Рощектаев Андрей Владимирович : другие произведения.

Толкинист

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Толкинист
  
   Но город спасётся, пока
   двое из нас продолжают говорить с Ним.
   Б. Г., чуть изменённая цитата
  
   1. Победа Саурона.
  
  
   Но ты спишь и не знаешь,
   что над нами - километры воды...
   "Дыхание" ("Наутилус")
  
   Одному толкинисту как-то приснилось в кошмаре, что Саурон победил. И победил совсем. Что Профессор роковым образом ошибся в своей книжке - с точностью до наоборот. Саурон давным-давно нашёл Кольцо и захватил Землю, и все мы теперь - его рабы... но только никто об этом почему-то не знает. Кольцо даёт всевластье настолько полное и невидимое, что рабы почему-то и не подозревают о существовании того, чьи они рабы. Они думают, что его нет. Они в этом даже уверены. Это вполне выгодно и для него, и для них. Он взял всевластье, не встретив сопротивления, а они не сопротивляются и, стало быть, вроде как не страдают. Ведь кто не рыпается, тот не мучается. Или только так кажется, что не мучается. Цепей и плетей ведь вроде как нет - или только так кажется, что нет:
   "Ведь это ж только вам чудится, что всё идёт как вам хочется..."
   - Рабами твоими Земля полнится! - раздался повсюду Голос. "Мёртвыми живот Земли полнится", - откликнулось эхо. Пророчество не о будущем, а о настоящем - всегда самое лёгкое пророчество.
   - Слушайте, внимайте! рабами его Земля полнится! - повторял неживой голос неживого невидимого глашатая и что-то там предельно мёртвое сгущалось в атмосфере.
   - Мы - рабы! Рабы - мы! - откликнулись дружные многомиллиардные мёртвые голоса. И жизнь из мира куда-то медленно исчезала, как воздух из пробитого воздушного шара.
   - Ра-бы! Ра-бы! Ра-бы!.. Ры-бы! - скандировали они же, как на спортивных соревнованиях. Они звали его на стадионе Земли...
   И вдруг по их зову... гигантское Багровое Око стало медленно-медленно и грузно восходить на краю небосклона вместо Солнца.
  
   Пашка в совершенно натуральном ужасе проснулся, и волосы его были подняты, как чёрные флаги сауронова войска. Голос из сна словно ещё ворочался-шуршал в подсознании, а багровое анти-солнце надолго отпечаталось в глазах.
   "Бой-тесь. Бой-тесь. Власть его огромна! Вы и не знаете... Не знаете... Бой-тесь", - всё ещё словно постукивало в его ушах. Или - как там сказано в священной Книге толкинистов: "Фродо проснулся в холодном поту; быстрыми молоточками стучала у него в висках кровь. "Неужели же, - подумал он, - я наберусь храбрости покинуть эти стены". Пашка, правда, вроде, никаких стен покидать сегодня не собирался.
   "Мало ли что понаприснится, - здраво размышлял он уже несколько минут спустя, отхлёбывая кофе из любимой большой кружки с трещинкой. Это когда чуть пришёл в себя. - Ну, бывает... Нет, всё равно - дурдом какой-то!"
   На утреннем небе, как и положено, пребывало, конечно, не Багровое Око, а давно уже взошедшее Солнце. Пашка ведь со своим кошмаром про Саурона проспал чуть не до одиннадцати. На дворе хозяйничал март, и именно сегодня начались весенние каникулы. Всё было обычно и привычно. И никуда не надо, и всё хорошо. Два с лишним месяца осталось до дурных, никому не нужных выпускных, и почти четыре до более важных - вступительных в ВУЗ. И пока - гуляй не хочу. Думай не про будущее, хотя и близкое, а про весну. А вот... приснился же какой-то маразм про Саурона! "Ну... как приснился, так и уснится, забудется, как миленький - как все сны позабывались с детства".
   Весна уже растопила почти всё, что только можно было растопить, и это вот Солнце, которое, к счастью, вовсе не Багровое Око, тем не менее сожгло почти весь снег двора... так, где-то третья часть ещё осталась.
   Мокрые гудроновые крыши блестели, как огромные противни - чёрные и в растительном масле. А дворовые деревья вокруг казались весёлым огнём - полупрозрачным зелёным, розовым и коричневым - от света, бьющего из веток.
   И всё шипело, и последний снег готовыми масленичными блинами сползал со всех крыш, уступов и гаражей в разинутые рты луж и канав.
   "Пожирайте его уж скорее!" - почти мстительно подумал Пашка, - Скорее, скорей уж, что ли...
   Зима нас гнула и косила
   пришёл конец и ей самой.
   Да, ей уже действительно, пришёл совсем конец, и сегодня наступили пышные поминки с этими последними снежными блинами в истории текущего года. В подсознании Пашки год начинался с 1 сентября. Стало быть, в этом году снега уже больше не будет.
   Ещё какое-то круглое кулинарное изделие на сегодняшних поминках лежало посреди скатерти двора. Его подзавернули с боков салфеткой последнего снега, несмотря на все неопрятные чернильно-птичьи следы на ней. Человечьи - но с высоты как птичьи. Пунктирами и кляксами, как на промокашке. Главное блюдо: Солнце, плавающее по поверхности лужиц и ботиночных следов в снегу, переполненных водой. Оно казалось чуть голубоватым, как Луна. Ослепительная дневная луна, превращающая воду в сталь и серебро. Узор снега, земли и воды - матового, чёрного и серебряного. Как скатерть... Нет, не скатерть. Какая там скатерть! Это же облачение стражей гондорской Цитадели... Да, всё живо напоминало толкинисту Пашке мгновение на Кормалленском поле - празднование победы. Какая уж там победа Саурона! Это же, наоборот, победа над Сауроном... Кстати, послезавтра как раз - 25 марта, та ещё победная дата.
   Настроение у Пашки совсем "разгулялось", сон показался просто удачной шуткой. Он допил свой кофе и опять лениво, по-домоседски выглянул в окно, чтобы фантазировать на тему сна... теперь уже вроде как нестрашного.
   Во дворе уже кучкой стояли гоблины... простите, гоб... гопники. И о чём-то оживлённо и мирно беседовали "на своём тарабарском наречии", как выразился однажды Гэндальф в Мории. Прямо идиллия! Мордорскими иероглифами был искусно исписан забор напротив. Крупными - отсюда видать. Иероглифы были снабжены и иллюстрациями из доброй и здоровой мордорской жизни. Но почему-то глядеть на них не хотелось даже сейчас. Пашка отвлёкся из-за шума. Барлог - сосед наверху, в очередной раз напившись, в очередной же раз зачем-то громыхал тяжёлой морийской мебелью, среди которой ему было, видимо, тесно. Волна рокочущего грохота прокатилась у Пашки над головой: "Р-р-рок! р-рок!" Такая уж у них невесёлая профессия, у Барлогов...
   Пашка стал вспоминать, что он ещё видел.
   Горные тролли оставили на стенах отпечатки своих каменных ног во всех пещерах подъездов. Шелоб, для полного комплекта, распространила в этих же пещерах своё благоухание. По телевизору вчера показывали "бородачей из Кханда", которые в очередной раз с криками "Саурон велик!" захватили самолёт с пассажирами и грозили его взорвать, если только... До сих пор, наверно, никого не отпустили... и это уже не шутка и не смешно... Вастаки со свастиками, которые они называют рунами, в районе n-ского рынка избили нескольких хородримцев, получив от этого большое моральное удовлетворение. Хотя хородримцы в данном случае никому ничего плохого не сделали, и Пашке было их жалко. У Толкина же, кажется, были "нормальные" хородримцы, которые потом заключили мир с Гондором...
   "Какой я фигнёй занимаюсь..." - чего-то подумал сам про себя Пашка и отошёл от окна. Пошёл в зал, нехотя сел в кресло, хотел было открыть книгу, но тут пульт, вечно на страже, опередив и пересилив, как-то сам притянул ленивую руку. Он и нашарил наугад какую-то программу. Сразу же экран фальшиво-радостно засветился. Заулыбался, беззвучно зачмокал от удовольствия. И откинул занавес. За занавесом было то, что должно быть за занавесом...
  
   Вдруг Пашка, к ужасу, понял, что мир и вправду захвачен Сауроном - и это никакой не сон. Сон был не так страшен. И на миг ему стало так не по себе... как не бывало ещё никогда в жизни. Он выключил телевизор, чтобы обдумать это открытие.
   "Культ Моргота окончательно утвердился в Нуменоре и распространился на весь мир..." Откуда это? Было ли это в тексте у Толкиена? Или не в Сауроне, не в Морготе, и не в Чёрном Нуменоре дело? Однако...
   В рекламных паузах невидимые назгулы за кадром вкрадчивыми и доверительными голосами шептали: "Сделай свой выбор!.." [отдай Кольцо!] Но Кольцо было уже отдано. Так бесконечно давно, что никто даже и не помнил, когда и зачем. Всё было как-то даже не отдано, а сдано, - и самое-то страшное, что никто не заметил момента этой капитуляции. Ни один летописец не сможет описать ту безнадёжно проигранную Последнюю Битву... Потому что её и не было! Всё было потеряно как-то разом, без боя, а когда? - неизвестно. Люди даже и не помнят, что они потеряли, сдавшись. Тут и не в Кольце дело... Всё заражено, всё отравлено, не осталось в мире, в жизни, в самом себе ничего неосквернённого, незагаженного. Самое страшное, что не вспомнить! Не вспомнить, когда, что потеряли, как потеряли, как мир выглядел до...А было ли вообще это блаженное "до"? Если было, то когда? Если хоть помнишь, как ты проиграл, это ещё полбеды. Можно задним числом, что ли, что-то понять, учесть... и от поколения к поколению готовиться исподволь к новой битве, к реваншу... К реваншу хоть бы даже через несколько тысячелетий. Но когда не помнишь!.. не помнишь совсем... Ни-че-го! Где нет памяти, там даже и надежды нет.
   Нет и никогда не будет новой битвы! Никогда не состоится реванш, и даже много веков спустя почти что каждый человек будет вот так же вот иногда замирать от мрачного открытия, что мир не такой. Он наш, но не-наш - какой-то смертельно больной, но так до конца и не умирающий... почему? И другим он не будет - ни-ког-да! "Ни-ког-да!" - Пашка похолодел.
  
   И тут вдруг зазвонил телефон. Как в сказке: "звонко прокричал петух...". Чего бы проще! Мироздание - и телефон. Когда в чьём-то сознании мироздание качается и, казалось бы, вот-вот рухнет, его каждый раз - даже скучно! - подкрепляет на несколько минут какая-нибудь очередная соломинка-подпорка - телефонный или дверной звонок. От кого-нибудь из тех друзей, кто пока знать не знает о захвате мира Сауроном - потому-то и звонит, что не знает.
   - Ты не забыл? сёдня в четыре!
   - Я не забыл! Сёдня в четыре! - в тон звонившему Роману шутливо и как бы
   буднично ответил в трубку Пашка - а у самого сердце подпрыгнуло от радости. И
   открытие на некоторое время не то что забылось, а отодвинулось. Он словно прочитал что-то такое пугающее в Книге, но пока поспешил перелистнуть страницу. Только пока... Нужен антракт.
  
   Роман всего месяц назад появился в его классе и в его жизни - их семья переехала из другого города ("Чего не бывает! За три месяца до выпуска менять школу... А вообще-то, наверное, всё равно"). На могучей почве увлечения толкинизмом они за месяц успели стать друзьями: рыбак рыбака видит издалека, а Роман активным членом местного толкинистского клуба - в чужом-то городе! - заделался каким-то образом раньше домоседа-Пашки... Он был там уже свой человек. Вот теперь и его звал - хоть один раз прийти... посмотреть тренировку на мечах... может, и самому поучаствовать. И Пашка решил возродить традицию - как-то давно, лет в четырнадцать, он уже ходил в один из таких клубов, фехтовал... но скоро забросил всё из-за лени и склонности к домоседству. Нужно было побуждение извне, чтоб вернуть его на круги своя - и вот это побуждение постучалось к нему... вернее, позвонило.
  
   2. Антракт. Несколько поединков.
  
   Надо было идти дальше, надо
   было спешить - но не сегодня...
   гл. "У Тома Бомбадила"
  
   Поединок - хорошее дело. Много поединков за один вечер - и того лучше. В этот вечер ничто неприятное не вспомнится. Можно будет отвлечься. Фехтование играло особую роль в жизни Пашки. Почему-то древние воины - символ романтизма. Самое хорошее, что они умели делать - это фехтовать. В остальном-то они были ничем не лучше нынешних слуг Саурона... если не хуже. Но - чего не отнимешь, того не отнимешь: сражались они классно. И навеки задали романтикам планку для подражания.
   По залу расхаживало, чего-то дожидаясь, или ничего не дожидаясь, человек до тридцати - с мечами и катанами в руках.
   К прибывшим Пашке и Роману тут же с сияющей улыбкой (от переизбытка жизненных сил, свойственного при такой комплекции) подошёл великан-шкаф с широким мечом... сияющим, как эта улыбка.
   - Гном Жора, - просто представился он Пашке.
   Пашка, пожимая руку, весело уставился на "гнома" шириной где-то в дверь и высотой ненамного меньше. Настроение у него настолько поднялось, что утренний Саурон даже и не вспоминался: мигом убежал из мозгов, возможно, испугавшись такого "гномика".
   - Берен, а так - Павел, - представился в ответ Пашка: именно такой ник нежданно-негаданно пришёл ему в голову: вдруг захотелось войти в толкинистский мирок почему-то именно Береном, а не иначе. Тут ведь каждый сам выбирал себе второе имя. Вернее, здесь оно было первым.
   - Сразу Берен? - дружелюбно хлопнул его по плечу довольный новым знакомством гном. - К нам первый раз пришёл?
   - Да... мы с Романом... - немного робко ответил новоявленный Берен. - Посмотреть просто и...пофехтовать.
   - Ха-рошее дело! - ещё больше обрадовался и засиял гном. - Чё ж тут ещё делать, как не фехтовать. В лесу - пить, здесь - фехтовать, - со знанием дела добавил он.
   Пить Пашка был не большой любитель и был рад, что хотя бы здесь, в зале, не пьют, но зато от простоты отношений в клубе ему стало как-то очень хорошо. Только пришёл - а уже вроде как родной. Это тебе не школа!
   Ещё он в кулуарах, до начала тренировки, успел познакомиться:
   с Сэмом,
   с Дэном-Леголасом,
   с Владом-Назгулом,
   и даже с Горлумом. С первыми двумя его познакомил Роман, со вторыми он случайно перекинулся парой слов сам, и из незнакомых они перешли в разряд "условно знакомых". Кстати, сам Роман никакого толкинистского ника, принципиально или нет, не имел - может, считал, у него своё имя звучало вполне по-древнему, а может... Вообще из всей этой компании он казался самым серьёзным, что ли. Пашка, ещё когда познакомился с ним месяц назад, даже удивился, что такой на вид вдумчиво-молчаливый парень - оказывается, "тоже толкинист, как и я". Двое их таких - во всём классе. Даже, вероятно, во всей школе.
   Пашка, и робея, и предвкушая, предложил "немного пофехтовать...", ну, хотя бы Горлуму что ли. Длинноволосый неформал Горлум согласился. Очки, естественно, снял - не такое уж плохое было у него зрение.
   Пашка наконец оказался в родной стихии! О-очень долго он об этом мечтал! Она была ему родной с детства, хотя почему - непонятно.
   Он чувствовал меч как продолжение руки, а руку - как продолжение меча. Всё привычно... Так он себе и представлял. Отводишь, как винтовым механизмом, нацеленное в тебя орудие противника, находишь, как комар, незащищённые места и сразу же "ныряешь" в них. Ныряешь рукой и мечом - чем молниеносней, тем лучше. Вот, вроде, и вся наука.
   Горлум, видя новичка, несколько нарочито выдержал несколько секунд "психологической паузы" и атаковал первым. Его вполне стандартная катана коротко-звучно зынькнула о такую же чуть изогнутую катану Пашки и "не достала". Берен тоже не нашёл противника мгновенным ответным ударом. Зато при следующем выпаде Горлум раскрылся уже "как следует", щедро, и катана Пашки скользнула по складкам одежды у него на груди. "Такой удар, наверное, не считается?" - как-то робко спросил наш герой, когда первая полусекундная радость ("попа-ал!") оправдалась, да не совсем. "Да... касательный, так себе!" - ответил Горлум, деланно небрежно. "Да, я слышал, что касательные не считаются", - скромно подтвердил Пашка... а всё-таки приятно было, что оборона противника со второго же выпада почти пробита.
   Через несколько секунд Пашка легко и уже совсем не по касательной попал Горлуму в предплечье. "Фу ты!.." - сам себе не понравился Горлум. И сделал ещё одну ошибку. И Пашка, воспользовавшись ошибкой, вдруг сам для себя стихийно открыл излюбленный им впоследствии приём: чуть отклоняешь катану противника и слева - боковым изгибом, - достаёшь плечо противника. Не смерть, но "ранение"! Если не на тренировке, а в бою, то противник обязан переложить оружие в левую руку, а правой уже вроде как - не может владеть... Если в ногу - должен опуститься на одно колено. Вообще в бою два попадания в руку или ногу приравниваются к одному - в корпус. И то, и другое - смертельно.
   Горлум получил первое "ранение" в плечо. Потом второе в то же плечо. Потом - третье... Пашка, что называется, пристрелялся, и его катана прямо-таки гостила на этой удобной мишени на теле противника. Даже самому чуть скучно стало от собственного стандартного - и слишком уж неизменно срабатывающего, - приёма. Один раз он глубоким прямым выпадом попал противнику в корпус, и стало абсолютно ясно, что уж в этой паре "новичок" Пашка заведомо сильнее. Впрочем, в нём ведь поместилось две ипостаси: сам-то Пашка, пожалуй, что и был новичком, а Берен - конечно, нет!
   Второй на сегодня поединок выпал с Дэном. Горлум, как позже узнал наш герой, оказывается, у всех считался довольно слабым фехтовальщиком, хотя ходил в клуб давным-давно. Всегда есть такая категория завсегдатаев, не умеющих фехтовать. Он только изображал перед новичками "фехтовальную позу". А вот Дэн-Леголас уже многим и не раз доказал, что он очень даже серьёзный противник
   Пашка кое-чему научился от него в первые же минуты. Он "схватывал" и копировал приёмы молниеносно - не только те, что Дэн ему попутно объяснял, а те, что просто случайно подметил. Рука тут же записывала их в воздухе, как ручка в тетрадке. И мышечная память быстро делала привычными эти стандартные воздушные трассы.
   Через несколько минут у них уже "поехало по-настоящему". Схватка выдалась на славу. Звон сшибающихся клинков, раздавался теперь с какой-то непостижимой быстротой, как при разговоре на повышенных тонах: словно каждый последующий звук торопился накрыть и оспорить предыдущий. Многозначительно и... то коротко, то длинно. Противники, сами не замечая, меняли диспозицию и постоянно перемещались где-то в угловой части зала, словно сам воздух нёс их, как вода рыб при сильном течении.
   Достать друг друга оказалось очень трудно, Дэн даже не ожидал такого от Пашки. Столько его приёмов почему-то разбивалось об оборону новичка. Не иначе, как тому сильно везло! Чем же ещё объяснить? Вообще-то ещё - ловкостью. Очень уж мгновенной была реакция у Пашки, и какой-то инстинкт постоянно хранил его. Он парировал непрофессионально, без всякой там школы - но ведь парировал! Движением лопнувшей пружины. Или вдруг отскакивал - так что между ним и клинком оставалось несколько сантиметров воздуха... но эти несколько сантиметров и оказывались непреодолёнными. Вот опять длинный лязг и скрежет... и Пашка, почти что "пронзённый" (пронзён воздух в том месте, где он только что был), опять вне досягаемости катаны Дэна. Клинок уверенно скользит себе о клинок. Почти туда, но не туда. В пустоту. Ни мерцающий веер - рубящий удар, - ни сверкающая вспышка-зарница - колющий удар, - всё как-то не достают и не достают его, а калечат воздух. Много звона и мало толка - прямо как в кино. "Это и есть самое интересное в фехтовании?" - подумал Пашка.
   Вплетались, конечно, в этот фехтовальный орнамент и меткие удары с той и с другой стороны. Всё-таки "сколько верёвочка ни вьётся...". Оборона не монолитная. Леголас круговым движением, словно отвинчивая гайку, отклонил гарду Пашки - и тот сам не успел понять, как вдруг получил прямой и глубокий удар в грудь. Через некоторое время Пашка расплатился с ним каким-то очень уж молниеносным попаданием в бок, проскочившим на одной скорости, а не на технике. Что-то похожее на бильярд: кий мелькнул - и шар в лузе. Ещё после нескольких выпадов клинок Пашки уверенно упёрся концом в плечо Дэна. Зато ещё через минуту Леголас повторил свой винтовой приём, и вторично "пронзил" Берена в грудь... Эльф и человек! Самый знаменитый из людей в "Сильмариллионе" и единственный эльф из Отряда Хранителей во "Властелине Колец".
   - Как это у тя так получается? - искренне заинтересовался Пашка. - Что за приём?
   - Финт. Простой до банальности, - охотно и флегматично объяснил Леголас и ещё раз показал, как бы замедленно. Пашка учёл это - намотал себе на ус (или на клинок?), и поединок возобновился.
   После сего ни один финт у Дэна уже не прошёл. Зато Пашка отвлекающим ударом - "целься выше, коли ниже", опять попал ему в бок. Потом привычным окружным путём провёл дугу катаны к плечу противника. Ну и наконец - они разом "пронзили" друг друга на обоюдке, засмеялись и на этом решили окончить длинный поединок.
   Индивидуальные бои - хорошо, но настало, по воле Арагорна, время большой битвы: стенка на стенку. Конечно же, во всю ширину зала. Две расчёски с мечами вместо зубьев. Кое-где выросли-заколыхались щиты. Как большие барабаны перед парадом ждут первого громового "бубух", которое для них - настоящий праздник.
   Сближение происходило осторожно, медленным фехтовальным шагом. Каждый заранее наметил себе противника, и это слово приобрело буквальное значение: "противник" - это тот, кто напротив. Строй - строем, но в строю есть и лица. И лица к лицам приближаются. А настоящую силу того, что значит "лицом к лицу" Пашка ещё узнал... месяц с хвостом спустя. Но это было... уже совсем не в зале и гораздо страшнее.
   Вдруг раздался такой оглушительный грохот, как будто ржавый металл разом высыпали из самосвала. Две линии наконец сошлись...
  
   * * *
  
   Воодушевлённый всем, что было, Пашка возвращался домой. Им с Романом - по дороге, и они молча шли и любовались наступавшими сумерками. Пашка практически уже забыл своё утреннее "открытие". Он смотрел под ноги, на последний снег, которого скоро не будет... но перед глазами его стояли - мечи, шпаги и лица толкинистов. Что-то в блеске вот этого вот тающего, хрустящего вещества под ногами напоминало ему только что виденные кольчуги. Смерзающиеся на ночь кристаллы - как звенья кольчуг. Земля - толкинистка. Земля в кольчуге: Арда.
   И вдруг он поднял глаза на заходящее за домом солнце. И вздрогнул. Багровый круг достиг на горизонте какой-то дымящейся трубы, растворил её в своём свете, и теперь казалось, что чёрный страшный хвост исходит прямо из солнца. Было в этом что-то необъяснимо жутковатое - как при конце света. Солнце кончается. Нефтяной пожар подбитого и ставшего ненастоящим светила. Мир при последнем издыхании? Солнце "долеталось" и вместо того, чтоб светить и греть, просто тлеет и тяжко, чернО чадит, как нефтяной факел. И защиты у него искать теперь бесполезно. Опускающийся в бездну воздушный шар, из дыры которого с цепенящей беззвучностью вырывается воздух. И свет. И тепло. И жизнь.
   Вдруг Пашка вспомнил Багровое Око, восходящее над Землёй... Так вот же оно! Оно никуда не делось. Саурон выглянул под конец весёлого дня: "Я победил, а вы сражайтесь, сражайтесь... играйте себе, я не мешаю". Багровое Око, которое, вместо того, чтоб слезиться - тяжело и страшно дымится. Проколотое соринкой трубы, оно продолжает смотреть. Да, оно проколото, подбито и горит... но ничего с ним не стало. И никогда не станет. Оно вечное. Солнце зайдёт и сгорит в бездне, а это, которое вместо него, не денется никуда...
   И Пашка понял, что от него никуда не сбежишь.
  
  
   3. Новая повесть о Берене и Лучиэнь.
  
   Ты вдали так видна,
   рядом - ветер да тень...
   Ю. Шевчук
  
   Он помнит, что где-то в метро - Она...
   А. Макаревич.
  
   Весенний свет совсем утёк - видно, через отверстие в том проколотом солнце. Или окно заката в небосклоне взяли и с хрустом разбили. И возник сквозняк. А окна луж, наоборот, аккуратно застеклили, и фонари отразились на их льду - матово-тускло и искристо-стрельчато одновременно. Обычная мартовская иллюминация - неказистое украшение каждого вечера. Не зима, не лето. На душе тоже - не зима, не лето. Утро поставило ту печать Багрового Ока, оказывается, не столько на день, сколько на вечер. Пашка смотрел в тёмное окно, окно смотрело в него. Окно походило на телевизор, а телевизор - на палантир. "Я как Пин, - подумал Пашка. - Смотрю в Палантир и вижу Саурона. А Гэндальфа поблизости нет, некому помешать".
   Впрочем, не Гэндальф был ему сейчас нужен, а кое-кто другой... или другая. Ведь сегодня предстояло "обмозговать" свою жизнь - подошло, наконец, время. Пашка любил думать. Даже слишком много. Надо бы побольше действовать, а он всё "думал". Потому-то он и встал утром так поздно, что почти каждые сумерки сумерничал и думал. А уж как весна наступила - тут и говорить нечего! Весна и вечер, тревога и уют, хорошо и плохо... Ощущение светлого поворота впереди и... абсолютное неверие в этот поворот. Всё новое, и всё - прежнее. Удивительный контраст! По весне всё меняется - и всё остаётся по-прежнему. Хоть расшибись об окошки этих луж! Словно кто-то смеётся, посылая и посылая ежегодно весну в давно уже умершее мироздание. Делает мёртвому припарки. Весна - юродство в нынешнем мире. Формальность какая-то исполняется: солнце зачем-то обязано восходить и заходить, времена года - меняться... Так фонарщик в "Маленьком Принце" зажигал и тушил фонарь на стремительно вращающейся планетке, где кроме него уже никого не осталось, а планетка вращалась всё быстрее, но... надо же до конца исполнять давний уговор. И он его исполнял.
   Даже турниры, вроде сегодняшнего, проходят на павшей Земле - словно бы на турнире можно победить Саурона!.. взять реванш, освободить планету, изменить уговор.
   Нет. "Мечом ты тут ничего не сделаешь!" - как сказал Гэндальф Арагорну в Мории. "Где же силы сдвинуть весь мир с нуля?.." Здесь Пашке надо было самому себе напомнить, что же он такое увидел сегодня в телевизоре... А ничего особенного. Совсем ничего. Просто это неособенное вдруг как-то особенно поразило его: время подошло. Подошло себе и подошло... Подкралось и шарахнуло. Или не сразу так прямо шарахнуло, а сначала - как хулиганы на улице: "Дай закурить... Откуда вообще будешь?"
   Палантир-палантир... Он транслирует одного того - вернее, вообще всё то, что тому надо показать и явить. И всех тех. А всё то мечено "Багровым Оком...". А жизнь? А жизнь и палантир - разве теперь не одно и то же?
   Да, чем героичнее те, кого показывают по ящику в блокбастерах, тем они больше мечены. Невидимо мечены. Зато вполне видимо крошат врагов, на радость публике, Нео-Грондами, всевозможными усовершенствованными моргульскими клинками и барад-дурским огнём. И самое главное, что всё это - великолепно, очень красиво и удивительно эффектно. Зрелищно! Есть такое слово - зрелищно!
   Нет, нет, даже не это самое главное. Не герои, а героини. Страшны эльфы, изуродованные Морготом и превращённые в орков, а ведь они женского пола тысячекратно страшнее. У Толкина этого нет... а в жизни есть. У него есть только Унголиант и Шелоб. Что ж, назовём Унголиант и Шелоб... Чтоб не называть страшнее, из другой мифологии - Лилит. Они страшны в палантире, они страшны и без палантира. Как в какой-то попсовой песне: "И накрашенная ты страшная, и - ненакрашенная...".
   Представьте себе Унголиант в теле... не паучихи. В макияжной маске и с голливудской улыбкой. Это будет почище, чем волк в овечьей шкуре. Контраст между тем, что ждёшь, (тем, как, вроде бы, должно быть) и тем, как есть на самом деле... Какая-то мистика. Может, мир захвачен не Сауроном, а древней Унголиант? И люди отравились её ядом. И Любовь отравилась насмерть. И теперь её нет... Есть макияж и есть ещё... то, о чём и говорить неохота. Мразь и тошнота. Вонь, от которой ты задыхаешься. Люди отравились. Их тошнит, но они не умирают. Не умирают, а наоборот, размножаются... Такое свойство яда. Садизм...
   Как бы это объяснить, хотя бы самому себе, чтоб не показалось странным? Пашка ведь не от мира сего. Вроде "естественно" - и всё равно где-то в глубине души тошнит. И по симптомам чётко знаешь, что тебе впрыснули-таки порцию шелобского зелья... от которого внешне не умирают. А совокупляются с очередной Шелоб, отдавая тем самым склизкую дань Одной Великой Унголиант. Как там у Бунина: "Его охватывал необъяснимый, всё растущий ужас, смешанный, однако, с вожделением, с предчувствием близости кого-то с кем-то, близости, в которой было что-то противоестественно-омерзительное... И Митя очнулся весь в поту, с потрясающе ясным сознанием, что он погиб, что в мире так чудовищно безнадёжно и мрачно, как не может быть и в преисподней, за могилой...".
   Митю убила Унголиант. Бунин ещё не знал, что Унголиант водится, но догадывался, не зная по имени.
   Измена тут ни при чём. Отравлена Любовь как таковая. Это самый большой трофей Врага, добытый с помощью Унголиант, как Сильмариллы. И самая страшная подмена, потому что взамен каждого своего трофея Враг в издевательство щедро дарит людям очередную статуэтку-идольчик из мертвечины.
  
   Да, они - всего лишь ходячие идольчики и статуэтки, для того, чтобы набить таким как Пашка, оскомину в этом смысле, даже не попробовав этого. Чтобы всякий, глядевший на них, верил, что любви нет, а есть только... Чтобы каждый сдавался Саурону под команду "Хенде Хох" сразу, вскинув руки... или ноги. Чтобы становился женоненавистником, либо... наоборот. Но наоборот - это не для Пашки. Любить вот этих (и всех похожих на них), - невозможно. Это как сожительство с трупом. Саурон заставляет нас всем миром заниматься некрофилией. Кто сказал, что это "естественно"? Он и сказал! Он даже прав, что это "естественно", - кто спорит! - только вот само "естество" - искажённое и больное с безнадёжно древних времён. Как естество изуродованных эльфов, ставших орками. Каким оно было до - никто не знает. Поскольку настоящих эльфов, в отличие от книги Толкина, уже не оста...
   Тут Пашка резко прервал себя, зачеркнул свою же мысль! Ему стало слишком страшно. Он знал это умом, но он не поверил в это душой - что "эльфов больше не осталось". Он надеялся на "вдруг". Он надеялся на... ну, пусть будет "эльфов", раз уж мы так условились называть. Он надеялся на Лучиэнь. Может быть, хоть Она есть. Тогда от одного того, что она есть, уже не так противно в мире.
   Пашка стал задрёмывать. Мысли исчезали, оставалось отвращение. И только где-то на самой границе засыпания блеснула надежда.
   А потом граница была перейдена, и сон пришёл сам. Но это был не сюжет, а что-то вроде новой таблицы Менделеева...
   Древний, извечный Враг захватил Землю. Но формула его Всевластья вдруг стала ясна до простоты, до смешного. Пашка даже поразился, как всё просто. Всевластье может быть только полным, иначе что же оно за всевластье! Значит, каждый из нас уже не боец, а - поле битвы. За недопущение Всевластья. Время внешних Минас-Тиритов прошло. Крепости Последней Надежды измельчали, но... Для Врага каждый, узнавший его в лицо и не захотевший подчиняться - живой Минас-Тирит. Чем больше он захватил, тем больше - в геометрической прогрессии, - становится важным то, что захватить он пока не успел... Значит, мир ещё не полностью погиб. Вот в чём вся штука!
   Даже в "Сильмариллионе", где почти нет надежды, где задолго до Саурона ещё более могучий Моргот побеждает почти везде и всегда... даже там любовь Берена и Лучиэнь оказывается сильнее его - едва ли не единственным на свете, что сильнее его. И сильнее всех законов мира.
   Может, и в нашем мире есть свои Берен и Лучиэнь? Только они сами об этом не знают... что они есть. И никто не знает. Как же можно знать такие вещи!
   Все потерялись и не помнят, кто они такие... Во сне перед Пашкой мелькали и мелькали толпы каких-то людей, которые чего-то искали-искали... и не находили. Самое страшное, что у них даже на лицах было написано: они давным-давно безнадёжно забыли, кого или чего ищут. Остался только инстинкт поиска. Рефлекс. Смутная память, что что-то потеряно, но вот что?.. И Пашка тоже искал вместе со всеми - также тыкался в толпе туда и сюда и всё пытался вспомнить... Ну же, давай же!
   И вдруг вспомнил. Вспомнил, что если его зовут Берен, то он должен найти свою Лучиэнь. И тогда вместе они победят Саурона - здесь и сейчас. Хотя бы на этом участке. И тогда...
   Он не знал, где Она. Тем более, не знал, как Она выглядит - знал только, что Она есть... Где-то... одна-единственная. И это почти всё, что он о Ней знал! И ещё - что Она сама не знает, что Она Лучиэнь...
   Где же найти Её? Как разгадать этот издевательский ребус мира сего? Люди перестали узнавать друг друга... Саурон всё смешал. Все прямые пути сделал запутанными. Всю правду...
   Этот город застрял во вранье, как "Челюскин" во льдах...
   Погрузившийся в ад - и частично восставший из ада
   Нет никаких исходных данных. Если Они встретятся, то, может, узнают друг друга. И опознают сами себя. И Саурон их опознает - и тогда уж вряд ли это ему понравится. А пока что...
   Ниточка дней всё не кончается:
   Мы - бусы на ней, мы бьёмся, как рыбы в стекло
   Встретиться с Ней - не получается...
   Пашке снова стало страшно!
   Он знал, что если Берен повстречает свою Лучиэнь, значит, мир ещё не совсем погиб.
   Но есть вероятность... нет, даже уверенность... что он не повстречает её вообще никогда. Или повстречает - но не Лучиэнь. И она повстречает - но не Берена и так никогда и не узнает про себя, что она - Лучиэнь. И мир никогда об этом не узнает. И никакой новой "Песни о..." (о них!) не будет. И всё останется по-прежнему. И никто и никогда... нет, это слишком страшно, об этом лучше не думать! Они ищут друг друга в мире: две живых иголки в стоге сена. И мало того, что стог огромный, в нём ещё иголок - бесчисленное множество, и одна ничем от другой не отличается. Во всяком случае, на взгляд Саурона. А мы научились смотреть на мир его глазами... и тоже перестали различать. У иголок нет внешних отличий. И вероятность, что Берен и Лучиэнь найдут друг друга равна... чему же она равна... только во сне, наверное, можно увидеть такие фантастические дробные числа с бессчётными нулями за запятой!
   И всё-таки - они должны, они обязаны как-то найтись друг перед другом.
   И что тогда?.. мир освободится!? А вот этого никто не обещал! Никто не обещал, но может быть... Никто ничего не знает.
   Никто ни в чём не уверен в нашем мире. Вернее, он давно уже не наш.
   Но мы с тобою всё-таки есть
   И наше место - именно здесь...
   Такова цена вопроса. Такова граница между отчаянием и надеждой.
  
  
   4. 25 марта.
  
   - Не вечно им побеждать! - сказал Фродо.
  
  
   Пашка проснулся оттого, что кто-то небрежно, но уверенно набросил большой оранжевый ковёр солнца на его постель. Луч просвечивал весь кинотеатр комнаты, и Пашка оказался в центре квадратного экрана, как и подобает главному герою. Ворсы настоящего ковра, на стене над ним, налились изнутри солнечным огнём и превратились в многоцветный фейерверк... какое-то дыхание праздника ворвалось через них в комнату. Может, оно-то и разбудило его, а не сам луч.
   Праздник! Ну конечно же. Годовщина победы над Сауроном. Сегодня Фродо дошёл до Ородруина и Кольцо там сгинуло... Так, во всяком случае, по книге. Если что не так, то все претензии к летописцу... Вроде, утро новой эпохи? Так?
   Пашка, вскочив с постели, хотел в первую очередь взять с полки эту "летопись" и прочитав там эпизод, напомнить самому себе про 25 марта. Но рядом с тремя толстенькими томиками "Властелина", муравьёвского перевода, стояла другая его любимая книга ХХ века - Сент-Экзюпери. Саурон победил, но кто-то - диссонансом в его заклятье, - свидетельствует о победе над ним... и ясно, что это какая-то истина мира иного. Столь непохожие англичанин и француз, словно сговорившись, установили свои тома в его библиотечке в одном строю, как бойцы союзных армий, и два длиннейших имени посматривали зрачками крупных букв с корешков: "Дж. Р. Р. Толкин" и "А. де Сент-Экзюпери". Пашка сам не понял, почему сейчас его рука - случайно? - потянулась к книге последнего. Вместо Короля, который Возвращается - Принц, который улетает.
  
