Примерно в 1975 году мне удалось с превеликим трудом достать для прочтения самиздатскую копию "Архипелага ГУЛАГ". Не буду описывать подробно свои впечатления (скажу только, что не мог спать почти трое суток), но ко всему прочему я там наткнулся на имя двоюродного брата мой матери Николая ("Коли") Давиденкова.
Мне о нем задолго до этого рассказывал литературовед Леонид Чертков - будто бы одно стихотворение из тщательно законспирированного "Реквиема" Анны Ахматовой было опубликовано в Париже во время войны, и эту публикацию связывали с именем Коли Давиденкова.
О злосчастной судьбе Коли в нашей семье существовали различные версии, но наверняка никто ничего не знал.
И вдруг я читаю, что Коля прислал из магаданского лагеря письмо (естественно, нелегально), своей доброй знакомой Лидии Корнеевне Чуковской (далее - Л.К.); отрывок из письма и стихотворение были напечатаны на страницах "Архипелага".
Я решил попробовать связаться с Л.К., однако мне казалось неудобным просто снять трубку и позвонить. Нашлась общая знакомая с дочерью Л.К., Еленой Цезаревной ("Люшей"), Ирина Резинина, и таким немного сложным путем я получил разрешение придти в гости к Л.К.
Я приехал в Москву, и отправился в дом ? 6 по улице Горького. Первая встреча положила начало нашей дружбе (надеюсь, что могу так сказать), которая продолжалась более 20 лет, до самой смерти Л.К. в 1996 году.
Первое впечатление.
Комната Л.К. полна книгами. На стенах фотографии - Корнея Ивановича, ее расстрелянного мужа Матвея Петровича Бронштейна, академика Сахарова, Александра Исаевича Солженицына. Набросок фигуры Ахматовой работы Модильяни. Детская фотография Люши.
Скорее высокая, прямая, крупный ("чуковский") нос. Плохо видит (катаракта), и поэтому при разговоре смотрит куда-то вдаль, через мое плечо, и немного вверх, как будто вспоминая что-то.
Удивительная память, особенно на стихи. Читает их немного глуховатым голосом, без всякой экспрессии, очень отчетливо, я бы сказал - с каким-то внутренним достоинством, с любовью и гордостью - "вот как прекрасно написал" - Блок, Ахматова, Корнилов etc.
Очень строга к правильности речи - чуть ли не в первую встречу я услышал от нее, что хлеб нельзя "порезать". "Порезать" может хулиган, - строго сказала она, - а хлеб можно только "нарезать".
Однажды моя сестра сказала в ее присутствии что-то про "Любу Менделееву", и тут же получила мягкий упрек "Почему Вы называете ее Любой, а не Любовью Дмитриевной?"
Ходит затрудненно - зрение, сердце, ноги не слишком хороши. Но есть какая-то внутренняя сила, внутренняя убежденность - как мне кажется, основанная на двух вещах: абсолютной любви к поэзии, как к высшему проявлению человеческого таланта, и абсолютной ненависти к коммунистическому режиму, убившему ее мужа, травившему , погубившему миллионы людей, создавшему атмосферу страха и подлости.
Долгие годы знакомства
За долгие годы знакомства с Л.К. я увидел, что одной из основных ее черт была очень высокая требовательность к "благородству" человеческого поведения, особенно среди интеллигенции.
Во времена общей снисходительности она сохраняла высокий, как теперь говорят, "стандарт" требовательности - я не имею в виду бытовые грехи типа пьянства или "аморалки", а - честность в отношениях, независимость позиции, достоинство по отношению к власти.
Доносительство, подхалимство, нечистоплотность в денежных делах, сознательное распускание ложных слухов и сплетен - такого рода проступки не прощались и совершившие их исключались из круга общения.
Я бы еще использовал термин "ригоризм": жесткая требовательность к себе и другим, нелюбовь к роскоши и праздности, культ труда и трудолюбия, точности и ответственности...
