Ровная Мария Зиновьевна. Семейные сцены. 3. Быт

– Тин! Это мы! – с порога, во избежание щекотливых ситуаций, предупредила Фалина. – Привет, птица. При... Мюмзя! Ты куда?
– Я ширше, – вступился за питона Дюк, подставив ему шею. Мюмзик потёрся о Дюкову щёку и сомлел. – На мне ему спать просторнее, паразиту постельному.
Пристроил свёртки на трельяже, между прихотливо прекрасной вазой гутного стекла с багряной кленовой веткой и свечным огарком в гениально архаичной, неповторимо кривой-корявой, в потёках глазури и вмятинах от пальцев мастера, плошке стиля бидзен. Вчера, в угаре, Дюк и не заметил этих штуковин. А сколько их ещё впереди, открытий чудных! Как постепенно, милыми мелочами, будет проявляться бездонная душа родного дома. Всей жизни не хватит.
Из кухни выплыла ещё одна милая мелочь. Чинная, тихая, домашняя и пушистая. Как обычно. Дюк и Фалина украдкой переглянулись. Чего угодно ждали они от своих козней, только не такого высокомерно безоблачного штиля.
– Привет, Фай, – она, как заведено, поцеловала сестру. Та облегчённо всучила ей два снопа – георгинов и хризантем. – Привет, Юр.
Дюк с видом «без этого нельзя, так уж заведено» влепил Эсфири безешку.
– В вазы не влезет, – решила она. – Юрочка, принеси, пожалуйста, из ванной кувшин и ведро. С водой.
– Точно, – шепнула сестре Фалина. – Не скажешь – сам не нальёт.
– Серенькое? – спросил из ванной Дюк.
– Оно там одно, – отозвалась Эсфирь.
– А в нём губка.
– Выложи на полку за унитазом, – Эсфирь тоже перешла на шёпот. – Этим выезженная лошадь отличается от дрессированной. Не повторяет тупо всю затвержённую программу, а, чутко ориентируясь на партнёра на спине, держа с ним контакт...
– Та-ак. Тебе уже и это в нём нравится.
– Фань, я что-то не пойму: кто с ним прошлялся весь день? Кто притащил его сюда? Кто кому нравится?
– Ой, а что, не надо было тащить? Я думала, тебе будет приятно.
– Зараза.
– Выдра.
Дюк поставил рядом с ними тару. Раскрыл неизменный блокнот. Ненаглядные ведьмы, дивные ангелы, сидя на полу, разбирали вороха цветов, нежили взором каждый, зарывались носами в прохладные венчики. Сблизили головы. Повернулись. И ещё ракурс. И ещё...
Но мимолётна красота. Последняя хризантема встала в пузатый пластмассовый кувшин. Женщины поднялись, не коснувшись руками пола. Словно распрямившийся бамбук.
– Вас кормить? – предложила Эсфирь.
Они синхронно вздрогнули:
– Нет!
Эсфирь заинтересованно подняла брови:
– Ресторан в кольце Сатурна?
– Подумаешь, ресторан, – простила ей скудость воображения Фалина. – Юрочка меня познакомил со своей Мамой. Ида Ясоновна – самая добрая, самая умная, самая талантливая мама на свете...
По мере перечисления Дюк ухитрялся одновременно таять в лужу и до потолка задирать нос.
– Но? – чутко уловила Эсфирь.
– Но она решила, что Юр с вечера не емши...
– Как – не емши?! – возмущённо завопила Эсфирь.
– Ма тебя ещё не знает, – поспешно утешил Дюк.
– ...А я чересчур худая, – со вздохом договорила Фалина.
– И отбиться никак? – сочувственно заахала Эсфирь.
Они безнадёжно замотали светло сияющими головами.
– Бедненькие. Ну, что ж, Фай, зато тебя познакомили с Мамой, – с иезуитской улыбочкой заключила Эсфирь. – За всё надо платить.
– Завтра твоя очередь, – порадовал Дюк. Замер, забыв закрыть рот. Дошло, наконец... Сёстры хихикнули. – Вы чё, дамы? Фаня голодная была! Это вам шахматы, что ли? Тронул – ходи?
– Ладно уж. Трогай так, – великодушно сжалилась Фалина.
– И не бери в голову. Я не худая, а Фай уже не голодная, – расчётливо рассудила Эсфирь.
– А вообще-то дельная мысль, – убедившись, что за ним не гонятся, остановился Дюк. Взвесил. Поразмыслил секунды две. – Нет, правда, сестрички, она мне нравится! Чем дальше, тем больше! Идёт. Женюсь. На обеих.
Сёстры оторопело раскрыли рты.
– А... Э... – произнесла Фалина. – Нормально! Рекоста бо братъ брату: се мое, а то мое же.
– И того, и другого, и можно без хлеба, – задумчиво кивнула Эсфирь.
– Мне нужен и дом, – Дюк левой рукой притянул к себе Эсфирь, – и далёкий берег, – Фалина оказалась под правой рукой. – И никуда я не доплыву ни без моря, – летучий поцелуй налево, в высокую скулу под бронзовой прядью, – ни без ветра, – поцелуй направо, в сокрытую под узлами шрамов нежную щёку. – Ни без палубы, ни без паруса.
– Хорошо излагает, собака, – оценила Эсфирь. – Учитесь, Киса.
– Согласие есть продукт при полном непротивлении сторон, – подтвердил Дюк.
– И, главное, какая продуманная, чёткая программа. Ты будешь его вдохновлять, как пух от уст Эола. А я – драить палубу.
– По-моему, ты об этом и мечтала, – невинно напомнила Фалина.
– Мыть гальюны?
– Дорогие мои крошки! Не надо дуться, не надо ссориться, – ласково урезонил Дюк. – Чтобы прекратить всякие споры, оба цветка я возьму себе.
Крошки раздули на него очковые капюшоны:
– Я тебе подарю машинку для скатывания губы. Увидишь – тебе понравится.
– Как у нас в садочке расцвели цветочки, я из них сплету веночки для своей для пятой точки.
– Я хотел по-хорошему, – затуманился Дюк. Перевесил питона с себя на женщин, предусмотрительно заняв им руки. – Добром просил. А раз вы так...
Нырнул за дверь и уже оттуда посулил:
– Я вас Стрижом законтачу. Залюбите, как миленькие.
Дверь захлопнулась. Сёстры в некоторой растерянности уставились друг на друга.
– Ушёл, – попыталась смириться с участью Эсфирь. – Вот ведь гад. Это куда?
– Давай пока на кухню, там разберём. Тирин, – осторожно начала Фалина, собирая с трельяжа пакеты, – ты не сердишься?
– На что? – не сразу включилась Эсфирь.
– Понятно, – успокоилась Фалина.
– А-а. Что люди, близкие мне до слияния, неизбежно слились? Это же счастье.
– А всё-таки не надо нам было смотреть в одно зеркало.
– Почему? И потом, я думаю, в зеркало его глаз смотрят все женщины мира. Мы с тобой – лишь избранные, удостоенные ответного взгляда.
– Мы не сказали «да», милорд, – гордо подчеркнула Фалина.
– А «нет» мы сказали, что ли? Он же не идиот.
– М-да. Влипли. И что нам теперь делать?
– Испить чаю и лечь спать.
– Прекрасный план, – от души согласилась Фалина. – Только я ещё всё-таки хоть пару листов к Энде... А ты что делаешь? Что это будет?
На кухонном столе валялись дырявые куски линолеума, куча выбитых из них крошечных кружочков и явно стыренный с работы пробойник для лабораторных пробок.
– Вот, кружочки, – доходчиво объяснила Эсфирь.
Фалина пожала плечами. Распаковала самую большую коробку.
– Смотри.
– Наконец-то! – ахнула Эсфирь. – Прелесть какая! Кожа! Овчина! Толстая подошва! А гармоничные! Примерь и продемонстрируй.
– Подожди, это ещё не всё, – Фалина вручила ей книгу.
– Лотман! – рассмеялась Эсфирь. – А там – акварель?
– Точно. Как ты... А-а! Вот в чём дело! Вот с чьей подачи! А я-то думаю: откуда у него все эти чёткие планы!
– Фай, Фай, он и сам вполне способен...
– Ага! Готов с радостью сделать всё, что я ни захочу, но понятия не имеет, чего я хочу. Не то, что...
Фалина осеклась. Эта тихая тень, конечно, держится безукоризненно. Но держится таким концентрированным покоем, что тронуть её – даже именем – страшно. Вдруг упадёт.
– Клевещешь, – грудью встала Эсфирь. – Дюк понимает, чего я хочу, раньше и точнее, чем я сама.
– И ему, наверное, со мной намного сложнее, чем с тобой, – вздохнула Фалина. – Ну что за путаница, Тирин, ведь ты же, ты хотела такого! А мы с ним всю жизнь будем драться. И болеть синяками друг друга. Как сиамские близнецы. Чудище о двух головах и одном сердце.
– Умопомрачительное зрелище, – в предвкушении захихикала Эсфирь. – Дракон удачи дерётся с Повелительницей желаний. Мне обеспечено развлечение на всю жизнь. Но ноги у тебя всё-таки отдельно от Дюковых. Ты сапоги-то покажешь?
– Ах, да, – Фалина прошлась по кухне в новых сапогах. – Ну, как?
– Обалдеть. Таскать Вам, не перетаскать. Сейчас обмоем. Давай, переодевайся, чисться, я ставлю чайник.
– Угу.
В комнате было что-то не так.
Фалина бродила вдоль окна и по всем трём закуткам, распутывала гребнем волосы – опять душем задела – и пыталась определить, что изменилось. Был на квартиру налёт? К нам заходил бегемот? Вроде всё как всегда, не считая георгинов в её спальне и хризантем в Эсфириной...
Уже завязывая пояс халата, она поняла. Позвала:
– Ти-ин! А где селеницереус? И лимон? Ой, и роз нет!
Эсфирь встала в дверях, прислонясь к косяку. Буднично сообщила:
– Я их отдала.
– Как – отдала? Кому?
– Елене Николаевне.
– Зачем? – вытаращилась на неё Фалина. – Почему? Тин, ты что?
– Они колючие.
– Здрасьте! А до сих пор они не были колючими? Тинка, у тебя иногда такие задвиги бывают! Отдать самые красивые цветы! Только потому, что они могут кого-то...
Эсфирь надменно смотрела ей в ключицы.
– Господи, Тиришенька, прости, – прошептала Фалина. – Я о нём не подумала. Это у меня задвиг.
Сестра, опустив лоб в ладони, соскользнула по косяку на пол. Фалина села рядом. Обняла её.
– Тирин, солнышко, ну теперь-то чего плакать? У тебя он уже не уколется.
– Больно, – сквозь беззвучные всхлипы выдохнула Эсфирь.
Фалина процитировала детского врача со шприцем:
– И будет, и будет больно!
– Я знаю. Фаэлин, – Эсфирь выпрямилась. – Ты спросила, не обиделась ли я на вас с Дюком. Если ты так смотришь на это... У тебя есть все основания обидеться на нас с Сергеем.
– Ну, привет. А кто его к тебе привёл?
– То есть... ты нарочно?.. специально?..
– Тирин! – Фалина пощёлкала пальцами перед её глазами. – Вернись в свой ум.
– Вот как. Дюк с одного конца, ты с другого. Интриганы, кукловоды, психократы...
– Хорошо, – Фалина чуть отстранилась. – Я беспардонная сводня. Мне всегда казалось, что встречи открывают, а не перекрывают новые пути. Кроме того, извини, Тин, ты ранена не сегодня. Но, может, и вправду лучше было бы оставить вас в ваших глухих тупиках. Может, когда-нибудь у вас зажило бы.
– Нет.
– Но если тебе это так больно и тяжело – в конце концов, всё ещё можно переиграть. Просто не встречайся с ним больше.
У Эсфири мгновенно высохли слёзы.
– Как это?
– Хочешь, я сама с ним поговорю. Уверяю тебя, Сергей поймёт с полуслова и никогда...
– Подожди, что за бред? Это что – reductio ad absurdum ⁴? Ты сама – мне в угоду – убьёшь Сиринга? Да ты бы первая мне за него глотку вырвала, если б я оказалась способной на подобную тупость и мерзость. Я же утром вас видела.
– Ну вот, теперь ты наверняка в своём уме, – облегчённо сказала Фалина.
– Ты била мне морду, чтоб убедиться?
– Как ты? Успокоилась?
– Я и была спокойна. Всё так, как должно быть. Да, рождаться больно и тяжело. Но как можно переиграть рождение? – она встала. – Ладно. Пойду, уберу хлам со стола. Чайник стынет.
Фалина поднялась следом.
– А где мы возьмём азбуку Брайля?
– Уже взяла. В энциклопедии.
– А Сергея ты уговорила?
– А при чём тут Сергей? – удивилась Эсфирь. – У него своя свободная воля, у меня – своя. В моём доме развлекаюсь, как хочу.
– Не убирай. Я тоже хочу развлекаться, – Фалина повертела прозрачную пластиковую банку с кофе, уже украшенную узором рельефных точек. – И ещё нужны магниты.
– Не надо. Я нашла целый мешок крышек на консервные банки – ну эти, для самовскрывающихся. Хорошо, что не выбросила. Буду клеить на них. А на тебе Энде висит.
– Ну его к чёрту. Бирки важнее.

– Ау! Есть кто живой?
– Нет! – Фалина, бросив кисть, метнулась в прихожую и попыталась вытолкать Дюка за дверь. Физики утверждают, что при должном терпении и упорстве даже корабль можно вручную отодвинуть от пирса. – Юрочка, сам же говорил – у тебя сегодня четыре пары, и портрет не готов, иди туда, в мастерскую, не сердись, меня нет!
– А на вид, на запах, на ощупь не скажешь, – поверил алгеброй Дюк. – И пихаешься так живенько...
– Юр, ну пожалуйста, дай мне хоть что-нибудь написать, – буксуя, пыхтела Фалина. Ох, не верьте физикам. – Я и так вчера весь вечер потратила на Серёжиных родственников...
– Стриж таскал тебя к родственникам?! – испугался Дюк. – За что? С чего это он так озверел?
– Это не он. Это Ольга. Застукала нас в мастерской – не хрюкай, мы работали! – и сама меня пригласила. И всячески привечала. Очень я ей понравилась. Особенно внешностью.
– Вкус у тётушки в порядке, – отдал Ольге должное Дюк.
Фалина с досадой отстранилась. Дюк немедленно сгрузил на неё кулёк с мандаринами, сбросил куртку и стал разуваться.
– Юр, ты прекрасно понимаешь, о чём я.
– О тебе, – промахнулся Акела. – Фея-Феерия, ты у меня такая. Ты даже тётю Олю чаруешь. Всё путём. Я и не сомневался. Мало того, что ты...
– Да нет же. Я о Сергее.
Дюк озабоченно выпрямился.
– А что такое? Она его опять цапнула?
– Нет. То есть... Это не «цапнула». Это гораздо хуже. Юр, это просто ужасно.
– Ай-ай-ай, – всполошённо закудахтал Дюк. Поволок Фалину в кухню, вручил сигарету и полез в соседский буфет. – Что ж ты, без подготовки, без прививки – в партайгеносское логово! Стрижу-то до фени, он от Мюллера ушёл и от Бормана уйдёт, а с тобой мог бы и сообразить, балда, как на тебя с непривычки...
– Ты уверен, что ему до фени? – с надеждой спросила Фалина.
– Чтоб я не дождал. Он закалённый. Почти двадцать лет тренировки, – Дюк открыл ей бутылку тоника. – Ну, рассказывай.
– И ведь она вроде бы такая умная женщина. И выдумать, будто он... ну... не пользуется успехом у девушек, и...
– Так тут она права. Успеха валом, штабеля у ног, а ему в лом протянуть руку и попользоваться.
– Нет. Как ты не понимаешь, – Фалина мучительно стиснула руки. – Она считает, что Малыш никому не нужен. Что он... ущербный. И что я с ним только потому, что тоже никому больше не нужна.
– Чего-чего?.. – утоп в этой абракадабре Дюк.
– Потому, наверное, я ей и понравилась. Как живое доказательство её правоты. Получается, я как будто на её стороне. И предаю его.
– Абзац, – в полном упоении выдохнул Дюк. – Во косит шиза наши ряды!
– Если бы на моём месте была Тирина! Тогда бы Ольга сама увидела... Я не знаю, как её переубедить. И при этом не навредить Малышу. Я вообще не понимаю. Она такой сильный человек, она столького достигла, состоялась во всём, от семьи до творчества... Неоткуда в ней быть ни страхам, ни обидам, ни комплексу неполноценности, нечего вымещать. Почему она его так топчет? Зачем ей это надо?
– Ты меня спрашиваешь, почему и зачем пьяница пьёт, а игрок играет? Я тебе чё, пифия?
– Юр, я не знаю, что делать.
– Ничего, – мгновенно выдал решение Дюк. – Ты уже всё сделала. Как надо.
– Здрасьте!
Он перецеловал, расплетая, её пальцы.
– Не веришь мне – послушай мудрого Гераклита: скрытая гармония сильнее явной. Ты на своём месте. Спасибо дракошке – он помог тебе вписаться в тётушкину кривую картину мира. Ты сумела и пленить её, и успокоить. Ты её нейтрализовала, Фань. Усыпила её бдительность. И наплюнь на её зеркала, в них мы все – уроды и выродки, и наша несравненная Тирин – тоже. А переубеждать её? Чтобы она очнулась и увидела в тебе стерву-чаровницу, злодейку-разлучницу?
– И замучила Малыша. Ой, нет, – ужаснулась Фалина. – И никакой Тины. Ты прав. Лучше я. Я согласна подставить дракону вторую щёку.
– Лучше мне, – Дюк взял её лицо в ладони. Отдышавшись от поцелуя, перескочил: – А как полковник? Не пикировал на тебя? Не шёл на таран?
– Нет. Он объективнее и осторожнее Ольги. И мне не доверяет. Присматривается. Бдит, как бы я Сергея не обидела.
– Во объективность! – оценил Дюк.
– Юр, его можно понять. Для него «натурщица» – зверь неведомый, а значит, опасный... Батюшки, – спохватилась она, – шестой час, вот-вот придёт Сергей и погонит меня на подиум, а здесь ещё работы немерено! С тобой все планы кувырком!
– Фа-ань, – огорчился Дюк, – чего бы я тебе мешал? Или я пытливый интеллектуал, чтоб ловить в кулак солнечного зайчика? Гордый царь природы, чтобы ставить силок на степной ветер? Работай, коли тянет. Человек имеет право на невинные извращения.
– Так не тянет уже, – пожаловалась Фалина, зарываясь в силок объятий. – Не хочу. Хочу к тебе в кулак.
– Без проблем. Залезай, он твой. Это всё твоё.
– И это? – скользнула ладонью Фалина.
– И это. И это. И это...
– Подожди, мы запутались! – рассмеялась она, дурея в вихре его ласк. – Это всегда было моё.
– Я за самим собой пришёл.
– Я не отдам Вас, Теодоро.
И тут же, вопреки речам, отдали друг другу друг друга и себя в придачу – глаза в глаза, утопая в зрачках, творя телами единый стих, ловя губами короткие вздохи – и перепутались окончательно и бесповоротно.
– Опять я попалась, – разнеженно пролепетала Фалина. – Оборотень. Золотой дракон. Самый красивый. Забирай себя и уходи.
Дюк теснее прижал её к себе, не дав откачнуться.
– Спокойно, Амброзий. Мы их окружили.
– Юр, милый, мы так никогда не остановимся. А мне ещё метра три красить.
– Тебе, наверное, в детстве, – впал в психоанализ Дюк, – дарили подлые книжонки с провокационным слоганом «раскрась сам». Но зачем корячиться самой, если можно найти любителя на это дело?
– Я и есть любитель. Поэтому... – она запнулась, прочувствовав прелесть ситуации. Том Сойер просится белить ей забор! – А-а. Ты тоже? Хочешь участвовать?
– Хоть в режиме трёх «П». «Подержи – подай – принеси».
– Тогда подай меня к рабочему месту, – повелела Фалина.
Они зорко встали перед хорошо подсохшей, готовой к сеансу стеной. Перед прорывом в сверкающий юг.
– Ух, ты, – прищурился Дюк. – Никогда бы не подумал, что Грин такой неслабый мужик. Ну, Фаэлин, если ты даже из него вытянула воина света...
– Кроны надо увязать. Сыро.
– Вертикали я бы усилил. Ещё крепче композицию.
– Хм... Да. Пожалуй.
– А здесь бы ударил бликом.
– Свет же оттуда. Солнце там.
– Ну и что? Твой мир или нет? Солнце – ты.
– Это хулиганство, – заворожённо двинулась за искусителем Фалина.
– Мы не створные, – определил позиции Дюк. – Ни у Грина, ни у Солнца. Идём, куда нам надо.
– Идём. Ты бери этот кусок, я – этот.
Дюк провозгласил, прицелясь кистью:
– Чтобы оживить статую, пни её кулаком в живот.
– Пропала планета, – вздохнула Фалина.
Продолжили беседу в молчании, языком линии и цвета, трелями солнечных брызг, акцентами теней, контрапунктами рефлексов, полифонией сфумато.
– Я просто сыграю. О музыке яснее всего говорит сама музыка, – долетело из прихожей на тихих крыльях картавых «р». Фалина и Дюк, встрепенувшись, синхронно сунули кисти в мыло. Есть на свете вещи поважнее возлюбленного искусства. – Нет, Тин. Уходим. Здесь занято.
– Стоять! – Дюк перехватил их у двери. – Шаг влево, шаг вправо...
– Прыжок на месте приравнивается к попытке улететь, – сложила крылья Эсфирь.
– Правильно понимаешь, – облобызал её Дюк.
– Почему от тебя краской пахнет? – наехал на него Сергей. – Фай, ты что, пустила этого оглоеда к стене?
– Я за Фаню и к стенке встану, – пируэтом вывернулся Дюк.
– Стена большая, всем хватит, – щедро поделилась Фалина. – А что ты собирался играть?
– Косой дождь сильных долей.
– Ч-что?
– Сейчас покажу. И вы всё поймёте.
Все послушно потянулись за Сергеем в гостиную.
– Понять – это нелегко, – бормотала Эсфирь. – Я не знаю техники.
– Врёшь, Феерейн.
Дюк, заломив бровь, покосился на Эсфирь. Та снизу вверх смотрела на Сергея, как спаниель на хозяина. Что он с ней сделал? Куда их занесло за неполных три дня? Не пора ли брать Стрижа за грудки и втолковывать, как надо обращаться с сестрой по воде?
Стриж меж тем хладнокровно взнуздывал звезду:
– Ты глубоко и гибко владеешь как минимум пятью. Чаще всего применяешь технику интендирования.
– Как-как? – понатужилась усвоить Эсфирь.
– А что, этих техник даже много? – невольно заинтересовался Дюк.
– Полно. Пока отследили около сотни. Сколько их всего – неизвестно.
– А можно конкретней? – попросила Эсфирь. – Что такое интендирование и где я его взяла?
– Изобрела. Вслед за святым Ансельмом Кентерберийским, – Сергей крутанул вниз до упора вертящийся табурет. – Каждый, кто осознанно пользуется своим разумом, создаёт для себя техники понимания текстов культуры – так естественно, что обычно не фиксирует их как отдельные и особые техники. Ты, – он взял её пальцы, это так просто, проще и легче, чем дышать сквозь болючий ком под лопаткой. Не ища, не зовя, лишь протяни руку – и она откликнется. За это можно жизнь отдать. – Ты просвечиваешь текст лучом рефлексии до глубинных экзистенциальных смыслов: жизнь, смерть, свобода, истина...
– Точно! – хлопнула в ладоши Фалина. – Категории предельных оснований. Тиринка их всюду отыскивает, даже в тыкве.
– Но смыслы и есть во всём, – пожала плечами Эсфирь. – Я ничего не выдумываю.
– Само собой, – подтвердил Сергей. – Ты – их источник.
– Однако. Насколько я поняла, все эти легионы техник работают в основном на сознательном уровне, – ушла из луча рефлексии Эсфирь. – Но ведь есть ещё такие штуки, как ритмизаторы и суггестивные тексты.
– «Каждый текст, – согласно улыбнулся Сергей, – представляет собой двойственный или множественный текст, а также содержит следы других текстов, которые нельзя обнаружить при классической интерпретации». Конец цитаты. Все тексты – матрёшки. Тексты внушения – матрёшки с секретом. Но и на потайной ящик есть техники.
– Конструирования или взлома? – уточнил Дюк, решив пока не брать брата за грудки. Сами разберутся. Они друг друга стоят.
– И те, и другие.
– Ну-ка, ну-ка... – вцепился Дюк.
– И вот то, о чём мы с тобой говорили... – завернулась к хвосту Эсфирь.
– А о чём вы говорили? – дуэтом встряли Дюк с Фалиной.
Сергей поднял крышку рояля.
– Вот о чём.
Выслушали с наслаждением.
– Странно, раньше мне Стравинский не нравился, – удивлённо призналась Фалина. – А как красиво, оказывается! А где тут косой дождь?
– По родной стране прошёл стороной, – предположил Дюк.
– Вы что, глухие? – завёлся Сергей.
– В сравнении с тобой – безусловно, – констатировала Эсфирь. – А несовпадения ритмов – это так и должно быть?
– Наконец-то. Вот это оно и есть! М-м... Жарр. У него проще и отчётливее. Слышите?
– Да!
– Метрические акценты в параллельных голосах сдвинуты во времени, связи между ними не вертикальны. Смысловые структуры сильных долей рассогласованы до взаимоотрицания. Напряжение противоположностей в целостном единстве образа.
– А, вот ты о чём, – врубился Дюк. – Я – царь, я – раб, я – червь, я – бог, от жажды умираю над ручьём.
– Печаль моя светла, – добавила Эсфирь. – Смотри, ей весело грустить, такой нарядно обнажённой.
– Вот да, – посветлел Сергей. – Я же знал, что вы не глухие. Вы слышите суть. Даже самую глубокую. В начале всех искусств лежат ритм, тон и тембр, и словесный художественный текст гораздо ближе к музыкальному, чем к словесному нехудожественному.
– Это ещё наш попугайчик знал, – фыркнула Фалина. – Он пел под музыку и под стихи.
– Так это же был ваш попугайчик, – в один голос ткнули парни.
– Вернёмся к теме, – тронул удила Сергей. – Это дипластия – смыслопорождающее отождествление взаимоисключающих, дополнительных друг другу образов, смыслов или текстов. Тин называет это высоким бредом.
– Напоминает затянутую сшибку возбуждения и торможения в коре головного мозга, – потянула связь Фалина.
– Да. Только приводит не к нервному срыву, а к прорыву за пределы пространства сознания.
– Э, ты куда? Сядь на место!
– Сиринг, это что, всё?..
– Малыш, это нечестно! Сыграл два отрывочка, раздразнил...
Они замолчали, обняв его.
– Может, вам ещё и спеть? – по слогу продохнул сквозь кашель Сергей. – Или музицирование, или лекция.
– Лекция, – выбрала Эсфирь.
– Давай, рассказывай, – поддержал Дюк.
– А и то, и другое никак нельзя? – попробовала выклянчить Фалина.
– Никак, – отрезал Сергей. – Здесь нельзя курить, а в кухне нет рояля.
– Ладно, – сникла Фалина. – Пошли на кухню.
– Внутренне противоречивый текст, столкновение смыслов, – продолжал Сергей, освежив мозги дымком, – провоцируют подсознательные и сверхсознательные усилия осмысления абсурда, порождающие пучок новых смыслов – имплицитных...
– А по-русски слабо?
– Скрытых и потому свободных от контроля сознания. Они действуют там, в глубинах, абсолютно беспрепятственно. И в числе прочих действий – облегчают и даже инициируют переход в изменённые состояния сознания.
– Так просто? – изумился Дюк. – Прочёл «Ехала деревня мимо мужика», или «Rosa mystica»⁵, или «Jabberwocky"⁶ – и впал в транс?
– Не так просто, – согласился Сергей. – Что такое сделать ритмизатор, текст, работающий на уровне сверхсознания, вы все сами знаете.
– Знаем, – вздохнули все.
– Никакие техники не катят, – приняла беспощадную реальность Эсфирь.
– Ни техники, ни знания, ни умения, ни опыт, – отжал девятнадцатилетний опыт Сергей. – Каждый раз – первый и последний. Как рождение. Но и в суггестивных текстах – в заговорах, молитвах и мантрах, в формулах гипноза и аутотренинга, в политических и рекламных тирадах, вполне постижимых и воспроизводимых, а то и нарочито примитивных, скрытая информация кодируется довольно хитро, на нескольких уровнях. Кстати, в самом трансе, в принципе, нет ничего экстраординарного. Люди переживают трансовые состояния сплошь и рядом – как звёздные миги счастья, высшего накала чувств, вдохновения или единения с миром. Естественный ритм входа в транс – двадцать минут в каждых девяноста.
– Каждые полтора часа?! – обомлела Фалина. – Хочу!
– Где?! – озверела Эсфирь. – Где это чёртово ежечасное вдохновение?!
– В принципе, – ухмыльнулся Дюк. – Стриж отчётливо сориентировал. Теоретически-то мы войти можем. Имеем право. Но где ключ от двери?
– Высокий бред – одна из отмычек, – указал путь Сергей. – И артисты пользуются ею вовсю. Начиная с названий. L’âge d’airain, «Медный век»...
– Бронзовый, – помог Дюк.
Сергей озадаченно моргнул.
– Почему тогда le front d’airain – медный лоб?
– Не бери в голову, – утешил Дюк. – Умом Россию не понять. А другими местами – очень больно.
Эсфирь раздала ему и Фалине по мандарину – уже без кожуры, волшебно благоухающему цитрусом, дождём и хризантемой. Неуверенно глянула на Сергея. Фалина вызвала огонь на себя:
– Малыш, хочешь мандарин?
– Да. Merci, Фай... Эстер, что, я сам не могу очистить?
– Ты как с сестрой по воде разговариваешь? – прорвало Дюка. – Вот кашляй теперь! Чтоб знал, Кохова дубина!
– Тирин всегда всем всё чистит, – приникла к Сергеевой груди Фалина. – И мне, и Дюку. Что тут такого? Можно же простить человеку маленькие слабости.
– Прости, Тин. Я не знал. Простите. Это было мелко, – он перевёл дыхание. – Но я ещё придумаю что-нибудь достаточно вредное, чтоб вы ко мне охладели.
Дюк и Эсфирь ехидно хохотнули.
– Это у тебя не вредность, – ласково добила Фалина, – а твёрдость духа.
– Так что там всё-таки с «Бронзовым веком»? – вернулась на тропу Эсфирь.
– Роден сначала тупо назвал его «Раненый воин». Но он и так раненый воин!
– И впрямь, – пригляделась к методу Эсфирь. – Нулевая информация. Интересно – была бы матрёшка бездонной, если бы её обозвали в соответствии со здравым смыслом: скажем, «Тайна монастырской библиотеки»?
– «Имя розы»! – запротестовал весёлый хор.
Наперебой сыпанули стёклышками, складывая витраж:
– Мечети Синана и высокая готика. Тысячи тонн камня снаружи создают бесконечное пространство света внутри.
– Юр, Малыш этого не знает.
– Знаю. Там они слышимы – и бесконечность, и свет.
– «Юноша без перчатки».
– А чего я с чем там столкнул?
– Икону с джинсами и сигаретой.
– Так он всегда в джинсах и с сигаретой, при чём тут я?
– Гениальное несовпадение-совпадение Золотухина с Моцартом в «Маленьких трагедиях».
– Рёандзи.
– «Особенности национальной рыбалки» с этой беседкой.
– А что там?
– Японская беседка на берегу Финского залива, дивный вечер, мужики в беседке любуются сияющей в небе – Землёй.
– Нет. Мне вас, русских...
– Рифма, – озарило Эсфирь. – Частичное отождествление разных смыслов на первичном, звуковом уровне.
– Кстати, Стриж, что там с несколькими уровнями кодирования? – припомнил Дюк. – Сколько и какие?
– И хватит ли их на чашечку кофе? – увязала искусство с жизнью Фалина.
– Хватит, – обнадёжил Сергей.
– А в мастерской еда, – невинно обронила Эсфирь.
– Переезжаем, – скомандовал неистребимо голодный Дюк.
Переехали. Теснее, но куда уютнее, чем в шикарном Полищуковом пищеблоке.
– А мне что делать? – спросил Сергей, ткнувшись в частокол из шести споро собирающих на стол рук.
– Излагать, – выразила общее желание Эсфирь. – Тебе слойку с мясом или с сыром?
– Мне кофе.
– Сиринг, но надо же хоть иногда что-то есть...
– Отвечать на вопрос! – рявкнул Дюк. – Вы в строю или кто?
– Без ужина – никакого кофе, – выдвинула проект закона Фалина.
– С сыром, – поднял белый флаг Сергей. – Излагаю. Эстер копнула до фундамента. Неосознаваемо глубокий уровень – звуковой. Фоносемантический.
– По-моему, это как раз полностью доступно чистой технике, – хмыкнула Эсфирь. – По Журавлёву.
– А-а, ты её знаешь?
– А я нет, – заявил Дюк.
– Это очень просто, Ваше Величество, – заслонила Сергея Эсфирь. – Каждая фонема для большинства носителей языка – не для всех, конечно – обладает определёнными качествами. И если её частотность в тексте значимо выше или ниже нормальной, то и сам текст в восприятии статистического большинства приобретает или утрачивает соответствующие свойства. Мы ощущаем звуки речи как приятные или неприятные, сильные и слабые, нежные и жёсткие, светлые и тёмные, радостные и печальные – первым это заметил, конечно, не Журавлёв, а наш глобально первый Ломоносов: «Частое повторение письмени "а" способствовать может к изображению великолепия, великого пространства, глубины и вышины».
– По-моему, глубина – скорее "у", – заметила Фалина. – А вышина – "о" или "и". Ну, а что Журавлёв?
– Определил звуковые значения русских фонем, прогнав их по двадцати пяти шкалам на тысяче испытуемых, и составил формулы расчёта воздействия звука с учётом его частотности и позиции в слове. Так что по его методе можно сляпать текст с любыми нужными тебе характеристиками. Даже любого цвета.
– Вот этого не надо, – взъерошился Дюк. – Мне с этим цветным слухом один хмырь давеча всю плешь проел.
– Семь лет назад – это «давеча»? – огрызнулся Сергей.
– Почему, говорит, у Стравинского флейты, фаготы и тромбоны дают пятно красного и пятно синего? Почему у Виардо до-диез мажор серебрится, а ре-бемоль мажор золотится? Почему фа мажор у Скрябина багровый с кровавым отблеском ада, а у Римского-Корсакова – светлой зелени? И почему у всех ре мажор жёлтый, как Солнце? А я отдувайся за все их глюки. Вот найти бы того юэнсина зеленоглазого, который подкинул ему идейку с ре мажором и цефеидами!
– И по наглой рыжей морде, – соболезнующе поддержала Эсфирь.
– Где же его найдёшь, – облизнулся Сергей, успевший, пока Эсфирь и Дюк разглагольствовали, управиться с пирогом.
– Так я и знала, – пробормотала Фалина. – Ну, выдра.
– Это же сколько морд надо бить, – разленился Дюк. – И Набокову с его «Другими берегами». И тёзке твоему с его шизофреническим цветным сонетом. Voyelles ⁷! "А" – вонища и чёрные волосатые мухи, каково? "Э" – простодушные истерики...
– Ты охренел? В его контексте candeurs des vapeurs – это «чистая белизна туманов».
Сёстры тоненько взвизгнули.
– И, кстати, для Набокова "а" тоже чёрное, – сшил Сергей.
– Синестетики паршивые, – приговорил Дюк. – Красное оно!
– А может, для французов... – начала Фалина.
– Красное, – сообщил Сергей.
– И для русских, – вставила Эсфирь.
– Зато "И" у него кашляет кровью, – не унимался Дюк. – Будешь возражать?
– Не буду, – выкашлял Сергей.
– То-то. Да "и" вообще синее!
– А у Набокова? – подпрыгнула на табурете Фалина.
– Палевое. "У" – зелёный покой морщин, влепленных алхимией в усердные медные лбы!
– Вот это бред, – восхитилась Эсфирь. – Малыш, правда?
– Не медные, а высокие, – подчистил Сергей. – Кипит.
– Медные гармоничнее, – встала Эсфирь. – Они действительно зеленеют. Кому чай, кому кофе?
– Кофе, – решили в едином порыве, готовые к ещё одной бодрой ночи.
– А я читала в переводах, там всё так прилично, – пригорюнилась Фалина.
– Traduttore – traditore, – разъяснил Дюк. – Переводчик – предатель. Хорошо хоть к последнему слову Рембо дополз до истины. Синяя тишина постижения, дух-разум, Скрябинский фа-диез мажор, Тейярова Омега, миры и ангелы – Ses Yeux ⁸.
– Скрябин и де Шарден тоже на твоей совести, – отбрил Сергей, никак не связавший Ses Yeux с собой.
– Знаешь, Стриж, по-моему, все эти звуковые значения – полная туфта.
– А как ты думаешь, почему дамы зовут меня «Малыш»?
– Потому что ты большой, – благоговейно вымолвила Фалина. – И сильный.
– Длинный, чёрный и костлявый, – проворковала Эсфирь.
– Фоносемантические характеристики слова «Малыш»: большой, тёмный, жёсткий, мощный и мужественный, – перечислил Сергей.
– Мы попали? – обрадованно удивилась Фалина.
– В глаз. Просчитано программой «Диатон». Между прочим, ваши славянские заговоры и молитвы – отчётливо синие, а жёстко кодированные мантры и формулы НЛП – красные.
– Ладно. Согласен, – увенчал победителей Дюк. – Сам всегда считал, что «женщина» – слово грубое, а «юноша» – мягонькое, женственное и кокетливое. Ну, это первый этаж. А на других есть такие же прибамбасы?
– Есть. Слоговые сближения. У Гоголя «Россия» тянет за собой хвост слов «пространная», «расскажет» и «спасительный», а «Петербург» отдаёт эхом в «интерес», «будет» и «как будто». У Баратынского «мудрость» раскрывается в «мимолётность», «миры» и «мечтатели». Ритм. В стихах – понятно, в прозе ритм строится малой длиной слов, синонимами, теми же звуковыми повторами, парадоксальными и размытыми высказываниями. Золотое сечение. В него запускают основную идею: всё, что находится в точке золотого сечения короткого текста, идёт прямиком в подсознание, минуя все фильтры. Так же действуют ключевые слова или фразы в узлах, соответствующих чистым музыкальным интервалам – но для этого текст должен быть достаточно длинным. Можно ещё кофе? Следующий этаж – текст в тексте. Слова, частотность которых в тексте существенно выше нормы, образуют самостоятельное смысловое поле, вставленное сообщение. Есть и более крутой метод – фрагментация, техника рассеяния Эриксона. Сообщение по слову вносится в нейтральный текст и при передаче выделяется шрифтом, тоном, жестом – всё равно, главное – незаметно, чтобы не встревожить подсознание.
– Я чегой-то не тоё. Если незаметно, его и не заметят... А-а, понял. Подпороговый раздражитель.
– Именно. Усвоят, не заметив: подсознательно, а значит, некритически. Как двадцать пятый кадр. Не вдруг, конечно. Когда ты вырабатывал у меня условный рефлекс на свет, падающий на ладонь, я обучился только с пятой попытки.
– Не «только», а «уже». Алиске и Диму потребовалось больше десяти.
– И вставленное сообщение с первого раза, скорее всего, не сработает. Но с третьего-четвёртого – почти наверняка. Потому они и крутят рекламные ролики, пока не стошнит. Тин, это божественно. Что ты туда положила, кроме корицы? Кардамон?
– Да.
– Но где ты его взяла? У нас здесь нет.
– В сумке. Слушайте, а ведь я видела что-то такое, – задумалась Эсфирь. – Она там в нужных местах сладострастно подвывала и взмахивала шифоновым подолом. «Каждой женщине хочется быть элегантной. Но как сложно найти модные модели больших размеров! Можно ли стать стройной, не отказываясь от любимых тортов и чипсов и не тратя лишнего времени на тренировки? Можно! Теперь у вас есть новый уникальный препарат «Липовит», разработанный ведущими специалистами на основе каких-то там тибетско-друидских рецептов. Всего за две недели приёма «Липовит» избавит вас от лишнего веса, целлюлита, рака и насморка. Больше вам не придётся мучить себя диетами и тренажёрами. Новый природный препарат «Липовит» – жизнь без проблем!»
– «Хочется больших тортов и чипсов, можно есть больше без проблем», – встряхнула мозаику Фалина. – А что, они правы. Если все похудеют – кому они будут продавать свой «Липовит»?
– А я слышал следующее, – сдвинул брови Сергей. – Чем она там взмахивала, не знаю, но голосом работала неплохо. «Я веду активный образ жизни, поэтому у меня нет времени мотаться от визажиста к массажисту, с шейпинга в солярий и от шефа на отсос. Где же выход? Я сказала всем проблемам: «Уходи», обратившись в салон «Анжела». Здесь всё создано для меня: эксклюзивное оборудование, квалифицированные специалисты, бассейн, ароматерапия и прочая хрень. Я выхожу отсюда обновлённой. Эти двери ведут в рай. Доверьте свою молодость и красоту салону «Анжела»!»
– Ни фига себе, – ошарашенно пробормотал Дюк. – Я-то чего думал: если совместить текст внушения с условным рефлексом, можно, наверное, снимать спазмы сосудов, или приступы стенокардии, или глюкозу в крови снижать. А эти подонки...
– А как ты сформируешь рефлекс на уровень глюкозы в крови? – не поняла Фалина.
– Да ну его к чёрту, если этим можно отправить в рай какую-нибудь Анжелу.
– Дюк, если молотком можно проломить череп, из этого не следует, что им нельзя забивать гвозди, – обронил Сергей.
– По-моему, мы впали в кратилизм, – заключила Эсфирь. – В Платоновское заблуждение, будто имена вещей выражают их суть, и кто знает имена – знает и вещи. Хотя даже Кратил у Платона не утверждал, что, зная имена, можно управлять вещами. А уж тем более людьми. У них всё-таки бывает самосознание и свободная воля – а значит, способность противостоять любому внушению.
– Контрсуггестивный потенциал, – подтвердил Сергей. – Неповиновение. Гегель считал его главным пороком человека, Уайльд – основной добродетелью, и оба сошлись на том, что он, единственный, движет историю. Но сколько их, неуправляемых?
– Ну, раз на Анжелу пришлось катить специальный суггестивный текст – скорее всего, она как раз из непослушных, и он на неё не подействует, – рассудила Фалина.
– Да и текст вшивенький, – добавила Эсфирь. – И вообще все они построены на статистических ногах. А захочешь внушить что-нибудь данному конкретному человеку – а он, как Рембо, слышит "и" вовсе не синим. Или у него после вчерашнего голова болит, и подсознание забито одним-единственным светлым образом: шваркнуть тебя бутылкой, чтоб не зудел. Или он в душе японец. Для европейцев, например, бой – нечто плохое, сильное и активное, а для японцев – красивое, слабое и пассивное. Идеал Недеяния. В общем, текст хороший, а включаешь – не работает.
– Я так и не понял, как сделать, чтоб работал, – почесал в затылке Дюк. – То есть с техниками вроде всё ясно, но вот как его всё-таки сделать-то?
– Найти мастера, – усмехнулся Сергей. – Который умеет писать такие штуки мимо всяких техник. Даже по-японски. Европейские тексты внушения яркие, сильные и возвышенные, а этот – тёмно-синий, тихий, низкий и пассивный, слабый и медленный, лёгкий и нежный. Как бой. Тень под ногами, манящая в бездну Пути, где падение есть начало взлёта. Из простых и кратких слов соткан высокий бред, скрепленный заклинаниями – звуковыми синонимами: «Тишь – лишь – крыши – дышат – малыш – спишь – ближе». В золотом сечении: «Час придёт, и встанем мы на краю луча и тьмы». Вставленное сообщение из слов, встречающихся чаще нормы: «На краю – бездна – душа – луч».
– Та-ак. Гонял песенку через компьютер, через этот твой «Диатон», – уличила Фалина.
– Само собой.
– Я ни сном ни духом ничего никуда не вставляла, – возмутилась Эсфирь.
– Вот, – проиллюстрировал Сергей. – Что я и говорил.
– Не пойдёт, – цыкнул зубом Дюк. – Это ж ритмизатор. Он, конечно, тоже внушает, но использовать его как суггестивный – извини, Стриж, всё равно, что Арчимбаутовой шпагой пахать. Или сколачивать комод с потайными ящиками из Рублёвских левкасов. Тоже доски.
– Тирины ритмизаторы, – глубокомысленно изрёк Сергей, – суть синтез меча и орала.
– Ой, кто похвалит меня лучше всех! – застыдилась под сестрин смех Эсфирь. – Но я тут ни при чём, честное слово. Не я писала. Бог писал. А может... как посмотреть. Вон мусульмане, например, называют поэта «пёс шайтана».
– Боже, а боже, – почтительно приценился Дюк, – ты заказы берёшь? Нужен суггестивный текст для проверки на вшивость. На массовую аудиторию. Проверять так проверять. Возраст – от двадцати до семидесяти. Образование – высшее и недовысшее. Прозой. Замаскированный под...
– Курсовую, – предположила худшее Фалина. – Изверг! Тебя же из университета выгонят!
– Зато станет ясно, кто там движет историю, – хищно оскалился Дюк.
– Подумаешь, бином Ньютона, – лениво уронила Эсфирь. – Я тебе и так скажу.
– У нас на биофаке – Нестеренко, Голембиовская и Бернштейн, – с ходу выдал Дюк.
– Совершенно верно. Так в чём дело?
– Разумеется, не в том, чтобы нам было ясно, – как маленькой, растолковал Сергей. – А в том, чтобы стало ясно всем.
– Хм... – стихла Эсфирь. – Создать с виду научный текст – зеркало, в коем дхоин увидит себя подлинным – неведомо чьей игрушкой...
– Платон считал, что мы – игрушки бога, – подпёр авторитетом Дюк. – А потому, грит, надо брать пример и жить играя.
– Хороши игры. За что вы их так? – воззвала к милосердию Фалина. – Это же страшно. Хотя... После такой прививки они уже никогда не будут марионетками. Иммунитет на всю жизнь.
– Вот да, Фай. Именно. Суггестивный текст, активирующий контрсуггестивный потенциал, – очертил яблочко в мишени Сергей.
– Тему надо продумать, – перевела на деловые рельсы Эсфирь. – Должна быть настолько несусветная чушь, чтобы заглотать её можно было только под гипнозом. Курсовая для этого, я полагаю, не подойдёт.
– Спокойно, сестрички, – остановил панику Дюк. – Я осторожен и предусмотрителен... Не «ха-ха»! А я, между прочим, числюсь в студенческом научном обществе! И имею священное право на свободный поиск.
– Это уже легче, – перевела дух Фалина. – Ф-фух. А в джезве ещё есть что-нибудь?..
– Нет. Я сварю, – встал Сергей.
– ...И выбрать лучше что-то на стыке наук.
– Феерейны играют на меже миров, – мурлыкнул Сергей.
– А что? – поддержала сестру Эсфирь. – Смежная тема освобождает от шор узкой специальности и растормаживает восприятие.
– Кроме того, в чужой области все плавают и верят на слово, – убедила Фалина. – Взять какую-нибудь тайну веков. Например, кто привёз из Мексики в Древний Египет тыкву.
– Хейердал, – пальнул Дюк.
– Или откуда родом рожь, – стишила страсти Эсфирь.
– А откуда родом рожь? – полюбопытствовал Сергей.
– А кто её знает. Есть гипотезы переднеазиатские, есть кавказские, но мне кажется, она откуда-то отсюда. Ведь явно северная культура. Фай, а может, тыква сама приплыла? Как кокосовый орех. По морю-окияну.
– Ну всегда эти рыжие всё опошлят! И прекрасно же знаешь, что сама она бы приплыла в Норвегию. С Гольфстримом.
– Если варить тыквенную кашу, – сосредоточился Дюк, – нужны: географическое картирование генофонда, генохронологическое датирование этносов, наложить всё это на археологические карты, добавить палинологические данные...
– Что такое «палинологические»? – спросил Сергей.
– Палинология изучает пыльцу растений, – ответила Эсфирь. – В том числе ископаемую.
– И ДНК овечьих или козьих костей со стоянок, – добавила Фалина.
– На диссер тянет, – подытожил Дюк.
– Генов, пыльцы и костей мало, – ринулся в свалку Сергей. – Идентифицировать носителей археологической культуры с конкретным этносом можно только лингвистическими методами.
– Нет, – вздрогнул Дюк. – Стриж, пожалуйста, не встревай в это дело.
– Почему? – растерялся Сергей.
– Ты и так висишь на волоске. Я ещё, может, и отобьюсь, а ты вылетишь по-любому, дай только повод.
– Ты их надавал дюжину – и не чешешься. А я, в отличие от тебя, никому на мозоли не...
– Ещё бы! Ты ходишь выше голов. А у дубов самолюбие. Титаническое. От кого другого они бы ещё стерпели, что видит дальше, но ты им просто в лом, как голубь мира – памятнику. Или тебе диплом не нужен?
– Такой ценой? – Сергей отступил от плиты к подоконнику. За грань их круга. – Чтоб дубы могли тешить себя мыслью, что меня держат в ВУЗе из милости – я должен соответствовать? Трепетать, прикидываться ветошью и не отсвечивать?
Эсфирь успела раньше молниеносно реагирующего Дюка и мгновенно бросающейся на помощь Фалины.
– Наоборот, – бестрастно сказала она. Волчонок насторожённо поднял голову. – Это твоя милость – учиться или работать. Твоя добрая воля. У тебя какая пенсия?
– Сто двадцать. А что?
– Нам с Фалиной приходилось жить на сотню вдвоём. Сорока тебе хватит на хлеб, кофе и «Приму», двадцать уйдёт на мыло, трусы, носки и – иногда – обувь или куртку из секонд-хэнда, тридцать – за квартиру, и ещё останется на книги или ночной Интернет. Всегда, каждый месяц, откуда бы тебя ни вышвырнули. Ты независим и неуязвим.
Сергей открыл было рот. Молча глотнул воздух.
– Аут! – в полном восторге завопил Дюк. – Одним точным броском – все проблемы! Тирин, полоз золотоглазый, из любой клетки найдёшь выход... Нет. Ты – выход, Тин. Ты – свобода.
Сергей, как лунатик, двинулся к ним. Его подхватили, освободили от горячей джезвы, усадили, потискали, пододвинули чашку и пепельницу.
– Малыш, – лесным ручьём обвил его мирный, надёжный и милый быт, – а как же можно лингвистически определить народ, если и народ, и его язык давным-давно исчезли?
– Можно, – обрёл дыхание и голос Сергей. – Слушайте, а ещё пирога не найдётся? Нет! Не три! Один! Можно, Фай. Рукописи не горят. Языки не исчезают. Ветвятся, сливаются, остаются в ныне живущих субстратными и суперстратными слоями...
– Полегче, здесь дамы, – рыкнул Дюк.
– Как бы вам, чайникам, подоступнее... – затруднился Сергей.
– Для домохозяек, пожалуйста, – вставая, поддержала Эсфирь.
– Моё первое имя – кельтское, второе – римское, третье – германское. Пусть тесто – это латынь. Она пришла с римлянами в Галлию и заткнула сыр – кельтский язык галлов. Галлия заговорила на латыни. Потом набежали германские племена, полопотали по-франкски, по-бургундски – и тоже съехали на латынь. И вот полторы тысячи лет Франция говорит на латыни, изменившейся за это время до, как это сказать поделикатней, французского, потому что народ всегда и везде говорит неправильно, не повинуется и делает с языком, что хочет. Но и сегодня хлеб моего языка снизу всё-таки отдаёт сыром: Paris – это галльский субстрат, а сверху тмин попадается: la France – это германский суперстрат. Каждый язык – слойка. На карте русских говоров изоглоссы «цоканья» и «чоканья» очерчивают границы расселения древних финно-угорских племён.
– Финский субстрат, – кивнула Фалина.
– Именно.
– А тюркизмы в русском – суперстрат?
– Нет. Адстрат. Дары доордынских соседей. И вот это что самое интересное. Вы слышали о культуре Убейд?
– Слышали.
– Это в Междуречье, ещё до шумеров, да?
– Как сейчас помню, – поделился Дюк. – Хорошая была культура. А потом как налетели с Бахрейна гады-шумеры – и всё. Кирдык.
– Не всё, – тряхнул головой Сергей. – Люди Убейда говорили на неродственном нам языке. Евфрат они называли Урутту – красная, медная река. Шумеры переняли у них это слово – «уруд»...
– Руда! – ахнула Фалина. – Рудый – рыжий – рэд – руж – родос... Вот это да. Но тогда получается, что мы – ну, индоевропейцы – ещё до разделения на языки были соседями шумеров. Мы родом откуда-то из Передней Азии, а вовсе не с Карпат и не из Причерноморья! А другие адстраты у нас есть? Кто там был рядом – семиты, хатты...
– Есть. От хаттов – барс. От семитов – Эстер. Фай, ты гениальный лингвист.
– Просто ты доступно объясняешь. А можно насосать из уже известных языков какой-нибудь совершенно неведомый – пришельцев из-за моря, скажем?
– Можно. Если кто-то приходил, конечно. Так насосали эгейский и минойский.
– Кажется, мы вернулись к тыкве, – отследил Дюк. – Насчёт пришельцев из-за моря Платон рассказывал, что Критий рассказывал, что дед ему рассказывал...
– Что Солон когда-то рассказывал, что один египтянин рассказывал, – подпел хор, – что за девять тысяч лет до того в море за Гибралтаром был остров.
– Лемурию ещё приплети, – Эсфирь поставила на деревянный кругляш джезву с очередной дозой кофе. – Гиперборею, гору Меру, Шамбалу, пресвитера Иоанна и людей с пёсьими головами.
– А кто хотел дикую чушь? Чем тебе плоха Атлантида? Вы прочувствуйте: минус десятое тысячелетие, палеолит, Скандинавия под ледником, по Европе бегает народ в шкурах и с дубьём, жуёт корешки, малюет мамонтов на скалах, а тут!.. а здеся!.. Тучные нивы, два урожая в год, каналы, мосты, гавань, все флаги в гости – чьи, интересно? – алюминиевый храм...
– Какой алюминий? – подавился Сергей. – Это орихалк, что ли?
– Ну да. А что? А тут ещё и Афины! В палеолите! Цивилизованнее атлантов! Прогрессивные и гуманные греки их, гадов, побеждают – нечего завоёвывать Средиземноморье! – гром, молния, землетрясение, цунами, и вся сцена с грохотом проваливается на дно морское.
– Осталась одна тыква, – набросала финальную картину Эсфирь.
– Ага. Спiймали гарбуза.⁹ Душераздирающая история. И до чего реалистичная!
– Вот только не было в то время в округе даже завалященькой катастрофы.
– Нашли, кому верить, – проворчал Сергей. – Египтянам. И с чего эллины считали их мудрецами и знатоками древности? Да во времена Солона саисский Египет только-только отряхался после группового ассирийского изнасилования, и в его воспалённом воображении... Злые вы. Грех смеяться над убогими.
– Что до девяти тысяч лет, – изготовилась к броску Эсфирь, – так у них у всех были нелады с хронологией. Вон даже Плиний считал, что Зороастр жил за пять тысяч лет до Троянской войны, хотя тот был современником Солона и жил почти через семьсот лет после неё. Наверняка и у Платона, и у египтян в голове была такая же каша, как у Плиния. Чем они хуже? И вообще, мне кажется, история Атлантиды искажена двумя психологическими ошибками.
– Та-ак, теперь ещё и психология, – призадумалась Фалина. – Скоро мы дойдём до атомной физики.
– Обязательно, – взбодрил Дюк. – Радиоуглеродное датирование впарим для солидности.
– Психологическими? – с любопытством переспросил Сергей.
– С датой – типичная реакция вытеснения. Солон, Критий и Платон дружно отодвинули на тысячи лет захват пришельцами Средиземноморья и катастрофу с землетрясением и потопом, потому что победители-афиняне, их прогрессивные предки, и были теми самыми захватчиками. Вернее, одним из отрядов захватчиков, будто бы атлантов.
– Улёт, – окосел Дюк.
– Нормально, – устояла привычная к полётам Тинкиной мысли Фалина.
– Тин, нельзя ли подробнее? – кротко попросил Сергей. – Нет. Стоп. А вторая ошибка?
– Солон с египтянином не договорились о терминах и напутали с ориентацией. Как я, когда читала в детстве «Монте-Кристо» и никак не могла понять: почему у Дюма Албания на востоке, когда она далеко на западе?
– Но Албания на вос... А! – Сергей рассмеялся. – Я понял. Египтянин, мысленно стоя в Саисе лицом к морю, то есть к северу, говорит: земля в море за Средиземным, за проливом направо. «Ага», – смекает эллин, мысленно стоя в Афинах лицом к морю, то есть к югу...
– И у него получается за Гибралтаром, в Атлантическом океане, – подхватила Фалина. – А на самом деле, выходит, Атлантида была в Чёрном море? Ну, Тинка!
– Они, конечно, всё переворачивали, – похмыкал Сергей. – И карты у них были то югом, то востоком вверх, и финикийский алеф эллины на рога поставили. ¹⁰ Но до твоих боевых смерчей на восемь сторон света, Тин, они бы не додумались.
– Не лезет, – горестно сообщил Дюк.
– Что?
– Остров шестьсот на четыреста километров в Чёрное море не лезет. Крым обламывается. Или Платон и с размерами наврал?
– Так это Солон решил, что остров, – невозмутимо отмазалась Эсфирь. – А египтянин, скорее всего, сказал просто «земля за проливом».
Сергей провёл пальцами по столу, обрисовав гирлянду морей.
– Шестьсот километров от Дарданелл – это где-то на границе Румынии и Молдавии.
– Яссы, – вскользь заметила Эсфирь. Словно снежок бросила.
– Тю, – лавиной ломанул Дюк. – И оттуда четыреста до Киева. Культура Кукутени – Триполья!
– Опять Триполье? – вспылила Фалина. – На него и так вони навалили. И так уже трипольцы – наши предки, щирi українцi. Это в минус третьем тысячелетии, когда и славян-то ещё не было! Ну скажи, Малыш!
– Не было. Даже санскрита. Индоевропейцы только-только отслоили первую диалектную группу – хетто-лувийскую.
– Вот, – Фалина нырнула рукой в его пальцы. Потёрлась носом о плечо, твёрдое даже сквозь свитер. Ей ужасно хотелось к нему на колени. Но не навязываться же. Не запутывать ещё больше сеть отношений. – И так уже эти доисторические украинцы – первая цивилизация на планете, оплот прогресса, светоч знаний, разнесли, как вирусы, по миру культуру. А теперь они ещё и атланты?
– Наоборот, – сказала Эсфирь.
– Опять наоборот?!
– Трипольцы вообще не имеют отношения ни к одному конкретному этносу.
Сергей под шумок утянул Фалину, куда ей хотелось.
– Тоже неплохо, – вкусил Дюк. – И кого ты предлагаешь? Тау Кита, М тринадцать, галактику Андромеды?
Эсфирь понесло юзом:
– Нет, нет, Юр, только не туда. После позавчерашней сцены возле университета, когда мы все четверо так непринуждённо засветились, нам не хватает только подкинуть толпе идейку об инопланетянах. Держи-хватай хэйнских прогрессоров!
– Авось, – рулил безбашенный Дюк. – Не линчуют, не сожгут.
– Нет, Дюк, – выровнял на трассу Сергей. – Эстер вообще о другом. Трипольцы были конгломератом. Сбродом. В трипольских поселениях отследили малоазийских хаттов, эгейцев, индоевропейцев, и это наверняка ещё не всё.
– Как! Это так и есть? Пыжилась, тужилась – и опять придумала давно всем известное? – заела себя Эсфирь.
– Звёздочка, – улыбнулся ей Дюк, – ты не историк, не археолог, не лингвист. Ты не придумала.
– Ты грокнула, – согласился Сергей.
– Во. Так что договаривай, не тяни.
– Сейчас. Попробую сформулировать. М-м... – Эсфирь поёрзала на жёстком табурете. – Между прочим, я тоже хочу на ручки. Ай! Медведь-бурбон-монстр! Оркинус орка!
– Точно! – рассмеялся Дюк. – Вот кто я! Иштар, ты...
– Нет, – отстранилась от лавров к истине Эсфирь. – Это грокнула Фаэлин.
Дюк поднял на Фалину глаза. Её ожгло ознобом.
– А у меня два колена.
– У меня тоже, – тихо предупредил Сергей.
Фалина показала Дюку язык.
– Ну народ. Пойдёшь по шерсть – вернёшься стриженным, – увял Дюк. Повернее подгрёб Эсфирь к себе. – Ладно, блюдём status quo ante bellum. Рассказывай, Тин.
Эсфирь, сузив глаза, вгляделась в бездну времени.
– Историю движут неуправляемые. Возмутители спокойствия, нонконформисты и бродяги с шилом в заднице. Любой социум, разрастаясь, сбрасывает этот сброд, чтобы сохранить стабильность. В Запорожскую Сечь, Сибирь, Америку, Австралию, в крестовый поход – так было везде и всегда, в конце концов, «семинолы» во Флориде и «хабиры» – евреи в Передней Азии означает одно и то же: изгои, беглецы, бродяги. А там, где миграционные потоки этих сбросов пересекаются, в точках смешения генов, взаимодействия и синтеза культур возникают центры цивилизации. Сиринг, ну что ты давишься, смейся вслух. Опять я изобрела велосипед?
– Извини, Тин. Это теория Кулборна. Правда, в несколько неожиданном повороте.
– Главное, что на твоих велосипедах хорошо ездить, – вдохновил Дюк. – Дальше давай.
– Почти вся территория Европы и Средиземноморья в минус четвёртом – третьем тысячелетиях – это добропорядочный неолит. Оседлость, скотоводство, земледелие, плуг и ткацкий станок, лепят шнуровую и линейно-ленточную керамику, ваяют каменными топорами мегалиты и не спеша приглядываются к меди. Но в восточном углу уже города и державы: Египет, Крит, Аккад, Шумер, ханаанейский Иерусалим, хаттский Чатал-Гююк, неведомо чей, уже тогда трёхтысячелетний Иерихон, крепости, водопровод, иероглифы, бронзовое оружие, золотые цацки и храмовые проститутки. Культура. На запад она диффундирует от племени к племени: пока привыкнут, усвоят, передадут соседям – нормальный темп в тысячу лет. И мгновенно взвивается на северо-восток, по Балканам и через Карпаты до Днепра.
– Сброс, – кивнула Фалина.
– И какой! Один «Мыслитель» из Чернаводы чего стоит! Триполье – огромные по тем временам поселения, кольцевая планировка, как у атлантов, двухэтажные дома с расписными стенами, как в Чатал-Гююке, родственные критским статуэтки женщин на быке, эгейская керамика, египетские бусы, шумерский ячмень, кавказская пшеница, кто-его-знает-откуда рожь, собственная металлообработка и даже личная дурь – биноклевидные сосуды. Вероятно, связанные с общеиндоевропейским культом близнецов. У них было всё, чтобы стать городской цивилизацией. Вместо этого в минус втором тысячелетии они исчезли. А на Средиземноморье обрушились орды индоевропейских племён. Первая волна – хетты, отхватившие у хаттов Малую Азию, фракийцы, ахейские греки – эти были ещё ничего, они выбили пеласгов, зато построили Микены и на равных влились в Критскую цивилизацию.
– И раздолбали Трою, – ввернул Дюк.
– Без этого нельзя. Нечего было Трое торчать на торговых путях и драть непомерные пошлины. Дальше было куда хуже.
– Санторин.
– Да. Повальные разрушения, гибель Крита, год темноты и холода, голод, мор – и вторая волна. Дорийские греки, сглотнувшие ахейцев, фригийцы, уничтожившие Хеттское царство, италийцы, снёсшие с лица земли иберов, иллирийцы, германцы... Миграционный напор был таким, что отжал из Азии на Ханаан и Египет банды арамеев, евреев и каких-то гиксосов. Семиты – тоже приличные люди. Все вместе они устроили сокрушительную резню, развалили Средиземноморскую цивилизацию и – победители, побеждённые собственным варварством – провалились в «Тёмные века».
– Впечатляющий конец, – поморщился Дюк.
– Как называется последняя гексаграмма Книги перемен? – напомнил Сергей.
– «Ещё не конец», – кивнула Эсфирь. – Впереди всегда грядёт глобальное «но». Выкарабкавшись кое-как из кровавой каши, эти ублюдки выплавили железо. Выковали костяк современной технологической цивилизации. И в диалоге языков создали софт, из которого разрослась наша сегодняшняя культура.
– Алфавит, – органным аккордом завершил Сергей. – И ещё не конец. Один вопрос. Что их гнало? Тогда, во втором тысячелетии, индоевропейцы ломанули не только в Средиземноморье. Они дошли до Индии, истребив там Хараппское царство, и до Китая, разрушив царство Инь. Что или кто появился в этих местах и разбудил в трипольцах уснувшую было охоту к перемене мест?
– Ага. От кого они драпали в такой остервенелой панике, что разбежались по всей Евразии, сметя всё на пути? – колоритно сформулировал Дюк. – Хороший вопрос. Верно адресованный.
– Именно нам и исключительно для внутреннего употребления, – уточнила Эсфирь.
– Только вы могли дать на него мгновенный ответ, – обалдел Сергей.
Фалина возжаждала аргументов:
– Юр, а почему ты думаешь, что это были нориски?
– Я? – изумился Дюк. – Думаю?!
– Угу, – прыснула она.
Всё понятно. Юр просто знает. Как он сказал, так и есть.
– Ну? – Дюк обвёл их орлиным взором полководца. – Отсмеялись? Значит, так. Завтра у нас лошади, послезавтра – филармония, в понедельник – Фанин светлый Велен... Со вторника шмонаем все материалы по Триполью, отслеживаем пыльцу ржи и подорожника...
– С какой радости? – как муху с лежанки, смахнула наполеоновские планы Эсфирь.
– Стоп, – одновременно с нею сказал Сергей. – Я что-то не понял. Ты собираешься всерьёз это доказывать? У нас вроде была прямо противоположная цель: скормить учёному народу лапшу. Эстер и так дала чересчур убедительную гипотезу.
Но для Дюка идеальной армией был именно вот такой сброд неуправляемых нонконформистов.
– Одно другому не мешает. Для публичного трёпа мы всегда найдём, что наплести. Но для внутреннего употребления... А вдруг докажем? Интересно же!
– И вдруг действительно выясним, кто мы, – первой встала под знамёна Фалина. – Кто были предки норисков – мутанты, другой вид Хомо или в самом деле хэйниты какие-нибудь?
– Кровь эльфов, – сдаваясь, буркнула Эсфирь.
Обломать Стрижа было не в пример сложнее.
– И я должен реконструировать все эти языки и выпутывать из них Старшую Речь или следы пришельцев? У меня комп взорвётся!
– Не дави из меня слезу. Твой комп и не такое выдерживал. Стриж, сам же говорил: келхэ ветеи... как там?
Сергей прочёл со странными дифтонгами и придыханиями:
– Келхэ ветеи хакун кэлла
калаи палха-ка на ветэ
ся да а-ка ейа элэ
йа-ко пеле туба вете.
– Что это? – неизбежно заинтересовалась Фалина.
– Что это? – зачарованно выдохнула Эсфирь.
– Иллич-Свитыч. «Язык – это брод через реку времени. Он ведёт нас к жилищу ушедших. Но туда не сможет дойти тот, кто боится глубокой воды».
– Иллич-Свитыч? – затрепетала Эсфирь. – Так это ностратический ¹¹?
– Да.
– Он писал стихи – на ностратическом?.. Тринадцать тысяч лет назад язык – и человек – уже могли...
– А что? – не понял её удивления Сергей. – Поэзия – кровь языка. На любом можно писать стихи. Но, надеюсь, от меня вы этого не потребуете?
– По стихам у нас Тирин, – расставил посты Дюк. Эсфирь скрутила ему фигу. Он раскрутил и поцеловал маленькую, как лепесток, ладонь. – А ты начни для разминки с чего-нибудь простенького. Ценники, записочки, лозунги на заборах...
– Отвали, – процедил Сергей. – Нечем тебе меня достать. Письменность Лемноса и критское линейное письмо А уже дешифровали, этрусский язык взломали, а печати Хараппы и кохау ронго-ронго не в тему – слишком далеко отсюда. Я в безопасности.
– Я не изверг, – заверил добрый Дюк. – Они, трипольцы, когда Крит грабили, обронили там в минус одна тыща семьсот... маленькую такую глиняную писульку.
– В Фесте?! – пискнула Эсфирь, сползая с Дюка под стол.
– Изверг! – обомлела Фалина.
– Не выйдет, – дрался, как лев, Сергей. – Я его в руках не держал. И даже если я доберусь до Ираклиона, мне его из музейной витрины...
– А это не твоя проблема. Повырезаю штампы на все знаки, как положено, и оттисну тебе точную копию. Глины дашь?
– Чтоб ты не дождал, – рассмеялся Сергей. – Ну, держись, дядя. Мы с Эстер сочиним текст Фестского диска, таинственный, как «Курочка Ряба», магический, как «аум мани падме омм», и влепим его в золотое сечение доклада. Прочтёшь – и околдуешься на всю жизнь.
– Тю, – фыркнул Дюк. – Напугал ежа... Я вами троими давным-давно околдован. На разрыв сердца. Насмерть.