   "- Надо запастись терпеньем. Сперва сядь вон там, поодаль, на траву - вот так. Я буду на тебя искоса поглядывать, а ты молчи. Слова только мешают понимать друг друга. Но с каждым днём садись немножко ближе...
   Назавтра Маленький принц вновь пришёл на то же место.
   - Лучше приходи всегда в один и тот же час. Вот, например, если ты будешь приходить в четыре часа, я уже с трёх часов почувствую себя счастливым. И чем ближе к назначенному часу, тем счастливей. В четыре часа я уже начну волноваться и тревожиться. Я узнаю цену счастью! А если ты приходишь каждый раз в другое время, я не знаю, к какому часу готовить своё сердце... Нужно соблюдать обряды.
   - А что такое обряды? - спросил Маленький принц.
   - Это тоже нечто давно забытое, - объяснил Лис. - Нечто такое, отчего один какой-то день становится непохож на все другие дни, один час - на все другие часы. Вот, например..."
   Пашка чувствовал, что он-то уже с нетерпением ждёт своих четырёх часов. "Лучше всегда - в одно и то же время..." Наступающий день уже наполнялся смыслом именно от этих предстоящих четырёх часов. Словно вся жизнь Пашки сразу изменилась оттого, что он второй раз в ней идёт туда. Туда - это уже стало чем-то родным. Обряд со второго раза. Кажется, Пашка впервые понял глубинный смысл праздников. Любых, не важно даже каких, главное, праздников... главное, не просто дней.
   Когда четвёртый час, наконец, оторвался на гадательной ромашке часов, он выскочил на улицу, чтоб быстро двигаться из пункта А в пункт Б. Здесь, на улице, чувство праздника было ещё сильнее. Небо казалось синим-синим, почти гротескно-синим витражным стеклом, за которым - яркий свет... причём как-то везде одновременно, равномерно и ослепительно: от края и до края. Где-то там, высоко-высоко, зажгли светильник, который вдруг странно наполнил не только светом, но и смыслом весь отделённый от него стеклом наш мир. "Над стёклами Земли летели облака..."
   Освещённые ветки на этом фоне были - как трещинки на синем фарфоре. Такой сине-золотой вид держится считанные дни в году, а потом улетает с ветром, как открытка по почте. Кажется, все солнечные деревья - ювелирные украшения в пасхальном яйце неба. Только сфотографируй их, и каждое уже будет готовым поздравлением к празднику: в уборе распускающихся почек - живой букет, никаких цветов не надо... золотистый, фисташковый или красновато-коричневый сноп-фейерверк на ярко-синем открыточном фоне. Озарённое изнутри небо настолько бездонно-васильковое, что всерьёз думаешь: такого в природе просто нет... а вот оно как-то есть - верь не верь. Значит, счастье тоже есть, верь не верь. А, может, у Бога на фотографии мира цвета перепутались?
   Вот оно - всё то же розовое здание в глубине большого, ещё не оттаявшего двора, заполненного лохматой толпой старых деревьев. И забомбардированного кляксами ворон. Самое толкинистское место. Оно уже ждёт Пашку. Вот, наконец, дождалось. Заскрипела и хлопнула дверь на очень-очень богатырской пружине, с которой надо ещё выдержать поединок, чтобы попасть внутрь. Пашка выдержал и попал, получив напоследок почти что пинок под зад от коварной двери. И вот он - в окружении своих. Ровно четыре часа пунктуально козырнули ему стрелкой на циферблате.
   Сегодня было ещё интереснее, чем в тот раз. После тренировки ещё что-то намечалось... праздничное. Не Кормалленское поле, но всё-таки. Пашка заметил в толпе нескольких девушек-толкинисток. Одна из них очень ловко фехтовала с Романом, то наступая, то защищаясь. Роман, завидев Пашку, подмигнул в знак приветствия, но отвлекаться не стал. Его противница стояла спиной к новоприбывшему, и он видел только изящную кольчугу да чуть вьющиеся волосы, мерцающие... тоже как кольчуга. Волосы были схвачены тонким обручем.
   "Ничего себе, - подумал Пашка. - эльфийская воительница!.." Но тут же его отвлекли другие встречи и другие события.
   Вскоре началась основная тренировка. Сегодня её вёл Большой Гоблин. У него всё шло более празднично-анархично, чем у Элессара. Прямо-таки на лбу было написано: "А делайте-ка вы фиг знает что!..". Сначала люди прыгали на одной ноге и толкались - такая форма турнира. Каждый знает её с младших классов школы, вот только когда какой-нибудь Гномик Жора, явно не похожий на первоклассника, с наскока бодает тебя плечищем, которое в данном случае заменяет ему голову... Бум! Топ! Бум! Топ!.. Пашка от греха подальше отошёл в угол. Собьют ещё, укокошат ненароком! Кое-кто вон уже летает... на несколько метров. Отлетишь тут... от таких вот "гномиков". Бубум!.. вот грохнулся и сам главнейший гномик Жора. Не рассчитал маленько. Пашка засмеялся. Участвовать он не хотел, но смотреть было забавно. Он вдруг заметил в противоположном конце зала ту самую девушку, которая недавно фехтовала с Романом. Сейчас она просто сидела на скамейке и так от души смеялась над происходящим, что в этом сразу стала похожа на Пашку.
   Он впервые увидел её лицо. И впервые увидел такую улыбку. Это было что-то... примерно как то светлое-светлое небо, под которым он сюда шёл. Он ещё думал тогда: чего это оно мне улыбается? Весна, конечно... а всё-таки... ну, не положено небу, вроде, так улыбаться. Чеширские коты перевелись... Пашка даже и сейчас не совсем понял, что произошло, понял только, что, оказывается, её искал. И пока шёл сюда, и вообще всегда... И само сегодняшнее утро, и сама радость были - на неё намёком.
   Он замешкался, улыбнулся тоже... уже не над тем, что происходило только что, а над ней... Улыбнулся и вдруг - поймал на себе её взгляд. Это было и не голубое, и не серое, и не карее, и не солнечное... но это было тоже - его сегодняшнее небо.
   Слово "красивая" не пришло ему в голову, как не приходит в голову ничего словесного в таких вот встречах глазами. Слово "родная" пришло не уму, а душе. Они, ещё не зная друг друга, приветливо обменялись на расстоянии какими-то беззвучными словами не нашего мира... и вдруг Пашка с прежней чуть глуповатой улыбкой стремительно полетел... но не к ней, а на пол. И громыхнулся на мягкое старое дерево упругих досок. Он был сражён на турнире, в котором не участвовал. В отличие от Неё, которая предусмотрительно села, он, не участвуя, оставался стоять, в результате чего был принят сумасшедшими за своего и отправился досматривать и додумывать уже в горизонтальном положении. По закону турнира всё, что стоит, должно упасть.
   Пашка поднялся через две секунды, но к тому времени турнир уже окончился. Он оказался последним, кого свалили: больше было некого. Как жаль! Пожар благополучно потушился сам собой - гореть больше нечему. Отряхнувшись, Пашка через некоторое время посмотрел туда, где пребывала "воительница".
   Как раз в этот момент к ней привычно подсел Роман. Да, они-то явно знали друг друга уже давненько, сильно давно, и явно им было приятно взаимное общение. Даже более чем приятно. Пашка слегка погрустнел. "Нет в мире совершенства..." - подумал он со вздохом, точно как Лис из прочитанной сегодня странички Экзюпери. Если девушка симпатичная, то рядом с ней уже кто-нибудь есть.
   "Вообще-то, может, они просто знакомые", - подумал потом с некоторой надеждой Пашка, стараясь утешить себя. Он ведь уже ревновал к Роману... От этого ему было так неприятно, что не хотелось даже себе в таком чувстве признаться. Он, разумеется, никак не хотел ревновать к другу... это было даже несправедливо и вообще нехорошо - но... "Бедный я человек, делаю не то доброе, что хочу, а то злое, что ненавижу", - как сказал давным-давно небесный покровитель Пашки.
   "Да-да, они - просто знакомые!" - постановил сам для себя Пашка... потому что надо же было хоть что-то постановить. Государственная Дума его головы приняла в первом чтении такой законопроект.
   Исходя из этого, исполнительной власти, в лице чувств Пашки, дозволялось верить и надеяться. Он решил показать себя перед девушкой с лучшей стороны. Показать как боец. Потому что следующий турнир был уже традиционный - с оружием.
   - Крепость... крепость!.. - заговорили вдруг все.
   До Пашки слово донеслось на излёте - другие уже передвигали со скрежетом длинные скамьи. Он словно очнулся. Это было что-то новое: в прошлый раз он такого не видел. Гоблин любил штурмы крепостей. Все старожилы клуба тоже это любили. И сейчас занялись любимым делом.
   Линия из двух скамеек пересекла зал поперёк. В проёме меж ними могли поместиться два человека. Они там тут же поместились. Можно считать так: ворота - выломаны и их защищает горстка храбрецов. Враги, разумеется, тоже могли втискиваться только по двое. "Стены" же по обе стороны от врат можно было штурмовать лишь с помощью другой скамейки - "приставной лестницы".
   Пашка оказался в числе осаждённых. Он вообще по характеру больше любил что-либо защищать, чем штурмовать. Обороняющиеся всегда были ему милее, чем атакующие. Может, это - просто инстинкт нашего мира, в котором всё уцелевшее светлое привычно пребывает в положении глухой обороны перед давно победившим Сауроном.
   Наш герой был сегодня прямо-таки в ударе. Под взглядом юной воительницы (во всяком случае, он ощущал её взгляд... или так придумал для себя, что ощущает) он совершал воинские подвиги, достойные защитника Минас-Тирита. Он был бы даже похож на Мерри, укокошившего назгула, если б Назгул не сражался сегодня тут же, в числе защитников. Позавчера же он, наоборот, был противник - и враги тогда выиграли бой, потому что Влад смог проскользнуть в тыл и за несколько секунд многих укокошил со спины... в том числе Романа и Пашку.
   Сейчас Назгул заслонил собой ворота вместе ещё с одним мастером меча.
   Резко и внезапно зазвенели мечи у ворот. Атака в центре началась. Одновременно на левом фланге устремились прямо на Пашку те самые тяжеловесы-скамьеносцы! Пашке на секунду вспомнилось в азарте: "К расселине подошли два громадных тролля с длинными каменными плитами в руках: они собирались соорудить мост". Сейчас одним из троллей заделался гном Жора. "Тролли, гномы, гоблины... не всё ли равно! Главное, неприятно быть в числе побеждённых. Это я знаю с позавчерашнего. А сегодня!.. Сегодня мы должны победить. Обязаны. Тем более, Она смотрит".
   Гигантская дубина скамьи бабахнулась сверху на другую скамью. Едва не разломилась пополам. Пашка подскочил к своему концу, а навстречу по ней уже мчался горным туром позавчерашний противник нашего героя, с которым они сражались во время большой битвы. Мечи сшиблись, как рога. "Позавчерашнее продолжим?.." - усмехнулся Пашка. "Продолжим!" - многообещающе и тщеславно откликнулся парнишка, явно надеясь победить. "Айда, айда!.. впере-од!" - подбадривал его сзади гном Жора, которому, видно, зазорно казалось первым вступать в поединок с новичком.
   Мальчишка из-за того, что стоял на двух перекрещенных скамьях, казался на полторы головы выше Пашки. Это придавало ему бодрости. Мечом он орудовал вдвое быстрее и азартнее, чем позавчера. Пашка понял, что на этот раз роли поменялись, и теперь уже его противник слишком торопится. А "слишком" в фехтовании - почти всегда признак слабости. Пашка весь собрался в пружину, резко пригнулся и веерным махом меча достал ноги противника. Примерно так, слегка нагибаясь, подрезают серпом колосья.
   - Хорош, - одобрил сзади Сэм. - Во-о...
   "Вот если бы ещё Она так одобрила!.." - подумал Пашка. Парнишка, смешно задрав ногу и попрыгивая на другой, по инерции ещё продолжал фехтовать, думая, что имеет на это право... хотя делать сие, балансируя в таком положении, было крайне неудобно, а насчёт "прав" ему тут же заметили (не Пашка, конечно - он был слишком деликатен):
   - Ему, можно сказать, ногу мечом оттяпали! а он ещё прыгает... на приставной лестнице!.. ага!
   - Всё-о, капут! Стопроцентный, сорокаградусный. Чё ещё надо!? Ладно, прыгай с лестницы, - честно согласился гном Жора, утешающе похлопывая сзади "зарубленного" по плечу: мол убили так убили - веди себя как положено убитому. Если ты стоишь на "приставной лестнице" и тебя ранили в ногу, то тебе положено "упасть со стены" вниз и "разбиться".
   Парнишка сконфуженно спрыгнул, освобождая Жоре дорогу. У него самого осталась одна дорога - на "скамейку мёртвых". Пашка сегодня отправил туда своего первого. "Хорошо убивать не убивая", - подумал он. Как охота с фоторужьём.
   - Отойди, с ним уже - я сам, - мягко отстранил его Сэм, видя грозно надвигающегося Жору. - У нас с ним свои разговоры.
   У Пашки даже не было щита, только чужой, одолженный меч. Сэм во всех отношениях и был, и слыл более грозным бойцом, что всегда важно хотя бы для психологического воздействия на противника. Зато для воздействия Пашки на юную незнакомку такая перегруппировка была неудачной и... обидной.
   В этот миг вдруг ловко подстрелили из арбалета одного из защитников ворот. Пашка в секунду среагировал и метнулся, вовремя прикрыв левый бок Влада. Назгулов тоже иногда приходится прикрывать. Притом - собой.
   Один из штурмующих перед этим уже успел вихрем ворваться в образовавшийся проём - аж волосы развевались, как флаг. Вместе с ним ворвался сквозняк. Но прежде, чем он сумел коснуться мечом бока или спины Влада, Пашка выпадом достал его самого. Так он "отправил в мёртвые" уже второго. Вторым, по иронии судьбы, оказался Роман: Пашка только через несколько секунд разглядел, кого сразил.
   Оба друга понимающе улыбнулись - мол, бой есть бой.
   "Ну и пусть Она видит... что я победил", - подумал Пашка.
   Но он не успел заметить, видит Она или не видит, потому как в этот момент его самого чуть не застрелили из того же самого арбалета. Что-то скакнуло сюда по воздуху - лёгкое, беззвучное, серое... Назгул сбоку успел мгновенно выбросить щит перед его грудью. Тоненькая щепка стрелы чуть слышно стукнула в серебристую жесть и отскочила.
   - Поосторожней, - небрежно бросил Пашке Назгул и опять прикрылся щитом сам. Теперь они стояли вдвоём, бок о бок, в воротах. Пашка даже несколько оробел... от собственной смелости. Он искал взглядом Её и почему-то не находил.
   В таких боях всё развивается стремительно, и каждая секунда несёт изменение в пользу той или другой стороны. Леголас со стены справа застрелил вражеского арбалетчика. Второй его "комарик" не менее удачно попал в одного из носителей скамейки. А Жора неловко зашатался от собственной комплекции, стал хвататься рукой за кого-то там невидимого в воздухе, чтоб тот его по-братски поддержал... и для сохранения равновесия, бегом отступил на тот конец скамьи, а там уж соскочил с неё. Но если б он соскочил на две секунды раньше - там, где только что стоял, - то считался бы тоже "упавшим с приставной лестницы" и "разбившимся насмерть". Сэм тут же отпихнул ногой освободившуюся "лестницу".
   Первая атака штурмующих выдохлась и захлебнулась. Они отошли от стены и оттащили скамейку. Только двое вооружённых до зубов остались непосредственно перед воротами, чтоб, если что, помешать вылазке осаждённых. Происходила перегруппировка сил.
   Вдруг раздались новые вопли, и скамейка оказалась там, где её не ожидали. Обманным манёвром, сделав вид, что несут её опять на левую стену, штурмующие вдруг вильнули в сторону и стремительно приставили её к стене правой. Одновременно предприняли ложную, отвлекающую атаку на ворота... впрочем, быстро отбитую Назгулом и Береном. Назгул сразил одного. Но вот гном Жора прогрохотал по приставной лестнице и, взмахнув секирой, прыгнул внутрь крепости. Прорыв! Ура! За ним должны потоком ринуться остальные. Дальше взятие - только дело времени...
   Но Жора, поскользнувшись при прыжке, грохнулся на пол, вызвав маленькое землетрясение. Бубум! Представьте, как падает олифант. На секунду Пашке показалось даже, что он сделал это специально - ну, от переизбытка победных чувств, как говорится. Или, чтоб удобнее махать секирой по чужим ногам?
   Но таких побед, чтоб живой обед
   прискакал из-за скал, в этом мире нет...
   Нет, конечно, падение гиганта было случайным. Что ж, и так бывает в бою! Ворвался, почти победил - и упал. К месту падения неразорвавшейся бомбы уже спешили со всех сторон "сапёры" с мечами. Три или четыре клинка, ткнувшись разом под воинственные крики, обезвредили её, хотя хватило бы и одного. Просто уж все на радостях очень торопились...
   Потеря Жоры была для штурмующих всё равно, что потеря ферзя в шахматах. Причём ферзя, только что чуть не поставившего мат.
   Больше ворваться никто не успел... Перед воротами опять остался только один из осаждавших, да и тот как-то невольно отвлёкся, следя вполглаза за событиями на фланге. Собственно, от Назгула-то он продолжал довольно ловко заслоняться щитом, а вот новичка Берена явно в расчёт не принял. Пашка, не будь дурак, подумал-подумал и... чего там долго думать!.. взял, да и ловко пырнул его сбоку мечом. А то был один из лучших фехтовальщиков клуба...
   Пашка сам себе не верил - сразить в одной битве сразу троих! Но ведь это была битва за Неё! Чего уж там скромничать, даже Назгул, соперник-союзник, редко когда мог таким похвастаться... Повезло, конечно... и реакция не подвела... и ещё - "Иной раз не худо, ежели тебя упустят из виду", как сказал однажды Мерри.
   Ворота освободились. После таких потерь осаждающих осталось меньше, чем осаждённых.
   - На вылазку!.. На вылазку!
   Стена была забыта. Обороняющиеся превратились в атакующих. Пашка тоже со всеми выбежал за ворота... но больше прикончить уже никого не пришлось (ну и хватит!..): всех уцелевших врагов добили прежде, чем он успел в этой стремительной погоне перебежать зал и скрестить с кем-либо меч.
   Битва как-то до обидного быстро завершилась полной победой защитников. Атакуй штурмующие хоть немного не так яростно и упорно, она могла бы продлиться значительно дольше. Прямо-таки философские выводы можно делать.
   "Всё у нас получится", - подумал суеверный Пашка, ободрённый общей победой.
  
   Радость Пашки тут же подрезало, как стебель, одно... даже не сказать - событие, а... Он увидел то, что сразу перечеркнуло победу. Во что он не захотел поверить. В таких случаях не хочется верить собственным глазам.
   Роман после неудачного для него боя опять подсел к той воительнице. Они с улыбкой обменялись какими-то словами... вроде, делясь впечатлениями. Она приобняла своего героя, как бы шутливо утешая, и вдруг... как котёнок, мягко положила голову ему на плечо. Очень ласково. На несколько секунд смешались их волосы. Это было красиво и изящно... и страшно обидно и досадно. Так ласково вообще-то припадают друг к дружке только больше чем друзья. Место занято.
   "Значит, это опять, опять не Лучиэнь! Во всяком случае, не моя Лучиэнь, - понял Пашка. - Обман. Опять! Опять обман!" Но подумал он даже не словами, а так... потому что словами такое не думают, и вообще слова здесь ни при чём!
   Это был снова стопроцентный разгром. Это было примерно так же... вот как если б защитники Минас-Тирита одержали полнейшую победу на поле брани, но в то же самое время Саурон захватил бы Кольцо...
   "Саурон побеждает! Он всегда побеждает... Он никогда не даёт окон, чтобы пролезть через них к Ородруину. Всё перекрыто и заколочено заранее. На самом деле нет даже Кирит-Унгола. Все победы - это только в сказке".
   Пашку отвлёк начавшийся новый... этот, как его... По инерции он принял в нём участие. По инерции поднял оружие. Всё, конечно, проиграно... но вдруг всё-таки - не всё, и тогда ещё надо сражаться. Пока жив, сражайся. Это не лозунг героя, это просто рецепт проведения времени. Раз нет любви... Сражайся, чтоб убить время, просто время, а не врага. Убивай время - и вдруг что-нибудь из этого, вопреки логике, получится?
   Большой Гоблин любил турнир: под названием - все против всех. "Один на всех и все на одного". Пашке это было сейчас в самый раз. Он опять отвлёкся. Опять стало интересно. Мир не рухнул. Мир жив. Просто... ничего в нём, увы, не изменилось. А он-то так надеялся...
   Вооружённые мечами люди, смешно-воровато оглядываясь на все стороны, вращая, как на шарнире, головы, рассыпались горохом по залу, стараясь сохранять максимальное расстояние друг от друга. Расстояние - хоть какая-то гарантия. Что тебя, во всяком случае, заколют или зарубят не раньше, чем ты успеешь заметить и отреагировать. Впрочем, всё равно невольно кто-то у кого-то оказался за спиной. Не всегда побеждает сильнейший. Сильные часто убивают друг друга первыми. Не всегда побеждает даже хитрейший или умнейший. Иногда побеждает тот, кому просто повезёт. Всем сразу повезти не может. Повезёт только одному. Он останется жив и он - победит. Это грустно и смешно. На этом основан турнир. Как и жизнь. Как и любовь...
   Сигнал был дан и люди деловито приступили к взаимоистреблению. Соседи бодро скрестили клинки, не забывая при этом пугливо озираться, чтоб их тем временем не прикончили со спины. Один за другим бойцы выбывали из строя - смерть, в данный момент игрушечная, пожирала их каждого по-своему. Кого - на десерт, кого на первое, кого на второе. И всех под разными гарнирами.
   Но Пашка почему-то был всё жив да жив. Он только видел - и порой не мог удержаться от улыбки... Едва к нему "прицелился" Назгул и только он успел было приготовиться к отражению атаки, как Назгула сзади, хихикнув, быстро прикончил Горлум. Его же любимым манером - в спину. "Спасибо", - сказал Пашка. И финтом заколол Горлума. Тот, собственно, хотел сразу же удрать, да оказалось - некуда: сзади стояли противники поопасней Пашки. Жору опять, словно сговорившись, прикончили со спины сразу трое: всем это доставляло особое удовольствие. Приятно же иметь дело с олифантом!..
   Только когда численность воюющих сократилась уже раза в четыре, длинным двуручным мечом наконец саданули по ноге и Пашку. Он опустился на одно колено и замер, выставив перед собой, как антенны, настроенные на волны противника, два меча - один свой и одни трофейный, горлумовский. А воин с двуручной "дурындой", утратив интерес к нему, уже умчался вперёд - добивать других.
   А Пашка всё стоял и стоял на колене и ждал: чего это ко мне никто не идёт... не уважают раненых!.. и только под самый конец турнира - дождался. Кто-то ретивый подбежал, тоже с двумя мечами. Решил, что с раненым разделаться - "не просто пустяк, а полпустяка", как любил говаривать Жора.
   Бзынь-бзынь-бжик-бзынь... Пашка впервые фехтовал двумя мечами и впервые защищался из такого "хромо-раненого" положения. Ведь и душа его после той сцены была не в лучшем положении. Но защищался он отчаянно - как будто речь взаправду шла немного-нимало о его жизни. Настоящей жизни. Даже если ты почти убит, не умирай! "Не умирай. Твой потолок отправляется в небо"...
   Противник не ожидал такого отпора. Он несколько раз пятился и несколько раз пытался наладить нападение снова, как растерявшаяся собака перед кошкой, которая почему-то, к досаде собаки, не собирается убегать... и собака не знает, что же с этой кошкой делать.
   Наконец Пашка его "царапнул". По ноге. Раненый, обеспечил противника идентичным ранением. В ту же ногу. Тот отступил и точно так же опустился на одно колено с явным знаком вопроса в глазах. Пашка, надо думать, вырос в этих глазах - и как фехтовальщик, и в прямом смысле: когда кто-то опускается на колено, человек перед ним как будто увеличивается в росте.
   - Добей-ка его ты... Я чё-то не хочу! - усмехнулся ново-раненый, обращаясь к Сэму, как раз пробегавшему мимо.
   - Добивай сам! Я - того... Меня уже нет, - откликнулся Сэм. - Ты посуди, если я иду, это ещё не значит, что я живой.
   Оба раненых поединщика огляделись по всем сторонам. Они остались вдвоём! Больше - никого. Пашке стало чуть жутковато. И волнительно, и прохладно-восторженно на душе.
   - Ну давайте - укокошьте, что ли, кто-нибудь кого-нибудь! - сказал им с нетерпением один из "покойных" зрителей. - Чтоб турнир окончился.
   Все смотрели на них. На последнюю уцелевшую пару. Все взгляды были прикованы к каждому их движению. От поединка двух раненых, стоящих на коленях, зависел итог турнира. Все разделились на болельщиков того или другого.
   - Давай, Берен! - крикнул Роман. И тут вдруг...
   - Берен, я с тобой! - крикнула Она с той же стороны. Впервые эта историческая фраза прозвучала в ушах Пашки.
   Теперь Берен ничего не боялся. Они стали сближаться, неловко шагая на коленях. Вновь зазвенели клинки... движение и взблеск каждого из них теперь подправляли невидмио десятки взглядов: "Так-так..." Иероглиф из четырёх мечей некоторое время господствовал в воздухе зала. Иероглиф ежесекундно менял форму, оставляя всё время призрачно-лунные штрихи в исчирканном пространстве.
   "Второй меч - как третья рука, - сказал как-то один не очень умелый фехтовальщик. - Толку от него ровно столько же". Пашка так не думал. Он вообще никак не думал на этот счёт. Он только вдруг парировал удар противника одним мечом и достал его плечо другим. Так уж получилось.
   Противник отбросил меч из раненой руки. Тот глуховато, с унылым звоном поражения, брякнул об пол. Пашка, продолжая защищаться, только секунды через две сообразил, что бой окончен - вспомнил правила. Противник, собиравшийся было воевать "здоровой" рукой, понял это ещё на секунду позже.
   - А... вообще-то всё... - пробормотал он и смущённо улыбнулся, как улыбаются только побеждённые.
   - Всё... Второе ранение. Готовенький! - подтвердили наблюдатели.
   Соперники встали с колен.
   - Фу... Фу-у... - "приветствовали" противника Пашку несколько болельщиков, показывая большим пальцем вниз, как на гладиаторских боях. - Раненого не смог добить! Фу...
   Рюмочку тщеславия, как лёгкого вина, трезвенник Пашка пропустил на радостях... и на радостях же на несколько секунд забыл про поражение с Романом и Не-Лучиэнь... Да они вдруг сами о себе напомнили, потому что подошли сейчас к нему.
   - Поздравляю... Классно сражался, между прочим! - сказал Роман. - Да, я же должен вас представить... Это мой друг Пашка, он же Берен.
   - Да, я уже знаю, что Берен, - как-то уж совсем солнышко-солнышком засмеялась девушка, как умеет смеяться Она, только Она, и больше никто в целом свете так не умеет, и Пашке стало ещё досаднее, что она - не Лучиэнь.
   "А это моя девушка такая-то", - мысленно продолжил за Романа Пашка, смотря в пол.
   - А это моя сестра Марина.
   - А? - вопросительно открыл рот Пашка.
   - Сестра-а, говорю! - засмеялся Роман, повторяя ему нарочно прикольным басом, как глухому или очень тупому. - Марина зовут!
   - А-а, - уже совсем другой интонацией сказал Пашка.
   Марина улыбалась - но не так, как смеются над глупыми (он этого очень боялся), а светло и...
   - Родная? - глупо спросил Пашка у Романа.
   - Ну а какая ещё бывает... - рассмеялся тот. - Мы с ней погодки. Она на год младше.
   - Ну вот, опять ты всё "младше"! - шутливым своеобразным голоском сказала она, как говорят только младшие.
   - А чё ж ты мне никогда не говорил, что у тебя есть сестра?
   - А ты меня и не спрашивал - я и не говорил! А учится она в художественном училище, так что в школе со мной ты её видеть не мог.
   - Ну вот, щас начнёт хвастаться, какая я художница. А я если и художница, то от слова "худо". ...Но ты очень классно сражался!.. И мне Роман до этого про тебя рассказывал. Можно я тебе подарю ленточку за победу. Это я серьёзно. Пусть будет такой обычай! Кто кому хочет, тот тому дарит. Я вот... тебе. Дай я тебе повяжу на руку... если ты не против. Пусть хотя бы сегодня ты будешь настоящим рыцарем.
   Подразумевалось "моим" рыцарем, но вслух было сказано то, что было сказано.
  
   5. Влад Назгул.
  
   Люди идут и идут в Мордор... Всё время
   люди идут в Мордор. Когда-нибудь все
   будут в Мордоре, никого не останется.
   Горлум.
  
   Где опасность и бред -
   там живые могилы.
   Ю. Шевчук.
  
   Пашку буквально разрывало от радости. Он по своему характеру не умел её скрывать. Хотелось сделать чего-нибудь такое... лишь бы Она видела. Ради Неё! Почти как в анекдоте про пьяную мышь: "Не успокоюсь, пока коту морду не набью!" А Пашка сам про себя давненько знал, что радость опьяняет его сильнее вина, и он становится смешным и глупым. А он-то хотел казаться серьёзным и героем. Но "серьёзность" выражалась у него ещё более глупо, чем несерьёзность. Вот ленточка от Неё - это "несерьёзно"... но серьёзно. А у него наоборот "серьёзное" превращалось в несерьёзное... если, конечно, понятна вся эта словесная чепуха.
   Ему хотелось на Её глазах сразиться с кем-нибудь ещё. "Ещё" - это значит, наверное... с Назгулом. Он не думал, что Кто-То Там Наверху может лишить его удачи за тщеславие. Хотя бы и не сейчас, а потом. Что "ещё" может оказаться - как у Германна в "Пиковой даме": тройка, семёрка, а вот с тузом... В фехтовании есть свои тузы. Или свои ферзи, если по-шахматному. С ними Пашка ещё ни разу не мерился силами напрямую. Позавчера Назгул его заколол... но сделал это со спины, без поединка. Сегодня они сражались вместе при обороне крепости и даже спасли друг друга от "смерти"... а в турнире "все против всех" прямая дуэль лишь чуть-чуть не состоялась. Всё было уже готово, и Пашка предвкушал скрестить мечи, но... на сей раз спина подвела уже Назгула.
   Теперь Пашка предложил ему напрямую сойтись в поединке. Влад посмотрел на него каким-то своим загадочным назгульским взглядом и - согласился. Пашка не мог объяснить, почему именно его он выбрал. Что-то в душе подсказывало... "А отвага и честь - это рыцарь и шпага: всем глотателям шпаг никогда их не съесть". Что-то было то ли... нечестное, то ли... не совсем искреннее, несветлое, что ли... как это сказать?.. в поведении Назгула или в его глазах, или... То, что он любил убивать со спины? То, что... неважно "что", словами это не выразить. Он был загадкой для Пашки, и загадку хотелось разгадать. А разгадать можно, только сразившись.
   В углу зала было достаточно места. Четыре ноги, два меча, пустой воздух между ними... Повязанная лента - знак из другого мира, того мира, где Лучиэнь! - ободряюще держит за плечо. Пашка вдруг поймал себя на мысли, что волнуется гораздо сильнее, чем во всех своих предыдущих боях и дуэлях. Чем-то этот поединок был очень даже значим, а чем - и сам понять не мог... И - глаза Влада. Глаза заставляли его волноваться. Даже более чем волноваться. Что-то виделось в них - не угроза, нет, пожалуй: Пашка был слишком мелок для этих глаз, чтоб ему ещё и угрожать, но... Раньше во всех поединках он чувствовал на себе взгляд Лучиэнь, а теперь - только взгляд Влада. И почему-то хотелось отвести глаза, хотя в бою этого делать нельзя. Не в зеркальный же щит смотреть на противника... тем более, и щита никакого у Пашки нет.
   Влад выжидал. Пашка не выдержал и атаковал первым. Промахнулся - и тут же, сам не понял как получил точный и сильный удар в бок. Самое обидное, что не обманом, а так... как если б никакой его обороны для Назгула вообще не существовало. Влад отошёл. Вот он опять на прежнем месте, как будто ничего и не было. Уж не почудилась в горячке боя эта первая, неудачная для Берена сшибка клинков? Может, он и не пропустил никакого удара? Только рёбра под мышкой помнили тычок меча.
   Вновь сшиблись клинки. Снова и снова Назгул уходил из-под удара. Возможно ли его вообще достать? Пашка тоже отбил несколько его выпадов... но стоило допустить под этим взглядом хоть крошечную оплошность, как он тут же опять пропускал удар. Казалось, клинок у Назгула длиннее на полметра - настолько ему было легче фехтовать. На самом деле, мечи были абсолютно равной длины. Пашка впервые понял, что такое заведомо более сильный противник. Сильнее был и клинок, и взгляд. Берен совсем потерял самообладание. Победить Назгула невозможно! Чуть утешило, что один раз он достал руку Влада... тот, как-то случайно, что ли, пропустил - но это был, конечно, пустяк. Если ты ранил противника в руку, но перед этим он уже несколько раз заколол и зарубил тебя наповал... вот если б в жизни так бывало!.. это значит лишь одно: ты вчистую проиграл поединок.
   За всё время дуэли Назгул не произнёс ни слова. Он словно бы выполнил какую-то работу, без видимых, внешне выраженных эмоций - и выполнил её хорошо. Но внутри него были, ещё как были эмоции - и от них-то Пашке стало вдруг страшно... Он сам раньше не знал, что так бывает.
   - Всё? - лишь мрачновато-деловито спросил Влад в конце поединка. - Если всё, я пошёл.
   И видя, что "всё", отсалютовал Пашке мечом (право, это выглядело как насмешка!) и действительно, пошёл. Зал - большой, как мир, и он отправился в другой конец зала. На край света.
   Сконфуженный Пашка вернулся к Роману и Марине. Это был первый проигранный поединок в его жизни.
   Впрочем, где поражение, где победа - в жизни трудно разобрать.
   - Я не оправдал твою ленточку, - неуклюже выразился Пашка.
   - Оправдал! - горячо возразила Марина.
   Пашка не понял, почему и чем оправдал, но понял, что это правда. Понял от её голоса - не от смысла. Смысл тут ни при чём. Смысла тут не было. Правда какая-то другая - не от мира сего. Он вдруг понял, что даже если его убьют, то это не будет поражением.
   - Он просто лучше фехтует, - заметил Роман. - Ты - довольно хорошо, он - очень хорошо. Только и всего. Я это узнал по себе. Ничо обидного. Ни для меня, ни для тебя...
   - Ни для меня! - вдруг добавила Лучиэнь. И тут же, со своим задорным 16-летним лучиком-улыбкой, добавила: - Хотя мы с ним силами ещё не мерились.
   - Глаза у него нехорошие, - вдруг сказал Роман, словно озвучив мысль Пашки, и тот даже вздрогнул от неожиданности. - Я его плохо знаю, но глаза... не хочется мне что-то с ним близко знакомиться! За месяц тусовок с кем только здесь не передружился, а с ним... Вот, бывает, человек не нравится, а сам не поймёшь отчего. Раз плохо знаешь, то и судить, по идее, не должен - я так думаю. Думать-то думаю, а вот...
   Роман иногда говорил очень серьёзные вещи. "Как классно, что Она - его сестра!" - подумал Пашка.
   - А хоть что-то ты о нём знаешь? - спросила Марина. - Ну, кроме того, что он хороший фехтовальщик.
   - Ещё он... хороший сатанист.
   - Как!?
   - Вот так вот. Как есть... Он этого и не скрывает. А ты, Паш, ещё не слышал его разговоры... Символику их он любит. Сейчас он в перчатке, а когда снимет, увидишь на пальцах, вот тут вот - наколку из трёх шестёрок.
   Пашка чуть не подумал было: "...увидишь одно из Девяти колец". Впрочем, какое-то стальное колечко-печатка у него было - позавчера заметил.
   - Его и Назгулом-то, говорят, прозвали за вот этот вот взгляд... глаза!.. ну, и за "служенье чёрное", конечно... Он и сам гордится этой кличкой, как ты - "Береном"... Он как-то сказал, что предпочитал бы, конечно, чтоб его называли Мелькором... но это уж слишком высоко! Услышишь ещё его разговоры на эту тему... хотя лучше бы, наверно, и не слушать.
   - Начитался "Чёрной книги Арды"? - спросил Пашка.
   - Может, и "...Арды", а может, и просто "Чёрной книги"... Какая разница, кто как упал: поскользнулся или споткнулся?
   - Неужели люди могут поклоняться чертям? - сказала вдруг Марина, и было что-то народно-мудрое в этой кажущейся наивности фразы. Мол, как же можно поклоняться тем, кому - нельзя... Это же... как же можно совать пальцы в розетку? И потом, обычно-то сатанисты говорят: "Мы поклоняемся Сатане" - и это кажется им чем-то, во всяком случае, величественным и на уровне слов звучит хоть сколько-то внушительно... а здесь - хрупкая девушка с детскими глазами сказала попроще, как есть: как же можно поклоняться вот этим... рогатым! Неужели это может делать здоровый человек? Ну, в белой горячке ещё ладно, чего не бывает - а чтоб вот так, на трезвую голову... с ними... Упаси, Господи!
   - А помнишь, Марин, как там у твоего любимого Фёдора Михалыча: "Это в Бога в наш век ретроградно верить, а я чёрт, в меня можно". - "Понимаем, говорят, кто же в чёрта не верит..."
   - Всё-то ты смеёшься. Разве это смешно? Скажи, Паш?
   Пашке нечего было сказать. Он с сатанистами никогда не сталкивался - и сам не знал про себя, верит ли он хоть во что-нибудь... кроме толкинизма.
   - Да я ведь не смеюсь, Марин. Чё ж тут смешного?..
   "Люди более возлюбили тьму, нежели свет", - вдруг сами собой всплыли в душе Пашки слова... он никогда и нигде не читал этих слов, не помнил, слышал ли их где-то когда-то, а они всплыли, как будто его собственные. Или это Роман сейчас сказал?.. а он услышал не ушами, а собственной душой. И подумал... Бывает такое дежавю.
   - ...Страшно - значит могущественно. - продолжил Роман. - Так всегда все дураки думают. Вечная истина. Даже гопники по-своему её знают... Знаешь анекдот... Эру Единый на заре мира спрашивает маленького Мелькора: "Кем ты хочешь быть?" Тот отвечает: "Хочу быть - сильнее всех и всегда всех побеждать". "Ну, а если вдруг тебя кто-то победит?" "Кто!?" "Ну... враг". "Тогда хочу быть врагом!" Вот так он и стал Врагом.
   Пашка засмеялся.
   - А ещё, помнишь Сарумана в фильме, - добавил он в свою очередь: - "Мы должны присоединиться к сильнейшему, Гэндальф!" В книге-то он сам хотел захватить Кольцо, а в фильме чуть по другому... но тоже очень даже логично.
   Пашка в эту минуту понял, что, оказывается, и Роман тоже знает о захвате мира Сауроном - даже, может, гораздо лучше его знает. Они оба с сестрой знают. И Влад Назгул знает. Только выводы у них из этих знаний - разные. Противоположные.
   Для самого-то Пашки тот, кому поклонялся Влад, был примерно таким же мифологическим персонажем, как Саурон или Моргот. Пашка не оспаривал и прекрасно понимал, что во всём этом есть железная логика: присоединиться к победившему. А то, что "победа" - только в этом убогом мире... что есть ещё Валинор и есть ещё... на это вполне прагматично рассуждающим сторонникам его наплевать! Они сделали свой выбор. Пашка логику их выбора прекрасно понимал - ещё как понимал: он ведь сам недавно открыл, что в этом мире Саурон всех сильней, и открытие было свежо. Логику понимал... и именно поэтому присоединяться не собирался! А иначе он не был бы Береном.
   Марина ко всему этому относилась гораздо серьёзнее - по лицу было видно...
   А ещё Пашка подумал с неким утешением для себя: "Логично, что его служитель в этом мире оказался сильнее меня... Так бывает... Так вроде как бы даже и "должно" быть!" "А, собственно, кому же я-то служу?" - вдруг осенил его вопрос... но пока он не нашёл на него ответа.
   А Роман, будто прямо-таки видя его мысли, сказал ещё:
   - Влад прекрасно фехтует и любит похвастаться, что это тоже неспроста. Сколько раз уже говорил: это, мол, тот, который всех сильней, дал мне быть всех сильней.
   - Я знаю Другого, Кто всех сильней, - серьёзно сказала Марина. У неё какая-то природная весёлость, бывало, перемешивалась с серьёзностью, так что даже границу трудно было уловить. Сейчас её худенькие пальчики серьёзно сжали рукоять меча. Словно при Жанне д`Арк не её, а кого-то незаслуженно обидели.
   - Фехтование - такое дело... - продолжал Роман. - Тщеславие - как у писателей или художников... (Марина, это не про тебя!..) или там как у артистов каких-нибудь. Вот он и говорит, что однажды обратился там к своему, чтоб тот, помимо всего прочего, ему и в этом тоже помог. "И вот щас, говорит, меня никому не победить ни на мечах, ни на катанах, ни на шпагах... вот, знаете, мол, раньше там воины, в Средние века, давали ему клятву и получали взамен... у альбигойцев особенно так было и у тамплиеров и..."
   - Не знаю, у кого как там чего было, но... - сказала Марина. - Я за себя сражаться не очень-то люблю, а вот если человек с ума сошёл, его надо вылечить... Если б он просто сражался - его дело, а если он сражается за сатану...
   Роман засмеялся.
   - Ну, лечи. Психиатр ты наш.
   А Пашке с заговорщицкой улыбкой подмигнул и шепнул:
   - На это стоит посмотреть. Не пропусти, по-дружески тебе говорю.
   - Берен, я ещё за тебя отомщу, - опять шутливо сказала Лучиэнь.
   Она нашла Назгула в том конце зала. Пашка с Романом переместились в том же направлении. Они были её живым хвостом: любимый брат и... Оба были к ней именно привязаны.
   Влад согласился. Он думал, что просто "девочка хочет пофехтоваться"... может, получить урок? "Вдруг она ему тоже понравится!.." - мелькнула ревнивая мысль у Пашку. Но когда они встали в позицию, вдруг замер: Саурон и Лучиэнь. Воочию! Есть в жизни картины, которые впечатываются раз и навсегда. Никто и никогда из Смертных не видел глазами Сражение Двух Начал. Кое-кто из Смертных лишь подозревает о возможности таких сражений. И только какие-то знаки-символы - вроде как сейчас! - намекают и что-то там отдалённо зрительно являют.
   Хрупкая девушка, решившая по-рыцарски сразиться за честь Того, Кто Всех Сильней. Откуда в ней проснулось это? Назгул же и не просыпался. Он был - как всегда. Всегда такой.
   Реакция не подводила его никогда, но было такое впечатление, что даже реакция - не более чем внешняя инерция, а вот внутри у него...
   Снаружи начался сложный танец клинков. Более сложный, чем казалось поначалу. Игра превращалась в нечто гораздо большее. А игра ли? Назгул сориентировался не сразу. Даже неопытному Пашке со стороны было видно, что поначалу-то шли простейшие приёмы. И то лениво, что ли, шли, даже плелись, как бы снисходительно. Но потом ритм мелькания дюралевых вспышек всё ускорялся и усложнялся: можно было даже закрыть глаза и по одному только языку звонов, без переводчика, понять, что разговор начался абсолютно серьёзный. А Пашка не закрыл глаза. Он, наоборот, смотрел во все глаза. Как в философском споре всплывают всё более и более серьёзные доводы...
   Пашка вообще только по фильмам знал, что бывают такие приёмы. Он впервые почувствовал себя профаном в фехтовании... и во всей войне добра и зла. Ему ли воевать? И странно, ему впервые стало не обидно, а приятно от этого осознания. "Она - это Она, а я это я".
   Удары парировались... как-то вообще немыслимо, почти невозможными движениями. Так, во всяком случае, Пашке казалось. Назгул и защищался, и нападал, вкладывая теперь всю свою силу. На карту была поставлена его непобедимость. Казалось, одновременно с клинками, скрещиваются и взгляды. В глазах Марины не было ни тени ожесточения, боевой горячки. Но не было и смущения. Пашка вдруг не то чтобы увидел, а почувствовал, что Назгул так же не может смотреть ей прямо в глаза... как он сам только что не мог смотреть в глаза Назгула. Это уже - полпобеды. Берен в восторге подумал:
   "Она же точно, точно Лучиэнь. Теперь-то это - точно видно... Неужто ещё можно было сомневаться!"
   Теперь он болел за неё так... как можно болеть только за Лучиэнь.
   Иногда среди звона слышался своеобразный тихий звук - шуршание клинка, как когтя, о колечки кольчуги. Тихое и незаметное - важнее громкого. Так звучат удары-попадания.
   Это была арифметика, из которой сложится победа той или другой стороны. И Пашка замечал, что кольчуга Назгула звякает от попаданий чаще. Назгул и сам не понимал, как это происходит. Ведь должно-то было происходить совсем наоборот! Ровно наоборот! И происходило бы... Но что-то там, где-то там оказалось сильнее правил. И иная закономерность вылезла откуда-то. И это его взбесило. И он, со всей тайной своих глаз, оказался не в своей тарелке.
   Никогда ему не давали такой урок... Урок-то он, конечно, всё равно не понял - но злоба изнутри проклюнулась наружу. Да уж... Ненавидел ли он хоть кого-нибудь в эти секунды так, как Марину! Он, впрочем, не знал, как её зовут. Ни мирское её имя, ни то, созвучное лучу. Которое знал только Пашка и которое даже она сама, наверное, не знала...
   Поединок, наконец, завершился. От усталости противников? Или, вернее - противника. Назгул тяжело дышал и весь вспотел. Волосы его короткими чёрными струйками налипли на лоб над глазами. Словно на них плюнули и наклеили. Или печать на лбу вдруг растеклась. Хотя не должна бы, вроде... рано...
  