А вот рассказывающей анекдоты я ее не помню. Не то чтобы у нее не было чувства юмора, нет, но, как мне кажется, скорбь и ощущение своего долга, я бы сказал, груз долга - рассказать потомкам об этом проклятом времени и о судьбе великой русской поэтессы - победили в ее душе чувство радости жизни, возможность беззаботного веселья. "Плакальщица эпохи..."
Она несла, не сгибаясь, свою тяжелую ношу - память о расстрелянном муже, затравленном отце, отлученной от читателей Ахматовой, о последних перед самоубийством днях Марины Цветаевой, правду об оболганных Солженицыне, Сахарове, Амальрике, десятках других борцов за свободу - и ей нельзя было умирать, не передав эту эстафету воспоминаний. Ведь мы тогда представить себе не могли, что еще при нашей жизни рухнет этот зловещий монстр тотального подавления.
Кстати, с ее помощью мне удалось найти людей, которые сидели вместе с Колей Давиденковым в тюрьмах и лагерях; удалось сконструировать из обрывков воспоминаний его лагерную одиссею, трагически закончившуюся расстрелом в Краснодарской тюрьме в 1951 году. Вместе с сестрой мы нашли в Америке его вдову и сына, который никогда не видел своего отца...
В журнале "Посев" мне удалось опубликовать краткую Колину биографию. Это был необыкновенный человек - поэт, писатель, филолог, генетик, художник...
Л.К. участвовала в так называемом "демократическом движении" (сейчас было бы точнее сказать "правозащитном") - и вкладывала в него свой писательский талант, свою убежденность, свои силы и даже скудные средства.
Однажды я спросил ее: - Л.К., а Вам не страшно?- (это было после случая, когда нанятые гебешниками люди напали в парадной на ее дочку Люшу и били ее головой о стену).
Она ответила не задумываясь: - Нет. Я ведь не транспортабельна. Меня нельзя забрать в тюрьму - я умру по дороге.
Вот это сочетание физической немощи, и крепости внутреннего нравственного стержня, заряда, духовной стойкости - и производило на меня огромное впечатление.
Более того, ее "твердость в устоях" и во мне укрепляла решимость сопротивления режиму, укрепляла чувство уверенности в правильности того, что делаешь. И чувство некоторого стыда - если старая и больная женщина не боится, то мне-то, молодому, сильному и спортивному - тем более, грех.
Вообще, я думаю, что многие знакомые Л.К. мысленно оглядывались на нее - как она отнесется к этому моему шагу? Не осудит ли?
Тогда еще существовало что-то вроде общественного мнения, с которым следовало считаться, если ты хотел быть принятым в домах людей калибра Л.К.
Немного о быте
Как многие ее современники по эпохе сталинского террора, привыкшие по ночам ждать ареста, она не могла спать ночью, вернее, засыпала под утро и вставала около двух часов дня.
В литературной работе, по дому, ей помогали Жозефина Оскаровна Хавкина ("Финочка") и Люша.
Для письма она использовала черные тонкие фломастеры, дающие хороший контраст на белой бумаге (однажды пачка таких фломастеров, присланная из-за границы, поступила к ней с тщательно обрезанными бритвой стержнями - доблестные сотрудники ГБ нашли блестящий способ отомстить полуслепой старухе); для глаз - сильную лупу с подсветкой.
Работала регулярно, ежедневно, превозмогая усталость, сердечную боль, тоску. Несколько раз дорабатывалась до того, что напрочь лопались кровеносные сосуды глаз, а то случались микроспазмы головного мозга, мгновенные потери сознания.
На Люшины и мои уговоры дать себе отдых была непреклонна - "Я еще не все долги отдала, я должна еще много успеть до смерти..."
В жару в Москве она изнывала и мучалась; пока была в силах ездить - спасало Переделкино, где одну зиму перед его высылкой под этой же крышей жил и работал Александр Исаевич Солженицын. Тамошний чистый воздух, сосны в саду, память об отце, действовали благотворно, даже несмотря на "топтунов" за окном.