В три, как условились, Дюк, отдраенный до пушистого сияния, в вызволенном, наконец, из химчистки парадном костюме тёмно-вишнёвой замши и бежевом гольфе, ткнул кнопку у правой торцовой двери на верхнем этаже старого, двухэтажного, с виду вполне паршивого дома в скучном районе между Комсомольским и Дубовым парками.
Дверь открылась прежде, чем отзвенел звонок. Дюк золотым фазаном вступил в домашний круг света, волоча за собой, точно жука в подарок, полудохлого, горящего в лихорадке, но безупречно лощёного Стрижа. Поставил на стул у вешалки кошёлку с завтрашними подарками. Влился в хор приветствий:
– Вот и мы, цигель-цигель, там такая теплынь, прям ваше дамское лето, успеем ещё в кафе... ой... ух, ты...
Ух, какие. И какие разные в этих одинаковых платиновых оправах, несущих их глубокий блеск, как лист кувшинки – каплю росы.
И вроде ничего особенного. Спокойные потоки волос. Обвившие шею и льющиеся на грудь ожерелья из соединённых серебряными звеньями кабошонов: у Фалины – золотистые, как её глаза, горячей Землёю рождённые гелиодоры, у Эсфири – созданные чистым разумом лилово-зелёно-синие гранатоиды. Предельно простые платья, тонко и точно очертившие линии тела. Прозрачные струи кардиганов. Гладкие чёрные туфли.
И всё.
Во что ещё нарядить дрожащий в расплавленном воздухе Поцелуй Солнца?
Чем украсить холодный и далёкий, но неизменный Стоячий Свет?
– Это неправильные бабы, – выдохнул Дюк. – Стриж, они уже готовы! Одеты, причёсаны, напудрены...
– И надушены, – добавил Сергей.
Дюк шагнул к женщинам. Внимательно их обнюхал. От Фалины, как обычно, еле уловимо тянуло степным ветром, полынью и донником. От Эсфири – дождём, травой и хризантемами. Сёстры пахли собой. Мир на месте.
Фалина попыталась цапнуть его за нос.
– Мы одеты и обуты, мы побрились в две минуты, – подтвердила Эсфирь.
– Нет, я так не согласен, – решительно обиделся Дюк. – Я не могу ориентироваться в нелинейном мире!
На него взвилось цунами.
– Линейный обозвался!
– Правильный нашёлся!
– Как наш мёд пить, так мы правильные пчёлы...
– А не полети у «Жигуля» карбюратор – мир бы тебя устроил?
– Нелюди! – твёрдо держал штурвал Дюк. – Женщина должна ещё бегать в бигудях и огуречной маске, с утюгом в одной руке и юбкой – в другой. Какого зрелища вы меня лишили! Я ж надеялся!..
– У нас нет бигудей, – панически пискнула Фалина.
– Дамы, будьте людьми, – проворчал Сергей. – Разденьтесь и утешьте этого Мура ¹² утюгом.
– Да, Серёженька, – воспрянула Фалина, получив чёткие инструкции. – С удовольствием.
– Ха! – не дрогнул Дюк. – Откуда в Ареле утюг? У вас даже бигудей нет!
– Могу устроить маску из дрожжей, – творчески подошла к делу Эсфирь. – Шипит, пенится и стреляет. Пойдёт?
Сергей, кашляя от смеха, привалился спиной к косяку. Дюк ловко сменил галс и вильнул в ближайшую бухту:
– Зачем же зря переводить время, силы и дрожжи? У тебя и так дивно выходит шипеть «тарелочкой».
– Нет, Юр, правда! Тебе нравится? – не выдержала Фалина, оглядывая себя и сестру.
– Н-ну... – Дюк профессорски заложил руки за спину, качнулся с носков на каблуки и борзо задребезжал виртуальной бородкой: – Полифонически кантабильный ансамбль, я бы даже сказал – когерентный карильон драпировок, конгениальный классическим канонам медитативных ритмизаторов, тем не менее не релевантен в универсуме иконического образа, структурированного доминантой ваших... э-э... естественных эпидермальных облачений, свободных от детерминизма социальной локализации, замыкающей бесконечность Я, не тождественного даже самому себе, в семантической клетке знаковой идентификации. Чего бы я ржал?
– А я, кажется, понял, – похвастался Сергей. – Дюк сказал, что прикид неслабый и очень вам идёт, но без – лучше, ибо ни один прикид не адекватен вашей красоте, беспредельной, как вы сами.
– А по-моему, Дюк сказал, что только голяком мы означаем самих себя, – подхватила игру с темой Эсфирь. – И чтобы выразить себя адекватно, мы должны надеть все мыслимые прикиды.
– А по-моему, наоборот – снять, – противосложением вступила Фалина. – По-моему, Юрочка как раз сказал, что тело ничего не означает, в отличие от прикида. Тело – не знак, и поэтому лишь тело не лжёт, ведь ложь существует только в мире знаков. Ой. Что, раздеваться?..
Сергей повёл контрапункт к доминанте:
– Одетые или нагие, мы существуем в знаковом мире. Вне знаков нет не только лжи, но и истины.
– И разума, – в унисон поддержала Эсфирь. – Раздевайся, не раздевайся – нам не выйти из семиосферы. Кстати, отсутствие одежды в нашей культуре – тоже знак, куда более выразительный, чем любой прикид. Я остаюсь, в чём была. Ведь и мы сами для окружающих – знаки самих себя.
– Тексты, – включил все регистры Сергей. – На неведомом языке. Как сама жизнь. Она ведь тоже семиотический процесс. По Калеви Куллю жизнь есть сам себя читающий текст.
– Точно! – узрели свет Истины три биолога.
– Ну и фугу вы сбацали, – отдуваясь, облизнулся Дюк.
– Сам первый начал. Ах, да! – спохватилась Фалина. – Тексты, а тексты! Мы на концерт пойдём?
– Там, конечно, будет не так интересно, – вздохнул Дюк. – Ладно, поехали. Успеем ещё где-нибудь кофею выпить, пока не началось.
– Можно здесь, – предложила Эсфирь.
– А я хочу где-нибудь, – ударилась в разгул Фалина. – В конце концов, у меня канун дня рождения.
– Сочельник, – поддакнул Сергей.
– Сиринг, – собралась с духом Эсфирь, – ты очень хочешь на концерт?
– Началось, – скис Дюк.
– Начинается, – зарычала Фалина. – Вот чувствовала, что ты опять пойдёшь не по плану, а по пунктирам.
– Очень, – твёрдо соврал Сергей.
Фалина вздрогнула, вдруг разглядев: Малыш, до боли красивый сегодня, и в самом деле болезненно красив. Встревоженно запротестовала:
– Не похоже. У тебя явно температура!
– Только у вакуума нет температуры, – научно прихлопнул её Сергей.
Снял её ладонь со лба, на миг прижал к шершавым от жара губам. Двинулся вдоль стены вправо, к вешалке с верхними вещами. А может, к ковру на стене. Поймаем – узнаем.
Дюк и Эсфирь оттянули его от стула.
– Предупреждал же я, что сёстры тебя раскусят, – припомнил Дюк.
– Выплюнут, – Сергей снял с распялки Фалинин плащ. – Alors, с вещами на выход. Фай!
Фалина покорно пошла к нему в руки, дала себя одеть, зачарованно лепеча:
– А откуда ты знаешь, где у нас вешалка? Тебе Юр рассказал?
– Я там помню, где у вас вешалка, – буркнул Дюк.
– А что же, по запаху? Или Тиринка тебе передаёт?
– Или тряпки глушат эхо шагов и голосов, – прикрылась Эсфирь.
– И ты слышишь?! А ещё?
– Ещё? – Сергей шагнул ближе к центру. Вытянувшись, легко хлопнул в ладони. Все замерли, не дыша. Второй хлопок. Сергей встряхнулся. – Площадь – метров восемь, высота потолка – около трёх, слева что-то деревянное – несколько дверей или большой шкаф, рядом ванная, пахнет свежей водой и лимоном, прямо – узкий коридор, скорее всего, в кухню: там в глубине холодильник и часы, направо – открытая дверь в гулкую комнату, где цветёт жасмин, между нею и коридором – окно... нет, наверное, стеклянная дверь... зеркало. Трельяж. Но это уже не я, это Тин, не рви ты себе жилы, я же всё равно не буду в него смотреть! А остальное верно?
– Да.
– Это невероятно, – задохнулась Фалина. – Малыш, ты гений.
Но Тирину и гениальностью было не пронять.
– Сиринг, давай я тебя всё-таки уложу, разотру и напою травами, а?
– Поставь богу свечку, – подначил Дюк.
– Я вам не подопытный кролик, – огрызнулся Сергей. – Какого чёрта! Вы уже час на старте землю роете, красивые до обалдения, вас оркестр с гитаристом ждут – и чтобы вам опять не сыграли? И никто, кроме Дюка, вами не полюбовался? Это нечестно. Тема исчерпана, разве нет?
– А мне только один Юрочка и нужно, чтобы на меня смотрел, – светло созналась Фалина.
Дюк налетел на неё и зацеловал куда попало, клянясь: «Это я тебе обеспечу».
– А по мне, так и Юрочке не обязательно, – лениво уронила Эсфирь. – По ночам темно.
– Могу привести вам его аргументы, – продался Дюк. – Любопытная логическая конструкция. Нельзя, говорит, лишать человека обещанной радости. Это предательство.
– Я предпочитаю живого-здорового клятвопреступника чахоточному рыцарю, – молниеносно выбрала Эсфирь.
– Как мы можем радоваться, когда тебе плохо! – возмутилась Фалина.
Сергей озадаченно хлопнул ресницами.
– Ничего не плохо. Подумаешь, осенняя простуда! И вообще кому какое дело, это только меня касается.
– Бредит, – с ужасом определила Фалина.
– А потом раскашляется посреди пианиссимо, – каркнула Эсфирь. – Помешает человечеству и помрёт со стыда.
Сергей рассмеялся и раскашлялся.
– Прификсировать? – деловито предложил Дюк, сграбастав его тяжёлой дланью. – Будем лечить? Или пусть живёт?
Эсфирь встретилась взглядом с лиловыми и жёлтыми глазами. Улыбнулась.
– Я сама справлюсь.
– Тогда мы не будем мешать.
– Счастливо.
– Пока.
Сергей сжал пальцами виски.
– Зря, Тин. Для визитов я сегодня тоже не гожусь.
– Ты мне годишься всегда и всякий. Иди сюда.
– Как пахнет, – он остановился. – Розмарин, мелисса, лавр, мирт... Сколько их у вас?
– Много, – Эсфирь подвела его к окну. Ведь не попросит. Или сгорит от любопытства, или ломанёт сам, расшибаясь о мебель. – Подоконник во всю стену, почти девять метров, и ещё снаружи отец пристроил ящик-зимовку. Вот мы и оттягиваемся.
– L’olivier! – обрадовался он, точно брату, огладив двухлетний кустик маслины. – Самшит... Руэллия... А это кто пушистый?
– Крымский ладанник.
– Ого, как у вас литопсы цветут. А это? Очень красивый.
– Чай.
– Так вот ты какой, северный олень!
Оба прыснули.
– Кстати, в кошёлке вам ещё два вазона.
– А я тут при чём? У меня день рождения через полгода.
– А в марте мне придётся выслушивать такой же бред от неё? – взял будущее за грудки Сергей.
– Ах, вот как вы устроились, – со смехом поняла Эсфирь. – Двойной кайф ловите. Можно, я их сразу и выставлю? Зачем им томиться взаперти? Фай всё равно не заметит, пока её носом не ткнёшь.
– Заметит. Она стр-рашно пахнет, особенно ночью. До головной боли.
– Она? – изумилась Эсфирь. – Как интересно. Мне почему-то казалось, что ты подаришь шафран. Настоящий, осенний. Из Прованса.
– Попала. Шафран тоже.
– Сейчас принесу сумку.
Сергей поймал её за плечо.
– Не поднимай, она тяжёлая, – сообразив, улыбнулся. – Ройся в ней, сколько хочешь. Там всё ваше. Подарки, бутылки и сласти.
Эсфирь выкопала из неподъёмного баула вазоны. Сняла бумажные колпачки. Под одним радостно и нежно лиловела, глазела рыжими пестиками лужайка самой драгоценной пряности планеты. Из-под другого в прихожую хлынул совершенно психоделический аромат.
Эсфирь сразу узнала её, хотя никогда прежде не видела. Просто на автомате вычислила по признакам. Но одно дело – отщёлкать её по застрявшему в голове определителю. И совсем другое – поверить и принять, что вот она живая перед тобой. Вот в твоём доме два пятнадцатисантиметровых овальных прикорневых листа обняли друг друга короткими черешками. Вот перед твоими глазами подрагивают, стайкой слетевшись на стройный цветонос в мелких стеблевых листьях, хрупкие белые лунные химеры: три луча шлемом, два врастопырку, характерная узкая губа и длинный тонкий шпорец.
«Люби мене, не покинь».
Она понесла их к солнцу, от потрясения думая вслух:
– Вас сюда, маленькие мои... А ты по опушкам, влажным лугам и кустарникам... Значит, яркий рассеянный свет... Вот так... Господи, не бывает. Не может быть. Она не может цвести в сентябре.
– Вразуми её, – поддержал Сергей, идя к Эсфири из дальнего конца.
– Она не может расти в горшке. Она микоризная. Её даже не во всяком ботаническом саду могут развести. Не поддаётся введению в культуру. Где ты её взял? Нигде. Негде. Сам вырастил. Больше никто. Только ты. И цветёт. В горшке. В сентябре.
– Маргарит Львович! – выдернул её из транса Сергей. – Всех можно ввести в культуру. Даже людей.
– Да, – пришла в себя Эсфирь. – Теперь можно. Есть кому.
– Лев Маргаритыч, не творите себе кумира, – он бережно отвёл плеть пассифлоры на столе, заваленном иллюстрациями к «Бесконечной книге». – По логике видов в этом саду должны быть розы и цитрусы. Странно. Почему их нет?
Попалась.
Судорожно попыталась выкрутиться смешком:
– Женщины – и логика?
Нельзя было так шутить. Так грубо и глупо. Инерция мышления, привычный расчёт на нормального мужика: тот просто хохотнул бы, потешенный и интеллигентной иронией, и завуалированным иронией признанием женской второсортности, и напрочь забыл бы, от какой темы его отвлекли яркой погремушкой шутки, и вообще не заметил бы, что его отвлекли.
Сергей же в один бесконечный непоправимый миг удивился – сфокусировался – расчислил – и побледнел, каменея скулами. После призрачного горячечного румянца это было особенно жутко.
И нельзя пасть ему в ноги и, биясь лбом в колени, вымаливать прощение. Такого он точно не простит. Всё рухнет окончательно.
Всё уже рушится.
Но за руку-то его ещё можно взять?
– Мюмзик, иди вон, мне нужна тахта.
– Не гони его. Пусть об меня погреется.
– Ладно. Устраивайтесь вдвоём. Я скоро приду.
– Куда ты?
– На кухню.
Он попытался встать.
– Я с тобой.
– Нет. Лежи, грей питона, – она подоткнула вокруг него вязаный плед. – Я скоро. Вот, вместо книги. Трогай тихонько, он бумажный.
– Что это?
– Но и сомнёшь – ничего страшного. Я ещё сделаю.
– Mon Dieu!.. Qu’est-ce que c’est?!
– Я так и думала, что тебе понравится, – Эсфирь поцеловала пылающий лоб. – Мюмзя, охраняй его.
Когда она вернулась, перекурив, выпив пустырника, с кружкой горячего варева и флаконом эфирных масел, Сергей всё ещё ощупывал звездчатый додекаэдр. На груди у него лежала сова, совала голову под ласкающие её пальцы и блаженно прихрюкивала. Ниже спал питон.
– Всех, кого достану, натру пихтой и можжевельником, – честно предупредила Эсфирь.
Животные бросились наутёк.
– Как ты это сделала? – сипло спросил Сергей. Его трясло. Пожалуй, надо было и ему в глинтвейн бухнуть пустырника.
Эсфирь отняла у него бумажную безделушку.
– Гольф снимай.
– Как ты сумела пронизать друг другом, свести вершинами и сторонами двенадцать пентаграмм?
– Наклеила на додекаэдр двенадцать пирамидок. Знаешь, что такое додекаэдр?
– Да. Понятно. Расчёт и синтез. Непостижимо. Это совершенство. Это божественная гармония.
– Надеюсь, тебе не пришло в голову, что я сама его изобрела? Я только рассчитала развёртку и склеила.
– Только!.. – охнул он.
– Ну и плечи у тебя. Полный пузырь масла уйдёт.
– Я предупреждал, что вырасту.
– Да, конечно. Само собой выросло, как бурьян, без вёсел, плавания, фехтования, без ежедневных... О, – коротко, будто от внезапной боли, выдохнула она, остановив ладонь под его левой лопаткой. – Вот они.
– Вёсла? – ехидно осведомился Сергей. – Вирусы?
– Каверны.
– Мне не шейте, – с пленительными наглючими Дюковыми интонациями заявил Сергей. – Я – этот... идеал здоровой нормы. У меня самая чистая флюорограмма в мире.
– Диагност я, конечно, не ах, – смешалась Эсфирь. – Но если даже я чувствую, сквозь все твои пустотные блоки... Как пылевое облако. Мелкие и много. А Дюк тебя слушал? А Фай?
– Вы параноики, упорствующие в заблуждении.
– Сиринг, – её чистый спокойный голос стал совсем бесплотным, – ты вообще понимаешь, что у тебя запущенный туберкулёз, да к тому же осложнённый плевритом?
– Не запущенный. Просто рецидив. Осень. Я его держу. И удержу.
– Как ты вчера ездил верхом? Как ты вообще стоишь на ногах?
– Потому и держусь, что стою. Не бери в голову. Пройдёт. Уже проходило. Кстати, можно взаимно пересечь двенадцать звёзд иначе. Тогда они образуют двадцать трёхгранных лучей, а не двенадцать пятигранных. И ядро, высеченное ими в центре – не додекаэдр, а икосаэдр. И ещё два варианта посложнее, с ямами, если пересекать не пентаграммы, а двенадцать пятиугольных или двадцать треугольных граней...
– Сдаюсь, – Эсфирь перехватила его думающие в пространстве руки. Скользнула по ним губами. – Я тебе потом покажу всякие-разные, у меня их полно. Только я – вычитала о них в книгах с картинками и просто воспроизвела. А ты... Творить звёздчатые многогранники в воображении, без чертежей, без эпюр... Ты математик. Тополог. Какой дурак надоумил тебя мусолить психолингвистику? Ты её и так знаешь. От природы.
– Не дурак, а дура, – сквозь смех выкашлял Сергей. – Была у меня интрижка семь лет назад. Увлечение молодости. Надоумила «за» точь-в-точь этими твоими доводами «против». Попроси у эльфа совет – услышишь в ответ и «да», и «нет».
– Срам какой, – пробурчала Эсфирь, обматывая его шарфом. – Клеишь кого попало, слушаешь чьи-то глупости... Выпей.
– Спасибо. М! – приятно удивился он. – Это лекарство? Они же все жутко мерзкие.
– Мои – нет.
– Что здесь? Каберне, мёд, лимон, мирт, корица, имбирь, роза...
– Барвинок, зверобой и эхинацея.
– Афродизиак получается, – прытко просчитал Сергей. – Сексуальный стимулятор.
– Отличное лёгочное зелье, – возмутилась Эсфирь. – Подумаешь, лёгкий побочный эффект. И ещё хорошо бы положить тебя на иппликатор Кузнецова.
– Я ждал чего-нибудь подобного с первого глотка, – он обессиленно откинулся на подушку, вытирая со лба испарину. – Уж очень было вкусно. Это неизбежно должно было кончиться кипящей смолой или сном на гвоздях.
– Ладно, – Эсфирь нырнула к нему под плед. – Не хочешь на гвозди – приступим к кипящей смоле.
– Ты с ума сошла! – зашипел Сергей, отпихивая её. Из него вдруг попёрли параграфы какой-то идиотской инструкции: – Я простуженный, инфекционный, меня надо изолировать, не допускать контактов, выделить отдельную посуду, всё кипятить...
Эсфирь расхохоталась.
– Ты чего? – оторопел он. Не удержавшись, приник к ней. – Меня Ольга так учила. Что, неверно?
– Извини, – всхлипнула она. – Всё верно. Всё очень разумно и правильно. Пусть подохнет, зато никого не заразит. Сиринг, даже животные знают, что самый надёжный способ лечения всего на свете – контакт.
– Нет. Ты не должна платить по моим счетам. И мне худо, Тин. Зелье у тебя хорошее, да я ни к чёрту. Я не могу.
– Не можешь – что? Ничего не нужно. Только быть. Лежать, дышать и выздоравливать. Дыши...
– Томограф, – он взял в кулак обе её кисти. – Что тебе до моих внутренностей? Может, тебе ещё интересно, какой у меня стул?
– Конечно. А как же? Что может быть интереснее и важнее тебя – и твоего здоровья в том числе?
– Ты. У тебя болит живот. Вот что важно. Здесь, pas?
– Ну не так уж...
– Всегда? Каждый месяц?
– Угу. Но это ерунда, через день-два начнётся – и полегчает... Сиринг! – сердито ахнула она под его губами, мгновенно высосавшими боль. – Ты всё перепутал, это же я тебя лечу!
– Столб даёт сдачи автомобилю только в порядке самообороны, – подгрёб её к себе Сергей.
Она радостно раскрылась навстречу ему, и они исцелили друг друга от всего на свете. Кроме любви.
– Поцелуй любви желанный, – задыхаясь, шепнул Сергей, – он с водой солёной схож: тем острее жаждешь влаги, чем неистовее пьёшь.
Звезда в его руках спокойно сунула року фигу:
– Что ж, на этот самый случай дан нам веры хлеб горючий, соль любви, что так сладка, и надежды два глотка.
– Тин, – виновато замялся он, – а у тебя не найдётся чего-нибудь поесть?
– Вот! – в восторге вскричала она. – Действует! Сейчас принесу.
– Нет уж, – он встал вслед за ней, не отпуская её руку. – Больше ты от меня не смоешься.
– И не собираюсь.
Его одежда, края и углы мебели, ковёр под ногами, тихое пространство этого неведомого дома, тонкий звон лютни за стеной. Всё лелеяло его. Всё было океаном света. Потому что во всём была она.
Он прикоснулся к ней. К трём мягким складкам под аккуратным втянутым пупком. К плавному, как воздушная яма, изгибу талии. К тяжёлому полушарию груди. К душистым лучам волос. К целующим пальцы губам. К ресницам, дрогнувшим и намокшим под пальцами. Снова потрясённо убедился:
– Ты со мной.
– «Я последую за моим Предназначением».
– Ольга когда-то сказала, что никто не будет любить меня так, как она.
– Разумеется. Все любят по-разному.
– Нет. Она говорила о другом. И ты знаешь, о чём. Но всё время ускользаешь от этого, как от капкана, и запутываешь следы. Я для тебя – капкан?
– Не понимаю, – холодно выпрямилась она.
Хорошо хоть не отстранилась. А толку? Лицо высокомерно и отчуждённо, как у египетской статуи.
Сергей отнял руку.
– Твоё право. Не понимать удобнее, – он глотнул. – А если бы я видел – ты бы вышла за меня замуж?
– Вздор, – он вздрогнул от внезапной ледяной ярости в её голосе. – Слова. Ничего не стоит свить мир из слов и обустроить его условными наклонениями. Но никаких «если бы» не существует. Есть только реальность. В коей ты занимаешься со мной любовью, не предлагая мне стать твоей женой.
Он подобрался. «Чтоб я больше не слышала ни о каких Феерейнах. Для неё люди – куклы. Она уже в школе, притаившись в уголке на задней парте, натянула паутину и училась дёргать за ниточки. И не на нас тренировалась – на учителе! Ему это стоило жизни. А нас она вообще игнорировала. Хотя все мои одноклассники были и умнее, и, главное, человечнее неё».
Ба необъективна. И всё же...
– А ты хочешь, чтоб я предложил? Зачем?
– Я ничего от тебя не хочу. Ничего не прошу. Не ставлю никаких условий, – отчётливо определила условия Эсфирь. – Не надо кормить меня плацебо «если бы да кабы, так уж я бы». Я и так с тобой.
– Стоп, – Сергей, морщась, судорожно мотнул головой. – Я не понял, чем я тебя обидел.
– И я не поняла, чего ты от меня хочешь. Может быть, обезопаситься от возможного риска, заранее, на всякий случай, заручившись моим согласием? Чтоб рисковала я? Сказала «да», даже не зная, хочешь ли ты меня? Это повышает самооценку, правда?
После долгой мёртвой паузы Сергей, сделав усилие, с болью, свистом и хрипом перевёл дыхание и тихо процедил:
– Ты меня не поймала.
– Я тебя не ловила, – ещё тише отозвалась она. – Это ты пытался меня поймать.
– Ты свободна.
– Изволь. Однажды ты уже отшил меня. И я выжила. Кажется.
– Петли. Логические петли. Зачем ты меня опутываешь? Зачем тебе нужно моё унижение? Или я для тебя недостаточно унижен? Я не стану тебя просить, Капелла. Ни о чём. Ты права. «Если бы» не существует. Я никогда тебя не увижу. Вот моя единственная реальность. Прости, что отнял у тебя столько времени и души. Мне очень жаль.
Она прошелестела:
– Мы встретились с тобой за гранью
возможного. Но всё, что есть,
нельзя ни отменить заранее,
ни предпочесть.¹³
«Тин» – значит «нет». В этой заклятой комнате отовсюду торчали стены. Сергей, схитрив, отступил к подоконнику и добрался до прихожей кружным, зато знакомым путём.
Но и там уже шуршала плащом она.
– Merci, – он принял у неё трость. – Adieu.
– Как скажешь, – безучастно ответила она.
Сергей, как бабочку, снял с локтя её кисть.
– Нет. Это из других отношений.
– То есть? Не пойдёшь же ты один.
– Именно пойду, – сухо отрезал он. – И именно...
– Ты не знаешь дороги, – перебила она.
– Знаю. Шёл же я сюда.
– С Дюком. Один раз. Там обрыв.
– Да. В парк. Хватит. Уймись. Ты мне ничего не должна.
– Подожди, – она уцепилась за его пиджак. – Послушай. Я в идиотском положении. У меня фора. Это нечестно. Я не собираюсь липнуть к тебе или дальше выяснять отношения. Просто давай уравняем позиции. Я молча, не мешая, провожу тебя, хотя бы до метро, до той точки, где ты будешь свободен...
– Я свободен. И мы сровняли наши позиции с землёй. Пусти.
– Нет. Я не могу. Там обрыв. Пожалуйста, Сиринг. Ну пожалуйста...
Она вдруг опустилась на пол, обняв его колени.
– Прекрати! – прошипел Сергей. Поднял её, тряхнув, как нашкодившего котёнка. – Une comédienne ¹⁴! Хочешь уравновесить позиции? И играешь истерику? Ну, я тебя сейчас вылечу. Тремя словами. Любопытно, как ты будешь выкручиваться. Эстер, будь моей же...
– Да.
– Comment?..
Сергей, ослабев, сел на линолеум. Вместе с Эсфирью. Друг друга они так и не выпустили.
– Я идиот, – выдохнул он. Она, зарывшись в него, как в материнскую утробу, исходила слезами у него на груди. – Какой я идиот. У Меча Предназначения два острия. Одно из них – ты. Ты – путь. И истина. И жизнь. Тин... Давай попробуем встать. Или мы пропали.
– А, плевать, – шмыгнула она носом. – Пропали так пропали.
Дверь распахнулась. Дюк, остолбенев на пороге, вопросил:
– Это как же, вашу мать, извиняюсь, понимать?

Даже животные знают, что лучшее место в мире – дом, и лучшее место в доме – кухня. Холодильник под старым плющом полон еды. Стол в круге света уставлен банками, лотками, тарелками и чашками. Для ночных бесед на пол брошены старые спальные мешки из кладовки, два одеяла и вязаный плед. Бронзовый эльф неутомимой рукой плетёт и мерно, час за часом, стряхивает со струн в мир время.
– О-ой, – Фалина блаженно потянулась, сумев по-кошачьи потереться сразу обо всех троих. – А сигарету дадите? Мне через вас не добраться. Спасибо. Тирин, ты была права. Впредь никаких концертов, сразу в постель.
– Не искушай меня без нужды, – мобилизовался Дюк. По широте души загнул в восьмой век: – Так ослаб от страсти нежной, что, когда к тебе пойду, может статься, и от ветра по дороге упаду.
– Ты пока ещё не тень, – хмыкнула Эсфирь. – И не умер, хоть от страсти умираешь каждый день.
Фалине, как назло, не приходило в голову ничего арабского. Она пальнула навскидку:
– Голубя ко мне не присылай, – подумав секунду, нашла ещё. – Знаю я – у вас заведено с кем попало целоваться под луной.
– Для поцелуя всё же нужен кворум! – оскорблённо возразил Дюк.
– Коль мыслишь, я любовь свою к тебе скончала, так ищешь там конца, где не было начала, – вздёрнула нос Фалина.
Дюк ухмыльнулся:
– Кто знает нашу богомолку, тот с ней узнал наедине, что взор плутовки втихомолку поёт акафист Сатане. Не скучно с ней! Всегда сначала она завопит горячо: «О варвар! Изверг! Я пропала!» – а после: «Милый друг, ещё!..»
– Быть в аду нам, сёстры пылкие, – беззаботно согласилась Эсфирь. – Пить нам адскую смолу.
– Богу на Страшном суде вместе ответим, Земля, – отмахнулась Фалина.
– А я что, я ничего, – кротко проворковала Эсфирь. – Я могу и раннего Рембрандта почитать.
– О, как милее ты, смиренница моя, – растрогался Дюк. – Потупив скромно всё, что только можно...
– О, нет, дорогой, не воротишь домой меня ни мольбою, ни силой. Кто варит свой мёд, тот сам его пьёт, а я его крепко сварила.
– О, эти трения, возникшие меж нами!.. – погряз в грёзах Дюк. Впрочем, ненадолго. – Слушайте, а этот почему молчит? Вроде не спит, курит. В дырявые лёгкие. И молчит.
– Их бин малад, – отмазался Сергей. – И, друг заботливый, больного в его дремоте не тревожь.
– Сейчас не спи, укрывшись пледом, – призвал Дюк. – Сейчас эпоха песен просит. За нами слава ходит следом...
– И дело следственное носит, – торжественно подпели сёстры.
Сергей, сдаваясь, рассмеялся:
– Ну почему в русском нет множественного числа к слову «трепло»? Слышали бы вы со стороны, что вы несёте!
– Куда денешься, приходится, – изъяснила священный долг Эсфирь. – Молчат гробницы, мумии и кости – лишь слову жизнь дана. Из древней тьмы, на мировом погосте, звучат лишь письмена. Кто их расслышит, кто нащупает и прочтёт на истёртом обломке, кто переведёт и передаст дальше, кто сплетёт Текст – плот через реку времени, если не мы?
– Источник смысла, – убедился Дюк. Он, конечно, всегда знал, что Стриж бьёт мыслью без промаха. Но попасть в суть, не дрогнув, когда мишень – Тина – это... Это надо быть Стрижом.
– Вот-вот, – указала на сестру сигаретой Фалина. – Ходячий ответ. И ведь сама – лентяйка страшная. Но зато рядом с ней можно делать, что хочешь: Тирин докажет, что в этом и есть смысл жизни. Очень удобно.
– Ага, – уловил, наконец, Сергей. – Вот, значит, чего я хочу. Валить бальсу для вашего «Кон-Тики». Ладно. Ловите.
Вопросов полон мир – кто даст на них ответ?
Отцы пустынники и жёны непорочны...
– Ух, ты! – азартно взвыли отцы и жёны.
– ...Душою воспаря в раденьях полуночных
О смысле бытия на третьей из планет,
Народной мудрости живительный источник,
Заветных образов небесный огнь и свет
Распили на троих, к утру усох и след,
И пепел огненный развеяло, как бред.
– Улёт, – оценил Дюк.
Фалина принялась загибать пальцы:
– Хайям, Пушкин, Михайлик, Одоевский, Волошин... и?..
– Отсебятина, – отследила Эсфирь. – А говорил, не умеешь. Раскололся. Учтём.
– Увольте, – отпрянул Сергей. – Я по натуре не Пушкин. Я по натуре кадавр.
– Есть хочешь, – поняла Эсфирь.
– М-м...
– Хочешь, – поддержала Фалина.
– Но я уже ел.
– Ломтик рыбы и гренок с сыром! – возмутилась Эсфирь. – Это же просто неприлично для двадцатилетнего двухметрового мужика!
– Мне девятнадцать.
– Тем более!
– А я как раз двадцатилетний, – встрял Дюк. – И дико хочу жрать. Встаём?
– Встаём, – согласились остальные. – Мюмзя, вали отсюда. Мы встаём.
Никто не сделал попытки подняться. С минуту они валялись в выжидательном молчании. Потом стали смеяться, всё громче и громче, сплетясь и уткнувшись друг в друга.
– Но рано или поздно нам всё равно придётся разъединиться, – апеллировал к здравому смыслу Сергей. – Хотя бы в туалет.
– Или к столу, – поманил себя Дюк. Не сработало. – А если попробовать напрячь силу воли?
– Это как? – вмиг отупела Эсфирь.
– А завтра понедельник, – увяла Фалина. – Даже уже сегодня. И вы все разбежитесь.
– Я хитрая. У меня отгул, – похвасталась Эсфирь.
– А мы начнём новую жизнь со вторника, – решил Сергей.
– О! – Моисеем, обретшим скрижали, замер Дюк. – Вот он, глас истины! В понедельник какая жизнь?
– Правда? Вы все останетесь? На весь день? Это будет такой подарок!.. Никаких больше не надо!
– Но-но, – осадил Дюк под восходящую эльфову квинту.
– Два, – приподнялся на локте Сергей. – С днём рожденья.
– С днём рожденья, – Эсфирь попыталась поцеловать сестру. Но не пробилась.
– С днём рожденья! – Дюк вскочил. – Начинаем материализацию духов и раздачу слонов! Сеанс чёрной магии с одновременным разоблачением!
– Малыш, оденься, тебе нельзя мёрзнуть! Тирин, ну хоть ты скажи ему!
– Замёрзнешь тут с вами, в кипящей смоле...
– Юр, ещё мяса разогреть?
– Грей.
Фалина, хлопая глазами, стояла в центре весёлой кутерьмы. Эсфирь вручила ей её тайные мечты: длинный кружевной жилет из связанных крючком цветов и листьев, – и ухитрилась же ни разу не попасться с ним на глаза, – посеребрённые сандалии – пучок узких ремешков и шпилька – и богатейший набор пастели, девяносто шесть тонов.
– Тинка! – взвыла Фалина. – Тебе на что папа дал двести рэ?! Ты опять без сапог осталась!
– У меня прекрасные ботинки, почти совсем новые, – чмокнула её Эсфирь.
– Ты это восемь лет твердишь! Сколько можно всё на меня тратить?!
– Чья бы корова!..
– Брэк! – самоотверженно влез между ними Дюк, обняв обеих.
Распаковали баул. Две бутылки. Бананы-мандарины-виноград. Миндаль в шоколаде. Четыре глазастых килика с бесшабашно свободной, светлой и гармоничной Дюковой росписью: сплетённые в пляске волны, звёздные спирали, птицы, дельфины, крылатые кони и драконы удачи. Два черепаховых гребня с лаконичными, стремительно изящными барельефами: единорог в прыжке над зубчатой стеной и играющая в воде выдра.
– Значит, обо мне ещё и в марте вспомнят, – изнемогла от восторга Фалина.
– На память не жалуемся, – скромно подтвердил Дюк.
– Фай, ты лучше всех, – улыбнулся Сергей – так облегчённо и радостно, что Фалина с подозрением уставилась на сестру.
– А Тина чем хуже? Что вы тут без нас...
– Сегодня твой день, – не далась Эсфирь. – Примерь гребень. Как волосы держит! И как нежит душу!
– Сейчас. Ещё немножко полюбуюсь...
– Тогда примерь это, – Дюк встряхнул в пальцах лунную паутинку.
Сетка для волос. Струи тонких цепочек и жемчуг. В зыбком мерцании каждой жемчужины дрожала восьмилучевая звезда.
Эсфирь тихо охнула.
– Мальчики, где вы это взяли? – слегка осипла Фалина. Дюк и Сергей перевили её волосы цепочками. Ласка невесомого металла, тёплого от их рук, отозвалась в теле мгновенным стаккато снежной ясной свежести. Даже мир вокруг стал отчётливее. – Вы с ума сошли. Это же не серебро. Это же...
– А кто догадается? – весело отмахнулся Дюк. – Кто поверит? Миф – он и есть миф.
– Боже мой. Тирин, да посмотри же! Куда ты всё время убегаешь?
– Я уже рассмотрела. Подумаешь, магический артефакт со звёздами Феанора. Тебе такое и носить. Вот куда.
– Шафран! – истаяла Фалина. – Малыш, это из Прованса, да?
– Да.
– Чудо. Вот чудо. Красивое-красивое. А можно, я выщипну один пестик и попробую?
– А что ты меня спрашиваешь? Он твой. Ешь хоть весь.
– Не советую, – поделилась горьким опытом Эсфирь. – Я уже попробовала.
– Вечно ты экспериментируешь на себе. А это?.. – Фалина опять замерла, прижав к губам единорога на гребне. – Нет. Этого даже Феанор не мог. В горшке. И цветёт. В сентябре.
– Во бред, а? – Глюк, правда? – присоединились коллеги.
– Обскуранты, – проворчал Сергей.
– Любка. Ночная фиалка. «Люби мене, не покинь»... – Фалина обвела их солнечными глазами. – А как же иначе? Куда я от вас денусь? Попробуйте, отрежьте!
– И эта ревёт, – озадаченно отметил Дюк. – Люди, может, вы с голодухи?
Из СВЧ-печи выплыли отбивные с луком, лимоном и баклажанами. В вазе раскинулся отмытый, играющий каплями виноград. Сочными лепестками распустился бутон сыра. Тихо, с тонким дымком, отхлопнула пробка. Бокалы, украшенные прикоснувшимися к ним руками, расцвели золотым аи.
– Итак, – заговорил Дюк, – воспразднуем существование Фаэлин Феерейн. Мир корячился тринадцать миллиардов лет, дабы, наконец, во вспышке творческого озарения явить самому себе эталон. И первый же Фанин шаг доказал её совершенство. Ты выбрала время и место. И шагнула в бытие – к нам. Ты здесь и сейчас. Не договариваясь заранее, в безмерном времени и беспредельном пространстве мы сумели выйти почти в одну точку и встретиться. Ты пришла первой. И дождалась нас. Спасибо, Солнечный зайчик. За тебя.
– За тебя.
– И вам спасибо, – благосклонно кивнула Фалина. – Хотя вообще-то только Тина явилась вовремя, чинно-благородно. А вот вы где шлялись...
– Пороги, – пояснил Сергей. – Реку времени можно пройти только эстафетой. И пока мы ждали своих палочек – факела, кисти, пера или белой трости – мы имели счастье видеть, – маленькая рука в его руке похолодела, но не дрогнула, – в броуновской толчее одиночек и двоек – спящих, рубящих мачты в козырный камин, дерущихся черпаками над пробоиной, рвущих жилы веслом – как проходят дистанцию Бенедикт, Агния и Рахиль Феерейны. Они взвалили на себя тройной груз – и, выйдя духом-разумом в трёхмерный мир, достигли большего в кубе. Вот путь. Спасибо нашим учителям. Спасибо людям, давшим миру вас. За них.
– За них.
– Да, – молвила Эсфирь. – Ещё не рождённые, вы уже постигали.
Дюк, с набитым ртом, протестующе засемафорил обеими руками. Сергей легонько сжал отданную ему руку.
– Стоп. Эстер, в очередь.
– Да, Тин, сейчас по программе – ты. Эстер, звёздочка... – Фалина запнулась. – Позвольте! У нас же теперь есть гужевые! Мужчины, я полвека тужилась высказать Тине что-нибудь достойное её. Не женское это дело. Может, теперь вы возьмётесь?
В наступившей тишине Эсфирь с весёлым любопытством обозрела компанию.
– Однако! Стало быть, никто из присутствующих не может обо мне доброго слова сказать?
– Не смеем, – благоговейно повинился Дюк.
Эсфирь прыснула. Сергей потёр переносицу.
– Но ты не добрая. Любое определение мельче тебя. Сетью слов можно выловить даже кита. Но как поймать океан? Ты... – он щёлкнул пальцами, сплетая сеть из слов, – une intégrité totale ¹⁵.
– Наше всехнее всё, – перевёл Дюк. – За тебя, Свет неизменный.
– За тебя.
– Кстати, – Дюк отставил бокал – точно отвёл ветку, заслоняющую мишень. – Теперь вы можете внятно изложить, почему вы сидели на полу под дверью и рыдали оба?
– Нет, – отрезал Сергей.
– От восторга, – выдвинула свою версию Эсфирь.
У Дюка льдисто сверкнули глаза. Фалина, испугавшись за Сергея и сестру, налетела на него:
– Что ты к ним пристал? Может, они погулять хотели. А тут простуда, а Малышу это опасно. Обидно до слёз.
– Фаэлин, ты свет, – просиял Сергей. – Всё так и было!
– Фань, нам светит нескучная жизнь, – порадовал Дюк. – Волки, конечно, воины такого класса, что не убивают друг друга. Физически. На это я и уповал, оставляя их одних. Но если они еженедельно будут рвать свою жизнь в клочья и клацать клыками друг другу у глотки...
– Вы сами всю дорогу цапаетесь, – в классическом стиле «сам дурак» развернула тему Эсфирь. – Любимое занятие – «баран, баран, буц».
– Рога обломать, зубы повыдергать, – придумал Дюк. – Ну чего вы опять ржёте? Я дело предлагаю. Построиться и дружными рядами в ЗАГС. Свадьба на весь крещёный и некрещёный мир. Бассейн с фонтаном из шампанского, чтобы все были мокрые и липкие, похабные величальные песни хором в обнимку, конкурс, кто больше выпьет, горелки с раздеванием пойманных, танцы живота на столе среди морд в салатах, заблёванный рояль и финальная драка с испанскими воротниками ¹⁶.
– И я наконец-то смогу запустить в тебя тортом! – ликуя, дорвалась Фалина.
– Давайте лучше макнём его в холодную воду, – посоветовал Сергей.
– Не фиг, не фиг. Воду мы уже разделили.
– Тогда что тебе ещё нужно?
– Всё. Ведь повод какой!
– Есть в мире хоть один повод, из которого ты не устроишь балаган?
– Не балаган, зануда. А ритуал. У кого-нибудь есть возражения по существу?
– Вообще-то, – заикнулась Фалина, – если красивый...
– Во-во. Красивый и со смыслом.
– Ну что ж, – встала Эсфирь. – Извольте.
Выключила свет. Ритуал. Вдохновляющий тоник, каждому свой. Сестре – красоту. Дюку – смысл. Что она в силах дать Сергею? Красочное действо для него не существует. Что можно дать отдающему? Что сделаешь для того, кто упрямо и недоверчиво хватается делать сам? Чем помочь человеку, если он первым подставляет плечо, спасает и помогает?
Виновата. Не знаешь. Не умеешь. Не дотягиваешь до него. Всучила ему свою жизнь, словно ребёнок взрослому – бумажную безделушку. А зачем она ему нужна?
Стань зеркалом. Тихой водой. И ты дашь ему хотя бы его отражение.
– Аэн, – произнёс голос во тьме. Между ладонями белой нагой тени затрепетал и окреп огонёк. – Анно. Арт. Атэрон. Анэм стэро виссетэрам.¹⁷
– Малыш, что ты хочешь? – шепнула Фалина, удержав Сергея.
– Трость.
– Сейчас принесу.
– Возле вешалки. Что она делает? Алтарь?
– Да. Из круглой табуретки, – беззвучно ответил Дюк. – Красные и белые свечи. Зеркало. Курильница. Ведьмин красный шнур. Чаша с водой. Льёт вино в кубок. Сыплет соль на пол. Чертит биоллайном ¹⁸ на свечах, на воде, на соли... Интересно, что.
– Merci, Фай. Она взяла атальм ¹⁹?
– Да.
– Мне нужно к ней.
Эсфирь обернулась на шелест клинка, скользящего из ножен.
Меч держал проход меж мирами, пока она атальмом возводила в воздухе границу. Дюк и Фалина вступили за черту, к алтарю. Сергей убрал клинок с межи, замкнув всех в магическом круге.
Тихие звуки Старшей речи. Эхо четырёх голосов. Капли воды, благословляя, открывают силе лоб, глаза, уши, нос, рот, грудь, живот, лобок, пальцы рук и ног. Столб лиловатого сияния силы, заполнившей пространство круга. Четыре змейки крови на змеистом мече. Кровь на чёрном луче атальма и на алом шнуре. Четыре алых узла, разных, – кто какой сплёл, – но равно надёжных, оживают удвоенными зеркалом бутонами очищающего огня, вспыхивают синими солёными искрами.
Обнявшись, четверо шагнули через шпагу. Нож вошёл в кубок, – одноразовый пластмассовый стаканчик из-под газировки, – смешав их кровь в вине. Глоток. Глоток. Глоток. Глоток.
Сергей поднял меч из белой, в пурпурных пятнах, соли. Снял межу. Последним росчерком под контрактом полыхнули свечи. Занавес тьмы. Запах воска, благовонных смол, горелой органики и орхидеи «Люби мене, не покинь». Медленно сереющее окно. Высокий час Тигра. Наедине друг с другом и с миром.