   - Он этого не забудет.
   Роман сказал это уже когда все они, торжествуя, отошли. Маринка с Пашкой ликовали, а он сказал вроде бы вполне серьёзно.
   - А что я ему такого сделала! - искренне изумилась победительница. И смешно пожала плечами, как умеет пожимать только она.
   - Было б "что", вообще бы убил, - не то в шутку, не то всерьёз сказал Роман.
   - Да ну, какие пустяки! - воскликнул и Пашка.
   - Тебе-то хорошо - ты проиграл, - отшутился Роман.
   Пашка сражался за себя и проиграл. Она сражалась за Того, Кто Всех Сильней и победила. В этом весь секрет. "Он этого не забудет".
   - Что, он настолько злопамятный?
   - Ну, "насколько" - я сам на весах не взвешивал. Только и его за язык никто не тянул, когда он чё-то там трепался про умение насылать порчу...
   - Бабка-колдунья в мужском облике? - чуть скривила губки Марина - не то от презрения, не то от удивления. - Тоже мне.
   - Ну, что слышал, то и говорю... Вообще, я и сам, конечно, думаю, что у него это так, ерунда. Выпендрёж. Это на него, знаете, иногда нападает. Он то молчаливый, то...
   - Да что ты всё о нём, да о нём! - шутливо возмутился Пашка. - Марина победила, о ней и говорить надо.
   - Да что обо мне говорить! Я же - так... Ну, что обо мне можно интересного сказать. Я самая обычная.
   - Ну вот как ты, например, фехтовать так хорошо научилась?
   - Это называется хорошо? Так... ты что... ничо особенного.
   - Да она раньше, ещё в детстве, на фехтование ходила, - пояснил Роман. - И одновременно - в художественную школу. Потом из-за времени пришлось выбирать что-то одно, и она выбрала своё художество. А когда стала ходить к толканутым вместе со мной... тут же вспомнила старое...
   Тут-то Пашка с Мариной смогли вдоволь наговориться. О ней. Ну, и о нём тоже. И вообще...
   А потом они даже пофехтовали друг с другом. Но Пашке из этого последнего на сегодняшний день поединка больше всего запомнилось одно событие. Да и ещё бы не запомнилось. Памятка осталась.
   Они фехтовали долго, и для него это было такое же удовольствие, как если бы они танцевали. Они то и дело смотрели в глаза друг другу и улыбались. Ей тоже было приятно. Так приятно, что она допустила ошибку и попала не туда, куда хотела. А Пашка, улыбаясь и заглядевшись в её светлые глаза, пропустил удар.
   Вспышка под правым глазом почти ослепила его. Это было так неожиданно. Он смотрел почти умильно - а его клюнули чем-то железным и широким. Точно туда, где обычно ставят фингал. А фингал домоседу Пашке ещё никогда в жизни не ставили.
   - Ой, прости, пожалуйста! - сразу же вскрикнула Марина, как будто не ему, а ей было больно... да так оно, наверное, и было. Она сразу бросила этот "дурацкий" меч и подскочила к раненому Пашке.
   - Больно!? Прости.
   Пашка хотел сказать, что ему хорошо. При чём тут "прости". "Больно" и "хорошо" могут совмещаться, но мазохизм тут не при чём. Марина ласково и испуганно взяла обеими руками ту голову, в которую она его так "ранила". Словно голова была отдельно от туловища. Было что-то одновременно и детское, и материнское в этом мгновенном жесте. Так бы, наверно, отреагировала и маленькая девочка, и мама. Собственно, она и была девочкой - шестнадцати с половиной лет от роду. У неё и голос сейчас звучал смешно, с каким-то придыханием.
   - Прости... ну, какая я глупая... ну как же так!
   Видя, что ему смешно, она тоже... вдруг засмеялась.
   Издали казалось, что они обнялись. Впрочем, вблизи это тоже ещё как казалось - и Пашке, и ей. Обоим почудилось по жесту, что они сейчас поцелуются, но оба смутились, не решились и не поцеловались.
   Пашка блаженствовал и, моргая, улыбался. Словно его наградили - озвездили, а не звезданули. И держал её за руки, которыми она держала его, и что-то там говорил. Влюблённый, тоже мне! Это было довольно смешно в таком виде. Он смотрел на любимую и двумя глазами, один из которых был сильно прищурен, и третьим глазом-звездой на щеке. Их лица оказались в нескольких сантиметрах друг от друга. Берен увидел вблизи виноватые глаза Лучиэнь... "Ну почему же они такие виноватые!?" - подумал он. И ему опять захотелось её поцеловать даже в эти глаза... но он опять не посмел. А она посмела: прикоснуться губами - нет, не поцеловать! а... прикоснуться к его ранке.
   - Надо приложить холодное.
   - Да ты его и так уже хорошо приложила! - усмехнулся Роман.
   - Да ну тебя... ещё смешно... дураку!
   И все трое опять засмеялись.
   Меч пробил какую-то мистическую завесу. Какую-то невидимую преграду расстояний, что от рождения бывает между людьми. Они её обычно как бы... и замечают, и не замечают. Как черепаха не замечает панциря, а просто живёт с ним. И вдруг кто-то её разрушает.
   Общаясь, люди сохраняют энное расстояние между собой. Они не сливаются в единое целое... они этого целого даже боятся, очень дорожа своим "я". Ибо это целое не от мира сего. Сейчас меч ловким выпадом поразил наповал пространство, эту трагическую разделённость мира. Пока только в одной точке. Как молния соединяет облако с землёй. Поначалу это больно. Уж не Судьба ли подправила выпад?
   Стесняться они ещё стеснялись, но уже не так. Что-то такое произошло... очень важное. Пашка был в прямом смысле "ранен любовью".
   И когда потом знакомые со смехом спрашивали, кто ж это ему засветил такой фонарик, он только краснел и не знал толком, что ответить... Ответить, что это сделала самая чудесная девушка на свете, самая добрая, самая светлая, самая?.. Она это сделала.
   Счастливый, он уходил домой, унося с собой и на себе её поцелуй мечом. Начиналось что-то новое в его жизни.
  
  
   6. Светильник.
  
   Иногда наша жизнь зарастает цветами -
   Это значит, мой друг, Он прошёл между нами... Но увидеть Его нелегко.
   Ю. Шевчук.
  
   Я был взволнован... Мне казалось, я несу хрупкое сокровище. Мне казалось даже, ничего более хрупкого нет на нашей Земле. Светильники надо беречь. Порыв ветра может погасить их.
   А. де Сент-Экзюпери.
  
   Прошло несколько дней - и вдруг начался апрель, а март где-то отстал. Так странно и так радостно: вчера март, сегодня уже апрель! Как будто сама природа в один день тебя обманула... но приятно же, когда так обманывают. Нет... только подумайте! Вчера в жизни был март, сегодня - апрель? Как это так? Не понять логикой!
   Пашку взяли, да и пригласили в гости. К Ней. То есть, конечно, к ним обоим с Романом, но главное-то, что к Ней. Он ещё ни разу не был у Романа. У них. У неё. То есть, сегодня предстояло открыть новую традицию. А новая традиция всегда волнует. Он с замиранием протянул руку к дверному звонку и с нарочитой силой нажал его, как будто перед ним была немного-нимало - кнопка исполнения желаний. На том пульте, который он разыскивал уже... много лет. Он даже испугался, что недостаточно сильно её нажал - и вдруг тогда желание не исполнится.
   Но дверь распахнулась. Солнышко маринкиного лица встретило его, и показалось, что даже на грязной, заплёванной лестничной площадке стало светлей. Или это в квартире было так светло? И ему вдруг показалось, что вся предыдущая жизнь - вот эта вот самая лестница. Он спешил переступить порог, словно боялся, что сзади кто-то там невидимый возьмёт да и схватит за ногу. Прошлое имеет обыкновение хватать за ногу... если успеет. Но солнца оно не любит и прячется от него.
   - Вам кого?
   - Что?
   - Вам кого?
   Марина спрашивала с такой искренней интонацией, не узнавая его в упор, что Пашка растерялся и, как говориться, стормозил. "Ну да... Роман-то уже давно меня знает, а она видела только один раз и забыла!" - с горечью подумал он.
   Всё, что бы он только ни подумал там внутри, было всегда написано снаружи у него на лице.
   - Па-ашка! С первым апреля! - крикнула со смехом Марина, ласково взяв его за обе руки. - Какой ты смешной! - добавила она, но от неё это было ничуть не обидно. Она и сама была смешной... и сама об этом знала. Девочка-шалунья.
   - Пашка! - она чуть не погладила его по голове, как маленького. - Неужели ты серьёзно подумал, что я могла тебя да не узнать?.. Берен ты мой.
   Пашка покраснел и заулыбался. Он давно обратил внимание, что она порой называла его Пашка. То ли ей нравилось произносить это имя, само его созвучие (как ему - оба её имени), то ли они вместе были - дети, совсем дети... хотя порознь - уже молодые люди. И уменьшительно-ласкательное имя не удивляло Пашку. Он и был - настоящий Пашка. И при этом был - Берен. А сейчас впервые услышал ещё и добавление "мой", от которого - при всей шуточности фразы, - сильнее заколотилось сердце. Словно оба опять случайно перешагнули через что-то, как он только что через порог.
   Роман появился через несколько секунд. Он был не настолько глуп, чтоб не понять смысл приглашения: что Пашка придёт больше к Марине, чем к нему... Иногда брату любопытно бывает посмотреть на человека, влюблённого в его младшую сестру. А если это, по совпадению, ещё и твой друг, то как бы новыми глазами смотришь на него. Ну, он и посмотрел... только не очень назойливо, чтоб не мешать тому, чему мешать не стоит.
   Пашку провели в комнату. Он был поначалу немного смущён и радовался, что пока дома нет родителей, а то неудобно было б показываться со шрамом под глазом... уже, правда, заживающим... Марина была у себя дома и потому смущалась меньше. Впрочем, иногда и она чуть-чуть краснела... И смеялась - уж не для того ли, чтоб поменьше стесняться.
   "Берен пришёл в Дориат", - подумал Пашка. И надо сказать, Дориат с первого же взгляда ему очень понравился.
   Бывают квартиры, в которых благодаря хозяевам, складывается какая-то особенная уютная атмосфера, и мир приходит в любое время года и суток. Здесь даже не весной чувствовалась бы весна.
   По стенам кое-где висели картины и рисунки. Марины, конечно. Даже если б Паша не знал, что она художница, то догадался бы, что всё это - её, настолько они были похожи на свою создательницу. Бывают такие случаи, когда даже пейзаж становится автопортретом. И поэтому...
   - Да ладно уж, не гляди ты на эту ерунду! - смущённо сказала Марина.
   - Эта ерунда мне очень нравится.
   Пашке почему-то представилось сейчас, что Ерунда - такая величественная толкинистская героиня, и на голове её сверкает корона. Но волосы Марины были красивей любой короны. И он не знал, чем больше любоваться - ею или её картинами. А собственно, непереходимой границы не было и поэтому он решил совместить.
   На одной "акварелке" с высокого холма открывался вид на лес, причём чувствовалось, что он - майский. Он уходил и уплывал волнами робкой-робкой зелени до горизонта. Словно стеснялся и спешил спрятаться. И там о горизонт, как о берег, эти волны плескали. Параллельно им уплывали туда же облака. Всё рвалось туда. Казалось - это ещё одно окошко их квартиры, только квартира находится не в городе, а там. "Ну, я же говорю - Дориат...", - подумал Пашка. Вдруг изображённое место показалось ему чем-то очень-очень знакомым. Даже очень! "Где это?.. Я был там?"
   - Марин, где это ты рисовала - с какой горы? Здесь, у нас?.. или там, где вы раньше жили?
   - Не там и не там! А на что похоже?
   - М-м... не знаю.
   - Это я просто так придумала, это совсем не с натуры.
   - Да!? Но где-то же я это уже видел.
   - Во сне? - предположила Марина.
   - Знаешь, как в Зеркале Галадриэли: может, это уже где-то было... а может, будет, а может, не будет, но могло бы...
   - Ну и фантазёр ты, Пашка! - засмеялась Марина, положив свою руку ему на руку.
   - Я - фантазёр!? - шутливо возмутился Пашка. - Кто, интересно, из нас первый нафантазировал про это место и сам его же нарисовал?
   - Ну... пусть будет Галадриэль, раз это её зеркало, - отшутилась Марина.
   - Нет, не Галадриэль!
   - А кто?
   - Лучиэнь.
   - А она-то здесь причём? - удивилась Марина, и Пашке стало смешно над этим непонимающим "она": Лучиэнь не знала, что она и есть - Лучиэнь.
   - А кстати, у Марины есть фиал Галадриэли, - добавил вдруг Роман.
   - Как? - не понял Пашка. Но не очень удивился: ну есть - значит, есть... здесь и с ней он уже ничему не удивлялся. Может, и Сильмарилл есть, и одно из Эльфийских Колец есть... или даже все три.
   - Ну, картина: "Фиал Галадриэли". Вон там висит, - пояснил Роман.
   - Ну, вообще-то, я назвала её просто "Светильник". Это уж Ромка так обозвал.
   - "Светильник" - это слишком скромно. А слишком скромной быть вредно, - возразил Роман.
   Он, хотя и шутил, но гордился за сестру больше, чем она сама собой гордилась.
   На картине в синеватом мраке сверкала золотисто-зелёная лучистая точка. Будто звёздочку сорвали и сильно приблизили к наблюдателю. Кто её держал, не разглядеть - какая-то фигурка. Силуэт. Но, совсем безотносительно к фигурке, было что-то метафизическое в этом свете. "И свет во тьме светит, и тьма его не объяла". Пашка вдруг почувствовал, что здесь он спасся от какой-то Шелоб. И вздрогнул. "Что было б, если б не... этот Лучик". Кажется, лучиком кто-то уже называл свою возлюбленную, но Пашка ничуть не испугался, что это плагиат. Когда убежал от Шелоб - тут уж не до плагиата. Он вдруг испугался даже, что всё вот это... внезапно рассеется, как сон, а Шелоб окажется наяву, тут как тут. И ужалит... Но нет, ничего не рассеивалось, значит, всё взаправду.
   И сидя в этой уютной квартире, Пашка вдруг понял одну истину. Всё захвачено, а вот эта квартира - нет. Даже странно... Саурон то ли просто позабыл сюда прийти, то ли не позабыл, а давным-давно стучался-стучался, да ему так и не открыли. И он с досады плюнул и ушёл. "Вам кого?" - как сегодня... А кого ему? "Всех! Всех на свете!" "Нет. Слишком жирно будет..." - ответили ему. И дверь осталась на запоре.
   - О чём мечтаешь?
   - А? - Пашка словно очнулся. Лучиэнь была и в его мыслях... и наяву тоже была. Но наяву, конечно, интереснее. Он об этом забыл.
   - Так хорошо у вас тут, - озвучил он свои мысли.
   - Мне тоже хорошо... вот так в полусумерках тут сидеть. Мне и фиал пришёл в голову, знаешь, когда я вот так сидела и увидела во-он тот вон фонарь - как он зажёгся там.
   - Фонарь - это красиво... - пробормотал Пашка немножко невпопад. И потрогал свою щёку машинальным движением.
   Из их окна на восьмом этаже открывалась панорама огромного города. Но если смотреть не так далеко, а прямо под окно, то там внизу виднелся дворовый фонарь. Сейчас его ещё не зажгли, и он серо серебрился в тени - загадочно-обещающая мишура на ёлке, которой скоро, очень скоро, скажут: "Ёлочка, зажгись". Фонарь высовывался почти прямо из центра небольшого дерева, как умывальный кран в ванной из стены - только здесь он был вертикальный. Свет из него скоро польётся, как вода.
   Всё стало таинственным от таинственных слов Марины. И от её рисунков, и от тех рисунков, что малевала природа за окном.
   В окнах десятков домов разом заалели лесные ягоды от заходящего солнца. Целые гроздья ягод. И - тюльпанов, до которых остался ещё месяц, но здесь они вспыхнули по опережающей. Грядками... А вдали составились уже целые гирлянды, целые связки огней, малиновые пунктиры. Куда-то едут поезда с кострами вместо пассажиров в каждом купе. И всё куда-то стремится. Горизонт приоткрывается, чтобы их выпустить. Все едут... "А вдруг мы туда не успеем?" - подумал вдруг Пашка про себя и Марину.
   Марина встала, словно слыша его мысленный вопрос. Она, прошуршав мягкими тапочками-собачками, которые очень любила с детства, подошла-включила настенный светильник над столом. Теперь они сами оказались - как в купе того поезда, в котором просто включили свет. Теперь они уже не опоздают...
   Хрусталики бра загорелись, как раздробленный в крошки Сильмарилл. Зачем Сильмариллы, когда есть живые светильники, и вот сейчас один, то есть одна сидит рядом с Пашкой. Искры фонтаном разбрызгались и по стене над ними, и по столу. Они напоминали крупную росу. Какое-то домашнее солнце преломлялось в них. Свет снаружи, за окном - и свет внутри, в этих стенах. Пашка замер. Который уже раз за то время, что он здесь, его озаряло чем-то изнутри... а чем, он не мог выразить словами. Он вспомнил то, что давным-давно забыл...
   Они оба с Мариной себя вспомнили. Но она озвучила это первой:
   - В фонарях, когда они вот так вот светят в темноте, знаешь, что-то такое есть... В детстве, года в...
   - Да!? У меня тоже! - с полуслова понял Пашка.
   - Вот-вот. Помнишь фонари года где-то в три... в четыре?..
   Она спрашивала уверенно, как будто Пашка точно помнил то же самое, что она помнила. Так маленькие дети говорят "мы", когда речь идёт об их личных впечатлениях, полученных в прогулке с кем-то. А Пашка кивнул.
   Это было, действительно, года в три - в четыре. Пашка с отцом возвращался домой откуда-то, а стало уже темно, и над головами зажглись фонари. Как куриные яйца в алюминиевых мисках - только бело-зеленоватые. Почему-то невозможно было оторвать от них глаз, словно это что-то необыкновенно красивое, просто небывалое. Они таинственно источали свет, а свет в темноте - это же, это... Словно свет в яйце лампочки живой... как цыплята, которые ещё не вылупились. А выше них - голые ветки и ночное небо. Облака убрали, и небо стояло безжизненно пустое, в звёздах. Тёмное и пустое. Высоченные фонари никак не доставали до него. А звёзды были слишком неживые, потому что ничего там не освещали. И не хотели освещать. Только сами светились. А даже если б захотели, не смогли. И казалось, если б не эти фонари, то можно упасть туда, вверх, а там - бездна. До дна не долетишь. Поднебесное царство страш... "Не надо!.. Спаси от них Ты, Кого я пока не знаю". Только фонари - отделяют. Шатры ниспадающего зеленовато-белого света. Чуть заметно дрожащего, словно ему там тоже не по себе. Ещё бы - такая бездна мрака над ним. И вокруг тоже - темнотища и тени. Как отсвет той бездны. А люди мелькают, как будто их нет. Их уже нет, это только так, для виду...
   Так Пашка вдруг почувствовал тогда. Он вдруг испугался, что они с отцом не найдут свой Дом, не найдут себя, заблудятся где-то в бесконечности под этими фонарями, и их тоже не будет. Много позже он прочитал: "Не гляди в воду, когда свечки горят", - говорил Горлум на Мертвецких болотах. Не гляди в небо, когда звёзды горят. В небе тоже свои мертвецы.
   И ещё - время тогда будто исчезло, и Пашка в те секунды, столько лет назад, точно знал всё, что будет с ним потом... например, сейчас... что будет ещё потом, ещё потом... ещё... только забыл! А сейчас вспомнил лишь одно звеньице - нынешние свои 17 лет и этот вот светильник, памятник тех фонарей. А дальше, если вспоминать... жутковато. Холодно.
   - Страшновато... как будто, знаешь, тысячи ножей смотрят-смотрят на тебя, а ты вот их не видишь. Но они со всех сторон. Так у меня было - продолжала Марина, а он не слушал, но видел всё, что она рассказывала, потому что это было - его и её вместе...
   - А фонари только чуть-чуть защищают. - добавила она и губы её смешно дрогнули. В мире, где победил Саурон, иногда страшны даже звёзды. Иногда...
   Пашка вздрогнул и инстинктивно придвинулся к ней поближе. А она к нему. Светильник смотрел на них. Ромка в это время был на кухне.
   Дети, пытающиеся лаской защитить друг друга от Саурона, который - везде. Старающиеся спрятаться и спрятать любимого. Не потому что оба трусливые, а потому что светильник-то один, а Саурона много, очень много (и он никогда не забудет и никогда им не простит, что они...). Потому что в светильнике хорошо, а вне его... хуже, чем плохо. Потому что светильник - только вместе. А не вместе - это не светильник. Не вместе - это обычные правила мира сего. А вместе - закон мира иного. И Кто-то где-то - так давно, что Пашка не мог помнить этого даже под теми фонарями, - обронил: "И свет во тьме светит, и тьма его не объяла".
   Марина положила голову Пашке на плечо. Это было очень просто, даже слишком просто. Он обнял её и вдруг от этого чуть не засмеялся, вспомнив, как ревновал к Роману, увидев тогда этот её, оказывается, любимый жест. Сейчас он повторился с точностью фотографии. Когда волосы её так близко, это чудесно. В них преломляются лучи. Они и сами - лучи, но только чуть изогнутые, изогнутые вопреки всем правилам природы. Лучиэнь! Она сама теперь - новое правило для него.
  
   7. Весна.
  
   Где-то галки, как будто собаки, лают
   Набредя на труп окочурившейся Зимы...
   А. Беспалов
  
   .
  
   И каждой весной
   я в сомненье брожу сам не свой:
   не верю ни лесу пустому,
   ни голому полю...
   А. Макаревич.
  
   А потом...
   Разгромленные войска Зимы повсюду беспорядочно отступали, бросая миллионы и миллионы трофеев. Словно только что отгремела грандиозная битва. Она была полностью выиграна, но победители от изумления пока сами не знали, что с этим делать. Они слегка растерялись - победа свалилась им на голову, слишком потрясающая и неправдоподобная в своих масштабах. Всюду валялись брошенные в панике знамёна бумаг, пакетов, оборванных афиш и прошлогодней рекламы. Полковые, дивизионные и армейские флаги Зимы. Растерзанные копья осыпавшихся новогодних ёлок. Поверженный зимний лес, остатки бесследно сгинувшего неисчислимого войска. Надолбы, которые так и не смогли остановить генеральное наступление. Оно просочилось сквозь них, как прилив.
   Ветер шевелил повсюду пакеты, как плащи убитых воинов. Призрачные, развоплотившиеся плащи. Призраки самой Зимы, которая была и, похоже, собиралась быть ещё долго, чуть ли не всегда... а вот её - нет. Только кучи боевого хлама остались в изобилии. Всё то, что когда-то имело хоть какой-то смысл и было вплетено в стройные полки сугробов, теперь, лишившись их, являло картину полного разгрома. Снег схлынул, как нашествие, оставив всё, что захватил. Развороченный, разворошенный огромный город, вывернутый бежавшими оккупантами наизнанку. Медленно он приходил в себя. И долго ещё ужасался, озирая поле отгремевшей битвы на собственной груди. И сам в растерянности не хотел видеть всё то, что выплыло. Не хотел верить, что он такой. Надо признаться, Снег многое прятал...
   Теперь всё было пустое и всё - ждало. Есть короткие дни в ноябре и апреле, которые похожи. В ноябре всё пустое ждёт снега, в апреле - первой зелени. И Пашка тоже ждал чего-то в жизни. Он, одержав победу, тоже от растерянности пока не совсем представлял, что же с ней делать-то...
   Бывает такое краткое недоумение победы. Так, если подольше, можно и упустить её...
   Всё шло не быстро, не медленно. Все события в апреле вертелись вокруг Берена, Лучиэнь и Назгула. Но то был вовсе не классический любовный треугольник, даже Пашка скоро понял. Он интуитивно побаивался треугольников. Было в этом что-то от тех знаков, которым поклонялся Назгул. Было в этом...
   Сначала Пашка опасался, видя некоторые знаки явного внимания, которые Назгул стал вдруг с чего-то оказывать Лучиэни. Притом, на всех тренировках-сборищах. Боялся и ревновал - как в те памятные короткие минуты по отношению к Роману. Но Влад ведь - совсем не Роман. Полная противоположность Роману. Он заводил с Мариной какие-то разговоры, увлечение, азарт, мелькал в назгульских глазах. Но вот что этот азарт означал?
   Пашке это было страшно досадно, Владу страшно приятно - что ему страшно досадно. Приятно так поиграть! Влад уродился наблюдательным, глаза его всё схватывали. "Вот пусть тебе щас будет ещё хреновей!.."
   Но вдруг утешило Пашку открытие, что... Марине-то, оказывается, ещё досадней, чем ему. Удовольствие вообще из всех троих получал лишь Назгул. Кажется, заигрывая, он говорил какие-то гадости, но не прямо в лицо, а со спины - так же, как убивал в битве. Впрочем, где у него гадости, где любезности - чёткой границы не просматривалось. Наверно, это одно и то же. Не замечать, что Марине неприятно, он не мог, но продолжать - продолжал.
   Особенно запомнился Пашке один случай. Узнав, что Марина - художница, Влад на одно из обычных собраний принёс показать ей тетрадь со своими рисунками. Посмотри, мол, оцени. Пашка тоже подсел сбоку и заглянул в толстенную общую тетрадь.
   Художества были хорошие. На каждом листе, выведенные где карандашом, где тушью, где чернилами, красовались разнообразные полуживотные-полулюди с агрессивно-дебильными физиономиями, деловито стоящие на задних лапах, а в передних держащие кто топор, кто огромный нож, кто - жутко зазубренный меч-пилу. Со всех топоров и ножиков неспешно и обильно капала кровища. Рядом были старательно и живописно прорисованы отрезанные человеческие головы и конечности. Но особенно, до мути, до омерзительного комка под подбородком и языком, запомнилось огромное существо с рогами, воздевшее на трезубце глубоко нанизанное голое человеческое тело, как хоругвь.
   - А вот такой вот меч мне - в точ-чности! - приснился недавно. Как будто мне показали. Я себе потом обязательно такой сделаю для игрищ. Красивый!
   Влад деловито осенил пальцем огромный меч с роскошной рукояткой... которым другой такой же голый и беспомощный человечек был глубоко пригвождён к земле. "За кишки", - как пояснил Назгул. Пашку натурально передёрнуло, и он отвернулся. "Князь Влад", - подумал он.
   Он вспомнил одну телепередачу, в которой показывали творчество больных из сумасшедшего дома. Там ему тоже запомнился один рисунок. Человек держал кровавый топор, а глаза были такие... как может нарисовать только сумасшедший. Куда там эти глаза смотрели и чего там видели - нормальному вовек не постичь. И не передать на бумаге.
   Пашке стало жалко бедную Марину, что она это видит. Впервые в жизни ему на секунду даже захотелось развернуться и врезать Владу по ухмыляющейся роже. Никогда ещё такого желания не возникало. Но у Пашки было сейчас чувство, что тут тоже рисовал не совсем нормальный человек. И это его охладило. Он ощутил некое подобие жалости к Владу... и испуг за него, что он такой.
   А Марина слегка побледнела, но не передёрнулась. Она больше вообще никак внешне не выразила своих эмоций.
   - Ты больной, да? - просто и необидно, как-то по-детски спросила она Влада, как может необидно спрашивать только она. Она искренне озвучила мысленный вопрос Пашку. Как спросила бы маленькая удивлённая девочка:
   "Дядя, вы болеете, да?"
   Влад ухмыльнулся с видом превосходства и какого-то странного глубокого удовлетворения от всей этой ситуации. Он шумно захлопнул тетрадку.
   - Не понимаешь ты моего творчества... Не доросла ещё.
   "Не дай Бог дорасти", - пробормотала себе под нос Марина, когда он уже удалялся. Пашка расслышал.
   В следующий раз, когда Назгул собирался подойти и подсесть, Марина взяла Пашку за руку и шепнула: "Сядь со мной рядом". А сама она сидела в углу. Владу было продемонстрировано, что место занято.
   Пашка долго потом вспоминал эту бескровную победу. Но вдруг его осенило. Он всё понял. Вернее, почувствовал с полной достоверностью. Любовью здесь и не пахнет. Влад же не ухаживает за Мариной, он - издевается! Он не влюблён в Марину, он её ненавидит. Причём, жутко.
   Мы ненавидим белый свет
   так же, как вас пугает тьма...
   Молодой человек может, ещё как может, ненавидеть девушку, если они из разных миров. Из противоположных. А здесь, кажется, именно тот самый случай. Картинка классического "любовного треугольника" разваливалась при столкновении с не вписавшейся в неё реальностью, как турникет от вписавшейся в него на скорости машины. Одна из точек треугольника питалась не любовью, а её прямой противоположностью, словно это были разные розетки, с разным напряжением. Пашка не льстил себе: он-то знал, что он куда менее светел, чем Марина, и просто поэтому не имел чести вызвать такую концентрацию неприязни к себе, как она. Ток от Назгула бил в обоих, но Лучиэни доставалось куда больше.
   Пашка ещё несколько раз сражался с Владом. День ото дня он становился более опытным, знал уже куда больше приёмов, чем в тот первый раз, но... всё равно неизменно проигрывал. Он удивлялся - как Марина тогда победила? А потом перестал удивляться и от души плюнул на всё это. Влад стал просто декорацией, на фоне которой росла его любовь к Марине.
   Теперь он не сомневался: с его стороны это была именно не влюблённость, а любовь. Но... он всё смущался и не мог переступить через что-то невидимое и непонятное. Он не знал главное: любит ли она его? То, что "дружит" - это да, несомненно. А вот любит ли? Так, как он её.
   Ходить в гости, болтать, ходить с ней под руку по весенним улицам, называть её мысленно: Лучиэнь... Всё это было, но во всём этом стоял большущий знак вопроса. Зима была наголову разбита и никакого снега нигде даже в помине не осталось, но вот надолго ли весна? Насколько весна способна удержать свою победу? Победа ли это? Заговорить о любви он не решался. Да это, наверное, и не нужно?.. Об этом не столько говорят, сколько чувствуют без слов. Он чувствовал, но... но не был уверен. Они могли болтать о чём угодно, только не об этом.
   Весна, впрочем, пока помогала ни о чём не думать и отложить все вопросы. Светильники ровно и ярко горели над ними. Фонари спешили открыть им свои тайны, пока они проходят мимо. Небо над фонарями вечер от вечера становилось всё светлей, словно весна - это одно затянувшееся утро.
   Всё длинней были дни, всё длинней - маршруты их прогулок. Фонари пунктирами обозначали направления. И в этом тоже крылась какая-то тайна. Пашка почти не сомневался, что под этими фонарями они с ней вот-вот куда-нибудь да придут. Весенняя дорога обязательно должна их куда-то привести. Иначе что же за весна? Что же за дорога?
   Иногда вечерняя улица в двух рядах беловатых огней напоминала гигантский ландыш. Стебель с бесчисленными бубенцами. Ещё бывало, они шли - а фонари в это время как раз зажигались, словно специально для них. Цветы на бетонных стеблях пару минут были ещё не белыми, а фиолетово-розовыми. Сирень, словно сорванная отдельными крошками для съедения на удачу, валялась в розовом небе. Улица уходила в закат, и туда же убегали ряды сиреневых звёзд. Они казались нарисованными ярким маркером. А потом их цвет превращался в цвет Венеры... которая тоже как раз караулила закат. И где там небо, где земля, становилось уже непонятно. Улица - как воздушный мост до горизонта, отмеченный сотнями точек.
   Теперь любой вечерний источник лучей мигом напоминал Пашке тот Светильник, тайна которого открылась ему тогда. Проходя мимо под руку с Лучиэнь, Берен почему-то всегда косился на зажигающиеся окна. Ему казалось, он видит таинственный цветник. Висячие сады Семирамиды. Жёлто-белые и кремовые цветы люстр росли на гигантской грядке потолков - только росли сверху вниз. Иногда деревца стояли так близко к окнам, что, казалось, все люстры висят прямо на ветках, а не за стеклом. Деревья, не успев зазеленеть, по опережающей зацвели: не яблоневыми чашечками, не черёмуховыми кистями, а этими вот застекольными источниками света.
   У апреля всегда есть свои новогодние ёлки. Их гирлянды приветствуют тех, кто знает главную тайну весны. А Пашка... он не то чтобы знал, но, как ему казалось, почти знал. В сумерках, после того, как растаял снег, асфальт кажется полом. Хочется по-домашнему пройтись по нему в тапочках... в тех марининых тапочках-собачках. Улочки, все в фонарях и в ветвях, кажутся коридорами, а дворы - комнатами. Ожили замёрзшие за зиму детские звуки. И во всём - мир и тишина.
   В один вечер они оба поразились, как всё вдруг, именно вдруг, стало зелёным. Ещё утром листвы совсем не было видно. А вечером зелёные вороха берёзовых искр обозначили себя в списке бытия. Зажглись фейерверками в снопах фонарей. И сами фонари от этого стали казаться зелёными. Какой-то скачок из количества в качество. Скрытое вдруг проклюнулось, взорвалось, вырвалось на свободу. И мир стал другим. Зелень переполнила его, как жизнь наполняется смыслом. Свободы на свете стало больше. Пашка и Марина буквально вдыхали глазами этот новоявленный цвет, этот символ изменений и чувствовали, что и с ними, независимо от них, грядут какие-то изменения... Знать бы, какие!
   Пашка, вот так вот гуляя и болтая с любимой, пассивно ждал чего-то. Нового и ослепительного, как фонари в берёзах? Сам он мало изменился. А вернее сказать, почти совсем не изменился, хотя прошёл уже целый месяц со Дня Победы 25 Марта. Но если тогда была победа, где же её плоды?
   Впрочем, сказать, что вообще ничего не изменилось, было бы неправдой. Остался прежним характер Пашки, но не прежним оказался вдруг образ жизни. Павлик становился Пашкой. Тут уж постаралась не только Лучиэнь, а, со своей стороны - Сэм, Жора и Леголас. С совсем противоположной стороны.
   Пашка не стал решительным в отношении любви. Он стал более решительным... в отношении спиртных напитков. Об этой стороне толкинистской жизни, как помним, Гном Жора обмолвился при первой же встрече. А все поименованные трое были друзья Романа. Лишь один Роман в этой компании был - не любитель. И Пашка тоже не любитель, даже ещё больше не любитель, но... у него просто закружилась голова. Новые лица, новые встречи, новая дружба. Он и трезвый от всего этого стал - как пьяный. А новую дружбу требовалось ещё и заливать чем-то...
   - Ты не бойся, мы тя научим перед игрищами! - пообещал Жора, похлопывая его дружески широченной ладонью. - Ты, главное, следуй примеру своих учителей.
   - Да. Как же ты на майские игрища ехать собираешься, и вдруг без этого дела, - поддакивал Сэм.
   - А что, там все пьяные?
   - Не все, конечно, достаточно, что мы трое будем... не совсем трезвые, - самодовольно сказал Леголас, разливая всем "здравур".
   - Да, давай с нами за компанию, - поднял стакан Сэм. - На самих игрищах, думаю, даже Ромка не устоит.
   - В каком смысле не устоит? - засмеялся Гном Жора.
   - В обоих смыслах! Не устоит перед выпивкой и не устоит на ногах после выпивки.
   И все четверо опять выпили.
   Марине это новое неожиданное увлечение Пашки, мягко говоря, не понравилось. "Ну ты смотри, какие у тебя глаза! - говорила она резонно и словно уже с каким-то правом на Пашку. - Тебе ли с таким взглядом пить!"
   - А что?
   - У тебя же в глазах написано, что ты не гоблин. Не "водочный эльф"...
   Берен смущённо улыбнулся и глаза от этого стали ещё более... не гоблинскими.
   - Я же так, не допьяна.
   - Они все трое тоже всегда говорят, что они не допьяна. У них "не допьяна" - это значит, ещё на ногах держатся. А если они тебя научат такими дозами как сами... ты с такого вообще умрёшь.
   - А тебе жалко будет, если я умру?
   - Дурак ты!.. Конечно жалко... наверное. Только я тебя сначала сама убью - мечом по башке.
   - Ура! Я готов умереть от твоей руки.
   - Ты не умрёшь от моей руки, я тебя помилую - живи.
   И они дурачились... ещё не зная, что в сауроновом мире в жизнь и смерть играть опасно. Не надо его будить. Он действительно может убивать.
   Что же до глаз, то именно с такими светлыми глазами не от мира сего в этом мире и спиваются. Сауронизация светлых сил достигла широкого размаха.
  