(... "Обшарпаны стены, топтун у ворот/ Опасная стерва в том доме живет", как написала Инна Лиснянская).
Переделкинский дом, неофициальный тогда музей Корнея Чуковского, эпическая борьба за его сохранение с власть предержащими - это тема для отдельного рассказа.
В последние годы Л.К. практически безвыездно жила в Москве и летом с нетерпением ждала зимних холодов.
В свой последний приезд в Ленинград Л.К. очень хотела попасть в небольшой сад во дворе Фонтанного дома, где рос клен, воспетый Анной Ахматовой. В этом здании размещался теперь Институт Арктики и Антарктики, называемый в народе "ААНИИ".
Вход был по пропускам, но там работал мой приятель, доктор наук Дмитрий Х., и он сказал, что нет проблем заказать пропуск для Л.К. и меня. "Как честный человек", я решил предупредить Дмитрия, что Л.К. имеет "диссидентскую славу", и не смутит ли это его. Дмитрий ответил, что не смутит, но с пропуском вряд ли получится.
Поэтому я решил попробовать просто уговорить вахтершу пропустить нас.
Мы встретились с Л.К. в Летнем саду, посидели немного на скамейке, причем Л.К. читала мне стихи Блока, стараясь объяснить, почему его так любили современники. Мимо (день был воскресный) шли стайки туристов; из одной такой стайки вдруг выскочил небольшой человечек и моментально сфотографировал нас с Л.К.
Тогда это меня расстроило (сейчас я думаю, как бы из архивов ГБ вытащить этот снимок - у меня как назло, нет ни одной совместно с Л.К. фотографии. Если агент прочтет эти строки - может быть можно за вознаграждение выкупить снимок?).
Мы встали, и двинулись по Фонтанке в сторону Шереметевского дворца.
В холле института бегали какие-то ребятишки, которых отправляли в пионерлагерь.
Я подошел к вахтерше, и стал объяснять, что моя тетушка в блокаду жила в этом доме, и теперь хотела бы на несколько минут пройти в сад, посмотреть на окна квартиры, где были пережиты ужасные дни.
Вахтерша, естественно, как всякий мелкий начальник, начала немного важничать и задаваться, говоря, что вообще-то "не положено"...
Думаю, что я бы ее уговорил, но тут вмешалась Л.К.
В жесткой тональности она спросила вахтершу, слышала ли она имя великой поэтессы Анны Ахматовой.
Вахтерша разозлилась, и сказала что-то вроде "Ахматова, Шмахматова, ходют тут всякие..."
Л.К. схватила меня за рукав и грозно сказала: "Леня, немедленно уйдемте отсюда, иначе я ударю эту хамку зонтиком по голове!"
(Я был так поражен, услышав эти слова от всегда очень сдержанной в "выражениях речи" Л.К., что до сих пор помню дословно эту фразу )
Так что на клен мы смогли взглянуть только через щелку ворот внутреннего двора.
Пишу наискосок
Все написанное Л.К. по степени значимости для меня я бы расставил следующим образом: на первом месте "специальная литература" - открытые письма, публицистика, воспоминания, отрывки из дневников, "Процесс исключения", "Записки об Анне Ахматовой"; далее - собственно проза: "Софья Петровна" и "Спуск под воду"; далее - поэзия.
Ее сконцентрированная сила чувства, выразительная лапидарность, исступленная требовательность к точности слова позволили дать русской литературе блестящие публицистические тексты (такие, как открытое письмо Шолохову по поводу суда над писателями Синявским и Даниэлем, или статья "Гнев народа", протестующая против травли академика Сахарова и поэта Бориса Пастернака).
Недаром эти первые ласточки самиздата моментально разлетались по всей стране, перепечатывались, зачитывались до дыр, передавались из рук в руки.
Да еще - не зря она любила высказывание Льва Толстого, что слово - это поступок - не надо забывать, что тогда это был ВЕСЬМА ОПАСНЫЙ ПОСТУПОК!
