Ах, как прекрасно то чувство, когда внутри живота порхают бабочки. Как трепетно вздрагивает душа, когда ее щекочут тонкие крылья, расписанные картинами чудных сочных видений. Как жарко и сладостно становится, когда душа начинает биться в унисон с сердцем, вкачивая в артерии мечты, разгоняя их по телу вместе с кровью.
Сквозь капилляры грезы просачиваются в мышцы, даря легкость, растворяются в клетках, даря крылья, обволакивают мысли, будоража разум разрядами счастья.
И хочется взлететь, вспорхнуть, развернуть за спиной два огромных крыла. Светящихся, искрящихся, рассыпающих волшебную пыльцу - попади она на человека, и он поднимается к небу воздушным шариком.
И тогда ты бежишь вперед, к обрыву, к свободе, чтобы потом прыжок и вверх, в синь. И чтобы рядом другой, ладонь в ладони, сердце к сердцу. Чтобы крылья переплелись, слились, наложились одно на другое. И вознестись к облакам, чтобы искупаться в их сахарной мягкости, к звездам, чтобы зажечь их ярче, к пустоте, чтобы наполнить ее собою.
И вот он край, внутри бурлит предвкушение счастья, оно толкает вперед, оно заставляет нетерпеливым ветром в спину преодолеть последнюю границу.
И ты ступаешь туда и оглядываешься.
Но рядом пусто.
Другой не пришел.
И тогда шаг в бездну, падение вниз, на острые камни.
Боль в животе.
Мертвые бабочки....
Встаешь, утираешь кровь. Не смотришь в небо, не ждешь другого. Он оставил, не пришел, не услышал, не понял. Льются слезы, сжимается душа, чернеет счастье, отравляя мысли ядом. Другой - не он ли толкал в спину, не он ли сбросил с обрыва, не он ли виноват?
Обломанные крылья блекнут, кровью из них истекают цвета, просачиваясь в землю, не оставляя следов. Жалкие останки свободы за спиной мешают, и тогда ты ломаешь их как сухие ветки на умершем дереве, выкручиваешь, выдираешь из тела и бросаешь на землю. Уходишь, наступая на серые ошметки, которые с хрустом крошатся под ступнями, больно впиваясь в кожу хлопьями осыпавшейся чешуи.
Мертвые бабочки в животе смертной тяжестью давят к земле. Они гниют, разлагаются, и трупный яд течет по венам острой болью, темной тоской, черным ужасом одиночества. Становится трудно идти, тяжело дышать, ты падаешь в траву, и нет сил подняться.
Под щекой зернистая земля, перед глазами зеленые стебли, солнце жалостливо греет тело, пытаясь помочь встать. Но ты не желаешь этого, ты закрываешь глаза и дышишь тише. Проваливаешься во время, проскальзываешь сквозь него бездумно, быстро, в пропасть, как тогда, со скалы.
А внутри из яиц уже вылупились гусеницы. Они копошатся в животе, толстые, холодные, склизкие, оголодавшие. Они вгрызаются в тело изнутри, надкусывают сердце, сжирают душу, проглатывают мысли, не оставляя ни одной. Теперь ты их корм, их пища, их дом, убежище от града и дождей.
И вот тебя почти нет, почти съеден гусеницами, почти растворен в земле дождями, почти разнесен ветром на песчинки. Лишь куколки зреют в останках, бухнут. Внутри у них что-то лениво шевелится, переворачивается, выворачивается наизнанку, создавая красоту. И ты еще терпишь, еще живешь, на грани, на тоненькой ниточке болтаясь над безысходностью смерти. Ждешь, когда небо наполнит стая проснувшихся бабочек.
И однажды они взлетают. Дотерпел.
Они порхают, искрятся в лучах заходящего солнца, светятся, роняя волшебную пыльцу. Ты закрываешь глаза, и ниточка рвется.
И бабочки улетают прочь, к людям, к сердцам, к душам, в чье-то жаркое нутро - порхать.