С минуту на минуту должен был появиться дежурный по выпуску газеты. Иногда эти обязанности исполняли мужчины, иногда женщины.
Лежу на диване. Я, сегодня, выпускающим по газете. Назначают меня часто, потому что молод. А по молодости нужно тянуть лямку подобно лошадке. В газете сотрудничают в основном женщины. У них семьи, а те, кто пока не окручены семейными узами, эти узы ищут.
Посмотрел на часы, нет, трёх ночи. Дежурный приходит к пяти. Я обязан ещё раз бегло перечитать гранки и подписать газету к печати. Подписал, с рук долой. Можно дальше спать, пока не потянутся на работу литературные сотрудники.
Начальство, естественно, подходит позже. Можно спать и, даже успеть ещё, хорошо, выспаться.
В кабинет редактора вход из приёмной. Напротив кабинета редактора, кабинет ответственного секретаря, Ирины Кокориной. Молодая ещё женщина, но уже мать троих детей, воспитывает без супруга.
Общая беда для современных деловых дам, предпочитающих свободные отношения. Но об этом потом.
Опустил ноги на пол. Хорошо, что разут. Жара и ночью донимает.
Это не Москва вам, тем более не Рига с холодной Балтикой. Это Советский Узбекистан.
Город Карши. Каршинская голодная степь. Именно здесь, сказочный персонаж старик Хаттабыч, выращивал волшебные цветы, осколки солнца. Именно они делали его бороду не только огненно рыжей, но ещё обладающей энергией солнечной плазмы, а потому его мысли легко превращались в любой не только объект, но и субъект, могли предвосхищать события и выстраивать их в зависимости от его решений.
Но никто не знает, что в руках Хаттабыча, однажды, появился огненный цветок. Цветок саксаула.
Мало кому известно, что саксаул цветёт. Что же такое саксаул?
Саксаул - сухое, скрученное в жгут дерево. Ствол такого не дерева не берёт пила, не рубит топор; но горит оно очень живо и даёт столько тепла, что Кузбасский уголь позавидовать может.
О цветах саксаула скажу позже.
Я встал, застегнул рубашку и подтянул распущенный перед сном ремень на брюках.
Кто у нас сегодня дежурным в типографии?
Кто бы ни был, но этот человек вошёл в секретарскую, дверь за собой, не закрыл. Схватился за ручку двери и...
У нас у всех поголовная социалистическая привычка входить в кабинеты начальства без стука. Высший шик журналистской расторможенности. Журналистских возможностей, когда чиновник не только уравнивается с простым, литературным сотрудником, но и опускается под журналиста, олицетворяющего собой Советскую прессу.
.Я сделал умное, озабоченное лицо, вынул из кармана авторучку, так называемое, "вечное перо". Тогда были в большой моде китайские авторучки с золотым пером.
Но, чернило, всё равно, приходилось набирать из банки, пипеточкой, прятавшейся с обратной стороны авторучки, под глухим колпачком с прижимом.
С этой пипеточкой морока. Протекала она, как правило, и умудряла испачкать чернилом не только рубашку, но и галстук.
Я стоял с такой авторучкой в руке, и только сейчас заметил, что стою босиком.
Ладно. Хорошо, что не без штанов.
Ручка на двери повернулась, раз, другой и, застыла в неподвижности.
Входите!
Скомандовал я, принимая важный вид.
Работники типографии, в большинстве люди местные. Узбеки. Кто со средним, кто с высшим образованием. Линотиписты - эти со средним, редактора иногда с высшим. Мастера монтажа тоже с образованием, иногда чуть выше среднего, то есть с незаконченным высшим.
Национальные кадры тут продвигают. Среднюю школу рабочему человеку закончить не сложно. Можно экстерном. Институты активно зазывают в свои аудитории узбекскую молодёжь. Приходи, подавай документы и смотри во все глаза на экзаменующего тебя преподавателя. Что он говорит, то ты и отвечай ему, повторяй за ним.
Потому я и принял важный вид. Как ни как, русский я. А к русским здесь относятся с большим уважением. Плохо, что русские мужики пьют по "чёрному". У аборигенов эта привычка вызывает насмешку.
Но я не такой, хотя выпиваю. Бывает и напиваюсь. Что поделать. Халява, она ведь сладкая.
Да, входи же! Почти закричал я и шагнул к дверям в нетерпении.
Мужчина вдруг, отскочил от дверей как ошпаренный. Я почти ощутил, как он отскочил. В своём воображении.
Схватился и я за ручку, а дверь то не заперта.
Сунулся в дверной проём, посмотреть на излишне застенчивого посетителяч, но лишь я выглянул, как этот стеснительный мужик стрелой выскочил из секретарской и, бегом по коридору, к выходу из редакции.
Кстати, я не сказал ещё, что редакция газеты, "Кашкадарьинская правда" и её узбекский вариант "Кашкадарья хакикати", располагались в двух крыльях одноэтажного здания, к которому прилегало здание типографии.
Можно было, не выходя на улицу, попасть в любой отдел или цех, где печаталась газета. А на центральном выходе и входе всегда сидел дежурный милиционер. Муха не проскочит.
Мужчина бежал достаточно резво. Коридор длинный. По обе стороны отделы. Пока я вышел, только увидел мелькнувшие штаны, и звук дверей, что с резким шумом захлопнувшиеся за ним.
Удивлённый иду босиком по коридору и что я вижу? Милиционер спит. Даже храпит, положив голову на скрещённые на столе руки.
Я сунулся к дверям. Они закрыты. Удивился ещё больше. Милиционер, тем временем, продрал глаза и поправляет фуражку на голове.
Слушай, - спрашиваю, - тут никто не пробегал?
У него широко раскрываются глаза. Постовой вскакивает и проверяет замки на дверях. Закрыто. Облегчённо вздыхает и с подозрением смотрит на меня.
- Вам что-то приснилось?
Я не отвечаю. Иду в редакторский кабинет, ложусь на диван. Но заснуть не могу.
Мысли. Мысли.
Н. С. Хрущёв решил засеять кукурузой всю Россию. Он насмотрелся в Америке на соевые бобы на соевых плантациях. А почему бы нет!
- Решил. - Нужно и у нас внедрять всё передовое.
Из Англии привёз электробритву. Новинка мгновенно прижилась у нас. Удобно.
Из Америки кукурузу. Стали её сеять. Сначала, где придётся, а потом уже везде. Везде - значит всюду. Даже фильм мультипликационный сняли "Кукуруза едет на север". Початки весом килограммов по пять, в кино, конечно.
И пошёл у нас хлеб кукурузный. Когда свежий, то дух его аппетитный, но как только застынет - натуральный кирпич, без вкуса, без вида.
Послали меня в какой-то колхоз. В Узбекистане все колхозы носят имена партийных съездов. Тут так принято. Вот, в какой-то, из этих "колхозных съездов", меня и послали.
Что там я делал, не помню. Но задание мне было посмотреть кукурузные поля и обгадить директора этого предприятия.
А директор душа - человек. Он меня за стол. Я отнекиваться, мол, некогда, срочное задание.
Сейчас, говорит бухгалтерия, плановики, подготовят материал. Материал самый свежий. Самый правдивый. Не беспокойся. Ешь, пей.
Я действительно голодный. А тут кумыс. Я его не пью, брезгую, но чтобы не обижать хозяйку, попробовал. И заиграло на сердце, а потом в голове. Кумыс хмельной. Пошла следом и водка. К ней баранина, фрукты, опять водка.
Пришёл в себя в гостинице в Карши . У постели стоит Геннадий Сосновский, мой бывший шеф по отделу промышленности. Белорус, отличный мужик. Но запойный пьяница.
И давай мне выговаривать.
А я ему с гордостью: Все материалы привёз. Вон в сумке. Сейчас в душ и быстренько их оформлю.
А в сумке оказался официальный отчёт в облисполком об успехах колхоза. И ни слова о недостатках.
Меня - то посылали не хвалить, а громить за недостатки. Кукурузные поля в том районе высохли начисто. Земли богарные, то есть не поливные. Нет кукурузы. Скандал.