Две статьи уголовного кодекса (190-ая прим и 70-ая) были посвящены карам за антисоветскую пропаганду, и от Владивостока до Калининграда по тюрьмам и лагерям сидели читатели и писатели самиздата!
Не могу удержаться, чтобы не привести по памяти два чеканных отрывка: из телеграммы Солженицыну - "Вашим голосом заговорила сама немота. Я не знаю писателя более долгожданного и необходимого, чем Вы...Вы вернули русской литературе ее громовое могущество."
По поводу выхода в свет "Архипелага ГУЛАГ" - спресованная в нескольких словах судьба миллионов: "...Обыск, арест, допрос, тюрьма, пересылка, этап, лагерь. Голод, побои, труд, труп. "Архипелаг ГУЛАГ".
Если я написал ранее, что юмор, ирония, не имели для Л.К. существенного значения, то зато сарказм, убийственный, точный сарказм, был ей присущ в полной мере.
Вот как она конспектирует обвинения, выдвинутые против Пастернака на собрании писателей:
...6) Пастернак поставил большую пушку - обстреливать народ;
7) Недаром он всегда водился с иностранцами;
...11) Пастернак - соучастник преступления против мира и покоя на планете!"
Господи, как же недавно это было!
"Записки об Анне Ахматовой" - это тоже отдельная тема для разговора.
"Посильней, чем "Фауст" Гете - сказал когда-то Сталин о произведении "Девушка и смерть" Горького. "Посильней, чем "Разговоры с Эккерманом" - сказал о "Записках" Иосиф Бродский. Забавная параллель!
Во всяком случае, это новая, блистательная литература, жанр которой трудно определить одним словом, настоящий нерукотворный памятник поэту, но в первую очередь - эпохе.
Мог бы я упрекнуть Л.К. в том, что она не позволяет себе "отругать" поведение Ахматовой в ситуациях, когда бы это действительно стоило, чтобы сделать более выпуклым, многогранным характер "героини" записок; что она видит в Ахматовой только талант, трагизм и величие, а слабости предпочитает не замечать. Но, может быть, для этого и существует "ахматовиана" - для создания многомерного портрета, а Л.К. сосредотачивается на том, что наиболее близко ей - потери, нищета, травля, достоинство, гордость, верность поэтической судьбе...
Повести Л.К., при всех их несомненных достоинствах синхронности ("Софья Петровна" написана зимой 39/40 года - по горячим следам 37 года), прекрасного языка, достоверности ситуаций и характеров, все-таки оставляют во мне некоторое ощущение "сделанности", "сконструированности" умным и наблюдательным человеком. Какой-то не хватает мелочи для придания подлинной жизненности, не могу сказать точно, какой.
Со стихами дело обстоит еще сложнее. Когда Л.К. читала мне их, или дарила для прочтения - я испытывал странное, двоякое впечатление. С одной стороны, мне была близка стилистика и тематика стихотворений, их открытость и трагизм, чувство горечи от утрат; с другой - не хватало чего-то такого, что Ахматова называла "тайной". При этом Л.К. имела безупречный поэтический вкус и прекрасно умела анализировать стихи. Я иногда привозил ей стихи моих друзей и всегда поражался точности ее оценок.
Кстати, Л.К. жаловалась, что если на публицистику она получала отклики в неимоверном количестве, на прозу - в большом, то о стихах почти не было отзывов. Анна Ахматова тоже избегала комментариев, но Л.К. говорила, что иногда находила у нее свои строчки или обороты (это она не жаловалась, а гордилась!).
Но вот после смерти Л.К. вышел компакт-диск, на котором записан ее голос, читающий стихи - и Люше, и мне показалось, что они стали звучать как-то сложнее, значительней...Или это отблеск ушедшего времени, голос бесповоротности? Сборник стихов назывался "По эту сторону смерти", а звучали они из-за той...