– Нужно провести сквозь факел не только пробку, но и верхнюю часть пробирки, – комментировала свои действия Тина. – И ни в коем случае не выходить из зоны огня. Всё, что её покинуло, нестерильно.
Зина, подавляя страдальческие вздохи, машинально кивая и сохраняя выражение старательного внимания, ждала, когда это кончится.
– Пробку не выдёргивать, а плавно выкручивать. Моя уже не нужна. А Вы свою будете держать у факела.
Нет, ну так же классно придумала – не поступать сразу после школы, а пойти в университет работать, годик покантоваться среди преподов и студентов, всё разнюхать, со всеми перезнакомиться, стать своей, и тогда проскочить вступительные – раз плюнуть... А тут хуже, чем в классе. Муштруют, муштруют... Ну ладно ещё старухи командуют – так и эта кикимора болотная туда же со своими вечными «надо» и «нужно».
– Петлю надо прокалить докрасна, держа в факеле почти вертикально – только так Вы дезинфицируете её полностью. Остудить на стенке пробирки и в среде. При погружении петли среда не должна шипеть.
Застряла в лаборантках, вот и отыгрывается на новенькой. Зудит и зудит. И как только самой не надоест. А ещё добренькой придуривается: то посуду перемоет, то анекдот в тему, то юбку или стрижку похвалит. А сама ходит в каких-то допотопных балахонах. Хоть бы раз губы накрасила. Типичная моль. Вот и злобится.
– Острым краем петли разделить каллус на части. Не топя в среде и не кроша в кашу.
Каллусом озабоченная, как же. А у самой глаза дурные, под глазами круги, и весь день на дверь зыркает. Можно подумать, тебя там ждут. На белом «мерсе», с чемоданами от Версаче и билетом на Багамы. Можно подумать, если ты ему сделала что-то там для курсовой, так он уже твой навеки. Это мы ещё посмотрим. У меня их вон сколько, хвостами бегают. И теперь, когда, наконец, появился настоящий, уступить его какой-то клуше лет на пять себя старше? Сиди себе в старых девах или лови какого-нибудь очкастого, обсыпанного перхотью доцента, только и способного, что нудить про учебный процесс и вторичные метаболиты. Ещё если б Татьяна на него повелась – тогда другое дело, не так обидно, против Таньки, с её супермодельной внешностью и папой-академиком, ни у кого никаких шансов. Слава Богу, у Таньки свои заморочки, прям парижские тайны, даже на имя не колется, то ходит злющая – и не подступись, то, как сейчас, мокрые глаза в микроскоп прячет. Да чтоб из-за этих козлов так...
– Давайте пробирку.
– Что? – вздрогнула Зина.
– Перед Вами полный штатив пробирок с тремя вариантами питательной среды для культуры тканей, – с безотказной, безукоризненной, безмерной, издевательской учтивостью подсказала рыжая моль. – Откройте, пожалуйста, любой из первых номеров.
– Э-э... Через огонь?
– Разумеется. Я Вам только что показывала.
– М-м... Вот так?
– Почти. Пробку не надо было выбрасывать.
– Ой, я забыла. А что теперь делать?
– Посмотреть на свою пробирку.
– А что?
– Вы отнесли её от факела сантиметров на тридцать.
– Ой, – Зина поспешно сунула пробирку к огню.
– Оставьте, она уже не годится. И откройте другую – с учётом накопленного опыта, – Эсфирь оглянулась на знакомое «здравствуйте». – Привет, солнышко.
– Сеете? А септическим можно?
– Нужно, – она отстранилась от горелки навстречу Фалининому поцелую. – У тебя темпера на джинсах.
– Где?
– Вон, на левом колене. Кусок лиловой тени из подмышки Бегущей.
– Не попала. Это из её...
– Можно, можно! – налетели на гостью Нина и Рина. – Мы здесь все септические. С прошедшим Вас, Фанечка! – До ста лет Вам здоровья, счастья... – Фанечка, может, чайку?
– Лучше керосину.
– А какое Вам спасибо за флексагоны! Я уж Тине говорила, мой Лёшка от них просто в восторге. – А мои за них чуть не передрались. – Да у меня даже муж два вечера их крутил, такая, говорит, топология!.. – Фалиночка, а Вы ещё не сделаете? Что Вам стоит?
– Я только раскрасила, делала Тина. И, боюсь, у нас не будет времени...
– Да-да, конечно, когда сможете! – А то мои ребята так просят...
Фалина, отступая перед потоком горючих детских слёз, беспомощно оглянулась на сестру. Та хладнокровно сковала его льдом:
– Я же дала все развёртки. Детишкам ничего не стоит освоить и склеить самим.
– Да они не умеют!
– Я тоже сначала не умела. Увы, в ближайшие десять лет мы будем заняты.
Вернулась к горелке. Зина таращила большие голубые глаза на Эсфирины руки.
– Как это у Вас... Вы и туда, и сюда, а пробирка – как приклеенная.
– Об этом я и говорила. Не выходить из зоны огня.
– У меня никогда так не получится.
– Зина, Ваша задача – не сокрушаться о грядущих бедах, а здесь и сейчас открывать пробирку. Вот так. Расслабьтесь, тогда она перестанет дрожать, и я в неё попаду. Внося культуру, надо постараться не задеть стенку: потёки среды могут инфицироваться. Да и неэстетично.
– Ну, это вообще невозможно! – возроптала Зина. – Это всё равно, что мечом в ножны без пальца попасть. Даже японцы не... – она осеклась на полуслове. – У Вас случайно получилось.
– Случайно – тоже метод, – улыбнулась эта лахудра. – Лишь бы получалось. Теперь слегка вдавить, но не топить: ткани нужно дышать. Извлечь петлю, не касаясь стенки, и снова прокалить. Пронесите пробку и горло пробирки через огонь и прямо в факеле плотно закройте. Прекрасно. Давайте следующую.
– Не могу! Я обожглась! – застонала Зина, дуя на палец.
Эсфирь перехватила петлю в левую руку, правой провела над ожогом, смахнув красноту.
– Всё. Давайте, Зина. У нас ещё два образца впереди.
Зина понуро потянулась за следующей.
– Что это? – поинтересовалась Фалина, дотирая микроскопическое пятнышко на джинсах. – Чей каллус?
– Какая-то охразия из Полинезии, – Эсфирь перенесла в свежую среду очередной комочек. – Закрывайте. Вроде бы синтезирует цитотоксические алкалоиды.
– Кто же это вам её из Полинезии... – Фалина хихикнула, догадавшись.
– Вот-вот. Они, родимые. Так, номер один – пять штук, отлично. Фай, отмойся от керосина и надпиши на них дату, ладно? Итак, Зина, этап открывания-закрывания Вы блистательно освоили. Берите второй номер и петлю.
– Я?! – опять запаниковала Зина. – У меня не получится!
– Это мы уже обсуждали, – мило обломала её Эсфирь. – Вперёд. Нет, не возите её туда-сюда, а погрузите в факел целиком. Да, вот так. Не спешите, остудите на стенке. Теперь можно.
– А он не разделяется, – заскулила Зина, ковыряя каллус.
– Ничего удивительного, – подбодрила Эсфирь. – Объект и не обязан Вам помогать.
– Злая Вы всё-таки, Тина, – озверела от натуги Зина.
Эсфирь удивлённо подняла брови:
– Вы полагаете, это я его подговорила?
Вокруг захихикали. Хорошо им, их эта мымра не мучает...
– Учись, учись, Зинуля, – Нина прижала пальцем слово в журнале, листая словарь. – Ля дисторсён, дисторсён...
– Искажение, – автоматически помогла Фалина.
Две пары зелёных глаз метнули в неё быстрые взгляды: сестра – восхищённо-изумлённый, Татьяна за микроскопом в дальнем углу – почему-то яростный.
– Подходит, – удовлетворилась Нина. – У нас, Зиночка, правило: каждый сотрудник должен уметь всё, что делают в лаборатории. Полная взаимозаменяемость.
– Меня Тина так же школила, когда я сюда пришла, – подтвердила Рина. – М-м... Это сколько же лет? Восемь, десять?..
Глаза у Зины стали совершенно круглыми и заметались меж Риной и Тиной. У Татьяны, наоборот, прицельно сузились. Фалина быстренько нырнула в уютный кокон блока. Сестра же – вот это да! – врубила заслон. Вполне грамотный. Не так искусно пролонгированный, как папин, – того хватало на семь-восемь лет, – зато точнее распределённый в пространстве, с мощными узлами у рабочих мест.
Татьяна упала глазами на бинокуляр. Рина перестала шевелить губами, подсчитывая непослушные годы, и с прежним усердием заболтала колбочкой под микробюреткой. Нина уткнулась в статью.
– Да-а! – переклинило Зину. – Все делают, кому что нравится! Одна я должна всё на свете!
– Переносите, – мягко напомнила Эсфирь. Поймала своей пробиркой петлю. – Видите, ничего сверхсложного.
– Вон Тане нравится срезы смотреть – она и смотрит!
– Нет-нет, петлю прокалите.
– Угу. Редкий кайф – весь день в окуляр пялиться, – процедила Татьяна.
– А на компе, так Нина Олеговна, меня и не пускают!
– Да что тебе на нём делать? Шарики гонять?
– А как крыс забивать, так всегда Тина!
Фалина икнула.
– Зина, ну что ты мелешь, – сморщилась Рина.
– Мне нравится убивать? – почти ласково уточнила Эсфирь.
– А что, у тебя это здорово получается, – ядовито заметила Татьяна.
Фалина отложила дрогнувший маркер. Уплотнила блок, превратив кокон в шипастую раковину. Непонятно. Неприятно. Тина – и грубый обман? Не может быть. Но эти женщины – не сговорились же? Да и незачем им врать. Но разбираться сейчас, здесь – не время и не место. Потом. Наедине. В подходящий момент.
– Фай, я не работаю с крысами, – с досадой продралась сквозь шипы Эсфирь. – Мои темы – на растениях, я же говорила. Но крысе нет дела до наших тем, принципов и внутренних разборок. Ей больно.
– Понятно, – возвращаясь к жизни, перевела дыхание Фалина. – Опять кто, если не ты.
– А мне, например, их жалко, – гордо заявила Зина.
– Ты, Зин, на грубость нарываешься, – строго предупредила Нина. – Эти Феерейны даже живую рыбу никогда не покупают, не то что...
– Жалко, – задумчиво повторила Эсфирь. – Поэтому Вы резали несчастную зверю медленно. Чтоб меньше мучилась, да? Кого Вы жалели – истерзанное животное или себя, ненаглядную, трогательно ранимую?
– Да Вы просто ищете, на ком зло сорвать! – снесло с катушек Зину. – Думаете, Вы тут самая умная, да? Думаете, если на Вас кто-то обратил внимание, так Вы уже...
Тут она сбилась с мысли, потому что эта ненормальная, против всяких ожиданий, против естества человеческого, не обиделась, не вспылила, а прыснула смехом, тщетно стараясь стереть его ладошкой.
Фалина, тоже трясясь от сдерживаемого смеха, шагнула к столу. Отняла у остолбеневшей девушки орудия труда.
– Бегите, Зина. Это же опасно – ссориться с людьми, умеющими убивать.
Зина моргнула. Оценила перспективу. С достоинством дёрнула плечиком: «Подумаешь!» – и, на всякий случай не поворачиваясь к Эсфири спиной, отступила в угол. К единственному в лаборатории человеку, от которого хотя бы теоретически можно ждать понимания и поддержки.
– Легкомысленные вы всё-таки особы, Феерейны, – осудила Нина. – Попрыгуньи. Всё вам хихоньки. Так и пропорхаете всю жизнь.
– Выходит, самая умная – ты, – шепнула Эсфирь, окуная петлю в пламя. – Вот только почему в рожу вцепляются мне? Надо бы переориентировать девочку.
– А-а, испугалась!
– Так ведь впервой. До сих пор я ещё не удостоивалась подобной чести. Я не знаю техники борьбы за мужика. И не собираюсь её осваивать.
– Не проскочишь, – посулила Фалина, подставляя ей пробирку. – Не сегодня-завтра тебе тоже кто-нибудь за Малыша глаза выцарапает.
– Потерпим. В конце концов, человек должен быть открыт новому знанию.
– А уж такого знания мы теперь наверняка нахлебаемся от пуза. Обе.
– Нет, ну ты видала, какие суки! – тихо делилась Зина, косясь на их танцующие пальцы.
Таня безразлично пожала плечами: мол, видала и не таких.
– И ещё смеются! – захлёбывалась обидой Зина. – Да кто ей дал право издеваться!
– Право, Зинуль, не дают, – уголком яркого рта усмехнулась Татьяна. – Право берут.
– Если хочешь знать, у меня прав больше. Он мне первой два раза улыбнулся.
– Кивнул один раз, сказал: «Проходите-проходите, здесь дует» один раз.
– Да! И я, между прочим, красивее!
– Да он всем улыбается. Красивым, некрасивым... Твой Коган, Зиночка, не козырный туз, а джокер. Котяра, гуляющий сам по себе. И Тина это прекрасно понимает. Она не дура, за ветром в поле гоняться не станет. Потому и смеялась.
– А я, получается, дура? – засопела Зина.
– Все мы, бабы, дуры, – с горечью сказала Татьяна, устанавливая на предметном столике очередной препарат. – Твой тебе хоть улыбается.
– Ну-у, Тань, кто бы жаловался. Ты хоть кому улыбнёшься – и он готов.
– А он меня в упор не видит.
– Быть не может! – восхищённо ахнула Зина. – Тебя?! Он у тебя такой крутой? Или что, совсем ботаник пыльный? Зачем он тогда тебе такой нужен? Самолюбие заело?
Татьяна молча залила препарат иммерсионным маслом и углубилась в изучение.
– Ну и пожалуйста, – оскорблённо поднялась Зина.
Слава Богу, хоть не надо возвращаться к опостылевшему каллусу: стервы Феерейны уже выключили горелку, замочили пробирки и возятся у весов.
– Тебе ещё много?
– Где-то на час. А ты что так рано? Фрэзи Грант не идёт?
– Я не хотела, чтоб ты возвращалась домой одна.
– Да, – почти беззвучно шевельнула губами Эсфирь. – Вот мы придём, откроем дверь, а их там нет. Пусто.
– Ужин готовить не надо, – попыталась найти просвет Фалина.
– Покой и воля, – разделила её усилия Эсфирь. – Будем тихо-мирно ткать свои иллюстрации и переводы. Как Пенелопы. Да считать Плеяды, как Сафо.
– Тирин, они и так провели с нами полтора дня и две ночи. Надо же им и дома показаться. И не навсегда же они там застрянут. Ну подождём, Плеяд вон, говорят, целых семь, пока сосчитаешь...
– Невооружённым глазом видны девять.
– Чьим? Твоим? Я, например, ни одной не различаю.
– А вообще-то их больше пятисот. Хватит на все полтора года.
– Ты тоже думаешь, – вздохнула Фалина, – пока они не доучатся?
– Доучатся, получат дипломы, найдут работу, построят дом, посадят дерево... И что там ещё им нужно, чтобы почувствовать себя самостоятельным мужиком, главой семьи и всё такое.
– Господи, какие же они ещё глупые.
– Ну, а как, по-твоему, мы можем убедить их пойти к нам «в прийми»?
– Не знаю, – подумав, созналась Фалина.
– Я – тем более. Значит, они умнее нас, – изящно вывела Эсфирь.
– Что муженёк ни сделает, то и хорошо, – тихонько фыркнула Фалина. – Вот уж не думала, что ты станешь идеальной женой.
– Так чьей же!
– Конечно, они умнее. И ещё наглее, упрямее, норовистее...
– Тина! – в дверях воздвиглась начальница: очки на лбу, в руке исписанный лист. – Здравствуйте, Фалиночка, с днём рожденья Вас. Загорела, посвежела...
Сёстры прочирикали: «Да, Вера Ивановна?» – «Здравствуйте, Вера Ивановна, спасибо». Тина, как ни в чём не бывало, продолжала размешивать стеклянной палочкой в стаканчике какую-то бурду, подливая воду.
– Тина, чем ты занимаешься?
– Это... – начала было Эсфирь.
– Отвлекись на минутку от кофе. Что это такое: как ни зайду – ты отдыхаешь.
– Это реактив Драгендорфа. Для фосфорилхолина, – Эсфирь отставила стаканчик. – Не срочно. Я слушаю, Вера Ивановна.
– Разумеется, не срочно, – не дала сбить себя с настроя начальница. Рина и Нина с головой ушли в работу, стараясь выглядеть как можно более занятыми. Зина схватилась мыть посуду. – Сначала хорошо бы подготовить пробы, нанести, разогнать, высушить, а тогда уж думать о проявлении.
– Уже сохнут, – мирно доложила Эсфирь. – Что случилось, Вера Ивановна?
– Ну-ка, припомни: ты зачем ездила в командировку?
– В которую?
– В Бобровицы, э-э... – начальница, вернув очки на место, заглянула в письмо. – Прошлым летом. Какое у тебя было задание?
– Вера Ивановна, я привезла акт, протокол, отчёт, Вы всё завизировали, – невозмутимо отфутболила Эсфирь.
– Я-то помню, что я визировала, – вернула ей пас начальница. – Я хочу от тебя услышать, что ты там натворила.
– М-м... – Эсфирь возвела очи горе. – Фай, ты не помнишь, зачем я ездила в Бобровицы?
– Одни студенты на уме! – уличила Вера Ивановна.
Фалина, покусывая расползающиеся в усмешку губы, подсказала:
– Насчёт бобров.
– Точно, – просветлела Эсфирь. – Определение вредителя сосновых посадок до вида и рекомендации по биологическим методам борьбы.
– А при чём тут бобры? – озадачилась Нина.
– Из-за Бобровиц, – уела Татьяна. – Тину тянет в филологию.
– Вот, это в точку! Может, объяснишь всё-таки? Зина, постой-ка на шухере, – Вера Ивановна отошла к включённой вытяжке, закурила, выпуская дым под стеклянный заслон. – Это вообще была задачка для какого-нибудь энтомолога. Ну да ладно. Бондарь – прогрессивный руководитель, радеет за интегральные методы, выписал себе эколога. От тебя требовалось определить вид короеда и соответствующую феромонную ловушку. А ты что за самодеятельность там развела? Какие бобры?
– Я не энтомолог, – Эсфирь достала сигарету. Вера Ивановна подвинулась, пуская её к вытяжке. – Ну прописала я ему ловушку от типографа. Только сосна там всё равно расти не будет. Изведут короеда – размножится сосновая совка. Или ещё кто-нибудь. Но съедят лес неизбежно.
– Почему? – уже по-деловому спросила начальница.
– Потому что Бондарь – прогрессивный руководитель, – без тени иронии ответила Эсфирь. – Восстанавливает леса, сажает лесозащитные полосы – кстати, грамотно, по Колесниченко, с оптимальным составом видов. И в ту низинку воткнул сосняк вроде бы правильно. Но потом с одной стороны от него отвёл от реки запруду, чтобы разводить карпов. А с другой проложил новую дорогу. И перекрыл сток грунтовых вод.
– Ясно. А посоветовать дренаж? Не догадалась?
– Невыгодно. Он сам посчитал. Моё дело – не советы, а информация. Зачем ему хилые сосны, если можно завезти туда пару бобров – и через несколько лет у него будет роскошный ольшаник, обогащающий почву азотом, и улучшение водного режима по всем угодьям? Да само название села указывает, какая экологическая ниша туда просится. Татьяна права.
– Тише там, хохотушки! – цыкнула в сторону Вера Ивановна. – И вообще, закругляйтесь, домой опоздаете!
– Уже-уже, Вера Ивановна.
– Мы люди дисциплинированные, правильные.
– Не то что некоторые.
Фалина, на всю жизнь привязанная к некоторым, покосилась на часы и взялась домешивать реактив Драгендорфа.
– Ну хорошо, – лязгнула гусеницами Вера Ивановна. – А почему вы с учительницей биологии и ордой малолетних хулиганов повыдергали водоросли из рыбного ставка?
– Так это хара была, – Эсфирь всё больше напоминала тоскующего у доски безнадёжного двоечника. – Харовые выделяют метилтиодитиолан, ингибирующий фотосинтез фитопланктона. Поэтому и запруда у него была с сияюще чистой водой: предмет его гордости. Карпы, естественно, голодали. Им подсыпали комбикорм – они стали ещё и задыхаться. Теперь, без хары, водичка там, конечно, не для купания. Зато диатомей и, стало быть, рыбы должно быть навалом.
– Ну, в общем-то... – кивнула Вера Ивановна, сверившись с письмом. – Так ты про это и читала им лекцию?
– Почему «лекцию»? Просто рассказывала попутно. В лужах много всякого интересного. И потом, должны же дети знать, что и зачем они делают.
– Ясно. Ходячая «Философия природы» в своём репертуаре. Всех грузишь, даже детей не пожалела. Вон над тобой уже коллеги смеются, – повела фланги начальница. Развернула орудийную башню. – А почему ты запретила ему поливать лён и сажать яблоневый сад?
– То есть, как – запретила?.. – даже растерялась Эсфирь. – Кто я ему? Равный над равным права не имеет!
– Вера Ивановна, Тина вообще никогда никому ничего не запрещает! – не выдержала Фалина.
– Да не съем я Вашу любимую сестрицу, успокойтесь! Себе дороже. Попробуй ей что-то запрети – в лицо рассмеётся. Ладно, не запретила. Предупредила – это тебя устраивает?
– Возле льна у него растёт рыжик льняной, – втянула когти Эсфирь. – Гадость страшная: вода с него подавляет рост льна процентов на сорок. Если не поливать, потери будут меньше. А сад он собирался сажать на месте старого. Яблоня аутотоксична. Там вся почва отравлена продуктами распада амигдалина.
– Господи, за что на мою голову эти биохимики? Занималась бы сейчас своим мониторингом популяций большого дятла и горя не знала... – Вера Ивановна вновь повела пальцем по строчкам. – А это что за бред? Бороться с фитофторой картофеля, обрабатывая клубни перед посадкой фитофторой! А?
– Это не бред. Это тривиальный испорченный телефон. Я предложила ему полученный из фитофторы сенсибилизатор, активирующий синтез фитоалексинов в самом картофеле.
– Ясно. Вакцину.
– Да, вроде. И ещё – перемежать посадки картофеля луком и опрыскивать капсидиолом или просто вытяжкой из перца. Комплексная защита, как он хотел.
– А что ты ему наболтала про пожнивные остатки? Ты что, против щадящего пахотного режима?
– Отнюдь. Отличная технология. Но остатки биомассы пшеницы и овса выделяют фенолкарбоновые кислоты, угнетающие проростки пшеницы. Кроме того, на соломе развивается пеницилл, выделяющий токсичный патулин. Элементарное почвоутомление. Это тысячи лет известно.
– Ну уж ты опыт веков к своему новомодному биогеоценологическому подходу не приплетай!
– Помилуйте, Вера Ивановна! – взмолилась Эсфирь. – Что же в нём новомодного? Сукачёв ввёл понятие «биогеоценоз» в сорок четвёртом, Абелин предложил тождественный термин «эпиморф» почти век назад, в четырнадцатом, Мёбиус разглядел биоценоз на устричных отмелях в тысяча восемьсот семьдесят седьмом...
– А Геккель придумал слово «экология» в тысяча восемьсот шестьдесят шестом, – дуэтом вспомнили Вера Ивановна и Нина.
– А Волга впадает в Каспийское море, – подытожила Татьяна.
– Вот именно, – согласилась Эсфирь. – Мы говорим о вещах, которые по идее должны уже навязнуть всем в зубах. Сколько должно пройти столетий, чтобы экосистему перестали представлять себе как чан с хлореллой?
– Ладно, поговорили, – закруглилась Вера Ивановна. – Ты приехала к хорошему человеку, с конкретной целью, вместо этого сунула нос во все дыры, раскритиковала всю его работу...
– Вовсе нет, он очень толково хозяйничает...
– ...Заморочила ему голову, – повысила голос Вера Ивановна.
– Пришла и всё опошлила, – пригорюнилась любящая старшая сестра.
– Я ещё и не так могу, – хладнокровно проинформировала Эсфирь.
– В общем, сама виновата. Теперь он просит прислать специалистов, чтобы... где тут... а, вот. Чтобы проверили почвы на содержание фенолкарбоновых кислот, патулина, цианидов и бензальдегида – ты смотри, всё записал! Ты ему диктовала, что ли?
– Ни Боже мой.
– А он, видишь, усвоил. И чтобы нашли оптимальное место для плантаций валерианы и пятипала. А это ещё что такое?
– Лапчатка белая. Она у них там растёт в лесах, но рассеянно. А трава хорошая. Радикально лечит зоб.
– Да ну? Без операции?
– Да.
– Так ты там, значит, по лесам швендяла. Цветочки собирала. Ну, всё, Тина. Ты меня достала. Подгоняй тут свои дела и с понедельника поедешь.
– Нет.
– Что значит – нет? – не поняла начальница.
– Я больше не могу ездить в командировки. У меня изменились...
– Что значит – не можешь? А кто же поедет?
– Кто угодно, – с улыбкой пожала плечами Эсфирь. – Разве я – самый квалифицированный специалист?
– Что значит – кто угодно? – Вера Ивановна поверх очков оглядела лабораторию. – Кого я пошлю, по-твоему?
– Я не могу, – мгновенно отреагировала Нина. – У меня ребёнок. И муж хуже ребёнка.
– Твоему Лёшке тринадцать, здоровый парень уже! – заняла оборону Рина. – А моим девять и десять!
– Зато они у тебя с бабушкой!
– Что, Зина поедет? – риторически вопросила Вера Ивановна. – Так она ничего не умеет. Или, может, Таня?
– Я? – выпрямилась Татьяна. – В деревню? Грязь месить? И вообще, у меня отец болен. У него язва.
– Вот видишь. И я не могу: у моей Стаськи защита на носу. Так что не дури. Из-за этого своего Когана совсем распустилась. Романы романами, а работа в первую очередь.
– Сбой в логике, – спокойно отметила Эсфирь. – Для всех вас в первую очередь – интересы близких. Для меня тоже. Я не оставлю мужа. Ни на один день.
– Это ещё что за ультиматумы? У нас, между прочим, незаменимых нет, – в запале пригрозила начальница. – Три выговора – и скатертью дорога, я на твоё место хоть завтра человека найду.
– Как Вам угодно, – бровью не повела Эсфирь.
– Мужа?! – ахнула Нина, проглотив, наконец, новость.
– Как – мужа?! – дошло до Веры Ивановны.
– Тиночка, и молчала! – завопили Нина и Рина. – Поздравляю! А когда? И хоть бы словечко! А мы и не поздравили! И не отметили! Такое событие зажала!
– Ай да Коган, – крякнула Вера Ивановна. – Ай да сукин сын.
– Не совсем, – уточнила Эсфирь. – То есть он, конечно, по всем статьям ай да, но...
– Но вообще-то он мой муж, – скромно подала голос Фалина.
– Господи!.. – зашлась Рина. – Фаня!.. Да как же?..
– Неправда! – брызнула слезами Зина. – Быть этого не может! Вы просто назло выдумываете!
– Нет, Зина. У меня бы фантазии не хватило, – честно объяснила Фалина.
Вера Ивановна уронила со вспотевшего носа очки.
– Девки, вы меня в гроб вгоните. Фанечка, деточка, он же Вас бросит через месяц! Бабник, пустомеля, ветер в голове, он ещё пять раз женится и десятерых бросит!
Фалина беспечно пожала плечами:
– Чего меня пугать, Вера Ивановна, у меня три пожизненных заключения.
Захихикали даже зарёванная Зина и Татьяна, не сводившая с Эсфири сверкающих изумрудных глаз. Скандал грозил с оползнем смеха съехать на нет.
– Тина, ты-то хоть объяснила бы сестре, он же и за тобой ухлёстывает! Что у вас за отношения, я не понимаю! А вы что сидите, уши развесили? Ну-ка по домам! Трудовую дисциплину нарушаете!
Сотрудницы послушно засобирались.
– А от тебя, Тина, я не ожидала, – из глубины обманутой души выплеснула Вера Ивановна. – Я-то думала, ты – сама порядочность. А тут как с цепи сорвалась. Вот уж, действительно, в тихом омуте...
Тина, по своему обыкновению не пользуясь воронкой, – лень помыть, видите ли, – переливала готовый реактив в узкое горлышко распылителя. Тонкая, со спичку, рыжая струя казалась отлитой из стекла.
– Да ты меня слушаешь?
– Конечно. Мне очень жаль Вас разочаровывать, Вера Ивановна, но я и не сидела на цепи.
– Оно и видно. Замуж, милочка, так не выходят. Обзавелась, наконец, семьёй, положением – так пора бы и остепениться, про обязанности подумать, а не про гульки, вести себя прилично, как замужняя женщина, а ты совсем совесть потеряла, с Коганом крутишь и этому слепому мальчику, брату его, голову морочишь – нашла, кого динамить! Стыдно, Тина! Глупо и непорядочно! Такого мальчика!..
– Глупо, – с идиотской блаженной улыбкой мурлыкнула Тина. – Попробуй его продинамь. Легче Будду перенирванить. Но, Вера Ива...
– Ладно, – вдруг зло выпалила Татьяна. – Поеду я в эти долбанные Бобровицы.
– Уж позволь мне решать, кто куда поедет, – срезала Вера Ивановна, до осатанения утомлённая бесплодным боем с Фалиной и Эсфирью – со светом и с тенью. – Ничего, Тине только полезно будет. Сменит обстановку, проветрится – глядишь, дурь из головы и вылетит. А муж никуда не денется – если и вправду муж, а не ещё одна блажь. Потерпит недельку. И учти, Тина: будешь ещё вертеться возле филологов – поставлю вопрос...
– Здравствуйте.
Своеобычное «А вам чего, мальчики?» рассыпалось в песок у Веры Ивановны в горле. Какие там мальчики... Озоново свежий резерв противника. Азартный заряд Зевесовых стрел. Тихое зеркало эльфийского клинка.
Нина, Рина, Таня и Зина застыли в немой сцене, прижав сумки к бюстам. Скандал, кажется, переходил в новую фазу. По закону «Градус не снижать».
– О. И Фаня здесь, – накрыл с поличным Дюк. – Н-ну, жёны? Сколько ещё ждать? Четверть пятого.
– Недосуг на часы посмотреть? – процедил Сергей.
– Уж и погулять нельзя? – виновато всхорохорилась Фалина, солдатиком вскочив с табурета.
– Я уже, – панически засуетилась Эсфирь. – Прости, мы тут с Верой Ивановной...
– С шестнадцати до восьми твой сеньор – я, – холодно напомнил Сергей.
Легонько подбросил трость, перехватил в центре тяжести, прокрутил пропеллером – смертоносное оружие, готовое к удару по двум точкам сразу.
Дюк будто бы невзначай положил ладонь на пряжку окованного гранёными ребристыми бляхами ремня.
– Ах, вы так? Драться? – Фалина огляделась, извлекла из ступки возле весов пестик тяжеленного лабораторного фарфора, умостила в руке. – Я готова. Кто первый?
– Я, – Эсфирь вытянула из волос трёхгранную иглу с чёрным каменным навершием. – Интересно, успеет кто-нибудь из вас отбить дротик?
– Успею, – высокомерно поднял голову Сергей. – Кидай.
– А я успею поймать, – оскалился Дюк. – Ты на ночь-то молилась?
– Круто!.. – в благоговейном ужасе охнула Татьяна.
– Милицию... – пискнула Зина.
– Лучше спецназ, – взвесила Нина.
– Дурдом, – сомлела Рина.
Вера Ивановна молча выпала за дверь. Вслед за нею – бочком, бочком, опасливо прощаясь – улизнули остальные. В коридоре их догнала и толкнула в спины ударная волна хохота.
– Ну и вид у вас был! – Фалина вернула пестик в ступку. – Бандиты, перепугали бедных женщин до судорог.
– Да-а, – Эсфирь, щурясь от удовольствия, убрала стилет в причёску. – Прямо как у антсаев. Очень впечатляюще.
– Мы мирные люди, – заявил Дюк.
– Мы даже слов таких не знаем, – кротко поддержал Сергей. – Это вы шатаетесь по храму науки с дротиками в зубах.
– А что делать, – оправдалась Эсфирь, беря у него трость – пусть тискает обеими руками, – если в любой момент могут вломиться студиозусы и с воплем «Всем дрожать!», свистя нунчаками...
– Базуками, – не стал мелочиться Дюк.
– Вы и базуки где-то свистнули? – восхитилась Фалина. – Нет, Тин, ну куда ж мы против них, с голыми дротиками...
– Малыш, а ты действительно можешь отбить?
– Метни, – отшагнув, предложил Сергей.
– В тебя? – хмыкнула Эсфирь. – Ты в своём уме?
– А чего с ним миндальничать? – удивился Дюк. Вдруг молниеносно, без замаха, ударил в шею и в живот Сергея – нет, туда, где тот был миг назад. Сухим листом отлетел в сторону, оттолкнулся от вытяжки и вскочил уже из кувырка. – Ну как? Я доступно объяснил?
– Вполне, – глотнула Фалина.
– Извините, ошибочка вышла, не было никаких антсаев, – оттрепетала и стихла Эсфирь.
– Я тебе что, наглядное пособие? – проворчал Сергей. – А если б я какую-нибудь колбу разбил? Ты цел?
– А чё мне сделается. Да в порядке я, Стриж, – Дюк прижал Сергееву ладонь к своему лбу. – Хозяйка, хроматограммы опрыскивать будем?
– Ну их, завтра успею, – отмахнулась Эсфирь. – Идёмте лучше к компьютеру, я... Юр!
– Юр, ты что?! – рванулась к нему Фалина.
Дюк тяжело обвис в руках Сергея.
– Не в порядке я... А всё комп, бесий искус, полдня на ём ЯМР-спектры интряп... иприт... и трень... Ох, чегой-то худо мне...
– С-скотина, – облегчённо выдохнул Сергей.
– Интерпень! – всхлипнула Фалина, и злясь, и смеясь. – Я подумала, ты себе что-то отшиб!
– Осторожность и предусмотрительность, – диагностировала Эсфирь, перетекая в позу укуса. – Напрочь.
– А давайте я его проинтерпретирую, – с готовностью встряхнул дядю Сергей.
– Но-но, – воскрес Дюк. – Тин, так что там у тебя с компом?
– Хм... – раздвоенный язычок ещё мгновение трепетал у его шеи. Жажда делиться информацией пересилила. – Я нашла в Интернете кое-что интересное.
– На тему?
– Привет. Кто планировал со вторника перешмонать Триполье и иже с ним?
– Ну-у? Иже уже? Пошли.
Сергея, как по команде, крепко взяли за плечо, ласково – за локоть и невесомо прикоснулись к пальцам, предлагая взять самому, что хочет.
– Трое на одного? – со смехом взбрыкнул он. – В очередь!
– Потерпишь. Давай, топай, там Инет на шару дают.
– Я пока спрятала их в свою папку, с глаз подальше, – бормотала Эсфирь, возя мышью. – Сейчас... Если что-то подойдёт, можно переписать на диски. Или отправить по вашим емэйлам?
– А диски есть?
– Есть.
– Гад буду, ты скинула инфу сюда, – ткнул в дисплей Дюк. – В эту хрень никто, кроме тебя, не сунется.
– Почему? – спросил Сергей. – Какая хрень?
– «Вторичные метаболиты – семиохемики», – прочувствованно прочёл Дюк. – Просто, изящно и сильно. Это вам не какая-нибудь там вульгарная Хараппская письменность или тёмная энергия Вселенной.
– Не будешь ты гадом, как ни тужься. Вот они.
– О! Карты! Генохронология! Кости! Горшки! Пыльца! Атас!
– Правда, это на английском и румынском...
– Без разницы. Стриж, с румынского переведёшь?
– Хорошо хоть, не с суахили.
– Тин, с меня пять благочестивых бесед, – Дюк ногой подтянул под себя стул, отнял у Эсфири мышу и пулемётно защёлкал. – Щас мы их совместим...
– Всё, – безнадёжно заключила Фалина. – Чтобы дитя не мешало, займите шаловливые ручки: подарите ему бензопилу.
Эсфирь пододвинула Дюку стопку дисков:
– Дома поиграешь.
– Зануды, – обиженно сдался Дюк. – Уши мой, брейся на ночь...
– Семиохемики, – сосредоточенно повторил Сергей. – Организмы синтезируют вещества, специально предназначенные для передачи информации другим членам экосистемы? Я правильно понял?
– Да.
– Например?
– Половые аттрактанты. В том числе духи.
– Ваши духи – репелленты, – улыбнулся Сергей. – Ты пахнешь, как бетховенская Седьмая симфония. Фай – как «Глория» Вивальди. Не пофлиртуешь.
– А Юр – как Девятая, – подыграла Фалина. – А ты...
Эсфирь быстро подняла голову; сёстры столкнулись взглядами и запечатали друг другу едва не слетевшее с губ великое, роковое, как река времени, слово.
– Синестетики! Уже им музыка воняет, – ринулся разгонять тучи Дюк. – Тин пахнет: «Какое мне дело, что будет с саблезубым тигром?» – а Фай: «Я согласна бегать в табуне, но не под седлом и без узды». Чёрт, всё равно репелленты получаются...
У Сергея дрогнули полуопущенные ресницы. От ресниц на щёки лились прозрачные лиловые тени.
Все трое напряглись. Стрижу баки трёпом не забьёшь. Если решит вернуться к «Реквиему», вцепится – душу вытрясет...
– А между видами? – сжалился он.
– Гиббереллины, – не замедлила Эсфирь. – Гормоны роста у растений.
– Так они вроде тоже для внутреннего употребления, – удивился её промаху Дюк.
– Неуд, – мяукнула Эсфирь. – Они вырабатываются микоризным грибом – гиббереллой. Симбиозные разборки. Кстати, растения тоже хороши. Например, хмель, бузина и шалфей для защиты от пожирателей растений синтезируют эстрогены, снижающие плодовитость человека и, следовательно, численность его популяции.
– Впредь никакого пива, переходим на пейотль, – решил Дюк. – А это что? Ага, это Стрижу. «Когда Яра отправился в поход на Лилимува, Ярамува его устранил...» Слушайте, жуткая история! Тархумува, оказывается, не любил Лилимува!
– Ай-ай-ай, ужас какой, – посочувствовала Фалина. – А кто они такие?
– Это одна из дешифровок Фестского диска, – пояснил Сергей. – Георгиев, перевод с лувийского. Читал неверно, слева направо.
– А. Я опоздала, – смутилась Эсфирь. – Стирай, Юр.
– Стоп. Я пока нашёл только две: эту и Марселя Омэ, о гибели Атлантиды. Полный бред.
– А у Тины этих дешифровочек штук пятнадцать, – похвалился Дюк. – Надо?
– Само собой, – Сергей потёр переносицу. – Так вот чем ты занимаешься. Взаимодействия веществ как акты коммуникации. Язык молекул. Экохимический семиозис.
– Точно. Ты ей: «Я понять тебя хочу, смысла я в тебе ищу», – залебезил Дюк. – А она тебе: «Не то, что мните вы, Природа! Нахал! Во мне душа! Во мне свобода! Язык под лимонным соусом!»
– Минуту, – Эсфирь вышла в соседнюю комнату и вернулась с пакетом домашних ореховых сухарей.
– Благодетельница! – расцвёл Дюк.
– Смысл, душа и прочие метафизические конструкты меня не касаются, – очертила Эсфирь. – Моё дело – пачкать и мыть посуду.
– Встань, – сухо скомандовал Сергей. – Стой прямо и говори правду. Мы с Дюком длинные, перед нами можно не сгибаться, не опускаться на корточки...
Она опустилась рядом и зарылась носом в его живот.
– А-а! – злорадно вскричала Фалина. – Кто вечно жаловался, что с мужиками хоть ничком падай, чтобы быть ему вровень? Вот будешь теперь тянуться на цыпочки и прыгать выше головы.
– Феерейн не прыгает, – опротестовал Дюк. – Феерейн летает.
– Никому не поставить нас на колени, – с достоинством отмела Эсфирь, вставая с колен. – Лежали и будем лежать. Здесь, в лаборатории, я занимаюсь наблюдениями и экспериментами, а не околонаучной эссеистикой. Давайте всё-таки не путать звёзды и их отражения в пруду, рабочую гипотезу и красивую метафору.
– Не выйдет, – парировал Сергей. – Ты всегда и везде занимаешься одним делом – переводом. Перевод – единственный известный нам способ создания новой информации. И путь к пониманию – не отождествление, а тоже перевод. И здесь ты решаешь всеобщую и единственную научную проблему – проблему перевода с языка объекта на свой, язык наблюдателя. Выразить объект средствами другого языка – единственный путь к постижению его сущности. И сделать это невозможно без семантической универсалии – метафорического переноса понятий. Против закона асимметричного дуализма языкового знака не попрёшь.
– Вроде до сессии ещё далеко, – призадумалась Фалина. – А из тебя валит, будто ты только что какую-нибудь семантику сдал.
– Ну сдал, – буркнул Сергей. – Это влияет?
– Нет, – согласилась Эсфирь. – И я не против метафор. Если не подменять ими проверяемые опытом гипотезы и не приписывать объекту свой язык. Коммуникация, знак, смысл, семиозис – термины, неприменимые к биологическим процессам. Ты сам прекрасно знаешь: операции со знаками – феномены культуры, а не природы.
– Почему?
– Хороший вопрос, – оценил Дюк. – Тин, чего ты шарахаешься от знаков и смыслов, точно структуралист? Ещё Лейбниц, как сейчас помню, говаривал: «Не бойся, что наблюдения над знаками уведут нас от вещей: напротив, они приведут нас к сущности вещей».
– Так ведь нас же, а не их. Знаки существуют только для нас. Это мы наделяем вещи значениями. Это мы осмысливаем мир. Мы сколько угодно можем называть танец пчёл языком и находить у кварка шарм – от наших метафор кварк не станет краситься, завиваться и строить глазки. Интерпретировать любой обмен сигналами как язык, искать в хеморегуляторах значения и смыслы – значит впадать в антропоморфизм.
– Тирин, а тебе не кажется, что ты впадаешь в антропоцентризм? – подсказала Фалина.
– Во-во. Почему ты так уверена, что язык – исключительно наша фенька? – полюбопытствовал Дюк. – Звёздочка, если тебя никто не слышит, даже психиатр, это же не значит, что у них языка нет. Может, им в лом корячиться с переводом. Или просто ты для них ненаблюдаема.
– Между прочим, язык ненаблюдаем, – обронил Сергей.
– То есть как? – опешила Фалина. – А чем тогда ты занимаешься?
– Вот сухарь грызу.
– Поставить чайник? – привстала Эсфирь.
– Нет. Я ещё должен съесть Ольгин обед. Фай, а жизнь наблюдаема?
– Ой. Да, – въехала Фалина. – В неё зондом не ткнёшь. А мы-то! Изучаем её, изучаем!..
– Ну и что? Так даже интереснее, – заявил Дюк. – Или нам камешки с Пизанской башни кидать? Что ты предлагаешь наблюдать, Стриж?
– Мы можем отследить только чужое речевое поведение и состояния нашего собственного сознания. Или поведение популяций, особей, клеток и вторичных метаболитов. Уже наши непосредственные объекты исследования суть антиэнтропийные гомеостаты, системы, по сложности сравнимые с нами. А мы из наблюдений строим гипотезы о языке и жизни – бесконечно сложных системах следующего уровня, частью которых являемся мы сами.
– Нам даже неизвестно, две это разные системы, или они подсистемы одной системы ещё более высокого порядка, – кивнула Эсфирь. – Ну и что? Не изучать?
– И неизвестно, годятся ли наши гипотезы in vitro для жизни in vivo, – вздохнула Фалина. – Мы слушаем чужие разговоры и хотим их понять, вмешиваясь. Различили какое-то слово – повторяем и по ответу пытаемся определить его смысл.
– Сигнал посылаем: «Вы что это там?» – а нас посылают обратно, – проиллюстрировал Дюк. – Как Фигаро. Сказал англичанке: «God dam» – получил по морде.
– Вот-вот. Мы же вмешались – и тем самым нарушили разговор. Ткнули в объект зондом – изменили его поведение.
– Текст меняет контекст, – подтвердил Сергей. – Этим ещё Винер маялся.
– Исследование фондовой биржи может перевернуть биржу? – припомнила Эсфирь. – Появление антрополога изменяет исследуемое сообщество? Это естественно. Перейдя от камешков к антиэнтропийным гомеостатам, мы изучаем уже не объект, а систему «объект – исследователь». Ну и что?
– Ну и как называется такая система? – вопросом ответил Сергей. – Когда объект и исследователь соизмеримы по уровню сложности, правомерно ли вообще говорить об исследовании? Может, всё-таки уже о коммуникации? Или о диалоге?
– С кем? – взъелась Эсфирь. – Только не надо чарующих метафор «диалог с миром» и «ответ реальности». Конкретнее, пожалуйста. Диалог предполагает взаимное стремление к диалогу, обоюдное созидание смыслов и хотя бы частичное понимание. То есть соучастие как минимум двух сознаний. Моего и – чьего? Экосистемы? Жизни? Биосферы?
– Не сознаний, а интеллектов, – уточнил Сергей.
– Та-ак, – пошатнулась Фалина. – Приехали. Сейчас начнём определять, что такое сознание, интеллект, разум, мышление...
– Значение и смысл, – поддал жару Дюк. – А ты мне невинную бензопилу пожалела!
– Чего б я ныл? – фыркнул Сергей. – У вас одно-единственное сознание, не фиг делать определить. А у нас их пять. Conscience, connaissance, esprit, sens и lucidité. У вас – значение и смысл, у нас – acception, sens, signifié и signification. И ничего, держимся.
– Ты нас-вас не равняй, – отбрил Дюк. – Наше мышление – от слова «мыша», а votre mentalité – от «mentir»²⁰. Так что выкручивайся сам.
– Выкручусь. Par des trucs.
– Трюками? – переспросила Фалина. – А-а, в штуковинах!
– Понятно, – включилась Эсфирь. – Что должна делать неведомая штуковина, чтобы мы признали её интеллектом.
– Носить шляпу и галстук, – моментально выдал Дюк.
– На присутствующих я признаков интеллекта не наблюдаю, – применила метод Эсфирь. – Теперь разберёмся с сознанием. Если штуковина обладает свободой воли, знает о своём знании, способна к целеполаганию... Сиринг, я поняла. Ты прав. Сознание вне сферы объективного научного знания. Мы не можем даже с уверенностью определить, целенаправленно или обусловленно действует штуковина, а уж со свободой воли и знанием о знании – полный затык. Я могу сказать наверняка, что система обладает сознанием, только если я и есть эта система. Правда, для этого я должна знать о существовании себя, то есть обладать ещё и самосознанием, которое вообще-то для функционирования сознания не обязательно. Поэтому далеко не каждое сознание знает, что оно – сознание. Например, Ананке или Архимед не знают.
– Разобрались, – удовлетворилась Фалина. – Давайте вернёмся к интеллекту. Он хоть каким-то краем входит в сферу объективного знания.
– Мы его по Лотману, – словно коклюшки перекинула Эсфирь. – Штуковина, орудующая информацией. Собирает, сохраняет, каким-то образом перерабатывает, транслирует и – самое главное – индетерминированно генерирует новую. Хм... Получается...
– Попалась, – зачарованно выдохнула Фалина. Тинка в ловушке! Необычайное зрелище.
– Получается человек, культура и биогеоценоз, – сочувственно резюмировал Дюк. – Браво, маркиз. Мне понравилось, как Ваша светлость выкрутились с определениями.
– А ты не то же самое делаешь? – огрызнулся Сергей. – Не таскаешь саламандре хворост? Я очень насорил?
– Ни крошки, – глянула Эсфирь. – Итак. Интеллект существует только как собеседник. Только в режиме диалога. Без контакта с другим интеллектом он просто не работает. Его включает текст на входе. Винер был неправ, говоря, что мы слишком хорошо настроены на объект, чтобы быть толковыми зондами. Мы не зонды. Мы собеседники. Тыча в объект, мы загружаем его входы. Вмешиваясь, мы понуждаем его к диалогу. Мы созидаем в нём интеллект. И, может быть, пробуждаем сознание. Я не знаю, разумен ли мир. Но если говорить с миром, рано или поздно мне ответит разум. Это не метафора. Это реальность, – она подняла глаза на Сергея. – Ты к этому меня вёл?
По коридору за дверью под шарк шагов свирепо пронеслось:
– Ты же не д’Эвердьё за руку тебя водить сто лет копаешь эту тему кто лучше тебя в ней разбирается так оформи наконец диссер а то...
– Разумно, – икнув, одобрил реальность Дюк.
– Нормально, – удержала равновесие Фалина. – Мир всегда так на Тиринку рычит.
– Какой диссер, не дождётесь, – очумела Эсфирь.
Сергей, проводив ухом отлетевшие голоса, потянул из кармана часы.
– Мне пора. Если я и сегодня не приду ночевать, лучше мне вообще там не появляться.
– Это мысль, – взвесил Дюк, распихивая по сумкам диски.
– Отвали, провокатор. Через полгода.
– А что будет через полгода? – спросила Фалина, выводя его в коридор.
– Диплом. Работа. Независимость.
– И деньги пятого и двадцатого, – обрисовал радужные перспективы Дюк. – На Нестеренко навесили хозтему по иммобилизованным ферментам, тоска зелёная, зато никто не хочет, он меня с весны, как только одипломлюсь, берёт на неё эмэнэсом.
– Как – с весны? – не поняла Эсфирь. – А пятый курс?
– А экстернат на что? – изложил программу Сергей.
– Ах, вот почему ты уже спихнул семантику.
– А я – биокибернетику, – поведал Дюк. – Подожмём пятку и втиснемся.
– А потом сядешь иммобилизованным на хозтему, – пленилась Фалина. – Вот счастье-то. Жить в испанском сапоге. А Малыш найдёт себе тихое местечко в каком-нибудь заплесневелом отделе информации. Переводить технические инструкции и рекламные проспекты.
– Я знаю, что у меня на роже всё написано, но не в таких же подробностях, – растерялся Сергей.
– Ну, и насколько вас хватит? – осведомилась Эсфирь. – Вы или взорвётесь, или потеряете себя. Вы просто издохнете.
– А ты не теряешь себя, сидя по уши в этом отстойнике? – завёлся Дюк. – Через полгода у тебя будет дверь! Откроешь и выйдешь на волю!
– Диплом даст мне право на секретаря, – добавил Сергей. – Ты – или Фай – сможешь получать зарплату просто за то, что ты мо мной.
– Особенно если ты себя угробишь. Тоже мне, филистеры нашлись. Что за вздорные игры в мирных обывателей, в суровую правду жизни и верный кусок хлеба? Мы с Фай для вас что – клетки? Стойла? Пыльные мешки на головы?
– Стриж, может, ты что-нибудь понял? – включил дурочку Дюк. – Ты же всё-таки специалист. Потому что я не понял даже – хотят от нас чего-то или, наоборот, не хотят. До свиданья, Маряроновна.
– Минуточку, молодые люди, – консьержка вышла из медитации над грандиозным, в две полных колоды, «Карнавалом». Отложила карты. – Этл, в филармонии четвёртого Левицкий, я Вам оставила, как всегда, два билета. И вам, юноши. Нужно? Возьмёте?
– Спасибо, Мария Ароновна, – слегка смешалась Эсфирь.
– Очень нужно, – заверил Дюк. – Мы бы взяли. Но только четыре вместе.
– Тогда вам повезло, – нелепые седые букольки нырнули в ящик стола. – Как раз случайно места подряд.
Мария Ароновна поверх пасьянса веером выстлала билеты.
– Правда, балкон. Но вы же всегда берёте на галёрку. Ну? Берёте? Что вы остолбенели, молодые люди?
– Мария Ароновна, – шагнул к столу Сергей, – соблаговолите Вашу руку.
– И Вы не будете учить нас жить? – не сразу поверил Дюк. – И кто кого достоин – недостоин, мерить не будете?
– Спасибо, – улыбнулась Фалина. – Теперь нам, и правда, повезло.
– Вы повернули наше везение, – раскрутила образ Эсфирь.
– Да! – полез за кошельком Дюк. – «Карнавал» сошёлся.
– Посмотрим, – консьержка погладила склонившуюся к её руке вороную голову. – А что же мне – без конца носки вязать? У меня всего два внука. Эти карты мне, между прочим, для работы и подарили. Со стихами.
– А можно стихи? – отреагировал как надо любопытный Сергей.
– Терпение! Patience! – подняла палец Мария Ароновна. – Ты, карты, тишина – и время входит в транс – и вечность, пленена задумчивым покоем, калачиком у ног свернулась. Мир с тобою. А может быть, и Бог. Вот кому-нибудь из вас когда-нибудь дарили такие стихи?
– Знакомый стиль, – бормотнул Сергей. – Кого-то напоминает.
Эсфирь потянула его за рукав:
– Спасибо Вам большое, Мария Ароновна. До свиданья.
Под портиком сёстры разом плюхнулись на корточки.
– Минуту, у меня тут пряжка...
– Ой, шнурок развязался...
– У обеих? – усомнился Сергей. Замолчал, зажав рукой грудь и микродозами втягивая вечерний ветер.
– Продолжим? – бодро предложил Дюк.
– Что продолжим? – насторожилась Фалина.
– Скандал.
– О Господи!
– Разомнёмся перед беседой с тётей Олей.
– Нет, – отдышался Сергей. – Дамы, вы скоро?
– Уже, – выпрямились притворщицы.
– Я сам с ней объяснюсь. И не сейчас. Перед уходом. Потому что объяснение неизбежно будет прощальным. А выход – долгим. Поэтапным. Не могу же я просто выдернуть кабель из сети.
– А чего, если завис, и надо перезагрузить...
– Ты так уже комп раздолбал. Это моё дело. Только моё. Я не стану вас впутывать. Меняем тему.
– Балда. Твоя жизнь – не наше дело? Или наша семья – не наше дело? И вообще, кто ты такой? Король Арелата перед укрощёнными вилланами? Командор Храма Арчимбаут д’Эвердьё перед смиренной братией?
– Liberté, égalité, fraternité, – процедил Сергей. – Отныне ходим в сортир и на экзамены вчетвером.
– Ты меня не путай. Встать тётке поперёк – это тебе не отлить против ветра и не доцента завалить. Это наш последний и решительный. Вечно ты ломишь в атаку в одиночку, рыцарь долбанный!
– Ольга – одна.
– Малыш, ты, конечно, и сам идеально справишься, – заговорила Фалина. – Но, по-моему, просто из уважения к Ольге Ефимовне в последний и решительный надо идти всем вместе. Семьёй. Чтобы она видела, что всё всерьёз. Разве мы такие уж слабые или невоспитанные, что нас надо прятать за спину? Ляпнем не то? Расплачемся? Или обидим Ольгу Ефимовну?
– Эстер, – позвал Сергей. – А ты что молчишь? Добей меня. Чтобы мне уже со всех сторон было стыдно.
– Значит, так, – рассудительно молвила Эсфирь. – Никаких поединков чести. Я не Наталья Гончарова – ждать исхода в будуаре, красиво заламывая руки. Лесная засада, зелёные плащи, верёвка, натянутая над тропой, и арбалеты с отравленными болтами. Могу даже сварить яд. И пусть стыдно будет мне.
Дюк проанализировал:
– Когда такая, как она – ведь надо знать мою кузину! – себя не помня, бьёт мужчину?!.
– Картина, думаю, ясна, – кивнула Фалина.
– Слушайте, смиренная братия, – прыснул Сергей, – а вы меня-то хоть пустите? Или уж сами отстреляетесь, а я отсижусь в обозе?
– Во всяком случае, – Фалина виновато оглянулась на сестру – придётся той возвращаться в пустой дом, – если сегодня ты не собираешься всё выкладывать, тебе лучше придти со мной или с Дюком. Ольга Ефимовна обязательно по тебе что-то заметит. Просто невозможно не заметить. И ты уже от выяснений не отвертишься. А так всё-таки прикрытие.
– С тобой, – решил Сергей.