Я к Сосновскому. Говорю: уволят меня. Провалил задание.
Не пей, говорит, с узбеками. Восточные люди хитрые. Они нас русских насквозь видят и знают как облупленных. Подведут под монастырь. Обязательно подведут.
Вышли мы с ним на пустырь на окраине города. Сфотографировал Сосновский голую землю и через пару часов я приложил эти снимки к разгромному материалу.
Материал напечатали. Директора колхоза сняли. Получил по шапке. Не слушали его оправданий, мол, Кашкадарьинская степь не пойма Миссисипи.
Сказано растить кукурузу, значит нужно её растить.
Я получил благодарность и премию.
Мне дали день отдохнуть и снова на дежурство. Редактор Иван Вячеславович Герасимов, человек жёсткий в работе, но отходчивый и где-то даже добрый. Он мне единственному разрешал ночевать в своём кабинете.
Диван кожаный, широкий. В нём как в люльке засыпаешь. Я и уснул как убитый.
Молодая женщина, это слышно. Бёдра на ноги не давят. Поэтому идёт легко. Кто же это? Может украинка Дарья, что по распределению работает здесь , уже второй год. Скоро уедет на Днестр..
А может быть София? Эта вроде бы еврейка, точно не знаю. Очень красивая. Жгучая красота. За ней Довбыш приударяет. Сотрудник отдела "Сельского хозяйства"
Довбыш, на мой взгляд, парень непритязательный. Но на женщин ему везёт. У него с ними, как-то быстро всё слаживается. Не успеет познакомиться и в койку. Если б, какие - то девки заштатные, а то, как правило, если не красавицы, то видные из себя. Яркие.
К нам из Ташкента прибыла выпускница журфака, Нелла Кривошеева, ей поручили вести рубрику "Художественная литература и искусство". На этой теме она поднаторела и всем нам спуску не давала. О чём не спросишь? Всё знает. И даже, когда не спрашиваешь, знает, о чём хочешь спросить.
Жила она с Кацем. Кац - второй человек в редакции. Со связями. Он, да ещё Иранский Яков. Иранский, меня на работу брал. Каца же, все почему-то боялись.
Нелка Кривошеева никаких плановых строчек не сдавала, на планёрках Иван Вячеславович, хотя и "прокатывался" критикой по ней, по её производственным "успехам", но трогать серьёзно боялся.
Во - первых, Кац.
Во вторых в КГБ, чьё здание напротив, нашего, её двоюродный брат служит. К нам часто заходит. Я раз видел как он с Нелкой, своей двоюродной сестрой, целовался. А она от Каца беременна. Но выкрутилась, сделала аборт.
Довбыш влюбился в Нелку. В неё или в её папу, который в звании генерала КГБ служил в Ташкенте.
В очередную пьянку, а надо сказать, что редакция всем коллективом, отмечала всякие праздники и юбилейные даты, всегда широко и громко. Пили, кто сколько может, даже Кац.
Иранский не пил, но у него рак. Не пил зам. редактора Василевский Игорь. Его остерегались. Он постоянно писал на Ивана Вячеславовича доносы.
Но с Ивана Вячеславовича всё как с гуся вода.
Он так говорил мне; дальше города Карши меня ссылать больше некуда. Что бы, не говорили обо мне, всё ерунда.
Герасимов, бывший работник газеты "Известия", потомственный москвич, за преданность своему шефу, зятю Н.С.Хрущёва, Аджубею, после падения звезды Хрущёва, и вознесении в зенит Л.И. Брежнева, был переведён на юг Узбекистана, где и работал, и пил по совместительству.
Нелка Кривошеева легла под Довбыша. Тот принял это за любовь и хотел в благодарность на ней жениться.
Оказалось, что ей Довбыш был нужен для дела. С помощью Довбыша руководство облисполкома и И. В. Герасимов зама своего, Василевского удачно уличили во взятке.
Мол, он брал с Довбыша, потому что Довбыш не умел писать красиво и правильно. Запротоколировали, но судить не стали, а перевели ещё в более худший район, в газету "Сурхандарьинская правда", рядовым литературным сотрудником.