И я повторяю про себя сильные, чеканные строки.
По поводу сахаровской судьбы: " ... Сегодня-завтра он (конец - прим. мое) наступит, \ Очей угаснет синева. \ И вот когда бессмертье вступит \ В свои законные права."
По поводу отъезда Анатолия Якобсона: "... Но вглядывались Вы в мое лицо \ Уже как бы с большого расстоянья."
Самиздат и подаренные знакомства
Довольно часто мне доводилось служить курьером между Москвой и Ленинградом.
Из Москвы я привозил лекарства, письма, иногда деньги для политзаключенных, но чаще всего - "запрещенные" книги для друзей Л.К. Так я познакомился с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, Алексеем Ивановичем Пантелеевым, Лидией Яковлевной Гинзбург, Гершем Исааковичем Егудиным, Александрой Иосифовной Любарской, Ниной Ивановной Гаген-Торн, Владимиром Григорьевичем Адмони и многими другими ее друзьями. Это были представители "старой гвардии" петербургской интеллигенции - высокообразованные, прекрасно воспитанные, независимо и оригинально мыслящие; многие из них тоже не спали по ночам, многих коснулась черная рука ГПУ-НКВД-КГБ.
С некоторыми из них у меня впоследствии завязались тесные дружеские отношения - в первую очередь, с автором "Республики ШКИД" Л. Пантелеевым и с профессором математики Г. Егудиным.
Что касается покойных ленинградских друзей Л.К., то я больше всего жалел, что не встретился с Тамарой Григорьевной Габбе - по рассказам многих людей она была умнейшим и мужественным человеком. Ее теория о бессмертии души (как рассказывала Л.К.) вкратце такова: каждый человек от рождения имеет душу, находящуюся в эмбриональном состоянии, и может развить ее до состояния настоящего бессмертия. Пушкин, конечно, развил, - говорила она.
(Через несколько лет я прочел у поэтессы Ирины Знаменской следующие строчки: "...этот, запевший, вы думали, кто? Соловей? \ Нет, это скворец, отстрадавший бессмертную душу!")
Кстати, с "чтением и распространением" книжек Л.К. у меня связано одно забавное воспоминание. Понятно, что по телефону нельзя было ничего говорить открытым текстом, и мы придумывали всякие условные термины. Так, если я хотел узнать, вернулась ли из прочтения у друзей книга Л.К., я звонил и спрашивал, - скажите, пожалуйста, "Лида" дома? Иногда мне говорили - Лидочка ушла в гости, вернется через неделю. Если же говорили "да", я ехал забирать. Однажды я позвонил, и мне ответили "Да, Лидочка вернулась из гостей два дня назад в новом платье".
Я поехал туда в недоумении, а оказывается, ее переплели (растрепанную от множества читавших) в новый красивый переплет!
Из Питера я вез письма, рукописи, самиздат, иногда устные сообщения, которые нельзя было передать по телефону, а можно было только написать на бумаге, дать прочитать, а потом бумагу сжечь.
Помню, как я уходил от Алексея Ивановича Пантелеева, унося с собой рукопись его исповедальной книги "Верую". Я должен был отвезти ее в Москву Л.К. для передачи на Запад. На лестничной площадке Алексей Иванович перекрестил меня, и сказал - "Помните, что Вы везете мою голову!".
Однако ничего особенно плохого со мной не случалось до самого 1982 года, когда органы произвели обыск на моей квартире и изъяли более 50 книг, некоторые с дарственными надписями Л.К.
Надо ли говорить, что я тут же потерял работу, был неоднократно допрашиваем, и в конечном итоге получил официальное предостережение от прокурора Ленинграда, с обещанием посадить в тюрьму меня "в случае продолжения антисоветской деятельности"!
Надо ли говорить, что я ее продолжал, только более тщательно конспирируясь...
Из близких мне людей я "подарил" Л.К. и Люше свою сестру - близнеца, Любовь Петровну Мясникову, которая пришлась им по душе своей громадной доброй энергией и открытостью, и была всегда желанным гостем на Тверской.
