Калитку малыш знал до дыр. Четырехугольная стянутая по диагоналям крест-накрест рама, обшитая с улицы узкой доской, была карапузу досадной преградой. В просветах калитки проглядывал чудный мир, но мальчуган уже испытал прочность рамы и знал: не пустит она его со двора.
В тот день калитка открывалась чаще обычного, и каждый раз малыш успевал разглядеть улицу. Извилистый ряд домов тянулся куда-то в даль, но как ни старался малыш высмотреть всю эту даль до самого до ее горизонта, калитку обычно всегда успевали захлопнуть. В тот день захлопнуть ее не успели.
Странные люди входили во двор и выходили потом со двора, не обращая на карапуза внимания. Мальчуган уже знал: люди бывают и строгими, и сердитыми, и добрыми, и приветливыми. В тот день они были странными. Они молча сновали мимо него, сея тревогу всем своим видом. Они его не замечали?! Даже сосулька в руке малыша не вызвала их обычной реакции. Малыш знал: нельзя брать сосульку, ее всегда у него отнимали; но в тот день как будто бы все стало можно: никто не отнял у него жгучую твердую воду, никто не остановил малыша, когда тот ушел со двора и побрел заворожено вдоль по улице, за околицу, за горизонт.
За горизонт малыша не пустила река. Карапуз без конца спотыкался, падал и поднимался, пока его не покинули силы; но и не в силах подняться вновь, он продолжал ползти по скользкой прозрачной поверхности Иртыша. Его внимание теперь было сосредоточено не на горизонт, оно уходило вглубь, под ледяную прозрачность реки. Окончательно преградила путь ему прорубь. Малыш застыл на границе льда и воды. Вода обожгла ему пальчик, но он продолжал разгребать бездну проруби ото льда, орудуя теперь своею сосулькой. Его манила раскрытая бездна и заманила бы - заморозила наверняка.
Баба Нюра жила на отшибе, у самой реки; жила без радио, без газет, узнавая последней все новости дня, когда она выходила в деревню. Зимой не ходила она далеко. На прорубь да в магазин, в магазин да на прорубь - вот и весь ее повседневный маршрут. В магазин - за хлебом, за сахаром, за консервой, на прорубь ходила она за водой для бани и стирки. В колодце-то вода же-есткая соль, на реке - мя-агонькая щелочь!
-Ба-атюшки-свет! - Заголосила баба Нюра, оттаскивая карапуза от проруби.- Чей же ты будешь, сынок? - Пытала она мальчугана, подслеповато разглядывая его пристальным взором. - Навроде бы Калистратовны сын - агрономшы... - Наконец догадалась она, успев уже подхватить его за руку и силком уволакивая от реки. - Эвон, куды-как забрался?! - Сердито ворчала баба Нюра, пытаясь отнять у малого сосульку. Но сосульку малыш не отдал. - Что ты с ней хошь делать? Лизнуть хошь да горло сгубить? Брось, тебе говорю, гадость эта сосулька, понял ты али нет? - Не-е, бабуля, не-е, - заговорил вдруг малыш, - я не лижу сосульку, я воду лью с нее на ладошку, потом...а потом... и потом - не лижу.
-Откуда-какой Водолей объявился, наут-поди, тебя мать потеряла, вот ужо зада-аст она тебе трепку. - Долго еще причитала старушка, заводя карапуза в дом, усаживая на лавку в горнице и отпаивая его горячим молоком. Мальчуган пил, и сознание крепло в нем с каждым глотком. Допивал молоко не малыш и не карапуз, это я его допивал, зачарованно глядя на бабу Нюру, невесть как вдруг ставшею мне родною бабулей, с легких уст которой запало в мою душу это странное прозвище мне - Водолей. Баба Нюра сидела под образами и шептала молитву.
Потом мы собрались, и баба Нюра повела меня к матери и отцу, продолжая и по дороге пришептывать и причитать. " Баба Нюра, - не выдержал я, - с кем же ты разговариваешь?" - "Энто, сынок я молюсь за тебя, чтобы лихо тебя миновало, да чтобы мать бы твоя не заволновалась бы до смерти". Жаль, до смерти жаль: не замолила меня от греха баба Нюра. Лиха испил я до дна, сам же молиться я не умел. Родители у меня были партийные люди, в бога они не верили. Верили они Сталину.
Когда баба Нюра привела меня в дом, там было нечто вроде партийной сходки. Там было много взволнованных до смерти, но не мое появление-исчезновение волновало их всех. Никто и не знал о моих приключениях, все про меня забыли в тот день. Такой уж был этот день, Новостью Дня была смерть Сталина. Узнав Новость, едва захлопнув за мною калитку, забыла про меня и баба Нюра. " Горе-то како-о, Калистра-атовна-а..." - причитала она вместе со всеми. А мое забытое всеми существо делало гигантский скачок через пропасть собственного "эго". Вслед за всеми, я и сам вдруг забыл про себя, впервые осознав себя только частью массы людей, связанных друг с другом кровным родством.
Спустя много лет, перед смертью своей, рассказала баба Нюра маме про мое приключение. Маму и спустя много лет бил озноб, она виновато оправдывалась: "Забыла я тогда про него, баба Нюра, горе то какое было у всех, прости ты меня, баба Нюра..." - "Бог тебя простит, милая", - отвечала бабуля.
Вряд ли баба Нюра помнила, как она меня назвала Водолеем в тот день. Мне этого не забыть никогда, как не забыть мне и ту калитку. Эта особенность моей памяти долгое время казалась мне странной, но наступил день, и я осознал: на перекрестках человеческих судеб память хранит только самое важное. Спустя много лет, трансформации моего самосознания в тот день вылились в странный, вероятно, для кого-то псевдоним - Водолей Росса.