   Наконец настало время долгожданной поездки на игрища. Это была обычная майская регионалка: большие общероссийские ХИшки обычно съезжаются в августе. Пашка уже чувствовал, что в этой поездке что-то произойдёт. То самое, чего он ждал. Новое? Что-то произойдёт с ним и Мариной. Хорошее или плохое - но новое.
   Впрочем, о плохом он не думал: не то настроение. Чего же может быть плохого - три дня в только что зазеленевшем лесу. В палаточном лагере. Первомай соприкоснулся с субботой-воскресением, случайно построив башенку из трёх красных дней. Мини-каникулы - последние в его школьной жизни. Хорошо, что они пройдут с Ней вдвоём. И с друзьями: Романом, Сэмом, Жорой, Леголасом. Они поехали одной компанией. Одна-единственная девушка во всей компании, и она - девушка Пашки. У него захватило дух от счастья, едва он об этом подумал...
   Было очень тепло... Шёл четверг Страстной недели.
   Из-за того, что Сэм-Жора-Леголас долго "запасались" - тем, чем они обычно запасались... они опоздали на дневную электричку. Проболтали несколько часов на вокзале - в такой компании не скучно! - и преспокойно сели на вечернюю. Ну и что, что к месту она приходит полодиннадцатого, в кромешной темноте. Тем приятней будет идти!
   А пока было ещё светлым-светло, и новорожденная листва быстрыми акварельными потоками мелькала в полотне окна. Марина сидела у стекла и смотрела так, будто рисовала всё это глазами. Жалко, в электричке не разложишь мольберт... да и натура не ждёт твоего мазка, а уносится назад, поминай как звали. Пашка вспомнил одну пугливую собаку. Если с ней встречаешься на узкой дорожке, то она сначала бежит к тебе - а Пашка с детства собак боялся и вздрагивал! - а потом вдруг, скакнув мимо, в панике оббегает и уносится-спасается у тебя за спиной.
   Собака леса была мокрая и лохматая. Она боялась, она не давалась, она не хотела, чтоб её нарисовали. Но она и не знала, что уже нарисована Творцом. Если бы Марина была Толкином, она бы, наверно, придумала, что мир родился не из музыки, а из красок.
   Весь лес - пастельный, акварельный, нарисованный. Ненастоящий от своей красоты. Молодая зелень, как краска, переразбавленная водой, стекает себе с ветки на ветку и так до самой земли. Небрежные подтёки на мокром и разбухшем белом листе мира. Кто-то намалевал мир, наспех, но великолепно. Всё густо мокро от зелени. Именно здесь и сейчас начинаешь видеть, что зелень - разноцветная. Нет цельного зелёного: есть цвет берёз и совсем другой - цвет верб. Есть цвет лип и цвет ив, цвет осин и цвет клёнов. Лес - разноцветный, как ранней осенью. Только спектр - не сентябрьский, а апрельско-майский. Иная радуга.
   Уже где-то перед Сумерками, как перед станцией, поезд встал, как вкопанный. За окном в синеве что-то засинело ещё синее. Будто шершавые фантики, лоскутки и ленточки щедрой рукой насыпали из тамбура вдоль дороги. Красиво смятые ленточки: голубенькие, сиреневые, почти белые. Одни словно выцвели от солнца за день и совсем побелели, другие сохранили прежнюю густоту краски. Стебельков почти и не видно: серая земля - и на ней эти совсем инородные и иноприродные ситцевые украшения. Или, может, сама планета Земля и есть их единственный стебель: гигантский побег, краёв которого не видать. Вроде огромного чёрно-серого кактуса, проросшего по весне цветами. И по этому кактусу ехал-ехал, а сейчас зацепился-остановился поезд. Очевидное невероятное. Это так же удивительно, как если б показали, что каменный столб вдруг расцвёл и пустил побеги:
   "Александрийский столб покрылся, как мечтами, листвой".
   Это невозможно, но это случилось. Который раз за "сегодняшнюю" весну Пашка ловил себя на такой мысли. И от этого хочется то ли смеяться, то ли плакать в непонятном восторге. В восторге от того, что подснежники, оказывается, есть: они не сказка. И Марина есть - она не сказка. Она ведь тоже - подснежник.
"Весна, не во сне ли увиденная, вступала в свои права..."
   И Пашка суеверно боялся, что какой-нибудь новый, безмерно могущественный, Толкин, придумавший эту Лучиэнь, его сказку, вдруг захлопнет Книгу и скажет: "Ну вот, теперь там про неё уже всё написано - больше она для сюжета не нужна и..." Он вздрогнул, но... знал, что это неправда: никто пока их книгу не захлопнет, и Лучиэнь не исчезнет с сезоном, как какой-нибудь подснежник. Даже настоящие подснежники остановились возле замершего поезда и не хотели исчезать. И само время как будто остановилось вместе с ними. Не они перестали существовать, а время перестало существовать. То самое Время, которое было одним из самых ужасных воплощений Властелина Тьмы, одним из его потайных имён... Настолько потайным, что почти никто из мудрецов, "знающих", что такое Время, не знает, что это он и есть.
   - Ну, долго ещё будет стоять этот драндулетский состав, - напоминание Жоры вернуло Пашке земное восприятие времени.
   Оно, увы, не остановилось, а бежало вовсю - остановился только поезд. И замер минут на сорок, убивая терпение тех, кто не был Береном и Лучиэнью. Такие бестолковые остановки иногда случаются у пригородных поездов. Да и не только у пригородных. В данный момент, сие обстоятельство обрекало всех наших героев на ещё более позднюю прогулку по лесу, чем та, на которую они рассчитывали.
   Поезд наконец тронулся, но за окном к тому времени стало уже даже не то что сине, а черным-черно. На станцию, на которую им было нужно, он прибыл не полодиннадцатого, а полдвенадцатого. Полуночный лес ждал неудачливых припозднившихся путешественников, чтоб преподнести им букет не очень приятных сюрпризов.
  
  
   8. Чаща и болото. (Трактат о видах страха).
  
   А впереди были только стволы и стволы, впрямь и
   вкривь, стройные и корявые, гладкие и шишко-
   ватые, суковатые и ветвистые, серо-зелёные,
   обомшелые, обросшие лишайником...
   гл. "Вековечный лес"
  
   Странные звуки крались за ними по кустам и
   камышам, а мерзко-насмешливые древесные рожи,
   кривясь, ловили их взгляды. Шли они сами не свои и всем казалось, что лесному чародейству нет
   конца, что от этого дурного сна не очнуться...
   Там же.
  
   Шестеро вышли из поезда в холодную ночь, как в прямоугольную дыру. Впрочем, одеты все были по-ночному, а значит, почти по-зимнему, и на душе было тепло. Поезд, сверкая окнами, умчался дальше, словно ненужную декорацию поспешили убрать. Лес за посёлком, высовывая чёрные головы поверх крыш, внимательно рассматривал их. С любопытством ждал тех, кто в него по глупости войдёт в столь поздний час.
   А их дорога вела как раз туда, в черноту. Сначала - обратно ходу поезда, вдоль путей: по шпалам-по шпалам... потом, за мостом - вправо. И там же, справа, виднелась крепость из множества древесных башен. Ничего хорошего она в такой час не сулила, но шестерым путешественникам было, тем не менее, хорошо... и, как бы сказать, романтично. Пашка радостно поглядывал на Марину. Он испытывал благодарность к темноте. В ней он меньше стеснялся. Это ведь не та тьма Унголиант, от которой съёживается сердце. Это живое дыхание леса.
   - Вот ведь дома не сидится ночью, идиоту! - сам про себя недовольно сказал Гном Жора.
   - А мы, эльфы, согласно данным Профессора, любим звёздную ночь, - заметил Леголас.
   - Тоже мне, Гаральд нашёлся...
   - Я не Гаральд, а Леголас, прошу занести в протокол.
   - Заношу! - объявил Сэм и шутливо толкнул его в ближайший куст.
   Всем было весело. Пока они только вступали под своды древесной крепости. Никто и не думал, что можно не найти дорогу. Тропинка кое-как видна на два метра вперёд. До лагеря - километра четыре. Примерно шесть тысяч шагов. Но это - если по прямой, как птицы летают. Кто-то предложил для верности идти вдоль речки, чтоб уж точно не потерять путь в темноте.
   - Вдоль речки - одна фигня: кусты всякие, овраги вообще, никакой дороги. Я уж проверял в том году - объяснил Жора. - Щас я там не потащусь. Ещё весной всё разлилось. Тропинка же есть левее для нормальных людей...
   - А мы же ненормальные, - возразил Роман, как Чеширский кот. - Мы - ненормальные... ты разве не знал?
   - Тогда я единственный нормальный среди вас. Идите за мной, - посоветовал Жора. - Вот - тропинка для нормальных людей: между Ородруином и болотом. Вообще-то тут и слева и справа болото.
   - Нормальные люди мимо настоящего Ородруина гулять бы не стали. И мимо болота тоже.
   - Да там целая армия пролезет между этих болот - между ними километра два расстояния.
   В конце концов решили идти по тропинке, которую якобы знал Жора. То есть знал он её по прошлогоднему маю.
   И Пашке и Марине было всё равно. Им уже нравилась любая тропинка в этом краю. Даже если она ведёт в тупик. Чем дальше в лес, тем больше дров. Чем дальше в лес, тем больше нежности. Лес казался им их личным домашним храмом. Слишком громкие дружеские голоса выглядели диссонансом, как звук телефона в обычном храме. Они чуть отстали от всех и шли последними, вдвоём. А лес уже готов был открыть им одним свои секреты, как открывали до этого свои тайны городские фонари. Есть лес городской и лес загородный. Лес светящих фонарей и лес несветящих деревьев.
   Они шли, крепко держась за руки, пальцы в пальцах, хотя обоим мешали полностью прильнуть друг к другу дурацкие рюкзаки. И только когда тропка очень уж сужалась, разнимали ладони на несколько секунд. И снова жадно смыкали их на каждой полянке. Даже на каждом подобии полянки. Словно пальцам так было уютнее. Темнота смыкала руки, как давление воды - створки раковины. Прижимала и их самих друг к другу. Её было много, а их было двое. И в этой тьме, сорвавшей что-то, они стали настоящими. Свет фиала тем сильнее, чем чернее мрак в логове Шелоб. Всё, кроме них, перестало существовать. А они существовали более чем когда-либо...
   Деревья, как декорации, тихо проплывали мимо. Словно они снились. Деревья - чёрные костры, не распространяющие, а поглощающие свет. То есть полная противоположность кострам обычным. И у них есть свои язычки-ветки и искры-листья. Колонны елей в темноте - много-много пышных коринфских капителей, только перевёрнутых вверх дном. Во сне всё может быть перевёрнуто. Дремучие витые столпы - какая-то тайна в них. Столбики, обвязанные ветками вкруговую... замаскированное оружие? Сигнальные ракеты, готовые к старту? Лес деревьев готов стартовать к лесу звёзд. К тем самым ледяным звёздам, которые так пугали своим холодом Пашку и Марину в три-четыре года. А сейчас уже не пугали. Или... маяки, замаскированные в лесном море. Только маяки ничего не указывали, не светились. Непонятно, для кого и для чего они тогда были.
   Сосны скрипели, как двери. Казалось, в лесу приоткрываются и закрываются в темноте десятки старых дверей, хлопают сотни невидимых створок. По языческим поверьям, в деревьях встречаются окна и двери, ведущие в никуда. Но Пашка прекрасно знал, что никуда не провалится, пока с ним рядом Марина. И она знала то же самое про себя - пока с ней Пашка.
   А спутники впереди начали говорить о страшном. Это такой способ времяпровождения, пока идёшь в темноте. Темнота предрасполагает к нему, как холод к простуде. Она таит в себе что-то, что хочется если не разгадать, то хотя бы словесно пощупать.
   Жора начал плести что-то насчёт своего личного демона, который подстерегает именно его, именно в этом лесу и именно сейчас. И он, Жора, или из леса не выйдет, или, если выйдет, то совсем другим. Он умел иногда говорить так, что непонятно - в шутку или всерьёз. Особенно когда отхлебнёт немного из горлышка... что он и сделал сейчас по дороге. Он, собственно, ещё в поезде развёл ананасный "Юпи" водой и спиртом, чтоб со стороны было видно: люди просто пьют фруктовую воду. А в лёгкой степени... овеселения Гном Жора любил поговорить о страшном. Наверно, он вообразил себя гномом Гимли на Тропе Мертвецов.
   - Слушай, не накаркай, - сказал Роман. - Зачем притягивать, чего не надо? Нам ведь ещё топать и топать.
   - А чё он способен притянуть своей персоной, кроме комаров? - засмеялся Сэм, хлопнув сзади по широченной гномской спине.
   - Во-первых, я вообще ничо не стал бы говорить на эту тему... потому что она серьёзней, чем кажется, - тихо сказал Роман. - А во-вторых... кто их знает, здешние леса? Может, тут когда-то были языческие места...
   - Были, ещё как были! - неожиданно подтвердил Леголас. - Я тут в прошлом году повстречал одного деда...
   Всем стало интересно послушать, даже Жора прервал шутки.
   - Мы пошли с Владом и ещё там двоими... - продолжал Леголас. - В посёлке надо было кое-что купить...
   - Да, я даже догадываюсь, что, - понимающе улыбнулся в темноте Жора.
   - Подожди, не перебивай, - поспешно осёк друга Сэм.
   - В общем, один дед как-то так странно, что ли, на нас смотрел. - опять продолжил Леголас. - Седой такой дед, как из легенды... только не толкинистской, а вообще фиг поймёшь, какой. Стрёмной легенды! Как будто из позапрошлого века вылез - такой необычный вид. В здешних деревнях встречаются иногда вот такие.
   - Встречаются, - подтвердил Сэм, сразу став каким-то серьёзным. - Тут же раньше были целые деревни колдунов.
   - Вот-вот... И в общем, этот дед в магазине, смотрю, тихонько отводит меня в сторону и спрашивает про Влада: а это кто с вами!? Я удивился... ну, друг, говорю... вернее, так, знакомый из нашей компании, я его, наверное, где-то с год знаю. "Из города что ли?" "Ну откуда ж ещё! Мы все тут из города приехали". "А чем он занимается?" "Ну... студент... второй курс". А что я ещё мог ответить? Странный вопрос. "Да это же колдун какой-то", - старик мне говорит. Притом с таким удивлением, что в городах тоже такие водятся. И даже чуть ли не с испугом, почти как орки перед назгулами. Рыбак рыбака видит издалека. "Что-то, говорит, в нём есть, но даже я не совсем вижу. Но это - колдун. Точно! И сильный. Большой колдун".
   Пашка, хотя и шёл сзади с Мариной, слегка вздрогнул. Всюду этот Влад странно преследовал их - даже вот так, в разговорах друзей. Перед его глазами всплыли нарисованные кролики с ножами и топорами. При напоминании о языческом старце он вдруг каким-то шестым чувством понял всю эту "заячью" - далеко не такую уж смешную и безобидную, символику с точки зрения здешних дремучих колдовских "знаний", где всё имеет значение. Зайцы и кролики, как ни странно, ассоциировались с самыми нечистыми духами Земли, а не с какими-нибудь живыми детскими игрушками: "Ах ты, заинька-зайчишка!.." Огромный чёрный заяц с хохотом выскакивает из тумана или вихря и гонится за телегой. Косой, порождение того, кого и называть нельзя. Лошади с храпом в ужасе останавливаются, если только он перебежит дорогу. Заяц возле дома - к несчастью. Заяц во сне... да хуже разве что козёл. Козёл - единственный, кто ближе к тому. Но и козлы были на рисунках Влада. Страшнее нет сглаза, чем его взгляд. К детям и беременным его подпускать нельзя. Знал ли всё это Влад, когда рисовал... Или это было просто "откровение" тому, кто не знал на себе мрака и холода языческой деревни, зато был городским сатанистом, как шампиньон, проросший сквозь асфальт.
   Пашке впервые в жизни стало страшно от того, во что он никогда не верил. Он понял, что у таких всё имеет смысл, и ничего нет случайного. А лес, и правда, полон символики.
   - Места-то тут - вообще языческие, "священных рощ" полным-полно, до сих пор туда ещё кое-кто ходит. - вслух размышлял меж тем Леголас. - Считай, параллельный мир - мы о нём почти ничего не знаем... А Влад как-то раз обмолвился, что любит в такие местечки ездить. Энергетика, мол... там... подзарядиться!
   - Язычество, сатанизм - разницы-то!.. - сказал Роман, - Религия "бога века сего" - что старая, что новая.
   - Религия кого? - переспросил удивлённый Пашка.
   - Не знаешь, Паш, кого называют "богом века сего"?.. Ну, вообще-то лучше его и не знать - спокойней будет спаться. Спокойней, если он, конечно, не приснится...
   Пашке показалось, что в лесу стало похолоднее, и он поёжился. Ему тоже приходило в голову... Те самые тысячи ножей, о которых Марина говорила тогда. И есть люди, которые не нашли ничего умнее, чем поклоняться этим ножам. И у этих ножей есть хозяин...
   Но тут он почувствовал, какой защитной силой обладает ладонь Марины. Они шли, по-прежнему сплетя пальцы как корзинку, словно это был самый действенный обряд защиты от Саурона... Иное Кольцо - сильнее его Кольца. Сейчас Марина ещё крепче и нежнее сжала ему руку.
   - Я где-то прочитал в одной книжке... - сказал Роман, обращаясь ко всем, - что как бы... настал век Чёрной религии. Ну, если по Толкину, то это примерно как эпоха, когда Саурон стал жрецом в Нуменоре. Только одного какого-то верховного жреца сейчас не хватает. А так... всё тёмное, в принципе, давно уже не в лесах, а в городах. И "священные рощи" тут теперь ни при чём. Настоящие монстры - все в мегаполисах. Вся нежить дружно ломанулась туда, поближе к нам. Мы с ними сжились, сами не заметив. А леса... леса сейчас отдыхают.
   - Ну, ты уж загнул! - сказал Жора.
   - А что, наверное, так оно и есть, - задумчиво сказал вдруг Леголас.
   - Скажите, вот если б Саурон победил в войне... то где бы после победы квартировались его основные войска: в городах или в лесах? - спросил вдруг Роман. От него таких вопросов можно было ожидать.
   - В городах, конечно, - ответили Жора и Сэм.
   - В городах победитель всегда сильнее, чем в лесах. В лесах ещё может быть хоть какое-то партизанское движение, - сказал Пашка.
   - Вот мы как раз - партизаны! - гордо сказал Жора, воздев бутыль.
   - Нет, я думаю, партизаны - не мы... Партизаны, они... мы о них даже и не знаем... хотя они, наверное, есть.
   И Пашка не стал продолжать разговор. Он вдруг всё понял. "И в самом деле: в городах даже страшнее" - подумал он и успокоился. Так иногда становится не по себе ночью в лесу, а потом это проходит. Лес как лес. Ночь как ночь. Его тут не больше... Если и есть что жутковатое, то разве что... сказочно-жутковатое: детское, а не взрослое. Это совсем другой страх, чем тот, о котором говорили только что. Он тёплый, весёлый... Страшок, а не страх...
   И когда поперёк их пути попался овраг, наполненный, как взбитая перина, густым, словно живым, туманом, Пашке вдруг ни с того ни с сего вспомнился старый мультик. С песенкой навроде:
   Мы ночные ахи-страхи,
   мы летаем-кружимся,
   нагоняем ужасы... ужасы...
   Кажется, там были мальчик и девочка, маленькие брат и сестра, которые шли поздним вечером рука об руку, и в одном месте стоял такой же туман... и мост... и ахи-страхи, которые вовсе не такие уж ужасные и даже добрые - как и положено во всех советских мультиках, - нагоняли и размешивали этот туман... просто чтоб испытать мальчика и девочку. Мол, испугаются или нет.
   - Смелых мы пугать не станем,
   смелый глянет - мы растаем.
   Смелых мы пугаемся,
   в страхе разбегаемся! -
   пропел вдруг Пашка под нос сам себе и Марине... непонятно с чего... и Марина крепче и ласковей прильнула к нему. В ответ. И даже в темноте было видно, что она улыбается. Тема разговора сменилась. Туман отгородил их от того, о чём говорили несколько минут назад. Они стали сейчас этими самыми мальчиком и девочкой. Вместе они ничего не боялись.
   Тропинка, изгибаясь, резко сползала в овражек, как в бездну, переламывалась в нём и загибала шею наверх, словно ей надо было отдышаться от белого дыма и белого страха. Но заметен этот гусиный изгиб стал только после того, как овраг перешли. Переход стал своеобразной переправой. Словно вереницей водолазов прошествовали по дну неширокой, но глубокой реки. Чёрная стража деревьев и кустов вставала из тумана на том берегу. Будто туман был насыпью, за которой лесные воины несли караул. Больше всего на сумрачных людей походили кусты можжевельника. Как раз в человеческий рост - такие тёмные замершие фигуры. На минуту показалось, что это замаскированное войско. Их тут - тысячи тысяч, но все ловко рассредоточены. Они пропустят, а потом атакуют. Пашка сморгнул и всё стало по-настоящему. Он опять понимающе улыбнулся.
   Что-то не страшное, а мультяшно-страшное было в этом лесном тумане, в овражках, в можжевелке... Какой-то преувеличенно густой туман, как нарисованный. А кто знает, что такое туман вообще!? Кто задавался таким вопросом? Все говорят, что это просто вода, но может, все врут. Все только так условились. Никто на самом деле не знает, что такое туман. Все лишь так, для храбрости делают вид, что знают. О тысячах вещей люди только делают вид, что знают, а сами... сами даже близко...
   А что... что такое лес?
   Надо бы, надо почаще задавать себе такие вопросы. Мы все слишком уверены, что твёрдо стоим ногами на твёрдой земле. Слишком... слишком. Так нельзя.
   - Овраг там был, помню. Точняк. А вот дальше - направо или налево...
   Жора засомневался, когда все вышли из млечного потока. Тропинка раздвоилась.
   - "Там" - это где?
   - "Там" - это здесь, но год назад.
   Наступила пауза. Все неловко топтались меж пройденным обрывом и кустами.
   - Ну вот, кажется, и сбывается твоё дурацкое предсказание. Только, похоже, это не только твой личный демон... Теперь уж одно из двух - или никто не выйдет из леса, или уж все как-нибудь выйдем, - резонно заметил Леголас.
   - Все выйдем, но другими, - дошутил Сэм. - С ушами там, как у гоблинсов.
   - Нет, а что, и вправду уже заблудились? - серьёзно поинтересовался Леголас.
   - Да нет... пойдём по левой... - тоже серьёзно ответил Жора. Шутить его больше не тянуло. - Там, кажется, как раз выйдем...
   - Кажется, или выйдем?
   - Да ну тебя в баню с твоими вопросами, - обиделся Жора. - Идём - так пошли!
   Они шли и прислушивались. Не донесутся ли в глухом, как подушка, лесу хоть какие-то звуки большого лагеря. Конечно, основная куча народа завалится и будет обустраиваться только завтра. Но и сегодня уже, несомненно, понаехало немало энтузиастов, вроде их. А звуков всё не слышно. Будто все развоплотились и никого живого за сто километров нет. Ведь живая толпа в ночном лесу - как тикающие часы в тёмной комнате: издали услышишь и на ощупь найдёшь... Но нет, всё вымерло.
   Они шли, а путь всё удлиннялся, словно, вопреки законам физики, чем больше чего-то преодолеешь, тем больше ещё останется преодолеть. Темнота, колдуя, клубилась и клубилась деревьями, вставала и вставала всё новыми волнами леса, разевала дымные пасти оврагов и лощин. Словно чудовище, у которого много-много пастей: много-много бесконечных ярусов ртов...
   Пашка шёл и думал себе опять о том, что есть два вида страха: пронизывающий, холодный, неземно-ледяной, как то пусто-звёздное пространство из детства... и тёплый, уютный - почти и не страх вовсе: аттракцион "Комната страха", в которой, скорее, забавно... Какой из них витал в воздухе сейчас, он не мог понять. Когда говорили про Влада с языческим старцем и про "бога века...", показалось на секунду, что - тот, ледяной... а когда сказали, что заблудились - скорее, второй, уютный.
   Вдруг осязаемая темнота разом распахнулась, как шторы, и показалось болото... Будто кассету с галлюцинациями резко сменили. Новая галлюцинация оказалась не хуже и не лучше предыдущих, она была просто - новая. Словно сама земля превратилась в воду по какому-то волшебству.
   - Ну и как это нас сюда занесло?
   - Армия пролезет, - мы вот не пролезли!
   - И какой козёл Старый Вяз, спрашивается, это сделал? - обиженно спросил Жора, как будто это не он всех вёл.
   - Да, вроде, Старый Вяз по имени Гном Жора.
   - Или его демон?
   - Да хватит вам о демонах... Идти назад... что ли?
   - Нет, зачем - вперё-од! Всё вперёд! До упора!
   Присмотрелись: тропинка осторожно шла дальше. И самое главное... оранжевая запятая костра, едва-едва виднеясь, мерцала где-то в километре отсюда, не больше. Одинокий маяк в болотном море.
   - Вон там - лагерь.
   - Видим, что лагерь, а не глюк! Как до него добраться!
   - По кочкам, по кочкам...
   - Иди ты сам по кочкам знаешь куда! Лучше справа обойти.
   - Да ну, ещё в обход переться пять кэмэ! Тропинка-то идёт - значит, какие-то чуваки ходили, значит, и мы пройдём.
   - Или не чуваки ходили, а... фиг знает кто.
   Некоторое время в растерянности смотрели на водно-чащобное пространство... словно ждали, что от гипноза их глаз оно возьмёт и как-нибудь самоликвидируется. Когда-то здесь, похоже, добывали торф и изрыли всё, что можно было изрыть. Чёрная в ночи вода скрывала следы человеческих трудов. И ещё искусно скрывала глубину. Одни только звёзды, как фонари в том пугающем небе детства, плавали в тонком поверхностном слое бездны, не доставая её недр. "Дамбы", полузаросшие кустами, как водоплавающие змеи, извивались по чёрной глади. А высоко-высоко Млечный Путь над всем этим копировал одну из дамб. Или, наоборот, она копировала его. А тропинка пугливо вилась по ней, словно боялась ненароком соскользнуть и утонуть... не то в небе, не то в воде.
   Лабиринт производил впечатление чего-то такого, что создано специально, чтобы запутать. В его облике так и чувствовалась чья-то творящая Рука. Древесная Венеция, карты которой не составлено. Кусты, словно фрагменты крепостных валов. Громоздятся над водой, тянутся изгибами и обрываются. Словно их при штурме подорвали во многих местах "колдовским огнём Ортханка". Вполне возможно, что где-то "колдовской огонь" разорвал и тропинку.
   И всё-таки... всё-таки, подумав, решили идти. Болото предостерегало уже одним своим видом, но обходить его так далеко справа, за большим озером Келед-ер, тоже никто не хотел. Лень оказалась сильнее страха, как это часто бывает. Лень и страх - две физические величины, двигающие многими людьми. От их соотношения и зависит, что человек решит. Простая формула.
   Постепенно-неуклонно они погружались... к счастью, пока не в само болото, а только в болотный мир. Суша - вода, день - ночь, зима - лето... всё перемешалось. От зимы болотам достались метёлки высокой, как хоругви, сухой травы, - прошлогодней, а вернее, многолетней; от лета - ярко-жёлтые венцы цветов на кочках. Впрочем, сейчас все цветы и цвета провалились в сон. Кочки торчали чёрные и безжизненные, как мостки погружающихся подводных лодок. И туман, и провалы черноты под туманом в "окнах". И словно какой-то рассвет начинается, когда выходишь из-под полога леса на открытую поляну болот. "Рассвет" - обманчивый и лукавый, как и сами болота, которые ни в коем случае не любят правды. И вообще не любят ничего однозначного и определённого.
   Неопределённо, очень неопределённо чувствовалась и близость цели, и - страшная даль... потому что каких-нибудь полкилометра по топям - это больше, чем километров пять просто по лесу. Слишком поздно они это поняли. "Вот и третий вид страха - реальная земная опасность. Вернее, в данном случае - водная... и без всякой мистики. Жить всем охота, а тонуть - никому". - опять думал Пашка.
   - Кажется, нас заманили в ловушку, - сказал Сэм через несколько минут пути. Сознание толкиниста-ролевика, разумеется, не оставляло его.
   Они с трудом продрались по щиколотку в воде сквозь очередной заслон гигантского, в три их роста, кустарника. Чёрные гидры кустов распустили змеи веток над чёрной водой. Здесь всё было - разной степени черноты...
   - Здесь есть змейсы и пиявсы?
   - Обязательно есть, но ночью все дрыхнут.
   Пашку приятно удивило, что Марина воспринимала всё, что происходило, как нечто совершенно нормальное и нисколько не жаловалась на судьбу. Болото так болото. Ночь так ночь. Она была, кажется, спокойней всех. Что-то присутствовало у неё внутри, перед чем всё внешнее не играло особой роли.
   Вдруг все остановились. Пашка с Мариной, шедшие сзади, сначала даже не поняли, с чего бы это. В темноте только перед самым носом стало видно, что тропинка упёрлась в чёрную яму с водой. Дамбу, действительно, словно взорвали. Или земляную змею разрубили пополам лопатой. Тропинка отыскивалась по ту сторону ямы и, как ни в чём не бывало, ползла дальше. Скорее всего, в данном "обрыве коммуникаций" виноват был весенний разлив.
   Оба берега пролива - склизкие и с крутым наклоном в воду, как грязевой каток. Прыгать будет очень неудобно. Глубина неизвестна. То ли лужа, то ли омут. То ли по щиколотку, то ли по макушку. Проверить можно только на себе...
   - Назад я не потащусь! - сразу сказал Жора, предвидя возражения. Но, возможно, где-то в глубине души он как раз очень хотел бы возражений, чтоб уцепиться за них и, вопреки лени, повернуть назад. Прыгать он что-то ох как не горел желанием.
   - И я не потащусь! - неожиданно согласился Сэм и вдруг, размахнувшись, швырнул на ту сторону свой рюкзак. А потом плюнул да и прыгнул сам. Первым из всех. Зрители даже ахнули. Но вот он уже - на той стороне.
   - Во! По физре бы точно "пять" поставили за такой прыжок, - спокойно прокомментировал Леголас.
   И сам тоже выпростался из лямок рюкзака.
   - Отойди, а то зашибу, когда кину.
   - А я поймаю. Айдате, все пуляйте свои рюкзаки, - серьёзно сказал Сэм.
   - Переправа, переправа... - задумчиво пропел Роман. - Марин, ты как?
   - Мы - со всеми, - весело откликнулась Марина.
   "Мы"... Пашке стало радостно оттого, что она его причисляет к себе. "Мы" - и опять ничего не страшно.
   Жора, что-то проворчав, запульнул свой рюкзак, едва не попав в Сэма.
   - Извиняюсь, сам просил пулять... Сэм, хорошо, что у меня весь "сэм" - в полиэтиленовых баллонах. Ничо не разобьётся, сколько ни швыряй!
   Но когда дошёл черёд прыгать самому, один вид ямы как-то разом охладил энтузиазм. Чего уж там говорить... страшно было. Да и кому не страшно!
   - Ты, главное, сам не разбейся. Как самая большая бутыль! Нам тебя жалко будет.
   - Тихо, не говори под руку.
   - Тогда уж - под ногу.
   - Да ну. Отойди, а то сам в тебя попаду - вместо рюкзака.
   Жора прыгнул... Промахнулся, сделал "недолёт" и плюхнулся в пролив. Сел в него, как в кресло. Счастье, что - мелко.
   - Вот и дошутились! - сказал Сэм.
   Он протянул руку и, изо всех сил держась другой рукой за куст, кое-как вытащил огромного Жору, рот которого работал, как радио. И что транслировали по этому радио, лучше передавать не стоит. Досталось и лесу, и болоту, и ночи, и весне, и всяким там гномам, которые шляются по ночам.
   - Эй, стоп, так не выйдет... Погодите пока прыгать.
   Сэма вдруг осенило. Он быстро достал из рюкзака топорик - не боевой, а для сучьев, - и прежде чем кто-либо успел сообразить, зачем бы это, начал рубить ветки ближайших кустов.
   - Чего ты там?
   - Да фашины, блин их. Как сразу в голову не пришло! Все мы идиоты - только прыгать умеем, а не чайником варить. - откликнулся Сэм. - Читали когда-нибудь про штурмы крепостей?.. настоящих, а не как у нас! Как фашины в ров с водой кидали.
   - И ты эту?.. штуковину... собираешься фашинами закидать!?
   - Не всю. Просто щас кину одну связку с этой стороны - как раз вон где Жора плюхнулся. Удобней будет. Станет не так широко прыгать - у нас же всё-таки девушки! и не поскользнешься. Всё гениальное просто.
   - Не девушки, а девушка, - весело уточнила Марина.
   Фашина была готова и уложена.
   - Действительно, всё гениальное просто. Как это мне, эльфу, первому не пришло в голову! - хлопнул себя по лбу Леголас и успешно перемахнул водное препятствие. Теперь уже трое были на одном берегу и трое - на другом.
   - Ты сможешь? - спросил Роман сестру.
   - Мы с Пашей, - опять откликнулась она, словно "с Пашей" - это был универсальный рецепт на все случаи жизни. И рецепт даже не требовал объяснения.
   - Ты первый прыгни, а потом просто мне руку подашь на том берегу. Я прыгну, мне совсем не страшно, - сказала Марина своему спутнику. Всё было просто - и на словах, и на деле. Роман мог спокойно прыгать, оставив сестру на попечение. Он хорошо знал, что это правда - что она прыгнет и не испугается. Точно так же, как не боялась фехтовать.
   Никогда Пашке не забыть этого марининого прыжка. Сначала старт взял он, как она просила.
   Таинство прыжка... Прыжок - барометр нашего страха. Власть расстояния над человеком, как и власть времени, тяготит, как признак рабства. Оторваться и не побояться приземлиться слишком рано, то есть до спасительного финиша - это что-то подобное бунту против рабства мира сего. Перемахнуть пропасть в два прыжка нельзя, в этом весь фокус. То же самое и с водой. Приземлишься чуть пораньше, хотя б на полступни - и уже булькнешь... Надо преодолеть себя. Как при прыжке с парашютом... Из Марины без труда получилась бы парашютистка, если б она захотела.
   Пашка, испытав секундное ощущение в полёте: "Провалюсь ведь! Не долечу!" - спикировал-таки точно на ворох веток. Те мягко спружнили, чмокнув водой, но это было уже безопасное чмоканье. Берен тут же повернулся к Лучиэни. Словно за минуту по ней соскучился. Она помахала ему рукой: "Щас встретимся". Ему отчего-то стало смешно... даже очень.
   Прыжок - символ встречи. Да будет так!
   - Марина, прыгай! Ты же - "Морская"... ты же не боишься воды.
   И она прыгнула. Она не боялась воды и ничего не боялась. У неё это получилось как-то просто и грациозно одновременно.
   На том берегу её встретил тот, из-за кого она не боялась. Тот, кто из-за неё не боялся.
   - Они уже обнимаются, значит, переправа прошла успешно... - пошутил вполголоса один из спутников.
  
   Действительно - критерий. Какой вам ещё показатель нужен? Всё на своих местах. Может, вся переправа только для этого и была нужна.
  
   Дальше дорога шла почти прямо, словно это её исправили влюблённые. Костёр приближался. Вода удалялась. Костров было уже... не один.
  
   Все вздохнули с облегчением. Ночное путешествие закончилось, ничего рокового пока не случилось. Отсрочка страшного. Отсрочка приговора, произнесённого Жорой, как Феанором, на свою голову. Или вообще не произнесённого? Может, этот "демон" им всем приснился?
   Кто знал, что глупая шутка Жоры ещё окажется пророческой. Потом... Только в отношении... не его самого.
  
   9. Новый год.
  
   ...А завтра будет чудесный день! И потом, и
   ещё потом, много-много - и все чудесные...
   И. Шмелёв
  
   Пашка проснулся - разом вынырнул головой в зелёный свет. Изумрудные китайские фонарики, выключенные вчера ночью, уже вовсю светились скопищем в дереве над палаткой, а за ним путалось в чаще разноцветными и поломанными волосами утреннее солнце. Тоже заспанное, лохматое и помятое - точно как он. И как он - слегка озябшее за ночь. Ну ничего, оно своё ещё наверстает!
   Ели возле палатки, сами о том не зная, составили зелёный складчатый театральный бархат. Словно его сейчас откинут: таинственный занавес начинающегося дня. Листики берёз - зелёные искры. Ворохами. Точно так вчера взлетали искры над костром, только те были рыжие и тех было куда меньше. Отсвет солнечной листвы вливался в палатку. "Тархун". Казалось, само солнце позеленело. Солнце Изумрудного Города.
   В обрамлении первой листвы приключаются такие рассветы, когда как-то особенно дух захватывает от радости, и чуешь шестым чувством: впереди праздник... праздник... праздник. Дышится совсем по-другому. Так бывало только в детстве. И вот надо же - вернулось. Вернулось то совершенно безоблачное ощущение.
   Пашка зевнул. Но нет, спать больше не хотелось. Он выспался. Пора было встречать день. Окраина дня... Большой лагерь невидимо рассыпался по лесу, у него здесь тоже была окраина. Солнце поблёскивало на мечах и доспехах. Пашка специально для этого путешествия, за недельку до него, смастерил себе лёгкий меч. А кожаные доспехи, вместо кольчуги, ему одолжили. Марина никакого оружия не взяла, только костюм эльфийской девы. Фехтовать её ещё дома кое-как отговорили. Одно дело - в зале, другое - в лесу.
   - Тут вообще маньяки бывают, - помнится, постарался напугать её Роман. - Чрезвычайно опасные психи. Не все, конечно. Но достаточно...
   - А как у них это выражается?
   - Как-как... Зашибут и покойнику скажут: "Извини, я не заметил...". А ты у меня, как-никак, всё-таки единственная сестра. Посиди, а... у костерка там...
   - Хочешь меня от мечей подальше?
   - Именно подальше! Ну, сестрёнка... ну пожалуйста.
   - Да что уж ты меня всегда держишь?
   - Ну, ради меня... и ради Пашки тоже.
   - Вечно ты по самому больному! - вздохнула и почти согласилась она, когда он сказал про Пашку.
   - Я буду за тебя бояться и Пашка тоже. Зачем тебе это надо... В прошлом году были два придурка - шлемами бодались, представляешь. У одного меч упёрся в щит противника - и у другого. Так они давай головами друг по другу стучать. В бою им всё по фиг стало. У одного был козырёк на шлеме, у другого не было. И вот тому, у кого не было, всю морду раскровавили. Маньяки, конечно... и такие, слава Богу, редкость. Мастера его сразу выперли с игрищ. И пра-льно сделали. Но дело живёт, и такие ещё могут быть - хотя бы один из сотни. Фанатики они, в любом деле есть... А на позапрошлых игрищах, мне рассказали, одному стрелой вообще глаз выбили при штурме. Тупой наконечник нечаянно слетел, и стрела - прямо остриём в глаз, не выше и не ниже. В общем, без глаза, знаешь, тебе как-то не идёт.
   - Ну, зачем ты - эти ужастики?..
   - Так ведь, Марин, на войне как на войне. Это ж тебе не кино смотреть. Там из экрана стрелы в зал пока ещё не вылетают. А здесь вот... сама видишь... Давай уж ты будешь лучше - эльфийская целительница. Они ведь очень нужны на войне... только в тылу. Будешь там оживлять воинов магической силой. Эльфийские девы потому и не воевали, что оружие в руке... оно... отнимает целительную силу... ну и всё такое прочее. Так что оставь меч дома и неси миру исцеление, как сказал в одном переводе фильма Гэндальф бабочке.
   Так Марина и оставила меч дома, поддавшись на уговоры. Зато взяла изумительное платье, от которого стала... ну точно Лучиэнь! Ещё и обруч на волосы. Пашка, как первый раз увидел, так и замер: ничего в жизни не видел красивее, чем она в нём.
   - Зато в дороге пассажиры не будут хвататься за рукоятку моего меча, как за поручень, - помнится, смеялась тогда Марина. - Я тебе ещё не рассказывала, как... едешь, бывало, в набитом автобусе, особенно в "маршрутке", и держишь вот так меч перед собой, а клинок завёрнут... люди почему-то непременно думают, что это лишний поручень, для удобства. Так смешно: цап за него, потом: "Ой, извините". Люди же не привыкли к мечам. Особенно не привыкли к тому, что их носят девушки.
   - Я знаю лично только одну девушку, которая их носит, - засмеялся Пашка.
   - А в этот раз мы поменяемся ролями: ты поедешь с мечом, а я наконец-то без меча. Зато порисую в лесу, если будет время.
   Кстати, о мечах. Сэм во время ночного путешествия по чаще где-то посеял свой клинок. Заметил пропажу слишком поздно. Меч, не помещаясь в самом рюкзаке, был подвязан снаружи. Возможно, он отцепился, когда ветки в темноте хлопали путешественников по загривку, по бокам и по заднице. Когда Сэм швырял рюкзак через промоину, меча уже и в помине не было... Но странно - он тогда не обратил на это внимания. Все мысли тогда сосредоточились -скорее бы выбраться. Пашке было его жаль. Половину сегодняшнего дня Сэм где-то рыскал по лесу, пытаясь под светом солнца припомнить те места, по которым они таскались вчера без всякого света. Но, конечно, ничего не нашёл. День и ночь - разные миры. Они не пересекаются. А меч в лесу - иголка в стоге. Ну, собственно, не так страшно - у Сэма был запасной, только короче. "Ещё найдётся", - обронил вдруг Пашка и сам этому поверил. Вещи находятся, когда их совсем не ищешь - и тут есть явный знак чего-то. Он чувствовал, что этот потерянный дамоклов меч ещё сыграет какую-то свою таинственную роль... но только уже в его, Пашки, жизни. Какое странное "предчувствие"! А Пашка своей интуиции верил. Ведь было же у него тогда предчувствие, что он встретит Лучиэнь...
   А сейчас, как только проснулся, было предчувствие чего-то очень хорошего и очень плохого впереди. Но хорошее преобладало. Преобладало настолько, что день прошёл совсем незаметно, как могут проходить только очень счастливые дни. Пашке показалось, он просто открыл и закрыл глаза - вот и весь день. Он как бы спал и не спал - настолько необычным и непривычным всё вокруг казалось. Как в полусне слышал он разговоры о том, как будет проходить завтра сама "игрушка". Сегодня-то был просто заезд. Выскочил вдруг вопрос о том, кто будет за Тёмные Силы, кто - за Светлые. Собственно, его не должно было возникнуть: вроде, изначально мастерами планировалось: К., город Пашки, должен выставить все антисауроновские силы, а город И. - мордорские и сарумановские. Но город И. уступал К. по численности населения, а стало быть, и по численности толкинистов. По этой причине, Тёмных сил нежданно оказалось намного меньше, чем Светлых. А сие, разумеется, совершенно нелепо и недопустимо - как по игре, так и по жизни. Где ж это видано, чтоб у Саурона - у того самого Саурона!.. было меньше сил!?
   Исправить вопиющее недоразумение, недолго думая, решили переформированием команд. "Пусть часть Светлых будут Тёмными, а часть Тёмных - Светлыми...". "Ты сам-то понял, что сказал? Даосист, тоже мне". "Я имею в виду - перемешать команды". "Всё течёт, всё изменяется?".
   Вот и изменилось. Часть Светлых, по добровольному принципу, перетекла к Тёмным. У тех и лагерь был отдельный - почти за полтора километра. Влад Назгул сделал свой выбор, когда сказали:
   - У Чёрных даже штатных назгулов не хватает. Всего пять, а не девять. Надо определить назгулов.
   - Я - Назгул.
   - Да, у нас уже есть готовый Назгул, - подтвердили остальные Светлые из их компании.
   "Именно готовый", - подумал Пашка, мысленно прицепившись к слову. Он, признаться, был очень рад, что Влад удаляется от их компании, от - Марины... хотя бы на эти дни. Он теперь будет в одном лагере, а они, спокойно без него - в другом.
   Во второй половине дня просочились слухи, что теперь уже у Тёмных - серьёзный перевес.
   - Ну вот, теперь всё в порядке, - сказал удовлетворённо один из мастеров.
   - Что в порядке-то?
   - По смыслу у Чёрных сил как раз и должен быть перевес!
   - Это - только по книге.
   - И по жизни тоже. По жизни - тем более.
   - А по игре...
   - И по игре - как по жизни.
   Мастер почти не скрывал удовлетворения. Сочувствовал он, что ли, Тёмным?
   Между мастерами вышел небольшой спор, но вышеозначенная точка зрения вдруг победила. На словах, вроде, удалось "доказать" скептикам, что перевес Тёмных получается не такой уж и большой. И нестрашный. Терпимый.
   - Посудите, у тех: Гэндальф там, Элронд, Галадриэль... Глорфиндейл тоже... У каждого - по многу хитов, возможности совершенно несопоставимы с возможностями рядового бойца. А у Чёрных что - только назгулы и Балрог... Да и из них - даже штатных назгулов до девяти и то не хватает.
   Неизвестно, откуда и с чего вдруг взялись сведения, будто "назгулов не хватает"... Кто их запустил в эфир. Позже оказалось, что ещё как хватает: все девять, полный комплект. У каждого - по пятьдесят хитов: то есть каждого надо пятьдесят раз заколоть или зарубить, чтоб отправить в Край Мёртвых. Хорошо звучит: "Убит - с пятидесятого раза".
   Под вечер в лагере Светлых только и было разговоров, как о том, что исход предстоящей войны практически предрешён Советом мастеров. При таком-то перевесе Чёрных... Редко когда игрища бывали, мягко говоря, столь странно организованы. Обидно, конечно.
   - Завтра нас расколбасят.
   - Или... послезавтра.
   В этом только и состоял весь спор Светлых - завтра или послезавтра?
   В преддверии почти неминуемого разгрома решили вдруг отметить Новый год.
   Собственно, никакой связи между этими событиями не было. Просто посреди поляны возвышалась ель - метров пять. Стояла как-то очень откровенно, словно говорила: ну, нарядите меня, что ли. Вот и стрельнуло в голову - причём нескольким людям одновременно, - взять её и нарядить. И встретить ночью Новый год. Какая разница, когда встречать? Один знакомый Пашки, например, ставил ёлку дома в свой день рождения - в сентябре. И отмечал с компанией Новый год. Свой собственный.
   Летом или весной тоже вполне можно соскучиться по ёлке. Особенно в лесу. Особенно вечером. "Зимой же встречать Новый год - беспонтово! Не по-нашему. - сказал Гном Жора. - А сейчас - самый раз. Главное - повод отметить..."
   Пятиконечная верхушка ели рубиново тлела от заката, как настоящая звезда. А ниже закат не доставал, и там-то, в косматых ветках, пряталась будущая ночь.
   Пашка обошёл ёлку и поглядел на неё с востока, словно это была какая-то ось всего мироздания. Уголёк солнца ещё сквозил-алел за сучьями и хвоей. Он казался висящей ёлочной игрушкой. На хвоинках от него - оранжево-багровые точки. Так бывает, когда хвоя шипит и скручивается в костре.
   Повсюду медленно и беззвучно затухал костёр вечернего леса. Вместо него вскоре замерцал на поляне костёр настоящий. Осветил ель сбоку. Она стала чуть похожа на ветвистый мексиканский кактус. Но энтузиасты этот кактус уже успели нарядить, и он у них зацвёл. Другой вопрос - чем?
   Старый чайник; два-три шлема, блестящих, как ёлочные шары; чей-то арбалет, несколько кинжалов вместо сосулек и шишек; боевые кожаные перчатки разных цветов... Ёлка-дуэлянтка. Красивая и воинственная. Даже кольчугу чью-то снизу повесили. Что-то было в её мерцании от нежной мишуры. Повисло и много вполне мирных украшений. Несколько вязаных шапочек на кончиках веток. Несколько воздушных шариков - кто-то зачем-то взял, вот и пригодились. Пустые полиэтиленовые бутыли - зелёные, оранжевые, синеватые и прозрачные. Тихо покачиваются. Сами чем-то похожи на шарики. Из нескольких бутылей, прорезав их, сделали фонарики - вставили стеариновые свечки и зажгли. Несветящиеся гирлянды смастерили из пробок: алых, белых, голубых, зелёных, жёлто-солнечных...
   Пригодился и рулон туалетной бумаги, нарезанный "ёлочкой" - готовые бумажные змеи. А вот вата под ёлку оказалась совсем не нужна. Под ней как раз осталась кучка снега. Недобитый шпион Зимы.
   Отмечать собралось человек двадцать или больше. Их ёлка находилась на восточном краю лагеря; на западном и в центре, кажется, никто ничего не знал и никто ничего не отмечал. Это был Новый год в масштабах одной поляны. Везде - старый год, а здесь уже - новый.
   Полумесяцем уселись вокруг костра - с трёх сторон. С четвёртой, прямо под ёлкой, как на троне с зелёным балдахином, воссел Гном Жора - автор самой идеи праздника. Или - один из авторов, но по комплекции больше всех похож на главного. Было два котелка, четыре гитары и много-много выпивки... Пашка решил как можно больше слушать и подпевать - и как можно меньше пить.
   Жора взял гитару и, откашлявшись, своим известным басом на грузинский мотив заорал "гномскую" песню:
   В Средиземье есть гора - самая высокая.
   В той горе торчит дыра - самая глубокая.
  
   Мория, Мория! Джан-джахарья Мория!
   Син барабуз бабудум,
   Казад-ветрум, Казад-Дум!
  
   А мечи в той Мории - самые стальные,
   А гопы в той Мории - самые крутые.
  
   Мория, Мория! Джанджахарья Мория!
   Син барабуз бабудум,
   Казад-ветрум, Казад-Дум!
   И так далее... Куплетов было много, сколько их всего - никто не знал, поскольку каждый новый певец мог сочинять их до бесконечности, и они всё шли и шли, как гномы в строю. Пашка был единственный из присутствующих, кто слышал это творение искусства в первый раз.
   Потом настал черёд величественного сауроновского гимна - гибрида "Интернационала" и пинк-флойдовской "Стены". Слова - от первого, музыка - от второго.
   Вставай, проклятьем заклеймённый
   Весь чёрный мир без лишних слов!
   Кипит наш разум помутнённый
   И в смертный бой вести готов.
  
   Хей! Это - наш последний бой.
   Под эгидой Саурона мир наполним чернотой.
  
   Никто не даст нам избавленья -
   Ни Балрог и ни назгул злой.
   Мы Средиземья затемненья
   Добьёмся собственной ордой.
   И прежде, чем все успели подхватить: "Хей! Это - наш последний...", Сэм вдруг увидел за спиной Жоры...
   - Опс, Назгул. Долго жить будет. Мы о нём только-только спели, а он идёт.
   И тот вышел из-за ёлки на поляну, как чёрный восход.
   Пашка рано радовался, что Влад "далеко". Не так уж и далеко. Костёр взял и притянул его, как Кольцо в книге притягивало тех назгулов.
   Вообще-то Влад был "человеком нашей компании". Интересно, что и Леголас, и Сэм, и Жора считали его если не другом, то хорошим знакомым. Ни с кем он не стремился сблизиться, но люди уже привыкли к его странностям и воспринимали как некое экзотическое и почти неотъемлемое дополнение к компании. Сатанизм был его личным делом и Сэму-Жоре-Леголасу казался простительным "прибабахом" - изюминкой ни на что не похожего характера. Все знали его гипертрофированную гордость, что и мешало подружиться с ним по-настоящему, но... он лучше всех фехтовал, неплохо играл на гитаре, часто что-то смешное рассказывал... а что ещё надо для компании, где все свои. Лишь для Романа, ну и, разумеется, для Пашки он так и не стал своим.
   - Чё, Влад, перебежал к ним? Оставил нас, - встретил Леголас.
   - Не перебежал, а перешёл, - спокойно ответил Назгул. - Я бегать без надобности не люблю.
   Он уселся у костра. Он был сегодня не в духе. Произошло досадное недоразумение, и у Тёмных его даже не то что унизили, а понизили. Переходя, он рассчитывал, в соответствии с прозвищем, стать именно назгулом - одним из Девяти. Но, как помним, оказалось, все девять уже были в наличии, и пришлось ему довольствоваться должностью... капитана орков. Уже не Назгул, а какой-нибудь... Шаграт или Грышнак. Он скрывал досаду от нового назначения, боялся, что засмеют. Нет, не засмеют, конечно: никто не отважится над ним по-настоящему смеяться - разве что, наоборот, он над кем-нибудь... но всё равно неприятно. Пусть раньше времени не знают! Кто мало знает, позже состарится... И пусть кому-нибудь ещё будет неприятно, а только не ему одному. Берену, например.
   Пашка испытал это навязанное Назгулом чувство. Будто кто-то вторгся. Вот как всё было хорошо только что!.. Сломали что-то... и на тебе! Он взглянул на Лучиэнь, стараясь, чтобы Назгул не заметил этого мимолётного взгляда. Словно спрашивал что-то? хотел то ли Её защитить, то ли себя - Её силой. С ней уютно, без неё - нет. "Без неё" - это значит... это значит, даже если она сидит рядом, но смотрит не на него.
   Сейчас всплески костра отражались в её задумчивых глазах. Она, наверно, тоже, по своим причинам, не хотела встречаться взглядом с Владом? и потому встретилась взглядом с костром, как Жанна д`Арк. Хотя кто знает. Душа человека - потёмки... иногда даже душа любимой. Пашка слегка растерялся и чувствовал себя неуверенно. Говорят, так чувствовали себя французские бойцы без Жанны д`Арк. Чтоб вернуть себе "силу", он - хоть минуту назад, вроде, и не хотел - решил выпить вместо со всеми... и ещё раз выпить... и ещё потом.
   Стало чуть уютнее. Влад пока что ни к чему не цеплялся, не встревал в разговоры, а тоже задумчиво смотрел и смотрел себе в костёр. Что он там в нём видел, он не говорил.
   Продолжались песни. Гитара кочевала из рук в руки, как переходящее красное знамя. Пашка и Марина с удовольствием подпевали, и неуверенность Берена вдруг совсем отступила. Он перестал замечать Влада, перестал чувствовать его присутствие. Словно музыка - освободила. Разрушила какое-то подобие бессловесного заклятия.
   Вот гитара наконец-то дошла до Романа.
   - Ромка, "Апостола Андрея..." пожалуйста, - попросила Марина. Ей очень хотелось чего-то серьёзного. Она даже песню ненароком назвала - не "Прогулки по воде", а "Апостол"...
   Пашка встрепенулся. Это была, как-никак, и его любимая песня. Одна из любимых. У него и настроение было сейчас - такое...
   Первый куплет наполнял какой-то свет... ну, бывает такой свет в музыке, и Пашка сам не мог этого понять - откуда свет и как он берётся, с чего... А второй куплет бросал в мурашки восторга и страха...
   Но, Спаситель, на касках блистают рога,
   Чёрный ворон кружит над крестом...
   Объясни мне сейчас - пожалей дурака,
   А распятье оставь на потом...
   Вздрогнул костёр. Пашка хорошо знал, что у римских воинов не было на шлемах рогов... но тем сильнее оказывался вдруг, к его собственному удивлению, поток мурашек. Он чувствовал подсознанием, что речь о каких-то совсем других рогах... И о другом чёрном вороне, который "кружит"... Он невольно оглянулся. Силуэты двух берёз, косо перекрещиваясь стволами друг за другом, розовели в свете костра и казались андреевским крестом, иллюстрацией к песне. И ещё чудилось, чёрный ворон невидимо летал где-то тут, в тенях... И в этот миг, проникшись песней, Пашка, не веруя, тем не менее сам был готов просить-умолять вместе с Андреем: "А распятье оставь на потом!.." На потом, на потом... не на сейчас. Только не сейчас! "Пожалей!" Князь мира сего, Саурон, невидимо караулит всех, чтоб в нужный момент схватить и мучить... мучить всем тем в жизни, что называется "распятье" - жуткая не-смерть-сразу, не-ет, но распятье... И все мы просим "объяснить нам сейчас" какую-то Истину... про которую смутно знаем, что она где-то есть... Но только объяснить без того, чтоб за это мучили... объяснить без рогов, без чёрного... И все мы сами где-то чувствуем, что это - невозможно... что в этом захваченном, оккупированном мире, то перекрещенное, как эти берёзы, чего боимся мы и чего боялся Андрей, именно оно - единственная дверь из этой оккупации на свободу. "Да минует меня чаша сия!" И все мы очень не хотим распятья... нашего распятья, но оно подходит, подползает, встаёт... Встаёт сзади и спереди - во сне и наяву. Сначала во сне, потом наяву.
   Легко думать о мученичестве, не думая о мучениях. Многие в юности могли бы легко принять смерть, не разбираясь толком, что она такое и не очень-то боясь её... потому что на самом деле она ещё далеко. Дальше, чем когда бы то ни было! Но никто не хотел бы рогов, воронов, клещей, гвоздей, костров, боли... когда смерть просишь, а её всё нет и нет. Раньше времени ей не приказано являться её хозяином, хозяином мира, миродержителем.
   Видишь - там, на горе,
   Возвышается крест,
   Под ним - десяток солдат.
   Повиси-ка на нём...
   Пашка вдруг нечаянно заметил, как Влад презрительно и брезгливо закривился. У него был вид, как будто рядом скребут лезвием по стеклу.
   Кто-то шепнул Пашке на ухо: "Щас он сам возьмёт гитару... слушай". Предсказание исполнилось быстро, прямо как не наяву. Почему-то казалось, что это сон, а во сне ведь что ни голос, то предупреждение. И оно, даже самое абсурдное, обычно тут же сбывается. Скажут: щас вылезет крыса - и она тут же вылезет.
   Пашка зачем-то выпил ещё, несмотря на заботливо-укоризненный шёпот с другой стороны: "Ну, хватит тебе уже... Ты же не умеешь". То ли - предостерегают ребёнка, то ли - предостерегает ребёнок. Ах, Марина, Марина...
   Тем временем по ту сторону костра резко ударили по струнам. У Влада был хрипловатый, но в общем-то неплохой голос. Спел он песню собственного сочинения - что-то вроде "нашего ответа Чемберлену". Пашку резанул вбитый нарочито громким голосом в память издевательский куплет:
   А чувак в котле орёт "А-а"!
   А чёрт ему в ответ: "Бэ-э".
   "В сущности... о том же, но с другой стороны... - вздрогнув, понял Пашка. - Так же, как он сам сидит по другую сторону костра".
   Пашка снова уставился в костёр, словно хотел согреться глазами или спрятать их от окружающего кольца темноты. Таинственная сила темноты притянула его. Пашка, словно надев Кольцо, сидя в кольце света, замечал мельчайшие детали, которых не замечал раньше. Костёр полыхал сотнями отдельных маленьких огней, как гигантская люстра. Каждый сучок был свечой, выпустившей живой язычок на конце. Скручивались, краснея, а потом чернея, гигантские фитили.
   Было в этом что-то от космоса. Малиновыми лунами - в затмении, - мерцали угли. Луны становились то ярче, то тусклее. Они передавали свой свет друг другу, и как-то менялись посменно, словно несли караул. Они незаметно превращали землю в небо... но небо чёрное, а не синее. Нижнее, а не верхнее...
   Костёр питался лесом и лес же освещал. Он казался фантастическим вечным двигателем. Люди будто бы здесь совсем не при чём. Лампочка, которую зажгла сама Земля. Она горела и будет гореть - и с ними и без них. Люди могут только так, слегка, снаружи, подсмотреть её тайны. Что и делал сейчас Берен.
   - Костра боишься? - вдруг поймал его взгляд Влад.
   - Боюсь?.. Зачем его бояться?
   - Боишься! По глазам вижу... - усмехнулся Влад и ни с того ни с сего вдруг брякнул: - Ад напоминает? а?
   Пашка оторопел.
   Что-то Назгул угадал...
   Берен... нет, уже не Берен, новыми глазами посмотрел в огонь. Костёр, хоть и не был провалом, показался именно бездной. Это было уже не небо с лунами углей, - это была противоположность небу. Но что-то такое же бездонное. Алый полусвет и чёрные проёмы в лабиринте углей и веток словно заманивали куда-то своим контрастом. Что-то безнадёжное, колдовское и инквизиторское, было там, в этом самом "куда-то". Треск и вспышки напоминали протуберанцы, но протуберанцы не живого, а багрово издыхающего солнца... того самого, что Пашка видел вечером 23 марта... За два дня до встречи с Мариной.
   Кто управлял этими протуберанцами? Они были там для чего-то - для какой-то очень конкретной и явной садистской надобности. Пашка, почуяв что-то, содрогнулся, как те... обвитые "протуберанцами". Черви веток извивались в огне. Черви? Да, черви веток извивались-корчились в безбрежном, огромном огне. Или это - не черви, а что-то гораздо более живое... во всяком случае, бывшее живое? Или - мёртвое, но не умирающее.
   - Золотые язычки в красном перебегают, да? - задумчиво и поэтично сказал Назгул. - Как будто вопит кто-то, а ничего не слышно. Во-опли... А? Вопли Видоплясова.
   Он словно прочитал где-то в чёрной книге главный страх Пашки - ещё из его детства...
   - Да нет, ты не бойся - тебе пока ещё рано туда, - опять угадал мысли Назгул, словно охотник, перехвативший их на взлёте.
   По его улыбающемуся лицу было непонятно, всерьёз он или шутит.
   - Давай выпьем вместе. - предложил он. - Чё так сидеть.
   Пашка безвольно и даже с каким-то удовольствием от безволия, подчинился. Они с ним - впервые в жизни, чокнулись кружками.
   Марина незаметно толкнула Берена в бок - похоже, он опять превышал свою меру, и она за него беспокоилась. Мол: "Плохо ведь опять будет".
   - Как ты смотришь на весь этот "Новый год"? - спросил Назгул.
   - Хорошо... интересно...
   - Интересно только то, что выпить можно, да и то я, из принципа, не со всеми пью. А так... песни, лица... всё пошло, серо, банально... тупо.
   - Ты всегда так говоришь про тех, с кем за одним костром сидишь? - вмешалась Марина.
   - Не всегда. Ты, например, не серая и не банальная, а даже... довольно красивая и... эффектная, я бы сказал. Мы сейчас с твоим Пашей выпьем за тебя.
   - Я думаю, что Паше уже достаточно, - честно сказала Марина.
   - А мы с ним выпьем, чтобы побеседовать... А то на трезвую голову вдруг ему будет неинтересно со мной беседовать. Или без такого стимула он не поймёт моих философских построений.
   Опять было непонятно, издевается он или всерьёз. Или - всерьёз издевается?
   Когда Пашка и в этот раз согласился выпить с Назгулом, Марина, кажется, не на шутку обиделась. Непонятно отчего, но у неё чуть слёзы не навернулись... хотя, вроде бы, формально ничего страшного не произошло? Она словно знала что-то... или предвидела, только сказать не смела?
   Никогда не пейте с назгулами - наутро будет плохо... голове-то конечно - а душе ещё хуже.
   Влад положил руку Пашке на плечи.
   - Давай, что ли, прогуляемся до озера - я кое-чем хочу с тобой поделиться. А то... давно знакомы, а по душам так ни разу не говорили... Я уже скоро пойду в свой лагерь.
   Пашка встал с ним так же послушно, как пил.
   - Не ходи! - вдруг почти крикнула Марина. - Паша!
   Она умоляюще посмотрела на него. Пашка ни разу не видел её такой взволнованной. Какая-то интуиция вела её, она и сама вряд ли могла бы объяснить.
   Но и Пашку вела какая-то интуиция, скрытая под внешней безвольностью.
   - Марин, не бойся, ты что? - постарался успокоить сестру Роман, удивляясь и совсем не понимая её реакции. Всё-таки Влад, что бы о нём не говорили, был свой человек и знакомый очень даже давнишний - не самому Роману, так его друзьям... Да и озеро было совсем рядом - каких-нибудь сто шагов.
   И Пашка, как и Роман, сейчас не понял Марину. Наверно, впервые. Ему даже слегка неудобно стало, что она цепляется за него, как мать за маленького ребёнка.
   - Пашка, если ты пойдёшь... если только пойдёшь... я на тебя обижусь. Всерьёз. По-настоящему. Честное слово! Я не шучу!
   И всё-таки Пашка почему-то пошёл.
  
   10. Новое кольцо Назгула.
  
   Если ты пьёшь с ворами,
   опасайся за свой кошелёк.
   "Тутанхамон" ("Наутилус")
  
   В глаза твоей собаки
   Нам не страшно смотреть.
   Ю. Шевчук.
  
   - Знаешь... а твой взгляд на мир... он ведь безнадёжно устарел, - сказал Назгул с усмешкой и опять фамильярно хлопнул споткнувшегося спутника по плечу.
   Пашке вдруг ни к селу ни к городу вспомнилось начало первого фильма "Властелин Колец": "Мир изменился. Я чувствую это". Он и сам прекрасно знал, что мир изменился. Только вот когда и от чего.
   - Я общаюсь с тем, кто правит миром, потому - знаю, - небрежным тоном продолжал Влад. - А ты... ты пока просто дурак... так, будущее мясо для ада.
   Пашка похолодел от этой безапелляционности. Назгул говорил не злобно, а как власть имущий, и по тону было слышно, что это правда. Притом, правда несомненная и самоочевидная. Если бы Пашка был маленький, он бы сознался: "Я боюсь!"
   В детстве он очень боялся брата одного своего друга. Тот был старше его всего года на три, но рассказывал ужасы настолько убедительно и серьёзно, что не верить оказывалось просто невозможно. С какой-то самоочевидностью он повествовал, как чёрт приходил к нему ночью в спальню и... Теперь тот рассказчик, повзрослев, стал пастором одной новомодной "харизматической" церкви и, говорят, производил неизгладимое впечатление на неофитов убедительностью речей и умением "зажечь" аудиторию. Только уже не чёртом, а Богом.
   - С чего ты всё болтаешь про ад? - нашёл в себе силы не возразить, а хотя бы спросить Пашка. Вопрос - уже хоть какое-то возражение.
   - С того, чтоб ты знал... А то ведь жизнь проживёшь дурак дураком и так и не узнаешь, как мир устроен.
   - А как мир устроен?
   - А так... что в нём есть ад. И после смерти более сильные будут в нём мучить более слабых.
   - И кто же - более сильные? - спросил Пашка, стараясь подавить холод в душе ещё хоть каким-нибудь скептическим вопросом.
   - Кто поклоняются самому сильному.
   - А кто самый сильный?
   - Кто? Хозяин ада.
   Пашка вздрогнул.
   - А он есть?
   Влад вместо ответа рассмеялся, и стало ясно, что раз он так усмехается, значит - есть.
   - И ты ему поклоняешься?
   - Ещё как. И мучить буду на том свете... кой-кого! Ну, чтоб тебе попонятней было, по аналогии, - помнишь, в твоём любимом "Властелине Колец" Предводитель говорит Эовин: "он унесёт тебя в замогильные обиталища, в кромешную тьму, где плоть твою сгложут муки, а душонку будет вечно терзать взор Недреманного Ока!"
   - Да? Но ведь как раз после этого его и кокнули! - нашёлся что ответить Пашка и тоже, в свою очередь, попытался изобразить подобие улыбки.
   - Ну, сказочки же обязаны хорошо кончаться. "Хорошо" - с точки зрения вашей... то есть, трусливенькой и добренькой. На то они и сказочки. Для деточек. А деточкам-то уже по семнадцать лет - как тебе. Да?
   - Но ты ведь тоже толкинист?
   - Было дело, увлекался когда-то. Сейчас мне нравится просто - ма-ахать мечом! И я научился им классно владеть... как ты сам знаешь, на своей шкуре. И это занятие - по мне. Мужское занятие. Не к гопоте же идти учиться махать армой. Они - тупые и стадо, а я тупое стадо не люблю. Как и все настоящие сатанисты. А по какому поводу махать и в честь какой книги - сейчас не важно... пока не важно, - таинственно добавил он. - Будет время - умение пригодится.
   - Умение?
   - Умение, умение! Вполне пригодное в жизни.
   Пашка отчего-то вспомнил в том назгульском блокноте-"гербарии" человека, пригвождённого за кишки мечом к матушке сырой земле...
   Он выпил уже относительно много и сейчас прислонился к ближайшему дереву, потому что почувствовал, как вместе с воспоминанием к нему подкатывает тошнота.
   Назгул похлопал его по спине:
   - Ты ещё много чё не знаешь в жизни.
   - Ну, такое... я не очень и хочу знать.
   - Оно тебя - хочет, раз не ты его.
   Пашке от временного звона в ушах послышалось не "оно", а "Око". "Так вот что чувствовал Фродо, когда Око искало его и обшаривало Средиземье. - подумал он. - Кого Око хочет на этот раз? Всех нас, что ли?"
   Назгул, словно услышав, косвенно ответил на этот мысленный вопрос. Продолжая тему об "умении, пригодном в жизни", он сказал:
   - Вот... будет час... будет час, да!.. когда все, кто надо, выйдут отовсюду, откуда надо, и будут убивать всех, кого надо. И так - по всей, как говорится, матушке Земле... Будет условный сигнал. Мы живём и ждём.
   "Тысячи невидимых ножей..." - подумал Пашка, вспоминая недавние слова Марины...
   Эх, Марина! Зачем он не послушался и пошёл сейчас с Назгулом. Наверно, затем же, зачем дети в кошмаре иногда подчиняются чёрному человеку и идут с ним куда-то: замирают от ужаса, но всё-таки идут, когда он берёт за руку и ведёт. Идут... пока не проснутся от страха.
   - Ждёте, да не дождётесь! - вдруг неожиданно сам для себя сказал Пашка.
   - Надо же! А что же вы сможете противопоставить, что мы не дождёмся?
   - Любовь.
   - А... - приоткрыл рот в усмешке Назгул. - У кого чё болит, тот о том и говорит, так? А ты уверен, что у тебя с Мариной любовь, да ещё и вселенская? Уверен, что любовь вообще есть? Знаешь, мальчик, если хочешь её трахнуть - трахни, только не говори, что это любовь. А никакой другой "любви", кроме этого, нет, эльф ты наш дивнючий.
   - Ты пошл как... как это бревно! - пробормотал Пашка со слишком пьяной образностью.
   - Это как раз ты - бревно... которое, хыр-хыр, сгорит в адском костерке в своё время. И никакой там "любви, которая сильнее смерти", нет и не будет. Ты её нигде не увидишь и никто её никогда не видел. Знаешь, чё такое "любовь"? Я тебе объясню, чё такое любовь. Ну, что оно такое физиологически, ты и сам, надеюсь, знаешь, хотя и не пробовал, а что оно, так сказать, "духовно". Вот я, если кого и назвать, "люблю" - то представляю в аду. Вот-вот... в том костре, в который ты так глазел, только в увеличенном до бесконечности. Говорят же там, во всяких ваших сентиментальных книжках: "повенчаны на небесах", и прочее... а повенчаны в аду - это гораздо интереснее. Повенчаны знаешь чем: властью истязания одного над другим... ну, вернее, одного над другой, конечно. И так - навсегда, наве-ечно. Понял! Из адского огня никуда не уйти. И в нём никогда не сгореть полностью. А только извиваться и извиваться... хы... как в брачной постели. Насиловать и мучить, насиловать и мучить... вот это я себе воображаю... Воображаю... про "любимую", с которой мне охота обвенчаться в аду. Про кое-кого воображаю. Заметь - про кое-кого конкретную... Вот она - "любовь до гроба" и за гробом. Если угодно, называй её "сильнее смерти", дивнюк.
   - Всё это ты несёшь так... - хрипло пробормотал Пашка. - У тебя крыша поехала! Всё, что ты несёшь, ты несёшь просто оттого, что у тебя поехала крыша.
   - А знаешь, куда она поехала? К истине. И знаешь, когда поехала? Когда я к этой истине прикоснулся на практике... Знаешь, что такое посвящение - и кто такие посвящённые?
   - Бывшие люди, которые получили кольца и стали назгулами, - вдруг ответил Пашка, словно кто-то ему подсказал.
   - А, шуточки спьяну проснулись? - криво осклабился Назгул. - Посвящение - это подъём на новый уровень. На другой уровень - во всём. Когда у тебя открывается другое зрение на мир. И другое отношение к миру. И другие способности. Всё полностью - другое.
   Пашка и сам со страхом чувствовал, что у Назгула совершенно иной способ мировосприятия: взгляд на мир, как из антимира. И этот взгляд был даже... внутренне логичным.
   Вроде бы... обычный лес, обычная ночь, обычное озеро, к которому они вышли. А чувствуется присутствие чего-то, как в нехорошем сне. И это оно не только есть, но и тебя заставляет смотреть на мир своими глазами. "Как бы и мне так ненароком не посвятиться!" - вздрогнул Пашка. Это было бы примерно как если тебе выколют глаза.
   А Назгул вдруг подтвердил аналогию:
   - Ты видел двузубец?
   - Ну... кажется, видел на картинках. А при чём он тут?
   - Ха... на картинках... Всё-то у тебя на картинках или в книжках. Ни хрена не испытал в жизни!
   - Ты его видел наяву?
   - Да. Видел и принял.
   - У тебя были глюки!?
   - Нет. Глючит - всех вас! А у меня просто открылись глаза на мир. И я благодарю того, кто это сделал.
   - Кто-то беседовал с тобой и что-то тебе такое открыл?
   - Кто-то!? Ха... Ну, можно сказать - "кто-то"!
   ( Пашка почему-то сразу вспомнил буфетчика из "Мастера и Маргариты":
   " - Простите, не понимаю вас... вы что, были у врача?
   - Какого там врача? Видали бы вы этого врача!"
   "Я не хочу его видеть, - подумал Пашка. - Даже если он есть... а я-то считаю, что его нет".)
   - Кто-то встретит тебя среди ночи, когда ты не ждёшь, - ёрническим тоном продолжал Влад. - Кто-то, от кого ты будешь тихо блеять... "ме-ме, бе-бе..", потому что ты потеряешь дар речи. Кто-то выколет тебе глаза и вставит новые. Кто-то позовёт тебя с собой туда, в другой мир, и ты не сможешь отказаться, даже если захочешь. Но лучше не отказываться. Как в поговорке, покоряющегося он ведёт, а упирающегося тащит. Кто покорится этому кто-то, преодолев первый страх, тот станет его другом и вместе с ним будет править здесь и там.
   - С тобой такое было? Это же вообще... похоже на белую горячку...
   - Белая горячка - это у Гнома Жоры была однажды, когда у него фашистики в касках из рюкзака, хопс, вылезали и маршировали батальонами. Когда поезд "ту-ту" из-за вон той сосны выезжал. А посвящения у него не было и не будет. Потому что он дурак! Просто пьяный дурак. И ему только "син-барабуз-бабудум" петь. Я ему разок как-то сказал, что к нему приставлен личный демон, чтоб караулить, пока пьяненький, и один разок в нужный час тихо придушить где-нибудь там в лесу... когда будет особенно весёленький, - а он, придурок, принял за шутку и щас, как выпьет, то и дело начинает кому-нибудь впаривать, что у него аж есть свой личный демон. Радости-то полные штаны. Ну дебил же, что возьмёшь!
   - Наверно, и я дебил по твоим понятиям?
   - Тебя ещё можно просветить. Ты хотя бы ищешь истину. И тебе можно подсказать, где искать. Ты не будешь мясом для ада, если её найдёшь... Ты будешь мясорубкой. Зря ты только спутался с этой Мариной. Между прочим, твой дух и её дух очень конфликтуют, они разного цвета и у вас никогда ничего не выйдет. Но её тоже можно просветить и посвятить... хотя из всей вашей компании она сопротивляется больше всех.
   "Так вот она в чём причина всего разговора! - понял Пашка. - Откуда торчат рога - ясно... а теперь и на кого они торчат - ясно".
   Чёрные лучи при соприкосновении со светлыми образуют эффект рогов... Кажется, где-то там, назревает большая битва. "Я не смогу остаться в стороне".
   Пашка поспешно перевёл разговор на другую тему. Он вдруг почувствовал в себе исподволь подступающее бешенство вместо прежнего страха - и понял, что ещё немного, и он, вообще-то, перестанет контролировать себя. Назгул намёками про "кое-кого конкретную" выдал больше, чем стоило бы выдать. И Пашка испугался уже за себя - за свою реакцию.
   "Спокойно, спокойно... - шептал он себе мысленно, - если у Назгула это болезнь, надо спросить, как она началась? Когда и с чего он увидел первый глюк?"
   Почему это было важно, для чего все эти "когда", "с чего" - он и сам не мог бы себе объяснить, но надо сделать поправку, что Пашка впервые в жизни был сильно пьян, и логика его работала соответственно.
   А может, он просто хотел объяснить всё для себя... наименее страшным образом. Ведь если у какого-либо назгула есть прошлое, значит, он хотя бы когда-то был человеком.
   Пашка даже забыл, вслух задал ли этот вопрос или не успел задать. Но ответ он услышал. Только запомнил в нём лишь отдельные детали.
   Дед дал сначала Новый Завет, а потом "какую-то сатанинскую книгу старого издания": "Надо знать и ту, и противоположную стороны". Почитал, посмотрел на людей и понял, что они живут по законам сатаны. А раз так, надо быть с более сильными.
   Однажды ночью уже засыпая, вдруг очнулся и увидел, что у кровати стоит мужчина: "сколько ему лет - сказать нельзя, голова была, как череп с проваленными глазницами, из которых исходил красный свет. Было ясно, что это - сатана; он сказал: "Мы ещё встретимся" и исчез.
   Вторая "встреча" с сатаной была "не так давно". Перед ним явился сатана с трезубцем и сказал: "Я дам тебе, что хочешь, но лишу тебя глаз". "Я сначала отказался и только потом понял, что сатана не в прямом смысле хотел лишить меня зрения, а заменить мне человеческое зрение на демонское, он предложил мне полностью поменяться". "Зло - оно прекрасно. Главный грех - гордость". "Я на первом месте, и показать, что я выше других, допустимо любым способом. Человеческие качества должны во мне исчезнуть, никаких привязанностей, и только слепое служение сатане. Теперь я к этому готов! Быть не мясом для ада, а мясорубкой".
   "Когда мне человек не нравится, могу сосредоточиться, вызвать сатану, при этом слышу его голос и через него навожу проклятия... Но это не всегда получается: если человек верит в Бога, то проклятие до него не доходит, оно делает три круга и возвращается ко мне во вред". Есть ещё остатки жалости, которые надо уничтожить".
   Пашке только одно показалось сомнительно: что "сатана" - это слишком громко. Даже если он есть, то, конечно, не он сам, а... какие-нибудь младшие слуги его младших слуг, показывают рожки возгордившимся сатанистам, даже самым-самым "продвинутым". А если б он сам показывался - было б слишком жирно. Да они бы и умерли от одного его вида.
   - Я понял, что значит "666" - сказал Пашка неожиданно и вдруг впервые за весь разговор счастливо засмеялся, как при удачном выпаде, потому что понял, что это то самое... то самое, что пробьёт Влада за живое: так, как не заденет ничто другое, даже меч. Та самая подколенная жила, в которую попал Мерри! "Отрезвить его, бедного..."
   - Это значит, - продолжал он, - просто надо стать шестёркой у того, кто сам последняя шестёрка у последней шестёрки сатаны. И все вы сатанисты - такие. Трижды шестёрки. Все без исключения! Вас дурят, а вы гордо задираете башку... при трясущихся коленках. Они вас самих будут мучать до опупения, а вы и рады... что вас обманули. Ты не назгул, а ... назгулёнок, подназгулок какой-то.
   Бешеная гордость, ущемлённая за хвост, взметнулась у Влада так же, как его руки, и он схватил Пашку за грудки. Но было поздно: Берен уже одержал моральную победу. Теперь он мог даже испугаться и бессильно повиснуть на назгулёночьих руках - всё равно это нисколько не меняло положения и не утоляло ужаленную гордыню того, для кого гордыня была - всё, сама жизнь.
   - А хочешь, я тебе его сейчас покажу, - прошипел Влад, потому что просто врезать сейчас ослабевшему от выпивки и гипноза Пашке кулаком в кожаной перчатке с металлическими нашлёпками... или даже утопить в озере... было бы слишком мало.
   - Хочешь, я его вызову, прямо сейчас!? А ты сможешь тогда при нём повторить?
   Пашка слышал до этого про то, что иногда в играх вызывают чёрта... но никогда не принимал всерьёз. Хотя до него доходили слухи, что иногда эти "шутки" кончались трагически.
   - Я его вызову!.. только ты приготовься, что ты упадёшь! А может, сдохнешь... Ну, хочешь?
   Пашке, даже и нетрезвому, хватило ума сказать:
   - Не хочу.
   Неизвестно, что бы произошло, если бы ответ был другой.
   - То-то же!
   Пашка чувствовал себя как подросток, который случайно что-то выиграл у взрослого бандита, но при этом чудом остался жив. В первой части, когда он говорил саму тираду, его спасло бесстрашие незнания... незнания того, чем ему грозит эта произнесённая вслух истина (есть истины, которые - конечно истины, но произносить их вслух нельзя). Во второй части спас вовремя проснувшийся инстинкт самосохранения, переборовший даже скептическое отношение. Другой, может быть, сказал бы в гордости: ну, покажи-покажи... его же всё равно нет! Пашка чудом не сказал и чудом избежал этой ошибки.
   Вся ситуация была похожа на то: новичок, сам не поняв как, вдруг случайно взял куш у искуснейшего шулера... но увидев наставленный нож, успел вовремя отказаться от победы.
   - Ладно, я покажу тебе не его. Я покажу, что он мне дал. Что я сам могу через веру в него! Посмотри, что может вера! Попробуй ты тоже повторить, если у тебя есть хоть какая-то вера хоть во что-нибудь и если она хоть что-нибудь даёт тебе... "Любовь" твоя, вера... в Марину. Испытаем, что ли, кто сильнее!? А то чё так говорить, если не знаешь?
   Иначе говоря, был предложен "поединок смелости". Но на поле... явно не Пашки.
   Озеро было тёмными кулисами по отношению к лагерю и кострам. Те остались за занавесом. Но оно могло стать и ареной. Оно было больше, чем весь лагерь - даже взятый с самыми дальними палатками и кострищами. Сейчас, в ночи, бездна словно ждала языческого поклонения. И Пашка похолодел, потому что всё понял - но не умел плавать. И верить тоже не умел - нечего было противопоставить Назгулу: в том, что нечего противопоставить - тот оказался прав. Тот был сильнее во всём. И Пашку это убивало.
   Озеро - самое глубокое в окрестностях, - толкинисты в шутку назвали Келед-Зарам-ер... учитывая, что почти все названия озёр в этих краях оканчивались на "ер". Или просто: Келед-ер, если лень произносить так длинно. Обликом и глубиной оно, действительно, походило на священное озеро гномов, только вот столпа Дарина на берегу не хватало. Вода в нём и зимой, и летом хранила температуру + 4: не больше и не меньше. Сказать, что оно подпитывалось родниками - значит, ничего не сказать. По сути, это и был один гигантский родник. Глубина его кое-где скромно определялась по колено, но в центре была воронка - метров 40. И воронка эта раскинулась от старых мостков на этом берегу до мостков на берегу противоположном.
   - Нырнём? Сплаваем? - сказал Назгул и быстро скинул с себя чёрную одежду. - Ледяная ночь... ледяная вода... ледяная глубина... а что, тот же самый костёр - только в противоположном смысле. Знаешь, сколько здесь древних духов, которые подчиняются моему духу, а значит - мне... Мой хозяин дал мне не бояться смерти. Не бояться - потому что мне она не грозит: с сатаной я могу всё. А ты... ты вообще хрен чего можешь... даже и фехтовать - и то так себе. Даже и трахнуть свою Марину не можешь - потому и воображаешь себе какую-то там "любовь вселенскую"... А мне что в воду, что в огонь, что на бабу, что в ад - всё равно.
   И он медленно, как "мертвяк", прошёл по мосткам - в своей наготе не только физической, а какой-то духовной.
   Пашка был такой человек, что боялся даже за Назгула, которого судорога, конечно же, схватит в темноте и одиночестве, пока он будет переплывать туда-сюда такую широченную бездну с ледяной водой.
   - Представь, что озеро - вход в ад, - подогрел его страх Влад, бесстрастно опускаясь туда с последней ступени. - Это я хочу показать тебе, как преданные сатане люди не боятся идти в ад, потому что он их там встречает.
   Бездна и в самом деле была чёрными воротами в вертикальную даль. Если бы оттуда кто-то показался, Пашка бы, наверное, даже не удивился.
   Вспомнилось, что в дантовом аду самые-то глубины предстали не раскалёнными, а, наоборот, ледяными. Впрочем, раскалённые и ледяные - это одно и то же. Две ипостаси огня.
   Назгул глубоко нырнул, и было жутко, как он парит в невесомости, без всякой опоры, над чёрным-чёрным. Замкнувшееся стекло поверхности было выше его, а сердце бездны - неизмеримо ниже. Прозрачное озеро как рентгеном просветили - колдовским ночным рентгеном.
   Озеро - кристалл в ночи. Кристаллы используют в заговорах. Ледяная вода от темноты кажется ещё холоднее. Она даже на взгляд, а не то что на ощупь, ледяная. И кажется, совсем не держит ничто живое, а сразу "проваливает" туда, откуда нет возврата. Что-то съёживается при одном взгляде, будто каждый человек видит в её поверхности начало своего конца. То, о чём он всю жизнь не хочет даже думать. Колодец, верх которого - наш обычный мир, а низ... нет, о том мире говорить нельзя.
   Как призрак, Назгул скользил бледной стрелкой по бездне и неуклонно приближался к противоположной её стороне, наиболее чёрной от тени берега. "Как ему не жутко!" Пашка присел на мостках. Голова у него кружилась. Он попытался намочить её этим жидким льдом. На несколько секунд он отключился. Влад исчез, пропал, сгинул... Сгинул с поверхности. Под поверхностью - тоже. Его нет. Чёрная дыра оказалась именно чёрной дырой. На помощь звать бесполезно. Против космической дырки бессильны все. Что и требовалось доказать.
   - ...Ну, теперь твой черёд.
   Пашка вздрогнул и очнулся. Его словно разбудили перед смертной казнью: "Ну, пора..."
   Влада было рано хоронить, озеро было, действительно, не властно над ним. Пашка глянул на него, как на Дэвида Копперфилда. Хотя внешне не было никакой мистики.
   - Ну... ты-то поплывёшь?
   - Я... а я не умею плавать.
   - Утопить бы тебя, щенка, в этом озере - в самый раз бы было! Чё, даже ради своей "любви" не поплывёшь, чтоб показать, как она сильна? Ну, хоть нырни разок...
   Паша, как загипнотизированный, бессмысленно встал и огляделся. Костры вдали, в сочетании с видом чернеющей из глубины воды, напоминали какой-то шабаш. Дальние и неверные - сквозь ветки, - они, тем не менее, отражались в озере. Пашке вдруг ни с того ни с сего пришло в голову, что это абсолютно неестественно: отражаться может только то, что глядится в озеро сверху, как в зеркало... а они совсем не глядятся - они скрываются за десятки, а то и за сотни метров. Как же они отражаются!? Не колдовство ли это Назгула? "Как же я гляжу в озеро и вижу в нём костёр?.. хотя он - за десятки метров от берега..." Пашка потратил почти минуту на решение этой сложной философской проблемы и решил в конце концов только то, что... вспомнил, что так всегда бывает, а не только сейчас... а вот почему так бывает?.. почему?
   Всё шло, как в замедленной съёмке.
   Пашка вдруг стал раздеваться, хотя было очень холодно. Назгул усмехнулся... Ну, точно, чёрный человек позвал во сне и он покоряется. Кто бы знал, зачем! Кто бы прокричал над ухом: дурак, ты чё делаешь! Марина слишком далеко. Метров за сто.
   Марина далеко, а Пашка смотрел с мостков. Перед ним была обычная пропасть, наполненная водой. Высокогорная пропасть - с чёткими очертаниями скал, уступов, растительности... Большой каньон, только под стеклом. Снизу светили чёрным прожектором. Это так кажется, когда очень темно, и это самое "очень" сгущается книзу. Как будто оттуда идут чёрные лучи... Говорят, боязнь воды и глубины - это то же самое, что страх высоты. Опытные пловцы умеют представить поверхность чем-то монолитным и не ощущать подкожным чувством, что там, под ними, столько "этажей". А Пашка сейчас все эти "этажи" чётко увидел, просчитал.
   Но всего страшней была тайна "подвала" под самыми нижними этажами.
   - Пашка! охренел, что ли! - ворвался, как сквозь воду, крик Романа.
   Вот он, голос дружбы. Словно из другого мира. Живого. Такая грубость иногда бывает более важной, чем многое иное. И куда дороже стоит. Её ещё надо заслужить. Как родство неродных по духу людей... Чтоб с криком и матом бежали тебе помочь.
   Пашка отсутствовал у костра долго - гораздо дольше, чем он сам думал. Как больной болеет дольше, чем ему кажется по выздоровлении. Марина встревожилась и буквально потащила Романа его искать. Хоть за тридевять земель. Но найти составило куда меньше труда, чем казалось. Их, действительно, разделяли всего сто метров. Правда, иногда это очень много.
   Назгул, усмехнувшись, показал на Пашку и покрутил пальцем у виска: мол, чё это он делает. Топиться, что ли, спьяну решил, или так просто, в воде чего померещилось? Сам он успел уже одеться: всё ему было как с гуся вода.
   Марина в испуге подбежала и уцепилась за Пашку.
   - Нет, я всё-таки прыгну, - вяло сопротивляясь, бормотал Пашка, сам толком не понимая зачем... вроде, узнавал в лицо Марину, но как-то по-другому. - Он оскорбил тебя, Марина. Я же должен... Я должен ему доказать. Я должен отомстить. Я должен...
   "Напугать ежа голой..." - пробормотал Роман, но никто, кажется, не услышал.
   - А я должна тебе по шее надавать! Дурак! Идиот! - почти плакала Марина и то гладила его, то теребила, то настойчиво тянула от воды.
   У Пашки словно наступила анестезия чувств - он временно не понимал, что своим упрямством причиняет кому-то страдания. Он ещё что-то там бормотал и топтался на конце мостков. В воду он не прыгнул, но какой-то нехороший прыжок в мистическом смысле состоялся.
   - Марин, а он у тебя - шизик, - доверительно поделился Влад с ухмылкой, но совершенно серьёзно. - Я тебе точно говорю!
   Да уж, Новый год вышел на славу.
  
  
   11. Следующая ночь.
  
   Слышу я тишину,
   что молчит в тишине...
   Ю. Шевчук
  
   Шаги судьбы за спиной,
   Дыхание Бога с тобой
   И со мной.
   А. Макаревич.
  
   - Это будет уже настоящий день Победы, - сказала Марина. - И настоящий Новый год.
   - Я ведь тоже... верю... немножко. Что так оно и есть, как ты говоришь - робко, с тремя оговорками пробормотал Пашка. - Нет... я конечно... вообще верю. Бог, конечно, есть - как же его может не быть!.. тогда бы... наша жизнь не имела бы смысла, получается. А Пасху я с детства люблю - даже когда ещё вообще совсем не верил. Пасха - это Пасха!
   - Пашка, ты самый смешной и классный, когда так сбивчиво говоришь, - засмеялась Марина, обнимая его.
   Они оба, как дети, радовались, что сегодня Саурон не победит! Сегодня ночью единственный раз в году откроется Другая Правда, и в свете Той Правды Саурон уже не сможет сказать, что он победил. Поэтому-то он так ненавидит этот день и эту ночь... как напоминание. Раз он ненавидит, то мы любим. И - наоборот. Мы ведь ещё не совсем ему подчинились. Мы ещё не назгулы. Мы ещё умеем радоваться свободе. И готовы прийти поклониться ей в тот храм, где она ещё есть. И будет всегда. Поклониться со свечами. Днём с огнём - и ночью с огнём. Даже если до храма несколько километров - как сейчас. Даже если было бы - несколько тысяч километров.
   - Выйдем после десяти - к одиннадцати будем как раз там. А в двенадцать будет уже крестный ход... в двенадцать уже Пасха... представляешь, Пашка! Я так долго её ждала... целый год! а до неё всего четыре часа осталось. Как так бывает!? И верится, и не верится... Разве так бывает, а? Вот только что был - год, и вот осталось - четыре часа.
   - Ещё как бывает! - крепче обнял её Пашка.
   Он сам очень волновался. Даже сказать "волновался" - ничего не сказать. Он что-то открыл для себя очень новое. Но что именно - знал, что узнает только там. Потому торопился туда не меньше Марины. И волновался от каждой оставшейся минуты.
   Так вот, оказывается, почему он тогда не утонул в озере. Чтобы они с Мариной успели сходить вместе туда. Палач не приходит... пока нам есть куда идти. И Костёр пока жжёт лишь деревья на западе: далеко-далеко, где заходит солнце. И они не сгорают. Потому что Праздник. Потому что красный цвет в Пасху реабилитирован, и перестал быть цветом его, а стал цветом Его. Потому что даже огонь в Пасху другой: не костёр, а "Агиос фотос". И всякий видевший его схождение в Великую Субботу в Иерусалиме, знает, что он первые минуты не жжёт и не опаляет. Физика захваченной Сауроном Земли отступает. Пашка с Мариной шли в маленький посёлок Кашугу, как в Иерусалим. Это и был Иерусалим местного значения. И всё было - как две тысячи лет назад. Новый год по настоящему, по-вечному - это и называется Пасха.
   Вышли, действительно, около десяти, за два часа до первого возгласа "Христос воскресе!" За два часа до новой эры. В лесу отгорал свет, можно уже сказать, вчерашнего дня - со всем тем, что в нём произошло хорошего и плохого. Кончалась Великая Суббота, и всё было иначе, чем в Великий Четверг, когда они шли ночью по лесу к месту назначения. Тогда был - Гефсиманский сад, тогда Христа схватили, тогда Он сказал: "Теперь ваше время и власть тьмы". (Тогда Жора, не зная, бормотал что-то про своего демона). Но та ночь, про которую это было сказано, прошла уже двое суток назад. И та ночь, когда Его, по снятии с Креста, предали погребению, тоже прошла - сутки назад. Пашка не хотел её сейчас вспоминать: та чуть ли не единственная в его жизни пьянка, то ледяное озеро, откровение об аде, Назгул... Он чуть не потерял тогда Марину...
   Сегодня уже никто никого не потеряет. Сегодня все только - найдут.
   Сегодня они и сами не потеряются, не заблудятся. Теперь, выйдя с этого конца, они уж знают дорогу от лагеря до посёлка - прямую, а не через болота. Они идут навстречу путеводным стрелкам.
   Через каждые метров пятьдесят на деревьях вдоль тропы были наклеены белые листы со стрелками, обозначающими путь в лагерь. Мол, верной дорогой идёте, товарищи. В четверг, когда они шли, эти штуки ещё не успели расклеить. Слишком рано. А сейчас - белеют в полумраке на чёрных стволах там и сям. А если смотреть с той стороны, как они сейчас идут, стрелки похожи на голубиные лапки. Голубиные следы ведут на Праздник.
   Деревья, как люстры, постепенно наливались изнутри - только не светом, а тенью. Они отгораживали Пашку и Марину от полусвета на западе. От того волшебного фона в полнеба, на котором деревья, включаясь чёрным, вырисовывались резко и пока ещё траурно-великопостно. Ничего, два часа пройдут...
   Пашка и Марина, как это часто бывает перед Очень Важным, не знали, о чём говорить. Они стали говорить о деревьях. Наверное, они стали сейчас - не Берен и Лучиэнь, а Том и Золотинка.
   Летний день - голубень, вешний вечер - чёрен,
   Вешний ливень - чудодей, летний - тараторень.
   Детство вернулось к Пашке...
   Заходите поскорее! Ну а мы споём вам
   О росе, ручьях и речках, о дождях весёлых,
   О степях, где сушь да вереск, о горах и долах,
   О высоком летнем небе и лесных озёрах.
   И всё это вдруг вместилось сейчас в них. "Песня обо всём на свете".
   - Липы похожи на большие вороньи гнёзда. Особенно - на закате. Иногда даже кажется - они сейчас закаркают... И ещё почему-то они позже всех зеленеют.
   - Вот - потому, что воронам вообще не положено зеленеть. Кто же видел зелёную ворону!
   - А ивы похожи на рыбаков с удочками. Иногда - очень старых и пьяных рыбаков.
   - Почему пьяных?
   - Ну, потому: такие уж они какие-то...
   - Никогда ровно не стоят? поэтому?
   - Ну, и поэтому - тоже... и вообще...
   - Пропили свои желудки и стоят себе с огромными дуплами?
   Они посмеивались вместе, и лес ничего не имел против, что они идут и над ним смеются. Лес не обижался. Может, он над ними тоже смеялся, добродушно, по-своему.
   - А осины - это кусты, которых произвели в деревья, знаешь - как из рядовых в офицеры... А они до сих пор не совсем верят, что они уже деревья, то есть офицеры. И смущаются, и не в своей тарелке себя чувствуют, и дрожат при первом же случае.
   - Как - ты?.. как ты до сих пор не совсем веришь в одну вещь! Ты - осина.
   - Во что? - спросил Павлик.
   - В то, что я люблю тебя.
   Пашка остановился, как будто ему в коленки в ногах резко тормоза вставили. Он нашёл в полумраке губы, как ищут майские листья. С минуту они стояли и целовались, а потом как ни в чём не бывало пошли дальше... Смешно! Им смешно над лесом... лесу смешно над ними.
   - Американские клёны - осьминоги.
   - Нет, рыбьи скелеты.
   - Нет, осьминоги.
   - Да нет, скеле-еты.
   - Да чего мы спорим! Кого-кого, а их здесь нет, они все в городе остались.
  
   - Весной даже они красивые. У них на всех ветках сейчас такие... как будто маленькие медузы.
   - А у рябины сейчас листья как вертолётики. Мне такие больше всего нравятся, пока ещё не совсем выросли.
   - А у тополей - зелёные клювики. Попугайские. Как будто есть просят.
   "Клювик ты мой..." - прошептал Пашка и опять поцеловал Марину в губы. "Странно, я уже совсем не стесняюсь... Я уже не осина!" Он улыбнулся над собой.
   - Деревья на нас смотрят, - вдруг прошептала Марина в каком-то словно священном испуге. - Сосны... как судьи в мантиях.
   Они опять остановились, чувствуя какое-то таинство. Сосны смотрели сверху и тихо покачивались. Ничего вслух не говорили.
   - Но... добрые такие судьи, - продолжала Марина через полминуты. - Они никого не осуждают и ни к чему не приговаривают...
   "Ну и хорошо", - подумал Пашка, чуть поёжившись при слове "приговаривают": ему вспомнилась прошлая судная ночь.
   - Они только толкуют Жизнь, знаешь... как Конституционный Суд толкует Конституцию, - закончила Марина мысль, всё ещё озираясь на деревья.
   Чёрные полупрозрачные шляпы судей кивали в небе в тридцати метрах над ними.
   - Мне не страшно, - сказал Пашка почему-то.
   - Мне тоже не страшно, - сказала она.
   Они словно так договорились, что не страшно. И пошли дальше.
   Во всей природе - тайна. Силуэты деревьев ждут чего-то, что будет через два часа. Листья не шевелятся, насторожились, как уши... чтобы не пропустить начало... Хорошо! Темно и тихо.
   Воздух - как прозрачная вода в аквариуме. Ели и сосны - мохнатые водоросли в нём.
   - Их вырастили для гигантских рыбок, - угадал-пошутил Пашка.
   - А я даже знаю... мы с тобой и есть эти гигантские рыбки. Мы такие были и такие есть:
   Смотри, Господи, вот мы уходим на дно...
   Научи нас дышать под водой...
   - пропела Марина.
   И Тот, к Кому это было обращено, кажется, их уже - научил.
   Стоял особый, из года в год повторяющийся, мир предпасхального вечера, словно заполненного святой водой вместо воздуха. И дышится, и думается легче. Светлее, тише, торжественнее на душе. Словно какое-то дурное радио разом выключили, и сначала глохнешь с непривычки от этой никогда больше не испытанной душевной тишины. Тишины тишин! Сауроново радио в душе ведь редко, очень редко выключается.
   Видимо - ничего не изменилось, а невидимо - всё другое, всё не такое... "Так, как сейчас, так просто не бывает... но так есть".
   И, похоже, мысль, что "так не бывает, но так есть... так есть, но так не бывает", одновременно пришло в душу и Марине. От волнения, возведённого в квадрат, они оба опять остановились у какого-то оврага. Словно надо было что-то досказать, что не говорится на ходу.
   - Бывали у тебя такие сны... ну, как будто что-то подстерегает. Ты идёшь, всё хорошо, очень хорошо, так хорошо, как ещё никогда не бывало!.. но что-то где-то подстерегает... Слишком хорошо! В нашем мире долго так продолжаться не может. Просто не может. Так не бывает! Если бы не Пасха, я бы даже не поверила, что может быть так хорошо... но раз Пасха, то верю... тогда - может, ничего не подстерегает, а? Пашка?
   Она некстати напомнила любимому в пасхальную ночь про Палача, хотя и не знала этого. "Бывали у тебя такие?.."
   "В Пасху не должно быть, - подумал Пашка в ответ. - Все Палачи, если и были, то остались там, когда было Распятие... Мы же недаром пели тогда, в пятницу: "Видишь, там на горе, возвышается крест?.." Это всё было - вчера, в пятницу. И осталось - вчера. Даже почти что - позавчера".
   - Никто не подстерегает, Марина! - сказал он.
   - Да, наверное... это я просто... так...
   - Что?
   - Просто начиталась утром... Бунина... "Снежный бык", помнишь? Там тоже всё хорошо, только...
   - Только?..
   - Всё очень хорошо... ночь... и герою хорошо!.. но только во сне почему-то плачет ребёнок. "Что будит его вот уже третью ночь?.." Оказывается, под окном стоит снеговик, но не просто снеговик, а с рогами... а с рогами, представляешь, это же страшно ночью! Это же сразу - как будто что-то такое... не то... ну, понимаешь? И, может, Бунин имел в виду совсем другой смысл, я не знаю... но мне почему-то этот "снежный бык" показался таким символом!.. вообще. Чуть ли не космическим.
   - Символом опасности?
   - Да, такой неведомой опасности... которой, знаешь, может быть, и нет совсем... Вроде, там в рассказе... ведь дети сами его слепили... но вот он стоит и стоит и как будто караулит - до тех пор, пока его не разрушили! И правильно сделали, что разрушили... Может, и я, прямо как тот ребёнок, на секунду испугалась "снежного быка", а?
   Пашке раньше казалось, что Марина ничего не боится. Он удивился. А Марина уже поспешно возражала сама себе.
   - Я знаю, это только раньше, давным-давно, было всегда страшно на Пасху в церковь ходить.
   - Почему?
   - Потому что... - Марина невесело усмехнулась, - потому что, наверное, Саурон тогда был сильнее и вообще никого не хотел пропускать...
   - Пропускать к Святому?
   - Да. Перед Пасхой обязательно кого-нибудь по дороге избивали и даже убивали. Стерегли путь.
   - Меня сегодня днём тоже не хотели к тебе пускать, вставали на пути в твою сторону... а я прорвался!
   - Это совсем другое, Пашка! Это не шутка. Тогда было, действительно, что-то очень чёрное и страшное... я даже не знаю, как это выразить, но это было даже не в людях дело... вернее, не только в людях... Если бы только в людях, было бы не так страшно. Ну, я имею в виду там... 20-е - 30-е годы: я читала и мне рассказывали... Тогда целые толпы "синеблузников" вставали на пути, переодевались бесами с рогами, страшно выли, хохотали, скакали вдоль всего крестного хода... нападали... даже на женщин нападали!.. вырывали иконы, били, иконы топтали... священников иногда забивали до смерти. Они себя называли "синеблузники". Это было как кошмарный сон, но это ведь было - правда! Как будто какая-то Чёрная сила бесилась в этот день. Не могла людям простить, что они празднуют Воскресение Христово! И мне один раз такой кошмарный сон приснился - в точности как было в 20-е годы, представляешь... Я даже потом хотела нарисовать по воспоминаниям, но не смогла - слишком жутко что-то стало. Бесов же нельзя рисовать...
   - А я читал... в каком-то журнале, не помню... пророчество, что ли... что, мол, когда-то - но это уже не в прошлом, а в будущем! - будет почти невозможно на Пасху в церковь идти... Потому что будет много садистов... которым будет нравиться ловить, мучить и убивать именно в Пасху - как по чьей-то команде, которая у них будет одновременно в мозгу раздаваться. И они будут буквально за каждым кустом. И власть будет - у садистов. И каждый, кто всё-таки пойдёт на Пасху, станет мучеником - и заранее будет знать об этом, когда пойдёт. Такое вот страшное предсказание.
   - Ну, как говорится, не всякому предсказанию верь... тем более, в журнале. Небось, Паш, какая-нибудь там "Наука и религия" - оккультизм ужасный, и Церковь не имеет к этому вообще никакого отношения... Им ведь там что Серафим Саровский, что НЛО - одно и то же! И "предсказаний" там тебе, в таких журналах, сколько угодно напечатают-нашлёпают - лишь бы пострашней и повнушительней было...
   - Да, конечно... я и сам не очень верю!.. только садистов и в самом деле что-то уж очень много развелось. И, главное, всё больше и больше становится.
   - Давай не будем о них. Зачем самим себе Пасху портить.
   - Давай! - охотно согласился Пашка и почти подпрыгнул по-детски, благо почти не видно в темноте. От души у обоих опять быстро отлегло. Может, и правда, "снежный бык" перед праздником ненароком привиделся - а потом его быстренько разрушили одним ударом ноги, как в рассказе.
   20-е годы давно прошли, а те, непонятно какие годы, о которых говорилось в "пророчестве", ещё, кажется, не наступили - потому Марина с Пашкой спокойно дошли до церкви, не встретив никого, кроме деревьев и указательных "голубиных лапок".
  
  
   12. Праздников праздник.
  
   Воскресение Твоё, Христе Спасе,
   Ангели поют на небесех,
   И нас на земли сподоби
   Чистым сердцем Тебе славити.
   Пасхальная Стихира
  
   Церковь, округлая, как чашка, белела в темноте. Потерявшаяся было лесная речка, как только они вступили в посёлок, вдруг ненароком нашлась - прямо под полукругом алтаря. Где-то она сделала невидимый извив и словно сплавом принесла сюда, в самый центр посёлка, часть леса. Густую чащобу, окружившую храм с трёх сторон. Так почти всегда бывает у деревенских церквей, но Пашка об этом не знал. А ржавая ограда издали тоже походила на живые заросли. У входа по-деревенски деловито привязали к её столбам букетики из можжевеловых веток, и они чернели, как настоящие, будто выросшие тут. И напоминали о Пасхе и Рождестве разом. И так же мохнато, по-еловому, чернел чугунный крест в звёздном небе - тоже будто весь связанный из пасхальных хвойных веток. Две-три звёздочки, словно заблудившись, повисли в нём гирляндами, отметив Вифлеем и Иерусалим разом.
   Пониже свет, как из старого фонарика, выходил из всех окон белого храмового восьмигранника. Свет в темноте. Порог света... Подход к свету. Вспомнился опять фонарщик из "Маленького принца": Фонарь-звезда. И стояла во всём этом какая-то непередаваемая словами тайна. Спящий тёмный посёлок, а посредине - церковь. Как будто знаешь - всегда так было и всегда так будет.
  
   Так встретила их старая-старая церковь, чтоб они в ней встретили ещё более старую Пасху. Словно не они пришли, а церковь пришла. Собралось много народу, но особой тесноты не было: там, внутри, церковь как-то странно оказалась больше, чем снаружи. И в этом тоже заключался секрет. Пасха должна вместить в себя всех.
   Все стояли со свечами наготове, но зажечь их ещё не зажгли. И в самом ожидании - тоже что-то...
   "Может... Бог вот так же ждал перед Сотворением Мира, - прошептала Марина. - Для Него-то это было так же просто, как для нас зажечь свечки... А мир родился, как свечка зажглась... И всё так просто, и всё так важно..."
   Пение в церкви всё приближалось к тому важнейшему моменту, когда начнут зажигать огни. Как будто они - от пения зажгутся. Это приближение читалось и на лицах людей. Счастливое волнение достигло какого-то предела. Сейчас... сейчас... Сейчас мы опять признаемся, что Он Воскрес. Мы не помнили об этом почти целый год. Враг нам запрещал такое помнить. Долбил по головам, чтоб не помнили. И вдруг опять вспомнили, узнали... как влюблённые узнают друг друга. Вдруг мы опять открыли, что есть Другой Закон - безмерно выше правил этого захваченного мира. И над поверженной, опоганенной, поруганной Землёй мы видим звёзды иной, незамутнённой Вселенной. И свечи мы зажигаем - как отражение тех звёзд, как знак нашего причастия уже им, а не миру.
  
   Но вот... служба уже как будто закончилась.
   - Суббота закончилась, - пояснила Марина на ухо Пашке. И было в этих тихих словах что-то - как бой курантов в Новый Год. - Субботняя служба кончилась. Уже Воскресение наступает. Будет крестный ход... - голос у неё слегка дрожал.
   Люди начали зажигать свечи. Там и сям словно жёлтые цветы распускались в живом подлеске.
   И расцветали эти бутоны от одного лишь прикосновения друг к другу. Искристая волна приближалась к Пашке и Марине, стоявшим рядом с выходом. И вот Марина зажгла свечку от бутончика, дрожавшего в руках какой-то старушки. А потом уж поцеловались свечки Пашки и Марины. И в те затянувшиеся секунды, пока огонёк неспешно перешагивал с фитиля на фитиль, Пашка вдруг отчётливо вспомнил тайну рождения этих огоньков, известную ему ещё в детстве, но позже... позабытую. Слишком давно он не зажигал их!
   Да, так было в детстве, когда они с бабушкой зажигали Свечку. Сначала совсем маленький, как хлебная крошка, огонёк, казалось, "не будет жить". Он нежизнеспособен. Он так подрожит-подрожит и "кончится" - от страха перед этим чуждым ему... всем... ведь то, что из другого мира, в этом мире не живёт, не дышит, не существует.
   Вот - сначала растёт, потом уменьшается, тихо прыгает, борясь за жизнь, щёлкает... потом мёртво синеет, съёживается, словно "мир сей" абсолютно физически душит и давит его.
   Всё... Смерть? Зажигание не состоялось: из искры никогда не возгорится никакое пламя - это наивная сказка про Жизнь, в которую нет смысла верить. "Ушёл в чёрный фитиль, не успев родиться..."
   Но вот... обретя уже не своё, а То дыхание, умерший и воскресший огонёк вдруг резко начинает расти - из синенького чернильного нуля в отчётливый бутон жизни. В него словно вдохнули что-то и семечко проросло. Щёлкнув последний раз, распускается совсем - таким, каким должно быть. А синее остаётся только ма-аленьким фундаментом... уже совсем не страшным. Как череп - фундамент Распятия.
   Пашка огляделся. Огненные запятые свечек уже повсюду тихо трепетали в храме. Как в тексте какого-то невидимого Евангелия, вдруг утратившего свою невидимость и непонятность. Огнистое Писание, понятное каждой старушке, что с верой поднимает и ставит свечку-букву. И всё в нём ясно. И не осталось уже и в помине никаких "туманных мест". В лабиринте огней разбегаются глаза, но душа в нём не заблудится уже никогда. Она нашла здесь Забытое... Она выходит на крестный ход, чтобы обойти церковь по кругу и вернуться в неё... уже совсем другую. Потому что когда запоют то, что запоют... церковь перестанет быть зданием, а станет знанием... нет, словами это невозможно!
   Заколыхались вынутые из паз деревенские церковные хоругви, похожие на старые алые кафтаны, поднятые на шесте, замерцал полузакопчённый переносной фонарик с зажжённой в нём свечой. Скворечник с огненной птичкой. Народ раздался в стороны, хоругви зашелестели к выходу. Казалось, священное войско выходит в полночь на победоносную вылазку. И внешне-то войско было совсем крошечное, даже не войско, а народное ополчение, а невидимо... "более, чем двенадцать легионов ангелов от Отца".
   Сквозняк у выхода старался затушить свечи. Словно пытался обезоружить. Словно ночь не хотела огня.
   Пашка впервые увидел приспособления из разрезанных полиэтиленовых бутылок. Умные люди, зная о сопротивлении ночи, взяли их с собой. Свечи прятались в них от "неблагоприятной среды" и мерцали внутри сквозь прозрачное. Марина с улыбкой протянула ему подобный же колпачок. Она тоже предусмотрела. Она ведь сама была - Светильник, такой её увидел Пашка ещё месяц назад. Как же она могла не предусмотреть!
   Со знаком Праздника в руке она выходила оповестить "тьму внешнюю", что Хозяин Праздника воскрес, и теперь тьме не осталось места. И Пашка был с ней, не отставая ни на шаг.
   Мерцающая вереница десятками крошечных бусинок и зёрен выкатывалась из церкви. Колокольня на миг показалась крепостной башней с разверстыми вратами. Тепло и холод столкнулись в них и беззвучно струились, не перемешиваясь, поверху и понизу. На миг взметнулся из-под платка и затрепетал, как перо боевого плюмажа, светлый локон Лучиэнь.
   Пашка нелепо споткнулся, даже не заметив ступеньки; она, улыбнувшись, успела его поддержать под руку. Ей здесь было привычней, чем ему. Они не обожгли друг друга трепещущими, как листья, свечками только потому, что обе свечки были в этих прозрачных "абажурах".
   Пение вело в темноте - влево и за угол. Свечи тянулись за ним, как гвоздики за магнитом. Крестный ход свернул за угол. Против часовой стрелки. Против законов мира сего.
   Дальше... время, действительно, исчезло. Пашка не помнил, как они шли, сколько они шли... сколько раз пропели с зовом и ожиданием: "Воскресение Твое, Христе Спасе..." Сколько раз плавно прогудел вверху колокол. Сколько раз спящий посёлок откликнулся эхом. Всё было - как сон. А может, это и был сон?
   Заросли, как лес, подступили к церкви. Они словно хотели что-то сказать, но вдруг замолчали перед важностью таинства и красотой. Только река шумела за ними в ложбине, но и реки как бы и не было, потому что её слышно, но не видно. Есть только светящаяся пунктирная речка огней, а Пашка с Мариной - её капли.
   Тени прятались в листве. Вербы сами пытались изображать свечи. Ветки деревянные и ветки чугунные, стволы древесные и стволы кирпичные, слились в одно. Не в стену, а в что-то таинственное-таинственное, что всегда остаётся сбоку от крестного хода. Там словно ответ на что-то или иллюзия ответа... но сворачивать туда не надо. Лучше смотреть, как из проплывающего теплохода, на тёмные берега. Ход идёт своим ходом. Он, как спутник, обращается вокруг планеты. Но это не наша планета, а безмерно лучшая. Белая в космической темноте. И увенчанная на полюсе крестом.
   Люди шли один за другим. Свечи, свечи и озарённые ими лица. Новое созвездие кольцеобразных очертаний в новой Вселенной. Виток заплывает за округлый алтарь. Мимо двух-трёх старинных могил священников. И те давно ушедшие ко Христу священники словно тоже невидимо участвуют в этом крестном ходе. И вообще непонятно, чего же в нём больше - видимого или невидимого. Во всяком случае, Присутствие чувствовалось больше, чем когда-либо в жизни. Или это просто тёплый ветерок, шевелящий свечки?
   "Тот же лес, по которому мы шли сюда... но только в нём - церковь, - подумал Пашка про заросли. - И много людей со свечами... И почему-то все люди кажутся родными".
   И даже деревья вокруг родные. Мир - родной. Пашка ведь первый раз встречал Пасху! Он ещё не знал, что в Пасху всегда так бывает. И всегда так будет. Разве может быть иначе в Пасху?
   "Ненавистная разделённость мира" в панике отступает в эту ночь. Этим Святая ночь и отличается от всех остальных.
   Вот и Пашка с Мариной поравнялись с алтарём, пройдя ровно половину мерцающей окружности. Свечи отразились в старинных алтарных окнах, а из глубины окон навстречу отражениям всплыли алые искры лампад над Престолом. Вдруг шорох и хруст диссонансом раздался сквозь пение с другой стороны - за оградой, за могилами священников, в густых кустах речной ложбины. И колыхнулись две-три ветки. Выстрелили сучком. Словно какой-то речной-лесной зверь решил тоже невидимо посмотреть на крестный ход. Точнее, подсмотреть. И что он там о нём думал, глядя из темноты, так и осталось тайной. Заросли, даже маленькие, таят много ночных секретов. Кто там водится - около церкви, но не в церкви, - знает только Создатель, но нам это знать ни к чему.
   А вот и двери. Заперты. Как быстро крестный ход вернулся! Люди собрались, сгрудились... как вербный куст - от множества свечек, похожих на вербешки. С колокольни точно всё это виделось огромным вербным кустом. Люди стояли перед запертым. Но запертое сейчас будет отперто. "Сокрушил еси двери вечныя, содержащие связанныя".
   И вот колокольня умолкла. Настала тишина на несколько секунд. Такая тишина бывает перед решающей атакой в сражении.
   И вдруг:
   Слава Святей Единосущной Животворящей и Нераздельней Троице! Всегда, ныне и присно и во веки веков.
   А-ами-инь!
   И тотчас же хор подхватил самое главное, главнее чего не бывает. Песенное свидетельство, что Праздник - наступил, и всё ожидание осталось позади:
   Христос воскресе из мертвых
   Смертию смерть поправ
   И сущим во гробех
   Живот даровав.
   И снова, и снова это повторялось, как самая главная истина. Словно - чтобы лучше запомнить...
   И - в других вариациях, уже как полное знамение Победы:
   Да воскреснет Бог и расточатся врази Его...
   И Пашка всё понял. То, зачем он шёл сюда, пришло к нему. Позже, на обратном пути с Мариной, он говорил, опять сбиваясь и с трудом подбирая слова, но всё-таки как-то наобум подбирая:
   "Мы говорим о Боге, что Его нет, а Он в это же самое время, пока мы это говорим, оказывается, есть. И мы об этом знаем, даже когда так говорим. Это-то самое удивительное!.. Вообще! Марина! Мы Его знали, оказывается, всегда, но только забыли в какой-то момент и с трудом, как сквозь дурной сон, вспоминаем. И помним, что это - Родное... Он нас уже знал. Он нам - более Родной, чем мы сами себе родные. Он - более Наш, чем мы сами себе наши. Мы всё время изобретаем велосипед. Мы же всё время изобретаем велосипед, Марина! - говорил он в запальчивости, как говорит только человек, который внезапно всё понял и убедился. - Бог есть - и Церковь Его знает, а больше никого не знает, а мы Ей не верим, что Она знает... или верим только в праздники, а потом всё забываем... И я раньше не верил. Умные люди... вот даже из моих знакомых... говорят, что ищут Бога. И всегда с умным видом говорят, что если бы увидели какое чудо, они бы поверили. А где же Его искать, как не здесь: вот пришёл в церковь - Он тут и есть! Главное, всем, кто здесь, это понятно, а всем, кто остался снаружи, хоть убей, непонятно... А насчёт чудес? Церковь и Пасха - по-моему, как раз и есть это самое чудо, которого они ждут. Церковь существует - значит, это уже чудо. Никакого большего чуда нарочно не придумаешь... Просто приходи в церковь в Пасху - и тогда уже не поверишь, а узнаешь.
  
   И главное - его оставил страх перед Сауроном. И Унголиант. Да-да, Саурон захватил мир... но этим он не победил, а проиграл. Только истина эта - не от мира сего. Она становится понятной не всякому. И не всегда.
  
  
   13. Клинок в ночи.
  
   Чёрный конь копытом бьёт,
   Бледный конь - за ним...
   Будь же ты от всех невзгод
   Господом храним!
   А. Макаревич
  
   Время выключить свет
   Да дожить до утра...
   Ю. Шевчук.
  
   Праздник не кончился, хотя они уже шли в обратный путь. Он продолжался в воздухе, в небе, в воде, в душе.
   Его транслировали деревья. В каждой тучке листьев, казалось, был спрятан громкоговоритель. Жило всё. Казалось, во всей Вселенной не осталось уже ничего мертвого или хотя бы просто нейтрального по отношению к Жизни. Соловьиные трели - это же сама ночь. Её голос.
   Пашка ни в одну из предыдущих ночёвок не слышал ничего подобного. Словно радио было включено на полную громкость по всему лесу, в каждом уголке. Оно транслировало и транслировало...
   - С ума сойти! Они знают, что - Пасха!? - понял Пашка.
   - Птицы всё знают. Только передают по-своему.
   - А лягушки?
   - И они знают. А что, лягушки - это же те же самые птицы, только в болотах. Просто не летают, а прыгают. Но поют.
   - Ничего себе!
   - Да, водные соловьи, можно сказать.
   Пашка со смехом прижался к Марине. "Соловей ты мой, тоже мне - Тинувиэль". Он любил её ещё больше, когда она говорила всякую чепуху, которая вовсе и не чепуха, а наоборот.
   - А в прошлую Пасху даже в городе - представляешь! - куковали кукушки. В самом центре! Я сама слышала! Не говоря уж про соловьёв. Кто не знает - все удивлялись. А мне кажется, тут и удивляться нечему. Для Пасхи это в порядке вещей.
   "Я люблю тебя за то, что... ты всё знаешь. - подумал Пашка. - Ты... вся пасхальная. Ты реабилитировала Любовь. Для меня".
  
   Они перешли мост, последний раз оглянувшись на церковь. Увидят ли они ещё хоть раз в жизни, хоть мельком, эту маленькую деревенскую церквушку? Или она, как сон, останется насовсем там, на том берегу?
   Кашуга пенилась в трубах под мостом - водяной дым в водяных пушках. И отражала луну. Сразу за мостом вставали куполами густые большие деревья, словно тут тоже начиналась какая-то церковь. Только огни в церкви были везде потушены.
   Нет, луна... луна не была потушена. Когда наплывала небесная дымка, ореол вокруг неё казался почти лукового, праздничного цвета. Пасхальная лунная радуга. А в Благовещенье обычно бывает солнечная в ясном небе, без дождя. И тоже чаще всего - таким вот ореолом. Бровями вокруг солнца.
   Луна в быстрой Кашуге, расплываясь из ущербного диска в неровный овал, казалась тоже большим пасхальным яйцом. Волны кусками счищали с него скорлупу. Наверно, чтоб тоже разговеться. Отведать праздника. А Марина, когда выходили из церкви, подарила Пашке расписное деревянное яйцо - сама вчера тайком разрисовала краской. Иначе что же она была бы за художница. Яйцо напоминало одновременно и тюльпан, и викторию. Пашке, как ребёнку, казалось, что он никогда в жизни не видел ничего более красивого. Он положил его в нагрудный карман.
   Шли дальше. Вот и мост остался позади, и речка перестала шуметь. Как вода-минералка, лунный свет разбавлял ночной воздух. Приятно было его пить. Впрочем, минералка была сейчас сильно охлаждённая - и прохлада эта, столь контрастная с жарой вчерашнего дня, обещала лёгкую дрожь, если сбавишь шаг и остановишься надолго. Пока только обещала. Пока просто бодрила. Как в горах. Это ведь не Рождество, а Пасха.
   Однако... было в этом обещании дрожи будто что-то другое... другое, чем просто холод. Пока ещё непонятно, что.
  
   - Что там блестит? - удивился вдруг Пашка.
   Под кустом блестел... рельс. Рельс под луной. Одинокий рельс лесного метро. Пашка подошёл поближе. Марина подошла неохотно, словно предчувствовала что-то недоброе.
   Под кустом, примяв траву, лежал меч. Великолепный длинный меч. Особенно великолепный в лунном свете. Матерчатый чёрный чехол спустился до половины, обнажив клеймо на клинке. Звезда Феанора! И эльфийские руны.
   Пашка перевернул меч. На обратной стороне шёл "перевод" того же с эльфийского на русский:
   Зарница всенощной зари
   За дальними морями,
   Надеждой вечною гори
   Над нашими горами.
   Это был гимн Элберет из Книги.
   - Да это же сэмовский меч - нашёлся посеянный! - воскликнул Пашка. - А Сэм-то его искал-искал... Вот тебе и "Зарница всенощной зари..."
   - Это он его в ту ночь потерял?
   - Да, когда мы наобум к лагерю пробирались... Видимо, за куст зацепил и потерял. Представляешь, как он рад будет, что мы нашли! Сегодня же и надо отдать - пусть в праздничную ночь у всех все желания исполнятся.
   Они взяли меч и пошли дальше. Марина почему-то... совсем рада не была ночной находке. Словно кто-то нож подложил среди праздничных подарков...
   А впрочем, так... вроде бы, ничего особенно зловещего.
   Перешли памятный с той туманной ночи овраг, за которым - развилок: направо-налево. Последний снег белел на дне оврага под лёгким туманом. Будто это таблетка снотворного в лесном рту. И туман смотрится сверху - как налёт на языке.
   Вдруг что-то там, внизу, тёмное, мелькнуло - Пашке показалось, что кто-то ещё третий переходит овраг вслед за ними. Он оглянулся ещё раз и ничего не заметил. Наверное, померещилось в полусонном состоянии. Он ведь ещё в церкви под конец клевал носом.
   На этот раз они повернули не влево, а вправо. Так что болото больше не грозило. Может, грозило что-то другое, но что же может грозить в пасхальную ночь?
   Пашка предложил завернуть к Сэму прямо сейчас - "обрадовать его мечом", не откладывая. У Марины почему-то было чувство, что... не надо. Почему "не надо" - непонятно, но - не надо. А впрочем, настаивать она не стала. Только что-то на сердце заныло, как может ныть только у влюблённых, у которых до боли обостряется интуиция. Опять "снежный бык"? Словно что-то невидимое, что они вдвоём несли из церкви, они ненароком вдруг потеряли, найдя этот меч. Когда нечто находишь, нечто при этом и теряешь. И вдруг голос какой-то - мысленный, внутренний, но отчётливый... или почти отчётливый... шепнул Марине то, во что не хотелось верить: "Меч уже валяется... Аннушка уже разлила масло".
   А у Пашку одновременно мелькнуло то, что он сам не совсем понял: "Они сегодня злые... Праздник!" То есть, в мысли, конечно, был даже и ответ, кто такие "они", но только продолжать мысль совсем не хотелось. Самому не хотелось. Даже очень.
   И на следующем развилке они взяли курс ещё правее. Дело в том, что Сэм, Жора и Леголас отправились в эту ночь к Владу отмечать его день рождения.
  
   А Лагерь Тёмных Сил располагался на полтора километра ближе к посёлку. Только чуть свернуть к северу с того развилка. Совсем чуть-чуть.
   Нужный костёр и палатку нашли быстро. Пьянка здесь шла уже не один час. Слабенький Горлум давно уже спал на боку. Жора лежал откинувшись и храпел. Сэм машинально ворочал палкой в костре, отчего костёр горел ни сильнее, ни слабее: на эту палку костру было, видимо, наплевать. Как-то не очень по-пасхальному здесь всё выглядело - скорее, по-вчерашнему "новогоднему". Словно само время тут остановилось, и "вчера" - это "сегодня". Поляна дежавю. Если даже само время опьянело, то оно никуда и не идёт. И люди лежат как декорации, не более того.
   Саурон любит декорации. Декорации, в отличие от прежних людей (которыми они когда-то были), уже не могут вспомнить даже сегодня, что Христос воскрес. Здесь и с ними можно эвакуироваться даже от Пасхи, переждать даже самое горячее время, когда свечи где-то горят ярче костров. Но если сидишь слишком близко к костру, свечей ведь не видно. Вот и ладушки.
   - Я здесь ни на минуту не останусь, - прошептала Марина. - Отдай ему меч и пойдём.
   Всё ей здесь напоминало вчерашнее. А она это вчерашнее слишком сильно выстрадала.
   Но Сэм, увидев Пашку, очнулся. Смотреть на новоприбывшего было, видимо, всё-таки интереснее, чем на костёр.
   - Я твой меч нашёл.
   - О-о... - Сэм словно даже и не удивился. - Пашка, ты - молоток. За это полагается выпить. На посошок.
   - Нет, пить мы не будем! - поспешно ответила за Пашку Марина. - Привет всей компании, а мы пошли. Мы - только меч отдать.
   - Не-ет... Тпру-у!.. Ну, давайте, хоть за Пасху выпьем. Марин, ты же знаешь, как мы все вас с Пашкой любим. Ну, останьтесь...
   - Нет... ну, прости, Сэм... мы не останемся... Мы спешим.
   Марина, действительно, словно опаздывала на какой-то поезд. Кто-то её подгонял. Или что-то. Её смутное беспокойство начало передаваться Пашке. Но Пашка всё-таки присел у костра - сделал первый шаг к уступке. Не принял приглашение, но всё-таки... Вдруг он заметил и спросил:
   - А где Назгул?
   - А фиг его знает, сам удивляюсь! Сначала был, потом ушёл куда-то... Давно-о уже!
   - А где Леголас?
   - Он это... с Ромкой остался в самый... последний момент.
   - А что!?
   - Да у Ромки это... ногу после битвы раздуло... ещё вдвое больше, чем вы видели, когда пошли. Сначала, вроде, всё нормально было, а щас... Вабще, блин! Эта... как её называют-та... надкостница, что ли, воспалилась?.. а вообще боимся, что, может, и перелом... или трещина! Тут ведь - фиг его знает, в таких делах. А Леголас, он же... медик всё-таки - единственный из нас, дураков. Какую-то примочку из листьев и ещё какой-то фигни решил поставить - если не перелом, а ушиб, то поможет. Вобщем, Ромка болеет, Леголас за ним ухаживает, а мы это... от нас уж толку как от козла молока... вот мы тут и пьём за его здоровье тоже. Классный парень Ромка!
   - Тогда мы - тем более побежали! - Марина побледнела так, как будто не ей, а Ромке было больно. Она была очень привязана к брату. И сейчас ещё чувствовала вину за то, что они его оставили.
   - Пашка, бежим!.. Я чувствовала, что что-то плохое.
   - Да ничего плохого, - пытался успокоить её Сэм.
   - Сам ты - ничего плохого! - запальчиво крикнула вдруг Марина и, обиженная, встревоженная, побежала в свой лагерь первой, даже не оглянувшись, словно Пашка тоже был в чём-то виноват.
   А Сэм пьяной хваткой вцепился в Пашку, собравшегося бежать за ней.
   - Я тебе этот меч дар-рю, Пашка! Ты его нашёл, пусть тебе и-и... на память будет! Ты - классный парень. Дай я те вот так подвяжу... И... и выпьем!
   - Да отвяжись ты, видишь же!.. - пытался отбиться Пашка.
   И тут они оба разом осеклись и замерли от странного, если не сказать страшного, сиплого звука, который вдруг стал пронзительно издавать Жора вместо храпа.
   Он, захлёбываясь, судорожно, со свистом, стал втягивать в себя воздух через нос и рот. Но словно насосная машина забуксовала, и стало ясно, что все эти громкие свистящие втягивания ни к чему не приводят.
   - Опа... да он же синеет! - перепугался Сэм. - Чё такое!?
   Жора, действительно, весь посинел и закатил глаза, словно кто-то его душил. Нет в человеке ничего страшнее, чем этот "взгляд" - не зрачками, а белками, - словно задыхающийся кого-то видит... а сам уходит, уходит... уже почти недоступен для окружающих. Кажется, он уже не у нас, и его не вернуть.
   - Пашка, спаси его! Сделай что-нибудь! - запаниковал Сэм, бессмысленно тормоша огромного задыхающегося Жору. - Я-то ничо не могу, не умею... да я щас пьяный! Он же подохнет без нас!
   Пена выступила у Жоры. А Марина была уже далеко за деревьями и ничего не слышала... Пашка смыслил не больше Сэма, единственно - он-то не был пьяным и руки не дрожали.
   Он нагнулся. Жора был страшен. Он дёргался почти в агонии и словно отбивался от кого-то. "Ничего себе... в пасхальную ночь!.." - почему-то мелькнуло у Пашки.
   Сквозь пену он заметил, что Жора глубоко заглотил язык. В такие - не приведи Бог! - моменты каждый становится немножко медиком.
   - Поддержи голову! - крикнул Пашка Сэму.
   Сэм, с которого почти слетел хмель, исполнял всё послушно и смотрел на Пашку так, будто тот был богом.
   Не думая об отвращении, Пашка кое-как вытащил из глотки глубоко запавший язык Жоры. Тот дёрнулся и задышал уже нормально.
   Медленно возвращался цвет лица, и зрачки вернулись на место. Пашка несколько раз звонко хлопнул Жору по щекам. Тот икнул.
  
   Сколько уж там минут прошло, пока Пашка наконец побежал вслед за Мариной, он точно не знал. Но ему показалось, что вернулось утро вчерашнего дня - тот самый бег наперегонки с судьбой. Только сейчас было куда "судьбиннее". Жутче на душе. Он тоже начал что-то предчувствовать... А история с Жорой вообще потрясла его. Будто Нечто начало исполняться... чёрное... Вспомнилось, как Влад говорил про демона, который как-нибудь однажды тихо придушит Жору по пьяни. И хотя Пашка знал по медицине, что человек сильно пьяный или без сознания запросто может, лёжа навзничь, заглотить язык или насмерть захлебнуться собственной слюной... всё равно стало как-то не по себе. И лес весь преобразился - как страшная комната. В которой может случиться, в принципе, всё. Он бежал сейчас спасти Марину от какой-то неведомой опасности. Опасности? От её "снежного быка", который сейчас, кажется, стал... материлизовываться. Не давайте ему это сделать!
   "Когда идёте в церковь или из церкви, никогда не сворачивайте с пути", - мелькнуло вдруг в голове как открытие, не требующее логических объяснений. Как какой-то ритуал в толкинистской игре-"волшебке". Не сворачивать! Только теперь уже... не по игре. Совсем не по игре. Не переступай невидимую черту, за которой тебя караулят.
   "Впрочем, если бы я не переступил, некому было бы спасти Жору", - спорил сам с собой Пашка через несколько секунд, не сбавляя бег. "А кто сейчас спасёт Марину?" - опять словно кто-то подсказал ему. И почему-то именно то, казалось бы, абсурдное, что её надо "спасать", всё настойчивей и навязчивей вертелось в мозгу.
   Праздник обернулся своей полной изнанкой. "Они сегодня злые!" - опять вспомнилось бессмысленно-осмысленное. Как заклинание. И побежал поток чёрных ассоциаций - ещё быстрее, чем бежал сейчас сам Пашка. Что-то там вроде: "И сему Провидению препоручаю я вас, дети мои, и заклинаю: остерегайтесь выходить в ночное время, когда силы зла властвуют на земле безраздельно..."(1) И уж совсем таинственное: "Когда кровожадный ча ищет тебя глазами сквозь заросли... когда ихи падает из розового облака... когда при свете двух лун - алло и литха, - ночью злой цитли оплетает твою хижину, - стань тенью, и цитли не поймает тебя. Стань тенью, бедный сын Тумы. Только зло притягивает зло. Удали от себя всё сродное злу..."(2)
   "Удалишь, как же! - подумал Пашка, содрогаясь... "И ты станешь невидимым злому Сыну Неба, - напрасно его кровавый глаз будет пронзать твою тень".
   "Так вот оно что - Сын Неба!? Мно-ого же у него, оказывается, имён!" - подумал Пашка. Но Пашка не стал тенью. Он, наоборот, вышел из тени.
   А луна сияла. Не две, а всего одна. Но зато эта одна была уже совсем не та, что ещё полчаса назад. Не пасхальное яйцо, а как раз... не то "алло", не то "литхо". И кто-то притаился. Кто-то совершенно чужой. Пашка почувствовал его раньше, чем увидел. Как во сне: "Сейчас увижу..." И увидел.
   Луна светила, чтоб это видение состоялось. Теней было много - целый лес теней и силуэтов, - но одна из них шевелилась. Одна-единственная. И кралась впереди Пашки. В том же направлении, в каком бежал он.
   По законам кошмара, "собака", "крыса", "мышь" притаилась в чёрном углу и ждала... и вышла сейчас - это такой сон... и не убежать!
   Казалось бы, чего страшного? Одна маленькая тень шевелящаяся из миллиона теней застывших. Только показалось почему-то: сам лунный свет сейчас зазвенит от тревоги, как сирена.
   Луна и чёрное. Настало время. Настал час и минута. Чёрное вышло из своей ямы на поверхность. Луна тут - и ни при чём, и при чём. Как тусклая лампочка в подворотне бывает свидетельницей убийства. Но никогда никому не помогает! И никогда ничего не скажет потом. Она - слишком немая свидетельница.
   Было светло, потому что Праздник. Только что было. "А на обочине Праздника нас всегда поджидают те, для кого это совсем не праздник. Потому что таких, как мы, надо убить. В этом логика".
   Впереди начинался откос очередного небольшого оврага. Тропинка обламывалась в него. Пашка знал, что там, внизу, развилок, и знал, что там Марина пошла вправо. Сейчас он увидит сверху этот лесной перекрёсток, это распятие на земле... Но тот, чёрный, увидит раньше. Уже видит. Сосредоточенно смотрит.
   Пашка подбежал. Метрах в ста вправо по редколесью тихо плыла, удаляясь, звёздочка-светлячок... и не узнать её было невозможно. Волосы Марины мерцали под луной, и лучистая белая точка светло привлекла взгляд. Такая она под луной. Такая она - под солнцем. Светильник - он всегда светильник, ночью и днём.
   Но есть гасители светильников. И Пашка понял, что пуще всего на свете, её нельзя, - нельзя сейчас окликать! Пусть уходит, не слыша... пусть уходит подальше - чем дальше, тем лучше. И не видит - не знает, что произойдет здесь сейчас. Что здесь будет. Какое счастье, что Пашка ещё успел увидеть её напоследок... хотя она его уже - нет. Этого достаточно. А здесь сейчас будет...
   Тот, кто стоял у откоса и смотрел, наконец обернулся и встретился глазами с Пашкой. Берен невольно отшатнулся от взгляда, потому что человеком здесь и не пахло: он был ещё страшнее, чем умирающий Жора несколько минут назад с закатившимися глазами. "Зомби", - вспомнилось почему-то Пашке одно-единственное слово... и только потом, секунду спустя, вспомнилось имя: "Влад".
   Когда расстаёшься с тем, кого хочешь видеть всегда, встречаешь того, кого не хочешь видеть никогда. Так всегда бывает.
   Пашка взглядом попавшего в засаду, но не думающего уклониться от боя полководца, окинул местность. Есть какие-то запоминающиеся места, про которые тебе словно говорят, что именно здесь должно развернуться нечто очень важное. Словно каждая их чёрточка-штрих была знакома тебе заранее. Вон там силуэт куста в форме груши - ты словно всегда его видел, и он всегда тебя ждал... всю жизнь... вон там две берёзы аркой, вон там ель - смотровой вышкой. Поляна словно приготовлена Кем-то заранее. Сейчас здесь что-то будет... Вот и пересеклись наконец две нитки - чёрная и белая, - и одна из них от этого неизбежно порвётся. И распутать некому...
   - На... ты тут мешаешься! - сказал Назгул досадливо-потусторонне - так, словно его здесь нет и Пашки здесь нет, а это просто пень попался. Неизвестно кому попался. Глаза глядели куда-то мимо, и голос был мимо. И вообще всё было словно не по-настоящему.
   - "Мешаю"? Что "мешаю"? - Пашка сглотнул комок, мешавший ему дышать от волнения. Словно сердце проглотил из горла обратно на место.
   - Зарубить мешаешь, - серьёзно сказал Назгул. Он не шутил.
   - Шутишь?
   - Ш-ш-шутишь!!! - улыбнулся-осклабился Назгул. - -Тишь, -тишь... ладно, сейчас здесь будет мёртвая тиш-шь..
   И он достал из ножен под плащом...
   Пашка мигом узнал тот памятный меч, который он уже видел в блокноте Влада. Вспомнил "гербарий" пригвождённых людей и торчащую рукоятку - вот эту самую. И три шестёрки под рукояткой. Вспомнил - и... мысленно поблагодарив Сэма, вытащил свой меч. Теперь уже свой. Со звездой Феанора. И именем Элберет... Против трёх шестёрок.
  
   Примечания:
   (1). А. Конан Дойл "Собака Баскервилей"
   (2). А. Н. Толстой "Аэлита"
  
   14. Место и время.
  
   - Сюда иди! Сюда иди! Ты наш, твоё
   место в Мордоре!
   - Именем Элберет и прекрасной Лучиэнь
   клянусь, Кольца вы не получите. И я
   не ваш!
  
  
   Смотри, мне некуда бежать:
   Ещё метр - и льды!..
   Так я прикрою вас,
   А вы меня, волки да вороны,
   Чтобы кто-нибудь дошёл до Чистой Звезды.
   Б. Гребенщиков
   "Волки и вороны"
  
   Он редко нападает в открытую. Зачем!? Извечная борьба почти никогда не идёт на поверхности. Она спрятана так, будто бы её и нет. "Спите спокойно, не верьте, что она есть". Но бывают и такие случаи. "Всадник откинул капюшон, и - о диво! - был он в короне, но без головы..." И всадники, которых, в сущности уже нет в живых, делают то, что им без слов приказано.
   Владу приказали, и он вышел сегодня сделать то, что надо. "Вот, будет час, когда все, кто надо, выйдут, откуда надо..." Меч он изготовил заранее - словно заранее зная, что приказ - будет. Что будет Пасха... когда такие приказы традиционно отдаются врагом Пасхи. "Все" пока не вышли - вышел он один. Ещё не настал час для "всех": Саурону пока ещё не попущено Свыше стать видимым и собрать видимое войско. Лишь обрывки Невидимой войны иногда выносит течением на неверный свет, под луну. Тогда становятся нужны физические мечи. И в глазах вспыхивает жажда охоты. Принести в жертву владыке мира тех, кто не от мира. Пашка-то, надо признаться, меньше интересовал Назгула, меньше интересовал и того, кого Влад представлял. А вот Марина...
   Назгул выслеживал их от самой церкви. Он знал, что они туда пошли и пошёл за ними. Это он глядел из тени во время крестного хода, стоя с той стороны ограды, в зарослях. "Околоцерковные силы"... Крестов он боялся и внутрь ограды не собирался ни за какие коврижки. Вообще, около любой церкви ему бывало плохо, очень плохо, поэтому пробыл он у храма совсем недолго - и засаду решил, соответственно, устроить не на выходе, а поглубже в лесу.
   Но... Пашка с Мариной шли вместе, всё время вместе и всё время смотрели по сторонам, любуясь пасхальной ночью. Напасть на них внезапно и за секунду прикончить мечом обоих... ну, можно, конечно, было, хорошо постаравшись - только Назгул не решался, боясь, что один из двух успеет-таки увернуться и убежать, а потом всем расскажет... То, что убегать от него не будут - это ему в голову как-то не приходило. Ну, и хорошо, что не приходило... А то бы он раньше расхрабрился.
   До поры до времени жертвы и охотник шли параллельно, на определённом расстоянии, как невидимо привязанные... Большая часть пути оказалась благополучно пройдена, и в сущности были даже шансы, что всё пронесёт. Да, и Назгул так и не решится... Приказ приказом, но и приказы иногда не выполняются.
   Но вот Пашка и Марина, как и сутки назад, разделились. Лучше бы этого не случилось. Марину надо убить обязательно. Обязательно! Собственно, их обоих надо убить. Они слишком светлые для Сауронова царства. Им здесь нечего делать. Они - оттуда, из Пасхи... Но её, именно её, надо убить в первую очередь...
   Не получилось! Разминулись в тёмном густом лесу, и Марина оказалась на сто метров впереди засады, устроенной Назгулом. В засаду попал вместо неё Пашка. Он для этого и торопился. Но у него теперь тоже был меч. Не заточенный до узкого луча на лезвии, как у Назгула, а обычный, игровой, затуплённый - но если прицелиться таким в голову, да попасть с размаха, то мало не покажется. И острый меч после этого уже вряд ли понадобится.
   Когда Марина окончательно скрылась из вида и уже не могла ни увидеть, ни услышать - слава Богу! - клинки Берена и Назгула скрестились в первом ударе. Влад, не спуская с Пашки глаз, мягко, чёрной кошкой отпрыгнул назад, зашипел, усмехаясь, и наотмашь рубанул мечом. Легко, как пером. Пашка отразил удар. Лязгнуло и соскользнуло... Мимо! Пока мимо.
   Что-то слишком ярко блестела луна! Слишком.
   Потом они чуть разошлись, словно поединок на этом окончился.
   - Дрожи-шь? - рот Назгула чуть приоткрылся. Ему было - удовольствие вот так вот чуть приоткрывать и смаковать слова и чувства.
   - Тебе плохо? - спросил Пашка, как Марина тогда в зале. Он дрожал, но... потому что не Назгул, а его владыка был страшен.
   - Мне хорошо! - застенным, заблокированным голосом откликнулся Влад. - И сейчас будет ещё лучше.
   И сделал новый выпад. Даже не выпад, а - пырнул, потому что "выпад" - это слишком красиво. А красиво здесь ни к чему.
   Пашка мигом вошёл в роль и опять парировал. Это был как будто бы их обычный, традиционный поединок - только страшнее. Только ставка больше, чем в зале. Но чтобы не бояться, можно думать для себя, что всё - как обычно... Так и надо думать. И сейчас они позвенят-позвенят мечами и разойдутся. А остриё - это просто понарошку. Но только... они расходились и сходились вновь, циклично-монотонно кружились на лунной поляне, как в каком-то таинственном водовороте, а поединок всё не кончался... И не думал кончаться. Как безмерно затянувшийся сон. У больного человека с высокой температурой. И от этой затянутости, от молчания, от взгляда Назгула, от кружения, от блеска клинков начинало казаться, что тот самый невидимый водоворот уже прочно засосал их куда-то. В тот мир. И продолжает засасывать ещё глубже. "А ты защищайся... защищайся и не думай!.. - подбадривал сам себя Пашка. - Вот где пригодится умение фехтовать".
   У него был здоровый меч, а у Назгула - больной. Так было легче представлять. Больной острием, как сифилисом. И Пашка боялся "заразиться" об него. Его собственный меч со звездой то громко, то глухо звякал, отстраняя заразу, и одновременно держал на расстоянии самого этого прокажённого. Несколько раз Пашка чуть не попал ему в голову на контратаках, но каждый раз Назгул с шипящей усмешкой отскакивал. И трава словно тоже шипела под сапогами. И его взгляд при этом никак не менялся, что и было самым жутким. Только глаза приближались и удалялись, как в компьютере. И иногда сверкающие стальные восьмёрки прочерчивались перед этими глазами. Как будто это ритуальный танец. Танец перед жертвоприношением... Неуютно ощущать себя животным, заведомо обречённым на заклание. Лучше думать, что ты сможешь отбиться... да, да, конечно, сможешь!.. почему бы нет?.. от того, кто, сколько помнится, всегда фехтовал на порядок лучше тебя, а сейчас фехтует острейшим боевым мечом против твоего тупого игрушечного. Да, да, верь - ты останешься в живых, лучше верить в это! Ты пока ещё жив... И ты напоследок увидел Марину.
   Иногда Пашка представлял, что меч - это гигантский комар... просто комар!.. каких много в ночном лесу, не надо его бояться... только он не пищит, а звенит и скрежещет. Но так же назойливо и нудно, как обычный комар. И лезет в лицо, хочет крови, крови!.. только этому её нужно много, много... Да, это большой потусторонний комар, претерпевший мутацию от ненависти и тьмы.
   Наконец, как Пашка ни уворачивался и парировал, комар зацепил его первый раз. Лиха беда - начало! Жало вскользь прорезало толстую походную телогрейку и кожу над ребром. Пашка отскочил и рану получил лёгкую... да, совсем лёгкую... но даже от этого стало не по себе, как будто какую-то невидимую ауру пробили... и защита исчезла.
   - Что? В тебе открылась ча-акра? - издеваясь, протянул Назгул. - Тебе нравится? Ча-акра! Сейчас третий глаз открою.
   Вкрадчиво-садистский смакующий шёпот, нечеловеческая интонация...
   Стало жутче, чем в начале. Человека здесь не было. Был тот. Пашке, несмотря на ужас и боль - а вернее, благодаря им, - вспомнились слова Назгула, что меч - это перевёрнутый крест. Вспомнилось шило, которое они всадили в горло герою "Москва-Петушки"... Они с теми глазами. Меч - это то самое шило, но в увеличенном плане. Он вдруг почувствовал весь ужас ночи на 18 апреля 1993 года, о котором он прежде и не подозревал. Почувствовал дикую, хуже чем животную, метафизическую ярость той силы, для которой невыносима Пасха. Невыносима! Хуже, чем эта боль для Пашки. Те зарезанные сатанистом монахи Оптиной, тот последний вскрик на колокольне в пасхальную ночь. Он кажется, впервые только после ранения не умом понял, а почувствовал, что оказывается, всё - всерьёз. Та сила не шутит. И это не поединок, а медленное ритуальное убиение.
   В глазах напротив светилось изнутри Багровое Око; только не Саурона и даже не Моргота... как всё то, оказывается, жалко и смешно!.. а того, чьё имя Пашка, оказывается, знал ещё в детстве, как знают его на Земле все, но боятся даже произносить и боялся хоть в глубине души, в дальнем её уголочке, поверить-допустить, что тот существует... Все знают это имя и все в него верят - даже те, кто "не верят" и не признаются. И вот - он мёртво глядит на раненого Пашку из пустого сосуда, когда-то звавшегося Владиславом и когда-то бывшего живым. Гроб на ножках.
   "Если я умру, я-то хоть буду... другой? Я буду - не его? - не такой, как Влад сейчас?" - в панике подумал Пашка, содрогаясь, как ребёнок. Он готов был умереть за любовь - но он не готов был так умереть.
   Но, Учитель, на касках блистают рога,
   Чёрный ворон кружит над крестом...
   Он не знал прежде, что когда тебя убивает настоящий сатанист, это гораздо страшнее, чем когда убивает просто бандит. Первая рана - это как первое узнавание в лицо боли и смерти. Это как - откровение от слова кровь. Новое в жизни. Даже Жанна Д`Арк, когда её первый раз ранили под Орлеаном, заплакала, как ребёнок.
   Все люди делятся на раненых и пока ещё не раненых. Первые узнали что-то такое, чего пока ещё не знают вторые - чего им не объяснишь.
   Но Пашка собрался с силами. Может, как раз потому, что не готов был так умереть - потому и собрался. Была минутная слабость, но именно минутная. Он мог, он абсолютно в силах был продолжать поединок. Его меч был беспомощнее, но длиннее. И Бог пока что хранил его. До сих пор ещё хранил.
   "Это случайная рана... сам виноват... Я больше не пропущу!.."
   Звон мечей стоял какой-то неживой, теневой-могильный, как колокол из-под земли. Ничего хорошего колокол не предвещал. Удары были крепкие и казались ещё сильнее именно оттого, что - все всерьёз. Окажись у Пашку просто приплющенная алюминиевая труба (как большинство толкинистских мечей), Назгул давно изрубил-нашинковал бы её кусками и пластами, как колбасу. Но сэмовский меч был из дюралевого сплава. Широкий и толстый - цельная полоса, а не трубка. Она была сейчас уже вся в зазубринах, чуть ли не как пила, но ломаться - не ломалась. Словно эльфийские руны и вправду хранили её от тех трёх шестёрок.
   Назгул стремительно чередовал колющие удары с рубящими. К нему не приходила ни одышка, ни усталость. Пашка, уже изнемогая, в который раз отчётливо почувствовал, что рано или поздно эта отлаженная машина ударов перемелет его. И сделать ничего нельзя! Просто сопротивляться и ждать, когда это произойдёт. Доигрывать до конца. "Но знайте, знайте, что я - не ваш!"
   Вот сверкнула навстречу неживая молния, и что-то хрустнуло под сердцем от выпада Влада.
   Назгул отошёл, воздев на десять секунд свой "перевёрнутый крест" и удовлетворённо оглядывая дело, сделанное этим "крестом". Дело сделано?..
   Берен не упал, хотя должен, вроде, упасть.
   В его нагрудном кармане было деревянное пасхальное яйцо, расписанное и подаренное Мариной. Оно хрустнуло, но остриё от кругляша отклонилось не в сердце, а опять в ребро. Скользнуло по нему, порезав кожу под одеждой и... Пока всё. Опять как будто бы ничего страшного. Опять Палач опаздывает.
   Вторая рана... Тоскливо-однообразно. Пашка пропустил третий удар и получил третью рану немного глубже. Потом - четвёртую. Мало?
   - Кайф, да? Вечный кайф! А? - издевался Влад. - Знаешь, что такое вечный кайф? Это - в аду...
   Пашка заметно покачнулся. Но меч по-прежнему держал перед собой.
   Влад небрежно отклонил его клинок в сторону и некоторое время смотрел с застывшей улыбкой, не нанося нового удара.
   - Кайф? - вкрадчиво повторил он. - Медленно подключаешься к аду. Как батарейка...
   Пашка отступил на шаг, но прикрыться не успел. Назгул специально небрежно черкнул его концом меча по лицу, как карандашом. Сейчас он мог всё и показывал это.
   - И возлож-жи печа-ать на лице его...
   Эти строки из какой-то летописи попали на язык Владу и были так же глухо-вкрадчиво озвучены, как предыдущие его фразы.
   - Что тебе ещё показать?.. Прежде, чем сподобишься увидеть ад, надо тебе ещё что-нибудь показать...
   Пашка изо всех сил рванулся вперёд и сделал отчаянный выпад в ухмыляющуюся рожу. В мёртвую маску. Но меч только коротко звякнул, его мигом отклонённое тупое "остриё" застыло в метре от улыбающегося Назгула.
   - Гы-гы... - сказал Назгул и, резко нагнувшись, расчётливо ранил Берена в ногу
   Пашка рухнул перед ним на одно колено. В ушах звенело, и даже голос Влада как-то отдалялся. Он потерял уже в общей сложности столько крови, что...
   Земля была в метре от лица. Роса, роса, очень уж много росы... И резко, очень резко пахло майской травой. Свежей и предутренней. От её запаха Пашку затошнило. Он находился уже по ту сторону, за которой организм отторгает то, что пахнет жизнью...
   Странно. Пашка, уже почти отключаясь, смотрел не на Назгула, а на траву, и всё было так красиво, как он прежде не замечал. Он только сейчас вдруг понял, что силуэты деревьев, вздымающиеся над этой травой - это барометры времени суток. А листья - лакмусовые бумажки ещё не наступившего рассвета. Локаторы. Иногда ночью долго не глядишь в небо, отвлечёшься... а посмотришь ненароком на листья - что-то в них другое - Невечернее. Неночное. Новое какое-то. Как будто мир - другой, и всё в нём поменялось, только очертания прежние остались, и всё. Это ведь начинку переложили. Очертания те же, а начинка уже - утро. Пепельно-серый оттенок на древесных локаторах - таинство начинающегося утра. Будто оно - в листве начинается. Будто листья - тоже небо. Да ещё какое небо!..
  
  
   15. Очень холодное утро.
  
   Теперь ваше время и власть тьмы.
   Лк. 22, 53
  
   - Я волен сделать с вами всё, что захочу...
   - Нет!
   Из "Finrod-song"
  
   Звонкий утренний голос Марины раздался совсем близко.
   Пашка очнулся. Было очень холодно. Он не знал, сколько прошло времени, но только он по-прежнему стоял на колене в траве, согнувшись к другому колену, и так же держался за рукоять меча. Словно это был - тот же кадр. Сейчас он опирался им о землю. Длины-то как раз хватало, словно его подкоротили, уронив, и меч тоже подкоротили. Кровь медленно текла отовсюду, откуда только могла течь, и левый глаз почти не видел, потому что одна липкая струя катилась как раз через него.
   Марина была здесь! Она не могла не быть с Пашкой в эту минуту. Это было бы слишком. Она, как и он, пришла туда, куда должна была прийти. Ничего, что сначала её путь вёл туда вдаль, в безопасность. Можно идти сначала так, а потом - обратно. И там ,на этом обратном пути, встретить любимого и встретить того, кто должен убить её, но по ошибке, по стечению обстоятельств, убивает её любимого. И - исправить это недоразумение.
   Она сердцем почувствовала тревогу, как чувствовал до этого Пашка. И она, виноватая, растерянная - вернулась.
   Она была сейчас совершенно безоружна - не как тогда, в зале, где она победила Назгула. Так надо. Так сейчас распорядилась судьба. Здесь и сейчас "ваше время и власть тьмы". Саурон - на троне, его служитель - с мечом, его пытавшиеся восстать рабы - безоружны. В этом мире назгул был - как рыба в воде. В этом своём мире он был - сильнее. Так должно быть.
   Пашка ещё не понял, что так должно быть.
   В силу подмен, учреждённых Сауроном, мы в нашем мире уже забыли Победу, знаем только мелкие победы.
   Победа и поражение поменялись.
   Озарение, что всё наоборот, приходит не сразу... Всё наоборот, если речь идёт о мире ином, куда мы пытаемся вырваться из этого, сауронова.
   - Пришла! да? Пришла! Хорошо! А этот... надеялся тебя спасти! Хы...
   Она бы сама спасла его... У неё на это хватило бы сил. Спасла бы, если...
   Если бы Назгул, увидев её ещё издалека, не принял бы меры. Он небрежно рубанул по руке Берена, опиравшейся на меч, и Пашка наконец, после такой борьбы, выпустил бесполезный клинок-опору.
   Теперь он лежал уже без признаков жизни: с ним - и с ней!.. - можно было делать теперь всё, что угодно. Назгул обеими руками вертикально приставил меч к животу того, чья жизнь составляла одновременно и жизнь Марины.
   - Всё!? Не будешь теперь двигаться с места, а? - удовлетворённо сказал-спросил он.
   Они с Мариной прекрасно поняли друг друга. Оба очень хорошо поняли, что сейчас будет. И поэтому Назгул мог спокойно приказать:
   - Я хочу, чтобы ты встала на колени.
   И пояснил:
   - Он же ещё живой - его же ещё можно спасти... Наверное... А может, и нет. Ещё не весь истёк кровью - представляешь, ещё не весь!
   И он так искренне-радостно смеялся при этих словах, что... Марина встала на колени.
   - Что тебе надо от нас!?
   - Ну почему сразу "чего-то надо"? Просто... Люблю искусство!
   - Не трогай! Не трогай Пашку! Пожалуйста!
   - ...Люблю искусство! Помнишь мои рисунки?..
   - Помню... Отпусти Пашку! Пожалуйста?
   - ...Тот меч в животе у чувака?.. Не хотелось смотреть?.. А слабо в жизни посмотреть? Слабо - Пашка будет тем чуваком? Не будет... не бледней так - ещё сознание потеряешь... не будет - только слушайся меня.
   Так было надо. Марина стояла на коленях. Она знала, что может спасти Пашку... но пока не до конца знала, какой именно ценой. Но раз может, значит, всё сделает.
   Утро становилось всё холоднее, всё ледянее, и она мелко дрожала. А Пашка лежал и уже не чувствовал холода.
   - Сёдня Пасха... - сказал Назгул. - Хорошая Пасха!.. Очень! Кажется, в Пасху у вас запрещено коленопреклонение?.. Перед вашим Богом - запрещено. А передо мной можно.
   Он опять радостно осклабился.
   - Ты просишь отпустить Пашку, а я же его не держу! Пусть идёт... Иди, Паш, твоя любимая тебя спасла. А ты её спас.
   Он заржал.
   - ...Ты знаешь, а он почему-то не идёт. Наверное, ему здесь нравится. А тебе нравится?.. Марин, а почему ты не отвечаешь, ты же очень разговорчивая... Да, а кстати, почему ты до сих пор ещё не заплакала? Ты же ещё - маленькая девочка, а тут вот так издеваются... над тобой и над твоим "любимым человеком". Наш князь издевается - а я ему в этом только помогаю. Попроси не у меня, а у нашего князя, чтобы он перестал издеваться!
   - Влад, отпу...
   - Ну, ты же знаешь, Марин - нашего князя зовут вовсе не Влад. Ты же знаешь, как его зовут.
   Повисла пауза.
   - Кто тебе дороже - твой Бог или твой Пашка?
   - Я же пришла! ну чего тебе ещё надо. Убей меня, не убивай Пашку!
   - Ты пришла... Но кого ты просишь - меня или нашего князя?
   - Те... тебя. Ты же человек. Влад, пожалуйста!
   - "Пожалуйста" - это слово вашей, а не нашей церкви. Как говорится, моя твоя не понимай!
   - Влад!
   - Я уже 20 лет Влад.
   - Влад... не надо!.. не надо его...
   - Отрекись. От Бога или от Пашки. Выбирай! Вот прямо здесь и сейчас - вот как стоишь на коленях. Скажи господину мира, что он господин и - попроси его... Он исполнит. Ну... я чётко всё объяснил? Понятно? Доступно?
   - Не надо...
   - Ему говори: "не надо"! Ему! - заорал Влад. - Он - Хозяин. Он принимает решения! Повторяй за мной: "Я отрекаюсь от..."
   - Христос воскресе! - сказала вдруг Марина. Слёзы катились по её щекам, но она, уже едва сознавая что-нибудь, кроме смысла произнесённых слов, сделала то, что сделала.
   Влад в ярости оторвался от теперь уже ничего не значащего для него Пашки. Пашка был забыт. Его заменил Сам Воскресший в лице этой девочки, плачущей, но произнесшей Его имя... как своё собственное, примерно как: "Убей меня". Так это чётко переводилось для Влада. Для него на несколько секунд вдруг совсем перестала существовать разница между Мариной и Христом. Тот, Кого он ненавидел больше всего - и никогда не мог достать! - теперь стоял перед ним воочию и нагло издевался. Стоял на коленях, но издевался самим своим существованием.
   Влад подскочил, но его господину не нужно было, чтоб он взял и просто так ударил её мечом. Господин подправил раба, и Влад ударил её сапогом в живот.
   Девочка упала и долго не могла выдохнуть, но когда отдышалась, опять сказала то же самое, словно подписывая себе приговор. И опять Влад ударил её и опять - не мечом.
   - Знаешь, что надо с тобой сделать!? - сказал он, наклоняясь над ней. - Убить и ... труп, ещё тёпленький, - о чём я давно мечтал, чтоб это именно с тобой сделать! А ещё лучше - ранить сейчас, чтоб не сопротивлялась, и насиловать ещё живую... Я тебя третий раз спрашиваю, и если ты ещё третий раз скажешь то, что ты сказала - я сделаю то, что я сказал.
   Марина подняла голову от ледяной земли, на которой только что лежала щекой и ухом, и тихо ответила...
  
  
   16. Ждать и догонять.
  
   Успевая проснуться за миг до беды...
   Ольга Арефьева.
  
   Когда Пашка проснулся, голову он чувствовал при себе непривычно лишне, и даже жалел, что её чувствует, а мир вокруг казался мутным, тоже лишним и призрачным - почти как Фродо после ранения на Заверти. У Пашку накануне была своя Заверть и свой Назгул...
   Но ещё хуже оказалось, что Назгул-то был, ещё как был (во всяком случае, ночью), а вот Лучиэни сейчас и в помине не было.
   Пробуждение в лесу почти всегда несёт в себе что-то непривычное, как продолжение сна... привыкнуть к этому трудно. То просыпаешься и вспоминаешь, что ночью совсем как дураки шли по болоту. Так было вчера утром. То просыпаешься сегодня и вспоминаешь, что ночью, оказывается, пили и отмечали майский Новый год... а лучше бы не отмечали, и вообще гореть ему красиво синим пламенем... потому что - Лучиэнь потерялась. Лучиэнь... Её нет. Этот мир... в котором правит хозяин Назгула - есть, а её нет.
   В это трудно поверить и трудно понять. А уж привыкнуть совершенно невозможно. Пашка, открыв глаза, какой-то интуицией, даже ещё не видя, сразу понял, что она ушла. Обиделась и ушла куда-то. По пустоте на душе понял, что "куда-то" - это далеко. Хотя "далеко" в лесу - всегда относительно. Но мир, к сожалению - не только лес. Где же её искать? Он огляделся. Их палатка, как и все соседние, стояла пустая: люди разошлись "по делам", поскольку началась война. Но Марина-то в войне не участвовала. Она ушла сама по себе. Он словно видел задним числом её уход. Никаких вещей её не осталось. Да. Вещей в её палатке не было! Приснилась и Пасха, и поединок, и поляна в крови... - целую ночь его мучил кошмар. Не приснился только её уход!
   "Проспал! Всё на свете проспал!.." Пашка лихорадочно засуетился, словно стремясь заскочить в уходящий поезд. Всё и до сих пор было не то во сне, не то наяву. А сейчас - особенно... Кто-то из соседней палатки, в том же состоянии, что и он сам вчера, сидел прислонясь спиной к новогоднему дереву и "медитировал". Больше никого не было.
   - Где Лучиэнь? - крикнул ему Пашка, словно тот знал.
   - Там, - показал рукой всезнающий нетрезвый человек, не прерывая медитации.
   - Где - там?
   - Туда...
   - Давно?
   - Давно...
   Она ушла в сторону, противоположную войне. То есть, не в сторону крепости Светлых, куда все стекались для обороны, а в сторону железнодорожной станции. Пашка похолодел. Он вдруг понял, насколько та война его мало интересует. Вернее - теперь совсем уже не интересует. У него - своя война, которую он может проиграть. Ещё как может! Уже почти проиграл. "Неужели всё - конец! Неужели книгу про Лучиэнь захлопнули?"
   Всё сейчас висит на волоске. Что это за волосок? Что же их, собственно, с Мариной связывает? Приятные воспоминания - месяц, в сущности бесцельных, прогулок и хождений друг к другу в гости. Это, разумеется, никого ни к чему не обязывает. А что ещё? Приснившаяся Пасха?.. Да, завтра на самом деле будет Пасха и они даже собирались вместе идти в церковь в Кашуге... Собирались! Ещё? Душевная близость? Но Назгул вчера, на озере, задел-таки и это отравленным моргульским клинком. Пашке было муторно от его речей, как от тех ран, полученных во сне, но что он мог противопоставить? "Ну что ты можешь..." Особенно сейчас, когда... ну, где она, Лучиэнь, где эта их душевная близость? Эта близость не может помочь найти её... Или - поможет? Как магнит, притянет их друг к другу через все расстояния? Только сильный же должен быть магнит!
   Пашка сорвался с места. Война началась.
   Война... Не уничтожить Кольцо, а найти Лучиэнь... если она ещё не уехала из лесного мира. В город, где все сказки кончаются. И там её уже не догонишь... А надо догнать. И добиться прощения.
   Нет ничего тревожнее дневного солнечного леса, в котором сейчас с тобой нет того, кто должен быть с тобой. И ты его ищешь. Много деревьев. Много солнца. Много весны и листвы. Много чьих-то дальних голосов. Но нет того единственного голоса, который ещё в марте наполнил смыслом эту весну.
   Пашка то шёл, то бежал. Трава... мох... трава... Кочки рыхлого снега напоминали тоже - белый мох в чёрных спорах. Пашка на бегу пинал их, и они разлетались ворохами грязных и рыхлых фальшивых бриллиантов. Именно - фальшивых. Всё вокруг сейчас смотрело на него до ужаса фальшиво. Где-то под ногами и под ёлками прятались ещё тонкие блины снега... но нет - это уже, скорей, не они, а какое-то папье-маше. И из него же, из папье-маше, только другого цвета, были специально смастерены прошлогодние листья под ногами. Струнки новой травы пробивались сквозь эту чешую. Будто у рыбы вдруг взял и вырос мех. Длинный, пружинистый и зелёный. И пни, и коряги - такие же зелёные, того же цвета. Словно и они тоже - трава. А вот на берёзах - искристый цвет совсем другой, ни на что не похожий. Такой только несколько дней в году держится, а потом темнеет, потому что падшая земля не в силах вынести небывалого света от небывалой воскресшей листвы. Так выглядят в телескоп галактики, где звёзды-звёзды-звёзды сгущаются к центру и редеют по краям. И Пашке вдруг всё это показалось нереальным. "Книгу... книгу сейчас захлопнут!" Он ещё сильнее, чем прежде, пнул очередную кочку снега, словно она была во всём виновата. "Сволочь! Сам сволочь! Пить меньше надо!.. Вообще больше не буду никогда!"
  
   Однажды ночью ему приснился сон. За какое-то преступление - не помнится какое, но ужасное, - его приговорили к казни... Но суд ошибся. Конечно же, ошибся. Пашка не помнил, за что его приговорили, но помнил, что ничего такого он не совершал. Только доказывать это было уже безнадёжно, поздно и бессмысленно. Теперь оставалось лишь ждать. Когда к нему придёт Палач. И сделает всё, что надо. Вот и всё.
   И нынешний сон был, в сущности - похожий. Он сделал какую-то ошибку, отстав от Марины, и поэтому его убивал Назгул. Потому что они оказались - не вместе!.. Но ведь это была ошибка, а не преступление?..
   Наяву было - и проще, и сложнее. Пашка чувствовал, что виноват (ведь Марина же умоляла, даже требовала, чтоб он не ходил с Владом на озеро!), но наказание было - слишком уж тяжёлым. Не как за ошибку, а как за преступление. "Твой суд очень строг, Господи... Не разлучай нас! Я во всём виноват - но дай мне загладить! Там ведь была - минута, всего минута непослушания, а впереди - вся жизнь... не ломай её, дай мне исправить ту минуту... и я, нет, мы, будем всегда с Тобой. Я Тебе обещаю!"
   Пашка, запыхавшись, остановился и оглядел окрестности с северного берега озера. Он его обогнул. Покинутый лагерь остался на южном берегу. Там было нижнее веко. А здесь - высокая бровь. Озеро внизу... Огромное Синее Око вместо Багрового. Смотрит, не моргая, в небо... но только оно гораздо синЕе, чем небо. Особенно его зрачок - та бездна посреди овала. Но ни тени вчерашнего нет в бездне сейчас. Ночь сошла коркой, как Болезнь. Тяжкая болезнь, когда всё было - другое. Может, Палач ночью и приходил... невидимо... но только не к Пашке. Может, он, как вершитель Правосудия, убил, наоборот, то самое другое. Ну, туда ему и дорога. Только бы Лучиэнь не убил.
   Ждать и догонять - хуже нет. В этот день втиснулось и то, и другое. Пашка во сне сражался за Марину, а сейчас наяву догонял Марину... И каим-то странным образом это было взаимосвязано.
   Ждать и догонять - это война. Война... известно с кем. И война известно за что. Одно слово - Война.
   Вдруг раздался инородный шум в лесу. Как будто в радиоволну ворвались посторонние вопли. Внешняя война тоже шла. Это было некстати. Она дала о себе знать. "Тёмные Силы" наступали.
   Они наступали как раз с той стороны, куда Пашка собирался идти дальше. Одна тропинка шла и к лагерю Тёмных Сил, и к железнодорожной станции. Словно так всегда и должно быть. Лавина накатывалась. Пашка юркнул за кусты: сметут! Да уж, более чем некстати...
   Мечи и доспехи засеребрились сквозь тонкую листву, словно это - цунами в пене. Сейчас смоет и спокойный лес, и весь лагерь с палатками, как спички и бумажки. Чёрные Назгулы (как им не жарко!) и алый барлог выделялись среди майской зелени и блеска доспехов. Алый уголь и уже почерневшие головёшки.
   Тут, во всей ораве, было человек полтораста-двести, не меньше. Пашка, как ни волновался, залюбовался величием зрелища. Две трети, если не три четверти своих сил Тёмные с утра пораньше отправили на штурм. Их же так много, чего им медлить! Пусть слабые рассусоливают.
   Крепость Светлых стояла над глинистым обрывом. В устье ручья, вытекавшего из озера и впадавшего каскадом в речку Кашугу. Каскадом, который прозвали - водопад Рэрос. Отсюда её было видно. Серебристый вектор нашествия был направлен вдоль продолговатого озера и ручья именно к ней. Словно это текла через заросли ещё одна речка.
   - Бегаем мы хорошо! Если что, перейдём на партизанскую войну: пусть себе ловят нас по всему лесу, пока не задолбаются, - слышал Пашка ещё накануне в шутку про предстоящую тактику Светлых Сил.
   Он-то сам, получается, уже перешёл на партизанскую войну. Его задача была: искать Марину и по дороге самому ненароком не найтись. Не попасться под нашествие. Ты-то в войну уже не играешь, но она в тебя играет. Пашка бежал без меча и вообще без оружия, зато в кожаных доспехах, которые он просто вчера надел, а сегодня забыл снять. Так что теоретически (да и не теоретически) считался бойцом неприятельской армии... неприятельской, разумеется, для Саурона... так что каждый встречный не то что должен, а прямо-таки обязан был его убить. Это, конечно, не так страшно, как во сне, когда его убивал Назгул, но... В планы Пашки это, разумеется, не входило. Во-первых, когда тебя "убивают" мечом или "гуманизатором", это больно и во всех отношениях неприятно. Во-вторых, после этого ты должен отправиться в Страну мертвых... где Марины нет! Можно, конечно, проигнорировать и послать всех убивальщиков куда подальше... но за это, если узнают мастерА, могут и вытурить с игры. Причём навсегда. А если Марина ещё здесь (нет, она не в городе - Пашка душой чувствовал), то это тоже в расчёты нашего героя никак не входило.
   Вот: плюйся от досады, а беги и "играй"... "Идиоты толкинисты!" - вперые подумал толкинист Пашка. И где-то там внутри, помимо него, мелькнуло боевое: "Это становится интересно!.. Один против всех".
   Пашка вспомнил, что всякие необыкновенные эпохальные сны снятся ему обычно перед какими-то грандиозными переломами в жизни... Но ему некогда стало додумывать - к лучшему или к худшему?
   Сквозь кусты в его направлении метнулась стрела, больше шурша о листву, чем свистя - довольно безопасный звук. Кто-то, похоже, сильно неумный, пустил наугад и "издалёка". А меткость "наугадов" не любит. Летающая штуковина далеко не улетела, затерялась в чаще, как иголка в стоге сена. Где-то вообще в стороне от Пашки.
   "Вот и мне надо так затеряться в чаще!"
   Пашка метнулся влево с главной дороги, куда-то в северные края. Болот он не боялся - болота были по южную сторону. А здесь - только овражки и много-много кустов. Вербных и не только. Верба перезрела. За фейерверками её хвостов можно было прятаться, перебегая. И было много-много метких веток, целящихся в глаз. Не хуже той стрелы. И много грязи под ногами. Ведь что за битва без грязи!.. Азенкур, Аустерлиц, Мазурия, Сомма, Вязьма... "Кашуга", - мысленно добавлял Пашка. И останавливаясь, жевал грязный снег, настолько пересохло во рту.
   Один раз он наугад запустил в кого-то таким комком снега, когда раздались грузные шаги за кустами. Последний снег, как последний боезапас, играл ещё свою военную роль.
   За кустами вдруг тяжко зашуршало сразу шесть ног, словно полтора олифанта, и сразу три фигуры попытались окружить Пашку. "Ничего, Берену в скалах приходилось и посложнее!" - вмиг подбодрил себя он. Он сейчас искал Лучиэнь. Он простой палкой как-то на бегу отбил мах меча, прорвался "внаглую" между двоими, заступившими путь, и побежал дальше.
   Через две секунды один из троих с хрустом и всяческими не очень культурными словами провалился по пояс в снежную ямину под валежником. Другой вскоре ушиб себе голень о лежащее бревно так, что после, говорят, на всех игрищах свято отстаивал идею обязательного полного боевого доспеха, включая наколенники и поножи. Словно какая-то высшая сила помогала Пашке во всём, что бы он в эти секунды ни делал. Девяносто процентов делалось само, за него.
   Да, его заметили эти ходячие декорации по его собственной оплошности, за ним охотились, как за партизаном и его опять потеряли. Обычное, казалось бы, дело, но... словно тест на везение. А везёт нам обычно, когда нас есть куда везти.
   Помощь свыше приходит, когда есть чему помогать. Одно дело - просто бежишь. Другое дело - убегаешь от опасности. Третье - убегаешь от Палача и догоняешь Судьбу. У Судьбы, у неё светлые волосы, детские глаза, она самая-самая хорошая и зовут её... "Ну, вот опять..."
   - Эльф, блин, недоделанный! Сто-ой, эльф!
   - Я не эльф.
   - Всё равно - стой. Стой - убью!
   Обычно после крика "Стой - убью" желания стоять не возникает. Сзади замаячила фигура, раза в полтора "ширше" гнома Жоры. И тоже с "гуманизатором" - топором. Перед таким остановишься, как же!
   Пашка опять перешёл с быстрого шага на бег. Шуршала-хлюпала весенняя земля и мелкими зелёными дельтапланами пролетали над его головой встречные ветки.
   - Ва-а-а! Зашибу-у, эльф дивнючий!
   И сколько раздавалось сегодня таких криков в лесу с самого раннего утра. Словно двери какие-то пооткрывались, и всех повыпускали. И лес превратился в погоню: сами деревья стоят себе, стоят, но вот-вот не выдержат и тоже погонятся друг за другом.
   Маневренная битва в лесу, шедшая уже не первый час, как морское сражение, подразумевала постоянное перемещение. Ноги были важнее мечей. И как морское сражение, она шла хаотично, без фронта и тыла, без схемы и плана. Те, кто были в большинстве здесь, были в меньшинстве там... Пашке вспомнилась детская сказка "Баранкин, будь человеком" - сражение муравьёв в чаще травы. Пашка был сейчас в той части, где - одни только вражеские муравьи, а своих - своих нет.
   Впрочем, Пашке невдомёк было, что пророчество про "умение быстро бегать" сбывается в битве под Кашугой везде, а не только здесь. Что Минас-Тирит уже скоропостижно пал, так и не оправдав Последнюю Надежду. Что его наскоро сложенная башенка-цитадель - поленница под флагом Белого Древа, - как то почти ненароком поддетая толпой сражающихся, к общему изумлению, накренилась и опрокинулась с глинистого откоса прямо в водопад Рэрос. "Мы не хотели!" - оправдывались потом нападавшие. Двухметровой высоты водопад, похожий на стиральную машину, быстро размёл запруду из "спичек". "Белое Древо" уплыло вниз по мутной Кашуге. Молодой и проворный Саруман с посохом, приплясывал: "А я Гэндальфа кокнул! Гэндальфа кокнул! Видали, я самого Гэндальфа кокнул? как это у меня вышло!"
   Не знал Пашка и то, что он очень даже вовремя покинул лагерь. Собственно, по всем правилам, рубка на территории лагеря строго запрещена, но... это были самые ненормальные и пофигистски организованные игрища из всех, что когда-либо помнили ветераны-толкинисты. В таком качестве им предстояло войти в историю и даже в легенды.
   В общем, километра на полтора в окружности не осталось в лесу ни одного безопасного уголка: где бы тебя совсем никто не преследовал, не орал: "Стой, эльф!", не сверкал сзади среди зелени мечом и доспехами. В человеке очень быстро просыпается охотничий инстинкт при виде убегающего.
   Пашка шёл против течения, но часть течения заворачивалась преследовать его. Во-первых, от нечего делать, во вторых... а вдруг у него Кольцо!? "Отдай кольцо!". Или... "Отдай миелофон!" Нет, миелофон - это, кажется, из другой сказки. Совсем другой. Но всё равно, когда кто-то толстый бежит и орёт сзади, то сильно похоже.
   А у Берена не было ни Кольца, ни миелофона. Что гораздо хуже, у него не было сейчас Лучиэни, а без неё он не был Береном. Было только много-много досады на всех этих бегающих и орущих дураков. Ну, победили вы, фиг с вами... а всё равно вели бы себя потише.
   К изумлению Пашки, несмотря на свою комплекцию, толстяк перемещался с большой скоростью. Пашке долго не удавалось от него оторваться, как от собственной тени. Толстая тень шуршала и хрустела валежником, листьями, кустами, хлюпала глиной, водой и последним снегом. Пашка сбежал в какой-то овражек. Толстяк, которого он уже прозвал - тролль, скатился туда же почти кувырком. Словно Пашка его за невидимую ниточку тянул и дёрнул. Вот бы эту ниточку обрезать... только как?
   - Иди, гоняйся пока за другими, что ли! Мне некогда! - прокричал он. В ответ он получил запущенным от души топором между лопаток и чуть не упал.
   - Не считается! - морщась, но почти обрадованно крикнул наш герой. - Топор - не метательное оружие. Хиты не снимает.
   Действительно, топор ударил его на лету. Хорошо, хоть не настоящий. Хорошо, хоть не кирпич! Кирпичи в лесу не водятся. Тролль напоследок бросил в него топор, споткнувшись в куче грязи и снега... Неизвестно, на что надеялся! Скорее всего - ни на что, просто - дурак.
   "Ну, кажется, отвязался!" - подумал Пашка, потеряв преследователя из вида. Позвоночник болел, как будто в него клюнул пеликан, руки были перемазаны грязью и ободраны о последний снег, почти как о битое стекло, левая нога зачем-то, не посоветовавшись с головой, решила начать прихрамывать словно он, действительно, получил в неё ранение, как во сне. Но - кажется, действительно отделался... Оторвался. Настоящий-то Берен заплатил целой рукой за добытый Сильмарилл. Пашка пока ничего не добыл. Досада была примерно как: ты делаешь что-то жизненно важное, а тебя в это время тычут со всех сторон какие-то... сбежавшие из сумасшедшего дома. И грандиозная "победа" - это не то, что ты уже сделал дело, а то, что хотя бы отмахнулся-убежал от них. Оторвался! Радуйся на досуге! Если они ещё дадут этот досуг...
   Пашка очень смутно представлял себе, где он сейчас находится. В какой части леса. Тропинка забылась, как старая небылица. Просто - лес. Много деревьев. Никого здесь не найдёшь. Никакую Марину. Самого себя потеряешь. Овражек вёл его куда-то. Именно - куда-то. Но вверх. "Вверх" - это уже хоть какой-то намёк на хорошее. Психологически лучше вверх, чем вниз. А так-то уже почти никакой надежды. Да, много деревьев... Слишком много! Слишком тесно глазам! Так не должно быть. К Пашке вдруг откуда-то пришла никогда не бывавшая прежде лесная клаустрофобия. Препятствий под ногами - много. Препятствий для взгляда - больше в сто раз. Зачем эти склоны по бокам? Вскарабкаться на них трудно, видеть сквозь них невозможно. Зачем этот прошлогодний ржавый-прержавый папоротник? Как из гнутых, крученых-перекрученых проволок. А, понятно: чтоб напоминать про прошлый год, когда никакой Лучиэни не было. Её и сейчас нет. Мёртвая ржавчина и живая зелень воюют друг с другом... но здесь и сейчас мёртвое побеждает. Или делает вид, что побеждает, потому что его здесь больше. Как Тёмных Сил по игре больше. Но так не должно долго тянуться, овраги должны кончаться...
   Овраг кончился. Он кончился поляной на вершине холма.
  
  
  
   17. Вершина Ородруина.
  
   - Нет, - сказал Фарамир, заглянув ей в лицо. -
   Это мне просто привиделось. А что произошло -
   пока не знаю. Рассудок подсказывает, что на мир
   обрушилось необоримое зло, что настали последние времена. Но сердце с ним не согласно: и дышится легче, и надежда вместе с радостью пробудилась вопреки рассудку. Эовин, Эовин, Белая Дева Ристании, в этот час да отступит от нас всякая тьма!
   Они стояли на стене Минас-Тирита...
  
   ...Будто при взблеске молнии увидел он, как глупо просчитался, и понял все расчёты своих врагов. Ярость его взметнулась, как пламя, и чёрной тучей склубился удушливый страх. Ибо он знал, что в этот роковой миг участь его висит на волоске.
   Он отрешился от всех своих козней, от
   хитросплетений страха и обмана, от войн и
   завоеваний, и зашаталось всё его необъятное
   царство, ужаснулись рабы, дрогнули полчища, и
   вожди, которых вела к победе единая воля,
   растерянно опустили оружие. Они были забыты.
  
   Стеной большой поляны было само небо. Марина сидела на фоне этой голубой стены спиной к нему. Её там Судьба нарисовала. То есть она сама себя нарисовала, поскольку сама и была Судьбой.
   Она ещё не знала, а он Её нашёл. Один шанс из ста, что, пустившись по лесу, он вышел бы именно сюда, в этот Богом забытый и обойдённый тропинками уголок. Но он свернул с тропинки: ему это сегодня очень деликатно помогли сделать те придурки, и он пришёл сюда, где - она.
   - Лучиэнь!
   Она обернулась. Она узнала своё прозвище, которое Пашкой ещё ни разу не было произнесено вслух. Страдание обострило её интуицию. Ей тут было плохо, на вершине холма. Пашка это сразу увидел. Испытания обострили и его интуицию тоже. Они оба задали друг другу... задачу. И оба одновременно поняли сейчас, что, кажется, как-то решили её. Или кто-то им сильно помог решить.
   - Пашка!
   Марина обернулась и смешно сощурилась, стараясь разглядеть его, вышедшего из оврага, против солнца. Солнце застилало ей глаза лучами... или не солнце вовсе, а что-то мокрое?
   "Главное - встретились, а где и как - не важно!" - мелькнуло у Пашки. Лицо её от бьющего прямой наводкой солнца казалось таким светлым, что больно было смотреть, и волосы окончательно превратились во вьющиеся лучи. И от платья белел ореолом отсвет на траве. Пашка заморгал. Светильник! Через две секунды они бросились друг к другу и спрятались друг в друге от всего... всего, что было, и всего, что ещё будет. От всего, что во сне и всего, что наяву.
   - Это просто наваждение какое-то, Пашка! Это были не мы! Ни ты, ни я ведь не хотели?! Зря мы этот дурацкий "Новый год" встречали. А, впрочем, всё равно Новый год наступил! Пашка... ты - мой, ты мой, я больше никуда от тебя не уйду!
   Это - то самое:
   "- Царствование Саурона кончилось! - молвил Гэндальф. - Хранитель Кольца исполнил поручение".
   Пашка целый месяц спрашивал себя, любит ли она его. А ответила - Она сама, хоть он Её не спросил ни разу. Эта фраза и была ответом.
   Не он, а она - именно она была Хранительницей Кольца. И дошла до своего Ородруина. И одной этой фразой исполнила сейчас всё, что надо было исполнить.
   Пашка вдруг узнал место. Он его уже видел! На той самой картине в квартире у Марины. Место, "придуманное из головы"... Майское лесное море с вершины высокого холма. Светлые деревья от подножия до волнистого горизонта. Как же их было не узнать! Ожившая акварель. Трудно даже сказать, где больше правды: там или здесь. Где первоисточник. Впрочем, пора привыкнуть, что если где-то что-то нарисовано, то это не просто так. А если даже и "просто так", то однажды именно это "просто" окажется тем, что надо. Тем, что необходимо.
   Приготовила же Судьба именно этот холм! Что ж, спасибо ей. Может, Судьба и сама не знала, что из всего этого получится.
   "Сначала я придумал эту любовь, придумал Лучиэнь, которую я должен встретить, а потом она стала правдой... - подумал Пашка. - Сначала Марина нарисовала эту гору, а потом эта гора тоже стала правдой".
   И ещё подумал, смеясь про себя:
   "Где же она ещё могла быть, как не в своей же собственной картине. Где же её ещё можно было искать? Может, она и саму себя здесь нарисовала?"
   Всё было понятно: как будто всё так и надо - и никаких других вариантов и выпасть не могло.
   Поляна, Марина... Почему-то эти слова показались ему очень созвучны. И звук этот был прекрасен.
   - Марина! - крикнул он, забыв и не забыв, что только что звал: "Лучиэнь". Два имени были равнозначны, и это имя он любил ничуть не меньше, а сейчас, наверное, даже больше, чем то.
   "Свершилось! свершилось! - хотелось кричать самому для себя. - Свершилось ведь, правда же!? Правда!"
   "Правда", - без слов отвечала Марина объятиями. Она была - сама любовь. Реабилитированная любовь.
   Собственно, если бы Пашка был утром способен рассуждать, он бы понял, что даже и этот её обиженный уход, даже и он есть - Любовь. Обижаться стоит не на всякого. Обижается жена на хлебнувшего лишнее мужа. Потому что имеет на него право. Примерно так частичка имеет право на целое. Если "ненавистная разделённость мира" устранена хотя бы в одной точке и хотя бы двоими, то образовавшееся Целое имеет право всегда быть целым. Грешащий против Целого может вызвать, мягко говоря, обиду. Правда, и тот, кто обиделся, тем самым тоже грешит против Целого. Поэтому хочется просить прощения друг у друга. И оба просят прощения друг у друга - и лучше этого непридуманного обряда трудно себе представить что-либо. И это - праздник. Прощёное Воскресение для двоих. Никто и никогда не отнимет у них этот праздник.
   Пашка и Марина обнимались так, как никогда ещё не обнимались прежде. Будто что-то оторвалось и нашлось. Будто кроме Нежности сейчас нет ничего в мире. И они оба сразу останутся в безвоздушном пространстве, если только хоть на секунду выйдут из нимба Нежности. Нимб окружил обоих... Такие минуты даются в жизни, как в аптеке по редчайшему рецепту. Земная жизнь слишком коротка, чтобы таких минут вдруг поместилось в ней хоть сколько-нибудь много.
   Силы небесные и силы земные невидимо смотрели на их помолвку на вершине горы. Словно скрещивались взгляды, и в середине этого креста были они. Но ведь крест - это распятие. И многое ещё было впереди... Никогда ещё Саурон, владыка Земли, не был так зол на них, как сейчас.
   Самим своим существованием их пара мешала Саурону: было что-то на Земле, что ему не подчинялось и стояло вне его законов. Сам факт, что есть такая любовь, означал, что у него нет полноты власти.
   Они разрушали сейчас всю его систему. Без отдельного недостающего звена валилась набок она вся. Причём в очередной раз! Потому что он - не единственный такой Берен и она - не единственная такая Лучиэнь. Неабсолютная власть его никогда не интересовала! Неполное хоть в чём-то всевластье - уже не всевластье. Почти всевластья не бывает! Как в детской поговорке: "почти" не считается! Они и создавали собой это самое, невыносимое для него "почти".
   Как толкиновскому Саурону не хватало Кольца, "чтобы замкнуть в единую цепь все остальные кольца" - так и этому, нынешнему... вернее, извечному... тоже не доставало какого-то звена, без которого вся цепь не могла устроиться. Какая-то непостижимая мистическая неполнота Зла - код его бессилия. Вечно существующий код. Просто сейчас этот код составили собой они. Сбой в системе. Маленький, но - сбой. И исправить его Саурону не удалось. Гора стала Ородруином, поляна их встречи - Роковой Расселиной.
   Постой-ка... Да ведь это и есть Ородруин! Они с Лучиэнью случайно забрались на ту гору, которая по "игрушке" и была Ородруином. Лагерь Тёмных Сил располагался буквально в нескольких стах метров. Берен и Лучиэнь, не желая того, забрались в самый центр вражеских владений.
   Но... сейчас это были их владения. Не вражеские, а - их. Они могли здесь делать всё, что угодно. Они могли озирать их с вершины, как птицы в полёте: "Всё - наше!" Господь подарил им всё это. Ведь они верили и любили. Любящие всегда - хоть немного да верующие, хоть и не всегда подозревают об этом. А Марина подозревала. Притом - отчётливо. Даже - верила. Вера - это ведь такое дело: её не обязательно видно за три версты. Её иногда вообще видно только любящим. И даже им - и то не сразу. Мало кто на самом деле знает ответ на то, что такое Православие. Любящие иногда... знают на это ответ. Но об этом словами... именно словами - не стоит.
   II.
   Каждое отдельное лицо, преодолевая в себе зло, этой победой наносит поражение космическому злу столь великое, что следствия её благотворно отражаются на судьбах всего мира. Природа космического зла такова, что, побеждаемое в отдельных человеческих лицах, оно терпит поражение, значение и размеры которого бесконечно непропорциональны количеству.
   старец Софроний (Сахаров)
  
   - Вчера была Страстная пятница, а сегодня - суббота, - то ли сказала, то ли подумала Марина, но это было всё равно. И это не было ни к селу, ни к городу. Это имело какой-то смысл. Взобравшихся на Ородруин, наверно, должна ждать Голгофа. Может быть, потому, что единственная в мире настоящая Роковая расселина - это там, где стоит Крест. Распятие. И там исчезает Кольцо. За всё своя плата.
   В своё время. Но пока можно просто дурачиться от радости.
   "Но, Учитель, на касках блистают рога..." Нет, нет, они ещё не блистают. Они ещё далеко. Даже дальше, чем были 10 минут назад. Спаситель, вопреки песне, разрешил "оставить распятие на потом". Вроде бы, разрешил... Так как же можно не быть верующими - и не быть беззаботными, если ты услышал от Него Самого это разрешение.
   И приговор пока, действительно, отсрочен... Пока. Смысл в том, что нельзя быть такими, как они, в этом мире. Тем более нельзя - долго. Мир убивает таких раньше или позже, прямо или, что чаще, косвенно: он превращает любовь в нелюбовь, он разлучает на ровном месте тех, кого не разлучили бы темницы Моргота; он звонит в звоночек заранее, как в это утро, а потом убивает, как киллер... Но сейчас мир вдруг, вопреки всем правилам, проиграл...
   Палач не пришёл...
   Палач не пришёл!
   Верующие и беззаботные, они смотрели на мир с изумлением и каким-то детским дурашеством. Они видели красоту, и красота их сейчас смешила, потому что была весна... а весны не бывает... а она есть. В них самих что-то освободилось, и от этого - освободился мир. Мир раскрылся не такой, какой был всегда, а - как первый раз в жизни. Небывалый и свободный от Саурона.
  
   Эпилог.
  
   Не смотри в воду, когда свечки горят...
   Горлум
  
   - Да фиг его знает этого Назгула, где он ходит... В битве его сегодня никто не видел - ни с нашей, ни с их стороны. Вон, кстати, оружие его.. а вон одежда его чего-то валяется.
   - Ну, купаться, наверное, человек пошёл.
   - Странно, но почему-то никто не видел, как он купаться пошёл...
   - Погодите! Днём-то сегодня никто не видел, а вот ночью он точно купался. Я сам видел.
   - Ну а утром-то после этого его кто-нибудь видел!?
   Повисла пауза.
   Труп утонувшего Влада нашли через час. Не таким уж большим было озеро...
   * * *
   Самое поразительное, что Сэм и Леголас, действительно спасли Жору, который чуть не задохнулся, заглотив в глубоком сне свой язык.
   - Пили вместе... долго... Назгул, как обычно, начал надо мной прикалываться:
   "Если хочешь, чтоб тебе было очень страхово, как никогда в жизни, выпей щас залпом стакан водки, не закусывая, и смотри в озеро под воду - вот так нагнись почти носом и не мигая смотри. Только не мигай! Я нырну и ты под водой увидишь не только меня в настоящем виде, но и тех, кто со мной... слабо тебе так?"
   Я посмеялся и решил проверить. Вот дурак! И что-то меня так по голове как будто чем-то с силой шарахнуло, как он нырнул. Я ещё, помню, успел подумать: "ну, сволочь, приколист хренов, подговорил кого-то, чтоб сзади... щас обоим шутникам бошки поотрываю!" и... вырубился. Вот это почему-то чётко помню, как успел это подумать и - ср-разу вырубился!.. даже странно, удар-то, вроде, не такой уж сильный был. Ну, а дальше... а дальше вы сами лучше знаете, как вы меня спасли! Теперь думаю: слава Богу, хоть я жив остался, а не с ним... Вот уж, действительно, "страхово, как никогда в жизни!"
  
   Назгул продолжил в ту ночь свою игру, и игра кончилась тем, чем и должна была кончиться, по замыслу Саурона. Правда, князь мира рассчитывал через "талант" Влада увлечь на дно ещё кое-кого... но кто не отказывался от Божьей защиты, тех ему утопить не дано.
   Сатана убивает тех, кто ему служит - это известно от века. Он - смерть, и потому его "благодарность" - тоже смерть. И по смерти - смерть. И по казни - казнь.
   Саурон, как всегда, награждает своих преданных рабов - вечным рабством и вечным мучением.
   Назгул был прав, когда назвал чёрную озёрную бездну "воротами ада". Она таковой и стала - лично для него... и всего через какой-нибудь час после того, как он чуть не заманил в неё Пашку.
   Пашка похолодел, когда узнал, вернувшись с Мариной в лагерь, всю эту историю. "Оказывается, Назгула уже не было в живых, когда он мне снился и убивал нас на той поляне - в ещё не наступившую завтрашнюю Пасху!.."
   ("Я даже могу сниться людям, когда захочу. Там они видят меня, какой я на самом деле, в своей неземной ипостаси..." А всё-таки дурак был Влад!)
   - Всё его "могущество" - это могущество убивать себя! - сказала Марина и... заплакала.
   И назгулы у Толкина тоже когда-то были людьми...
   Но впереди... впереди была Пасха.
  
   июнь 2002 - июнь 2003 гг.,
   зима-весна 2008 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"