В доме Л.К. я встретил Андрея Дмитриевича Сахарова с Еленой Георгиевной Боннер (это было еще до горьковской ссылки), Владимира Войновича, Владимира Корнилова; но, как правило, мы разговаривали только вдвоем, иногда за ужином к нам присоединялись Люша и Финочка.
Обряды скудных встреч
Пожалуй, были три главные темы в наших разговорах -1) последние события в правозащитном движении в Москве и Ленинграде: аресты, допросы, высылки, эмиграция, новости самиздата; 2) то, над чем в данный момент работала Л.К., вернее, обсуждение уже написанного и вышедшего в сам-или там-издате; 3) воспоминания, рассказы о судьбах близких ей людей, от той блестящей плеяды российских писателей и поэтов, (Анна Ахматова, Борис Пастернак, Владимир Маяковский, Николай Гумилев, Самуил Маршак, Борис Житков и множество других), которых ей посчастливилось встретить в жизни, до более молодых современников, таких, как Александр Солженицын, Анатолий Найман, Анатолий Якобсон, Давид Самойлов, Владимир Корнилов).
Понятно, что при моей любви к поэзии "серебряного века" я был, как говорят американцы, "весь ухо", слушая рассказы "живого" очевидца, который сначала в доме отца, а потом в своем, видел их, разговаривал, слышал, как они читают стихи...
Будучи уверенной, что ее комната прослушивается, Л.К. часто прибегала к эвфемизмам - например, Солженицын назывался "наш великий друг", "Бодался теленок с дубом" почему-то именовался "Зоология", а говоря о Сахарове, она просто показывала рукой на его фотографию на стене.
У меня по записным книжкам разбросаны очень короткие записи, скорее, перечисления тем разговоров. Вот, отрывок из 76 года: "... об убийстве Константина Богатырева, переводчика Рильке; о том, что Сахаров испытывает комплекс вины, потому что вокруг него садятся или гибнут люди (человека, ехавшего к нему, сбросили с поезда), а он остается на свободе; в книге "Записки об Анне Ахматовой" она хотела поместить большую фотографию А.А. на обложке, а свою маленькую - внутри, а издатели сделали две фотографии одинакового размера на обложке - Л.К. стесняется, говоря - все равно, как если бы поместили Льва Толстого и секретаря одним размером рядом..."
Коротенькая запись из 78 года: "...Вышла ее книга стихов "По эту сторону смерти. Рассказывает об Анатолии Якобсоне, какой это был замечательный человек. Читает "Загробные огни аэродрома" - об эмиграции.
Пожар в детской библиотеке в Переделкине..."
Отрывок из описания встречи у Л.К. с А.Д. Сахаровым (79 год): "...А.Д. рассказывает, что иногда приходят к нему не совсем адекватные люди. Один пришел и протягивает ему какой-то пузырек - А.Д., это Вам. - Хорошо, это мне. А что это? - Это моя моча. - А зачем, извините, мне Ваша моча? - Я хочу, чтобы Вы сделали анализ. Меня отравляют!
Другой спрашивает - скажите, Вы правда Сахаров, или дубль? - Пожимаю плечами, достаю документ, показываю, а там написано - "дубликат!"
Кроме этих "разбросанных в пыли" записных книжек, у меня хранятся 45 писем Л.К. ко мне в период с 1978 по 1995 год. Письма эти - тоже предмет для отдельного разговора, но пока я хочу привести одну цитату - как бы в поддержку написанного мной об Л.К.
Из письма от 19.01.1986 года:
"...Я веду жизнь физически и душевно ненормальную, и выпрямится она только тогда, когда я сброшу с плеч свой груз. До тех пор не будет ни сил, ни времени <...>Никто этого не понимает<...> О, когда я сброшу этот груз - я начну новую жизнь, я буду видеть любимые ветки в снегу не только из окна своей комнаты (если она еще будет моей). А пока что я - лошадь в мыле, мечтающая только о том, чтобы ДОБЕЖАТЬ".
