Двадцать пятого августа Дун вызвался переночевать на кладбище. Кладбище располагалось рядом с дачным поселком. Оно было уже закрыто для легальных захоронений, но нелегально хоронить продолжали. За кладбищем шел овраг, вернее, огромный, непонятно для каких целей вырытый, заросший бурьяном и заваленный мусором котлован, затем голое поле и уже за ним - город, ровные красивые многоэтажки. Было не страшно. Кладбище окружала бетонная стена, за которой лаяли сторожевые облезшие собаки. Издалека оно казалось лесом - такие громадные выросли на нем деревья. За пределами бетонной стены тоже было кладбище, только новое, с нелегальными захоронениями. От шоссе его отделяло проволочное ограждение. Там хоронили бизнесменов. Убивали их часто. То ли убивали, то ли сами умирали от всяких переборов. Вдоль шоссе выстраивались ряды блестящих заграничных машин, возле которых настороженно покуривали в ожидании окончания процессии молодые, одетые с иголочки телохранители. Правые руки на всякий случай засунуты в карманы широких, на штрипках, брюк. Ребята не раз проезжали мимо на велосипедах, они видели. Памятники безвременно почивших бизнесменов выделялись мрачной торжественностью. Денег на них не жалели, да и то сказать: уж на собственную могилу почивший наверняка заработал. И надписи пестрели трогательные, заказные.
Когда сбивались кучей машин, настороженными взглядами провожая каждого прохожего, казались одной спаянной - не разбить - компанией, куда ни одному пришлому, случайному не проникнуть, а разъезжались - и стреляли. Это было похоже на игру, правила которой приняты добровольно и согласно. Постреляют и захоронят с почестями. Молча, без жалоб.
На кладбище пойти было необходимо. Потому что так назрели события: или ты идешь на кладбище, или не человек. И тогда места тебе на дачном поселке нет. Пойти надо было из-за Люси. Формально. А по сути так решил Чак. Он появился в поселке недавно, на купленной даче. Чак была его фамилия. На даче жила старушка, которую родственники забыли осенью забрать в город. Или запамятовали. Пока вокруг еще можно было отыскать сухие бодылья, ломкие веточки, трухлявые, легко раскалывающиеся пни, старушка топила и жила, а когда все покрыл ровный мертвящий слой снега, замерзла. Сторож через неделю спохватился, дескать, не видать что-то Авдотьевны, зашел проведать, а она уж инеем покрыта и мерзлая. Вот в том доме и поселился Чак. И стоял этот дом как раз возле пруда, к которому вела узкая травянистая тропка. Эту тропку Чак себе и присвоил. То есть он не мог, конечно, забрать ее на свой участок, он просто за проход по ней взимал дань. Заслышав велосипедные звонки, трение шин о гравий или голоса, выходил, глядя исподлобья огромными черными глазами, и, вызывающе уперши руку в крутой обнаженный бок, говорил:
- Ну!
Чак был сильным. У него было тренированным не только тело, но и душа. Кажется, он имел разряд. Сама по себе дань была символической: от того зеркальце, от другого фрукты, от третьего жвачки - дело было в самом принципе. Чак хотел, чтобы его называли ханом.
- Хан Чак, - говорил он, - звучит.
Ханом его называть не хотели, и прозвище он тоже включил в дань. Назвал "хан Чак" - проезжай, не хочешь - крути педали в обратную сторону. С девчонок он установил особую дань: показ верхней части скрытого купальником тела, и потому девчонки ездить на пруд перестали. А Люся поехала. Люся была соседкой Дуна. Никаких отношений у нее с Дуном не было, они только катались вместе, да иногда ездили за травой для кроликов. Дун даже не задумывался никогда, красивая Люся или нет. Когда Люся нагибалась за очередной охапкой намеренно, чтобы не вызвать у кроликов несварения, подсушенной травы, он, конечно, заглядывал ей за купальник, как любой нормальный мальчишка заглянул бы, и, затаив дыхание, наблюдал за перекатыванием в нем маленьких белых сливок, но никаких попыток продлить это созерцание не делал. Люся разгибалась, и они ехали дальше.