– Наконец-то! Я бы уже с ума сошла, если б не знала, что ребёнок с Вами. Ну, здравствуйте, Фалиночка, – Ольга Ефимовна, вытирая руки, поцеловала воздух возле её уха. – А ты, друг милый, так и будешь лизаться с собакой?
– Она меня не пускает, Ба.
– Оставь поводок, я её выводила, – Ольга Ефимовна крепко взяла голову внука в ладони, пытливо вгляделась в лицо, вспыхивающее, словно маяк, дрожью дурманной улыбки. Покосилась на Фалину. Та как можно скромнее опустила глаза и постаралась слегка покраснеть. – Хоть простуда прошла, слава Богу. Выглядишь куда лучше, чем позавчера. Потерпите немного с ужином, скоро придёт Степан Сергеевич...
– Спасибо, Ольга Ефимовна, я ненадолго и...
– Слышать ничего не желаю. Вас ждёт именинный пирог. Ну, идите к себе, не путайтесь под ногами, – оборвала она поток восторгов и благодарностей.
Ананке, счастливая, помчалась в Сергееву комнату, указывая недотёпам-хозяевам верный путь. Прыгнула в своё кресло, покрутилась и устроилась: жизнь-то налаживается.
– Я не стану закрывать дверь, – шепнул Сергей в волосы Фалины.
– Да. Пусть слушает, не напрягаясь.
– А мы займёмся чем-нибудь нейтральным.
– Угу. Чем?
– М-м... – завис Сергей. – Идей полно, но все они страшно далеки от нейтральности.
– А так? – отступила на шаг Фалина.
– Ещё хуже. Вернись.
– Можем почитать дешифровочки, – придумала она. – А вдруг там что-то интересное. Правда, стул у тебя только один...
– Будем обжиматься вдвоём на одном стуле, как прыщавые школьники?
– От нас этого и ждут, – улыбнулась Фалина.
– Давай диск, – Сергей включил компьютер и монитор. Выгреб из-под крышки стола периферию. – Это тебе, это мне. Садись.
Сел рядом на пол, удобно прислонясь к тумбе. Выложил на колени две штуковины. Одна из них под его пальцами замелькала узорами штырьков.
– Ух, ты! – ахнула Фалина. – Брайлевский дисплей! И такой крошечный!
– На двадцать символов. Бывают и больше, но стоят...
– Могу себе представить. А это клавиатура? Где же такие делают? Во Франции? В Америке?
– В Донецке, – гордо оповестил Сергей. – Научно-производственный кооператив слепых. Подарок дяди Лёвы. С принтером – полторы тысячи, а...
– Ого! Нормальный комп со всеми прибамбасами – пятьсот.
– ...А французский тифлокомплекс, тупой, как сункус, в рублях – тысяч двадцать.
– Малыш, а бывают такие программы, чтобы озвучивали? Это, наверное, удобнее? Я думала, у тебя что-то такое.
– Синтезатор речи? Погремушка для микроцефалов? Я вообще-то грамотный.
– Покажи, как он работает, – подлизалась Фалина. – Он показывает всё, что на мониторе?
– Кроме картинок.
– Ну, понятно. Текст. И ты печатаешь – это тут же появляется на дисплее?
– Естественно. На обоих – твоём и моём.
– Что-то на твоей клавиш маловато...
– В самый раз. Вот эти восемь – точки компьютерного брайля...
– Как – восемь? – испугалась Фалина. – Он же шеститочечный! Что мы тогда с Тирин зубрим? Не то?
– Вы ненормальные, – рассмеялся Сергей. – Вам-то зачем брайль?
– То есть как это – зачем? Мы тоже хотим быть грамотными. Значит, эти восемь клавиш набирают все буквы и цифры?
– Не только. В программе двести девяносто четыре брайлевских кода, ими можно сделать всё то же, что и на стандартной клавиатуре. Вот, смотри, кодом я подвожу курсор – знак начинает мигать. Видишь?
– Угу.
– Эти клавиши – такие же, как у вас. Эти – функция, сцепление клавиш...
– Чтобы не обязательно жать все восемь одновременно?
– А то и больше – с функцией или с пробелом. Эта – аудиоконтроль. Если я нажму несуществующий код...
Компьютер протестующе пискнул.
– Ты помнишь все эти коды? – обомлела Фалина.
– Нет, конечно. Только нужные. Что за чёрт... Так, ещё раз. Дэвис, дешифровал на хеттском... Фай, что на твоём экране?
– «Оттиски печатей, я отпечатал оттиски, мои оттиски печатей, я оттиснул, я поставил печати...» Малыш, тут этого добра ещё на полстраницы. Всё читать?
– Не надо. На моём то же самое. Я решил, что он сбрендил.
– По-моему, это Дэвис сбрендил. О-о, а вот уже что-то поинтересней...
– Что ты сделала?
– Ой, извини. Мышкой дёрнула. Вернуть?
– Зачем? Так быстрее. Зря я, что ли, тебя сюда тащил? Отпад, Фай!
– А я что говорила! «Владыка, шагающий на крыльях по бездыханной тропе, звездокаратель...» Атас!
– «Пенистая пучина вод, псорыба...» Надо подсунуть Тине. Она оценит.
– Ядом заплюёт, – предостерегла Фалина.
– Отобьёмся, – Сергей отложил орудия труда и встал. – Здравствуйте, Степан Сергеич.
– Здравствуйте, – крутанулась на стуле Фалина.
– А-а, блудный сын вернулся, – Степан Сергеевич заглянул в комнату. – С прошедшим Вас, Фалина. Заяцкие лабиринты изучаете?
– Какие лабиринты? – точно гончая, почуявшая след, встрепенулся Сергей.
Степан Сергеевич отяжелел лицом.
– Компьютер твой, можешь давать им баловаться кому угодно, но вот девушке не мешало бы по крайней мере поставить тебя в известность...
– Стоп, – шагнул между ними Сергей. – Компом балуюсь я.
– Здесь картинки, – поставила в известность Фалина. – Две стороны диска.
– Степан Сергеич, расскажите о лабиринтах, – нетерпеливо потребовал Сергей.
– А что рассказывать, – пожал плечами Степан Сергеевич. – Ну, видел такие, когда служил на Белом море. Круглые, спиралькой. Выложены из камней прямо на земле, чаще всего – на берегу. Только без этих иероглифов внутри. Какие-то древние капища, что ли...
– Все за стол! – донеслось из кухни.
– Мы идём, Оленька! Руки только вымою!
– Всё правильно, – заворожённо выговорил Сергей. – На берегу. Круг и спираль. Солнце и вода. Ритуал перехода через межу миров перед реальным выходом в море. В иной мир. Или обряд возвращения. Спасибо, Степан Сергеич. Гениальная версия.
– Версия чего? Ладно, ребятки, потом. Давайте, очень есть хочется.
Именинный пирог оказался циклопической четырёхэтажной кулебякой. Рассыпчатый рис, жёлтый и пряный от карри. Порей с маслинами и острым сыром. Жареные шампиньоны. Сочная рубленая свинина. Начинки канонически переслоены блинчиками. В свите – золотой куриный бульон и свежий салат с зеленью.
Минут десять Ольга Ефимовна строго проверяла, как у неё получилось, и с удовлетворением удостоверялась: всё в порядке. Степан азартно наслаждался, мыча и кивая, когда она подкладывала ему добавку. Фалина мурлыкала над своим полкусочком, как котёнок над блюдечком с молоком. Малыш...
– Малыш, что ты с ним ковыряешься? Его не анатомировать надо, а кусать, жевать и глотать. Оставь вилку. Или что, не нравится?
– Очень нравится. Никто не печёт так, как ты. Твои пироги – музыка в тесте. Но это симфоническое барокко «четыре в одном» – для меня слишком сложно, Ба. Я блуждаю в завитушках, теряя суть.
– Ну так не будь таким сухарём-минималистом, распробуй – и всё поймёшь.
Но ведь похвалил всё-таки.
– Ещё?
– Нет, Ба, merci. Ещё только Гаргантюа осилит.
– Фалиночка, а Вам?
– Не могу. Лопну, – в отчаянии простонала Фалина. – А так хочется! Господи, до чего вкусно!
– Да что за молодёжь хилая пошла? – возмутилась Ольга Ефимовна. – Вон берите пример со Степана Сергеевича!
– Я тоже пас, – отдулся Степан Сергеевич. – Я, Оленька, ем, как русский солдат. После боя. Расстегнувшись. А Сергей – как Ночная тень. Перед боем. Затянув пояс.
– Какие ещё ночные тени?
– Тогда мы пойдём? – навострился Сергей.
– Куда! – Ольга Ефимовна принялась собирать со стола тарелки. Фалина тотчас присоединилась. – Два дня ни слуху, ни духу! И теперь у тебя не найдётся двух минут посидеть за семейным столом? Дай мне хотя бы убедиться, что ты у меня есть.
– Я есмь, Ба, – покорно, но несколько двусмысленно констатировал Сергей.
– Нет-нет, – Ольга Ефимовна отстранила Фалину от раковины. – Вы пока гостья. И Вы всё равно не отмоете так, как надо. Лучше вон с Малышом достаньте чашки и прочее, сейчас будет чай с именинным пирогом.
– С чем? – на грани апоплексического удара просипела Фалина. – А это что было?
– Просто ужин, – слегка скокетничала Ольга Ефимовна.
Сергей встал к буфету.
– Ба, а можно кофе?
– И мне, пожалуйста, если можно.
– Фалина, и Вы туда же! Кофе на ночь! Потом до утра на компьютере, а потом, не выспавшись – на занятия. И много ты из лекций усвоишь? Я бы этот Интернет просто запретила. Хуже наркотика.
– А чего, у них там игра в детектив, – вступился за детей подобревший от домашних радостей Степан Сергеевич. – Лабиринты, шифровки, версии. Развивает логику.
– Не лабиринты, – поправил Сергей. – Фай, растворимый будешь?
– Конечно. Какой есть.
– Держи. Это Фестский диск.
– Переведи, – велел Степан Сергеевич.
Ольга Ефимовна трагически уронила лопатку для пирога.
– Так я и знала. Нашёл-таки себе задачку по зубам. Шампольон с Кнорозовым ²¹ могут отдыхать. Но, пока ты ещё не потратил без толку свою жизнь, как Эйнштейн на единую теорию поля, может, хоть пирога попробуешь?
– Нет, Ба. Некуда.
– А я попробую, – решилась Фалина. – И пусть лопну. Малыш, он с лимонным желе, а сверху – безе с тёртым миндалём, представляешь? Если его не попробовать – жизнь будет прожита зря.
– Сдаюсь. Будем жить не зря, – улыбнулся Сергей. Ольга Ефимовна, просияв, наполнила его тарелку, пока ребёнок не передумал. – Извините, Степан Сергеич. Перевожу. На Крите вечно толкутся археологи. Как осы на варенье. В тысяча девятьсот восьмом году итальянская экспедиция бомбила дворец минойской эпохи в городе Фесте. Третьего июля один из гробокопателей, Пернье, обследуя кладовку для продуктов, нашёл под слоем земли разбитую табличку, исписанную линейным письмом А...
– Есть ещё Б?
– Да, оно появилось три века спустя, у завоевавших Крит микенских греков. И рядом с табличкой – печатный текст.
– Чего-чего? – подавился Степан Сергеевич.
– Корявый терракотовый диск диаметром около шестнадцати сантиметров. С обеих сторон расчерчен на пять витков спирали. В витках сорока пятью штампами – отдельный штамп для каждого знака – выдавлена надпись. На одной стороне – сто восемнадцать знаков, разделённых чертами на тридцать групп. Слов или фраз – неясно. На другой – сто двадцать три знака, тридцать одна группа. Диск датируют примерно минус тысяча семисотым годом. Его происхождение неизвестно. Глина, из которой он сделан, не критская. Знаки не имеют ничего общего ни с одной известной нам письменностью. Двести сорок один знак – слишком мало, чтобы достоверно истолковать язык текста или хотя бы определить, к какой языковой семье он принадлежит.
– Не понял, – отметил Степан Сергеевич. – Если не знаешь ни письменности, ни языка, эту надпись ни с какого бока не подковырнёшь. Какая разница, сколько в ней знаков?
– Есть такая штука – комбинаторный метод. Плюс этимологические связи и сходная структура родственных языков. Бауэр, например, расколол угаритский клинописный алфавит, как только учуял, что язык текстов – семитской группы.
– А. Значит, главное в методе – лингвистическое чутьё. И что же, никто даже не попытался этот ваш диск прочесть?
– Осторожно, Стива, эта болезнь заразительная, – предупредила Ольга Ефимовна.
Сергей ёмко изложил историю страстей:
– Пытались.
– Безрезультатно?
– Спекулятивно. Под двести сорок знаков можно подогнать текст на любом языке. Хоть на русском.
– Там после псорыбы и идёт на русском, – подтвердила Фалина. – «О, велик, остёр разум мой! Обрету с тобой беду...»
За столом хохотнули.
– Вот это уж точно, – оживилась Ольга Ефимовна. – Горе от ума.
– А в сладком, оказывается, что-то есть, – открыл Сергей. – Не так чтобы смысл жизни... – подцепил вилкой ещё кусок благоуханного, тающего во рту дива. – Хм... а на кой чёрт мне смысл жизни...
– Давно бы так, – умилённо проворчала Ольга Ефимовна. – Понял, наконец, в чём суть барочных завитушек?
– Значит, надо искать ещё такие надписи, как на этом диске, – увяз в заразе Степан Сергеевич.
– Так нету, – проурчал Сергей, явно готовый отправить Фестский диск вслед за смыслом жизни.
– Плохо искали, – отрубил Степан Сергеевич. – И вообще у вас, гуманитариев, дело поставлено из рук вон.
Сергей заинтересованно подался к нему, отложив вилку. Настроился. Локатор. Прямо пророком себя чувствуешь. Какой ещё сын так внемлет отцу?
– Собрать команду, – сжал кулак Степан. – Лингвисты, геологи, археологи. Установить, из какого региона глина, кто в те времена торговал с Критом, прочесать все эти языки. Потом, штампы должны быть. Никто не станет вырезать сорок пять штук ради одной-единственной записи. Наверняка было производство, клепали их пачками, даже если эти знаки использовались только для обрядов, ну, не в обиходе, а... э-э...
– Сакральная письменность, – ухватил Сергей.
– Точно. Клепали для ритуального оружия, щитов там, амулетов, для мастерских вроде типографий – те же диски печатать. Да если этот диск – такой важный талисман, без него ж ни один моряк, тем более язычник, не то что в море не выйдет – на борт не поднимется! Ему ж ни туда, ни назад пути не будет! Значит, искать в затонувших кораблях, в портовых районах, а не во дворцах. И всюду, где есть спиральные лабиринты. Тут нужен крепкий командир. Тогда будет толк. Будет организация, план наступления, дисциплина, и чтобы всяк солдат знал свой манёвр. А вы – одиночки. У вас каждый копается в своей кладовке и носится со своей теорией, как с писаной торбой...
Оля наконец-то одобрительно кивнула. Девица внимательно, но с нехорошими искорками в жёлтых глазищах таращилась на Степана. И не разберёшь, что её так тешит – дельные советы опытного офицера или бред сивого мерина. У неё ничего не поймёшь. Вечно улыбочка, «спасибо», «пожалуйста», «извините»... Зато Малыш слушал хорошо. Правильно слушал. Как «Наставление по производству полётов». Мотая на ус.
– ...В общем, настоящих буйных мало, вот и нету вожаков, – подытожил Степан.
Цитате рассмеялись все, дружно и охотно. Надо почаще сколачивать такие вечера. Даже с Фалиной. Чтоб мальчик побольше ел и побольше смеялся.
– Ну, буйства нам здесь не надо, – рассудила Ольга Ефимовна. – А в остальном ты абсолютно прав.
– Да, – истово согласился Сергей.
– А ты не просто слушай да поддакивай. Ты делай выводы. Чтобы прожить со спокойной совестью и чего-то достичь, чтобы можно было гордиться прожитой жизнью, нужно уметь сосуществовать и сотрудничать с людьми, организовывать их, действовать в команде. То есть прежде всего уметь руководить и подчиняться. А ты этому учиться решительно не желаешь. Ну вот, пожалуйста, я только заговорила, а он уже засыпает. Ты что же, думаешь прожить в обществе, игнорируя его? Этаким волком-одиночкой, вроде твоих хиппующих, юродствующих болтунов-приятелей?
– О ком ты, Ба? – недоуменно сдвинул брови Малыш. – Кто именно?
– Да все. Мои племянники с племянницей, Ким с Таисой, Андрей с Галей, Дод, Анвар, Снежана... Лень работать, бороться, добиваться успеха, вот и делают вид, будто не зависят от общественного мнения, наплевать им на всеобщие ценности, они выбрали покой и свободу... А на самом деле – просто неудачники. А начинается всё с поблажек самому себе. Неохота парить брюки, гладить манжеты и воротнички – буду ходить в джинсах и свитере, ничего, и так сойдёт...
Малыш попытался затрепать серьёзную тему, точно игрушку:
– Но, по-моему, волк – стайный зверь. Даже джинсатый. Фай, бывают волки-одиночки?
– Нет.
Ольга Ефимовна едва заметно ужесточила тон:
– Конечно, Фалиночка для тебя сейчас – высший авторитет. И, конечно, сейчас она с тобой во всём согласна, даже вопреки здравому смыслу. Но, ты уж поверь, Фалиночка компетентна далеко не во всех вопросах.
– Конечно, – мягким эхом отозвалась Фалина. Она была достаточно компетентным этологом и зоопсихологом, чтобы не срываться с позиции исследователя в иерархическую разборку.
– Оля, глянь, пожалуйста, чайник ещё не остыл? – вмешался Степан Сергеевич. – А то у меня тут пирог остался.
– Сейчас подогрею. Ладно, дети, Бог с вами, живите, как хотите, – махнула рукой Ольга Ефимовна. – Если жизнь вас не научит здравому смыслу, то и мои советы ничего не дадут.
– Ne conseil que de furieux, – с отчётливым ритмом, тихо и отстранённо произнёс Сергей. Не он говорил – говорили стихи. –
Ne soy vanter que de faulx coing,
Ne tol repos que vivre en soing,
N’encontre que de maleureux,
Ne doulceur qu’en femme estourdie,
Il n’est jouer qu’en maladie,
Ne bien conseillé d’amoureux.
Ольга Ефимовна гневно побледнела.
– А ты вспомни, кем он был и чем кончил, твой Вийон!
– Ой, – схватилась за часы Фалина, – простите, пожалуйста, мне уже совсем пора. Дома волнуются, и ещё через парк бежать, а там так темно, кошмар...
– Стра-ашно? – ехидно протянул Сергей, вставая. – Идём.
Степан хмыкнул. Значит, врёт, паршивка. Ничего она не боится. Да и не пристанет к ней никто, разве уж в кромешной темноте. Но слиняла – и Сергея с собакой утянула провожать её – очень кстати.
– Ну, что он тебе нахамил? – спросил Степан, захлопнув дверь, ещё вибрирующую отзвуками «большое спасибо» и «до свиданья».
– Да надёргал строк из Вийона, ты же слышал.
– Я в академии английский сдавал.
– Ну... – Ольга потёрла висок, вспоминая. – Вот же наглец... «Только буйный рассудителен. Гордиться...» нет, «хвалиться, так только штампами для чеканки фальшивых монет».
– Наглец, – крякнул Степан. – Только не он же, Оленька, а Вийон.
– Не вижу ничего смешного. «Только жизнь, полная усердных трудов, и есть покой и отдых. Только неудачнику достаётся счастливый случай»... Или «счастливая встреча»?..
– Встречает счастье. Ну, ну?
– «Только беспутная женщина истинно нежна. Только в болезни и играть жизнью»... Нет, лучше «наслаждаться жизнью».
– А это ещё что за заморочки? Он что, из-за паршивого бронхита комплексует? Или из-за...
– Да вся баллада – бессмысленный бред! И, наконец...
– И лишь влюблённый мыслит здраво, – процитировал рефрен Степан.
– А говорил, не понимаешь.
– Да что ж я, «Балладу истин наизнанку» не читал?
– Сергей перевёл – «противоистин».
– Ага. Дополнительных, значит. Так это не просто абсурдистский бред. Это...
– У всех левшей мозги набекрень, – вздохнула Ольга. – Вот и у моего.
– Не только в этом дело, – Степан привлёк её к себе. – Да, Оленька, боюсь, ничему мы его уже не научим. Он выбрал себе других учителей.
– Что значит – «выбрал»? – выпрямилась она. – Каких ещё «других»? Он всю жизнь у меня на глазах!
– Фамилии, явки? – Хмыкнул Степан. – Не скажу, не знаю. А почерк, руку мастера – вижу. Эй, вы, задние, делай, как я. Это значит – не надо за мной. Колея эта – только моя. Выбирайся своей колеёй.
– А-а, ну это всем юнцам свойственно, – успокоилась Ольга. – Гонять по бездорожью, нарушая правила. Самоутверждаться. Перерастёт. Это не вытирай, поставь на сушилку. Всё. Идём спать, Стива.
– В полдесятого? Сейчас по третьему каналу... – Степан, сообразив, прикусил язык. – Ты права. Пока он её до троллейбуса доведёт, пока Нюшку прогуляет... Мы всё успеем. В койку бегом марш!

Фильмы назывались заманчиво. «Печали поздней любви» по второму каналу и «Пылающее сердце» по седьмому, с разницей в двадцать минут. Степан всю жизнь любил сентиментальные мелодрамы, обрёл в Ольге родственную душу и на сегодня предвкушал полный набор спокойных семейных радостей. Неторопливо позавтракать втроём. Со вкусом поработать над статьёй, никто не мешает, но все рядом, под боком. На диване похрапывает собака, из кухни текут аппетитные запахи, в соседней комнате шаманит синтезатор или тихий голос, забавно картавя даже по-японски, бормочет: «Фуруикэ я – кавадзу тобикому – мидзу-но ото».²² Потом в обнимку с жёнушкой поумиляться трогательной киношной истории. Пообедать в домашнем кругу, да чтоб обед за разговорами плавно перетёк в ужин. Устроиться в кресле с газетой и свежим номером «Авиации и космонавтики" в ожидании «Телепрессклуба» или «Спортивного обозрения»...
И вот нате. Всё наперекосяк, кроме собаки, недописанной статьи и кухонных запахов. С самого утра. С появления Фалины.
Спору нет, на редкость привлекательное создание, если не смотреть на её лицо. Фигурка. Волосы. Хорошо двигается – чётко и целеустремлённо, как рысак-фаворит на последнем круге. Неглупа. Деликатные манеры, никакой грубой развязности, свойственной современным девицам. Но чуть с ней расслабишься – непременно укусит. Исподтишка, взглядом, улыбкой, так, что и не придерёшься, ты в старых сычах, а она – душечка-лапочка, такая приветливая и милая, такая выдержанная, что рано или поздно поневоле задумаешься: выдержка ли это? Или холодная расчётливая бесчувственность?
С нею и смылась из дому главная семейная радость, не допив кофе и неопределённо пообещав вернуться «к ужину». И Оля словечка против не сказала. «Да, Фалиночка, конечно, Фалиночка... » К какому такому ужину, если он времени не ощущает, ест когда попало, бывает, и среди ночи шарит в холодильнике?
Всё наперекосяк. Жёнушка, вместо посиделок в обнимку с мужем, месит глину и вертит гончарный круг. На экране поздняя любовь, бугры мышц и ни одной извилины, гоняет какими-то гулкими лабиринтами, непрерывно паля по своим печалям из огромного, как клоунский ботинок, кольта. Пулемётную ленту он затолкал в барабан, что ли? А пылающее сердце – это, оказывается, доменная печь сверхпрогрессивной конструкции. Ну не соскучишься с ними.
Если уж пошла такая полоса, жди худшего. Степан вздрогнул от телефонного писка. «Малыш, – оборвалось сердце. – Случилось что-то. Вот и доверь ребёнка этой... Фу, что это я паникую. Наверное, просто опять не придёт ночевать, чёртов паршивец. Ну и ладушки. Дело молодое. И мы с Олей хоть оттянемся вволю».
– Алё, – донеслось из кухни. – Кто? Господи, Лариса! Быть тебе богатой. Естественно, не узнала: видимся раз в году. Ты права, хорошо бы, да где выкроить время? Ну, как ты, что ты? Работаю. Ларочка, я же свободный художник. Поэтому работаю без выходных и праздников. Сейчас? А что случилось? Да-а? Ты меня заинтриговала. Приезжай, конечно, будем рады тебя видеть. Жду.
Степан с досадой выключил телевизор и пошёл к жене.
– Через полчаса придёт Лариса Лескова, – сообщила она. – Что, не стоит смотреть? А я собиралась присоединиться.
– Что ты делаешь? – с ужасом спросил Степан.
Ольга, мерно крутя ручку, вдавила в мясорубку ещё ком глины.
– Да вот решила поэкспериментировать в новой технике. То есть, техника-то старая...
Она подхватила жгут глиняных червей, обвила ими графин-колач на гончарном круге. Степан шумно выдохнул.
– Ф-фу. А я уж подумал, что это будут котлеты.
Ольга рассмеялась:
– Безумие мира – там. За окнами и телеэкраном. В мою крепость ему хода нет. Ну, как?
– Горгона Медуза.
– Не нравится? – удивилась Ольга.
– Нет, почему же. Красиво, – Степан присмотрелся так и этак. – Похоже на праздник урожая. Первый сноп, цветы...
– Вот так-то лучше, – Ольга прибрала со стола, превратив его из рабочего в обеденный, и принялась отмывать мясорубку. – А распишу, покрою глазурью, обожгу – вообще будет загляденье.
– Он уже загляденье, мастерица моя ненаглядная, – Степан помедлил, разминая сигарету. – А что ей от тебя понадобилось?
– Ларисе? Не представляю. Говорит, у неё для меня потрясающая новость. Ты же её знаешь, она и на всех наших сборищах вечно делится новостями: кто защитился, кто развёлся, кто в Америке, кто в Израиле...
– Этим можно и по телефону поделиться. Не обязательно переться с Лукьяновки сюда.
– Стива, не могу же я сказать однокласснице: «Нет, не приезжай». Тут кто-то упоминал котлеты? – она улыбнулась ему, вытирая руки. – Обед готов.
– Да не хочу я обедать. Хотя бы в выходной можно поесть по-человечески, всей семьёй? Встречаешься с девушкой – пригласи её в дом, что мы, звери какие? Где его носит целыми днями?
– Стивушка, не дёргайся. Он же ушёл с Фалиной.
– Потому и дёргаюсь.
– Да и обедала она у нас недавно, каких-то три дня назад. Конечно, я бы тоже предпочла, чтобы они больше были здесь, у меня на глазах. Но Фалина – такая порядочная девушка, что я со спокойной душой...
– Да я её вообще видеть не хочу! – перебил Степан. – «Порядочная"! В жизни не встречал более скользкой особы. И чем она вас с Сергеем так приворожила?
– Скажи просто, что тебя шокирует её внешность. Типично мужской взгляд.
– Ну при чём тут! Внешность как внешность. Мордашка, конечно, не приведи Господи, зато всё остальное в порядке. Но не в этом же дело, Оля!
– Именно в этом! Её уродство – гарантия её верности. Девочка умненькая, прекрасно понимает, что ей выпал единственный шанс, что Малыш – её счастливый билет, и уж volens nolens будет крепко держаться за него. И, слава Богу, кроме него у неё никогда никого не будет. А между мужчиной и женщиной самое главное – верность.
– О-оля! Даже утюгу гарантия – год, а ведь он железный!
– А уж она для Малыша – просто дар судьбы. Тихая, скромная, добрая, без претензий, настоящая Золушка...
– Хотел бы я знать, как тихая, без претензий Золушка ухитрилась скапканить принца. Благодаря только скромности и доброте, не иначе! Все эти тихони с потупленными глазками – себе на уме, корыстные лицемерки.
Ольга изумлённо всплеснула руками:
– «Корыстная»! Помилуй, да зачем ей тогда Малыш? Что с него взять?
– Вот-вот, давай, наконец, спросим себя: зачем он ей? Да низачем! Флиртует с ним, пока позирует. Свобода нравов! А он, телок, принимает всерьёз.
– Я тоже. Уверяю тебя, Фалина...
– И вообще, все эти натурщицы, волосатые художники, лабухи, вся эта расхристанная богема – ты же сама говорила, не его это!
– Стива, я тоже художница, – потемнела Ольга.
– Ты – другое дело. Ты взрослый, самостоятельный человек, завоевала своё прочное место в искусстве. А Сергей... Зачем ты вообще толкнула его в этот омут?
– Вот ты как на это смотришь? Я учила его всему, что умею и что ему доступно. Ещё в Талмуде сказано: «Кто не учит сына ремеслу, тот учит его преступлению».
– Но он же не ты, Оля! Нужно же было подумать: что ему доступно? Одарённого ребёнка можно выучить чему угодно, он всё на лету схватит. И лепит он классно, не спорю. Но у мальчика блестящий логический ум, ему бы заняться математикой, или вон в программисты, спокойная кабинетная работа, круг серьёзных, достойных людей, способных его оценить, а тут он разбрасывается, ищет себя, теряется среди этих прощелыг, вроде Дюка, он, конечно, парень заводной, талантливый, но с ним же всё равно что рядом с вулканом...
– От общества Юры я сама не в восторге, – поддакнула Ольга из недр шкафа с кастрюлями.
– Да что, он один? А эти вчера с ним? Ввалились с альбомами, шаржи друг на друга малюют, Фалину и Снежану эту в позы на окно поставили, болтают о рефлексах, контражуре, о валёрах каких-то... При Сергее! Они ловят радости жизни, а он, небось, душу себе пережигает, пытаясь прыгнуть выше головы, быть им вровень... Что ты там ищешь?
– Не ищу. Вот она.
Ольга поставила перед Степаном странное, очень странное, вырезанное из светлого дерева существо.
– Не понял, – он взял её на руки. Пошла. Повертел. Поднял на ладони. Странная какая. Не продохнуть. Глаз не оторвать. И лежит в руке – как идеально пригнанная рукоять боевого ножа. – Кто это? Женщина? Тюлень? Волна? Ящерица?
– Это вместо тарелок для битья. Погладь.
Существо струилось под ладонью, выгибая спину, лаская пальцы, неуловимо, словно пламя, переливалось перед глазами. От мёртвого дерева по руке к плечу, к сердцу в мерном, упругом, вечном ритме прибоя текло живое тепло.
– Подействовало? – с лёгкой улыбкой осведомилась Ольга.
– И ты держишь это на кухне? В посудном шкафу?!
– Я могу позволить себе такую роскошь. Она сделана для меня, мне в подарок, – Ольге пришлось силой отнимать у мужа статуэтку. – Захочу – сделает ещё. Итак, кто кому вровень? Кто выше головы?
– Да. Ты меня убедила. Программистов вокруг пруд пруди. А ты выучила мальца такому... Чему надо, – он потянулся. – Оленька, а не пообедать ли нам?
– Давай, – охотно поддержала она. – Может, ещё успеем.
Её остановил звонок в дверь.
– Ну вот, – разочарованно буркнул Степан. – Успели.
– Здравствуйте, новобрачные! – Лариса расцеловала одноклассников, наполнив прихожую ароматами дождя, осенних листьев и отсыревшей замши. – Я ведь вас ещё не поздравила, а должна была бы первой, у меня теперь профессия такая. Знаете, где я себе пенсию зарабатываю? Вы упадёте. В районном загсе.
– Ну ты даёшь, – упала Ольга. – Чаю? Кофе?
– Ой, нет, я и так мокрая.
– Значит, коньячку, – сообразил Степан.
– С удовольствием.
– Ну, проходи в комнату.
– Кстати – хотите, обрачую вас по высшему разряду? С хором и бандуристами.
– Нет! – в унисон отрезали Степан и Ольга.
– Я так и думала. И знаете, почему? Наверняка не знаете. Те тоже не захотели никаких церемоний, поставили подписи, схватили документы и убежали. А когда я спросила, где родители – они же, наверное, хотели бы присутствовать при таком торжественном событии, – он мне сказал: «У них с нами и так событий хватает. Зачем же их лишний раз волновать? » И я вам скажу, после того балагана, что они мне устроили, он таки был прав.
– Ничего не понимаю, – начала сердиться Ольга.
– Я так и подумала, что вы ещё пока не в курсе дела. Сейчас объясню. Ну, за вас, – Лариса пригубила коньяк. Осторожно, не задев помаду, положила в рот квадратик шоколада и миниатюрное фирменное Олино печеньице. – Оля, а я видела твоего Сергея. Зря ты его от нас прячешь. Такой мальчик! Красивый, воспитанный, и держится так уверенно – я даже не сразу...
– Лара, ты уходишь от темы. И где ты могла его видеть?
– Ничего не ухожу. Позавчера я зарегистрировала брак твоего внука. Угадай: с кем?
У Степана от неожиданности с губ сорвалось: «Ни х... » Остальное он успел поймать зубами и, давясь, проглотил. Ну, Фалина! Ну, лапочка! Оля-то была больше чем права!
Он покосился на жену. Та сохраняла полное самообладание. Лишь скупая улыбка говорила: «Что мне гадать. Я своего внука знаю».
– С Тиной! – торжествующе выпалила Лариса.
– С кем? – икнул Степан.
Оля, по-прежнему стойко держа прямую спину, вдруг побелела до синевы.
– С Тиной?..
– Ну да! Феерейн!
– С этой нашей, что ли? – дошло до Степана. – Рыжей мышей с задней парты? Брось, Лар. Что за хрень.
– Чё «гав», я сама обалдела! Она меня, кстати, не узнала. Но я-то её – сразу! Она совершенно не изменилась. Такая же мыша, как была.
– Вот и подумай, – подсказал Степан. – Сколько ей лет?
– М-м... В самом деле, – въехала Лариса. – Да. Не сходится. А может, это её дочка?
– Лара, ну ты же паспорт её смотрела. Что там написано? Какой год рождения?
Лариса с минуту тужилась. Растерянно пожала плечами:
– Ты знаешь, не помню. Как-то не обратила внимания.
Ольга оцепенело кивнула. Норисков заслон. Тина. Проклятые Феерейны. Тина. Она так и знала.
«Мыша»... Тупицы. Если б они могли почувствовать, как давно чувствовала она, ужас этого болота, медленно и неотвратимо наползающего на её жизнь, грозящего пожрать смысл и счастье её жизни... Нет, хоть сейчас не надо лгать себе. Это уже произошло. Тина поглотила Малыша не позавчера. Он предал давно. Потому и молчал. Потому и прикрывался Фалиной, единственной Ольгиной надеждой, единственной соломинкой...
– Ну, неважно, – махнула рукой Лариса. – Наверное, дочка. Но что они потом отчудили! Во-первых... Стёп, можно ещё?
Степан машинально налил объёмистые снифтеры под завязку. Никто не возразил.
– Будьмо! Во-первых, сама не понимаю, как это получилось, но он меня в пять минут уговорил поженить их с ходу, без всяких сроков на размышление. Я, говорит, двадцать лет мыслю, запредельно бесплодное занятие, и вообще мне интеллектуальные перегрузки...
– Господи, а Дюк-то откуда взялся? – выдохнула Ольга.
– А-а, я так и подумала, что этот Коган – твой родственник.
– Племянник.
– Сразу видно. Они прямо как братья. Да что там, не всякие родные братья так нежно друг к другу относятся. Хотя они у меня там чуть не передрались.
– Малыш с Дюком?! А ну отдай бокал, – не выдержал Степан. – Тебе уже в голову шибануло.
– Нет, ты послушай, – Лариса фыркнула. – Представляешь, я их спрашиваю: кто на ком женится? А этот говорит: «Щас бросим жребий»!
Степан, несмотря на напряжённость ситуации, заржал. Лариса, облизывая измазанные шоколадом пальцы, продолжала увлечённо живописать:
– Ну вот, покопался он там чего-то, протягивает им в ладони две спички. Дамы, говорит, одна чёрная, другая белая. Ну, Сергей же твой – брюнет, а...
– Я поняла.
– Эти хихикают, как будто всё так и надо, её сестра ещё говорит: «Одна чёрная, другая без головы»...
– Чья сестра? – попытался разобраться Степан.
– Ну, я думаю, что сестра. Фалина Феерейн. Сестра, наверное, кто же ещё.
Ольга одним глотком хлопнула коньяк. Закрыла глаза. Всё рушится. Всё.
– Да нет, это точно Тина! – убеждённо воскликнула Лариса. – Вы послушайте, это только она могла просечь. Мигом выдернула спичку, спрятала в карман и спокойненько заявляет: «У меня чёрная». Сестра, конечно, ей говорит: «Мухлюешь, подлая. Покажи». А та на зелёном глазу: «А ты посмотри на свою. Наверняка белая». И точно! Фалина ахает: «Аферист! Что ж мне, теперь всю жизнь с этим иродом? О варвар, изверг, я пропала! » Сергей – а он у тебя такой корректный, сдержанный, настоящий аристократ – говорит: «Нет проблем. Мы с ним сейчас выйдем на два слова, я вам верну его чёрным». И все хохочут! Я им говорю: «Вы, клоуны, цирк бродячий, вы расписываться-то будете или нет? Хоть помните ещё, зачем сюда пришли? » – и тоже хохочу, а самой так завидно! Думаю: а действительно, зачем они сюда пришли? Ведь это и так семья, сложившаяся, любящая, как будто они лет десять вместе прожили – и прожили в радости! – Лариса оглядела каменно молчащую чету. – Вы уж не очень его ругайте. Хотя он свинтус, конечно. Оля, Стёп! Ну неужели вы ни столечко за него не рады? Себя вспомните! Сами-то!..
Степан откашлялся.
– Я ужасно рад. Правда, это всё ещё надо... э-э... осмыслить. Уложить в голове. Новость действительно сногсшибательная. Н-ну... я на тебя надеюсь, Ларик. Когда они придут к тебе регистрировать ребёнка, ты нам звякни.
– Обязательно, – рассмеялась Лариса. – Ну, побегу. И не переживай, Оль. Вон мой Владька мне тоже месяцами не звонит. И слава Богу! Раз сын не нуждается в маме – значит, у него всё в порядке. И вообще, вы же молодожёны! – она на миг прижалась к подавшему ей курточку Степану, клюнула Ольгу в щёчку. – Знаете, что я вам скажу? Ерунда это всё, что дети – наше будущее. У них своё будущее, у вас – своё, заработанное. О нём и думайте. И счастливо вам.
– И тебе счастливо.
Дверь милосердно укрыла их от чёрной вестницы.
– Не вяжется, – резюмировал Степан. – Не стыкуется у неё.
Ольга устало опустилась на диван. Повертела в пальцах пустой снифтер, измазанный по краю шоколадом и коралловой помадой. Пришла и всё перепачкала...
– Что не вяжется?
– Да ничего! Ну как Сергей мог тайком с кем-то встречаться? Кто-то же должен был его провожать? Кто? Фалина? Своего парня – на свидания к своей же сестре? Ты можешь себе такое представить? Да какая женщина вообще потерпит подобное двойное предательство – не то что помогать! Дюк? Чтобы он упустил юбку? Или кому-то её уступил? Да и какая юбка обратит внимание на парня – на любого, не только на Сергея! – если рядом с ней твой племянничек? Ну разве что у них уже всё было, и они уже друг другу надоели, и Дюк сплавил её нашему телку: «На тобi, небоже, що менi не гоже».
Ольга бросила на него пронзительный льдисто-лиловый взгляд.
– Может быть. На Юру это похоже.
– А по-моему, не очень. И всё равно не сходится, – Степан сел рядом с ней, обнял жену. – Сама посуди. У нынешних детей с этим никаких проблем, полная воля. Вон в каждой аптеке безопасный секс, если ты не полный идиот. Чего им бежать в ЗАГС? Только если друг без друга совсем уж невтерпёж, верно? А тут? Ни он к ней, ни она сюда, к нам на шею... Так что ж это за брак такой? Зачем?
– Стива, ты очень разумный человек. Но эти... люди... не поддаются разумному объяснению. Ты пытаешься сложить из счётных палочек трансцендентные числа.
– Всё можно сложить, Оленька, – уверенно улыбнулся Степан. – Был бы разум. В конце концов, сломать палочку. А скорее всего, знаешь, как дело было? Девчонка таки оказалась полной дурой и залетела. Ей просто штамп в паспорте был нужен, чтоб родители не наезжали. Пустая формальность. И наш рыцарь, наш благородный дурачок немедленно бросился на помощь. Как в лифт к Фалине.
Ольга с коротким сухим смешком прильнула к мужу.
– Это ты – рыцарь, Чкалов ты мой родной. Да. Как было бы просто, как легко и понятно – девчонка с ребёнком... Мне надо позвонить.
Степан молча сходил в кухню за телефоном. Ольга оскальзывалась пальцами на клавишах. Обречённо поднесла к уху бомбу-болтунью.
– Ида... Спасибо, твоими молитвами. А у вас как? Так уж и всё? А ты знаешь, что твой сын женился? Как это – который? Что, и Дим тоже?.. Ну разумеется, о Юре. Ах, так он ещё и приводил к вам обеих?!. Угадала. Да. Да чему же тут радоваться! И тебя не волнует, что твой даже не удосужился поставить вас с Лёвой в известность? Ах, ты так на это смотришь? А-а. Конечно. Накормить мужиков – это важнее всего. Что ж, не буду тебя отвлекать. Спасибо, и ты целуй своих.
– Ну, что она говорит? – нетерпеливо спросил Степан.
– Идиотка, – процедила Ольга. – Говорит, попутного ветра и семь футов под килем. Они с Лёвой, видишь ли, давно пропускали мимо внимания вереницу его пассий. А эти обе – свои, ты представляешь? Она, говорит, их в душу взяла и честно старалась отговорить от этого беспутного бродяги бесстыжего. Ну, Тина, говорит, воплощение здравого смысла, она уж если пойдёт замуж, то за самого лучшего в мире... Нашла здравомыслящую!
– Ну, чего, я помню, она...
– Но вообще, говорит, это их проблемы, понадобится помощь – пожалуйста, а тянут сами – с Богом, у неё своих дел по темя, скоро придут с рыбалки Лёва с Димом, опять притащат пару каких-нибудь горчаков в майонезной банке и к ним беззубку, чтобы плодились-размножались, горчаков придётся устраивать в аквариуме, а мужиков утешать фаршированными перцами. Нет, как тебе это нравится? Тут вопрос будущего детей, вопрос жизни и смерти, а у этой беззубки один фарш в голове.
– Оля, а она не так уж и не права. Я бы тоже дал им перебеситься и научиться самим решать свои проблемы.
– Ты не понимаешь, – измученно пробормотала Ольга, набирая следующий номер. – Танюша, ты где? А когда будешь дома? Да, очень соскучилась. И очень хочется отвести душу. Встретимся – расскажу. Значит, я зайду часиков в шесть-семь, идёт? Ну, пока, до встречи.
Степан заломил бровь.
– Бежишь от внука? От сопливого мальчишки?
– Ты не понимаешь, – повторила она. – Это не забавы молодых. Не сумасбродства юности. Всё очень серьёзно и очень страшно.
– М-мда. Если это и в самом деле Тина, так она вроде уже выросла из забав. Да и не была она сумасбродкой даже в юности. Но что в этом страшного – я действительно не понимаю. Подумаешь, дурит дитё, гормоны в голову ударили...
– Тина! – Ольга сардонически скривила губы. – Эстер её имя. Иштар. Астарта. Женская ипостась демона Астарота. Оголтелая феминистская богиня вражды, раздоров, скандалов, вампирской похоти и изощрённого священного блуда.
– Оля! – шокированно укорил Степан. – Ты с нею всё-таки в одном классе училась. И вообще, она была девочка...
Что он хотел сказать? «Тихая»? «Скромная»? Память подвела его. Память выпустила демона из давно и, казалось, прочно запечатанной темницы. Маленького, пухленького, незаметного – пока однажды в ответ на какую-нибудь ерунду, глупую мальчишескую выходку этот скучный снеговичок, снежная погибель в мерцающей ледяной броне силы, гордыни и холодного брезгливого любопытства не поднимет ресницы и не взглянет тебе в глаза.
И хорошо ещё, если молча. Перекукожишься, но хоть жив останешься.
Ах ты, чёрт, мелькнуло у него, а тот скандал с физиком, её уход накануне выпускных экзаменов, его уход и смерть от инсульта в тридцать пять лет – уж не её ли это работа?
– Вот-вот, – ответила Ольга его неуютным воспоминаниям.
Зажмурилась на миг, прижав к губам стиснутые кулаки. Сделала три глубоких вдоха. Быстро – будто боялась, что не хватит решимости прыгнуть в прорубь – нажала «восьмёрку» и длинную череду цифр.
Не чёрная штуковина с кнопочками – само пространство спросило задушевным, негромким, всепроникающим голосом:
– Худо, Ольга?
– Это твоя работа, – яростно ткнула она. – Это ты их свёл. Ты всегда стремился разрушить мою жизнь.
– Что мне твоя жизнь? Я никогда не стремился разрушать миры, – мягко, словно ребёнку или слабоумному, промурлыкал Голос. – Это закономерное следствие твоего собственного решения. Я не отпускаю чужих ошибок, Ольга. И не принимаю их на себя.
– Мне не нужны твои индульгенции. Какие миры? Какие ошибки? Я говорю о Малыше и...
– Я тоже. Но я даже не могу объяснить тебе, что ты натворила. Ибо так же не знаю, к чему приведёт их контакт, как ты не ведала, что творишь, когда сама везла его навстречу контакту. Я тебя предупреждал: не тяни его в Киев.
– Ладно, ты ни при чём, – уступила пядь Ольга. – Проехали. Что теперь делать?
– Что хочешь, – разрешил Голос. – Время необратимо. Они уже встретились.
– Ну прямо! Разводов в мире больше, чем свадеб. Ты просто решил умыть руки.
– Ты толкнула камень. Я должен остановить лавину?
– Нет, – сквозь зубы сказала Ольга. – Всего лишь вразумить свою зарвавшуюся ведьму. Так-таки ты уж совсем не можешь справиться с собственной внучкой!
– А... – ошеломлённо крякнул Степан, окончательно теряя ориентацию.
– Приматы – внуки цинодонтов ²³, – задумчиво молвил Голос. – Сын Человеческий – внук приматов. Я всего лишь нориск, Ольга. Я делал, делаю и буду делать всё, что должно. Но не знаю, что будет. Ты расшатала будущее. И я не могу умыть руки. Я не знаю, где теперь в этом мире вода.
Голос истаял в глухих переходах пространств и времён. Ольга уронила руки на колени.
– Кто это такой? – начал злиться Степан. – Чего он тебя пугает? Чего вы оба трясётесь? Тоже мне, трагедия: мальчик решил пройти курс молодого бойца у старой, опытной метрессы с большим стажем!
– Господи, Стива, дело совсем не в этом! – простонала Ольга.
– А в чём? Что за дурь вы здесь развели? Демоны какие-то, глаза без белков, смотреть тошно, голоса мимо телефона, у одной ожоговые рубцы от птичьих когтей, другая хлещет средство Макропулоса, этот лепит стекло, как глину, тот прикуривает из горсти без спичек... Что здесь происходит, в конце концов?! Я что, тоже должен бояться этих дешёвых приколов?!
Ольга отпрянула от него в угол дивана.
– Что ты несёшь?
А бледное лицо с лихорадочно блестящими глазами явственно говорило: «Он заметил. Он вовсе не такой безопасный простофиля, как я думала". И ещё – или Степану лишь почудилось? – «Зачем я пустила его в свою жизнь?»
Нет. Не может быть. Почудилось. У неё просто нервы разгулялись. Она сейчас не способна на разумные мысли и действия.
Степан, похолодев, помчался за валерьянкой. Накапал Ольге вонючей дряни. Подал воды. Укутал шалью.
– Ну, успокойся. Ничего страшного. Не принимай так близко к сердцу. Я с тобой. Всё будет хорошо. Вот вернётся этот паршивец, я его выпорю. Офицерским ремнём. И всё наладится.
– Хочу видеть, – невесело усмехнулась Ольга, – как ты хотя бы перестанешь сдувать с него пылинки.
– А хочешь обед сюда? Или поспишь?
– Поешь сам. Я полежу. Мне надо подумать.
Он поцеловал её.
– Лучше поспи.
Есть по-холостяцки, в одиночку, Степан категорически не желал. Перемыл бокалы, сунул Нюше две котлеты и в компании с собакой и статьёй устроился в другой комнате. Там, правда, не было ни бра, ни настольной лампы, приходилось таскать с собой. Там вообще были только низкая жёсткая лежанка, собачье кресло, стенной шкаф, компьютер с кучей брайлевских прибамбасов, десятка два книг на полке, уморительно похабная и до дрожи жуткая «Пляска смерти» из полупрозрачного желтоватого алебастра да три вазона на голом окне. Душистая кружевная геранька, корявое хвойное деревце и какой-то куст с терпкими вкусными листьями. В этой скудно обставленной, неуютной вроде бы, без зеркал, часов, портьер и картин, конуре, где всегда чисто и свежо пахло морем, к Степану Сергеевичу приходил вдохновенный покой. Или спокойное вдохновение? За два с небольшим часа он добил статью, выгулял собаку, славно перекурил, зажевал бодрящим листочком – на кусте их полно – и набросал половину тезисов к семинару.
Собака навострила уши. Спрыгнула с кресла. Степан Сергеевич поспешил следом. Предупредить ребёнка, пока за него не взялась Оля. Рановато он сегодня. Как почувствовал. И к лучшему. Все успеют закончить взбучки-разборки, помириться и успокоиться до отбоя.
– Привет. Я её вывел, раздевайся.
Ребёнок встревоженно потянул носом.
– Ольге плохо?
– Хуже всех сейчас будет тебе, – Степан взял у него пальто. Ударил наотмашь – невинного, удивлённого, беззащитно открытого – ударил больнее, чем офицерским ремнём: – Ты влип, парень. По уши. В тину.
Нет, но какой воин. Уже готов к схватке. Собран, свободен, спокоен. Весь – холодный текучий огонь.
– От кого вы узнали?
Правильно. Бей в корень. В предателя.
– Доносчица работает в загсе. Не повезло вам, Киев – большая дерев...
– Малыш! – донеслось из большой комнаты. – Иди сюда.
– Спасибо, Степан Сергеич, – чуть слышно сказал Сергей. – Вы дали мне меч перед боем.
И Стива переметнулся, поняла Ольга Ефимовна, увидев сонно отрешённое лицо внука. Разболтал. Врасплох не получится. Придётся менять план беседы на ходу.
Она вздохнула, собираясь с силами.
– Итак, я должна тебя поздравить?
– Нет, – тихо ответил Сергей.
Ольга Ефимовна слегка сбилась. На миг блеснула безумная надежда: а вдруг Стива с его выкладками прав? Лариса наврала или напутала?
– То есть?
– Ты не должна, Ба. Как ты хочешь.
– Как я хочу? – саркастически переспросила она. – А как, по-твоему, я могу отнестись к поступку, который ты сам же от меня скрыл, точно что-то постыдное? – Внук молчал. Ольга Ефимовна смягчила тон. – Пойми, Малыш, я готова уважать и твои чувства, и твоё стремление к самостоятельным решениям. И, конечно, чем-то же тебя привлекла эта женщина, что-то, значит, есть в ней такое, что заставило тебя примириться с её возрастом и-и... богатым прошлым... – она паузой пригласила его порасспросить. Проявить нормальную юную любознательность, если уж на то пошло. Бесполезно. Он даже не бросился защищать свою избранницу. Он ненормальный. – Впрочем, это как раз естественно, мальчиков часто тянет на опытных женщин... Но пойми и ты меня. Я давно знаю Эсфирь. Очень давно. И не могу симпатизировать безвкусно молодящейся камелии, вульгарно накрашенной, вызывающе ярко и неряшливо одетой, с нечёсаными волосами, облупленным лаком на грязных ногтях, в зашитой через край юбке, перекрученных колготках и нечищеных туфлях со сбитыми каблуками...
Она верно выбрала цель. Сергей посерел, качнулся и осел на ковёр, впившись пальцами в ворс. Ананке испуганно ткнулась в него, пытаясь утешить поцелуями. У Ольги Ефимовны от жалости опять закололо сердце. И всё же она торжествовала. Как хирург, обнаруживший и мастерски удаливший опасную опухоль. Тине конец.
– Разумеется, это мелочь, – покладисто добавила она, закрепляя победу. – И я понимаю, что для тебя это не имеет такого значения... Речь о другом. Как я могу поверить в твою самостоятельность, если тобою играют в поддавки твой Дюк, которому ты так безоглядно доверяешь, и две его подружки? Тебе дали поиграть одной – какая милая, чистая, добрая девочка! – поманили тебя надеждой и, не церемонясь, отняли. Ты безропотно отдал. Тебе кинули, как обноски – бедному родственнику, другую, надоевшую. Ты с благодарностью принял. Я тебя не узнаю, д’Эвердьё! Где твоя гордость? Прости, что говорю тебе горькую правду...
– Ты лжёшь, – безжизненно сказал Сергей.
– Что?! – вспыхнула она. Всё насмарку, ничем не проведёшь недоверчивого злого волчонка, с его звериным нюхом, с его сверхчеловеческим чутьём, опять она в дураках перед ним, как досадно, как страшно и стыдно, Господи, как стыдно... – Ты всё-таки думай, с кем говоришь, друг любезный!
– С кем? – потерянно прошептал он. – Я жил в иллюзорном мире. Мне казалось, что я тебя знаю. Мне казалось, что ты знаешь меня. А твой мир, вот он какой. В нём близких можно и должно обманывать. Для их блага. В нём я неполноценный. Меня легко обмануть. И ты этим пользуешься...
Он падал, падал ничком на истоптанный ковёр, и два взрослых сильных человека, убивающих его, одна – любовью, другой – деликатным невмешательством, были уже готовы рвануться с дивана и из-за двери на помощь. Но он выпрямился. Сел удобно и устойчиво, обхватив руками колено – длинный мосластый щенок, вот-вот почешет ухо нескончаемой задней лапой. Буднично заключил:
– Ты великолепна. Человек, способный увидеть свою пользу даже в чужой слепоте, непобедим.
– Ну как тебе не стыдно! – Ольга Ефимовна вскочила к нему – упасть рядом на колени, прижать к груди упрямую, неуправляемую, враждебную, родную голову... Не посмела. Лишь погладила жёсткие, упруго отталкивающие ладонь вихры. Собака зарычала на неё. – Ведь сам знаешь, что говоришь глупости. Ну прости. Вот до чего дошло. Мы уже ссоримся из-за неё. Малыш, милый мой, единственный мой, у тебя никого нет, кроме меня, и я не могу безучастно смотреть, как ты гибнешь. Пусть по форме я была не права. С виду Тина всегда была чистюлькой. Но внутри... Послушай меня, я старше и намного опытнее, я художник, в конце концов. Я вижу не только форму, но сущность – в жесте, взгляде, изгибе губ...
– On ne voit bien qu’avec le cœur, – голос Сергея вдруг зазвенел сжатым в пружину металлом. Речь чуть замедлилась и изменила мелодику, звуки обрели певучесть, интонации – сдержанный, почти затаённый накал неистовой надежды: услышь меня. – L’essentiel est invisible pour les yeux. Les yeux sont aveugles.²⁴
Ольга Ефимовна до хруста стиснула пальцы. Выдохнула сквозь зубы:
– Вот, значит, как было дело. Вот чем она тебя взяла. Умна. Признаться в любви пулей Сент-Экса. Всё сделал за неё он. Даже не приоткрылась, ни слова своего, а ты – наповал.
Сергей потрясённо поднял голову.
– Признаться?.. Так она тогда... призналась мне в любви?..
– Что она с тобой сделала! – Ольга Ефимовна взяла его голову в ладони, жадно вглядываясь в пепельное, осунувшееся, далёкое лицо. Где он сейчас? С той. – Она же трясина. Вампир. Мужчина для неё – орудие. То ли алтарь, то ли жертва её Молоху. Да если бы ты видел, ты бы вообще не привлёк её внимания. Ей просто захотелось остренького. Минутный каприз гурмана. Она высосет тебя, выбросит пустую кожуру в ближайшую урну и даже не обернётся, и забудет тебя через минуту, она всегда была такой, её уже в школе звали «Снежная Королева»...
«Снеговичком её звали, – уточнил про себя за дверью Степан Сергеевич. – И Тиной болотной».
– Да. «Чем ближе к небу, тем холоднее»,²⁵ – улыбнулся Сергей.
– Но человек живёт на земле. А она – не человек, пойми ты!
– Я тоже.
Он встал, неотвратимо и страшно, как фотонный корабль на столбе света. Ольга Ефимовна медленно отступила.
– Я не человек, Ба. И, может быть, я бы действительно погиб, если бы у меня не было никого, кроме тебя.
– Ах, вот как... – гнев свёл ей судорогой горло. Она глотнула. – Ты думаешь, ты кому-то нужен. Думаешь, теперь тебе есть куда уйти. Думаешь, тебя там примут с распростёртыми объятиями и не дадут пинка через неделю-другую, когда надоест водить тебя за руку, кормить с ложечки и без конца читать тебе всё, что не распознаётся сканером. Думаешь, ты поймал синюю птицу и можешь строить свою жизнь, как тебе заблагорассудится. А я тебе больше не нужна. Поэтому со мной теперь можно не считаться. Моё мнение, мои интересы можно игнорировать. В таком случае тебе больше нечего делать в моём доме.
Она распахнула шкаф. Сменила домашние брюки и свитер на элегантное платье. Освежила лицо лёгким макияжем. Зверёныш упрямо молчал. Ни объяснений, ни извинений. А ведь некуда ему идти. Некуда деваться. Разве что к Лёве. Но кто в здравом уме и трезвой памяти сунется в этот кагал?
Ничего. Надо просто дать ему время. Сам всё поймёт.
– Я ухожу к Татьяне Михайловне, – застёжка цепочки выскальзывала, рвала волосы на шее. – Будь добр, застегни мне кулон.
Нет, всё в порядке. Не может мальчик с такими нежными руками так осознанно и зло противостоять ей. Это пустое детское упрямство. Всё наладится.
– Спасибо, – она поправила кулон в узком вырезе платья. – Вернусь в десять. А ты пока подумай. И если не одумаешься, если не хочешь мира в доме – чтобы к моему приходу тебя здесь не было.
– Да.
Это прозвучало как-то уж очень спокойно. Без раскаянья и без вызова. Как бы ему и впрямь не взбрело в голову пересидеть грозу у сердобольных Коганов. Или в мастерской.
В любом конфликте, если хочешь добиться примирения, предусмотри и перекрой человеку все пути к отступлению, все лазейки. Оставь ему один-единственный выход. К тебе. И он будет есть у тебя с руки.
– И в студии тоже, разумеется, – предусмотрела Ольга Ефимовна. – Она мне давно нужна. Завтра с утра я её займу. Ни твой, ни тем более Юркин мотлох мне там ни к чему. Потрудись освободить помещение.
– Да.
Степан ждал с её кожаным плащом в руках. Не понижая голоса, – всё равно тот услышит, – напряжённо сказал:
– Оля, он уйдёт.
– Посмотрим.
Она потянула к себе кожанку. Степан не отдавал.
– Оля, он уже ушёл. Остановись. Я ему никто, а ты ещё можешь...
– Пусть погуляет. Я сама виновата. Слишком берегла его. Ничего, хлебнёт настоящей жизни, расквасит об неё нос – быстро поумнеет.
– Стояли звери около двери,²⁶ – горько вымолвил Степан. – Он умнее нас с тобой. И не просто умнее. Он люден. Ты это называешь ненормальным? Ты за это в него стреляешь?
– Только, пожалуйста, без патетики и без истерик. Ты дашь мне одеться или нет?
– Ну, что ж... – он развернул плащ. – Я тебе падать в ноги не буду. Ты взрослый человек. Иди. Погуляй.
Она хлопнула дверью. Жирная точка. Конец.
Нет. Ещё нет. Степан Сергеевич ринулся к Сергею. Столкнулся с ним. Встряхнул.
– Ну хоть ты-то понимаешь? Она же больше всего на свете боится тебя потерять!
Сергей мгновенным проворотом освободился из его медвежьей хватки.
– Меня это уже не касается.
– Совсем хочешь свалить? С концами? Подумай. Если она вернётся, а ты вещи собираешь, она сразу сдаст назад.
– Степан Сергеевич, я пленных не беру.
– Ты всё-таки остынь, – Степан Сергеевич тащился за ним, больше не решаясь к нему прикоснуться. – И она за четыре часа остынет. Слушай, а давай пообедаем! Ты же, наверное, голодный? А уж потом, на сытую голову, будешь что-то решать.
– Я не... – Сергей запнулся. – Да. Вы тоже хотите есть, да?
– Зверски.
– Одну минуту.
Он обшарил базу на полочке в прихожей. Щёлкнул тумблером пеленга. Из только что покинутой комнаты отозвался телефон.
Степана Сергеевича затрясло.
– Ну что ты за человек! Вот уж точно – каменный! Меня нет, да? Некому сказать: «Дай телефон»?
– Простите, – виновато вздрогнул Сергей. Нашёл его рукав. – Прости, па. Можно телефон?
Степан на миг крепко прижал его к себе. Худущее, горячее, нервно дрожащее, хрипящее под старым чёрным свитером. Переведя дыхание, буркнул:
– Ну то-то же. А то...
– Прости, – повторил Сергей, морщась от его боли. – Хуже всех сейчас тебе. И у меня даже нет времени тебе помочь.
– Да помогать-то сейчас надо тебе, – улыбнулся Степан.
– Тогда посмотри, пожалуйста, в справочнике номер Общества слепых. Отдел трудового и бытового устройства.
– Чего-о?! В общагу?! Совсем охренел?!
Сергей переступил через его негодование, как через окурок.
– Найду по ноль девять.
– Может, ещё и университет бросишь?! На завод пойдёшь?! Проволочки крутить?!
– Синхронным переводом я зарабатываю не меньше. Но если понадобится – пойду.
– А ну, садись! – Степан толкнул его в кухню, на табурет. – Щей налить?
– Нет. Котлету.
– Держи вилку! Паршивец нестриженый. Бомж нашёлся. Жри свою котлету! Сиротинка с молодых-юных лет... Чего улыбаешься? Убить тебя мало!
В кармане ожила поганая чёрная штуковина.
– Слушаю, Лебедев! – рявкнул Степан.
– Здравствуйте, – дохнуло пространство. Сжатое пружиной сердце мира.
– А-а, – осип Степан. – Привет, Снежная Королева.
Ему с улыбкой протянули раскрытую ладонь:
– Привет, Чкалов.
– На, – он сунул в уже ждущую руку ненужный, в общем-то, телефон.
– Что, Тин? – нетерпеливо бросил Сергей.
Однако. Не тон для новобрачного.
Мир тронул осторожной мягкой лапой:
– У тебя всё в порядке?
– Да. Я занят, Эстер. Позвоню позже, идёт?
В её голосе зазвенел тёмный металл:
– Что случилось?
– Я свободен, – сухо сообщил Сергей.
Степан, враз обессилев, опустил ложку. Вот оно что. Вот оно как. А он-то, простофиля, со своей любовью, со своим сочувствием... А это не Ольга пинала бедного мальца. Это малец вёл её на верёвочке. На бойню.
Нет. Нет. Малец сжёг себя, чтобы спалить клетку. Кто ж нам виноват, деревянным счётным палочкам, что мы строим из себя клетку для феникса.
– О, чёрт! – взвилась пружина. – Планировали, называется. И ты один принял на себя все розги. Я сейчас приеду.
– Нет. Ты меня не застанешь. Я ухожу.
Степану вдруг почудилось, что он оглох. Или сердце мира остановилось.
– Куда? – наконец, с лёгким академическим интересом осведомилась она.
– На две ночи – к Коганам. В понедельник найду жильё. Всё, Тин. Мне некогда. Счастливо.
– Сиринг, – тростником прошелестела она. – Хочешь, я выпрошу обратно лимон и розы? Что нужно сделать? Что изменить дома, чтоб тебе здесь понравилось? Чтоб тебе захотелось домой?
Опа. Молодец Тина болотная. Засосала. От такого любой влюблённый сосунок съедет с катушек. Да чего там, не только сосунок. Любой, как Малыш, на минуту задохнётся и проглотит язык. Давай, отомри, будь мужиком, сделай её, наговори ласковых глупостей, сладкими речами из бабы можно верёвки вить. В общагу он собрался...
– Достать лежак подлиннее, – велел Сергей. – Мне надоело спать на полу.
– Угу, – учла она.
– Отдать мне опеку над пианино. Я его настрою, как надо.
– Да хоть наоборот.
– Выстлать ковровыми дорожками путь в комнату, кухню и ванную.
– Уже.
– Что?..
– Я как раз укладываю.
Ну что ты таращишь синие глазищи в никуда и набухаешь слезой? Баба тебе под ноги дорожкой стелется. Скажешь ты ей, наконец, доброе слово? Ведь нарываешься, парень! Не наглей, этой не угодишь – заморозит. По себе помню.
– А ковры со стен убрать. И банку с водой со стола. Почему там вечно торчит банка с водой?
– Для акварели. Мы уберём.
– Птицу в клетку, питона в террариум, аквариум выбросить, – вошёл во вкус Сергей. – Я его рано или поздно разобью.
– Не ври, ты отлично... Мы выбросим. Фай в школу отдаст.
– Отнять у эльфа лютню. Посадить семь розовых кустов.
– Фу на тебя! – со смехом ахнула Тина. – А я уши развесила!
– Сидеть дома и ждать мужа.
– Когда? – потребовала она.
– М-м... – Сергей потёр переносицу. – Через два часа... Или три...
– Я дотерплю. Я постараюсь. Я намелю нам кофе на семь веков.
– Мало. Мели навсегда.
– Знаешь, сына, – вздохнул Степан, – а лежак должен покупать ты. За свои деньги.
– Знаю.
– А они у тебя есть?
– Да.
– Малыш, свобода – это действительно навсегда. Со всеми вытекающими на своём горбу. Крыша над головой, кусок хлеба, бабе цветы, дитям мороженое... Назад не повернёшь. Даже в крайнем случае.
– Крайний случай мне не грозит, – надменно усмехнулся Сергей. – Мне хорошо. Судьба дала мне свободу без ответственности. У меня всегда будет кусок хлеба. Инвалидная пенсия.
– Ах, ты... – Степан глотнул. – Ты ещё жене такое скажи.
– А это она мне сказала.
– Тогда ты кругом прав, – помолчав, подытожил Степан. – Надо же. Тина болотная...
– И Фаэлин. И Дюк. Извини, отец, ещё один звонок.
Он управлялся с телефоном ловчее старших. Два лёгких касания с выходом в память. Сергей ласково – куда ласковее, чем с Тиной – заворчал:
– Что ты делаешь в чужой студии? А кто будет стену расписывать? Всю?! Fort bien. Мои поздравления. А теперь дай Дюку этюдником по голове, отними у него кисть и тащи его к телефону. Да. Да, Фай. Верёвка? Нижний средний ящик под моим стеллажом. Дюк, немедленно бери «Жигуль» и вывози из студии книги и своё добро. Да, нас переезжают. Нет, я сам. Студия важнее. Отвали. Возьму диски, дедов можжевельник и зубную щётку. Ну и чёрт с ними, я ещё наваяю. Слушай, ты займёшься делом или мне ехать в студию? И «Валакхилью» оставь, пуп развяжешь. Пакуй свои холсты, у тебя их...
Сергей, морщась, отвёл от уха трубку, рокочущую: «...Да ещё и твои работы заполучить – подавится она! А мне её жалко, тётка всё-таки! А мои холсты можешь засунуть себе в зад, мазохист!»
– Дай-ка сюда, – Степан отнял у Сергея телефон.
– Я за тобой приеду, и только попробуй кинуть ей хоть одну свою вещь отступного – я тебя своими руками...
– Юра.
– Здрасьте, Степан Сергеич, – опасно оживился Дюк. Понятно. На Малыша вожак прайда только порыкивать может, и то не всерьёз. Но уж зато гада, посмевшего обидеть львёнка, всласть порвёт в клочья. – Лучше отдайте Стрижа по-хорошему.
– Заедешь сюда, возьмёшь у меня ключи и перевезёшь всё, что надо, на Кулибинскую, шесть, квартира двенадцать. Это на Галаганах, между метро «Нивки» и «Святошин».
– Хм... – слегка остыл Дюк. – Это что, Ваша квартира?
– Нет. Теперь – Сергея.
– Ух, ты...
– Но... – оторопел Сергей.
– Выполняй, – Степан бросил осточертевший телефон в карман. – Ты доешь когда-нибудь? Сколько можно мусолить паршивую котлету?
– Неправда. Ты мне подсунул уже третью.
– А ты ешь, а не считай! Ну, что такое? Поперхнулся? – он постучал мальчишку по спине. – Порядок?
– Угу, – продохнул тот. – Спасибо.
– Чёрт те что! Правильно Ольга говорила. Уже где-то расквасил нос.
– Нет, – недоуменно возразил Сергей.
– А откуда кровь на платке? – уличил Степан.
– А, да, – Сергей смущённо смял платок. – Об жизнь.
Бросил вдруг вспыхнувший ком на тарелку.
– Ты чего дуришь, парень? – отшатнулся Степан. Белоснежный, в алых кляксах лоскут догорал, оседая чёрными хлопьями. – Постирать нельзя? Ладно, твоё дело. Пошли паковаться. Ты куда?
– Вымыть посуду.
– Ты ещё полы вымой, – Степан поволок его прочь из кухни. Открыл шкаф. – Складывай, я принесу баул. Да-а, вещичек у тебя... Будто тебя вчера подкинули. Как же это Оля допустила?
– При чём тут она? Мои вещи. Мне хватает. Па, я возьму синтезатор и брайлевские штуки, они не нужны ни тебе, ни...
– Нет, – оборвал Степан. – Ты возьмёшь свой компьютер.
– Но...
– Разговорчики! На кой чёрт нам два компа? А у твоих девок...
Сергей насторожился. В прихожей взвизгнула Ананке. Сергей рванулся, налетев на дверцу шкафа. Степан подхватил его. Открыл коротко звякнувшую дверь. Сергею на грудь, хватая ртом воздух, упала чуть подросшая, чуть похудевшая, отрастившая длинные волосы Тина болотная.
– Не дотерпела, – констатировал Степан.
Она промычала что-то невнятно покаянное.
– Бегать не умеешь, – отметил Сергей.
– Не умею. Мерзейшее занятие. Уймись, Нюш, я тебя тоже люблю.
– И откуда же ты добежала, не умеючи, за... – Степан взглянул на часы, – двадцать восемь минут?
– Там ещё метро было, – смутилась Тина.
Потянулась к Сергею, встав на цыпочки.
– Нет! – он резко отстранил её. – Меня нельзя целовать.
– Эту тему мы уже обсуждали! – полыхнула полярной пылью Снежная Королева. – Во мне столько же микобактерий, сколько в тебе, не выпендривайся, туберкулёз не заразен, я биолог, я лучше знаю, нагнись сейчас же и дай губы! Или мне прыгать по тебе, как белке по жирафу?
– Нимфоманка, – прорычал Сергей, нагибаясь.
Степан оцепенело привалился к стене. Умирает. А Оля: «Бронхит, бронхит»... А ребёнок умирает. И молчит. Бегали же ещё сегодня утром, два жёстких спарринга, «Давай, давай! Тренируй дыхалку!», хоть бы слово жалобы. «Об жизнь», поганец деликатный...
А может, им, мутантам, и впрямь не заразно и не страшно... Только Степана, чурбана тупого, надо было спасать, сжигая платок...
Они оторвались друг от друга. Вдохнули глубоко и свободно. Словно оба приложились к кислородной подушке.
– Где Оля? – спросила Эсфирь. – Я готова к экзекуции.
– У подруги. Так ты мчалась под плети? И думала, я дам тебя избить?
– Я хочу быть с тобой, – заявила она с целеустремлённостью самонаводящейся ракеты. – Под плетью, так под плетью. Какая разница? Ну? Закажем такси? Или позвонишь Коганам?
– А чего им звонить. Открой дверь.
– Чё за понты! – с порога фейерверком взорвался Дим. – Чё здесь творится у вас в Бухаре?!
– Вторая часть Марлезонского балета, – отточенно определил Сергей.
Степан неожиданно для себя хохотнул. И вырвался из затопившего его смертного ужаса. Ужас остался в сердце. Но освободил голову. Не паниковать. Не тонуть в тоске. Действовать.
– Подожди, Дим, – остановил Лёва. – Степан, где Ольга? Стриж, Эстер, чего она от вас хочет?
– Да поехали к нам, потом разберёшься! Машина под домом!
– Подожди, Дим. Степан, что происходит? Приходим мы с рыбалки, а Ида...
– С горчаками и беззубкой? – не утерпел Степан.
– Д-да... – Лёвушка озадаченно поправил очки. – А что, весь сыр-бор из-за них?
– И беззубку тащили? – заинтересовалась Эсфирь. – Вы их и размножать собираетесь?
– Но, коллега, взять в дом живое существо и не обеспечить ему экологические...
– Долго вы будете тянуть Стрижа за хвост? – заорал Дим. – Рыбам – так экологические условия! А Стриж скоро от тёти Оли будет кровью харкать! А вы всё выясняете, что происходит!
– Дим, заткнись и открой дверь, – спокойно переключил его Сергей.
В прихожей стало совсем тесно.
– О, я же говорил – все здесь. Стриж, мы всё вытащили, – бодро доложил Дюк. – Тихо, Нюшка!
– Уже? – обалдел Сергей. – Куда?
– К Полищукам.
– Ты в своём уме?
– Ты сказал переехать – мы переехали.
Фалина под шумок тихой сапой пробралась к Сергею, расстегнула свою сумку на ремне и затянула его кисть в недра, к какой-то белой пластмассовой банке. Сергей, засияв, склонился с поцелуем к её руке.
– Вот они завтра вернутся, – элегически напомнила Эсфирь, в упор ничего не замечая, – и вас поубивают.
– Я их уговорю, – отмахнулся Дюк.
– Тирин, Малыш приказал немедленно, – несокрушимым доводом припечатала Фалина.
– Подумаешь, Полищуки, – влез Дим. – И это ещё когда будет! А вот сейчас, если мы немедленно не свалим, нас тётечка покусает!
– Степан, так где Ольга? Могу я поговорить с сестрой?
– Степан Сергеич, Вы не передумали с ключами?
– Па, ты поговори, а мы мотаем.
– Мальчики, а куда вы, собственно, мотаете?
– Пока никуда, вон ещё сумка не уложена.
– Все к нам! Ида уже блины печёт.
– Почему к нам? У Стрижа дом есть, его там баба ждёт.
– Ты чё?! Вот же обе его бабы здесь!
Этак они прогалдят до Олиного пришествия. Пора призвать рыжую ораву к порядку. Степан поставил голосовые связки в командное положение.
– Tout beau,²⁷ – негромко сказал Сергей. Всё стихло. – Отец, расскажешь Дюку, как найти твой дом. Дим, поможешь мне собрать вещи. Дядь Лев, отвезёшь Фалину с вещами домой – к нам домой – и отгонишь машину к студии. Фай, возьмёшь на руки вазоны. Собака в машине не поместится. Дим, поедешь с нею своим ходом. Фай, объяснишь, куда. И сведёшь Ананке с совой и змеёй. Это только ты сумеешь. Я, Дюк и Эстер едем к Полищукам. Если успеем всё вывезти и распихать, сходим к тёте Иде на блины. А сейчас, Тин, свари всем кофе. Чтоб молчали.
– Вы мне рот не заткнё... – пробурчал Дим.
Других возражений не было. Степан нашёл карту Киева, разостлал перед Дюком, ткнул пальцем. Достал из пианино заначку. Дим потащил из дому гитару. Лёвушка – стопку книг, листая на ходу верхнюю. Мелькнула Фалина с геранькой, как с ребёнком, на руках. Эсфирь с сигаретой в зубах варила кофе.
– Тина, – сгруппировавшись, начал Степан. – У тебя с ним правда серьёзно? Он же тебе верит. А ты? У тебя с ним какие отношения?
– Облигатного симбиоза, – следя за литровой кастрюлей, машинально пробормотала она сквозь цигарку.
Так не лгут. Даже себе. Так, минуя контроль сознания, прорывается истина.
– М-м... Облигатный – это когда друг без друга сразу помирают?
– Угу. Налить?
– Налей. А с тобой-то... с вами... он будет жить?
– Да, – ответила она так спокойно, что он опять сразу поверил. Наверное, именно это Малыш называет «ответ реальности». – Сергей идеально здоров духом. А значит, и телом. И вообще не бери в голову. Это наша забота.
– Тина. У него кровохарканье.
– А что, для этого не было причин?
– Были, – признал Степан. – Но теперь-то их нет?
– Совершенно верно.
– Спасибо, – он поставил в раковину пустую чашку.
– На здоровье.
– Я не за кофе, – буркнул Степан. – Вот. Любые лекарства, фрукты, санатории, всё, что понадобится. Здесь пока шестьсот, я потом ещё сниму. И договорюсь с приятелем, доктор медицины, главврач Центра... Ну что ты уставилась? – завёлся он. – Что важнее – твоё самолюбие или его шанс?
– Ещё кадку с можжевельником, – вымечтала она. В её глазах плескалось мокрое Солнце в лесном озере. – Надо три, а мы наскребли всего сотню. Ионизатор Чижевского. Горный воздух. Гранаты, курага, творожные торты, сёмга, икра... Господи, сколько всего я смогу в него впихнуть! Здесь на всё хватит, и не дёргай приятеля, мы лечим друг друга сами, не засвечиваясь, и ты уже сделал главное, отец дарит меньше жизни, чем ты.
– Ну, скажешь тоже, – Степан облегчённо перевёл дух. – А я думал, ты встанешь в позу.
Эсфирь с улыбкой кивнула:
– Я тоже, прибежав на сигнал SOS и протянув руку терпящему бедствие, всегда готова к тому, что в ответ он даст мне по морде.
На пороге елейно замялся Дим.
– Тин, звёздочка моих очей, а если я не дам тебе по морде – протянешь кофею, а?
– Эстер, и мне, если можно.
– Тирин, и мне.
– Капелла, иди сюда, – расшвырял терпящих бедствие тихий голос из комнаты.
– Во-от как её зовут, оказывается! – просек Дим.
– Что нужно, чтобы стать магом? – нацелил на него палец Лёва.
– Выучить Истинную Речь и подлинные имена всех на свете, – сдал на «отлично» Дим. – Всего делов. Степан Сергеич, Вам тоже налить?
– Да я уже... А, давай, – вздохнул Степан. – Как просто в этом «Волшебнике Земноморья». Узнал имя – получил власть над душой. Выучи только истинный язык.
– А Малыш говорит – все языки истинны, – побила всех высшим авторитетом Фалина, моя посуду.
В прихожей снова, осыпав его душу сполохами искр, клацнули клинок и кремень:
– Не буду я один жрать икру и гранаты.
– Клизмой вгоню.
– Брэк! – весело прикрикнул на них Дюк. – Никаких клизм, садистка! Достаточно наручников и воронки в пищевод.
– Тина, значит, альфа Возничего. А Сергей кто? – будто бы поддерживая игру, вскользь поинтересовался Степан.
– Полярная, – просто, как «здрасьте», сказала Фалина. Близоруко щурясь, провела пальцем по тылу тарелки. Кивнула: скрипит. – А Вы – Альтаир.
В точку. В сердце. Без всякой специальной истинной речи. Настоящий маг найдёт истину и завладеет твоей душой на любом языке.
В комнате с голым окном резала глаза люстра.
– А ну, брось сигарету! – бешено рявкнул Степан.
Сергей хлопнул ресницами. Видно, на него никогда не повышали голоса, и он просто не знал, как положено реагировать.
– Вот и я говорю, – Дюк отобрал у Сергея сигарету и затянулся.
– Компьютер забери.
– Вот и я говорю, – Дюк выдрал из розетки кабель, сложил комп в сумку и исчез.
– Скелеты не забудь. И куст этот. Как он хоть называется?
– Парагвайский падуб. Матэ. Эстер взяла черенок. Кстати, его вкуснее не жевать, а заваривать, как чай.
– Ну, не так уж много я и сжевал... Погоди, ты что, его оставляешь?
– Да.
– Мне? И «Пляску смерти»? Отдаёшь?..
– Ты приходил сюда всегда, когда меня здесь не было. Не из-за компа же. У тебя есть свой.
– Малыш, да Дюк тебя за «Пляску» собственными руками...
Сергей только рассмеялся.
– Ну... – вздохнул Степан. – Только лучше бы ты оставил мне номер телефона.
– Сорок четыре – двадцать два – пятьсот тридцать пять.
– Запомню.
– Мне пора.
– Ладно. Долгие проводы... Иди к своим, нориск. Лети, стриж.
– Ты летаешь выше, – улыбнулся Сергей.

Счастье. Полное. Острое. До горячего покалывания в пальцах. Своим ключом отомкнуть дверь в рай.
Он забросил в прихожую баулы, рюкзак с книгами и торжественно, на вытянутых руках, внёс кадку с молодым, бодрым, полным ядрёного аромата кустом, всю дорогу от сада норовящим выцарапать Дюку глаза.
– С вещами! – радостно заверещал эдем. – Тирин, ты была права!
– И с можжевельником! Ты тоже была права!
Дюка с двух сторон поцеловали невозможно прекрасные жёны, облачённые в солнце... ой, нет, в старьё с засученными рукавами, пузырями на коленках и навеки въевшимися брызгами ремонтной краски. Прелесть какая. Нормальный здоровый быт. На Дюка навалилась ополоумевшая от счастья, не опомнившаяся ещё после вчерашнего возвращения в отчий дом собака.
– А лужу восторга! Слабо? – скомандовал Дюк.
– Шуточки у тебя, боцман... – побежала за тряпкой Тирин.
По Дюку взвился и лёг головой на плечо питон. Архимед с хриплым воплем: «Планёр построил рождённый ползать!» прянул с другого плеча на Фалину. Сова встопорщилась было на заклятого врага, но уже миг спустя под магическими, снимающими все заклятия Фаниными ладонями птицы, вертя головами, мирно разглядывали друг друга. Из коридора по направляющему ковру уверенно, даже не трогая стену, притопал Стриж, тоже чёрт знает в чём. Со всей уверенности под тройное «Стой!» врезался в колючую крону и в сердцах помянул Лорку:
– Когда умру – в можжевёловой роще старой...
– Стало быть, лет через триста, – подсчитала Эсфирь. – Маловато будет.
– Этот сдышишь – ещё приволоку, – пообещал Дюк, потроша сумки, как фокстерьер – лисью нору. – Так. Еда. А тапки где?
– Куртки лучше в кладовку, а не на пол, – подсказала Фалина.
– Обязательно. Чёрт, я ж их вроде сверху... О, вот они. А древо куда? Сразу на кухню?
– Лучше в комнату, – вдруг поменяла планы Эсфирь. – К Арманову финикийскому.
– Здрасьте, – удивилась Фалина.
– А на кухню – один из наших.
– Какая разница? Таскать их туда-сюда...
– Ну просится он к финикийскому, – беспомощно обосновала Эсфирь. – Стиль.
– А-а, тогда да, – кивнула Фалина. Стиль сестра чуяла лучше, чем собака – запахи.
– А чудо какое! – Эсфирь присела на корточки рядом с Сергеем. Куст растопырился перед нею, будто топ-модель на подиуме. – Воплощение силы жизни. Не то, что наши кроткие магазинные птенчики. Откуда он, Юр?
– Я же говорила – Юрочка достанет, – рассеяла сомнения в Юрочкином всемогуществе Фалина.
– Он вообще не такой, – заметил Сергей, перебирая иглы.
– А-а! Ну конечно! – прозрела Эсфирь. – Это другой вид. Не communis, а... хвоя длиннее, килеватая, две полоски... Juniperus oxycedrus. Можжевельник красный.
Дюк замер, недовыдернув куртку из-под обвившего его Мюмзика.
– Не годится?
– Ещё как годится! Вот только растёт он в субтропиках, в Горном Крыму и на ЮБК, охраняемый вид, стерегут его с собаками и базуками, отломишь веточку – расстрел на месте.
– Ты его удержи на месте, – фыркнул Сергей.
Дюк патетически простёр руку к оксикедрусу:
– Найдите на нём хоть одну сломанную ветку!
– Нет, правда, Юр, где ты его спёр? – увлеклась Эсфирь.
– Почему сразу «спёр»? – восстал невинно оклеветанный Дюк.
– В университетском ботаническом, – определил Сергей. – Это там такие ушаты вместо кадок.
– Купил, – прониклась сочувствием Фалина. – Даже заплатить хотел.
– Но не догнали, – оправдал Дюка Сергей.
– Почему сразу «купил»? – завопил Дюк из кладовки, сражаясь с двумя куртками, штормовкой и рушащимися на голову распялками. – Что, других способов нет? Во скудная фантазия!
– Собаки стояли на стрёме, – осенило Эсфирь. – Декан передавал древо через забор.
– Мы даже не успеем закончить нашу суггестивную байку, – предрекла Фалина. – Тебя вышвырнут из университета раньше.
– Всенепременно! – с энтузиазмом подтвердил Дюк. – Раньше, позже, но все там будем. Так должно же что-то остаться на добрую память. Нет, Стриж, не хватай куст, я сам.
– Какого...
– Ты с ним не впишешься. Держи. Это на кухню.
– Ого, – принял кошёлку Сергей. – Кархародона ²⁸ завалил?
– Съедим.
Сергей, взмокнув от внезапной слабости, опустился на колени. Зажал ладонью рот, давя в себе рвущий нутро кашель. Уйдите, выродки, что вы впились в меня, как утопающие в единственный плот, я же смерть выдыхаю, ведь знаете же...
Шесть рук легли ему на спину и грудь, пронзили жгучими иглами импульсов. Крепкие пальцы безжалостно ткнули в точки на предплечьях и на внутренней стороне бёдер. Его дёрнуло, словно током. И отпустило.
Ананке, протиснувшись, наконец, вылизала ему нос. Он сглотнул солоноватую пену.
– Вы бы ещё иголки вогнали.
Жёны прерывисто перевели дыхание.
– Хорошая мысль, – принял к исполнению Дюк. Тон у него был деловой. А вот голос – сорванный.
– Но-но, – Сергей оттолкнулся от пола. Дюк поднял его. – Без фанатизма.
– Дышишь?
– Сойдёт.
– Малыш, может, тебе всё-таки лечь? – отважно предложила Фалина.
– «Мальволио, не пора ли Вам в постель», – проворчал Сергей. Нашёл сумку с едой. – Паникёры. Чем больше там дыр, тем больше места для кислорода.
– Логично! – обалдела Фалина. – Значит, ты просто освобождаешься от лишнего?
– Именно.
Сёстры, как подсолнухи за солнцем, подались было вслед за Сергеем. Дюк пяткой затолкал баулы за стул. Успеется.
– Извини, Юр, мы там заняты, ты уж сам распихай свои вещи, ладно? – растоптала его чаяния Эсфирь.
Он без особой надежды дёрнулся с крючка:
– Прям щас вот так сразу?
Одуванчики оборотились к нему. Н-да. Не скучно быть солнцем.
– Твои полки – вторые сверху, по росту, – проинструктировала Эсфирь. – Плюс четыре распялки и две обувных корзинки. Поместишься?
– Н-ну... Если поджать пятку... И если ещё сдадите угол на стеллаже...
– Малыш тоже был прав! – застонала Фалина. – И этот с книгами!
– А весь стеллаж не хочешь? – зашипела Эсфирь.
Дюк отпрыгнул к двери, прикрывшись рюкзаком и мелко крестясь. С безоглядной удалью вякнул:
– Хочу.
– Ну? Куда их девать? – отчаянно огляделась Фалина.
– А некуда, – радушно развела руками Эсфирь. – Они и так уже валяются по всему дому и втихую размножаются делением. Вон разве что на подоконник, под вазоны. Чтоб цветы зимой не мёрзли.
– Или поставить ещё один стеллаж вместо шведской стенки, – пуганула Фалина.
– А на чём кланяться небу? – вернулся и с ходу влез в свалку Сергей.
– В парке на дереве, – указала скатертью дорогу Фалина.
– А мы с Фай можем на ваших шеях, – распоясалась Эсфирь, сроду не качавшая поклонов небесам.
– Давай, – загорелся Сергей.
Дюк опасливо выглянул из-за рюкзака:
– Ящики под тахтами.
– Попробуй, втисни туда ещё хоть одну книгу, – отрезала Эсфирь.
– Полки над дверями, – придумал Сергей. – Уголки и доска от стены до стены.
– Уже, – вздохнула Фалина. Эсфирь молча провела его руку к полке. – Ладно, Юр, так и быть, сложи их пока на нашу тумбу, я потом...
Эсфирь, коварно обойдённая на последнем круге, сорвалась с рыси в галоп:
– А почему это все на вашу?
– А чей муж?
– А кто его нашёл?
– А кто её брил, – подначил Сергей.
– Пополам, – великодушно уступила Фалина.
– Не делится, – застыдился Дюк. – Гэндзи – один, Фолтын – один, Неждана-колдуна с драконом водой не разольёшь...
Сёстры с клёкотом закогтили злосчастный рюкзак. Архимед взмыл на вешалку, каркнув: «Поезд стой раз-два!» Стеллз метнулась за спасением к Сергею. Мюмзик величаво пробудился и приоткрыл один глаз.
– За что? – вскрикнул Дюк. – Это не я! Это Гуттенберг!
– Иди отсюда, гений гамбита, – сквозь смех велел Сергей, отдирая библиофилок от добычи.
Отодрать, само собой, не удалось. Есть всё-таки на свете кое-что не по силам даже Стрижу. Мастерски сданную жертву унесли в гнездо, свежуя на ходу. Теперь искать книгам место – их забота. И забота не без приятности. А то вон у обеих уже губы серые. И наверняка такой же каменный ком в груди. Жжёт, как кипящая кислота.
Гений гамбита навьючился и в обнимку с оксикедрусом отправился в другую сторону.
Думал – для нудного дела. Оказалось – для утешения сердца. Вот он, наш дом. Штабель пахнущего снегом постельного белья. Радуга пушистых полотенец. Пакеты с высокомерно простым белым хлопком, прозрачные и закрытые, как Тирин. Пастельные облачка кружев, – палевое, золотистое, розовое, – увенчанные одиноким нарядным лифчиком Фаниного первого размера. Педантичные чёрные и синие стопки.
Дюк могучим ударом влепил на место своё барахло. В соседнем отсеке вывалил обувь, развесил джинсы, рубашки и парадный костюмчик. В следующем занял свою полку алым, вишнёвым и бежевым свитерами, взвеселив два чёрных, три серых и полянку из лилового, весенне-зелёного и осенне-коричневого. Секунду подумал. Народ в определённо уборочном состоянии. Правда, затеять страду здесь и сейчас, в воскресное утро, в доме, только что принявшем в лоно семьи братьев по воде, супругов и повелителей – это было бы уже чересчур. Но, с другой стороны, стиль их туалетов...
Он со вздохом переоделся в латаные тренировочные штаны и футболку.
И не зря.
Книги, ещё тёплые от быстрых прикосновений и сканирующих взглядов, грудой покоились в углу дивана. Дражайшая отполаскивала от пены абажур. Тирин драила раскуроченную вдрызг, до труб, плиту, и без того чистую. Супруг и повелитель, несолидно торча на табурете, мыл эмалевый потолок.
Дюк умостил магазинного птенца на подоконник, выпутался из хвои и скорбно заключил:
– Такие, значит, у вас представления о медовом месяце.
– Не мешай нам веселиться, изверг, – деловито отмахнулась Эсфирь.
– Вот те, бабуля, и Юрьев день. А я-то спешил сюда всем сердцем, – Дюк обозрел остов плиты, – не поемши, кофею не испимши...
– Вон, в миске, Идины блины, – кивнула Эсфирь. – В холодильнике к ним сметана, рыбный паштет и хреновый соус.
– А хочешь, мы тебе курью ногу оставили, – добавила Фалина.
– Я похож на человека, способного в одиночку глодать курью ногу?
– Тогда мой стену, – ткнула пальцем Эсфирь.
– Веселитесь, – пробурчал Дюк, терзая мочалкой безответный кафель. – Тяжелобольные тут у вас по потолкам скачут...
Тяжелобольной непочтительно хихикнул, чуть не слетев с табурета.
– А их положено держать в постели!
– Пробовали. Выкручивается, – сложила оружие Эсфирь. – Даже ночью рвался то к компу, то к форточке, то к сигаретам...
– Уж я его заманивала, заманивала, – наябедничала Фалина со стола, привинчивая абажур. – Танец живота в эротическом белье исполняла...
– Не было на тебе белья, – уличил Сергей.
– А я всё пропустил! – ужаснулся Дюк.
– Не всё, – успокоила Фалина. – Отодвинь, пожалуйста, буфет.
Дюк с готовностью подошёл к монументальному готическому сооружению морёного дуба – а может, и чугуна – с солнечными витражными окнами. Из неистребимой любознательности спросил:
– А что там за ним?
– Грязь, – в три голоса просветили его.
– Вы чё? – подавился Дюк. – Мыть будете? За буфетом? Там же не видно!
– Дуся, – проникновенно начала Фалина, – Вы меня...
– Отодвинь – увидишь, – предельно лаконично, экономя дыхание, сказал Сергей.
Дюк с разительной точностью воспроизвёл незабвенную Рину Зелёную в «Весне»:
– По-моему, они ненормальные.
– Юр, родненький, – Эсфирь запястьем отвела от щеки встрёпанные волосы, – тебе этот дом нравится?
– Ну... Да. Больше всех домов на свете.
– Так вот это потому, что он чистится и моется везде. А не только там, где видно.
Дюк с полминуты глядел на неё, открыв рот. Истово кивнул и оттащил буфет от стены. За витражными цветами и птицами тонко зазвенела посуда.
– Да. Вот суть. Основа яви – в непроявленном. Истина – не впереди, не сзади, не справа, не слева, а здесь. В глубине.
– В вышине, – поправил сверху Сергей.
– В вышине, – согласился Дюк. – Тин, я тебя люблю.
– А при чём тут я? Измерения существуют независимо от меня, и вы сами ходите по их тропам. Интересно: откуда я это свинтила?
– Отсюда. А эту штуковину надо сверху.
– Всё, – Сергей сошёл с табурета. – Посмотрите: я ничего не пропустил?
Эсфирь подняла голову и выдохнула:
– Ох, ни фига себе...
– А ты говорила – перекрашивать, – припомнила ей из-за буфета Фалина.
– Чего ещё куда двинуть? – поиграл мышцами Дюк. – Стриж, тебя под кран?
– Да, – обрадовался Сергей.
– И меня отсюда, – задушенно пропыхтела Фалина.
Дюк обустроил Сергея и нырнул в щель к жене. Буфет затрясся, взвыв бокалами.
– Вы ещё на люстру залезьте, – посоветовала Эсфирь, ставя на возрождённую плиту чайник.
– Светлая мысль, – вдохновился Дюк. – Фань, пошли на люстру?
– Успеем, – проворковала Фалина. – Не отвлекайся.
– Остались окно и пол, pas? – спланировал Сергей, вытирая руки. – Это мы с Дюком сделаем.
У Эсфири вырвался смешок.
– Знаю я, как Дюк вымоет окно, – она сунула в печь блины и курицу. Мимоходом показала Сергеевой руке, куда вешать полотенце. – Видела у Коганов. Он его шаржами разрисует.
Из-за буфета донеслось зловредное хихиканье.
– Я вымою, – нашёл выход Сергей.
Эсфирь сняла вязаную грелку-колокольчик с заварочного чайничка. Сцедила настой. В самый раз. Не холодный и не горячий. На хрупкой грани между двумя «нельзя» – воспалением лёгких и угрозой кровотечения.
А толку его лечить? Этот выродок отлично знает, что махать тряпкой на сыром осеннем сквозняке ему смертельно нельзя. Что у него между ушами? Опилки? Солома? Младенческая уверенность в своей неуязвимости? Детские хитрости: притворюсь, будто проблемы не существует – и она рассосётся? Подростковая пороховая смесь из бравады, упрямства и гипертрофированного самолюбия? Юношеская тяга к героическим свершениям и красивой смерти? Или жёсткий взрослый счёт – на дни, на часы, на минуты: плевать на себя, времени мало, надо успеть сделать как можно больше?
А сказать ему: «Не спеши» – глупее, чем посоветовать родиться блондином. Только разозлишь. Ну не умеет он не спешить. Не может плюнуть и отложить на потом. Научится, конечно. Позже. Когда отследит в себе слабое место и возьмётся за себя сам.
Но сейчас – что делать? Как остановить, как развернуть из тупика эту неукротимую, лихорадочную гордость?
Сергей удержал руки, вложившие в его пальцы чашку с травяным настоем. Дёрнул каменеющую тишину, словно деликатный щенок – подол забывшей о нём хозяйки:
– Честное слово, я не буду рисовать шаржи.
– Пропала Тиринка, – летучим вздохом отозвалась тишина. – Как же она вытянет японский сдавать?
– При чём тут японский? – завёлся Сергей. – Я всё успею!
Но Эсфирь уже поймала брошенный сестрой фалинь:
– А по справедливости! Я шесть лет в университете училась мыть стекло. И если ты у меня отбиваешь дело всей жизни, то и я у тебя просто морально обязана...
– Я понял, Тин, понял. Я покусился на святое, заветное. Нечестивец.
– Вот! – вырвалась из омута Эсфирь. – Точно!
То ли на её смех, то ли на запах еды из щели, как тараканы, вылезли слегка запыхавшиеся и страшно довольные Коганы. Дюк устремился к чайнику и банке с кофе. Фалина обозначила звуковые маяки: к столу – табурет, на стол – звонкую россыпь ножей и вилок.
– Мы действительно всё успеем, – сказала Эсфирь, расставляя тарелки. – Двенадцатый час, а уже почти всё сделано! Без вас мы бы дня три провозились, не меньше. Нюш, лопнешь. Ну ты хоть бы лапу мне дала, что ли... Нет, голос я не просила! Малыш, тебе сколько блинов?
– Один.
– Четыре, – встрял Дюк, никогда не упускавший случая поторговаться.
– Два.
– Три, – предложила компромисс Эсфирь.
– Два. С творогом и паштетом.
– Ладно. Так что ешьте спокойно, и пусть вас не волнует этих глупостей. Кстати, подумайте, кто что хочет на обед.
– Чего бы я ни захотел, мне не отвертеться от прополисного масла, травяного чая, печёнки и молока с алтеем, – безнадёжно перечислил Сергей.
– Да ради Бога! – воодушевилась Эсфирь. – Могу украсить меню полезнейшим снадобьем – соком алоэ с мёдом и барсучьим жиром. Чтоб тебе было с чем сравнивать. И пюрешкой из варёной моркови.
– Лучше из цикуты, – сравнил Сергей.
– А я хочу жареных зеленух, – надумал Дюк. – Или польских.
– Привет, – увяла Эсфирь. – Где я их тебе возьму? Это же в лес надо ехать.
– Ну? Так в чём дело? Машина под домом.
– Та-ак, – протянула Фалина тоном инспектора детской комнаты милиции. – Плакали наши планы. Пришёл и всё опошлил.
– Ты кто? – цепко прищурилась Эсфирь. – Мой ангел ли хранитель, или коварный искуситель, иль хитроумный совместитель? Мои сомненья разреши, обман неопытной души.
– Какие уж тут сомненья, – невозмутимо парировал Дюк. – Не всякий Вас, как я, поймёт. Кто давеча ночь напролёт рыдал мне в жилетку? Что, мол, милые-ненаглядные лисички уже отошли, зато теперь зеленухи и польские в самом разгаре, нет грибов прекрасней...
– Так вот чем вы по ночам занимаетесь, – умозаключил Сергей.
– Слушайте, – дрогнула Эсфирь, – а правда, может, поедем, а? Ведь сезон же кончается. Может, ну её к чёрту, эту уборку? Никуда она от нас не денется.
– Езжайте, – дуэтом благословили Фалина и Сергей.
– А вы? – жалко пролепетала Эсфирь. – Я – в лес по грибы, а вы здесь вкалывать будете, да?
– Все в лес по грибы, – ехидно призвал Сергей. – Но предупреждаю: меня дед натаскивал только на трюфели.
– А чего, в Севеннах ты однажды белый нашёл, – вспомнил Дюк.
– Угу. Я на него упал. Споткнувшись о корягу.
– А я – только по мухоморам, – пристроилась к Сергею за баррикаду Фалина. – Больше никаких не вижу. Нет, если споткнусь о белый, я его, конечно, найду...
– Как – не видишь? – побледнел Сергей.
– Близорукость, – успокоила она.
– Фай, я слышал, есть такая штука, называется «очки».
Фалина потёрла сразу занывшую левую скулу.
– Нет, – перебил себя Сергей. Нашёл исцеляющими пальцами больное место. – Контактные линзы.
– Не хочу. От них глаза воспаляются. И вообще – всё, что мне надо, я и так прекрасно вижу.
– Какая мысль! – проникся Сергей. – Нет. Какое мироотношение! Вот подлинная свобода воли. Не глотать покорно все навязываемые реальностью впечатления, но самой выбирать, на что смотреть.
– Сиринг! – Фалина упала со стула к нему в объятия. – Я же всю жизнь пыталась им всем объяснить! А Тиринка всю жизнь меня пилила: «Носи очки, человек должен быть в курсе!» А ты сразу всё понял!
– Фань, а давай я тебе для грибов подарю лорнет, – воспарил мыслью Дюк. – И в курсе будешь, и свобода: хочешь – смотришь, не хочешь – не смотришь.
– С лорнетом по грибы, – оценила Эсфирь.
– А мне фижмы, как хемулю, – заказал Сергей. – Мягше падать.
– Джинсы с турнюром, – выдала Эсфирь фасончик от кутюр.
– Сзади и, самое главное, спереди, – добавил существенную подробность Дюк.
Ананке, взволновавшаяся было при волшебном слове «лес», разочарованно оглядела веселящихся, изгаляющихся друг над другом хозяев и снова свернулась калачиком на диване подле Сергея.
– Ладно, – отсмеялась Эсфирь. – Давайте, доедайте, кофе стынет. И мне ещё окно мыть.
– Зачем? – философски рассудил Дюк. – Можно подумать, если ты его отмоешь, оно покажет ещё что-то, кроме всё того же двора. А представьте себе: Фаня небрежно роняет этюдник в машину, занимает мягкий трон, её элегантно доставляют на пленэр, в золотую осень, и пиши себе вечный кайф близоруких художников – акварели по мокрому...
– Хочу! – поймалась Фалина.
– А вокруг – никаких печёнок с прополисом, – добивал Дюк. – Лёгочный сосновый воздух, шёпот деревьев, дубы шелестят так, осины – этак, барсуки поют, живая музыка жизни...
– Всё, я тоже готов, – сдался Сергей.
– Кофе в термос! – пришпорил Дюк.
Ананке с восторженным воплем слетела с дивана и заплясала вокруг них. Архимед, тоже знающий хорошие слова, предусмотрительно занял место на Дюке и вцепился покрепче. Стеллз с плюща, вертя головой, увлечённо следила за кипучим алармом сборов. Корзина, сигареты, диктофон, хлеб, бумага, сыр, вода для собаки и акварели, сапоги, шоколад...
– Твоё пальто потом не отчистишь, – озабоченно бормотала Эсфирь, – в жакете продует, в штормовке холодно...
– Натяну и то, и другое.
– Не налезут. Они тебе уже малы, Малыш. Ты растёшь.
– Надену шарф, – традиционно решил проблему Сергей.
– Интересно, – вздыбила холку Эсфирь, – а в Антарктиде у этой безбашенной нации форма одежды – тоже шарф?
– Вокруг тебя миллион половозрелых киевлян, все выросли, без шарфов, готовы к употреблению. За каким чёртом тебя потянуло на...
– Тин, Малыш, а у нас есть подходящий шарфик, – встала между волками Фалина. – Как раз по погоде и Малышу по размеру.
– Точно! Фай, гениальная идея! – воспрянула Эсфирь.
Нырнула в кладовку и выволокла шарфик.
Дюк выпал в осадок.
– В чём дело? – нетерпеливо спросил Сергей.
– Да, Стриж, это таки твой размерчик. Доисторический вязаный платок полтора на полтора. Уж замотаешься, так замотаешься.
– Поверх смятой Бородином кирасы, – доваял образ Сергей.
– Не примазывайся, не было тебя здесь, – восстановил историческую точность Дюк. – Какие у тебя могли быть общие дела с Наполеоном, шуан недобитый? Закутаешься, как миленький.
– Вы охренели? – свистящим полушёпотом осведомился Сергей. Уже у двери, готов к бою, рука на рычажке замка, трость наперевес. – Я что, чахоточный – в бабьем платке ходить? Если я не знаю, как я выгляжу – мне можно выглядеть пугалом?
Дюк и Фалина открыли было рты для возмущённых протестов.
– Нет, – отчеканила Эсфирь. – Ты из тех редчайших людей, чей вид адекватен сути. На любой семнадцатилетней девочке кираса выглядела бы смешно – но на Орлеанской Деве она стала облачением Девы. На тебе и платок будет одеянием мужчины и воина.
Сергей, сражённый наповал, вспыхнул, как ребёнок. Отпустил замок.
– Тин, ты... это ты кто видит. У тебя глаза устроены иначе.
– Нормально, – зарычал Дюк. – И не спорь с женой. Не наступай на эфу.
– Платок брать? – кротко спросила Фалина.
– Да.
– Стеллз, пойдёшь с нами? Так, мы ничего не забыли?
– В лесу разберёмся, – подтолкнул в светлое будущее Дюк.
Фалине даже не пришлось самой тащить тяжеленный этюдник в машину.
– Между прочим, – поведала она, устроившись на мягком троне, – Арман не только не связывался с Наполеоном. Он и в шуанах не был.
– И не сомневаюсь, – заверил Дюк. – Из маркиза роялист, как из телескопа кувалда.
– Ты знаешь, где он был? – встрепенулся Сергей. – Откуда?
– От него, – пожала плечами Фалина.
– Примкнул к Национальному собранию и штурмовал Бастилию? – предположил Дюк.
– Нет.
– Кстати, Фань, он не плавал с Лафайетом в Америку воевать за независимость?
– Плавал. И воевал. Но в Революции он вообще не участвовал.
– Хм... – Дюк дворами-переулками выехал на Саратовскую и нажал на акселератор. – Значит, наверное, подсобивши американцам, ломанул вокруг света с Грэем на «Колумбии» или с соплеменным Лаперузом на «Буссоли». Лаперуз всех брал – и учёных, и художников, чем больше, тем лучше.
– Вся экспедиция Лаперуза полегла на атолле Ваникоро, – напомнила Эсфирь.
– А может, он свалил раньше. Где-нибудь на острове Пасхи. По каким-нибудь своим делам. Или на Камчатке. А потом вернулся домой автостопом.
– В восемнадцатом веке, – фыркнула Фалина.
– А что? Вон этот, как его, вице-консул...
– Лессепс, – подсказал Сергей.
– Да. Доставил же он в la belle France от самого от Петропавловска Лаперузов отчёт.
– За сколько лет? – уточнила Фалина.
– В тот день, когда дед погиб, Виллем добрался от Алкмаара до Эвердьё за четверть часа, – подкинул информацию к размышлению Сергей.
– Портал? – Зеркало? – Джамп? – хором рассыпали веер вариантов.
– Я знаю о норисках не больше, чем вы, – хмуро ответил Сергей. – Умеете вы открывать-закрывать портал или пользоваться зеркалом? Я тоже. А о джампе я вообще впервые услышал от Фай. Мы изгои. Я – понятно. Но вас за что?.. Наверное, они и дедовы книги мне оставили только потому, что я не могу их прочесть. И никто не может. Я отсканировал одну страницу и подсунул нашему великому мэтру Вискряку – он долго гладил меня по головке и возмущался гадами, которые меня, бедного-убогого, разыграли. Нет, говорит, такой письменности, и языка, следовательно, такого нет, и быть не может, потому что не может быть никогда.
– Старшая Речь, – зевнула у него на плече Эсфирь. – Две антологии стихов, два тома звёздной лоции, два – ксенобиологии, два – ксенопсихологии, три – сравнительной семиотической систематики культур и двухтомный сборник бредовых коанов с оригинальным названием «Сумма технологии» – в нём как раз есть разделы о порталах и зеркалах, но я до них ещё не добралась.
– Новобрачная, ты что, всю ночь читала? – ошалел Дюк.
В зеркале заднего вида встретился взглядом с её затопленными зыбкой тьмой глазами. Конечно, всю ночь. Над Стрижом. Сторожа его жизнь.
– Ну, не всю... – заскромничала рыжая врушка. – Но не заглянуть мы же не могли. В паузах между танцами живота.
– А про джампы там ни-че-го, – вставила Фалина.
Сергей откинулся на спинку сиденья.
– Значит, я не зря их хранил. Вы прочтёте. И научите нас с Дюком.
– Учить гусеницу летать... – усомнилась Эсфирь.
– По-моему, вам достаточно просто напомнить, – поддержала сестру Фалина. – Вот, например: Юр, знаешь, почему ты назвал остров Пасхи?
– Ну?
– У норисков там был космодром. Он упоминается в лоции.
– О! – осенило Дюка. – Маркиз провёл бурные годы революции в какой-нибудь Седьмой звёздной.
– Судя по тому, что я о нём знаю, скорее всего, он был дома, – возразила Эсфирь.
– Фай, – воззвал Сергей. – Момент истины! Где был дед в бурные годы революции?
– Дома. Вернулся из очередной звёздной и держал заслон. Открыл приют с госпиталем для беженцев и сирот. Чинил дороги и мосты. Кстати, его крестьяне были свободны от дорожных и мостовых податей. Интродуцировал сою и перуанский амарант. В общем, просто вёл хозяйство, занимался своей землёй и своими людьми.
– Частное лицо. Частная жизнь, – резюмировала Эсфирь. – Просто держать свой дом, свою землю и своих близких. Кто бы они ни были: семья, народ, человечество или всё живое.
– Это круто, – восхищённо признал Дюк. – Держать жизнь. Это круче любой звёздной. Хочу быть частным лицом.
– Первое условие частной жизни – быть живым, – заметила в пространство Эсфирь.
– Да я вроде нормально еду, – удивился Дюк.
– Из Парижа в Даккар, – минорно кивнула Фалина.
– Нормально, – успокоил Сергей. – Дюк всегда так ездит.
– А ты нет, что ли? – брякнул Дюк.
– Что?.. – обмерли сёстры.
Дюк, холодея, снизил скорость до тихих-смирных девяноста. Избаловала его эта компания. Компания, в которой можно быть собой. Обнажённым. Не притворяясь и не скрываясь. Не прячась в броне образа, маски или роли. Не пряча заветное или запретное по тайникам. Без драпировок – тебя видят сквозь них. Без запертых потайных ящиков – никто не станет шмонать твою душу.
Привык. Разнежился. Открылся. И нет чтобы самому влипнуть – подставил Стрижа, кретин.
Стриж, даже не пытаясь объясняться или оправдываться, с интересом ждал реакции жён.
– Юэнсин, – голос Фалины дрожал от ужаса и восторга. – Планета маловата, разгуляться малышу негде!
– Жилин с Юрковским, – тоном капитана Быкова определила Эсфирь. – Я газую, кум рулює, жмем. Фанфаронский налёт на Бамбергу вы ещё не устраивали? Или небольшой, абсолютно безопасный поиск в пещеру к марсианским пиявкам?
– Опасность – понятие субъективное, – резво продолжил игру в цитаты Дюк. Был бы не за рулём – зацеловал бы ненаглядных сестёр. – А пиявочек мы не обижали. Мы ж не экологические дикари какие.
– Тирин права: только драть, – безнадёжно вздохнула Фалина. – Пиявочек ему жалко. Биолог... Приедем – в рожу вцеплюсь. Я тебе не Крутиков.
– Это мы мигом, Жар-птенчик. Где бы тут свернуть...
– Дальше, – сказала Эсфирь. – Там справа будет шлагбаум – под него.
– Под шлагбаум? – с живейшим любопытством переспросил Сергей. – Тин, ты полагаешь, это даёт больше шансов на жизнь?
– Пробьёмся, – весело рыкнул Дюк.
– Пробьёмся, – подтвердила Эсфирь. – Под ним народная тропа.
– Я обожаю этот народ, – сомлел Сергей.
– Сиринг, – Эсфирь скользнула рукой ему под штормовку. Угревшаяся там Стеллз недовольно зафырчала, легонько цапнула палец, но подвинулась. Эсфирь прижала ладонь к клокочущей груди. – Из борьбы с собой, кто бы ни победил, в любом случае выходишь побеждённым.
– Нет. Новый опыт и новое знание о себе в любом случае есть победа. И вообще, дамы, не берите в голову. Я грамотно вожу машину. Гаишников не давлю, – Сергей поймал жену, исхитрившуюся упасть на него на вполне благопристойном вираже. – Юзом не заворачиваю. Кстати, куда мы едем? Мы ведь уже в лесу, разве нет?
– Тин, куда мы едем? – переадресовал Дюк.
– Налево и до поляны. Сам увидишь.
– А здесь тебе чем не нравится?
– Здесь – лес. Там – пленэр.
– Ага, – Дюк остановил машину у поляны при развилке дорог, к которой сходились сосновый бор, дубрава, берёзовая роща и осинник. – Да. Оно самое. Красота – это страшная сила.
Ананке выскочила первой, понеслась кругами по поляне. Архимед взмыл и исчез в кронах. Эсфирь застегнула платок на шее у Сергея припасённой булавкой. Из-под платка выглянула Стеллз, сонно поморгала на лесные красоты и закопалась обратно.
Они стояли, слушая оживающую тишину.
– Овсянка, – поднял голову Сергей. – Совсем близко.
– Да, они всегда жмутся к опушке, – шепнула Фалина.
– А там ручей, слышите? И поёт троглодит.
– К-кто? – отвалил челюсть Дюк.
– Крапивник, – перевела с латыни Фалина.
– Идёмте туда?
– Лучше не надо, – сказала Эсфирь. – Ручей-то он ручей, но течёт по болоту.
– Дрозд, – замерла Фалина. – Певчий дрозд!
– Иволга, – схулиганил Дюк.
– Двадцать девятого сентября? Иволги уже с месяц, как улетели. Ой, а это кто? Похоже на зеленушку.
– Концовка, как у зеленушки, но в целом больше напоминает чижа.
– А по-моему, это клёст. Трели, как у зеленушки, но с треском.
– Это пересмешка иктерина, – не выдержал Сергей. – Ассорти из чужих песен.
– Вот вам, граждане биологи, – смиренно повесил нос Дюк. – Учишься-учишься, грызёшь гранит, кроша зубы, а потом приходит этот остроухий и ставит всех на место.
– Так вы же не птиц слушаете, – фыркнул Сергей. – Вы в мелкоскопы смотрите.
Оттолкнулся от надёжного бока «Жигуля» и пошёл по летучему лабиринту запахов, шорохов, шелеста и щебета.
– Малыш, ты куда? – дёрнулась Фалина.
– Теперь убедились, что я не виноват ни в каких корягах? – тоскливо сказал ему вслед Дюк.
– Это вообще не твои проблемы, – отшил Сергей. – Кому какое...
Споткнулся, гордо запутался в молодых осинках, продрался насквозь и опустился на колени, на дразнящий пальцы клинописью веток моховой ковёр.
Эсфирь присела рядом.
– Ты хотела собирать грибы, – напомнил Сергей.
– А их так и собирают – на карачках. Почему попутно я не могу ответить тебе?
Коганы, толкаясь, целуясь, нечленораздельно поминая освещение, то и дело складывая перед глазами рамку из пальцев, устанавливали этюдники.
Да, не позавидуешь им. Хоть разорвись – так красиво, куда ни глянь. Благородная бронза дубов. Стройные факелы сосен. Дрожащее пламя осин. Фонарики бересклета. Невесомый свет берёз, осиянных солнцем. Смотри, любуйся...
Лес зарябил и померк в слёзном тумане. Она отёрла глаза. В мимолётной тьме тихий голос выдохнул:
– Как красиво.
Лакированные кустики брусники. Каждый кожистый лист в весёлой пляске ветвей тонко и точно очерчен почти идеальной кривой Декарта. Живые «почти», схожие и неисчерпаемо разные, как улыбки на знакомом лице.
Впереди слева. Ручеёк пушистых круглых фестончатых листочков. Родственник мяты, земляной плющ. Лёгкие шёлковые листья в нервюрах жилок, крыльями взлетевшие над ожерельем ягод. Печать Соломона. Дихотомические микродеревца, сплошь обросшие упругой шёрсткой. Волчья лапа – ликопод. Ажурный султанчик какого-то злака. Сдобная шляпка... Вот он.
– Тин, а этот болетус – что, несъедобный?
– Ой, – сказала достославная собирательница грибов. – Вот это да! Ка-акой подосиновик! Слушай, ты удивительно удачно спотыкаешься и натыкаешься. Всякий раз – на что-нибудь дельное.
– На тебя, например. Да. Я сказочно везучий, – заявил Сергей. – Ну? Бери его, что же ты!
– Сам бери. Он вышел к тебе. Нож дать?
– У меня есть, – Сергей аккуратно срезал гриб, прикрыл мхом ямку. – Держи. А есть тут папоротник?
Она огляделась.
– Тебе какой – орляк или щитовник?
– И можно без хлеба.
– Тогда это тоже подойдёт. Сюда.
– La campanule! – растаял он. Лиловый колокольчик даже не качнулся под его рукой. – Ещё цветёт! Тин... – он выпрямился. – Ты уходишь?
– Нет. Я здесь. Открой рот.
– Заче...
Её ладонь на губах. Душистая прохлада. И пахнущая осенью черника. Сергей поцелуями собрал ягоды. Насторожился.
– Кто это?
– М?
– Идёт. Слышишь?
– Самолёт. Здесь недалеко Антоновский аэрод...
Он прикоснулся к её губам: тише. И, пока она тёрлась носом и щекой о его руку, слушал мелкие осторожные шажки.
– Ёж, – шепнула Эсфирь. – Трогать не дам. Колючий.
– Как селеницереус.
– Ты меня теперь всю жизнь попрекать будешь, да? – жалобно заныла она.
Он в семь поцелуев нашёл её губы. С изумлением и стыдом сознался:
– Я счастлив.
– Что в этом странного? Блаженство – такое же необходимое и естественное состояние духа-разума, как свобода. Сиринг, тебе не нужно с кровью выкашливать свою вину. Ты ни в чём не виноват перед Ольгой. Ты ничего ей не должен. Она вменяема и дееспособна. Ради Бога, не взваливай на себя ответственность за чужие решения: это посягательство на чужую свободу воли. И не падай под паршивую хворь, как под заслуженную кару.
– Ты права, томограф. Запомни, как ты права. Будь права для себя, не только для меня.
– Что? – не поняла она.
– Это не кара. Это случайность. Ничьей нет вины, Эстер. Что бы ни было, запомни: ты была для меня жизнью, счастьем, свободой, и будь для себя. Всегда.
– Нет, – бесстрастно отстранила она предложенную виру – словно он пытался соблазнить Снежную Королеву горстью ледышек. – Не пойдёт. Я не выбираю этот конец. У меня просто нет выбора. Только с тобой. В Арел, так в Арел.
– Нет! – он судорожно спрятал её в объятиях. – Diantre, и она ещё разглагольствует о свободе. А сама... Что, мне уже и умереть нельзя?
– Ни в коем случае.
– А если я выживу... Что делать? Эстер, что я должен делать, чтобы тебе со мной было лучше, чем без меня – если без меня никак?
– Делай, что хочешь.
– Аурин, – одними губами прошептал Сергей. – Теперь я понял, с кем сплёл свою жизнь. Женщина? Любовь? Нет. В моей руке сам Аурин.
– Нет. В нём сплетены две змеи. Это мы – Аурин. Как ты думаешь, мы так и будем всю жизнь говорить друг другу «нет»?
– Нет, – уверенно отрезал Сергей.
Их прорвало смехом. Смех сломался в кашель, и рядом немедленно возникли Коганы.
– Ну? – грозно осведомился Дюк.
– У меня мысль была. Я её думал. Поделиться хотел. Только откашлялся, как положено...
– А я спугнул, гад.
– Именно. Ищи её теперь по щелям.
– Ничего, Стриж, они как блохи: если уж хоть одна завелась... Ух, ты! Чего Тин нашла! Это получше мысли будет!
– Не я, – похвасталась Эсфирь. – Сергей.
– А трюфели где?
– Малыш, а хочешь красивую-красивую берёзу? – предложила Фалина. – И вереск? И дуб с тремя стволами?
– Хочу. И ещё мне обещали папоротник.
Эсфирь сунула ему пучок дриоптериса и опахало орляка.
– Merci. И ещё, если можно, записать лес. Отдельно от трёпа.
– Ну, барин, ты и задачи ставишь, – призадумался Дюк. – Тут надо четыре кляпа.
Смех слился с птичьим щебетом и рассеялся в шорохе листвы. Сергей, упившись совершенством папоротника, хрупкой гармонией вереска, прелестью берёзовых плетей, спокойной мощью дуба, разогнал ретивых поводырей заниматься своими делами и залёг с диктофоном, как сытый леопард, на изогнутой дубовой ветви. Коганы наперегонки тщились поймать и пришпилить к картону стремительно падающее Солнце. Эсфирь бродила вокруг, шурша, как ёжик, появлялась и исчезала, осторожно, не оставляя следов, вынимала из-под листьев грибы, бисерно строчила в блокноте, закапывала на корм сапрофитам окурки и исписанные листки. Собака, нервничая, бегала от человека к человеку и старалась согнать всех в стадо.
Фалина и Дюк встретились руками над папкой для бумаги. Открыли, уступая друг другу. Папка была пуста.
– Извели, – обескураженно констатировала Фалина. – Всю. Когда мы успели, Юр? Ну и зараза эти блиц-этюды.
– Н-да. Хуже Строговой. Прав был Гоген: подлая планета, погода непрерывно меняется, писать пейзажи с натуры – всё равно что бороться с комарами, отрывая им жужжалки.
– Что будем делать? Искать планету, где у комаров есть жужжалки? Или голову с «таинственным центром мысли», как у Гогена, чтобы писать из головы?
– Что до меня, то я в неё ем.
– Тогда давай...
– Фань, а что если...
– ...Разведём костёр.
– ...Костёр разложить?.. Фаэлин, свет мой, – он ткнулся в её волосы. – Les grands esprits se rencontrent!
– Чего-чего великие умы? – увязла в переводе Фалина.
– Сходятся мыслями.
Огненные языки с уютным треском поднялись над поленьями в аккуратно выкопанном круге. Гаснущий день стихал. В птичьем звоне всё отчётливее солировала стеклянная свирель вечерней болтушки – малиновки, подзадержавшейся с отлётом на юг. Короткие трели с характерным свистом. Фиоритуры подлиннее, почище, посложнее. Муаровая мелодия, долгая и лёгкая, как полёт опавшего листа. Лес, занемев на миг, в тон и в такт мириадами голосов ответил блокфлейте, и она ответила ему, переведя на язык божественной музыки всё, что говорили языки Божьего мира – листва и осень, птицы и высокий закат.
С нанизанных на прутик грибов капнул и зашипел в огне сок. Сергей убрал блокфлейту за пазуху. Спрыгнул с дерева. Ананке немедля нырнула ему головой в руки и потащила в компанию, к костру, к горячим сэндвичам и горячему кофе.
– Творцы, – подвёл итог дня Дюк. – Творим, стало быть, то да сё. L’art robuste seul a l’éternité.²⁹ А мы чем балуемся? Пастельки, свирельки, акварельки. Одна надежда: на Эфу.
– А я тут при чём?
– Ну, как же. Помнишь, из чего он предлагал гнать нетленку?
– Мрамор – кстати, не очень-то прочный в нынешнем воздухе, цветная эмаль и бронза. Ну, и? При чём тут я?
– И стихи, – подсказал Сергей, скармливая сыр сове и зеленуху вороне.
Эсфирь свернулась «тарелочкой»:
– У Готье узкий европейский взгляд на вещи. Художник, пишущий иероглифы на песке прибоя меж двумя волнами, или складывающий бумажного журавлика, или играющий концерт для флейты с вечерним лесом, так же беседует с миром и вечностью, как и ренессансный подхалим, к восторгу Готье запечатлевающий в несокрушимом металле медальный профиль какой-нибудь высокопоставленной сволочи.
– Атас, – насладился Дюк. – Бей европейцев!
– Тирин, может, он не сволочь запечатлел, – вступилась за Европу Фалина. Отняла у Сергея надкушенный хлеб, переслоила сыром, шляпкой подосиновика, кружком помидора и вернула в его пальцы. – А мецената.
– Merci, Фай. Одно другому не мешает. Большинство меценатов – сволочи.
– Ни Готье, ни ренессансный творец, ни медальный меценат не знали моно-но аварэ, – торила путь Эсфирь. – Можете вы представить ваши акварели и пастели, эти толчки пульса на меже дня и ночи, живой трепет мгновенной прелести, щемящее чудо метаморфозы, смерти и рождения – отлитыми в эмаль?
Фалина представила и содрогнулась. До озноба. До оскомины.
– Не надо, – решил Дюк.
– Кстати, Европа не безнадёжна. Кое-кто понимает. «Унылая пора, очей очарованье, приятна мне твоя прощальная краса» – это ведь о том же. И вообще, я вам грибочков набрала. Еда – это тоже вечное.
– И Пушкиным побаловала, – расшаркался Дюк. – Шестистопными ямбами. Очень вкусно. Как в ресторане. Как будто ты готовить не умеешь.
– Я честно пыталась предложить вашим свирелькам-акварелькам равновеликого поэта.
– А нам других не надо, – отмёл Дюк.
– Нам нужна ты, – поддержала Фалина.
– Ты и без ямбов равновелика, – исчислил Сергей.
– Ладно, – Эсфирь покорно извлекла из кармана блокнот. – Любители шестистопных ямбов и домашней стряпни. Сами нарвались.

Неспешным шёпотом опавшего листа
отходит тихий день. По-летнему горяч,
осеннюю печаль в улыбках бликов пряча,

то золотист, то ал, мерцает на кустах,
струится по ветвям, играет в кронах луч,
задумчивой звезды последний взгляд летучий.

Лесная тишина чарующе чиста.
Ручья вечернего доверчивая речь.
Слышнее шаг ежа, чем самолёт далече.

Безмолвным вздохом ввысь уходит высота,
небесный занавес отдёргивая прочь
и встречу с вечностью торжественно пророча.

Вот замерла земля, безвидна и пуста.
Из сумерек судеб – трагедий, фарсов, притч –
на пламенном плече возносит ночь Возничий.

Коридорный гул всосал сотрудниц вместе с их щебетом. Дверь сыто чавкнула. Всё. Впереди почти четыре часа свободы и покоя.
Н-да. На пыльных тропинках далёких планет останутся наши следы. Огрызки, окурки, дырявый пакет, бутылка из-под воды. Растоптанные мухоморы и увядшие букеты диких цветов.
Веник застенчиво прикрывает кучу осколков, на островном столе в луже тиосульфата киснут крекерные крошки, всюду валяются фильтры, бюксы и покровные стёкла, склянки не убраны, микроскоп не зачехлён...
Эсфирь, как гребень по колтуну, прошла по лаборатории, расчесала бесформенный бедлам во вполне пристойное рабочее логово. Выключила тупой верхний свет, оставив только сильмарилл своей втиснутой в угол за вытяжкой оранжерейки – там две лампы ещё длили компактный, в треть квадратного метра, летний день. Завершительным штрихом выложила на свой стол смысловой центр – чистый лист бумаги. Теперь здесь можно существовать. Пространство собрано. Так мишень строит болтавшиеся за спиной палки-жилки в нацеленный лук.
Стреляй.
Да-да. Всенепременно. Вот только скажу пару добрых слов своим настырным ненаглядным...
Она выглянула в коридор и с лёгкой досадой убедилась, что прорезавшееся вдруг ясновидение – не иллюзия. С обеих сторон приближались ненаглядные. Один – неслышно, мягко и с блондинкой. Другой – неслышно, твёрдо и с брюнеткой.
– Какого чёрта, Дюк, это была моя идея! – превентивно, за версту до схватки, зарычал он.
– Можешь расслабиться, – великодушно одарил Дюк. – Я её воплощу.
Эсфирь прислонилась к косяку, издевательски сложив руки на груди.
– Это ещё как идея захочет, – озвучила Снежана. – Оставь надежду всяк сюда входящий.
– Входящий? – хмыкнула Эсфирь. – Надежда вас надула. Но пасаран.
– Вступила в переговоры – наполовину сдалась, – расколол её Сергей, идя на грозу.
– Сама дверь открыла! – радостно поддержал Дюк. – Какой мир предпочитаете в это время дня – почётный, понечётный?
– Да хоть трансцендентный. Но после восьми, – Эсфирь обеими руками упёрлась в Сергея. – Индивид имеет право на слободную любовь!
– Ну и воплощай, – надула губки блондинка. – А я пошла.
Дюк с готовностью чмокнул её:
– Иннуль, ты разбиваешь мне сердце в осколки. И в каждом останется твой светлый об... А вы все циники! Ну чего бы я ржал?
– А того, – Инна гордо закинула за плечо набитую конспектами сумку. – Оно у тебя и так из осколков. Сердце-калейдоскоп.
– Верный образ, – согласилась Эсфирь. – Истинная прелесть – в разнообразии.
– Ну никак ни с кем не получается проститься навеки, – озадаченно посетовал Дюк вслед удаляющейся стройной спине.
– Дамы, он гонит волну, – предупредил Сергей. – С той же Инной Дюк простился навеки уже раз пятьдесят.
Эсфирь адресовала Дюку самую ледяную из своей коллекции змеиных, с плотно сомкнутыми губами, ухмылочек.
– Значит, мало. Могу помочь. Юр, потренироваться на мне тебя устроит?
– Ой-ой-ой, – тихонько сказала Снежана, прячась за мужские спины.
– Сразу пятьдесят раз? – деловито примерился Дюк.
– Триста тридцать. Каждому. Я вас предупреждала, что сегодня занята? Говорила, что буду работать до восьми?
– А вдруг ты передумала, – придирчиво проверил Сергей.
– А вдруг ты передумаешь, – поманил Дюк.
– Не волнуйтесь – я не уехал, и не надейтесь – я не уеду.
– Хода, таки да, нет, – смиренно осознал, наконец, Дюк. – Значит, он с другой стороны. Сваливаем, Стриж. Пошли в обход.
– Ходить в обход, понятно, не очень-то легко! – прониклась ситуацией Эсфирь. Все её глыбы льда разлетелись блёстками смеха.
– Не очень-то приятно, – осмелела Снежана.
– И очень далеко, – замученно просипел Дюк.
– Идите, идите, – неумолимо напутствовала Эсфирь. – Всё равно Путь бесконечен. Дао пусто, но неисчерпаемо.
– Стоп. А шестьсот шестьдесят прощальных поцелуев? – хладнокровно напомнил Сергей.
– Нет, ну зачем же так схоластически... – попятилась Эсфирь, тщетно дёргая руку из тонких горячих пальцев. – Ай!.. Я больше не буду никогда-никог... Догматизм – неправильное мировозз... Спасите-помогите!
Ни один из хихикающих – кто сочувственно, кто злорадно – зевак не рискнул сунуться с помощью. Нормальные герои свалили то, что осталось от Эсфири, на её стул, подхватили Снежану и, взбодрённые, отправились в обход.
Эсфирь осторожно обследовала себя – нет, вроде всё цело, всё на месте. Взяла ручку. И осталась, наконец, наедине со своей непаханой белой нивой.
Итак. Суггестивный текст, текст – намёк и подсказка, внушающий сопротивляемость внушению. И они хотят, чтоб я такое сочинила. В полной уверенности, что я сумею.
А как?
Пока не знаешь, как надо – продумай, как не надо. Ни в коем случае нельзя совать туда режущую уши «рожь» и визгливый, как стекло под пенопластом, «Фестский диск». Ну, это несложно. Рожь заменить нейтральным Secale cereale. И поиграть украинским «жито» и английским «рай»³⁰. Диск запустить тихой сапой, дабы не встревожить робкие умы: «глиняная табличка с лабиринтовой надписью, найденная в развалинах древнего Фаито и хранимая в музее Ираклиона». А там пойдёт просто «лабиринтовая табличка».
А ведь можно и сам текст закрутить в классический спиральный критско-заяцкий лабиринт. Всего-то семь поворотов-связок к центру, семь обратно...
Вот только не надо. Твоя задача – подтолкнуть аудиторию на взлёт, а не в погружение.
Но разве погружение – не начало взлёта?
Вот сама туда и лезь. В обход, спиралями, тесными вратами, до той глубинной точки, где выдох мира обернётся вдохом, вход – выходом, корни – вершиной и бездна – небом. А народу в пустыне протори прямую тропку. С горизонтом и светом впереди.
Ну, и? С чего начать?
А, пожалуй, с начала. Самого-самого. Отворить собратьям дверь, дать войти, осмотреться, освоиться...
Дверь. Врата. Дорога. «Путь» не годится – тёмное и тихое. Для лабиринта.
Игра. Слово – сама отрада. И как раз для Дюка – толкать-то речь будет он.
И дерево. Свежее, весёлое, крепкое, просторное. Природа, свобода, игры по кустам, мясо с дымком и разговоры у костра.
Да. Вот. Вольная воля. Что ж, извольте. Это я могу.
«За вратами рая росли два дерева. Древо познания и древо бессмертия. У прародителей был выбор. Либо великая игра с природой – и далеко не всегда мир говорит нам "да". Либо вечные незатейливые радости овоща, жирующего на удобренной грядке. Адам и Ева отворили верную дверь. Кто из нас, коллеги, сорвал бы другой плод и двинул гладкой дорогой?»
Теперь коллег надо втянуть и заворожить движением, попутно объясняя тему. «Междисциплинарное исследование» – ужасно. «На стыке наук» – категорически не катит. Что бы такое двойное, сдвоенное, как две ноги по дороге, два киля по волнам...
«Вдаль от берега незыблемых парадигм, на катамаране лингвистики и геногеографии мы пойдём по реке времени в водоворот древних, как родина, проблем: какие народы обитали на земле Орианы, от Днестра до Днепра, тридцать столетий назад? Какой сеяли хлеб? На каком языке говорили? И, главное, куда они подевались?»
«Палинологические данные свидетельствуют» – нет. «Анализ ДНК костей, пыльцы и семян показал» – нет. «Проведено картирование генофонда» – нет.
«Перед вами зримый образ – паутина генов людей, зверей и растений в её временом развитии. Этим неводом мы выловили ядерные скопления этно– и лингвоареалов и проявили структуру связей в культуре Триполья – векторы миграционного взаимодействия...»
Красиво-то как. Векторы. А можно и тензоры с резольвентой. Мы учёные или мы не учёные? Нагрузим коллег лапшой, чтоб уши отвалились, чего мелочиться...
– Опять в темноте сидишь?
Вера Ивановна включила свет. Ну надо же – стихи сочиняет! Не всхлипывает в углу, не курит нервно и зло – нет, спокойненько марает бумагу. Всё как всегда. Будто не она тут всю неделю строила из себя Джульетту – в своей, конечно, цинично насмешливой манере: я вам, дескать, ещё и не такого нагорожу, а если вы принимаете игру за жизнь, иронию за чистую монету – ваши проблемы.
И будто не он час назад ушёл с другой.
– Уже отзаседались? Так оперативно? – похвалила вышестоящих Тина.
Собрала исписанные листы, отложила текстом вниз. Готова, мол, к роскоши человеческого общения. Хоть Вы и нарушили моё творческое уединение. И вообще наука ваша с её горизонтами, заседаниями кафедры, зарплатой и чином-степенью, и коллектив с его интересами, отношениями и общественным мнением, да и вся эта бытовуха с работой и домом, кухней и магазинами, детьми и ремонтами, тряпками и телевизором мне до лампочки, я натура поэтическая, полёживаю себе с умной книжкой на диване в воздушном замке и поплёвываю сверху на вашу мышиную возню: не мои проблемы.
И водить слепого в туалет, выходит, непоэтично. Временное затмение. Поиграла в пылкие страсти, в экзотику, надоело, бросила. Не её проблемы.
Хотя ещё вопрос, кто кого кинул. Он-то шёл весёлый, румянец горит, глазищи светятся, и девица так и виснет на нём, так и млеет. А эта сидит, как сыч, в пустой лаборатории... Ну точно, Афина ³¹: вся в латах олимпийского пофигизма. Да только если проработаешь бок о бок с человеком годы и годы, так уж изучишь его до донышка, со всеми его заморочками – даже такого ходячего компьютера без инструкции по эксплуатации, как Тина. Раз она вместо обычной своей вежливо внимательной улыбки нацепила вот эту вежливо отстранённую, – прямо не улыбка, а заиндевелое, задёрнутое морозным узором окно, – значит, дела у неё не ах. Плохи дела.
А не жадничай. Чего уж хорошего! Журавль в небе Жар-птицей просвистел мимо, к милому ангелу, девушке-красавушке ³² – а кто удивляется и ахает, что он выбрал Фалиночку, тот ни в птицах, ни в людях не разбирается. А безобидная запасная синица в руках обернулась соколом-Гором. И разнёс он, небось, воздушный замок в дым. А что, вон как он её «к ноге» ставил – приятно вспомнить...
Тина прислонилась к вытяжке, непринуждённо повторив позу Веры Ивановны. Протянула ей огонёк, закурила сама. И, видно, как-то там по-своему истолковала отразившиеся на начальственном лике приятные воспоминания. Потому что спросила о самом главном, самом важном, самом заветном:
– Стася не звонила? Что у неё?
– Звонила, – пламенно кивнула Вера Ивановна. – Замучили её! По архивам сильно цеплялись. Ну, Стаська столько материала собрала, нате вам: и перепись Москвы за тридцать восьмой год, а там чёрным по белому, что Шовкун работал в печатне у Василия Бурцова, и переписка Шовкуна с Мерсенном...
– Ого! С Интернетом семнадцатого века? Который с Галилеем, Декартом, Ферма, Паскалем...
– И с Шовкуном, – гордо подтвердила Вера Ивановна, упиваясь великими именами. – И дневник его, и экспертиза почерка – это ты верно подсказала, очень пригодилась – ну, словом, всё! Два замечания было. За недооценку роли Мелетия Смотрицкого...
– Но он же вроде помер где-то в начале тридцатых? Или просто больше не к чему было придраться?
– Выходит, не к чему! – триумфально рассмеялась Вера Ивановна. – Ну и ещё за опечатки, для того их в диссере и оставляют, нельзя же совсем без замечаний. Словом, ни одного чёрного шара! Прошла под аплодисменты!
– Весь мир на ладони, ты счастлив и нем, – подытожила Тина.
– Точно! Как ты всё-таки умеешь...
У Веры Ивановны задрожал голос. Она подняла очки на лоб, полезла за платком. Пока сморкалась и отирала глаза, Тина в несколько неслышных взмахов преобразила стол: салфетки, корзинка с печеньем, шоколад в стеклянной пиалушке, тёмная доминанта бутылки.
– В общем-то с самого начала было ясно, что Стася защитится неизбежно, – говорила Тина, нарезая сыр – кубиками, не по-людски, ну да уж ладно. – И умница, и пахала три года без продыху. Но взойти на вершину так артистично – это уже не только ум и усердие. Это талант.
– Да, Стаська у меня... – растроганно подтвердила Вера Ивановна. Только что коллеги тарахтели, казалось бы, то же самое: «Конечно, подумаешь, что ей та защита, она у тебя такая умница, и чего было так за неё переживать», – а звучало совершенно иначе. – Ой, Тиночка, мне прямо неудобно, наоборот получается, это я должна выставлять, собиралась завтра тортик, шампанское...
– Всё Вы да Вы. А Вам? – отозвалась Тина из недр объёмистого пакета. – Лимон, апельсин или и то, и другое?
– А что это в бутылке? Твоя настоечка?
– Угу. Аир, мирт, зверобой, мелисса, мускат, роза, сушеница и мёд. После резкого сброса такого напряжения Вам просто необходимо.
– Давай к ней лимончик. Куда это ты столько цитрусов набрала? Цукаты будешь варить?
– Сергею. Чтобы каждый день съедал два апельсина и лимон.
– Ничего себе, раскатал губу! У него что, цинга? Открытый туберкулёз? Здесь ему не Средиземноморье, слушай его больше!
– А как же, – усмехнулась Тина. – Слушаю и повинуюсь. Как положено. Ну, за Вас.
– За Стасю, – поправила Вера Ивановна.
– Нет. За Стасю – завтра, гуртом, шампанское. А сегодня, в тишине – за Вас. За фундамент. Без Вас не было бы ни Анастасии Арефьевой, ни её диссертации, и не вернулся бы из забвения гениальный Игнатий Шовкун.
– Спасибо, – совсем расчувствовалась Вера Ивановна.
– Это Вам спасибо.
– М-м... Нектар. И, ты знаешь, сразу отпустило. А то я весь день на таких нервах...
– Естественно.
– За рецензию так и не взялась... Да ещё кафедра эта...
– А что там? Было что-нибудь интересное?
– Как не быть, – Вера Ивановна соорудила себе многослойный сэндвич из печенья, сыра, лимона, грамотно сдобренного кофе и сахаром, и дольки шоколада. – Давай-ка ещё по капельке.
– Угу.
– Вот, например, тему твою хотят закрыть.
– У меня есть своя тема? – приподняла бровь Тина, бестрепетной рукой наполняя мензурки.
– Ну, знаешь! – вскипела Вера Ивановна. – У меня твои ухмылочки уже вот где сидят! Я тебе про такие важные, серьёзные вещи говорю, что тут смешного!
– Только важные, серьёзные и глубокие вещи достойны смеха. Что смешного в мелком, дешёвом и глупом?
– Ты научный сотрудник, в конце концов! – поставила её на место Вера Ивановна. Тина покладисто пожала плечами: мол, как скажете, мне до фени – научный я, ненаучный... – Ты мне тут дурочку не строй, я тебя уж сколько лет знаю. С такой головой и такими руками, как у тебя, и до сих пор без степени – стыдно, Тина! Стыдно! Что за манера – вечно отсиживаться в углу и делать вид, что тебя не существует! Знаешь же, как у нас: сама не выступишь – никто тебя не заметит. Пора уже пошевелиться, выйти на люди, проявить себя, показать, наконец, на что ты способна!
– Минуточку, я что-то запуталась, – помотала головой Тина. Встала на щелчок чайника. И когда успела его налить и включить? – Чаю?
– Можно.
– Вам не кажется, что мы отвлеклись? Ведь речь шла не обо мне, а об одной из наших тем? Надо обосновать её новизну, актуальность и судьбоносность? Хорошо, я сделаю. Письменно. Вера Ивановна, мы же так удобно распределили: на бумаге излагаю я, на трибуне – Вы, самая уважаемая, или Татьяна, самая красивая.
– А тебе, выходит, ни уважения, ни красоты не надо, лишь бы тебя не трогали. Не выйдет! Никто вместо тебя за твой консорциум биться не станет.
– А-а, вот о чём...
– Учти, – Вера Ивановна сердито помолотила пальцем по краю стола, – мне эта грязная смесь торфа, цианобактера, микромицетов и Бог его знает, чего ещё ты там в своём ведьмином котле намешала, нужна ещё меньше, чем тебе. Так что придётся уж тебе самой о своих игрушках позаботиться. Тем более, это из-за твоих фортелей, из-за этих твоих романов на него бочку катят.
– Не думаю. Бочке уже почти три года, а...
– А ты подумай, – настоятельно посоветовала Вера Ивановна. – Не соплячка семнадцатилетняя, пора бы с умом подходить. Тем более, ты девушка прагматичная, сама прекрасно понимаешь, что развлекаться с яркими мальчиками – это одно, а брак – совсем другое. Особенно в вашем с Фалиночкой положении: вдвоём в однокомнатной, на твои сто восемьдесят и её случайные заработки, ни поддержки, ни перспектив... Тут не до жиру, тут надо искать «без материальных и жилищных проблем», а не «для романтического досуга», и чтобы человек был серьёзный, интеллигентный, ответственный, заботливый, чтоб крепко стоял на ногах, – увлёкшись, живописала идеал Вера Ивановна. – Надо жизнь устраивать, а ты всё в куклы играешь, ни забот, ни хлопот... В стенах университета со студентами крутить, это ж додуматься надо! Ты что, не знаешь, как у нас на это смотрят? По неприятностям соскучилась?
Тина внимала с терпением тренированного культуролога, которому бессвязно пересказывают слезливый бразильский сериал. Ничего, пусть послушает, ей полезно. А то когда ещё будет такой случай поговорить по душам.
Вера Ивановна остановилась перевести дух и допить чай.
– А как у нас на это смотрят? – спросила Тина, будто только что с Луны свалилась и крепко приложилась головой. – Вот, например, Латунский женился на студентке – Вы стали смотреть на него как-то иначе?
– Ну, ты себя с Латунским не равняй, – осадила её Вера Ивановна. – Мужчина, мало того – профессор, завкафедрой... И вообще, там всё было понятно, по-человечески!
– А-а, ну да, – опять не к месту развеселилась Тина.
– Ну я ещё понимаю – Коган, он кому хочешь голову заморочит, ну увлеклась, запуталась, всяко бывает. Так разберись в своих делах сама, ты же взрослый человек, что ж ты принца втягиваешь! Нашла, на кого хомут надевать. И сама туда же. В одну телегу – даже не коня и трепетную лань, а... – Вера Ивановна поискала что-нибудь абсолютно, категорически несовместимое, как вода и пламя, – а кэльпи и сириэла!
– На клотике, – добавила мазок Тина, спаяв кораблём вольную кобылу-волну внизу и летящий огонь святого Эльма вверху в единое целое.
– М-м... – Вера Ивановна потянула из пачки сигарету. – Поставь-ка ещё чайку.
Отвлекающий манёвр удался. Пока её мило обслуживали, Вера Ивановна вернула в строй, под боевые стяги, разбежавшиеся мысли. Осталось только растолкать и выгнать на позиции кайфующего в наглой неге противника.
– Тина, да спустись ты, наконец, со своих облаков на землю! Ну какая вы друг другу пара! Он мальчик нравный, да ещё с такой проблемой, ему же святая нужна! Ласковая, нежная, чтоб любила по-настоящему, жертвовала ради него всем...
– Жертвовать всем? С какой радости? – удивилась Тина.
– Вот видишь, ты к этому не готова! – закрепила победу Вера Ивановна. – Потом, тебе о ребёнке пора думать, а ты хоть знаешь, что у него с глазами? А вдруг что-то наследственное?
– Страсти какие, – участливо поддакнула Тина.
Ну ничем не проймёшь эту деревянную, корой покрытую душу. Да и есть ли она там вообще, душа?
– И не очень-то надейся, что ты его штампом в паспорте удержишь, – зашла с другого фланга Вера Ивановна. – Он уже и сейчас-то – тихий, вежливый, а вон с каким гонором. А повзрослеет, в силу войдёт – только ты его и видела, «тиха вода греблю рве». И с чем ты останешься? Будущее само не сложится, его строить надо – семью, репутацию, карьеру, а тебе лишь бы твоё «здесь и сейчас». Вот ты ему цитрусы покупаешь, а он уже: то с одной девицей под ручку, то с другой... Ну ты посмотри на неё, я за неё испереживалась вся, а она улыбается! До собственного мужа дела нет!
– Есть, – заверила Тина. – Я им горжусь.
– Ну, знаешь... – Вера Ивановна в горестном изумлении развела руками. – Если у вас так...
– А как ещё? – тщетно перебрала варианты Тина. – Вера Ивановна, во-первых, как Вы сами верно заметили, Сергей – человек юный. В его возрасте и надо гулять с девушками. Как, впрочем, и в любом другом.
Вера Ивановна невольно хихикнула, запутавшись в карнавальном серпантине её логики.
– Во-вторых, – рассудительно продолжала Тина, – как говаривал кладезь мудрости виконт Болингброк, две дамы – лучше, чем одна.
– Лучше всего, конечно, пять! Чтоб наверняка перегрызлись! – Вера Ивановна, справившись с непрошеным весельем, покачала головой. – Ох, Тина... Это ты сейчас так легко говоришь, пока своими глазами не видела.
– Почему же не видела, – лениво мурлыкнула Тина. Только что не потянулась и не зевнула. – Может, конечно, не всех... Но кто их считает?
– И ты к этому так?.. Чтобы он вот так, а ты...
Вера Ивановна из-под вылезших на лоб очков уставилась на беспутную дуру. В тропической зелени тинистых глаз райскими пташками – затейливые хвостики, нарядные хохолки – порхали девицы.
И правда. Не станут они считать. Они так далеко, в чужих, неуютных для декоративных пташек мирах – сокол... нет, стриж-саланган меж скалами, небом и морем, и пара журавлей, танцующая в ветреной степи.
А ведь и эта – тоже птица, ознобно поняла Вера Ивановна. «А вот ещё, Верушка, есть птица, стриж не стриж, сокол не сокол, сова не сова, полуночником прозывается. Увидеть его трудно, умеет глаза отводить. На земле сидит – мимо пройдёшь, не заметишь, из-под ног взмоет, на ветку сядет – и пропал, будто и нет его, сам веткой стал. В клетке не живёт, бьётся до смерти, кормушкой брезгает, гордый. Летает в ночи, точно привидение какое, и не видно его, и не слышно, и в небеси пляшет, петли вьёт. То, бывает, шипит да мурлычет, а то как заквилит – аж сердце захолонет. Это он, говорят, судьбу вещует. Врут, небось, кто ж его поймёт, полуночника-то... А ещё молоко любит, за козой ввечеру не уследишь – беспременно выдоит, а она и ухом не ведёт, такой он тихий, мягонький да пушистый... А кто потом от той козы молоко пьёт, тому в сердце тоска входит, сказано в Писании: во многой мудрости много печали...»
– Не может быть, – оттолкнула наваждение Вера Ивановна. Примерещится же! Тина, как Тина, тихая, мягкая и пушистая, ничего в ней нет от того острокрылого призрака, серой тенью мелькнувшего мимо лица, вьющего петли в лунном саду, и ничего она не вещует, где ей, дурище, видеть будущее, она и в настоящем-то бродит путаными, неведомыми, невидимыми тропами... – Да если б ты их видела, ты бы ему сумку отдала, а не пёрла на себе эти лимоны! – торжествующе ткнула в неувязочку Вера Ивановна.
Теперь дурища вытаращилась на неё.
– Как это? Он с девушкой, а я нагружу его сумкой – тащи домой? Всю малину ему испорчу?
– Да-а, – разочарованно вздохнула Вера Ивановна. – Понятно. А я-то думала, у тебя всё-таки хоть какая-то любовь, какое-то чувство.
– Любовь – не чувство, – обыденно определила Тина. – Любовь – ориентация бытия.
Что-то, клубящееся в мутном хаосе за прочными бастионами сознания, поднялось из глубины, прорвалось острым уколом... Раздражения, чего же ещё. Опять Тина выпендривается, опять эти вздорные петли словес, парадоксы, оброненные будто невзначай: ничего, мол, особенного, всем известная банальность, простая, пресная и полезная, как молоко, пейте, не сомневайтесь...
Отрава, козодоем порченная. Бред. Пляска масок в неверном свете факелов. Карнавал – Шествие Теней, Дикий Гон, обманными огнями, странным смехом, высокой тоской манящий за собою, за межу, на запретные тропы.
– Да что с тобой спорить, – отступилась Вера Ивановна. – Если человек не хочет понимать, ему всё равно ничего не докажешь.
– Мы спорим? – призадумалась Тина. – Вера Ивановна, может быть, если Вы сведёте доказательства к конкретному выводу, я с ним соглашусь? Чем именно я огорчила сердца благонамеренных обывателей и что мне надлежит делать, дабы утешить общественное мнение?
– Да я в твои дела не вмешиваюсь! – рванулась из ловушки Вера Ивановна. Угораздило же так попасться! Впервые в жизни у неё просят прямого совета, ведь всегда же об этом мечтала! И впервые в жизни нечего ответить: что ни посоветуешь – всё выйдет криво. Мир наизнанку, массаракш... – Просто активнее надо быть, как-то всё-таки участвовать в жизни коллектива, защищать свою позицию, своё дело, в конце концов. Что за равнодушие, об тебя уже все, кому не лень, языки чешут, а ты так и будешь молчать, будто тебя это не касается?
– «Три дела, однажды начавши, трудно кончить», – с идиотским глубокомыслием отметила Тина.
– «И третье – чесать, где чешется», – хохотнула Вера Ивановна. Ну как устоять на котурнах в балагане! – Ты лучше у Пруткова другое вспомни. «Что скажут о тебе другие, коли ты сам о себе ничего сказать не можешь?»
– И ещё: «Самолюбие и славолюбие суть лучшие удостоверения бессмертия души человеческой».
– Вот-вот! И ещё: «Бди!» Так что бери все свои материалы по консорциуму и иди к Латунскому. А то, неровён час, и в самом деле закроет тему.
– Ничего страшного. Она всё равно уже дважды закрыта. Ну закроет в третий раз – отведёт душу, успокоится и опять забудет.
– Но... – растерялась Вера Ивановна. Латунскому немудрено забыть, что ему те эмэнэсы, но у неё-то самой как могло из головы вылететь? – Так какого же ты с ней возишься?!
– А что, Латунский – Иисус Навин? – невозмутимо осведомилась Тина.
– Нет, вы посмотрите на это солнце! Устроила тут подпольную лабораторию, грязь развела, горшков понаставила, место занимает, посуду, термостат, холодильник, а свет, а реактивы – в рабочее время и за казённый счёт, между прочим! Ты что себе думаешь?
– В эти горшки я сею пшеницу в восьмой раз. Без пауз, каждые четыре месяца. Землю не меняю. Азотом не кормлю.
– Иди ты, – Вера Ивановна рефлекторно устремилась к оранжерейке. Обозрела весёлые заросли. – А вот это – не пшеница.
– Манник. С другими штаммами. Это я только начала.
– Она ещё и манник собирается вводить в культуру. Одно не закончила, за другое схватилась. И вообще, не морочь мне голову. В восьмой раз она сеет! Сама тут недавно пела, что пшеница аутотоксична!
– Да. Но моя грязная смесь с её фенолкарбоновыми кислотами справляется. Впрочем, это побочный эффект. Главное – анабена консорциума вступает в симбиоз с пшеницей и её эндофитом и фиксирует не десять килограмм азота на гектар, как в свободном состоянии, а до двухсот, почти на уровне ризобиума бобовых. Вот разве что с пыльцой и семенем не передаётся. Итак, на сколько я облегчила казну?
С минуту Вера Ивановна смятенно созерцала азотфиксирующую пшеницу. Небыль, как ни в чём не бывало, наливала колос.
– Ну... – она прокашлялась. – Ты пока не спеши радоваться и бежать в кассу за Нобелевской. Горшок – ещё не доказательство, ты сначала в полевом опыте проверь...
– Разумеется.
– С Таней отправила! – охнула Вера Ивановна. – Бондарю! Тайком, за моей спи...
Тина глянула ей в глаза, и Вера Ивановна осеклась. Да, действительно, девка два дня нудила что-то про Бондаря, консорциум и пробный участок озимых. Будто у неё, Веры Ивановны, других забот нет. Сама заварила, сама пусть и расхлёбывает. Вера Ивановна ей так и сказала. Кто же знал!
– Вы совершенно правы, Вера Ивановна, – без тени издёвки улыбнулась Тина. – Зачем Вам связываться со столь щекотливой штукой, как нелегальная тема, пока она не дала ясных практических результатов?
– Ну, Тина... – Вера Ивановна осела на стул, держась за спинку. Отдышалась. – Совсем ты сдурела. Тебе за эту штуку зубами надо держаться! А ты устраняешься, на Татьяну спихнула. Что за наплевательское отношение! Такую работу сделать, это же уму непостижимо, и – нате, берите, кто хочет! Да ты представляешь, сколько теперь соавторов набежит и кто окажется главным?!
– Конечно. В кассу пойдёт Латунский. Я, скорее всего, останусь там же, где Розалинда Франклин с её ДНК и Джоселин Белл с её пульсарами.
– Так бороться надо, а не болтать тут языком да хлопать ушами! А тебе лень поднапрячься, чуть какие трудности – ты сразу на дно!
– Бороться за приоритет? – Тина лениво стряхнула пепел с сигареты, откровенно не собираясь напрягаться. – На кой он мне сдался?
– Тина, ну что мне – элементарные вещи тебе объяснять? Что ты из себя строишь?
– Мы можем строить только из того, что у нас есть – из себя самих. А вот что мы строим? Сколько Ньютон с Лейбницем драли друг другу пейсы – но разве нам сейчас не всё равно, кто из них первым придумал дифференциалы? Кто подарил нам стекло и ноль, исихию ³³ и иголку? Разве им сейчас не всё равно, помним ли мы их имена? Людям нужна тьма, чтобы увидеть звёзды – но разве звёздам не всё равно, где там на Земле день, где ночь?
– Ты не звезда, Эсфирь, – помолчав, медленно молвила Вера Ивановна. – Ты – пустота. Ушко иголки. Дырка. Окно. Ты – ноль.
– Ноль, – с улыбкой кивнула Эсфирь. – Межа. Точка равновесия. Начало координат.
– Иди домой.
– Не могу. Мне в семь колбы с качалки снимать.
– С охразией?
– Угу.
– Сниму я твою охразию, отфильтрую, взвешу, в холодильник поставлю. Всё равно не уйду, пока рецензию не напишу: дома не дадут, – Вера Ивановна с усталым вздохом встала, сгребла чашки. – Иди, исихастка. Созерцай свой пуп земли. Корми его апельсинами.

Вечер – время волшебных окон.
В границах рам бытовая картинка становится картиной, тесноватый комнатный мирок – безграничным миром. Фрагмент чужой жизни сияет целостным смыслом – именно оттого, что фрагмент, что мотивы и цели, начало и конец этого бытия скрыты от тебя. Ты за кругом света, твой мимолётный взгляд не различает ряби сиюминутных побуждений, порывов и поступков, пределов, препятствий и преодолений – и поэтому тебе видна глубина, чистая, как это окно, открытое тьме, сквозь колкое кружево можжевельника осветившее старый каштан и дорогу домой. Волной по стадиону навстречу ночи встают вереницы домашних огней: тысячеглазый, бессонный, упрямо живой разум варит суп, моет пол, читает, беседует, учит и учится, играет и работает, любит и скандалит, рисует на оконном стекле чем-то полупрозрачным журавлей, творящих рассветную магию танца, – чем, чем, да моим перламутровым лаком для ногтей, – какая там ночь, какой сон, какая смерть, когда ещё столько надо сделать! Мы не умрём, мы снова и снова затеплим огонь и возьмём стило, иголку, нож, резец, кисть, веник, отвёртку, нас много – у-уй, сколько нас черти принесли! Полную кухню. Кирдык. Вместо нормального вечера в халате – а может, и без – предстоит естественно-разговорное представление. Обожаемый жанр. Господи, а чем же их кормить? Обед-то есть, но разве его хватит на такую ораву? Бедная Фай. Мечется, наверное, между плитой и печью, чистит, крошит, жарит, испепеляемая священным долгом хозяйки. Нет чтобы просто испечь ту же картошку: есть хотят – сами почистят, справятся...
Эсфирь, спеша на помощь, единым духом взмыла по лестнице. За родимой дверью, позеленевшей от изумления, пели хором. Даже двумя хорами. «Алеют птицы на заре, и нет к прошедшему возврата, – глубоко копал женский. – И утром верится всегда: что не сбылось вчера, должно случиться завтра». «Дивлюсь я на небо тай думку гадаю, – возмущённо соображал мужской, – чому я не сокiл, чому не лiтаю?!»
В битву рулад тараном вломился голос Полищука-младшего: «Если б кто на спину мне бы присобачил два крыла, я б летал себе по небу наподобие орла!»
Не комнату ему расписывать, а задницу.
Под хохот Эсфирь осторожно просочилась в прихожую. На кухне галдели:
– Так вот, это был не только путь, но и танец, и назывался он geranos, «журавль»!
– Да что вы упёрлись в этот Крит, лабиринтов по всей Европе валом, и называют их «пляски фей»!
– Или «ведьмины круги».
– А на Руси – вообще «Вавилоны», это как объяснить?
– Элементарно. Народная этимология. На самом деле – «Авалон». Иду, Стеллз, иду. Пусти, Фай...
– Всем оставаться на местах, добровольцы – ты и ты, встретим, скрутим, доставим.
На Эсфирь налетели сова, собака, Дюк с питоном на шее и добровольцы. Затормошили, вытряхивая её из пальто, подсовывая тапки.
– Здрась-тёть-Тин!
– Привет, – она пригляделась к левому дитю. Кажется, из второй квартиры. Очередной растяпа. – Ключи потерял?
– Ага! – радостно сознался сосед. – А мама пришла тоже дома оставила а дядь-Юр говорит делов-то штихелем откроем а...
– А видели чего мне тёть-Фай на стене нарисовала? – перебил правый. – Классно да?
– Очень. А как тебе Болгария?
– Ага! – поделился впечатлениями Стасик.
– Свободны, – скомандовал Дюк.
– Есть, капитан!
– Дядь-Юр, а в бейдевинд можно лисели ставить?
– А сам проверь.
– Спасибо, – сказала Эсфирь вслед мальцам.
– Ага! – донеслось уже из комнаты.
На кухне шушукались: «Тина вообще...» – «Ну так уж и всё...» – «Спорим, она...»
– Что здесь происходит? – чуть слышно спросила Эсфирь.
Дюк пожал плечами:
– Жизнь. Прикажете прогнать?
– Жизнь? – хмыкнула Эсфирь. – Ладно. Лучше, конечно, помучиться.
– Народу любопытно, – успокоенно пояснил Дюк, следуя за нею в ванную. – И повод есть: поздравить с законным браком. Пришли понюхать насчёт скандала, нарвались на нашего короля и, как миленькие, играют в королевские фанты.
Эсфирь, вздрогнув, закрутила кран и спрятала лицо в полотенце. Вот оно как. Значит, смутные промельки у неё в голове – не отходы сочинительства, не эпифеномен. А проблеск пути.
– Так это Сиринг навёл их на лабиринты? – уточнила она, вытирая руки.
– А что, анекдоты колоть? Компания сборная, друг друга не знают. Общую тему в зубы – и нехай крутят колесо верньера.
– Чтобы звёздочка не выходила из кружочка, – прониклась величием замысла Эсфирь. Обозрела физиономию в зеркале и потянулась за пудрой. Синяки под глазами – не в тему. – Хорошая идея.
– А то! Гораздо лучше, чем зеркало. Через зеркало Стрижу не пройти.
Они встретились взглядами в зеркальной глубине. Эсфирь медленно кивнула. Через лабиринт мы пройдём все вместе. И выйдем туда, куда нам перекрыли дороги. Или туда, откуда вошли. Или не выйдем. Делай, что должно. И будь, что будет.
– А место силы, чтоб его построить, я найду, – заверил Дюк. – Рогулькой.
– Я и без лозы знаю места силы, – она встряхнулась. – А во что играют детишки? В комнате хоть что-то целое ещё осталось?
– Всё путём. Я им бродилку поставил. Гонки чайных клиперов.
– А-а, – оценила Эсфирь. – «Фермопилы» участвуют?
– Наш человек! – шёпотом вскричал Дюк. – А как же! И «Ариэль»! И «Лейлу»!
– Ну и как? Ты сумел привести «Катти Сарк» первой?
Дюк потрясённо присел на край унитаза.
– Откуда ты знаешь?
Она улыбнулась ему, расчёсывая освобождённые от шпилек волосы.
– Должен же кто-то дать ей удачу. Хоть раз. Хотя бы виртуально. Радость моя рыжая.
– От рыжей слышу. А что? Ведь корабль же, Тин!
– Да. Единственная вещь, действительно необходимая человеку.
– Э-э... Я чегой-то...
– Ну, прочие штуковины не обязательны. Дом, водопровод, машина, даже книга – по сути, ленивки. Можно ходить пешком, мыться в ручье, спать под звёздами и держать тексты в памяти. И только без корабля никак. Плыть по синему океану и лететь по чёрному – без этого человеку не быть.
Дюк уставился на неё, как целитель на раненого: с чего начнём – рука, нога, спирт? В комнате вопили: «Блин, опять оверкиль! Суперкарго на рею!» В кухне токовали своё: «Абсолютно эгейского происхождения, семь витков спирали – это свернувшийся змей Офион, Млечный Путь...» – «Вот сейчас Тина придёт, она Вам расскажет о всечеловеческих архетипах и универсальных предельных основаниях». – «Слушайте, филологи, а откуда само слово "лабиринт"?» – «А фиг его знает». – «А в Египте был такой храм». – «А наша "лавра", пещерный храм-лабиринт – не родственное?« – «Фай, ты гений». – «А может, от "лабрис" – секира Зевса. Вот и ритуальная секира из Аркалохори со знаками Фестского...» – «Дод, достал уже со своей секирой, подумаешь, похоже на башку панка на диске, если воображение буйное...» – «Галя, ты ближе к печке, достань, пожалуйста... Ти-ин! Где ты там? Всё готово!»
– Я-то и синим обойдусь, – очертил задачу Дюк. – Но вам-то, юэнсинам, нужен чёрный...
– Э, э! – Эсфирь вцепилась в него. – Ты что, прям щас побежишь его искать? Успеется. Идём, глянем, что там готово.
– Всё. Ты, как всегда, вовремя. Я же знал, что передумаешь!
Оказывается, на шестнадцать квадратных метров с мебелью вполне можно втиснуть дюжину человек, и ещё для двоих место останется. Фай на колене у Сергея, Снежана – у Дода, Галя – у Андрея, Таиса – у Виктора, Алла – у Кима. Грамотно упаковались. Поодиночке только соседка без ключа, крепкая молодая женщина в деловом английском костюме, вопиюще официальном на фоне сплошных джинсов и свитеров, вот только лицо у неё сегодня не деловое – опрокинутое, дрожащее, озарённое растерянной улыбкой прозревшего Савла, кто ж это её так? – и – батюшки! – милейший Мстислав Всеволодович.
А на столе-то три едва початых бутылки сухаря – небось, гости натаскали – и миска горячего сырно-чесночного соуса на спиртовке, а картошечку отобрали помельче и таки испекли в фольге, полив маслом и пересыпав прованскими травами, и к ней запекли баклажаны, надрезав на лепестки и начинив помидорами, луком и половинками котлет – да, теперь всем хватит, а пахнет-то как!
«Инсайт» урезал свадебный марш на губах, рюмках и вилках. Андрей патетически простёр руку к Эсфири:
– О женщина, гордись законным мужем! Корми его едой, храни от стужи! Быть может, он не лучше остальных – но, может быть, он остальных не хуже?
Ах, вот о чём вы спорили. Отвечу ли я на хайямку – хайямкой. Фиг вам.
– Добрый вечер, – она слегка поклонилась честной компании, лишь на одном из лиц стараясь прочесть: понравится, не понравится? – Оживает свеча, что-то тихо шепча молчаливой громаде меча.
– Сдаюсь, – поднял руки Дод.
– Что я говорил! – упился победой Полищук.
– Это тоже Ладыженский? – заикнулась соседка.
– Конечно!
– А можно мне на моё место? – кротко попросила Эсфирь.
Фалина со вздохом уступила ей Сергея и перебралась к Дюку. Мстислав Всеволодович тотчас пробился к Эсфириной руке:
– Эсфирь Бенедиктовна, дорогая, примите мои искренние поздравления! Такое редкое, полное, совершенное счастье, вдохновенный союз творческих душ...
– Спасибо, – улыбнулась Эсфирь.
– И наши соболезнования, – ухмыльнулся Виктор. – Творчество и семейное счастье – это надо уметь скомбинировать!
– Кресло-качалка на альпинистской трассе, – со знанием дела охарактеризовал Ким.
– Тин, тебе каберне?
– Угу.
– Эсфирь, Вы действительно помните все стихи? – продолжила исследование Снежана. – Любого поэта наизусть?
– Великое Дао! – ужаснулась Эсфирь. – Скажи, пожалуйста...
– Какого хрена?!³⁴ – дружно подхватил хор молодых глоток.
– Зачем грузить голову, если можно записать и прочесть?
– Лентяйка страшная, – пробурчала Фалина.
– Недаром Платон сказал, – дала волю языку Эсфирь, – что Сократ сказал, что один египтянин сказал, что письменность несёт мнимую мудрость и разрушает мудрость истинную, память и культуру. Если, говорит, у меня есть книга, мыслящая за меня, и духовный пастырь, совесть которого может заменить мою...
– Не ври, вредина, это уже не Платон, – прижал её к себе Сергей.
– Это Кант, – тихонько присоединилась к нему соседка.
– Оба члена хороши – и Лагранжа, и Коши, – с объективностью математика взвесил Андрей.
– Да-а, как же – разрушает память! – затосковала Фалина. – Попробуй, упомни все эти буковки! А слоговые знаки! А иероглифы! А кертар даэрон!
– Ой, нелегко! – взвыл народ. – Фита да ижица – розга к телу ближится!
– А башка панка на диске! – пуганула Таиса.
– А косая черта в конце поля! – подогрела панику Эсфирь.
– Вы заметили? – удивился Дод. – На них мало кто обращает внимание.
– А интегралы! – схватилась за голову Галя.
– А ноты! – всхлипнул Ким.
– Все ни разу не грамотные, – умилённо заключил Дюк. – Идеал Сократа.
– Да! – горестно шмыгнула носом Галя. – Горько, граждане!
– Дай поесть, – зарычала Эсфирь, наматывая вязкие нити фондю на кусок хлеба. Вручила вилку с пышным белым комом Сергею и получила очищенную картофелину. – Вот, ясно вам, что такое вдохновенный союз творческих душ? Еда! А не какие-то там поцелуи!
– Желаете ласк по команде? – хищно ощерился Дюк и полез лобзать Галю. Та вполсилы обозначила визг оскорблённого целомудрия. Фалина театрально вцепилась супругу в рожу. Андрей мстительно заржал.
В шуме смеха, подначек и комментариев Сергей тронул дыханием волосы Эсфири:
– Что они делают?
– Спасают меня от поцелуев по команде, – шепнула она.
– Меня тоже.
– Думаю, народ понял. Больше им горько не будет.
Словно подтверждая, Таиса и Алла под аккомпанемент Виктора с Кимом, заламывая руки, заголосили на фольклорный манер:
– У царя у Соломона был жён два батальона, только слышно: «Первый взвод! В спальню с песнею вперёд!»
В кухню сунулась любопытная мордочка Стасика.
– А чего это вы тут всё время хохочете?
– Мал ишо! – весело рявкнул Андрей. – Бери, чего хотел, на себя и на того парня и дуй отсюда.
Стасик отчалил, под завязку груженный шоколадом и апельсинами.
– Да что ж это такое французы выдумали, – жалобно заворчала Снежана, увязнув в миске, – тянется и тянется!
– Крути, – подсказал Сергей.
– Встань на табурет, – посоветовал Дюк.
– Вот кто у вас творчески мыслит, – кинул в Дюка пальмой первенства Дод.
– Да, к фондю надо сервировать стремянку, – учла Эсфирь.
– Чтоб на золотой свадьбе была стремянка, – заказал Мстислав Всеволодович.
– Обязательно. А вы все – будьте любезны – чтоб на ней присутствовали.
– Как штык!
– Полвека – не срок.
– За золотую свадьбу!
– Ну, вы себя и грузите. Вот мы четверо: все лабухи, одним делом занимаемся, дышим в такт, и всё равно без конца грызёмся. А совместить всё, что вы творите...
– Так не совмещать надо, – развернул перспективы Дюк, – а залечь, каждый в своей экологической нише, и...
– Отстреливаться, – вставил фитиль Сергей.
– И никто никому не мешает, балда!
– Позвольте, молодые люди! – всполошился Мстислав Всеволодович. – Так нельзя! Надо учиться прощать, идти на взаимные уступки, искать консенсус...
– Найти консенсус – и по морде его, по морде, – мечтательно поддакнула Эсфирь.
– Какие ниши, какие уступки?! – демонстративно возмутилась Таиса. – А разобраться, чьё творчество самее?
– Все сверху, – выступил в роли рефери Андрей.
– Все срослись, – сказала Алла – словно лесной ветерок дохнул, – с таким консенсусом, что нам и не снилось. Посмотрите: мы все друг другу руками мешаем, а Фалина с Серёжей была правшой, а с Юром – левша. Вам на неё молиться надо.
– А мы что делаем? – стеной встали три голоса.
– С жертвоприношениями, пожалуйста, – воспользовалась ситуацией Фалина. Принялась скромненько загибать пальцы: – Музыкой, статуями, стихами, картинами, научными открытиями...
– Правильно! Так их!
– Да Коганам вообще надо писать вдвоём, как братья Гонкуры.
– Ага. Эдмон бегает по редакциям, Жюль стережёт рукопись, чтобы не украли знакомые.
– Нет, вы бы видели, как они нам стену сделали! Жить – не умереть!
– Мы только не поняли, что там в волнах. По-моему, чайки, Галя считает, что дельфины, тёща говорит – ялик и в нём дама под зонтиком, а Стаська вообще русалок увидел. Ну, два таких мазка загогулинами, белый и розовый. Это вы что написали?
Коганы вопросительно глянули друг на друга.
– Мы написали два цветовых пятна, белое и розовое, – твёрдо сказала Фалина. – Они там были нужны.
– Загогулинами, чтобы в ритм, – попопулярнее разъяснил Дюк.
– Браво! – вскричал Мстислав Всеволодович. – Позиция подлинных художников!
– Подождите, но зачем они там нужны? – взялся анализировать Дод. – Вы же этими пятнами хотели выразить какой-то образ, идею, они что-то означают, верно?
– Нет-нет, Давид, Вы не... – заволновался Мстислав Всеволодович.
– Не знаю, как в живописи, – вмешался Виктор, – а в музыке ни один звук отдельно ничего не значит. И вообще музыка ничего не означает, ну, то есть... не то, что в ней нет смысла, она просто есть... ну...
– Мы как собаки, – в надежде на помощь созналась Алла. – Понимать – понимаем, а словами...
– Слова – это в литературе, – адресовала Таиса. – Там что ни слово, то смысл.
– Нет, – подхватила опалённое знамя Эсфирь. – В литературе тоже слово нужно для создания текста, и всё. Художественный текст, как и любое произведение искусства, неразложим на отдельные значимые элементы, он континуален, он сам – единый и целостный знак, и означает он только самого себя.
– Изучали теорию текста? – поймала её Снежана.
– Ни Боже мой. Но я умею их делать. Знаю, как, – Эсфирь удобнее прислонилась к Сергею. – Обыденный текст – словно современный лабиринт, «сад блужданий», хаос из коридоров, тупиков, поворотов и развилок. Их можно бесконечно менять, убирать и пристраивать, от этого сеть станет только забавнее – или зануднее. Художественный текст – классический спиральный лабиринт, один-единственный путь в глубину и обратно, к новому рождению. Этот путь состоит из самого себя, в нём ничего нельзя изменить, и никто не выходит из него тем же, кем вошёл.
– Вы не слишком высоко подняли планку? – хмыкнул Дод.
Соседка чуть подалась к Эсфири, внимательно и серьёзно ловя её взгляд:
– И лабиринты Вы тоже не изучали?
– Пока нет, – так же тихо ответила та. – Если бы Вы согласились рассказать...
– Вот поэтому, – подавил всех Мстислав Всеволодович, – живопись – высшее из искусств! И в картине главное – внутренняя необходимость, гармония, внутренняя полная жизнь полотна, а не случайная внешняя форма изображённых предметов. Но, в отличие от математически абстрактной музыки и – уж простите великодушно за прямоту – приземлённой, погружённой в материю беллетристики, живопись изначально, сущностно духовна, ибо говорит цветом, а цвет сам по себе – носитель идей. Каждый мазок на полотне обладает самостоятельным глубоким смыслом. И это не только моё личное мнение...
– Это Кандинский, «О духовном в искусстве», – подбодрил его Сергей.
– Вы читали Кандинского? – обрадовался Мстислав Всеволодович. – Тогда Вы поймёте...
– Малыш-то, конечно, поймёт... – вздохнула Фалина. – А другой билетик нельзя?
– Чёрный квадрат, – страшным голосом припечатал Дюк. – Чего уж тут непонятного. Подумаешь, бином Ньютона.
– Я Кандинского не читал, – по-простому рубанул Ким. – Я читал Белого. «Всякая форма искусства имеет исходным пунктом действительность и конечным – музыку».
– А я Блока, – в такт вступила Алла. – «Вначале была музыка. Музыка есть сущность мира».
– Давайте побьём друг друга авторитетами! – призвал народ Андрей.
– И выясним, наконец, какое искусство самее! – злорадно потёрла ладошки Таиса.
– Le monde existe pour aboutir à un livre, – мгновенно, не целясь, выстрелил авторитетом Сергей. – Мир существует, чтобы стать книгой. Малларме.
– Если бы то, что происходит в душе человеческой, можно было передать словами, музыки бы не было на свете, – парировал Виктор. – Серов.
– Пора уйти в глубины естества, – включилась в игру Эсфирь, – и научиться складывать слова, как складывали их былые маги. Граница меж мирами – лист бумаги, последняя строка всегда права.³⁵ Ибо надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные.
– Аут, – резюмировал Дюк.
– А чьё это, про разномыслия? – почтительно поинтересовалась Алла.
– Эстер, Сергей ещё не гонял Вас через тест Келли? – загорелся азартом Дод.
– Первое письмецо апостола Павла коринфянам. А что такое тест Келли?
– Не письмецо, а послание, – строго поправил Мстислав Всеволодович. – Поверьте, молодые люди, я никоим образом не хочу умалить ценность прочих видов искусства! Но ведь сущность искусства – в прикосновении к трансцендентной истине, к потустороннему Свету, к Богу. А проявление божественного Света в материи – цвет. Цвет действует на человека в целом, воспринимается не только чувственно, но и духовно, и сам выражает наше астральное тело в физическом. Слова условны и обращены к ограниченному сознанию, тогда как цвета, минуя сознание, говорят на языке истины с нашим высшим Я, ибо несут значения безусловные, естественные, общечеловеческие, постигаемые не разумом, но душой.
Мстислав Всеволодович сделал паузу, набирая воздух для продолжения.
– Как интересно, – восхитилась Фалина. – А какой трансцендентный смысл несёт, например, цвет детской неожиданности?
– А ты закрой глаза и разум угаси³⁶, – напомнил Дюк. – Тогда въедешь.
– А фиолетовый – это нос пьяницы или епископ? – призадумалась Таиса, разглядывая на просвет рюмку с каберне.
– Нос епископа, – хихикнула Снежана.
– А жёлтый – китайский император, земля или измена? – разрезвилась Галя.
– Жёлтый – ре мажор, – мотнула головой Алла.
– Это у гоев китайцев земля жёлтая, – заявил Дод. – А у нас – красная.
– А красный – это Димка Коган или пятки тёти Марыси? – доломал тему Ким.
– Экий Вы, батенька, ползучий прагматик, – укорил Андрей. – Вам о духовном толкуют, а Вы на него – голыми пятками...
– Слушайте, а ведь с естественными значениями можно и без языка обойтись! – осенило Виктора. – А то с ним такая морока, пока объяснишь, чего хотел сказать...
– Роза есть роза есть роза есть роза, – проиллюстрировала Снежана.
– Слова, слова, слова, – прочувствовал Дюк. – А без объяснений пяткой в глаз, чтобы все цвета радуги – и в момент наступит просветление в уму.
– Нет, я бы вас всех прогнал через репертуарную решётку! – алчно возмечтал Дод.
– Через что? – испуганно пискнула Фалина.
– Это техника такая, для диагностики личностных конструктов. Тест Келли. Построение многомерных семантических пространств. Метод экспериментальной психосемантики. Психосемантика изучает смыслы значений.
«Инсайт» синхронно отвалил челюсти.
– Смыслы значений, – уважительно повторил Андрей. – Уж послала, так послала.
– Значение, – заговорил, наконец, Сергей, – имеет языковую природу, оно объективно и познавательно. Смысл имеет психологическую природу, субъективен и ценностен. Каждый человек создаёт свои, уникальные личностные конструкты, не всегда вербализуемые – смыслы, ценности, критерии оценки и способы истолкования мира. Система конструктов позволяет ему выстроить модель реальности. Именно эту модель, систему знаков, порождённых его сознанием, он воспринимает как внесознательную, объективную и безусловную реальность. И только с помощью конструктов строит образы себя и других, своё поведение и отношения с миром. Методом Келли мы реконструируем систему конструктов, восприятие мира самим человеком, очищая результаты исследования от влияния конструктов исследователя.
– Круто, – признал Виктор. – Так вот чем ты на досуге развлекаешься...
– Что-то у вас жуткий субъективизм получается, граждане лингвисты, – усомнился Андрей.
– Должны же быть какие-то системы отсчёта, объективные критерии этих конструктов, – поддержала мужа и коллегу Галя.
– Чьи? – осведомился Сергей. – Исследователя? Статистического большинства?
– Реальности!
– То есть твои?
– Ой... – поняла Галя.
– Молодые люди, – с достоинством прорвал заслон Мстислав Всеволодович, – это не вы отвергаете духовную реальность, а она вас. Вы путаете звёзды и их отражения в пруду.
– И чем Вильгефорцу не нравился пруд? – недоуменно подумала вслух Эсфирь. – Что он имел против зеркала и сонара? А ведь если пруд закрутить вокруг оси – получится телескоп.
У Мстислава Всеволодовича от благородного негодования задрожали губы.
– Вы не понимаете, Эсфирь Бенедиктовна. Молодость эгоистична. Вы все упиваетесь своим благополучием и даже не хотите понять, что я пытался помочь вашему ближнему обрести духовное зрение, что Бог любит всех и всем открывает дорогу к истине, и неважно, за какие грехи – его или его родителей – наказан Сергей Иосифович, в конце концов, все мы грешны...
– Нет, – тихим взрывом заткнула рты Эсфирь. – Не все. Тому есть свидетельства в Евангелии от Иоанна.
– Э-э... Простите, я что-то...
– Случай со слепым нищим, – обронил Сергей.
– А я не знаю, – чуть слышно прошуршала Алла.
Эсфирь, не разжимая губ, улыбнулась кольцу замерших, бледных, насторожённых лиц.
– Дивная история. Шёл как-то раз Иисус с ордой учеников по Иерусалиму. И увидели они незрячего нищего. Подать бы да отвалить – так нет же, эти оболтусы по должности обязаны лезть к равви за поучениями по любому поводу. Они и спрашивают: «Ребе, кто согрешил, он или родители его, что родился слепым?» – «Да никто, – отвечает Иисус. – И он, и родители его безгрешны».
– Господь испытывает не грешных, но праведных, – сумел, наконец, вставить Дод.
– Разумеется. Но для Мстислава Всеволодовича, как истинного христианина, комментарии к Талмуду не релевантны.
Мстислав Всеволодович героическим усилием превозмог ледяную одеревенелость языка и горла.
– Позвольте!..
– Вот и они возопили: «Позвольте, ребе!» – «А это, – говорит Иисус, – специально. Для того, чтобы на нём явились дела Божии. Дабы Я с блеском продемонстрировал, что могу то, чего никто не может. Пока, – говорит, – Я в мире, Я свет миру». После чего плюнул на землю, в пыль, размазал, засветил нищему в физиономию и велел: «Иди в баню».
У аудитории вырвались нервные смешки.
– Позвольте! – изнемог Мстислав Всеволодович. – Всё было совсем не так!..
– Так, – расчистил жене дорогу Сергей.
– Естественно, мужик и пошёл в баню: надо же было отмыться. И, отмывшись, прозрел. А пока он стоял, потеряв ориентацию, сжимая разламывающуюся от рези в глазах голову, и нехотя осознавал, что теперь ему грозит голодная смерть, ведь милостыню ему больше не подадут – не за что, и родители настолько бедны, что в своё время не смогли оплатить его обучение ремеслу – иначе он бы работал, а не нищенствовал, верно? Пока он пытался переварить Божий подарочек, его скрутили и поволокли к фарисеям, на допрос с пристрастием: откуда он знает Иисуса, не еретик ли и не шпионит ли на Японию. Родителей, кстати, тоже тягали, но безгрешные мама с папой отмазались: знать не знаем, ведать не ведаем, сын в совершенных летах, его и спрашивайте.
– Вы всё исказили! – в ужасе лязгнул зубами Мстислав Всеволодович. – Вы не поняли сути! Всё это мелочи рядом с великим чудом милосердия Божьего! Христос вернул человеку зрение!
– Отнюдь. Иоанн сам пишет, что до того подобных прецедентов не было. А сейчас есть. Иисус зря тужился. Они тогда ещё не знали, что зрение можно только вернуть. Тому, кто когда-то видел.
– А, я понял, – сказал Сергей. – Так в любом возрасте можно выучить иностранный язык. Но освоить язык как таковой – только до пяти лет.
– Совершенно верно. Ты не получил зрительного опыта в детстве – и уже никогда не научишься видеть, даже если чудо Господне или технологическое даст тебе световые ощущения. Твой мозг задействовал неработающие зоны другими способностями и возможностями. Занято. Свободных мест нет.
– Да Вы просто изверг рода человеческого, – потрясённо убедился Мстислав Всеволодович. – Отнимать у человека надежду...
– Надежда? – весело фыркнул Сергей. – Сад блужданий? Я подобного хлама не держу. Есть только один надёжный ориентир – знание. А кроме того, Мстислав Всеволодович, даже если мне посулят зрение, я никому не позволю плевать мне в лицо. Эстер – человек нежный, деликатный. Она всего лишь дала Господу по морде. Я бы его по мостовой размазал.
– Браво, – сипловато выдохнул Дод.
– Боже мой! – простонала соседка, всплеснула пуками и расхохоталась. – Простите... Я себе представила... как Вы и Он... кроткий плотник... подоткнув подолы... голыми пятками... двойными тайфунами...
Вслед за нею крякнул Виктор. Зазвенели смехом Галя, Таиса и Снежана. Наконец, Мстислав Всеволодович, сражённый собственным развитым воображением, охнул и согнулся в приступе бесовского хохота.
– Два японских шпиона! – сквозь смех выдавил Ким.
– Вы, Катенька, даже не представляете, насколько верно представили, – покивал Андрей. – Я с этим ушуистом один спарринг попробовал – на всю жизнь хватило.
– Неверно, – мягко отмолвила Фалина. – Иисус лучше всех знал, кому плевать в глаз, кому класть руки на плечи. Малыш лучше всех знает, с кем драться, за кого стоять насмерть. Если бы они встретились, они бы разделили воду.
Дюк взял чашку с вином – бокалы и рюмки достались гостям – и невозмутимо предложил:
– За боевые искусства.
– За мастеров боевых искусств, – встал Ким, потянув за собою Аллу и глядя почему-то на Эсфирь.
– За команду мастеров, – отодвинул табурет Андрей.
– За ансамбль, – поддержала Таиса.
– За умножающих разномыслия, – провозгласила Снежана.
– За разделивших воду, – грокнул Виктор.
– За строящих лабиринты, – внесла свою лепту Катя.
– И телескопы, – кашлянул Мстислав Всеволодович.
Поднявшись, уже не сели. Андрей, отставив пустой бокал, позвал:
– Стас! Закругляйся!
За стеной взорвался протестующий вопль.
– Щас я его, – пообещал Дюк и отправился разбираться.
– И моего Вовку тоже, пожалуйста! – попросила вслед Катя.
Начались сумбурные объятия, пожелания и приглашения, кавардак у вешалки и у двери. Общими усилиями оторвали Дюка и мальцов от компьютера. Мстислав Всеволодович церемонно откланялся, уже в дверях достав из портфельчика подарок – упакованную в белую бумагу небольшую картину. Стасика вотще попытались усмирить диском с бродилкой.
– Сами так вон сколько с ними! – верещал он на лестнице, дёргаясь в руках родителей, филологов и «Инсайта». – А мне так ни минуточки! А с тобой я ещё встречусь! Ты у меня ещё увидишь!
– Я тебе тоже кое-что покажу! – посулил сверху Вовка.
– А я так и не рассказала вам, что вы хотели, – виновато вздохнула Катя. – Вам ведь очень нужно – про лабиринты? Я их в каждой экспедиции строю. Это такое!.. Но нам уже правда – пора.
– Ничего, – утешила Эсфирь. – Есть Интернет и библиотеки. Найдём. И не в последний же раз мы с Вами встречаемся.
– Приходите просто так, хоть с ключами, хоть без, – развила тему Фалина.
– За солью, – улыбнулась Эсфирь.
– А ты, – Дюк положил руку на Вовкино плечо, – только когда компьютер свободен.
– Правда?! Можно?!
– На два часа, не больше, – уточнила Фалина. – Чтоб успел уроки сделать.
– Да нам мало задают!
– И когда меня не будет дома, – добавил Сергей. – Обычно я прихожу после восьми.
– А кто будет? А дядь-Юр будет?
– Нет, ну что Вы, если Володя Вам помешает... – смущённо забормотала Катя, притянув сына к себе.
– Это я помешаю, – сухо уведомил Сергей. – Я болен.
– Тю, – бросил Дюк, жонглируя штихелем. – Возомнил. Твоя зараза лю... другим не передаётся.
– Лучше перебдеть.
– Ой, нам уже совсем пора, – подстегнула себя Катя. – Спасибо вам...
– И Вам спасибо.
– Так Володе можно придти, да?
– Само собой.
Исполнили последние такты ритуала. Фалина привалилась спиной к двери. Помотала головой.
– Ну, Тирин, ты сегодня и оттянулась. Ну, змея. И как тебе вечерок?
– Прекрасно! – жизнерадостно отозвалась Эсфирь. – Кашлял всего два раза, без крови, хрипы еле слышные, правда, плевра ещё скрипит, тут тянет, тут булькает, надо будет тебя...
– Фай, сделай что-нибудь! – пятясь, взмолился Сергей. – Переключи эту фанатичку!
– Переключаю, – Фалина выволокла из кладовки швабру и пылесос. – Вот.
– Да, – переключилась Эсфирь. – Натоптали.
Дюк вернулся через полтора часа. Как он и надеялся, дом уже вылизали.
– Крепкий замок попался, – хмуро посочувствовала Фалина.
– Лестница длинная, – процедил Сергей.
– Место силы искали, – угадала Эсфирь.
– Это нам, – Дюк шлёпнул на стол общую тетрадь. – Её записи. Теория – полный бред – и личный опыт. Ну, мы идём в парк? Что случилось?
– Может, ты мне объяснишь, что случилось? – яростно потребовал Сергей. Пробежал пальцами по картону в простой деревянной рамке, вслушиваясь в ритм масляных мазков. – Почему они хлюпают носами и молчат? Что это?
– Мы не молчим, – затравленно буркнула из угла Фалина.
– Картинка, – покорно доложил Дюк. – Хорошая. Хм... Нет, и впрямь здорово написано. Называется «Иисус. Созерцание лотоса».
– Это я из них уже выбил, – нетерпеливо пришпорил Сергей.
– Правда, это не лотос, а кувшинка. В пруду.
– Вы ревёте из-за ботанического невежества соседа?
– Я не реву, – гордо хлюпнул носом Дюк. – Я твёрд духом. А сестрички... может, от восторга? Всеволодыч-то, оказывается, таки да, художник. И когда успел?..
– Что успел? – осатанел до шёпота Сергей.
– Написать. Мы же давеча только познакомились... Шесть дней назад, – поспешно исправился Дюк, покосившись на Сергея. – А этот Иешуа – ты.

Двенадцатая квартира в доме номер шесть на Кулибинской ещё не пропиталась мёртвой затхлостью запустения, но отчётливо припахивала пылью и застарелым одиночеством. Дело не спасали даже завалы холстов, левкасов, альбомов, коробок с красками и контейнеров с воском, даже мольберт и сияющая посреди комнаты почти законченная «Валакхилья». Да, Тирин права: мальчикам нельзя дышать этим суконным воздухом. Одного тоска заест, другой себя уборкой угробит.
Фалина распахнула настежь балконную дверь. Огляделась. Работы не так уж и много. А какой стиль! Обшарпанный канцелярский стол у окна, украсно украшенный разнокалиберными кружочками – от стопок, пивных бутылок, подстаканника и монитора. Козырный шкаф-купе с приклеенной скотчем запиской: начертанный сангиной телефон Малыша... да нет же, Ольги Ефимовны. Потёртое грузное вертящееся кресло на железной ноге. Самодельный стеллаж от пола до потолка с полупустыми полками: книги уехали к хозяину. Шведская стенка и навороченный тренажёр: наверняка вот-вот отправится вслед за книгами. Дешёвый диван-кровать, застланный гарусным ковром, древним, как Исфахан ³⁷, изысканным, как арабская вязь. Хлипкий пластмассовый столик на колёсиках, наивно расписанный «под Китай». Музыкальный центр и телевизор с DVD-плеером. На телевизоре две модельки: любовно собранный из палочек, ниточек и тряпочек планёр Лилиенталя и высокомерно отливающий облицовкой шаттл. Всё. Здоровый аскетизм и похвальная всеядность вкусов.
В кухне внезапно задребезжал, оживая, холодильник. Смотри-ка, нашёлся кто-то умный, включил...
Кухня была идеально приспособлена для того, чтобы вскипятить чайник, поджарить яичницу, нарезать хлеб-колбасу и открыть банку консервов. Чай, кофе и сахар, впрочем, имелись. Фалина задумчиво повертела единственную кастрюлю, чёрную от многолетней грязи и копоти. Нет, это потом. Такое с налёту не отдраишь. Странно: на фоне чистюсеньких пола, кафеля, стола, плиты и раковины, зеркального чайника и свежеотмытой сковороды...
Свеже. Фалина, проверяя гипотезу, заглянула в аптечку. И даже рассмеялась. Ну конечно, Тинка. Полный набор первой помощи от всех невзгод, кроме цунами и атомной войны. Это норискам-то с их регенерацией! Значит, и в холодильнике... Да, порядок. Зря тащила хлеб, масло и сыр.
Порыскав по квартире, она нашла пылесос, ведро и Сергеевы диски. Намешала в воду лаванды, лимона и пихты. Содрала увядшие от дум, пыли и табачного дыма шторы, запихнула в пакет – дома постираем. И, под концерт Сен-Прё, со щёткой наперевес атаковала диван.
Отмыв и отчистив всё, что можно, Фалина отмылась сама и, под Оду к радости, взобравшись на стол, последним штрихом повесила домашние старенькие, но вполне приличные серебристо-белые шёлковые занавески.
Она уложилась минута в минуту.
– А это вообще та квартира? – недоверчиво нюхнул Сергей. – Кто здесь магией балуется? Фай?..
– Фай! – просиял Дюк. – Вот теперь это как раз именно та квартира!
Фалина грозно подбоченилась.
– А вы кто такие? Все честные студенты сейчас на лекциях сидят, в морской бой режутся! В крестики-нолики в Банаховом пространстве!
– Ты что, на люстре висишь? – захлопал ресницами Сергей.
– У мелких млекопитающих, – понёс знания в массы Дюк, – жутко интенсивный метаболизм. Поэтому они такие агрессивные.
– Это я ещё добрая. Вот сейчас слезу...
К ней тотчас протянулись четыре руки.
– Прыгай.
– И делай с нами, что хошь. Нам уже всё по фиг.
– А что случилось? Что вы ещё натворили?
– Всё.
Её немножко потискали. Фалина зашипела, крутанула пару ушей и встала, наконец, на пол.
– Стриж досрочно спихнул японский, – похвастался Дюк, тычась во все коробки и ящики.
– А Дюк – цитоархитектонику и биосинтез белка, – поднял градус Сергей, засучивая рукава. – Дюк, в субботу ты со словами «Во, заодно выпрямится» сунул что-то под телевизор. Палитру, нет?
– Точно! Вот она, родимая! А потом мы посетили семинар по оперантному обучению, и Стриж два часа переводил бихевиористам, чего же они тужились сказать.
– А Дюк по просьбам трудящихся продемонстрировал оперантное обучение в действии.
– На ком? – захотела скандальных подробностей Фалина.
– Не знаю, я не видел, – быстро отмазался Сергей.
– Ох, и шороху было, – с мечтательной ухмылкой вспомнил Дюк. – Так разве мы не заслужили расслабиться?
– Заслужили.
– Фань, ты нас уважаешь?
– Я вами горжусь, – проникновенно заверила Фалина.
– Тогда попозируешь часок для Юйкиного портрета, а? Стриж, или Фаня нужна тебе? Хотя вообще-то сегодня моя очередь...
– Нужна. Всегда. Но позировать уже не обязательно. У меня всё уже в этой, как её, – Сергей постучал себя стеком по лбу.
– В печёнке? – любезно подсказал Дюк.
– Какая разница? – сосредоточенно бормотнул Сергей, разминая кусок воска.
– Юр, я что-то не поняла, – увязла Фалина. – Что значит – я для Юйкиного портрета?
– Ну вот этой красавицы в бантиках. Если я до двенадцатого октября его не сдам, её матушка меня изнасилует.
– А, вот почему ты тянешь, – сообразил Сергей.
– Я свободный художник. Хочу – творю, не хочу – не творю. И потом, до сегодня всё сентябрь был!
– Юрочка, я не посягаю на свободу творчества, – заколебалась Фалина, – но мне как-то до сих пор казалось, что портрет пишут с портретируемого.
– Это формализм, – пригвоздил Дюк.
– В таком случае кого ты напишешь – Юйку или меня? – попыталась достучаться до его здравого смысла Фалина.
– Юйку, – Дюк взгромоздил на мольберт недописанный холст. Отошёл на шаг, по-собачьи склонил голову набок. – И тебя. И Стрижа. И весь мир. Ведь Юечка – мир. Ребёнок, Фай! Дверь в небывалое. Бесконечный веер начал. А мелочи, всякие там глазки, носик, зуб выпал – это у меня давно в этой, как её... ну, в общем...
Он похлопал себя по поджарому заду.
– Вот ты как видишь, – постигла Фалина. – Хм... Ну, ты и задачи ставишь...
– Тут одному не справиться. Тут нужна муза. Вот такая.
– А что, пожалуй, я сама так делала Королеву Фантазии...
– Привет! А у кого ж ещё я метод свистнул?
– Да. Это метод. Давай попробуем.
– Давай, – обрадовался Дюк. – Раздевайся.
– Чего-о?! – обалдела Фалина.
Из угла за «Валакхильей» ехидненько выползло:
– Юечке твои сиськи будут очень к лицу.
– Не понимаете вы тонкую душу артиста, – кротко простил им Дюк.
Фалина с безнадёжным вздохом разделась.
– Мне встать, сесть? Как?
– А как хочешь.
Она устроилась с ногами в кресле. Дюк, подумав, зажал кисть в зубах, переставил кресло вместе с женой, придвинул поближе горячий радиатор.
– Вот так. И смотри туда. О! Именно с таким выражением.
– Я вам что, допинг? – проворчал Сергей.
Но не напрягся, не передёрнул плечами. Значит, смотреть можно.
– Ты вода, – улыбнулась Фалина.
– Эндорфин ³⁸, – обозвал Дюк, щурясь то на Юечку, то на Фалину. – Н-ну... Начнём с чего-нибудь простенького...
Он умолк. Сергей отрешённо выглаживал «Валакхилью», выверяя объёмы. Молчала и Фалина, по себе знающая, как сложно взойти к простому. Лишь иногда меняла позу, поворачиваясь к радиатору озябшим боком.
Сергей отступил от статуи, вытирая руки. Глухо сказал:
– Всё.
Поток тишины унёс его голос осенним листом.
Потом скрипнуло кресло. Плеснула кисть в растворителе. Тихие шаги окружили «Валакхилью». Фалина глотнула. Дюк длинно присвистнул:
– Меньше трёх недель. Ну и темпы.
– Да. Я успел, – Сергей смял бумажную салфетку. – Но что я успел?
– Не ври, Стриж, ты отлично знаешь, что ты сделал. Ты поймал ветер и идёшь первым. Это вершина. Неведомая новая земля.
– Я ничего не могу сказать, – пролепетала Фалина. – Только «нравится» или «не нравится». Но это неприложимо... Когда тебя выдёргивают сквозь небо – это же не «нравится», это совсем другое... Куда ты?
– Я тоже артист. Моё место в буфете.
– Правее, – подсказал Дюк.
– Ой, вы же, наверно, голодные! – спохватилась Фалина.
Дюк мотнул головой.
– Нет, – с досадой бросил Сергей. – Просто глотну воды. Это я могу сделать самостоятельно?
Коганы переглянулись. Что делать, если человек устал и хочет побыть один? Не лезть к нему. Его сейчас всё бесит.
Дюк вернулся к мольберту. С отвращением каторжника, глядящего на кайло, обозрел холст. Задумчиво щёлкнул зажигалкой. Перекур. Фалина потянула из-под подушки на диване плед, прислушиваясь к стукам и шорохам за стеной. Он здесь всего второй раз, мало ли что – уронит, ушибётся...
Ох, нет, всё куда хуже.
– Волчара, – Дюк уже на бегу раздражённо ткнул сигарету в жёлтый крон на палитре. – Что за манера – прятаться, когда лекари рядом. Я его когда-нибудь... Чёрт, где тут выключатель? Чёрт!..
Фалина налетела на него сзади. Вспыхнул свет. Она зажмурилась на миг. Машинально подняла с пола брошенный второпях, пышущий жаром чёрный свитер.
Сергей, прижимая к груди блистер со льдом, склонился над раковиной, залитой светлой пенящейся кровью.
Его ударил сдвоенный импульс, спекая паренхиму, замыкая изъеденные, стиснутые всем усилием задыхающейся воли сосуды. Ещё один. И ещё. Он вырвался из горячей вязкой трясины. Смог втянуть толику воздуха. Захлёбываясь, выкашлял:
– Rien de grave...³⁹
– Заткнись, дыши кожей, задохнёшься. Гони кровь в большой круг. Помочь? Перетянуть бёдра?
– Нет.
Боль и кашель съёжились, ушли в глубину, и он сквозь клокочущую в горле, заполнившую рот и нос гадость пытался вдохнуть. Осторожно. Глоток за глотком.
– Фань, что ему можно вколоть?
– Нориску – ниче... Можно, – Фалина рванулась было к аптечке. Застыла.
– Отпусти его, – велел Дюк.
Она подняла на мужа мёртвые, со зрачками во всю радужку, глаза.
– Успокойся и отпусти, – мягко повторил Дюк. – Я удержу. Стриж, ты отлипнешь когда-нибудь от урыльника?
– Малыш, возьми, – Фалина сунула ему полотенце. – Ты ничего не испачкаешь. Нигде не капнешь.
Тот выпрямился, прижав ткань к губам. Шатнулся и стал оседать.
Дюк плюхнулся на табурет, притянув Сергея.
– Откинься на меня. Как следует. Расслабься.
– И получи... удовольствие... – прохрипел Сергей.
– Убью, – рыкнул Дюк. – Вот реанимирую – и убью. Перестань ржать! Порвёшь всё, что мы срастили!
– Колю, – предупредила Фалина. – Это викасол. А глюконат кальция и аскорбинку – в вену. Быстрее подействует.
Сергей вытянул руку, без всякого жгута вздул вену.
– Мы всё сделали? – сосредоточился Дюк. Фалина сдёрнула с Сергея джинсы и тормозила точки на ногах. – Лёд, гемостатики – есть... Анальгетики...
– Наплюнь, – сплюнул Сергей.
– Транквилизаторы. Чтоб успокоить перепуганного до колик пациента.
– Фиг вам, – крепнущим голосом нахамил пациент.
– Его пугать надо, а не успокаивать, – Фалина сердито разболтала сахар в брусничном соке. – Может, стал бы осторожнее... серьёзнее... А то несолидно как-то умирает.
Сергей опустил полотенце.
– Уже нет.
– Выпей.
– Г-гадость... Сколько здесь?..
– Пять ложек. Надо бы ещё слаще.
– Давай, давай, – одобрил Дюк. – Из тебя нахлестало с пол-литра, если не больше. Классику читывал? Надо возместить потерю жидкости.
Фалина забрала у Сергея стакан. Повела ладонями по его рёбрам.
– Как тут? Юр, ты тоже проверь.
– Каша, – сквозь зубы сказал Дюк. – Две каверны уже зарастали, известью брались. А теперь половина лёгкого – в кашу. Ничего не понимаю.
– Если кровь затекла в нижнюю долю...
– Нет, – Сергей прерывисто вдохнул. – Чисто.
– Вроде да.
– Фай, я её всю... И уже не идёт... Я же чувствую.
– Чисто, – проверил Дюк. – Всё. Вытащили.
Сергей, мерсикнув, немедленно попытался высвободиться из держащих его рук и встать.
– Тебе понравилось подыхать, придурок? – ласково спросил Дюк. – Повторим номер на «бис»? Куда тебя несёт?
– Который час?
– Где-то четверть восьмого, – на автомате сработала Фалина.
– Семь двадцать, – глянул на часы Дюк.
– Я должен придти домой... как надо... в порядке.
– В Арел ты придёшь, а не домой.
– Всё равно она узнает, – добавила Фалина, замывая пол. – Тебе нельзя вставать.
– Я что, лёгкими хожу? Ты охренел?! Надорвёшься!
– Надорвусь – брошу, – пообещал Дюк.
Прибыв на диван, Сергей опять принялся буянить:
– Отвали. Хватит в меня качать. Ты сейчас сам упадёшь. Пусти.
– Может, связать? – прикинула Фалина. – Хотя Малыш прав, Юр. Ты действительно вот-вот свалишься.
– Да во мне сил немерено! – неубедительно изобразил гориллу Дюк.
– Ладно. Я тебе хоть чаю сделаю.
– Только не пять ложек сахару. Без фанатизма. Четыре.
Фалина кивнула и поплелась обратно в кровавый кошмар кухни.
Поставила чайник. Теперь бутерброды... Нет, вымыть раковину... Нет, замочить полотенце. Чужое. Неудобно. Надо отстирать, откипятить. В ванной должен найтись какой-нибудь таз...
На полдороге её застукали.
– Что я говорил! – с апломбом заявил Дюк, хотя ничего такого он не говорил.
Эсфирь обвела их пустым и прохладным, как пропасть, взглядом. Замученную сестру с пропитанной алым тряпкой в руках. Сергея, выцветшей фотографией полулежащего на подушке и двух свёрнутых куртках. Выпотрошенного Дюка, цепко держащего его за руку. Сверкающую, полную жизни – Его жизни – «Валакхилью»: миг молнии в мареве мира, мир молнии в мареве мига.
– Ну? – жёстко произнёс Сергей.
У него не было сил ни на что, кроме слов. И он выстроил стену из слова. Ты можешь на неё опереться. Пробить – нет.
Дюк, словно шариком гипнотизёра, заболтал самым главным:
– Тин, мы все в наличии, комплект, можешь пересчитать.
Эсфирь перевела дыхание, повесила пальто и отняла у Фалины полотенце.
– Падай. Я уберу. Кому сколько жарить яиц?
– Пятнадцать, – облегчённо простонала Фалина, заползая к Сергею под плед.
– Четыре, – трезво оценил свои возможности Дюк.
Эсфирь положила невесомую ладонь на грудь Сергею. Сосредоточенно кивнула.
– Угу. Дюк, достаточно. И, кстати, силу надо качать не из себя, а сквозь себя. Открой каналы и немедленно восстанавливайся. Я скоро.
– Это всё? – Сергей осторожно шевельнулся, будто проверяя: неужели и впрямь – ни клетки, ни кандалов? – Никаких сцен, слёз, восторгов, «я как чувствовала» и «я же предупреждала»? Маргадон, один надо было зарядить.
– Может, тебе ещё и кружку воды в старости? – уже в дверях процедила Эсфирь.
– Малыш, ну не получаются у Тирин мелодрамы, – забормотала Фалина. – Один раз попробовала, так меня до сих пор от мелодрам смех разбирает.
– Ничего, сцены нам Лена устроит, – каркнул Дюк. – Обхохочемся.
– За каким чёртом её сюда понесёт? – насторожился Сергей.
– Ну... Если бы я был тётей Олей, я бы их обоих вызвал. Чтоб вернули заблудшее чадо в лоно семьи.
– Малыша?.. А как?? – изумилась Фалина.
– Как всегда. Никак, – хмуро ответил Сергей. – На меня выльют ушат родственных чувств и налегке отвалят. Я по долгу чада вытерплю и отряхнусь.
– Что, Лена такая...
Фалина замялась, ища эпитет и поточнее, и помягче. Дюк замотал головой:
– Орхидея! Бель эпок! Мечтательная поэтическая натура, полный шкаф предчувствий и эмоций на все случаи жизни. Стрижа грузит – жуть.
– Это вам она Лена. А мне – мать. Я на неё даже огрызнуться не вправе.
– Ну, положим, ты ещё как огрызаешься... – Дюк повёл носом, ловя плывущие из кухни запахи. Встал, подцепил чайный столик. Надо же – держать в доме такое убожество... – Пойду, помогу.
– Тебе велели восстанавливаться.
– Юр за этим и идёт, – мурлыкнула Фалина.
Путь оказался дальше, а ноша – тяжелее, чем он ожидал.
– Юр, там был столик, дрянь, но... – Эсфирь обернулась от плиты. – А, ты уже. Спасибо.
Слегка прикоснулась к его лбу.
– Ух, ты! – вырвалось у него.
– Вот так. Через себя. Не исчерпываясь. Понял?
– Понял. Через тебя.
– Зараза, – она с коротким смешком потёрлась об него. – Конечно, через меня. Загружай.
– Ого, – Дюк задержал на ладони очередную тарелку. Чуть тёплую – после двух с пылу, с жару. – А это ты как сделала?
– М?
– Это Стрижу, да? Как ты её охладила в полминуты?
Эсфирь пожала плечами:
– С перепугу, наверное. Глюкозу ему давали?
– Н-ну!
– Значит, на сладкий чай он не согласится. Так, готово. Пошли.
– Тин, мы всё сделали, что нужно. Не умирай, пожалуйста. Ему уже лучше.
– Угу.
– Осталось бронхоскопию, интубацию, строгий постельный режим и запретить разговаривать.
– Н-да?
Из-под пледа вынырнула Фалина.
– А если Малыш и вправду замолчит?
– Нет, ну зачем же так буквально... – занервничал Дюк. – Son silence est une calamité publique!⁴⁰
– Не дождётесь, – приподнимаясь, успокоил Сергей.
Дюк подпёр его собою, как спинкой. Эсфирь пустила по рукам тарелки:
– Давайте. Малыш, держи. Попробуем печалям начала перейти... Э, люди, в чём дело?
– Дальше, – выразил общие чаяния Дюк.
– Что – «дальше»?
– Стихи, – деликатно намекнула Фалина.
– Какие стихи? Вы чего? Я просто так ляпнула, мало ли что я сболтну!
– Эстер болтает просто так, – хмыкнул Сергей. – Ну-ну.
– Ладно, переживём без стихов, – постно вздохнул Дюк.
Умял свою яичницу с колбасой, потом, не заметив, подсунутую втихаря Эсфирину долю, выдул чай и заявил:
– И вообще это неправильное кровотечение.
– Mille pardons. Как умею.
– Угу. А бывает правильное, – буркнула Фалина.
– Какого чёрта, мы же бдели, и Стриж горстями глотал глюконат кальция, литрами лакал крапиву с шиповником, откуда взяться кровотечению? Как будто он аспирину наелся.
Сергей медленно опустил вилку.
– Не как будто, – уточнила Эсфирь. – Это аспирин.
– А я думала, мне показалось, – охнула Фалина. – Но этого не может быть! Серёженька, ты же знаешь, что тебе нельзя, салицилаты – антикоагулянты! Тебе так плохо было?
– Да при чём тут Сергей, – зашипела Эсфирь. – Сиринг, что ты просил в медпункте?
– Пенталгин, – бесцветно произнёс он. – Чтоб не кашлять в микрофон. Дюк, ты меня раздавишь.
Дюк ослабил судорожную хватку.
– Извини.
– И она сказала: «Конечно, деточка, вот, это поможет».
– Ну, я её, – со свистом выдохнул Дюк.
– Малыш, она вовсе не хотела тебя обмануть, – торопливо заговорила Фалина.
– Хотела, как лучше, – проронила Эсфирь. В каждом её слове эхом звенело презрительное «дхоин». – Добра желала.
– Она просто не знала. Если б ты ей сказал...
– Pourquoi pas? Почему не обмануть, если это так легко?
– Ещё легче было предупредить невинную медичку, что у тебя кровохарканье, – перевёл стрелки Дюк.
– И меня бы посадили, – вздрогнул Сергей. – В больницу. На полгода. Вокруг режутся в карты, смотрят футбол, сплетничают о женщинах, пахнет потом и хлоркой, курить нельзя, тренироваться нельзя, кормят варёной морковью и изониазидом, а от него склероз, желтуха, трясучка, дисбаланс двух начал, трёх энергий и четырёх стихий и... м-м... атрофия зрительного нерва.
Его спрятали в тройных объятиях.
– Мы не отдадим тебя в больницу, – шепнула Фалина.
– Мы тебе всё это дома устроим, – проворковала Эсфирь.
– И академотпуск, – придумал Дюк.
– Зачем? Я всё равно буду читать. Что стоит повторить вслух и получить зачёт?
– Значит, свободное посещение.
– Я что, больной – бегать по кабинетам и выклянчивать льготы?
– А не бегай, – разрешил Дюк. – Твоя благодетельница из медпункта сама всё сделает. Завтра же с ней поговорю. Ей понравится. А сейчас... – он уложил Сергея и попытался взглянуть на него объективно, со стороны. – Что с этим делать? Сгонять за машиной и отвезти его домой? Или пусть пока здесь валяется?
– Лучше пока не кантовать, – сказала Эсфирь.
– Домой, – отрезал Сергей. – Я дойду. Отлежусь немного и дойду.
– Куда? – осатанела Эсфирь. – В Арел?
– А можно позвонить Диму, – предложила Фалина. – Пусть он пригонит машину. Доверим ему спасательную операцию.
– Точно! – встрепенулся Дюк. – А то он совсем тоской изойдёт. Ты чудо, Фай.
– Чудо, – улыбнулся Сергей. – Ты – свет. Всегда находишь прямые пути. И идёшь всеми сразу. И только простецам они могут казаться окольными.
– Знаем мы эти прямые пути, – хмыкнул Дюк. – Впариваем народу, что заберёмся в Индию с тыла, а сами по карте тамплиеров чешем на Заокраинный Запад. Правда, Тин?
– М-м... – Эсфирь ткнулась лбом в Сергееву ладонь. – Сейчас... Угу. Вот.
Попробуем печалям
начала перейти.
Мы связь времён расчалим –
и путы, и пути –
и по траве радушной
свернём куда-нибудь,
и ночью нас ракушкой
укроет Млечный Путь.
Никто не обернётся:
нас ловят по прямой.
Петляя как придётся,
запутав круг земной,
мы на листе в линеечку,
что расчертил нам рок,
ехидное словечко
напишем поперёк.

Нормальные люди обивают дверь дерматином. Ненормальные – деревом или медью. А эта каким-то мхом поросла.
Он тронул зелёную шёрстку. Ну точь-в-точь настоящий мох.
Пришёл, значит, выяснить, что с сыном? Спокойно, без скандала, выбить из них правду и действовать по обстановке, взяв командование на себя? Вот сейчас шагнёшь за порог – и будешь стоять, дурак дураком, в лабиринте травяных троп, под лучами золотых ясеней, беседующих с небом. Твой окрик рассеется в рое невесомых шорохов, пенное пенье ручья смоет твой гнев, ты получишь в ответ и лёгкое «да» солнечных бликов, и тихое «нет» теней – правду, всю правду, весёлый ворох мерцающих правд – и запутаешься в серпантине путеводных нитей.
Встряхнулся. Всухую сглотнул. Надо же, голова закружилась. Никогда такого не было. Видно, здорово устал. Или уже возраст?..
Дверь под рукой плавно подалась. В светлую щель брызнуло свежестью леса, моря и скандала.
– ...На льва с одной видеокамерой ходил! – рокотал молодой напористый баритон. – Я давно уже не младенец, пойми, наконец! И не дави: не люблю!
– У тебя нет сердца, – шло с ним в паре грудное меццо-сопрано волшебной красоты и выразительности. – Тебе не понять чувств матери, у которой...
– О-о, вот о чём мы говорим, – промурлыкал ласковый до холода в кишках голос Тириного деда. – О твоих чувствах. А я-то думал – о жизни твоего сына.
– Виллем, за что ты меня так ненавидишь?!
Степан, спохватившись – «фу, чёрт, подслушиваю!» – ткнул клавишу звонка.
Открыла, разумеется, Фалина. Самый сложный вариант. А ты чего ждал? Халявы? Чтобы всё само устроилось?
Приветливо отступила, даже не удивившись. Как всегда: ноль эмоций, вежливая глухая оборона. Попробуй, договорись с такой.
– Здравствуйте, Степан Сергеевич.
– Добрый день.
Сборище нестройно ответило, кое-как делая вид, будто день действительно добрый.
Ага, вот кто здесь ошивается. Племяшка. Значит, Фалина уже всё знает про вчерашний весёленький вечер у Коганов. И как аккурат посередь ужина, прервав Олю на полуслове, заверещал: «Хочешь потрепаться? Возьми меня, возьми!» – дурацкий Димкин мобильник. И как Дим, побелев, выпалил: «Уже еду!» и умчался. И как потом на перекрёстном допросе нёс околёсицу «Стриж гений», «стоит статуя в лучах заката», «когда зовут третьим, я всегда», «тачка, девки, однова живём» и «в моём гаданье, о сиятельный князь, не было обмана», поганец рыжий...
– Что это вы нараспашку? – Степан качнул дверь, навскидку оценивая расклад. Двое против четверых. Но силы, пожалуй, равны.
Гордость Олина, Иосиф Прекрасный и Прекрасная Елена – победительно яркие, статные, гибкие, пылающие праведным гневом, южным темпераментом, сплочённостью и уверенностью в себе.
Серьёзный противник у них всего один. Дублёный костистый мужик с янтарным львиным взглядом. А Фалина рядом с ними – воробей драный. И компания справа, живой заслон у закрытой двери, из того же теста. Встрёпанная голенастая Алиска, вся – распахнутое миру любопытство. Говорят, эта дурочка ахала: «Ой, как интересно!» – и когда кипящий чайник на себя уронила, и когда ей аппендикс резали, и когда на неё в переходе с ножом лезли... Плотненький пушистый вьюнош, хомячок с сонной улыбкой Будды. Этому, похоже, вообще всё до фени. И добрейшая Нюшка-лизушка.
Собака покосилась на Степана, коротко вильнула, – рада, мол, тебя видеть, но, извини, очень занята, – снова уставилась на двойняшек д’Эвердьё и, пружиня чуть согнутыми лапами, молча, сосредоточенно и жутко обнажила кинжальные клыки.
– Это Юр чинил замок, – сказала Фалина тоном «а мой – такой баловник, отцовские часы до винтика разобрал, я только пружинку держала, чтобы в глаз не отлетела». – Ничего страшного, Сергей проснётся и исправит.
Степан с усилием отвёл взгляд от пятнистого оборотня.
– Так он дома? – Не в больнице. Слава Богу. Действительно, ничего страшного. Наверно, и впрямь обмывали «Валакхилью» до синих чертей... Нет, стоп. – Спит? Днём?! Сергей?!.
– Наведённый сон, – успокоила Фалина. Как будто это что-то объясняло. – Лечит всё.
– Так что ж вы тут орёте?! – шёпотом рявкнул Степан.
– Да хоть стреляйте, – сладко улыбнулся толстячок. – Пока я здесь стою, в комнату не проникнет ни один звук.
Присутствующие проглотили эту дичь, не поморщась. Ну, им виднее.
– Нет-нет, можно не разуваться...
– Положено, – осадил Степан.
Брезгливо оглядел поданные тапки. Размер сороковой, не больше. У Сергея и у Юрки лапы аккуратные, но не настолько. Обувка для милого гостя?..
– Вам подойдут папины, – чересчур впопад сказала Фалина. То она элементарных вещей в упор не понимает, то в мысли тебе подглядывает. Минное поле, а не собеседник. – Познакомьтесь, это Виллем, мой дед...
Дед благосклонно кивнул, протянул Степану руку. Её пожатие было сухим, быстрым и сильным.
– Это Гед...
Хомячок прижал маленькие пухлые ручки к груди и церемонно поклонился.
– А это...
– Узнал, узнал. Ося, Лена, вы давно приехали? Мать в курсе?
Слаженный дуэт заголосил:
– Но, да, мы сейчас от мамы – три часа назад, через Триполи и Вену – мама так тревожится – Дим вчера такого наговорил...
– А чё такого, он доступно!.. – взъерошилась Алиса.
– А ты вообще молчи, перебежчица!
– А ещё сестра называется!
В лучах трёх пар когановских – сине-сиреневых, светлых и ярких – глаз воздух поплыл и задымился.
– Уши оборвать твоему Диму! – шикнул Степан. – А ну, быстро, коротко, ясно доложить обстановку!
– Кровотечение остановили лечим помогает, – доложила Фалина. Расстаралась. Или издевается?
– Эффективно, – прокомментировал Гед. – Судя по состоянию, мальчик встанет уже дней через десять. А если учесть, сколько эти четверо успели за сутки – возможно, и через пять-шесть. Если ему не мешать.
– Мать не может помешать своему ребёнку! – пылко вскричала Элен.
Жозеф выпятил челюсть:
– Я ещё разберусь, кто его до такого довёл! Мы два дня назад говорили с мамой, он ушёл из дома здоровым!
Элен стиснула руки:
– Мы летели через континенты, чтобы помочь Франсуа...
– Чем? – вкрадчиво осведомился Виллем.
– Если бы ты знал, что такое семья, любовь, верность, ты бы не спрашивал. К примеру, весной, когда...
– Да, Артур немедленно примчался и избавил тебя от фибромиомы.
Ага, так вот зачем Ольга и Малыш летали в апреле в Мали. Вот что у них называется «навестить родных».
– А ты это умеешь? Ты способна его вылечить? Или хотя бы не навредить? Войди ты сейчас к нему – и ты задушишь сына в объятиях, ты будешь тормошить и тискать Артура, пока у него снова не пойдёт горлом кровь.
Элен вспыхнула нежнейшим румянцем.
– Я клянусь тебе...
– Не клянись, – сквозь зубы оборвал Жозеф. – Виллем прав. Но меня-то никто...
Он угрожающе двинулся в сторону запретной двери, собака начала пригибаться перед прыжком, Гед плавно переступил, слегка расставляя ноги, – летяще лёгкий и сокрушительно тяжёлый, как арбалетный болт на тетиве, и Степан, в туфле и тесном тапке, рванулся между ним и глупым отважным Оськой: не отбить, это невозможно – принять на себя смертоносный удар кругленького колдуна. Но место уже было занято Фалиной.
– Но ведь вы уже помогли и помогаете, – рассудительно молвила она. – Я не понимаю, о чём вы спорите. Это же Сергей. Вы же знаете: он воспринимает мир не так, как мы, на более тонком уровне...
– Вот да, тонкие вибрации, – обрела единомышленника Элен.
– И его связь с вами и с Ольгой Ефимовной не зависит от грубого физического плана реальности. Малыш чувствует вас на любом расстоянии, он вообще сверхчуткий, поэтому и такой хрупкий...
Алиса чуть слышно икнула. Да уж, назвать ядовитый хлыст из мускулов, аспида ходячего, хрупким... Виллем с улыбкой сложил руки на груди: давай, развивай тему, бред, но работает. Гед, сев на корточки, мирно лизался с собакой. Д’Эвердьё зачарованно кивали.
– Вы его просто спасли, – лила в волны елей Фалина, беззащитно моргая близорукими золотыми глазищами и хватая двойняшек за руки. Или это они за неё цеплялись? – И духовным контактом с Малышом, и физическим – с Ольгой Ефимовной. Вы же её знаете. Ей сейчас так тяжело, а она ещё и всё держит в себе, такой сильный человек не гнётся – он может внезапно сломаться...
«Ох, да, как она там одна?» – похолодел Степан.
– Да, мама – она непробиваемая.
– Вид у неё неважный. Похудела...
– А как её язва, Степан Сергеевич?
Степан чуть не брякнул: «Какая ещё язва?» Пожал плечами:
– Мне она не жалуется. Может, с вами будет откровеннее.
– В том-то и дело, – подхватила Фалина. – Малыш так боялся за неё, его это просто убивало. Ну, теперь вы приехали, и всё будет хорошо. Теперь главное – не форсировать, осторожно, постепенно, острая радость может стать роковым потрясением.
– Но мы же должны были выяснить, что происходит, – сдался Жозеф.
– Мы думали, позитивные эмоции... – подголоском добавила Элен.
– Стресс есть стресс, – выпрямился Гед. – Ни в коем случае. Полный покой.
– О-о, Ваше слово – решающее, – Элен, к восхищённому изумлению Степана, лучезарно улыбнулась. – Жоз, мы сделали всё возможное. Так маме и скажем. Мы упорны, но не упрямы. А когда Франсуа достаточно окрепнет...
– Чтобы сменить климат, – взял пас Жозеф.
Тут в прихожую влились ещё двое, и началась давка. Дюк, широко распахнув руки, полез обниматься с кузиной и кузеном. Алиса, тем же манером – с Эсфирью. Собака – со всеми. Виллем куда-то канул – будто и не был. Вокруг шелестело: «Здравствуйте, очень рада», – «Молодцы, что заглянули», – «Мы столько о Вас слышали», – «Мама такого наговорила», – «У тёти Оли система нервная. Ось, между прочим, на тебе мои шлёпанцы», – «Юр, ну ты что!..» – «Да мы уже уходим», – «Мы только хотели убедиться, что у вас всё в порядке», – «Ну, вы герои: из саванны в киевскую осень!» – «Я и говорю же: Франсуа нужно сменить климат...» – «Обязательно. Махнём не глядя»...
Степан, пользуясь моментом, протолкался к Геду. Тот по-прежнему торчал у двери в комнату. Рядом, окончательно перекрыв вход, вырос стул. На стуле расположилась Эсфирь, удобно и основательно, на века.
Гед с вопросительной улыбкой поднял на Степана длинные глаза, почти сплошь заполненные желтовато-зелёными радужками.
– Гед, а почему, простите, Ваше мнение – решающее? Вы кто? Маг Земноморья?
– М-м! – тот протестующе замотал белобрысой головой. – Ох и нудное место это Земноморье. Все до того глубокомысленные, до того многозначительные, что так и тянет устроить на храмовой площади оргию со студентами-медиками.
Прихожую наконец-то оросило смехом.
– Почему именно с медиками? – влезла Алиса.
– Они самые циничные, коллега.
– Это сам Гедеон Хэйно! – торжественно представил Жозеф.
– Лекарь, – Гед снова отвесил Степану полупоклон. – К Вашим услугам. Насморк заткнуть, ветры развеять, зуб выбить, чакру вправить. Возможны варианты.
– Ой, как интересно! – чирикнула Алиска. – У меня как раз скоро зачёт по антивирусам чакр, полный затык, я от ужаса даже пыталась «Алмазную сутру» читать.
– Каким вариантом дед уговорил Вас на визит? – вежливо и нейтрально – в телефонном голосе метеосводки больше чувства – осведомилась Эсфирь. – Он считает, что дело так серьёзно?
– Подстраховка, – заверил Гед. – Я здесь пятый лишний, сдаю пост. А «Чжуд-ши» читать не надо. Она сама советует...
– «Лучший образ жизни для сохранения здоровья...» – важно воздел палец Дюк.
– «...Не доводить себя до потения», – закончила Эсфирь.
– Alors, недуги вам не грозят, – рассмеялась Элен. – Как, Эстер, даже Вас к нему не пустят?!
Эсфирь ответила недоуменной улыбкой: а что, кому-то может взбрести в голову туда ломиться?
– А ты бы попробовала его усыпить, – наябедничал Дюк, сноровисто упаковывая Элен в розовую шубку. – Мы с Фаней и Гедом втроём врасплох навалились, и то насилу одолели.
– Колдуны, уважаю, – признал Жозеф. – Мы когда-то всем курсом несли ночные вахты. Песни, сказки, стихи, гитара, кассеты, даже учебники ему читали.
– Теперь это наша забота, – утешила Эсфирь.
Элен жестом, полным искренней сердечности, протянула обе руки Геду, затем – подошедшим женщинам:
– Merci, спасибо вам огромное, я не прощаюсь, мы ведь ещё увидимся. Степан Сергеевич, Вы...
– Даю вам час – посекретничать с матерью.
– О, у нас нет секретов, – пленительно улыбнулась Элен.
– Я тоже не прощаюсь, – выходя вслед за д’Эвердьё, вполголоса сказал Гед. – Просто на всякий случай. Так вот, Алиса, прежде всего рассмотрим пути энергии ци...
Голоса стихли. Фалина потрясла головой, будто ей в ухо попала вода. Эсфирь убрала стул на место, к вешалке. Дюк попробовал захлопнуть входную дверь, хмыкнул, вытянул из Эсфириных волос булавку и воткнул куда-то в недра замка. Тот, крякнув, выплюнул язычок.
– Ну, если вы все свои проблемы так лихо решаете... – усмехнулся Степан.
– Можем и чужие, – добавил степеней свободы Дюк.
– И вообще, экстремальные вы ребята, как я погляжу. Не пустить к сыну родную мать!
– Насколько я понимаю, ты участвовал, – заметила Эсфирь, выходя из ванной. – Мой руки и пошли на кухню. Нюша, иди к Сирингу, охраняй, проснётся – скажешь нам. Бежевое полотенце, Стёп.
– Юрочка, – умильно проворковала Фалина, – меня так достали! Можно, я повисну у тебя на шее?
– Нужно. Обеспечишь мне остойчивость.
Долго она, впрочем, не провисела. Когда Степан вошёл в кухню, дамы уже собирали ужин, а Дюк выяснял по телефону тему реферата.
– А когда ты должен его сдать? – заботливо спросила Фалина.
– Позавчера.
– Так какая тебе уже разница? – философски рассудила Эсфирь.
– Ну, всё-таки... Интересно.
– Давай за стол. Чкалов, тебе ржануху или батон?
– И побольше, – потёр ладони Степан. – О. А это что за явление?
Явление, замотанное в плед, зеленовато-бледное, заспанное и злое, качнулось, зевнуло и хрипло сообщило:
– Гады. Целый день стырили. Привет, па.
– Ты почему встал? Лекарь велел десять дней лежать!
Сергей содрогнулся.
– Может, у него смещён центр тяжести? – предположила Эсфирь, наполняя ещё одну тарелку. – Нет, не на табурет. На диван. Ну пожалуйста, Сиринг!
– Вакуум в голове, – развил идею Дюк, таща Сергея к дивану. – Вот и падает вверх.
– Водород, – буркнул тот. – Осторожно, взрывается. Я есть хочу. Нет. Жрать.
– Фай, – окликнула Эсфирь, – Хэйно говорил что-нибудь насчёт «жрать»?
– Ни словечка. И насчёт «есть» – тоже. Значит, не положено.
– Ну, вы таки гады, – убедился Степан, фыркая в кулак.
Эсфирь поставила перед Сергеем тарелку и чашку.
– Норд – рыба, зюйд – рис, вест – салат, только сначала выпей траву.
Рыба – плотная и сочная, рис – рассыпчатый, золотой и душистый. По крайней мере, стряпать здесь умеют. Степан, помешкав, принялся за сырный салат. Похоже, никто в этом доме не собирается спрашивать, почему и зачем он пожаловал. На рожах написано: отец навестил сына, друг завалился к друзьям, что может быть естественнее? Есть новости – сам расскажет.
Но хотя бы для приличия мог бы поинтересоваться, как здоровье бабушки. И, главное, не ткнёшь паршивца носом, не ввернёшь будто бы между прочим: бабушка, мол, передавала привет. Не передавала.
– Тебе звонили, – сказал он.
Сергей с готовностью отставил чашку.
– Кто?
– Допей, – зарычала Фалина.
– Сейчас. Кто, па?
– Ты пей, пей. Во-первых, Ященко. Уточнял твой новый номер телефона.
– Записал на сигаретной пачке, пачку выбросил?
– Точно. Сказал, что скинул на твой Е-мэйл статью для перевода.
– Угу. Я уже перевожу.
– Во-вторых, Наташа.
– Какая Наташа?
– Ну, парень, это тебе лучше знать.
– Любопытственно, – тихонько протянула Фалина.
Сергей в мучительном усилии мысли захлопал ресницами.
– Резникова, с моего курса, – помог Дюк.
– Всё любопытственнее и любопытственнее! – оживились уже обе дамы.
– Мне тоже, – непринуждённо сменил роль – с зайца на фотографа – Сергей. – И что ей было нужно?
– Не сказала. Я записал её номер, захочешь – позвонишь.
– Правильно. Спасибо, па.
– В-третьих, из Общества слепых.
– Опять сыграть? Или подарить скульптуру?
– Да нет, наоборот. Приглашали тебя на день рожденья. Собирают всех, кто родился в ноябре – декабре.
– Делать мне больше нечего.
– Что так? – удивился Степан. – Ты подумай, ещё почти месяц впереди. Всё-таки твоя компания, общие интересы...
– Какие? – процедил Сергей.
– Не понял.
– У тебя много общих интересов со зрячими?
– Понял. Извини.
– Филателисту есть о чём поговорить с филателистами, – не унимался Сергей. – Хасиду – с хасидами. Может быть, даже рыжему – с рыжими. Что мне обсуждать со слепыми? Как найти дорогу, выйдя из троллейбуса? Он, зараза, всякий раз останавливается в другом месте. Какой галстук приличествует к оранжевой майке и зелёным бермудам в красный горох?
Степан хохотнул, не успев вспомнить о сострадании и деликатности. Вспомнишь в таком обществе, как же...
Эсфирь, не раздумывая, перечислила сквозь смех:
– Розовая «бабочка» с сиреневой искрой, бандана благородного пурпура, белые перчатки, канареечно-жёлтые носки, чёрные лакированные туфли.
– Вот. Это – моя компания. Родник оперативной и надёжной информации.
– Ну понял уже, понял. В общем, надоело мне бегать вместо тебя к телефону. Сам выбирай себе компанию, сам обзванивай. Держи.
– Мобильник!.. – растерялся Сергей. – Отец, это чересчур.
– Он, кстати, с маячком.
– Ура! – тихо выдохнула Фалина. – Всё, Малыш! Теперь ты никогда никуда не денешься!
– Да-а, теперь тебя всюду достанут, – посочувствовал Дюк. – О! Да! А я-то! Я же тебе тоже кое-что принёс. Сейчас...
– Это цифры, – пробежал по кнопкам Сергей. – А это?
– Меню. Вот так выбираешь список номеров. Первый – наш, второй – Наташин...
– Надо настроить будильник, – посоветовала Эсфирь. – Чтобы в полночь орал: «Спа-а-ать!»
Вернулся Дюк. Вручил Сергею глиняный кругляш.
– Та штука с Крита! – узнал Степан. – Юр, где взял?
– Сам сделал. Точная копия.
– Не факт, – обронила Эсфирь.
– Чтоб я не дождал. Разве что не обожжённая.
– Дюк даже процарапал косые штрихи, – подтвердил Сергей. – А вот этот детерминатив, он – башка панка?
– Покажи, – придвинулась ближе Фалина. – Вообще-то его называют «голова в перьях». А как ты сразу определил, что это детерминатив?
– А что ещё? Это очевидно.
– Кто-то хотел есть, – напомнила Эсфирь.
– Я ему не мешаю, pas? Язык, похоже, флективный...
– Можно посмотреть? – Степан отнял у него игрушку. – И мобилу отложи.
Сергей наконец-то взялся за вилку. Надо же, ему что-то очевидно в этих крокозябрах! Детерминативы какие-то флективные. Молодец малец.
– Всё равно не факт, – подумала вслух Эсфирь. – Интересно, кто-нибудь определял удельный вес оригинала?
– Титановый микрочип, – выдал Дюк. – Или полимерная пластинка. Информация записана в молекулярных цепочках. Архив векселей и доносов, портрет и подпись автора с отпечатками псевдоподий.
– А что, бесценная информация, – оценила Эсфирь. – Представляешь, доносы на всех, кто хочет странного, с подробным изложением преступлений? А биоматериал с отпечатков?
– Сверху всё это облепили глиной, – кивнула Фалина, – нарезали полсотни штампов и, гаденько хихикая, устроили подлянку грядущим исследователям.
Степан, соображая, взвесил диск на ладони. Хорошо бы тоже вставить веское слово. Но ничего, кроме «надо ломать», в голову не приходило.
– Подмена темы, – отметил Сергей. – Текст самоценен, на чём бы он ни был написан. Пусть и на футляре с другим текстом.
– А ты её сужаешь, – парировала Эсфирь. – Для тебя тема – текст, для меня – целостный объект. Может, на диске инструкция по инсталляции или предупреждение: «Тайна переписки охраняется заклятьем».
– Менделеев начал свою таблицу на письме с просьбой проинспектировать солеварню, – попробовала примирить стороны Фалина.
– Будем драться или будем гипотезы строить? – поставил вопрос ребром Дюк.
– Будем ужинать, – выбрала Фалина. – Кому положить ещё?
– Мне.
– И мне.
– А рыбы можно?
Степан внёс свой вариант:
– А хотите, расскажу, как Тину выгнали с факультатива по развитию творческого мышления?
Фалина хихикнула.
– Да! – взвыл Дюк.
– И такое было?! – подавился Сергей.
– Ну и память, – с удовольствием отдала должное Эсфирь. – Ах ты, чёрт, а я о тебе и не помню ничего забавного.
– Я был хорошим мальчиком, – пояснил Степан.
– Н-нда? А кто у начальника летнего лагеря, у обожаемого нашего Передерия, мотоцикл угнал?
– А-а, ну так это я Олю в Киев возил, маркиза провожать!
– Папаша, не отвлекайтесь! – взмолился Дюк.
– Ладно. Значит, организовали в школе кружок по развитию творческого мышления. Ну, первое занятие, понятно, пристрелочное. Для разминки спросил, что нужно птице для полёта...
Команда пальнула почти одновременно: Сергей и Фалина – «мошка», Дюк и Эсфирь – «кошка».
– Циники, – припечатал Степан.
– Да, ты тогда ответил: «Чтоб душа рвалась в небо», – улыбнулась Эсфирь.
– А ты? – спросил Сергей.
– Ничего. Я сидела в дальнем углу, слушала, что говорят другие, и думала: впадают в антропоморфизм. Чтобы понять птицу, надо стать птицей.
– Да, Тина тогда вообще молчала. Первый год, восьмой класс, мы даже не знали, как её зовут. Ну вот, а потом мы отвечали письменно на три вопроса. Первый: что будет, если по всей Земле, не переставая, пойдёт дождь. Второй: вы добрались до обратной стороны Луны и обнаружили там пирамидку из одиннадцати семигранных призм абсолютной прочности, поглощающих любое излучение. Что вы будете делать? Третий: придумать как можно больше применений для консервной банки. На всё – пять минут.
– Мокрое дело с этим дождём, – поёжился Сергей. – Сколлапсируем.
– Вот ещё! Открыть портал в соседнюю Вселенную и сливать туда, – нашёл выход Дюк. – Нехай у них обои летят.
– Лучше найти портал, из которого льют сюда, и закрыть, – довела идею до ума Фалина.
– Спелись, – хмыкнул Степан.
– Извини, па.
– Извините, Степан Сергеич. Молчим.
– И внимаем.
– То-то. Ну, перлы наши он читал вслух, с комментариями, какие мы тупари и тормоза, но он нас ужо научит пользоваться мозгами, и что в принципе человек может думать десять тысяч мыслей в единый миг...
– Ага, – что-то понял Дюк.
– Угу, – поддержал Сергей.
– Да, крутой мужик. А Тирин листочек лежал в самом низу: она особо не морочилась, сдала первая. Да Тина всегда первая сдавала – и нос в книжку под партой.
– В тот раз я не читала, – Эсфирь подала Степану чай, придвинула сахарницу, миску с сухариками, розетку и три банки разноцветных домашних варений. – И, кстати, наши отвечали остроумно и разнообразно, всё-таки ребята у нас были сильные.
– Так-то оно так, но всё равно, пока очередь дошла до тебя, мы уже все сидели заплёванные по уши и предвкушали, как он порвёт тебя в куски. Ну, и вот...
Эсфирь вдруг скользнула к Сергею.
– Ложись. Давай, Сиринг, в темпе. Да, правильно, Юр, у тебя отлично получается быть подушкой.
– Я в порядке, – заявил Сергей. Впрочем, уже лёжа.
– Конечно, – Эсфирь нырнула руками под плед, к его груди. – Но ты же не против его сохранить и упрочить?
– Иезуитка.
Фалина тронула Степана за плечо:
– Попробуйте вот это варенье. Из аронии с лимоном. Очень вкусное.
– Варенье?.. Ты в уме?!.
– Тин, сколько можно его лапать! – осерчал Дюк.
– Сколько захочу. Такой повод...
– Вердикт давай! А то Степана Сергеича переклинило.
– С чего бы? Классическая слабость, температура упала, всё идёт по плану. Чкалов, ты никогда не простужался, что ли?
– Никогда, – буркнул Степан. Оглядел безмятежные рожи. Разжал кулаки и медленно вернулся на стул. – Какое, говоришь, варенье?
– Из чёрной рябины, – мягко повторила Фалина. – А это из апельсинов и кабачков. А это из лесных яблок и черники.
Ё-моё, мир, кажется, на месте. Сидим, чай пьём. С вареньями. Язык проглотишь.
– Так что там дальше-то было? – взалкал Сергей, хватая ртом воздух. – Порвали Эстер в куски или нет?
– Порвали, – утолила его надежды Эсфирь.
– А как? Метод, па!
– Порвёшь её, как же! – фыркнул Степан. – Берёт он, значит, Тинкин листок. «Земля» – зачёркнуто – «Солнечная» – зачёркнуто – «Вселенная схлопнется в чёрную дыру». «Радикально, – говорит. – Вы увидели в вечном дожде не воду, а бесконечную массу. Ну, а что Вы предпримете с призмами? Хм. «Наблюдать, что будут делать призмы». Это кто же, – говорит, – у вас такой созерцатель? И что он придумал с консервной банкой?» Переворачивает. «Та-ак, восемь пунктов, последний – ёмкость, ну что ж...» А он уже нам объяснил, пока остальных песочил, что кастрюля, цветочный горшок и тара для гвоздей – это всё ёмкость, одна функция. Поднимает глаза и читает: «Первое – артефакт».
– Я давно антиресуюсь: ты не засланная к нам? – задушевно призвал исповедаться Дюк.
– Я фольклорный элемент, – не далась Эсфирь.
– Ну? – подстегнул Сергей.
– Он говорит: «Феерейн, встаньте. Где Вы это вычитали? Вы, – говорит, – не могли сами такое сочинить. Начитались умных книг, нахватались красивых слов и повторяете, как попугай». Мы, конечно, ржём, довольные. А наша тихоня ему спокойненько так отвечает – смотрите-ка, до сих пор помню: «Постигает Путь тот, кто идёт, а не тот, кто читает путеводители».
– Ты его расколола! – победно вскричал Дюк.
– Бог с тобой, кого я могла колоть? Пятнадцать лет, толстый бесхитростный ребёнок, что думала, то и говорила. Потому и молчала всё время.
– Во-во! Покой, пустота, спонтанность, истинность.
– Да что расколола-то? – не понял Степан.
– Он вас нарочно давил, – сказал Сергей. – Искал ученика, пробовал, кто готов к сдаче.
– К чему?
– Отдать своё «Я» в полную власть учителю. С этого начинают в большинстве школ Пути. Десять тысяч мыслей за мгновенье – это какой-то из путей хитроумия, вроде школы Тулку. Поэтому он и искал в физматшколе.
– Я и предлагала ему себя.
– Хорош подарочек! – ухмыльнулся Сергей.
– Эфа проверила его на вшивость, – внёс ясность Дюк. – Учитель – или стихийный манипулятор. Что сказал бы Учитель – даже не берусь гадать, на то он и Учитель, чтобы быть непредсказуемым. А манипулятор, ежу понятно, встанет в позу: «Девушка, Вы зачем сюда пришли? Меня наблюдать? Идите, ищите себе другой артефакт».
– Точно, – слегка осип Степан. – Слово в слово.
Это что же получается: любая история, любое воспоминание, всё моё прошлое, вся моя крепкая, прочная жизнь... сама земля под ногами... в озорных руках этих болтунов вот так же возьмётся зыбью, зарябит, замерцает, плеснёт в лицо – и вдруг явит дно, заросли, толпы незнакомых существ, громадную грозную тень в глубине... Уж себя-то, жизнь свою я знаю? Где истина, чёрт бы вас побрал? Сон про не сон.
– А как... – Сергей откашлялся в платок, будто нарочно давая Степану паузу – придти в себя. Эсфирь забрала у мужа бумажный ком, ненавязчиво приткнула в пепельницу на подоконнике. Мгновенная зеленоватая вспышка и медленно опадающий пепел. Престидижитаторы, блин... – А как Ольга ответила на эти вопросы?
Степан замялся. Он уважал Олину позицию – система, организованность, дисциплина, ему до восторга нравилась её уверенность в своём разуме. Но как это мальчишке растолковать...
– При чём тут Оля? – несколько даже удивилась Эсфирь. – Что она там забыла? Оля уже тогда была художником. Зачем ей подпорки на пути, которым она шла самостоятельно?
– Да, это не её, – согласился Сергей. – Игры разума разрушают устои. Множат двери, превращая дом в бесконечность. Хочешь мыслить без помочей – беги в Африку.
– Кстати, а ты туда не хочешь? – вскользь обронила Фалина, подливая Степану чай.
– Нет. Мне и здесь хорошо.
– Тепло, сухо, чистый воздух, парное молоко, любящие родственники, – изложила пятизвёздочный список Эсфирь.
– Зной, пронзительные голоса, москиты, жёлтая лихорадка, любящие родственники, – веерной очередью скосил её доводы Сергей.
– Кошмар, – облегчённо вздохнула Фалина. – Значит, Африка отменяется.
– Ладно, – гибко перестроила планы Эсфирь. – Тогда я попробую на тебе сушёных медведок. Говорят, достаточно съесть две ложки.
– И что? – заинтересовался Степан.
– А я знаю? Посмотрим.
– Валяй, – разрешил Сергей. – А кто это – медведка?
– Насекомое отряда прямокрылых. Взлетает из-под земли со страшным треском, двухметроворостое, в воронёном панцире, во все стороны жвалы, шипы, клешни, максиллы и мандибулы.
– Ну вас к чёрту! – застонал Степан, поперхнувшись вареньем.
– Ничего, сушёные они безобидные, – подбодрил Дюк.
Фалина терпеливо откорректировала Тирины фиоритуры:
– Родственница кузнечиков, по-латыни – grillotalpa, длиной в пять сантиметров, живёт в земле, роет норы, поэтому передние...
– А, я понял. Le taupe-grillon, крот-сверчок, pas? Как его надо есть? Вместе с панцирем?
– Слушайте, а может, лучше санаторий? – дрогнул Дюк. – Горы, ледники, море, степь широкая, пальмы-эдельвейсы...
– Всё сразу? – невинно уточнила Фалина.
– Сидеть в шезлонге, дышать праной, пить кумыс и медитировать? Лучше медведки, – взвесил Сергей.
– И медведок будешь жрать, и кумыс пить, и в шезлонге сидеть, – отрезал Степан. – Всё, что пропишут. Ты вон задыхаешься через два слова на третье, а впереди зима наша гнилая и весна, тоже не курорт...
– Я лечусь. Проверенными средствами: работой и беседой.
– Да это тебя лечат, тянут, на руках носят, периной под ноги стелятся! А если тебе в лом оторвать зад...
– Тю, – встрял Дюк. – Чего это я? Бабуля-дедуля! Два профессора, шесть комнат, скрипучий рояль, книги до потолка, веранда, увитая виноградом, три минуты до Ланжерона!
– Да, – растаял Сергей. – Ариадна Никодимовна и Ясон Георгиевич – это да.
– Свалим зимнюю сессию – и вперёд. Все вместе.
– А к ним удобно вчетвером? – усомнилась Фалина.
– Н-ну! – лаконично убедил Дюк. – Степан Сергеич, как Вам такая перемена климата? Покатит?
– Вполне, – поднял руки Степан.
– Это было бы идеально, – признала Фалина.
– Тин, а ты что скажешь? – дожимал Дюк. – Сможешь взять отпуск?
– Может быть, может быть, – пробормотала Эсфирь. – Кому море, кому скалы, кому степи, кому льды, незнакомых звёзд оскалы, памяти иной следы...
– Ау, Тина, ты где? – позвал Степан. – Далеко мыслями забрела? И цитата не по делу, и стишата с приветом.
– Отходы творческого мышления, – улыбнулась Эсфирь. – Дюк говорил о море и степи в горах, вот и выскочило. Конечно, это было бы идеально.
– Однако, заболтался я с вами, – глянул на часы Степан. Проведать – проведал, выяснить – выяснил, помощь не нужна, эти ребята решают свои проблемы самостоятельно. Пора и честь знать. – Не вставай, сына, лежи...
– У меня уже бока в синяках!
Правильная семья, хорошая: провожают всем составом, даже собака и две птицы. С распотешенной душою, напутствуемый прощальным «приходите почаще», вышел Степан на лестницу. Закурил. Прокрутил в памяти только что отзвеневшую тёплую, весёлую, привольную беседу. И понял, что лёгкий трёп выверенно провёл его. Провёл прихотливым лабиринтом, далеко огибая деликатные темы, не позволив задать ни одного щекотливого вопроса. Значит, ответ на все незаданные вопросы – «нет».
По другую сторону зелёной двери Дюк и Фалина взглядами взяли Эсфирь в клещи.
– В чём дело? – высокомерно выпрямилась она, предусмотрительно отступив к ванной.
– Подробности, пожалуйста, – велел Сергей.
– Какие подробности?
– Тирин, ну сама же каркнула, – уличила Фалина.
– Что ты там пророчила насчёт джампа, – вкрадчиво подсказал Дюк.

По утрам, спрямляя путь, народ чешет к метро и троллейбусам через парк в овраге. Вечерами чаша густых зарослей с цепью озёр на дне пустеет. Приличные люди опасаются шебутных молодёжных шаек и цивилизованно топают «глаголем», по кое-как асфальтированным и худо-бедно освещённым улицам.
Тем милее спуститься из сутолоки в кружевной шатёр полуголых крон, в шорох опавшей листвы, в озёрный покой.
Шебутная шайка, завидев вдали обременённую свёртками миниатюрную блондинку, – силуэт, полный спокойной силы, сконцентрированной, словно узкий плавник над волнами, – притормозила и с гордым гоготом свернула в боковую аллею.
Фалина остановилась под старой ивой, под струями стекающих в воду ветвей. У ног в чёрном зеркале, среди лодочек ивовых листьев, плыли звёзды.
– Омыла нам сердца тенистая вода, – сказала им Фалина.
Озеро тихонько плеснуло, сморщив тонкую плёнку льда вдоль берега.
Они гармонируют, словно выросли на одной ветви: тёмные склоны – лунная дорожка – запахи воды, палого листа и лёгкого морозца – крик неясыти... Даже возня в кустах, перемежающаяся хихиканьем и поцелуями. Даже мелькание двух теней впереди на аллее. Добры молодцы, дурные от юной силушки, метелят друг друга жердями. Играют в бой на мечах.
Нет, пожалуй, не играют.
Фалина заинтересованно прищурилась. Надо подойти поближе. Один азартно атакует – со всех сторон, то скользя вприсядку, то внезапно взлетая, в разудалом патриотическом стиле «боевой гопак». И не мечник он, а явный саблист. Другой... Непонятно. Почти не перемещаясь, исчезает и появляется то справа, то слева, то и вовсе за спиной партнёра, вихрь чёрных штрихов – руки, ноги и клинок пляшут в разных, резких, рваных ритмах, мороча, сбивая с толку, втягивая в спираль стремительных синкоп... Косой дождь сильных долей.
Она сорвалась на бег. Чёрный смерч впереди вскинул трость, прервав спарринг. Из-за деревьев к Фалине бросилась Ананке.
– Ой, кто идёт! – обрадовался Дим. – Спасительница! Меня тут уже в капусту порубили!
Сергей, упершись ладонями в колени, восстанавливал дыхание.
– Вы вообще соображаете, что вы делаете? – дрожа от ужаса и восторга, спросила Фалина.
– А чем? – трагически взвыл Дим.
– Merde... – продохнул Сергей. – Мышцы – кисель. Фай, ты очень далеко ворчишь. Иди ко мне.
– Ага. «Я так люблю, когда ты рядом... Р-рядом, я сказал!» – пожаловалась Фалина, зарываясь в него. – Хорошо, что я не пошла поверху. Ты бы себя до смерти загонял.
– А мы сейчас продолжим.
– Малыш!..
– Господа, – провозгласил Дим, закидывая за плечо Фалинину кладь, – если вы не прекратите спорить, я вас покину. Меня и так девять раз зарезали.
– Восемь, – уточнил Сергей. – Ничья.
– Поделом, – посочувствовала обоим Фалина. – Нет уж, Никодим Львович, от ужина Вы не отвертитесь.
– Что это пахнет? – повёл носом Сергей. – Кожей.
– Придём – покажу. Лестница. Нюша, отстань, я сама. Нет, я! Он мой!
Нюша бурно возразила. Фалина выдала в ответ целую серию аргументов: раскатистый бульдожий рык – шип и вой разъярённого кота – победный клич пикирующего с люстры Архимеда. Собака потрясённо стихла, осев на задние лапы.
– Полиглотка! – Дим мужественно прикрыл Нюшу собой. – А косаткой слабо?
– Косатки здесь не водятся. Мелко. Малыш, что ты задумал?
Сергей затянул на запястье потёртый ремешок.
– Пристегнись. И до дома – бегом.
– Да-а, а потом ты захочешь под душ, а горячей воды нет.
– Будем торговаться – я замёрзну и простужусь. Я хрупкий, – нагло заявил Сергей.
Фалина с безнадёжным вздохом перешла на рысь. Слава Богу, Малыш не вздумал хватать её на руки или вообще бежать с быстроногим Димкой – вон, тот уже скрылся за поворотом...
– Никого, – разочаровался Дим, переступив порог. – А когда Эстер придёт?
– Поздно. Она сегодня в две смены. Серёж, примерь, пожалуйста.
– Фай, но зачем мне куртка? – не понял Сергей.
– Это натуральная кожа. И дышит, и ветром не продувается. На любой случай: хоть в университет, хоть в лес, хоть в спарринг. И зимой можно носить: она с пуховой подстёжкой. Тебе не нравится?..
– Очень нравится. Целесообразная штука, сделана тщательно и соразмерно. Но теперь Эстер...
– Нет, что ты! Это не сапожные деньги. Это с гонорара.
– Отпадный куртец, – сказал Дим, вытирая собаке лапы. – Заднюю давай. Ты в ней прям как марсельский контрабандист. Или капитан Блад.
– У меня такая разбойная рожа? – удивился Сергей.
– Ничего не разбойная, очень красивая, – озабоченно пробормотала Фалина. – И сидит, по-моему, хорошо. Чуть великовата, но я и брала на вырост...
– Он у нас ещё ма-аленький, – пропел Дим.
– Как тебе в ней, Малыш?
– Как дома, – улыбнулся Сергей.
Фалина облегчённо выдохнула.
– И, представляете, её дважды уценили. Со ста восьмидесяти до семидесяти пяти. Из-за размера: всем или длинна, или узка в бёдрах.
– За такую вещь – почти даром, – признал Сергей. – Спасибо, свет мой. Так, значит, ты свалила Энде?
– Да, в расчёте. Теперь можем Интернета накупить – хоть полсотни гигабайт.
– За Интернет я уже заплатил. С гонорара за перевод. Фай, мне нужно расписать гадальных кукол. Сделаешь?
– Ого! – встрял Дим. – Кто это такой щедрый и умеет гадать на фигурках?
– Это очень срочно? – замялась Фалина. – Я, конечно, отложу всё, но...
– Не очень. Виллем. И мне ещё нужно их вырезать.
– А-а. Конечно, распишу. Но не вдруг. Понимаешь, я получила презатейливый заказ, уже договор подписала...
– Новогодние открытки, – похоронно предположил Дим.
– Размечтался! Этот пирог давно расхватали. Пасьянсные карты. В стиле «фэнтези». Вот напишу с тебя джокера.
– Ты меня ещё сосчитай! – возмутился Дим. – Я что – рыжий? О! Вон с этого пиши!
В дверь протиснулся этот с сумкой через плечо, кульком в руке и коробкой подмышкой.
– Привет. Пришли или уходите?
– Примеряем, – сказал Сергей.
– Что? А-а! – разглядел Дюк. – Козырный прикид! Теперь попробуй только простудиться!
Фалина с подозрением пригляделась к расписной коробке.
– А это что?
Дюк, гордый донельзя своей хозяйственной смёткой, протянул ей покупку.
– Это комбайн.
– Что?..
– Крошит всё, – доложил Дюк. – Хошь – кружочками, хошь – соломкой. Сыр трёт, коктейли взбивает, тесто месит, майонез гомогенизирует. Нам останется только съесть.
– Господи! – застонала Фалина. – Где его держать? И сколько он стоит?
– Фань, ну зачем всё мерить на деньги, – смешался Дюк.
– А на что? Юр, мне просто интересно: почём теперь будет нарезать огурчик?
– А мне ужин обещали, – всхлипнул Дим. – И я поверил.
– Мойте руки, сейчас согрею.
В кухне зазвонил телефон.
– Он лук режет! – отчаянно воззвал Дюк вослед Фалине. – Или Стрижу всю жизнь слёзы лить?
– Я не лью, – тормознул его Сергей. – Я глаза закрываю. Ищи другой довод.
– Фанечка, позови Тину, – приказал телефон.
– Добрый вечер, Илья, – демонстративно соблюла этикет Фалина. – Она на работе.
– Ну что ты мне голову морочишь! У неё рабочий день до четырёх! Она просто прячется от меня! Немедленно...
Его крики заглушил тихий, задавленный, рвущий душу звук.
– Извини, Тины нет, а я занята, – скороговоркой отмахнулась Фалина.
– Нет! – хлёстко остановил её страх Сергей. – Я в порядке. Просто кашляю.
– А что, можно кашлять сложно? – на взводе взъелась она.
– Это от запаха куртки.
– То есть... ты не сможешь её носить?
– Сношу с радостью. Он скоро выветрится. Mon Dieu, Фай, на тебя нападает чих от любки – я же не рву на себе волосы.
– Я тоже не рву на тебе волосы, – стихла Фалина.
– Жаль, – вздохнул Дим. – Я бы поглядел.
– Фань, – уныло забубнил Дюк, – ты не огорчайся. Я с самого начала думал – может, взять посудомоечную машину? Так я завтра обменяю...
Фалину затрясло.
– Нет! Из-за четырёх тарелок займёт полкухни, сожрёт всю воду и всё электричество...
– Почему? Она небольшая...
– Ради Бога, Юр, уж лучше комбайн.
– Фай, всё поправимо, я могу его просто сдать.
– Ничего не накрошив?! – заверещал Дим. – Не взбив ни одного флипа?!
– Делайте, что хотите, – капитулировала Фалина.
– Сейчас мы его включим, – предвкусил Дим. Резво прыгнул к ожившему телефону. – Ась?
– Если это опять Илья... – начала было инструктировать Фалина.
– Номер?.. Фалин, я сегодня под каким номером? – невинно осведомился Дим.
– Убью, – прошипела она.
– Ах, телефонный? – ворковал Дим. – Ах, Эстер? Ну-у, оне всем нужны, тут я могу Вас понять, сам горю... Да понятия не имею. Вот сижу, жду. Я кто? А Вы кто? Бросил трубку, – озадаченно бормотнул он. – Нервный какой.
– Дим, а если это её начальник? – попыталась пробудить в нём совесть Фалина.
Дим только моргнул золотыми ресницами:
– А на биофаке нет ни одного Ильи.
– Брось, Фай, – усмехнулся Сергей, изучая комбайн. – Начальники не говорят тоном получившего отставку любовника.
– Я всё ждал: когда отставники начнут обрывать телефон, – заметил Дюк из глубины сумки. – Куда ж я его... О. Вот. Фань, теперь твоя очередь примерять. Потешь наши взоры.
Сменил Фалину у плиты. Она достала из пакета умопомрачительный свитер. Растяжка от светло-зелёного до оливкового. Вороха осенних рябиновых листьев с золотыми контурами и жилками. Грозди рельефно вышитых ягод. Пышный воротник можно разложить по плечам, а можно поднять, спрятав самые противные шрамы.
У неё защипало глаза.
– Класс, – выставил высший балл Дим. – Свитер – эльфийская мечта.
– Юрочка... – Фалина покусала дрожащие губы. – Ну с чем я его надену? Ты же видишь: я хожу в джинсах, кроссовках и...
– Я и брал к джинсам, – Дюк оказался у телефона раньше неё. – Что скажете? А-а, Илья! Всё улажено, Вас внесли в список. Да? Ладно, вычёркиваю. Не знаю, сейчас у мужа спрошу... У Тининого, не у моего же... Ух, ты, какие он слова знает.
– Клоуны!
– Фань, ну свитер-то чем тебе не нравится?
– Он мне ужасно нравится. Но я не могу носить такую роскошь. Чтоб меня было видно за километр, всем бросаться в глаза...
– Все будут смотреть на свитер, – сказал Сергей. – И видеть текущие по нему волосы и фигуру под ним. Он оттянет внимание, куда надо.
– Да? – почти смирилась Фалина. – Ты думаешь...
– Я знаю. Я всё-таки слегка психолог.
– Всё равно, он, конечно, невероятно красивый, но ведь это – твои гранаты, твоя икра, твой...
– Фай, ты что!.. – потерянно пролепетал Дюк.
– Фай, опомнись! – свистящим полушёпотом рявкнул Сергей.
Дюк выключил газ под сковородой и чайником. Вытряхнул на стол кулёк. Фалина рефлекторно подхватила гранаты, скатившиеся с груды лимонов, консервных банок, упаковок с печёнкой и сёмгой, коробок с сыром...
– Вы роняете или дерётесь? – спросил Сергей.
– Больной перед смертью потел? – меланхолично отозвался Дим.
– Я сдал портреты, – сдавленным от благородного негодования голосом пояснил Дюк.
Фалина, терзаемая раскаянием, шагнула к нему, снизу вверх преданно глядя ему в глаза, умоляюще прижав к груди свитер и гранат. Успокоить, утешить, смягчить, зализать, пластырем прильнуть к душе. Ненаглядный мой, ты так сверкаешь, а я так недолго, так мало тебя знаю, я ещё ослеплена, я вот только сейчас сквозь сполохи радости, щедрости, нежности, артистизма, таланта различила сердце этого лёгкого фейерверка, его несокрушимый стержень – надёжность. Я никогда больше...
– Я сегодня столько сделал! – чуть не бил себя в грудь Дюк. – Я ударник кому нести чего куда! День напролёт, выбиваясь из сил! – он принялся загибать длинные хитрые пальцы. – Развёз холсты, слупил с заказчиков деньги, заодно прихватил у Юйкиной мамы честь, у профессора – серебряные ложки, загнал в комиссионку, взял там кассу...
– Пошёл с нею в казино, – догадался Сергей, – сорвал банк и раздал сиротам и вдовам.
Дюк заткнулся, пробормотав про себя: «Казино... хм...» Зато к Фалине вернулся дар речи.
– Ты... шалава... ум, честь и совесть он толкнул в комиссионку... А я ещё собиралась у него прощенья просить...
– Прощай, братец, – без особой скорби склонил голову Дим. – Сейчас Фай тебя...
– Нехай. Зато как слушает! – Дюк расцеловал жену, взяв её голову в ладони. – Я пошёл.
– Куда?
– Тину встречу. Поздно уже. Мало ли...
– Жаловаться побежал, – измыслил Дим, когда за братом захлопнулась дверь. – Стриж, холодильник!
– Спасибо, я помню. Дюк тебе никогда не давал по шее?
– Да каждый день! – даванул слезу Дим. – И ногами в живот!
– Мало, – решил Сергей. – Кто-нибудь видит пепельницу?
– Держи, – вздохнула Фалина. – Две затяжки, не больше, хорошо? И чего было идти через кухню, сказал бы, я...
– А я хочу здесь. Могу я курить, где хочу?
– У телефона, – поняла Фалина. – Все вы заодно. Мафия ревнивых мавров. Доведёте бедного Илюшу до психушки.
– А что мне, вульгарно бить ему морду? Нет, если хочешь, я... – Сергей взял устало звякнувшую трубку. – Je vous écoute. Здравствуй, Галочка. Ну как мы можем поживать в медовый месяц? Высчитываем, чья очередь мыть посуду и кому выносить мусор. Не надо возвращать, Дюк его Стаське подарил. Нет, не позову. У неё срочная работа. Нет, ни на минуту. Галя, я не хороший мальчик и никогда им не буду.
Сергей замолчал, отрешённо слушая стрекочущую трубку.
– Сиринг, милый, я потом ей позвоню, они меня опять припрягут малевать, а я сейчас никак не могу, – зашептала Фалина. – И положи сигарету, это уже третья затяжка!
– Всё? – осведомился Сергей. – Душераздирающая история. Сочувствую вам обоим. Удачи. Так ведь я уже ответил: нет.
– Что она хотела? – спросила Фалина.
– Неважно. Ты занята.
– Малыш, но нельзя же так, они всё-таки друзья...
– Поэтому вправе садиться тебе на голову?
– Какая интересная у вас жизнь, – намотал на ус Дим. – Будет что дома рассказать.
– Нет, это невозможно! – Фалина метнула в него гранат. – Одного Когана я ещё могу выдержать, но двоих!..
– Вот так всегда, – печально поведал гранату Дим. – Старший доводит, младшего бьют. И ещё говорят – мало. Слушайте, ну давайте накрошим чего-нибудь!

– О-ой, как хорошо, – пробормотала Эсфирь в отворот Дюковой куртки.
– Что случилось?
Она вопросительно подняла голову.
– Если б тебе и впрямь было хорошо, ты бы меня иначе привечала, – разъяснил Дюк. – «Чего было тащиться в такую стылую сырость, время тратить? Лишь бы от конспектов сбежать, к семинару не готовиться? И, кстати, ты портреты сдал? Печёнку купил? Себя познал?»
– Кстати, ты нашёл камни? Если мы собираемся проходить лабиринт, он должен быть готов к солнцевороту.
– Ага. Наблюдается некоторое улучшение. Нашёл. Во вторник будет центнер крупной речной гальки. Хочешь, забросаю ею всех, кто тебя грузит.
– И что, они от этого станут лучше?
– Какая разница, лишь бы тебе не мешали. Где-то тут была скамейка...
– Зачем?
– Хочу послушать, как ты жалуешься на жизнь.
– А-а, это всегда пожалуйста. Вам с чувством или цензурно?
– От души, и ни в чём себе не отказывай, – Дюк усадил нахохленную Тину в туевой нише, снабдил сигаретой и устроился на корточках, чтобы видеть её лицо. – Давай, ной.
– Юр, а дома нельзя? – послушно заныла она.
– Дома другая программа. Там скандал.
– Кучеряво живём. Из-за чего?
– Из-за денег.
Попытка огорошить с треском провалилась. Эсфирь задумчиво кивнула:
– Что, ты толково и со смыслом просадил гонорар?
– Ну так уж и просадил...
– Если бы ты купил Сергею, скажем, лютню какую-нибудь, ты бы припрятал её до двенадцатого декабря... Что это ты уставился на меня чистым и честным взором? Разве я тебя выдам? Я даже не стану спрашивать, где ты её держишь. Хотя, пожалуй, самое надёжное место, куда Сиринг наверняка не полезет, на антресолях у Степана, за стопками «Науки и жизни».
– Я тоже так думал. Но за «Наукой и жизнью» лежит обрез с коробкой патронов.
– Ничего себе!
– Поэтому я просто обмотал её холстом, чтоб не звенела, и повесил в углу под потолком.
– Гениально. М-м... Значит, шикарная шмотка для Фалины, которую та в жизни не наденет. Или техническая игрушка вроде посудомоечной машины. Итак?
– А что это мы всё обо мне да обо мне. Что у тебя-то стряслось?
Тут Эсфирь, наконец, проняло.
– Ты что, в самом деле приволок в дом мудопосоечную... – с тихим ужасом начала она.
– Да у вас просто кухонная фобия какая-то! – взорвался Дюк. – В остальном ведь нормальные люди: швейную машину вылизываете, вокруг компа плясали, как зулусы...
– Ты меня не путай! Против усилителей и ускорителей я ничего не имею! Но захламить свою жизнь, своё пространство свободы бандурой, моющей четыре вилки? Агрегатом для надевания шлёпанцев? Может, ещё шубой, сервантом и козеткой?
– Пространство, пространство... Время! Ширше надо смотреть! Если подойти к размерности свободы континуально...
– Ну всё, потопали – бодро, с песней, с тёмной энергией, к Великому Аттрактору, – зарычала Эсфирь.
Нет, пора остановиться. Вспомнить, кто старше, и подать ухмыляющемуся нахалу пример толерантности.
– А я уже пришёл, – похвастался нахал. – К выводу.
– Какому? – попалась Эсфирь.
– Снарк – это такой Буджум. Много...
Она, восторженно пискнув, пала в его объятия. Дюк перебрался на скамью, с Эсфирью на коленях, и благочестиво продолжил:
– Много свобод, хороших и разных, могут стать оркестром, а могут – Ходынкой. Надо искать консенсус.
– И со свечкой искали они, и с умом, с упованьем и крепкой дубиной, – согласилась на всё Эсфирь.
– Ага. Понижением акций грозили притом и пленяли улыбкой невинной. Всё равно до меня не доходит, почему Фай нельзя носить шикарные шмотки.
– Почему нельзя? Можно. Только она...
– Не можно, а нужно! Самые лучшие. Я её ещё и краситься уболтаю.
– М-м... – с сомнением протянула Эсфирь. – Это, может, разве что Сергей сумел бы... Если бы знал, что такое макияж.
– Точно. Введу его в курс, нацелю, и – дельце обделано! Она у меня ещё узнает, кто на свете всех милее. И неча возносить бровь, всё ты понимаешь. Мир им задолжал – Стрижу и Фане. Должен же кто-то возместить.
– Уже, – улыбнулась Эсфирь, щекоча ему шею тёплым дыханием. – В расчёте. Мир дал им тебя.
Дюк с полминуты поразмышлял.
– Нет. Мало. Статус не тот. Недопрестижный я.
– Слава Богу, – мяукнула Эсфирь. Потёрлась щекой о его щёку. – Да. Вот. Статус. Народный нерв. Главная ценность. Даже знаменитая триада «власть, деньги, секс» – не цели, а только средства иерархических разборок. Конечная цель – повышение статуса.
Она высвободилась из его рук, села рядом, достала сигареты.
– Ай-ай-ай, – Дюк подал ей огонёк. – Опять, значит, иерархию нарушаем? И где же на этот раз, Эстер Бенедиктовна, Вы прошли, не заметив, что там стена? Какой святыней кололи орехи и на что приспособили Большую печать? – он выдохнул четыре дымовых кольца, соединённых в цепочку. – Если бы я был твоей сотрудницей, я бы не простил тебе азотфиксирующей пшеницы. Не по чину.
– И Сергея.
– А Стриж тут при чём? Какое им дело?
– Старая дева – удобнейший объект для самоутверждения. Годится на любой случай, под любое настроение: и презрительно пожалеть проигравшую неудачницу, и великодушно поделиться женской мудростью с профанкой, и позавидовать свободной стерве. Не говоря уже о том, что на неё можно свалить ночные смены и командировки. Конечно, приятно и посадить её на брачную цепь, но – соответственно чину, скромненько, за кого-нибудь такого...
– Волосики через лысинку, утром – овсянка и газета, на работе – нарукавники и термос с супом, вечером – диван и телевизор.
– Точно. Чтобы понятно, прилично, привычно. А Сергей сам по себе – тихий взрыв, всё кувырком и мир наизнанку. А тут ещё и пшеничка поспела... Я ведь не учёный, не генератор идей, просто грамотный лаборант, ни на какие открытия не способна в принципе. И как мне объяснить коллегам, что эта работа не имеет отношения к науке? Сроду не писала липовых отчётов, а теперь – не могу же я сказать: «Успокойтесь, товарищи, не читайте эту элегантную туфту, на самом деле я получила работающий консорциум тремя магическими трансформациями на меже стихий».
– А чего тут объяснять – заморозить воду в графине и поджечь горлышко, сразу всё поймут.
– Да нужны они мне – тратить силы на дешёвые демонстрации... И вообще, самое интересное в другом. Самое странное – что кувырком пошло именно всё. Бабы не работают, обедают каждая в своём углу, шушукаются, сплетничают, плетут временные коалиции, пылко выясняют отношения, роняют колбы и пьют валерьянку. Перманентный скандал. Отвратительно. И я не понимаю, почему. Я не понимаю, что происходит.
Она замолчала, глядя на него, как собака на хозяина: «Я попросилась гулять, я честно терплю – ты же не заставишь меня терпеть долго?»
– Как же ты не понимаешь, когда ты сама всё сформулировала, – открыл ей дверь Дюк. – Двенадцать лет была структурированная команда. Ты из неё вышла, и структура рухнула.
– Привет! Ты что мне шьёшь? Я всю жизнь тихо сижу на задней парте.
– Именно. Вот я замок починял. Там, ты же видела, такие диски, каждый со своей выемкой, их надо собрать комплементарно ключу. Задний без выемки, ключа не касается, идей не генерирует, просто подпирает остальных. Если его вынуть, замок не работает. Так что, Тин, если ты не смог на карте отыскать свою страну, не оплакивай Отчизну – географию учи⁴¹. Уходи оттуда.
– Оно конечно. Но куда? И потом, положим, найду я место, прорвусь через собеседование – и руки у меня холёные, не рабочие, и сиськи наглые, и взгляд без трепета, и образ мыслей невосторженный. И: «Нет, Вы нам, в общем, подходите, но у Вас такие запросы... – Какие? – Ну, я не знаю, но Вы так держитесь...» И: «Учтите, вакансия-то у нас лаборанта, но старший лаборант и эмэнэс уже пенсионного возраста, и мне скоро на пенсию, поэтому мне на эту ставку нужен человек, который будет вести всю тематику и отвечать за лабораторию».
– И такое было? – восхитился Дюк.
– Всё из жизни. И кто мне, новичку, позволит в любой момент сорваться с работы к Сергею? А не пробьюсь – сяду безработной вам на шею. Такое у меня тоже было.
– Тю. Было и прошло. А будет всё хорошо. Шеи у нас крепкие. У отца друг в журнале работает, ему нужен редактор и переводчик с медицинским или биологическим образованием и с Е-мэйлом. И паши себе дома, у Стрижа под боком, если охота. А хочешь – давай уроки музыки, вон Катя Вовке учителя на пианино ищет. А хочешь – закинем в Интернет фотки твоих кружев, кому описания и схемы – деньги на счёт, сто Пуримов – сто рублей. А хочешь – отнесу пару картинок гладью в салон Марте Михайловне, она на них такие слюни пускала!
– Какая Марта Михайловна? Когда она могла видеть мои вышивки?
– А что, уж и похвастаться тобою нельзя?
Эсфирь, приоткрыв рот, таращила на него мерцающие в темноте глаза.
– Есть возражения? – полюбопытствовал Дюк.
– А как же. Если я уйду из университета, ты что же, один будешь диплом делать? Без меня?
Он со смехом сгрёб её со скамьи.
– Нетушки, нетушки. Без тебя ничего не будет. Прежде всего – меня.
– Будешь. Но без носа и ушей, – она потёрла ему уши, прижала ладонью нос. – Чувствуешь?
– Ой, да, и впрямь холодно...
– Идём домой.
Их встретили только животины. В кухне то ли две, то ли три гитары в бешеном темпе вили архаичный, дикий, колдовской джонгл. Эсфирь и Дюк, переглянувшись, стремглав разулись-разделись и побежали выяснять.
Гитара была всего одна. Фалина и Дим отплясывали – в лучших традициях, с верченьем, прыжками, хлопками и щелчками. Правда, в джонгле положено ещё отбивать ритм каблуками, танцоры же, помня о первом этаже, скакали босиком. Эсфирь подпрыгнула, щёлкнув пальцами, Дюк подхватил её на лету, закружил, перебросил брату, поймал Фалину, – сёстры в воздухе звонко встретились ладонями, – и сбацали квартетом, сплетая кресты, круги, спирали и тасуя пары, ибо джонгл, как жизнь, есть Книга Перемен.
– Маловато будет! – заголосил Дим, когда шабаш оборвался последним аккордом.
– Пей пилюли от жадности, – отложил гитару Сергей. – И побольше, побольше.
– Или я зря учился? С кем ещё я станцую настоящий лунный джонгл!
– Ф-фу, – Фалина оттянула воротник рябинового свитера. – Подожди, Юр. Жарко.
– Лучше радиатора, – Эсфирь прижалась к Сергею. – Малыш, завтра научу тебя джонглу – и, пока не включат отопление, будем танцевать перед сном.
– Меня? Танцевать?
– Элементарно, Адсон. Если ты умеешь ходить, драться, плавать и ездить верхом, ты умеешь и всё остальное. Изумительный свитер, Фай, и обалденно тебе идёт. И, конечно, косметика к нему просто необходима.
– Зачем, Фай и так лучше некуда, – гордо возразил Дюк.
– Юр, я накрашена, – прыснула Фалина, сияя солнечными глазами в стрельчатых лучах ресниц.
– Ух, ты! – врубился Дюк. – Атас! Таки я тебя правильно пишу! Как ты это сделала?
– Это всё он! – активно разоблачил Дим. – Фанечку в узел завязал! Венец творенья, говорит, должен стремиться не к середине и даже не к эталону, а к идеалу, простых и лёгких дел, к счастью, не существует, иначе было бы скучно жить, и чем сложнее, тем лучше результат, во бред! И как послал к зеркалу – иди, говорит, сама увидишь, что создашь шедевр.
– Шамберьером не щёлкал? – вошла в положение Эсфирь.
– А то! Меня на тумбу загнал. И, главное, опять оказался прав! Вы поглядите на Фаэлин!
– Я тут ни при чём, – триумфально улыбнулся Сергей. – Творец и творение – Фаэлин.
Дюк судорожно вздохнул, глядя не на Фалину – на Сергея. Глаза у него расширились и стали темнеть.
Сергей насторожённо поднял голову. Фалина, поднявшись на цыпочки, материнским жестом защиты укрыла мужа в объятиях. Эсфирь дёрнула ситуацию:
– Вы мне сестрицей глаза не отводите. Это что такое на столе?
– Я пошёл! – ломанул к выходу Дим. – Силы мои уже не те!
– Это комбайн, – обречённо повесил хвост и уши Дюк. – Крошит всё.
– Со страшной скоростью, – Сергей шагнул к столу, обдуманно подготовленному для рекламного аттракциона. – Смотри, Тин.
Наломал в чашу комбайна подсохший сыр, побросал очищенные дольки чеснока и остаток вчерашней жареной вешенки, выдавил верхушку лимона, стряхнул ложку майонеза и щепотку базилика.
– Эта крышка – резать, эта – молоть. Всего лишь трижды нажать кнопку, – он снял крышку и протянул ей чашу. – Попробуй.
Фалина предупредительно подсунула сестре гренок. Эсфирь черпнула им нежнейший мусс. Сергей нетерпеливо подался к ней. Семейка замерла в трепетном ожидании, стоя навытяжку и преданно пожирая свою мегеру глазами. Нюша просительно вильнула, держа наготове лапу. Архимед с Дюкова плеча прицелился клювом в гренок.
– Я, конечно, знала, что человек может всё, – оценила перспективы Эсфирь, по-братски делясь с животинами. – Но есть такое... такое... хоть каждый день? На шару? Не возясь с тёрками, толкушками и мясорубкой? Не бывает.
– Будем кормить тебя таким каждый день, – под общий смех приговорил Дюк.
– Прогресс входит через желудок!
– И, главное, Тирин, обрати внимание: это мужская игрушка. Сами будут на кнопки жать.
– Ты ешь, ешь, подкрепляйся, тебе ещё с Ильёй разговаривать.
– Ну, не думаю. После того, что вы ему устроили, он, скорее всего, больше не позвонит.
– А кто с ним говорил? – попыталась выловить информацию Эсфирь.
– Мы!
– И чего он хотел?
– Как чего? – затосковал Дим. – Тебя, естественно. Такую все хотят.
– В беседе со мной об Эстер и речи не было, – возразил Сергей. – Пообещал начистить мне рыло, и всё.
– Ага! Он тебе минут пять расписывал, чё он с тобой сделает, – внёс поправку Дим.
– Вы первые начали, – ткнула Фалина. – Разбудили в нём зверя. Малыш, а что ты всё-таки ему сказал? Из приличных слов я разобрала только foutre и cul ⁴².
– Чего, ещё артикли, – вступился за брата Дим.
– Я таких слов не знаю, – заявил Сергей.
– Кто-нибудь в этом доме способен внятно изложить, кто, кому и зачем звонил? – зарычала Эсфирь.
– Я пошёл, – юркнул в коридор Дим. – Чувствительно благодарен, очень было поучительно вкусить мирных семейных радостей, будет чего дома рассказать.
– Иди-иди, шпион. Нашим привет.
Перецеловались. Надавали кучу приветов. Вытолкали за дверь.
– На этом всё? – привалилась к стене Эсфирь.
В кухне зазвонил телефон.
– Неужели Илья? – изумилась Фалина.
– Давай я, – предложил себя на алтарь Дюк.
– Да ну... – Эсфирь сняла трубку. – Да? Добрый вечер.
Сергей, посерев, двинулся к ней. Она остановила его, положив ладонь ему на сердце.
– Разумеется. Когда тебе угодно. Хорошо, я отпрошусь с работы. Обед? С половины первого до часу. Да, конечно. Тебе это удобно? Да. До понедельника.
– Не ходи, – сказал Сергей, как только трубка загудела «отбой». – Вы не на равных. Ты будешь её беречь. Она тебя – нет.
– Сделай её, – оскалился Дюк. – Чтоб ела у тебя с руки.
– Тирин, ты её не очень больно пори, ей и так уже досталось.
– Нет! Это Эстер пойдёт под плеть. Не ходи. Пусть знает: отрезано.
– Можно, я не буду мыть посуду? – зевнула Эсфирь. – Я её столько на работе перемыла...
– А при чём ты к посуде? Что, больше некому?
– Тут три сумоподоечных машины!
– Тогда я спать.
Она обернулась в дверях.
– Ничего не стоит отрезать её. Но я не могу отрезать от неё тебя. Конечно, я уберегу её, как бы они ни мельтешила плёткой. И, конечно, я её не сделаю. Вряд ли найдётся дхоин, которому было бы безопасно есть у меня с руки. Спокойной ночи.
Сергей догнал её – по проложенной ею для него ковровой дороге – уже в ванной. Раскрыл маленькие пальцы. Приник губами к ладони. Я приму из твоей руки всё. И снова она соскользнула по нему. Оттаивая его жаром. Причащаясь к его горящему телу. Я – воск в твоей руке, создатель, лепящий души. Мы разделим не воду – воздух. Одно дыхание на двоих. Ты будешь дышать, пока дышу я. Нет и не будет у нас спокойных ночей, пока любая может стать последней.

В парке напротив университета было почти пусто. Неистребимая компания шахматистов, припорошённая снежком. Три студента с конспектами и учебниками, не замечающие ни холода, ни сырости. Пара бабушек с румяными малышами – стойких сторонниц ранней закалки. Одинокая старушка, традиционно кормящая с ладони синиц. А Тины, разумеется, нет. Принципиально и демонстративно опаздывает. А ещё вернее – вовсе не придёт...
– Оля!
Ольга Ефимовна вздрогнула, сухо рассмеялась от неожиданности.
– Привет, – улыбнулась ей круглая, мягкая, ленивая, обманчиво неопасная тварь. Текучее серое серебро, тёплый ворох волос в очаге откинутого капюшона, лесной орех на ладони, белка в тон волосам. Композиция нарочито банальная: «я белая и пушистая, белочек кормлю», но построена со вкусом.
– Привет, – Ольга Ефимовна села рядом. Белка, ухватив орех, метнулась на дерево. – Умеешь ты отводить людям глаза. Даже я тебя не заметила.
Вблизи изящное серое пальто, отделанное серебристой вязаной тесьмой, оказалось крепко потёртым самостроком. Белый, чёрным горохом, шёлковый шарфик с тонким шитым кружевом по краю, скорее всего, выкроен из старой блузки. Диковатые мягкие сапоги, стянутые допотопной шнуровкой, может, и хороши бесшумно шнырять по лесным чащам или мерить горные тропы, и на Тине, как ни странно, смотрятся органично, но уважающая себя женщина такого не наденет. Тем более в нашем возрасте, требующем особой, подчёркнутой элегантности...
Да только эта ускользнула от возраста, как когда-то молча ускользала от любых требований. Всё та же юная Тина. Правда, черты как-то сложились. Обрели завершённость, отдающую малоприятным холодком вневременности. Этаким сквознячком из бездны. Впрочем, наверняка незаметным непрофессиональному взгляду.
Ольга Ефимовна осознала, что уже несколько минут бесцеремонно изучает модель. А та идеально держит позу непринуждённого отдыха. Даже пальцы не сжали сумку. Даже не дрогнули ресницы. И даже, кажется, не дышит. Абсолютный покой.
– Как поживаешь? – участливо поинтересовалась Ольга Ефимовна.
– Спасибо, у нас всё в порядке, – любезно заверила Тина.
Хоть бы для приличия спросила: «А у тебя как дела?» Да, дружеской беседы не получится. Что ж, Тиночка, ты сама не захотела мира. Пеняй на себя, Феерейн.
– Рада бы поверить. Но тогда зачем ты пришла?
Тина едва уловимо удивилась.
– Выслушать тебя. Ответить на твои вопросы. А что, не надо было?
– До сих пор ты от меня пряталась. А теперь прибежала. Значит, не так уж у тебя всё гладко. Значит, ты уже поняла, что натворила.
– А-а, – Тина, слегка потянувшись, устроилась ещё уютнее. – Да. Ты вправе втоптать меня в грязь.
– Да ты сама это сделала. Без моей помощи, – вздохнула Ольга Ефимовна, привычно переходя на задушевно-сочувственный тон. – Ну сама подумай. Чего ты достигла за все эти годы? Ничего. Кому или чему принесла пользу? Никому. Даже себе. А ведь тебе было столько дано. С твоими способностями и возможностями, захоти ты – могла бы управлять миром. Побрезговала. Могла бы сделать себе имя в науке или стать знаменитым врачом, занять достойное место в обществе. Тебе и это лень. И вот теперь – где все твои таланты? Ты их даже не растратила. Ты их просто растеряла. Упустила сквозь пальцы. Сидишь в лаборантках – лишь бы не напрягаться и не совершать лишних движений. За долгую «трудовую» жизнь не заработала на приличное пальто. Даже вечной молодостью не сумела толком распорядиться. Не нашла ей лучшего применения, чем обольщать малолеток. Дешёвое развлечение, что тебе в нём? Да всё то же: не требует усилий. Серьёзный противник тебе не по зубам. Видно, слишком легко тебе с детства всё давалось, вот ты и не научилась бороться, вот и выбираешь всегда и во всём путь наименьшего сопротивления. А теперь у тебя на пути – я. И ты отлично понимаешь, что тебе со мной не тягаться. Иначе не запрещала бы Сергею даже звонить мне. Иначе не...
Тина, до сих пор слушавшая с ни к чему не обязывающей вежливой улыбкой, посерьёзнела и качнула головой:
– Извини, Оля, мне очень жаль тебя разочаровывать, но я ничего ему не запрещаю. Никто не вправе ему запрещать или разрешать. А о твоих с ним отношениях стараюсь даже не заговаривать. Слишком деликатная тема.
– Как же, как же. Помню. «Нет, я на лошадь не сяду, она не хочет, у неё нога болит». Трусость, лень, равнодушие – всё ты умеешь выдать за деликатность, – Ольга Ефимовна медленно вдохнула-выдохнула. Не уронить себя. Соблюсти тон – такой же безукоризненно благопристойный, какой держит этот мягкий снеговичок с ледяной сердцевиной. – Брось, Тина. Ты можешь морочить голову мальчишке. Но я – твоя ровесница, старая, опытная, закалённая жизнью женщина. И я знаю, кто ты. Ваша демагогия на меня не действует, я с ней давно знакома.
– «Наша»? – промурлыкала Тина. Ничего по ней не поймёшь. То ли полоснёт сейчас когтями, то ли примется умываться. – У советских собственная гордость, у норисков одна на всех демагогия? И ещё, как сейчас помню, мы с тобой Христа распяли.
Да она просто не принимает разговор всерьёз! Издевательски играет! Сколько ни шлёпай по лапам, всё равно так и норовит превратить аккуратный клубок в головоломную путаницу.
– Мир делится на своих и чужих, – терпеливо отняла клубок Ольга Ефимовна. – Пусть они прекрасные, добрые и мудрые, но играют они чёрными, и глупо закрывать на это глаза. Тем более мне, художнику. У меня отличное зрение, Тина. Я вижу, какие игрушки ты себе выбираешь. И играть Сергеем я тебе не позволю. Не дам сломать ему жизнь. Оставь мальчика в покое, Тина.
– Интересно. А нельзя ли конкретней? Каким именно образом я могу сломать ему жизнь?
– Я не собираюсь заниматься словесной эквилибристикой. Просто предупреждаю.
– Оля, – Тина сжала крошечные руки в серых перчатках. Ага, проняло, наконец. – Послушай. Эту ситуацию ведём не мы. И мы в ней отнюдь не взрослые, не опытные и не закалённые. Наверное, нелегко взглянуть объективно на человека, которому ты когда-то меняла подгузники, вытирала сопли и привязывала колокольчики к запястьям и щиколоткам, чтобы он заметил и осознал собственное тело. Но постарайся. Отступи на шаг и вглядись. Сергей – не ребёнок. Рядом с нами титан.
– Для меня он навсегда ребёнок. Моё беспомощное и беззащитное дитя. И я буду бороться за него. С тобой, с судьбой, со всем миром, даже с ним самим. Я его тебе не отдам. Не трать зря время. Ты проиграешь. Он мой.
Та медленно подняла ресницы. Вот он, ключевой момент, миг атаки... Но нет. Мягко скользнула зыбким зелёным взором по лицу Ольги Ефимовны и задумчиво уставилась куда-то в кусты. Видно, сообразила, что против женщины, столько лет смотревшей в грозовые глаза норисков, это оружие не эффективно.
Ольга Ефимовна незаметно перевела дух. Продумала ответ на неизбежное для этой болотной твари высокомерное: «Он мой», – или лицемерное: «Прости, что отняла у тебя внука».
– Я не стану с тобой бороться, – сказала Эсфирь.
– Да-а? Вот как? – Ольга Ефимовна облегчённо откинулась на спинку скамьи. – Ну, я так и думала, что ты молодец против овец. Отступаешь перед первым же проявлением силы. Или надеешься взять другим, ночная кукушка?
– Оля, ты совершила величайшее деяние, какое только может совершить человек. Даже больше. Бороться – с тобой? С человеком, давшим миру Сергея? Гасить рассвет?..
– Значит, сдаёшься, – недоверчиво подытожила Ольга Ефимовна.
– Давно сдалась, – с улыбкой уточнила Эсфирь. – Не ты меня победила. Ты отомщена куда сокрушительнее. За твоё тридцатилетнее долготерпение с Арманом и его компанией – норисса у ног твоего внука.
Ольга помолчала, бессознательно теребя ремешок сумки. В конце концов, Тина сама сказала, что пришла отвечать на вопросы, никто её за язык не тянул...
– Откуда ты знаешь про колокольчики?
– Понятия не имею, – Эсфирь пожала плечами. – Это очевидно. Простейший способ озвучить движения.
– Мне было не очевидно. Всё это придумывал Арман. Тебе Малыш рассказал, да?
– Ого! Он что, помнит себя с ползункового возраста?
– По-моему, с рождения. Как у него дела? – решилась Ольга. – Как он себя чувствует?
Эсфирь, обрадованно кивнув, начала деловой отчёт:
– Гораздо лучше. По вечерам ещё температурит, но сухой, болей нет, дышит симметрично, так что с плевритом мы, тьфу-тьфу, расплевались. Раньше, бывало, говорил мне нежности, а теперь больше кусается, да так бодро – душа радуется. Без конца рычит, что если лекарство не помогло с трёх раз, не фиг им дальше травиться, но терпит все процедуры и глотает всё, что даю. И ест хорошо, даже печёнку ест – правда, со скандалом. Одно плохо: он всё время что-то делает, и затормозить его невозможно. Каждый день планирует себе столько подвигов, что и в месяц не управишься, а потом сам себя поедом ест за недоперевыполнение. Сдал пять зачётов и два экзамена, в четыре дня вырезал на заказ шесть волшебных деревянных ложек, – маленькие руки невесомо поднялись, лаская почти зримые, изумительно изящные вещицы. – Все индивидуальны, плавно разнятся формой и смыслом, все поют, нежат руку и душу.
«Ну, значит, скоро ты получишь такие же, – кольнуло Ольгу. – Тебе и просить не придётся. Скажешь: «Ах, какая прелесть» вот таким звенящим голосом, и Малыш отложит все свои дела ради твоих прихотей».
Она вернула разговор в колею:
– Кашляет?
– Да, иногда бывает. Это естественно. Вторая стадия, осень – быстро не вытянешь.
– Как – вторая стадия? – помертвела Ольга. – Что ты несёшь? Откуда? Когда же тогда началось?
– Я думаю, лет в двенадцать.
– Ты с ума сошла. У него ничего не было, обычные простуды, сколько его обследовали, флюорография, Манту – никаких признаков...
– Манту? – отрешённо переспросила Эсфирь. Сняла перчатку, хлестнула ребром ладони по скобе на железном каркасе скамьи и протянула рассеченную руку Ольге. Рана стремительно затягивалась. – У нориска?
Ольга всухую глотнула. Полезла в сумку за сигаретами. Эсфирь надушенным платочком стёрла с ладони кровь и мокрую ржавчину.
Врёт рыжая ведьма. Врёт. Это она виновата, она довела Малыша... «Я не могла проглядеть, не было у него ничего серьёзного и быть не могло, он стойкий мальчик, опора моя и гордость, это я умирала от горя, а ему ничего, дети быстро забывают, сегодня плачет – завтра смеётся, и к Киеву он сразу привык, никогда ведь не жаловался, ну бронхит за бронхитом, южане легко простужаются, и вообще нынешние дети часто болеют, но я же делала всё, что нужно, вон каким крепким вырос, это она из него кровь пьёт...»
Неужели проглядела?
– Смерть Армана, – эхом её смятенных мыслей отозвалась Эсфирь. – Переезд. Акклиматизация. Переходный возраст. Мальчик перерастёт. Туберкулёз часто так начинается – обычными бронхитами и пневмониями. И почти все дети действительно его перерастают, даже не заметив – достаточно закалки, правильного режима и здорового питания, а ты, я уверена, всё это свято соблюдала. Не кори себя. Тебе просто не повезло. Сиринг – не «все».
– Да уж. У него все кнопки перепутаны. На какую ни нажмёшь – реакция непредсказуема... Ну, а если я всё-таки захочу его повидать? Смогу я переговорить с собственным внуком?
– Это не ко мне. Это к нему. А что, он тебе когда-нибудь в чём-то отказывал?
– Я не о том. Волноваться и нервничать ему опасно?
– Да. Извини, Оля, у меня заканчивается обеденный перерыв.
– Ладно, – Ольга встала. – Когда станет безопасно, сообщишь.
– Обязательно. Ему что-нибудь передать?
– Что?.. – Ольга круто обернулась к Эсфири. – Малыш знает о нашей встрече?
– А что? – не поняла та. – Почему нет? И как иначе?
– Ты ему сказала, что мы встречаемся и ведём какие-то переговоры за его спиной?!
Эсфирь безмятежно пожала плечами:
– Ты знаешь, я много чего делаю за его спиной. Если бы я всё время маячила перед ним, я бы загородила ему путь и оставила без прикрытия его тылы.
– Ничего не понимаю, – Ольга сжала занывшие виски. – Где логика? Здравый смысл? Женский такт? Инстинкт самосохранения, в конце концов? Что у вас за отношения?.. Ничего ему не передавай на словах. Он опять всё перекрутит, истолкует наоборот, только лишний стресс ребёнку. Дай руку, – Ольга свинтила с пальца кольцо. – Держи. Уж это невозможно понять превратно.
– Ох, ничего себе... – вымолвила Эсфирь, хлопая глазами на серый, морозно мерцающий ободок. – Оля, это чересчур. Ты вообще представляешь, сколько оно стоит? Правда, не здесь...
– Успокойся. Это даже не чистое серебро. Какой-то сплав.
– Да, это не совсем серебро... Нехилый вкус у маркиза д’Эвердьё...
– Вот именно. Подарок Армана. Оно ваше. Из вашего безумного «не здесь». Нищеброды, – процедила Ольга. – Деревянными ложками торгуете. Свадьбу по-человечески справить не сумели. Замужней женщине просто неприлично ходить без обручального кольца!
Призрачно-серый ободок свободно скользнул на средний палец Эсфири. «Начнёт благодарить – убью», – подумала Ольга.
– Беру, – улыбнулась Эсфирь. Собрала пальцы в кулак и прижала к груди. – Вместе со всем, что с ним связано. Ты права. Ты отмотала свой срок.

Оставить комментарий © Copyright Ровная Мария Зиновьевна (mr42103@gmail.com) Размещен: 24/02/2015, изменен: 10/09/2021. 554k. Статистика. Повесть: Фэнтези Повесть
Аннотация: Текст вычищен.

Ровная Мария Зиновьевна : другие произведения.

Семейные сцены. 3. Быт

Семейные сцены

Быт