Оказалось дочка генерала, интеллигентная девушка Нелка Кривошеева, подставная фигура. Сотрудница КГБ, впрочем, как и вся её семья.
Потом от её щедрот, перепало и мне, когда меня стали приглашать в семью Герасимовых и жена Ивана Вячеславовича, Дина Борисовна, иногда откровенничала со мной, и не только о муже, не удачнике, но и о партии и правительстве, и лично о Никите Сергеевиче Хрущёве, о котором, по Москве ходили интереснейшие рассказы.
Накрутившись за день, я падал на редакторский диван, отбывая очередное дежурство то за Нелку Кривошееву, то за Лидку Долину, то за корректоршу какую-нибудь и, мгновенно, погружался в бесконечный, как мне казалось, сон.
Каблучки простукали до дверей секретарской комнаты. Всё-таки ко мне. Приготовился встретить девушку во всеоружии своего обаяния. Даже туфли быстренько надел.
Но что за наваждение!
Ручка в дверях шевелится, а двери не открываются.
На этот раз меня не проведёшь. Я на цыпочках делаю шаг вперёд, и стремительно толкаю дверь. Она, конечно же, не заперта!
Мелькнула юбка, девушка быстро побежала к выходу. Следом выбежал и я. Милиционер, спал и ничего не видел, и ничего не слышал.
Двери наружу заперты.
У меня волосы подниматься стали дыбом.
Что со мной? Может, я сплю всё ещё? Или болен. Или брежу на яву.
Может быть это "белая горячка". Но я вполне здоров и голова ясная. Несколько дней уже и спиртного во рту не держал.
Рассказывать кому-то страшно. Что-то из потустороннего. Упекут в сумасшедший дом.
Сегодня за меньшее туда определяют.
Вот ходят слухи, про генерала Григоренко, что за Крымских татар заступился.
Город Карши в голодной степи находится. Это та самая степь, куда Сталин сослал в гды ВОВ Крымских татар.
Они, крымские татары, сделали из Кашкадарьинской степи оазис. Теперь в Карши деревья плодоносят как в Африке. На бахчах арбузы и дыни как камни на полях в Грузии. Шагу не ступишь, чтобы не споткнуться. Иные экземпляры в десятки килограммов весом.
Вот, генерал Григоренко и был отправлен в сумасшедший дом, в качестве маньяка, свихнувшегося на любви к татарам. Не могли татары сделать оазис там, где ничего никогда не росло. Это противоестественно, а значит всё вражеские происки.
Ведь известно, что Крым не татарская земля. Там они ничего такого не творили.
А это земля скифов, которую колонизировали сначала Рим, потом Византия. И только позже, разбитые Россией татары, заполонили те округи. Рассыпались от угодий сибирских, до степей Казахстана, Узбекистана, Киргизстана.
Имя им всем - Орда.
Орда Кыргыз-Айзсаков. Орда Поволжская. Орда Крымская.
А разбитый татарином Тамерланом, татарин Тахтамыш, наводнил своими беглецами и Литву, и Белоруссию, и Эстонию.
Что о Москве говорить.
Мне эти татары до лампочки! Самому бы не угодить, куда не следует.
Мы, русские, в далёком прошлом скифы, народ добросердечный и отзывчивый. Нас обмануть легко. Хотя и не следует этого делать по многим причинам.
Стал я от выпивок отказываться. Ссылался на болезнь желудка. Полегчало.
Начали меня сослуживцы жалеть. Давали иной раз отдохнуть от дежурств. Нервная система понемногу укреплялась. Перестав злоупотреблять выпивкой, стал лучше питаться, дело пошло на поправку.
Подошёл я к Дине Борисовне, стал проситься в отпуск, в Ригу съездить, глотнуть родного морского воздуха. Она к мужу, муж отказать жене не мог. Причина была. Ведь она не бросила его в трудную минуту, уехала за ним, за пожилым человеком из Москвы в узбекскую тьмутаракань и там, то есть тут, работала старшим корректором; даже дочку мужу, чтобы тот не спился, родила. Это в пятьдесят-то лет!
Замечательной храбрости женщина.