Пришла перестройка. Со скрипом завертелся механизм слома старой государственной машины подавления. Появились надежды.
Надо ли говорить, какие чувства испытывала Л.К. (да и все мы), когда Сахарова вернули в Москву, избрали в Верховный Совет, когда начали печатать ее собственные книги, книги Солженицына, Владимова, Гроссмана, Виктора Некрасова, Юрия Домбровского, когда ветер принес глоток свободы, в скорое наступление которой мы не верили!
Вот отрывок из письма Л.К. от 03.08.1987 года, когда замечательный ленинградский критик и литературовед Самуил Лурье "пробил" в печать в журнале "Нева" повесть "Софья Петровна":
"...Только что Люша вручила мне письмо из "Невы" от Никольского. Неужели я дожила, доживу? Я еще ничего и выговорить не в силах. Буду держаться за это письмо, как за талисман, буду таскать его с собою неразлучно и перечитывать.
"Софье" в этом году 47 лет!"
Теперь, встречаясь, мы лихорадочно обсуждали - правда ли это? Надолго ли это? Некоторые говорили, что это просто ГБ выманивает диссидентов из нор, чтобы потом одним ударом всех прихлопнуть!
Но вот уже возвращается Солженицын, и у себя в книжке я нахожу запись от 28.09.94: "Л.К. рассказывает, как встречала у себя дома вернувшегося Солженицына - сказала ему: "Я была уверена, что Вы вернетесь в Россию, но думала, что я до этого не доживу...".
В феврале 1987 года наш знаменитый хирург Святослав Федоров сделал ей операцию на глазах, и после этого несколько лет Л.К. довольно хорошо видела. К сожалению, в 90-х годах ее зрение снова резко ухудшилось. Как-то она гордо заявила мне, что стала инвалидом первой группы по зрению, и может получать водку без очереди (вот и шутки появились - ведь она не пьет абсолютно).
И все равно, работает, работает...Комментарии ко 2-му тому "Записок" (колоссальный, неподъемный труд), 3-ий том "Записок".
Девять, а то и больше вариантов "Прочерка" - воспоминаний о Матвее Петровиче Бронштейне. Мучилась, переписывала многократно, пытаясь найти правильное соотношение между "личностью" и "личным". А дополнительная боль (как будто мало было!) - полученные ею горькие тексты допросов Матвея Петровича, из которых ясно, как его жестоко пытали.
Говорит, что должна еще дописать "Дом поэта" - ответ Надежде Яковлевне Мандельштам по поводу ее "Второй книги".
Последние годы
В последние годы наших встреч я уже практически не делал записей. Раньше, в темное время, время без надежд, я чувствовал, что расставляю вехи тайной истории, истории сопротивления, скрытой, задавленной; что я один из немногих, кто может сохранить крупицы воспоминаний об оболганных людях, сохранить правду о том, что они делали и как жили; что будущую картину эпохи будут собирать по таким вот клочкам листков и обрывкам писем.
Но вот пришла информационная свобода; стало возможно говорить вслух, публиковать статьи, печатать книги (если есть спонсоры!). И у меня пропало чувство необходимости сохранять правду, пропало чувство - если не я, то кто?
Мне уже не надо было оглядываться по сторонам, выходя из дома Л.К., не надо было делать разрез в подкладке пальто, чтобы прятать туда книги, не надо было звонить из автомата, договариваясь о встрече...
Теперь мы даже спорили о приватизации, о рыночной экономике, о выборах депутатов от тех или иных партий. За спорами мы поначалу не заметили, как по Тверской понесли красные знамена и портреты Сталина...
Но мы всегда знали, "что делать нам с бессмертными стихами" - любить, читать, повторять наизусть, спасаться ими.
Я думаю, что Л.К. "отстрадала бессмертную душу".
Еще в те, застойные годы, я посвятил ей стихотворение: