- Ну что рука, что рука, Берт? Рука как рука! Как у любого человека!
Слышится обиженное сопение и шелест клинка, скользящего в ножны.
- Я тебя спрашиваю, почему этот трижды проклятый ублюдочный ублюдок не желает поддаваться ударам! Почему он не падает? Мой меч уже три раза съездил его по забралу, один раз попал над кромкой лат и два - слышишь, целых два раза! - застрял между пластин юбки. Так какого чёрта!
- Не ругайтесь, ваша светлость.
- Вот именно, что я - светлость, и что хочу, то и делаю! Почему ты не засчитал мне победу?
- Один.
- Что "один"?
- За весь поединок был всего лишь один достойный вашей руки удар.
- Один? Ты что, издеваешься надо мной?! Берт, чёрт тебя дери!
Возбуждение, возмущение и тренировочный доспех способствуют тому, что голос окончательно срывается на нервный хрип.
- Знаешь, я всё понимаю, но чтобы так! Два раза - два, дубина ты стоеросовая! Ты слеп как нетопырь в полдень, а туда же - указывать мне! Ой...
Сенешаль замка едва заметно скривил губы в некоем подобии улыбки и цепко сжал тонкую трость, окованную добротной сталью. По смутно угадываемому расположению теней, он понимает, что уже давно перевалило за полдень и скоро в столовой накроют к обеду. А его светлость, увлёкшись упражнениями, как всегда напрочь позабыл о еде.
Заострённый наконечник трости слабо чиркнул по плитам пола - Берт и без неё знал, куда идти. Каждый камень этого замка он уже давно прощупал своими ступнями сквозь подошвы грубых воловьих сапог, которые носил по старой армейской привычке.
Нет, определённо, зная всё, нетрудно быть почти слепым.
Сопение мальчишки из возмущённого превратилось в виноватое.
- Берт, а, Берт... Ты это... Ну, прости меня. Это всё язык мой дурацкий! Прости, Бертушка! Ну ладно, пускай будет один!
- Соберите снаряжение и идёмте обедать.
- Конечно-конечно!
В голосе сквозит столь явное облегчение, что Берт позволяет себе ещё одну мимолётную улыбку.
- Бегу! А то матушка наверняка уже всех слуг переполошила...
***
Они споро идут по переходам и галереям восточного крыла замка. Его светлость беззаботно болтает, уже напрочь позабыв про давешнее чувство вины. А Берт идёт почти вровень с легконогим юношей и лишь отбивает такт шагов звоном калёного наконечника по камням.
Откуда знать пятнадцатилетнему сорванцу, почему у немногословного сенешаля его родового герцогского замка парализована половина лица.
Тяжело быть шпионом в западной лесостепи - там обитают буйные племена, имеющие весьма условные понятия о цивилизации. Те, кого они, в конце концов, ловят, одним лишь параличом и перебитыми ногами обычно не отделываются.
Откуда ему знать, почему Берт может лишь смутно распознавать свет и тень после того, как роты наёмников, купленные за золото Торговой конфедерации покусились на границы герцогства, и тогдашний капитан личной гвардии в одном из ночных рейдов получил шестопёром по голове. Если бы удар не пришелся вскользь по тяжёлому шлему и подшлемнику, никакой бы костоправ не сложил в кучу обломки его черепа. А так была всего лишь контузия. И даже слепота пришла не сразу, а чуть погодя, позволив Берту ещё своими глазами увидеть сдачу в плен командиров разгромленного наёмного войска Конфедерации.
Молодому герцогу не узнать никогда, кто трое суток гнался по предгорьям за бунтовщиками, замыслившими династический переворот. Не знать ему, кто в тяжёлой кирасе кинулся проламывать набухший водой весенний лёд, чтобы успеть вытащить трепыхающееся тельце в расшитых серебряными гербами пелёнках.
Не ведать ему, кто успел спихнуть со стола отравленный кусок оленины, и кто лично прикладывал железо к пяткам извивающегося на решётке монаха, чтобы понять, что же именно задумал иерарх Святой нашей матери церкви.
И уж тем более никогда не узнать малолетнему светлости, почему красивые серые глаза его матери были совершенно сухи на похоронах герцога и всякий раз краснели от слёз, когда придворные лекари в очередной раз выхаживали Берта Слепца.
И не нужно ему этого знать.
Пусть живёт. И учится распознавать ложь по чуть дрогнувшему голосу собеседника, направлять удар на звук разошедшихся пластин в доспехе и видеть не глазами - такими же ясными и красивыми, как у матери, - а иным чувством, которое будет оберегать его тогда, когда Берта уже не станет.