Последнее моё дежурство перед отпуском. Я в приподнятом настроении. Весел. Мне девчата из редакции, из типографии заказов надавали: что купить кому. Тетрадка набралась.
Сплю на диване и вижу радужные сны. Я в Юрмале. У отца дача в Лиелупе. На автобусном кольце. Дача военкоматовская. К морю минут двадцать шлёпать. Это тебе не Дзинтари, где от электрички всего ничего.
Голос:
- Ну, скажем, тоже пройти нужно. Не сто метров, а больше...-
- Да. - отвечаю - триста метров наверняка будет.
- Гм.-
У меня уже глаза открыты. С кем это я разговариваю?
И, о !
На моей груди сидит человечек. Нет, не зелёный и никакого другого цвета. Человечек контурный, прозрачный, я хорошо вижу сквозь него. Он смотрит на меня серьёзными проницательными глазами, но и они бесцветны, лишь движется чёрная точка зрачка в миндалевидном разрезе глаз.
Кажется, даже подмаргивает мне. Или это блики от небольшой лампочки, которую я всегда оставляю гореть ночью на столе редактора.
Наверняка это один из призрачных "посетителей", что являлись ко мне, стуча каблуками, по ночам?
Но очень уж маленький. Крошечный. Умещается на моей груди свободно. Вот он привстал. Ножки его тоненькие. Он босиком. Ступни без пальчиков. Коленки без суставов. Половых признаков нет. Головка как редиска, волоски торчком и в разные стороны.
- Так, - подумал я решительно. - допился до чертей. Так мне и нужно. По делом.
- Да не кори ты себя, - улыбается беззубым ртом человек - редиска. Он переступает с ножки на ножку на моей груди и, я бы ещё подумал, что вижу наваждение, опиумный призрак, но явственно ощущаю вес его тела. Не меньше килограмма. А так во всём как он контурный. Как сделанный из проволоки.
Протягиваю руку и хочу ощутить пустоту. Хочу доказать себе, что мозг мой здоров, а видение, лишь обман зрения.
Но он опережает меня и охватывает мою ладонь своей кистью. На кисти рук нет пальчиков. Рука изгибается свободно, как бумажная лента.
Естественно. Откуда быть суставам? Ведь он прозрачный. В теле не видно ни станового хребта, ни других костей. А как же держится голова?
- У нас нет тела, в вашем понимании, - говорит контур. - Все наши части тела лишь в твоём воображении. Ты вообразил нас именно такими. Видно мало читал фантастических книг. Не смог наполнить нас содержанием.
Другие, к кому мы являемся, видят нас зелёными человечками. Другие, воображают нас с рогами. Но мы не черти. Чертей не бывает. Черти - это страх человеческий перед неизвестностью.
Мы такие же люди, как и вы, только в ином мире. Наш мир - ваши мысли. Мы живём даже не в мозгах ваших, потому что вещество мозга материально; мы живём в мыслях. Мысли - это Космос.
Мысли это среда, которая может быть материальна, но для этого нужно сначала познать ирреальное. А ирреальное не приходит само по себе. Для этого нужен опыт и многие, многие годы практики иной жизни.
Контур говорит, а я вижу, как открываются его проволочные губы. Слышу звук его голоса.
Я - наверняка сумасшедший. Его кисть обвила моё запястье. Держит крепко. Так крепко, что я не могу пошевелить этой рукой. Но другая моя рука свободна и я хватаю контура за воображаемое горло.
Оно у него есть. Есть!
Моя ладонь сжимает его горло, но оно как из камня или из железа. Оно не продавливается под моей ладонью.
Контур склонил голову и, вытянув губы трубочкой, дунул. Моя рука слетела, как ураганным ветром сброшенная вниз, пребольно ударилась тыльной стороной ладони о стенку.
Я поморщился. Ладонь сразу же одеревенела. Тогда я неожиданно и сильно рванул вторую свою, захваченную контуром руку и вырвал её из ладони "редиски".
Слышал я, читал, что люди с повреждённой психикой могут ощущать себя кем угодно. Хоть Наполеоном Бонапартом, хоть шахматным конём. Я видел таких людей. И считал их симулянтами.
Но перед собой могу же я признаться, что нет, я не симулянт. Возможно, я заболел, но тогда почему так сильно болит рука, ударившаяся о стену?
Я трогаю одеревеневшую ладонь. Она саднит и, прикосновения к ней болезненны.
Всё это время контур наблюдает за мной, не произнося ни слова. Видимо он понимает, что я в растерянности. Что я не верю самому себе, ни глазам своим, ни ушам своим, не своим ощущениям.
Тогда он оборачивается в сторону и заговаривает на тарабарском языке. Ему отвечают. Что я вижу. На редакторском столе, в редакторском кресле и на гостевых стульях сидят ещё трое таких же, как первый, совершенно одинаковых контуров. Нечто похожее на консилиум.
Все они рассматривают меня как диковинное животное. Шепчут что - то друг другу в уши, но ушей - то нет. Пустая голова у них и только.
Вот человека четыре, подбежали ко мне с разных сторон, ухватили за руки, за ноги. Я стараюсь отшвырнуть их, но их маленькие ручки как клещи. Вцепились, я пошевелиться не могу. Секунда и я на редакторском столе в растяжку лежу
Ругаюсь матом, в бессилии скрежещу зубами.
Старший, что в редакторском кресле сидел, промурлыкал и, мне, в рот, сунули пресс-папье.
Пресс-папье - такая тяжёлая штука, для промокания чернил. У Ивана Вячеславовича письменный набор именной. Ему его подарил на сорокапятилетний юбилей сам Аджубей.
Герасимов очень дорожил этим набором. Никому не позволял им пользоваться. А эти, уроды, мне его в зубы, и так припечатали, что губы приклеились к промокашке.
Я решил, терпеть. Будь что будет. Знал наверняка, что всё это бред моего расстроенного ума. Что скоро всё кончится, и я проснусь в сумасшедшем доме, в городе Карши, где и задержусь надолго.
Плакала Юрмала, плакало Балтийское море.
Контуры притащили какой-то проволочный моток, опутали меня проводами, хорошо, что не колючей проволокой. И стали через меня пропускать электрический ток.
Я ощутил приятное жжение, покалывание. Так бывает когда лечат электричеством от радикулита. Только меня жгло всюду.
Говорить не мог. Шевелить руками и ногами, не мог. Смотрел, но видел не многое. Контуры двигались вдоль стола. Я слышал их возню. Редко кто-то из них заглядывал мне в глаза.
Наконец пресс-папье вынули.
У меня болел рот. Наверное, мои губы разорваны. Я застонал.
Один из контуров, склонив голову на бок, как это делают куры, ослушиваясь петуха, приподнял мои верхние веки и оттянул нижние. Неприятное ощущение. Я вовсе перестал видеть. Когда же зрение вернулось, то смотрел я уже на себя со стороны.
Да я видел себя, лежащим на столе распростёртым, с расстегнутой рубашкой и штанами. Мои глазные впадины пусты. Язык вывалился, а в горле копалась длинная змеиная рука проволочной "редиски".
Почувствовал острую резь в желудке. Сквозь моё горло что-то протаскивали. Я понял, что умираю, но к своему удивлению не умер.
А вот мне вставили обратно мои глаза.
Главный контур сказал кому-то.
- Отрегулируйте на единицу. У них такая норма. Хотя, с такой нормой, единицей зрения, что увидишь? Уровень слепца.-
Я моргнул несколько раз и посмотрел на говорившего недомерка, который казался несколько объёмнее других. Да и держал себя более важно. К нему прислушивались, его приказы исполняли.
-Вот сказал начальник "редисок", мы выбросили собакам твою плохую печень. Промыли твои плохие почки. Теперь ты можешь ехать в Прибалтику и начинать там пить - новому. От почечных колик и цирроза печени ты не умрёшь.
Приподняться со стола самостоятельно я не мог. Одеревенел. Мне помогли.
Когда же я встал на свои, но словно чужие ноги, то увидел, как в мой мочеиспускательный канал заталкивают новую почку.
Да, быстрее вы! - прикрикнул главный Контур. - Зачем ему видеть подробности. Знаете ведь, что люди брезгливы даже к самим себе. И очень, очень мнительны.-
Я полагал, что все доктора носят белые халаты, а эти, проволочные скрутки - не доктора. Так серого цвета контурами и остались.
- Не нравимся? - спросил, главный.
- А мы и не можем нравиться. Мы как твои мысли. Ведь и твои мысли чаще всего серые и грязные. Меняй образ мышления. -
В Бога не веришь. В чёрта тоже. А в советскую власть ты веришь?
- Верю.
- Врёшь. Вижу, что не веришь. Боишься, да. А любить или верить, нет.
Хотя, кто её любит. Нет человека на земле, который бы любил власть подонков и идиотов.
Однако, нас лично, ваши политические взгляды не касаются. Человеческие отношения для нас - хаос.
Хаос нужно преобразовывать, но не явился ещё человек на Землю, который смог бы установить на ней космический порядок.
Среди людей такого человека я не вижу. Сплошная серая и глупая масса.
Как вы думаете, так вы и живёте. Мысли ваши за вас решают. Мысли у вас убогие.
- Пнуть бы, его сейчас! - Пришла мне мысль шальная в голову. Так пнуть, чтобы ударившись о стену, рассыпался. -
Сколько бы из этой проволоки, гвоздей наклепать можно было бы?
Тут я ощутил боль в левой ладони и вспомнил, что сильно ударился. Действительно, тыльная сторона руки, опухла и была малоподвижна.
Следом трезвая мысль пришла.
- Не шути, парень, - это думаю про себя. Вдруг, ты не во сне вовсе. Вдруг, ты на яву.
Разберут тебя тогда на запчасти. Придут люди на работу, а молодого перспективного газетчика нет нигде. Объявят в розыск. Розыск ничего не даст.
"И никто не узнает, где могилка моя".
Ты, Борис, не шути ни над собой, ни над нами.
Если думаешь нас наказать , то объявляем тебе, невозможно это. Потому что мы - твои мысли. Накажешь только себя.
Хочешь убить нас? Тоже никак.
Убей себя.
И тогда даже, когда тебя уже не будет, мы останемся живы. Потому что мысль - космическая плазма. Взорвавшаяся, в любом человеческом уме однажды, затем, она существует всегда.
Поезжай лучше в отпуск. Мы станем иногда даже навещать тебя. Всякий раз, когда тебя убивать будут, мы будем выручать тебя. А твои убийцы, будь уверен, найдут в своих грязных мыслях, своё плотское завершение. -
Открылась дверь в кабинет, вошла замредакторша Кокорина. Почему-то она меня не увидела. Положила на стол Ивана Герасимовича папку с бумагами, погасила настольную лампу, проворчав, что вот мол, всю ночь так и горела.
Трошин дежурный.
Ах, Трошин! Ну, конечно же с девками из типографии занят, а тут, в кабинете, запах как в гальванике. То ли кислотой, то ли щёлочью воняет.
И вышла, вызывая к себе уборщицу, чтобы дать той нагоняй, за плохую уборку.
Я с трудом застегнул брюки, рубашку. Ощущения как после перепоя. А что в папке?
Наверняка доносы. В советских учреждениях доносы являются непременным атрибутом служебной деятельности из патриотических побуждений.
Кокориной я помогал шторы на окна в новой квартире вешать. Стены бетонные, обычное сверло тупилось Так я молотком и пробойником пытался пробить отверстия. . Кусок стенки, величиной с обеденную тарелку, вывалился, и Кокориной на ногу попал.
Кокорина об этом заявила Ивану Вячеславовичу, добилась выделения ей материальной помощи. Хорошо, что не за мой счёт.
- Трошин, что это с глазами твоими? Они как блюдца. -
Это бухгалтерша, Мирзоева. Вошла тихо, как привидение.
Русская женщина, вышедшая замуж за узбека. Мужик в типографии работал, не помню точно в какой должности.
Прохожу в туалетную комнату, смотрю в настенное зеркало. Под глазами чёрные обводы, а глазные с яблоки величиной.
Что ж они натворили со мной!
Они мне коровьи глаза поставили!
Что ты кричишь, Трошин?
Ах, это Довбыш.
Довбыш, глянул на меня и побелел. Попятился и выскочил из туалетной комнаты.
- Да не дёргайся ты, - сказал Контур, севший под зеркало на умывальник.
- Случайно коровьи глаза под руку попались. Хотел как лучше. Вот и вставил.
- Ну, а теперь, смотри. -
Я глянул в зеркало. Оба глаза мои на месте. Собственные. Маленькие, узенькие, родные.
Теперь, чуть ли не каждую минуту, смотрелся в зеркало. По такому случаю пришлось купить карманное зеркальце.
-Замуж что ли собрался? Как красная девица с зеркальцем разговариваешь?
А я не с зеркалом, это я контурам свои замечания выговаривал.
Изнутри - то меня почистили, это хорошо.
Так и снаружи нужно было что-нибудь образцовое сварганить.
Но на это моё требование они вдруг, ответили отказом: Не имеем, дескать, права.
Не сумасшедший я, а сдвинувшийся "по фазе". Я вижу и ощущаю то, чего не видят и не ощущают другие люди. Они не видят, что мир вокруг них заселён мыслями. И эти мысли живые. Они многое могут самостоятельно Многое умеют делать без нашего участия.
Это наши мысли. Но у них собственная, нам не подвластная жизнь. В другой жизни мысли материальны. Они перемещаются со скоростью света, а может и быстрее. Они могут быть кем угодно. Моими и вашими мыслями. Мыслями животного или птицы.
Или сверхчеловека, ежели, таковой, существует.
Или - мыслями жителей иных белковых миров, хотя и не белковые организмы, когда они сознательны, должны обладать мышлением, а значит, контуры могут перевоплощаться в любой разум, без исключения.
- Трошин заговаривается - доложили редактору.
Дина Борисовна зашла ко мне в кабинет. Очень ласковая, очень доброжелательная. Она посоветовала мне сходить на обследование к её знакомому врачу. Тогда ещё психологов не было, но невропатологи были.
Я с понятием отнёсся к её предложению и, посмотрев ей в глаза, увидел там подмигивающего мне контура.
- Она думает, что ты сумасшедший. Сказал он. Тебе срочно нужно сматывать удочки, потому что в центральную больницу поступила заявка на тебя. Вечером, тебя заберут санитары, и, тогда нам труднее будет тебя спасать.
Дина Борисовна, вдруг, замотала головой, как лошадь, получившая ожог кнутом по крупу. Она с изумлением посмотрела на меня, потом прислушалась к чему-то вероятно, внутри себя и сказала мне, с натянутой улыбкой: так устала сегодня, что мозги не варят. Хотела обрадовать тебя, что отпуск твой подписан, а сказала какую - то чушь, про каких-то санитаров.
Я пожал плечами. Нет, я ничего такого не слышал.
Дина Борисовна, а когда я смогу получить отпускные?
А хоть сейчас. Иди и получи. Вечером все вместе и отметим твой отъезд.
Получив деньги, я тут же помчался на вокзал.
Купил билет Карши - Ташкент - Москва - Рига.
На сегодня. Был такой поезд. Мне повезло, хотя обычно этот маршрут три раза в неделю.
До отъезда оставалось два часа. Всё это время я просидел в привокзальном парке, всякий раз вздрагивая, слыша милицейскую сирену или слишком резкий гудок автомобиля.
Карши. Карши.
"Пусть будет город прекрасным, большим..."
Я налегке. Сразу потребовал постель и получил занюханный матрас и половину простыни.
Маршрут " Душанбе-Ташкент" это вам не "Москва - Рига", где всё по люксу. Тут и чай в стаканах гранёных и без подстаканников, и брикетики сахара, мокрые, как будто обсосанные.
И вагон скрипит, бедный, от ветхости, исходив маршруты свои до беспредельности, когда уже не в моготу терпеть и железу.
Колёсные пары болтаются, разговоры идут не шуточные о крушениях, поезда слишком часто сходят с рельсов.