Дун предупреждал Люсю, что на пруду ей делать нечего, подробнее объяснить он, конечно, не мог, это казалось унизительным, а Люся поехала. Она была отчаянной. А, может быть, просто глупой. Когда из зарослей вышел Чак, поигрывая железной цепочкой, какими обычно держат на привязи собак, и сказал Люсе, чтоб она, прежде чем ехать дальше, показала, потому что тем, кто не дорос, у кого не доросло, на пруду делать нечего, пруд местами глубокий, коварный: возле берегов мелкий, а иногда в нем встречаются ямы, настоящие бездонные водовороты, и местоположение их с каждым днем меняется, потому он и приставлен, чтобы меньше определенного уровня созревания не пропускать, чтобы, значит, вытаскивать из ям было легче, пусть, короче, или показывает или мотает. Насчет ям все действительно было правда. Ходили даже слухи, будто кто-то намеренно с неясными целями, а, может, просто из озорства или вредительства, вырывает в пруду новые ямы - не могли же они сами образовываться. Но, с другой стороны, кому это надо? И как? Для этого был нужен водолазный костюм или что-то в этом роде, а на дачном поселке имелись только противорадиационные костюмы, которые применялись при особо вредных опрыскиваниях. Рассказывали, обычно под вечерок, и о неком живущем в пруду звере, может быть, даже жабе, но огромной, а, может быть, целой колонии жаб-мутантов, которые и роют себе норы и будто в тех норах можно обнаружить целые скелеты собак, кошек и даже лошадей.
Люся послушала и сказала, что командиром его, кажется, никто тут не назначал, а, значит, плевать она хотела. Но на самом деле плюнула не она, а Чак. Его плевок с глухим чмоканьем угодил ей в плечо и медленно стал сползать вниз, за купальник. Тогда Дун сказал, хотя особо говорить не хотелось, что тот, кто плюет в женщин, не мужчина.
Они еще поговорили о том о сем. И тогда Чак сказал, что если Дун считает себя мужчиной, пусть проведет ночь на кладбище, а за это он, хан Чак, снимет, так и быть, надзор за пресловутой тропой. Ему, мол, и самому уже надоело.
- Правда? - спросил Дун.
- Слово хана, - ответил Чак.
Ребята смотрели на него с надеждой, всем было охота без проблем купаться, а Дун подумал: и всего-то? Ему казалось, что Чак должен его непременно избить, и будет стыдно и больно, а переночевать на кладбище, конечно, лучше. Он обрадовался, что так легко отделался. Они ударили по рукам, и Чак сказал:
- В одиннадцать.
В двенадцать вход в поселок, тоже окруженный проволокой, до утра запирали (от воров), и потому позже было нельзя, чтобы успеть остальным вернуться. Родители Дуна ночевали в городе, они работали, и Дун кивнул. А Люся сорвала с дерева листик, аккуратно сняла с плеча тягучую клейкую ханскую слюну и швырнула в траву. Дун ощущал себя ее спасителем, он гордился.
Они подошли к кладбищу. Темнота была вяжущей, плотной. Чак рассказал анекдот: про трусливого мужчину, путь домой у которого пролегал через кладбище. Идет он, значит, вечером, трясется и вдруг видит фигуру, которая в сторонке яму копает. Обрадовался ей, подошел и просит: "Слушай, мужик, будь человеком, проводи к выходу, а то жуть как покойников боюсь". И тут фигура медленно распрямляется, пожимает острыми плечами и приглушенно говорит: "А чего нас бояться?"
Это он так специально рассказал, Дун понял. Потом, сплюнув на землю, добавил, что в принципе на кладбище ночью лучше, чем в городе, где бродят подозрительные шайки и так и норовят чем-нибудь тебя огреть или что-нибудь стибрить, а россказни насчет якобы прорытых под землей туннелей, в которых от полиции прячутся банды (по негласному уговору кладбище для нее - запретная зона, в его дела она не вмешивается) - конечно же, враки.
Дун повернулся и пошел к ограде. Они знали, где она прорвана. Люся проводила его дальше всех. Они остановилась, и Люся сказала:
- Я тебя подожду.
- Не надо, - строго ответил Дун.
Где, интересно, она могла бы ждать?
- Иди домой, - еще раз уточнил Дун. - Не выдумывай.
Тон не понравился ему, он был как у взрослых, когда они с важным видом говорят банальности. Но она не уходила, пытаясь вспомнить, что еще положено говорить в таких случаях. Может быть, как в кино, просто поцеловаться?
- Можно я тебя поцелую? - спросила Люся.
- Потом, - ответил Дун.
- Все будет хорошо? Да?
- Еще бы.
- Скоро луна выйдет, посветлеет.
- Наверно.
Люсе хотелось сказать что-то значительное, что говорят обычно, когда провожают близких на смертельное дело, что-нибудь типа "Береги себя" или "Не забывай", но вместо этого она сказала:
- Ты, главное, постарайся где-нибудь заснуть. Ночь теплая и пройдет быстрее.
- Я засну, - пообещал Дун.
Больше Люся ничего не могла вспомнить, все остальные слова не подходили к моменту, она помолчала, затем повернулась и, махнув рукой, растаяла в темноте.
Дун подумал, что в принципе можно притаиться в темноте, а затем незаметно прокрасться обратно. Но это была секундная мысль. Дун знал, что Чак наверняка будет первое время сторожить, чтобы засечь его у входа в поселок, а другого пути нет, а когда через полчаса на вход навесят замок, Чак уйдет. Тогда - ломись не ломись.
- Чего? - крикнул из темноты Чак. - Передумал?
Голос у него был хриплый, надсаженный. "Сволочь", - вяло подумал Дун. Рядом с Чаком кто-то тонко хохотнул. Может быть, Люся. Вспомнила плевок. "Глупо", - констатировал про себя Дун - не про Люсин смешок, а про свою вылазку. Затем набрал полные легкие прочищенного ночного воздуха и нырнул под заграждение.
Сперва Дун нацелился отыскать бабушкину могилу, там был столик и еще саперная лопатка в ящичке. С собой Дун взял только фонарик и спички. Ящичек открывался сам. Нажимом. Ножик взять Дун постеснялся: Чак мог поднять на смех. Он был сообразительней. А про бабушку Дун подумал, что, возможно, дух ее, если не развеялся, как-нибудь защитит его, как-никак родственник. Хотя, конечно, может и навредить: бабушка еще живой дралась с ним, а мертвой неужто помирится? Он свернул с аллеи и зашагал вглубь. К темноте он привык быстро, даже захотелось, чтоб было потемнее, чтоб не так выделяться из окружающего мира. В городе родители уже укладывались спать, им было хорошо. Он добрел до бетонной стены, отделяющей кладбище от пустыря и гигантского вырытого котлована. Вдоль нее высились заросли бурьяна высотой в человеческий рост, а, может, и выше. Смотря, конечно, какой человек. Местность к стене понижалась, шла холмами, рытвинами, и затем вместе с самой стеной стекала еще ниже и вправо. Здесь находились ничейные могилы, потому что место было не престижное, даровое, безвестные захоронения всхолмили со временем ближайший ландшафт, а на месте тех, которые провалились, росли еще более высокие травы, маскируя рытвины.
Буйство растительности нравилось Дуну. Он подумал, что вот тут, если залечь, и можно провести ночь. До открытия поселка. Он умостился в бурьяне, пытаясь одолеть его жесткость тяжестью своего тела, и подумал, что завтра, возможно, Люся вот так же разрешит ему погрузиться в свою созревающую наподобие летней травы округлость, в которой будет так же жарко, неуютно и страшно. На некоторое время он предался неразвитым эротическим мечтам, пытаясь вообразить вместо дикого бурьяна странное женское тело; он вспомнил, как когда-то в бане подсматривал в щелочку, как моются женщины, зрелище уже не казалось ему таким отвратительным, как раньше, и он вторично в своем воображении привыкал к нему. Он сажал среди женщин Люсю и силой внушения пытался заставить возникший образ снять вначале тонкий оранжевый купальник, а затем, чем черт не шутит, и черно-желтые мальчиковые плавки. Но Люся в его воображении действовала самостоятельно, она сидела на скамье точно весенняя вялая муха, бесцельно двигая руками; на плече ее красовался зелено-желтый вязкий плевок. Потом у него затекла нога, он вытянул ее вдоль земли, чтобы не вставать, и пытался растереть, заставив кровь по-прежнему циркулировать в его обреченном на долгое и бесплодное сидение организме. Нежные хрусталики в карих и узких глазах его уже успели расшириться, и он понял, что вокруг вовсе не темно, только бесцветно. Недвижно стояли нарисованные плоские деревья, серыми-серыми тенями тихо плыли поверху снизившиеся от нехватки света облака. Ему не хотелось, чтобы всходила луна: что хорошего она могла ему высветить? Но она взошла, и все стало как днем перед грозой.
Люся уже подходила к даче. Чак провожал ее, скупо посвистывая сквозь зубы. Дорога была каменистая, и Люся то и дело подворачивала в темноте ногу.
- Не подкована, что ли? - лениво бросил ей Чак.
Ребята шли поодаль, видно их не было, только слышалось шуршание подошв о гравий.
- Ползут, - одобрительно кивал Чак. - Подлесок.
- Может быть, хватит? - спросила Люся.
- Чего? - изумился Чак.
- Все эти розыгрыши. И вообще.
- Ты помолчи, - Чак нажал сверху на ее плечо и стиснул цепкими шершавыми пальцами. - Или опять плюнуть?
- А то сторожу объяснить, пусть бы открыл, - закончила Люся.
- Дура. Твоему дружку никогда такого больше не увидать. Ему, можно сказать, подарок судьбы.
Люся не знала, что такое еще надо бы сделать. В носу у нее щипало. Она подумала: может быть, сообщить про тряское озеро и будто бы в нем затонула машина с деньгами, Чак полезет, ведь он жадный, и его засосет. Она представила, как Чак тонет: жарко, лицо его облепили мухи, вначале он чертыхается, потом просит, мухи летают над ним смертельно звучащим туманом, вот он по грудь ушел в тину, потом по шею, затем остался один черный широко раскрытый рот, в который медленно, пузырясь, начинает затекать вода; а все стоят вокруг, их много, чтобы груз преступления был поровну разделен на всех и не казался особенно тяжелым, и вот все стоят, и никто не поможет. "А вдруг не смогут? - подумала Люся. - Вдруг кто-нибудь спасет, и Чак вылезет и, овеянный могильной пустотою, станет еще страшнее. И слюна у него от напряжения, злости или каких-то вредных болотных испарений станет ядовитой (трупный яд, она слышала), и все умрут, отравленные его плевками, а будет казаться, будто они просто объелись какой-то травки". Вот так все будет. А, с другой стороны, если они его затянут в болото, будет ли это убийство или просто несчастный случай. "Впрочем, несчастных случаев не бывает, - тут же подумала Люся, - потому что всегда кто-то виноват. И пусть".
От ночной прохлады она съежилась и еще раз споткнулась, и Чак сказал: "Сдурела?", и Люся ответила:
- Хочешь секрет?
- Чего? - протянул Чак.
- В обмен на Дуна.
- Это сколько же секретов надо, чтоб такого дундука перевесить? - фыркнул Чак.
- Перевесит.
- Смотри у меня, - на всякий случай пристращал Чак.
Люся оглянулась, не слышит ли кто.
- Я скажу. Мы дружим с Дуном, и мне от родителей попадет. А здесь, недалеко, за рощей, мы нашли озеро, его так не очень видно, оно заросшее...
- Ну и что? Топиться удобно?
Люся сглотнула, и вышло очень громко, как будто горло ее окаменело, и она с трудом раздвинула скрипящие железные створки.
- В прошлом году мы катались в степи, по взлетным полосам, смотрели на дельтапланы и планеры, и еще, как парашютисты приземляются, а потом решили немного кукурузы нарвать, на огородах, а там кто-то оказался, из хозяев, их видно не было за стеблями, а у них машина была, и вот они за нами поехали, а мы стали удирать. На велосипедах трудно удрать от машины, но мы ехали по степи, сворачивали то туда, то сюда, и приманили машину к озеру. Мы не хотели, так вышло, очень уж они ругались. Про озеро мы знали, а со стороны его совсем не видно, вот мы его и объехали, а на машине решили напрямую, чтобы наконец достать нас, и сквозь траву и провалились.
- Ну? - спросил Чак.
- Машина дорогая была и, я думаю... Порожняком ведь за город не ездят. Наверняка найти что-нибудь интересное можно.
- И что?
- Мы ведь боялись. Мы и к озеру тому все лето больше не ездили. Думали: машину искать будут, потом свидетелей опрашивать, парашютистов тех самых, они ведь с высоты все видеть могли. А этим летом Дун ездил, говорит, там машина, он камень бросил, и звук был гулкий такой, железный. То ли не нашли ее, то ли вообще никто не кинулся. Может, никто не знал, куда хозяева поехали, может, они такие же воры, как мы. Мы хотели ее обследовать, а потом испугались, бабушка моя говорит, что убийцам нельзя тревожить дух умершего, она, конечно, не меня имела в виду, она ничего не знает, это так, в общем. Просто нельзя нам, и вс*
Чак молчал. Они уже прошли островерхий дом с двумя медведями на балконе. Со стороны пруда отчаянно лаяла собака.
Люся тоже помолчала, а потом сказала:
- Как хочешь. Только чтоб никому.
- Поделим поровну? - спросил Чак.
Он не должен был спрашивать, подумала Люся. Если решил всерьез.
- Дуна надо привести. И пруд оставить в покое, - твердо заявила Люся.
- Соображаешь? - удивился Чак. - Да на эти деньги можно будет личный пруд вырыть и с десяток дунов завести. Ну?
- Я покажу, - согласилась Люся.
Они остановились, и Люся, потянув его за pукав, остоpожно свеpнула в пеpеулок.
- Пpям сейчас, что ли? - удивился Чак.
- Испугался? - тоже удивилась Люся.
Чак больно щелкнул ее по макушке и сказал:
- Болтаешь много.
Они подождали, пока шуршание гальки, нарастая, минует их.
- Я за Дуна плачу, - пояснила Люся. - Завтра уже не надо будет.
- Плати, - согласился Чак.
Они вышли к окраине, пролезли через рваную дырку в сетке и спустились в окружавший участок ров. Сегодня там было чисто, потому что накануне его углубляли. Земляные сырые стены были ровные и крутые. Чак подсадил Люсю, она схватилась за корни дерева и, сдирая коленки, выбралась наружу. Затем протянула ветку Чаку. В поле было бесконечно. Днем еще угадывался конец по дрожащей кромке неровного жаркого горизонта, на котором облака зачастую казались далекой сиреневой речкой, а ночью краев не было. Нигде. Люся шагала уверенно, она знала дорогу. Невидимые насекомые вовсю стрекотали с левого кукурузного края на странном кузнечьем языке. Ночью она не боялась Чака, потому что не видела его. Чак настороженно шел рядом. С пруда доносился ослабленный расстоянием хор лягушек.
- Вчера нашествие мошкары было, - вспомнила Люся. - Еле проехали. Мушиный смерч. А сегодня...
- Далеко? - спросил Чак.
- Пятьдесят плевков, - ответила Люся.
Луна немного разбавила ночной черной краски, и стало ощутимо передвижение.
- Тебя отец часто бьет? - спросила Люся.
- У меня нет отца, - ответил Чак.
- А мать?
- Бывает. Ей иногда надо, а я мешаю.
- Что надо?
- То самое. Самое что ни на есть женское дело. Я тогда на улице жду.
- А если холодно?
- Когда холодно, тогда в подъезде.
- Долго?
- Бывает и долго. Она иногда засыпает. А когда стучу, не любит.
- Ты ее любишь?
- Заткнись. Это не твоего ума...
- Ты из-за этого злой?
- Дура. Я злой от рождения, ужасно.
- Почему?
- Потому...
- Злым быть, наверно, интересно?
- Нет. Все знаешь.
- Что?
- Все. Вот ты, например... ты ведь не из-за Дуна со мной.
- А из-за чего?
- Из-за меня.
- Что?
Чак схватил Люсю за волосы и, дернув, развернул к себе. Лицо его в лунном свете было асимметричным, четко вырезанным.
- Тебе было бы приятно, если бы я с тобой, - зачастил он. - Как и всем. И даже пусть бы плевал. Потом. Ты думаешь, что хочешь мне отомстить, а на самом деле тебе хочется меня завоевать, или быть завоеванной, вроде собачки. Чтобы быть нужной, чтобы рядом. Все женщины любят силу. И еще унижение перед силой. Моя мать говорила, она умная.
- Пусти, - попросила Люся. - Больно.
- Терпи, потом еще больнее будет.
Чак хохотнул, зубы у него были ровные и блестящие.
- Обдурила меня, да? - смеялся он. - Провела? Озеро, машина, деньги. Да я чхал. Ты думаешь, к озеру я пошел? к денежкам... вот так взял и побежал, это Чак, значит... дура... я пошел, чтобы тебя тут, в поле... понимаешь?... без помех. Мне озеро не нужно. Мне тебя охота.
- Пусти, дурак.
- А вот так еще?
- Я расскажу... тебя же в колонию... на десять лет...
- Не расскажешь. Стыдно об этом рассказывать. А если я к тому же не откажусь жениться? Примешь вариант?
- Зачем? Зачем тебе? Я же тебе ничего...
- А зачем на озеро заманивала, а?
- Я же честно. Я Дуна спасти...
- Ничего не думала. Плевать тебе на него. Ты обо мне думала. Тебе приключений захотелось, да?
- Нет.
- Ну что ты боишься? Тут же ничего страшного... моя мать любит...
- Послушай, я правда знаю про машину... если не хочешь, я тебе только покажу место, только отпусти. Потом сам...
- А Дун уже не нужен, да?
- Пожалуйста.
- Ладно, отложим. Дуры вы ... все... Неинтересно.
Чак сплюнул, Люсю он все еще держал за волосы, но уже не сильно.
- Ты думала, я ваш? - шепнул прямо в лицо. Воздух из его рта шел горячий, чесночный. - А я не маленький, я просто не вырос.
- Да ну? - не поверила Люся.
- За "ну" в калач сомну, - ответил Чак предупреждающе и свистнул.
- Что же ты тогда... с нами?
- А я и не с вами. Я ни с кем. Сам по себе.
- Плохо, наверно?
- Тебе хуже будет, - пообещал Чак.
Люся посмотрела и увидела, что он смеялся. Потом она посмотрела вдаль. Серая ткань поля упиралась в очерненный тушью абрис посадки. За ней простиралась степь; на ней ничего не сеяли, потому что она была железной, далее шла следующая посадка, и снова степь. Когда-то здесь проходили бои. Оспины воронок затянулись земляной кожицей, но неровность осталась. Через полчаса Люся поняла, что заблудилась. Никакие ориентиры не привлекали ее возбужденного внимания, все вокруг было одинаково и серо.
- Ну? - спросил Чак.
Глаза его блестели отраженным светом луны. За спиной Люся угадала вмятину и подумала, что в темноте не так уж трудно убежать. Можно куда-нибудь просто залечь. Они прошли еще немного.
- Гляди, что это? - показала в темноту Люся.
- Где? - удивился Чак.
Пока он всматривался, Люся тихонько отбежала назад и упала во вмятину.
- Ты где? - спросил ее Чак.
- Ты где это? - повторил он тревожно.
Кузнечики уже не стрекотали, и было тихо. Ничто, кроме Чака, не нарушало безмолвие ночной степи.
- Люська, я же тебя все равно найду, дура, - совсем по-взрослому шипел в степное пространство Чак. - До утра досижу и обнаружу. Я ноги тебе, падле, переломаю. Лучше сейчас.
Люся старалась не дышать: Чак был совсем рядом. Она прижалась к земле и медленно тихонько поползла.
- Я же пошутил, - продолжал уговаривать пустое пространство Чак. - Я всегда.
Неодухотворенное пространство молчало. Люся двигалась тихо, и травы вместе с темнотой скрывали ее. Чак наугад сунулся в разных направлениях, затем сел на землю и заскучал. Ночи было еще много, самый разгар, и с земли уже потянуло холодом.
- Хочешь, я тебе тоже тайну открою, - тихо, словно сам себе, сказал Чак. Голос его был ломкий, надтреснутый. Не детский, но еще не взрослый, как бы зависший в пустоте затянувшегося вечного перехода. - Мой отец, перед тем как умереть, отписал мне дом. Мать не знает - отец так хотел. Жизнь у них сильно не ладилась. А, вернее, мать, конечно, догадывается, что отписал, а где, не знает. В каком городе или селе. Дом хороший, отец сам его по наследству незадолго до кончины получил. И догадался скрыть, потому что понял: не жить вместе. А мне отписал. Вот я и молчу. Придет время, я уеду, я только не хочу сам. Здесь, какой не какой, а уход. А один... детей на работу нигде не берут, это факт. А мне всегда ребенком быть. Внешне. Когда я постарею, тогда убедятся, что не ребенок. А по документам... мало ли что по документам. Оболочка всегда важнее. А раз оболочка не та, документы коту под хвост. Вот у тебя есть кот, Люська? Мы ему под хвост документы засунем.
Чак помолчал в надежде, что Люся отзовется. И Люся чуть было не крикнула: есть! Но не успела.
- Я же тебе вот что предлагаю, - продолжал Чак миролюбиво. - Ты не обращай внимания на ругательства. Это привычка. А давай мы с тобой вместе в тот дом уедем. Нам ведь не долго сверстниками быть. Ты вырастешь, а я таким и останусь, буду тебе как сыном. Ну что тебе за сыном ухаживать, а? Я же неприхотливый. И дом тебе дарю. За дом мне только что участие и надо. Вместо матери. Люська, слышишь? Не в любовницы - в матери зову тебя. Искренно. Ну, брось в меня палку, если слышишь. Я потому ведь и пошел. Думаешь, я в машину твою с деньгами поверил? В скрытое озеро? Я объясниться хотел. Мне такого случая никогда еще не представлялось. Девчонки всегда боятся меня, а кто и до пупка ненавидит. Но плевать. А ты тот плевок забудь. Забудь, слышишь, Люська? Дура, если не забудешь.
Чак поднялся и что было силы крикнул.
- А-а-а!!! - разнеслось по обесцвеченной ночью, посеревшей стылой степи, вспугивая впавшую в дрему насекомую живность.
- А-а-а! - вместе с ним закричала Люся, потому что в переместившемся лунном свете неожиданно увидела совсем рядом с собой, в нескольких шагах, вожделенное озерцо.
Дун вздрогнул. Ему показалось, что рядом кто-то скребется. Он переменил позу, расправляя затекшие члены, и прислушался. Некоторое время в ушах звенела тишина, порождаемая особой вибрацией ничем не возмущаемого пространства, затем уже более отчетливо раздался металлический странный скрежет. В безликом пространстве наметился человек. Вначале он двигался подобием расплывчатого пятна, затем спрессовался в отдельный агрессивный силуэт. В руке его был прут, которым он проводил по оградам, извлекая из них скорбный гнетущий звук. Наконец, какой-то тон его удовлетворил, человек остановился и свистнул. тотчас из темноты вылепились еще две фигуры, которые тащили что-то длинное и жесткое. Бросив твердый предмет на землю, они шагнули за ограду, сняли лежащие на глинистой земле плиты и принялись копать. Раскопав до нужной глубины, они швырнули туда предмет и совершили свои действия в обратном порядке, даже цветочки подсадили. Затем отошли, повозились в стороне и еще один предмет поволокли дальше. Дун крепился, крепился и чихнул. Тотчас ему показалось, будто "скрипач" быстро прыгнул в его сторону и огромными прыжками понесся точно к тому месту, откуда раздался чих. Дун вскинулся и побежал. Дорога была залита лунным светом, тогда он свернул и заметался между оград. Ему показалось, будто сзади раздалось несколько щелчков, точно кто-то пытался расколоть огромной крепости орех, из любопытства он обернулся, но ничего не заметил, кроме бесконечного ряда скучных и бесполезных могил. Возле одной из них он угодил ногой в образованную грунтовыми стоками яму и, перелетев через нее, ударился головой о ржавую перекошенную решетку. От утомления он временно закрыл глаза, а когда открыл их, было уже утро.
Ноги и руки его затекли, и он некоторое время выжидал, пока кровь наладит в них положенное телу течение. Было еще рано, судя по солнцу, где-то часов шесть. Птицы уже пели, и разные иные звуки раздавались из просыпающейся теплой земли. Дун поднялся и попытался сообразить, снилось ли все ему или действительно случилось наяву. Он ползком пробрался назад и, осмотревшись, уже смело поднялся на ноги. Он легко нашел расположенный напротив выбранного им первоначально места ряд, и даже оградку узнал по звуку. Все в ней было как положено, все в меру. Некоторое время Дун колебался, сообщить ли о привидевшемся куда следует или не выставлять себя зря в роли шута. На всякий случай он решил предупредить пока работников кладбища, а там пусть сами решат. Сторож уже проснулся и, стоя на корточках возле входа, кормил из рук облезлую беспородную собаку. Увидев Дуна, он изумленно и протяжно присвистнул, но Дун замахал руками, показывая, что он живой и бояться, стало быть, нечего. Подойдя вплотную, он сказал:
- Я не уверен, но мне кажется, что ночью кто-то закапывал мертвецов в старые могилы. Проверьте по ряду номер семнадцать, вам ведь каждая мелочь известна. Если что не так.
Довольный собой, Дун вышел в ворота и зашагал по мостовой. Ему нравилось, что все кончилось, и он может даже выйти в этой истории героем. Плечи и спина еще болели, но это была хорошая, проходящая боль. Он гордился, что совершил все это из-за Люси, и теперь, стало быть, уже невозможно не любить ее. Он ощущал, как любовь начинает выжидательно пульсировать в его утомленном от геройства теле. Поселок был уже открыт, но пустынен. Никого нигде не было, кроме одиноких старух, уныло кормящих разнообразную живность. Придя домой, Дун положил перед собой часы и с трудом дождался, пока стрелка коснется цифры восемь. Затем поднялся и уверенно постучал в Люсино окошко. Ему никто не ответил, Люся, наверно, спала. Было неприятно, что она спит, пока он в ее честь совершает подвиги. Дун решил обождать. Он прошелся до пруда, он теперь намеренно хотел встретиться с Чаком. На пруду квакали лягушки, они были голодны. Всю поверхность покрыли их блестящие глазастые головы. Дун бросил камень, и лягушки занырнули. Чака не было, он не сторожил тропинку вдоль пруда, и дача его в зарослях малины казалась безжизненной. Дун сел на берегу и стал ждать. Через час он увидел Головастика Кешу. Кеша шел по воду, в руке его был огромный сдавленный с двух сторон бидон.
Он выждал некоторое время и лишь затем спросил о Чаке. Кеша сказал, что Чак с Люсей еще ночью смотались в поле. Дун сказал, что знает, это, мол, было запланировано, и где, мол, сейчас?
- Съездим, - предложил Кеша.
Это было унизительно, но ехать надо было. Они встали на велосипеды и выехали. Поле было росистым. Тучи мошкары, похожие на угольные пылинки, вились над ним в разных местах. Ехать по траве было трудно. Иногда стебли наматывались на колесо, приходилось вставать и освобождать механизм от ненужного, мешающего продвижению сора. В одном месте Кеша нашел бретельку от Люсиного платья, тогда они повернули и поехали назад. На дачах Люсю уже искали, приехавшие родители подняли шум. Задействовали сторожа, потом ребят. Стало суетно, шумно. Никто не вспомнил про кладбище, это было излишне. Вдоль дорог выстроились патрули, затем прочесали степь и посадки. Люся с Чаком исчезли. Было неприятно, что именно с Чаком. Что возможны пересуды. Если бы сама по себе, было бы проще. Когда растормошили мать Чака, она долго не могла понять, глаза ее были мутно-зеленые, опухшие. Потом вспомнила, что Чак без конца грозился каким-то домом, может быть, и сманил Люську. Она так и сказала. "Мой Чак, - сказала, - сманил к себе Люську. Чего уж тут?" А где дом, она, конечно, не знала. Может быть, и не было его вовсе. Может, Чак выдумал этот дом. Но тогда зачем бы пошла с ним Люся в ночную степь? Это был странный вопрос. Зачем же, мол, ей идти, если не в тот самый дом? Вот какой предполагался на него ответ.
Дун устал и повернул домой. С ним потянулись другие ребята. От всей геройской призрачной ночи остался тоненький прогорклый дымок, который медленно развеивался вокруг, и вот уже нет его. Возле дома Дун увидел серую блестящую машину, возле которой нетерпеливо переминались какие-то странные люди. Три человека. Ребята остановились, и Дун подошел один. Вблизи он понял, почему люди казались странными: их лица были неживыми, на них были натянуты тоненькие, телесного цвета маски, как в кукольном театре. Дуну стало любопытно, как это сделано, но ему не дали удивиться, а без слов подхватили под руки и поволокли на участок. Дун обернулся, но ребят уже не было. Его приволокли к бочке с водой, стоящей возле дома, вода предназначалась для полива в случае поломки насосов на скважине и была тухлой и грязной. Дуна схватили за ноги, перевернули и до половины засунули в бочку, с силой сдавив ляжки. Некоторое время он побарахтался, а затем затих. Тогда куклы засунули его в воду до конца, закрыли бочку крышкой и отошли.
Мотор взревел и повез машину прочь. Когда шум утих, крышка бака приподнялась; отдуваясь, Дун осторожно выглянул из нее, затем вылез окончательно. Он жалел, что не притворился неподвижным чуть раньше, когда вода не успела попасть в легкие, теперь ему было плохо. Он зашел в дом, и его стошнило. Дун пpивык к воде: когда было скучно, они с Кешей соревновались на задержку дыхания. Засунут голову в корыто с водой и считают. Дун научился до пятисот. Это было почти три минуты, люди-куклы, конечно, такое предвидеть не могли.
Когда полегчало, Дун решил, что станет другим человеком, что давно пора, и он хочет. Чтобы этот другой человек не ходил по ночам на кладбище ради зловредных споров, не делал глупостей из-за пустых девчонок и вел себя независимо и отдельно. Таким человеком был Чак. Теперь его нет, и, стало быть, место свободно.