Аннотация: Эта история случилась в октябре 2015 года. И тогда же была записана мною во всех подробностях по свежим, так сказать, следам. С тех пор я не изменил в своем безыскусном рассказе ни слова.
Похоже, в России готовится нечто грандиозное в культурно-идеологической области. Спустя несколько дней после нашумевшей встречи Президента с российскими писателями, состоялась еще одна, не получившая, напротив, никакой огласки. Это была встреча с русскоязычными авторами, проживающими за рубежом. Вчера, в воскресенье, я присутствовал на ней в числе приглашенных.
О содержания беседы и темах, которые обсуждались, гостей просили не распространяться, и я выполняю эту просьбу. Однако о некоторых деталях более или менее личного характера, к содержанию беседы прямого отношения не имеющих, я считаю себя вправе сообщить общественности.
***
Все началось позавчера. Уже после полуночи у меня раздался телефонный звонок. Чертыхаясь, я встал с постели и бросился к аппарату. 'Господин Розовский? Извините за неурочное время, но Вы готовы встретиться с Президентом РФ?' - 'Что за дурацкие шутки ночью?..' - рявкнул я и в гневе бросил трубку. Но тут же снова прозвенел звонок. Я решил на этот раз послать звонящего матом, но услышал глуховато-мягкий голос Игоря Губермана: 'Привет, старик!..' - 'Довольно глупый розыгрыш, Игорь, да еще в такое время.' - 'Это не розыгрыш. Слушай, трое писателей из Израиля приглашены на встречу с Президентом. Это я, Дина Рубина и ты...'- 'Что за чушь? Ну, ты и Дина - понятно, но обо мне там и не слыхивали. Так что спокойной ночи.' - 'Да, верно, сначала тебя в списке не было, но так уж получилось - один приболел, другой уехал на праздники, третьему не дозвонились. А самолет через три часа. Стали думать, кем заполнить вакансию. Ну, мы и вспомнили про тебя. Мы-то знаем твою подлинную цену. Ну что, поедешь?'
Да, против лести (пусть и грубой) мало кто может устоять. Я не из их числа.
'Н-не знаю... Во-первых, думаю, это все же шутка. А во-вторых, просто не успею доехать.' - 'Чудак! За тобой приедет машина. Погоди, тут Динка рвет трубку' - на другом конце провода слышался смех, какие-то восклицания, а потом раздался голос Дины Рубиной: 'Привет, Исаак! Соглашайся. Будет классно.' Я все еще колебался и поделился с Диной своими сомнениями. 'Ну, ты как маленький. Ты что, не понимаешь, какой это шанс? Ведь сейчас кто о тебе знает? Горстка ценителей. А после встречи с ним будет совсем другое дело! Так что прочь сомнения, а вот лучше объясни товарищу, как до тебя добраться' - сказала рассудительная Дина и передала трубку распорядителю, которому я все подробно объяснил, а он записал.
'Что с собой брать?' - спросил я. - 'Ничего. Только Зубную щетку. Да, можете захватить несколько своих книжек в качестве подарка' - 'У меня только одна.' - 'Одна?'- в голосе распорядителя послышалось удивление. Я понял, что сейчас все рухнет и внезапно ощутил страстное желание ехать, бежать, лететь на встречу в числе знаменитых писателей. 'Ну, возьмите одну. И через час будьте готовы.' - 'А это... Сколько денег брать? На билет там...' - 'Все оплачено, не беспокойтесь. Сидите дома, а наш сотрудник за Вами зайдет' - твердо сказал распорядитель
Я бросился будить жену. Та спросонья долго не понимала, а когда поняла - просияла и тут же притащила объемистый чемодан. 'Да ты что? Какой чемодан? Возьму матерчатую сумку через плечо' - 'Ладно, сумка - так сумка' - не стала она спорить и начала вынимать из шкафа носки, трусы, рубашки. 'Этого ничего не надо!' - сказал я решительно. 'Возьми с собой хоть пару трусов - на всякий случай, и рубашку, а то вдруг вспотеешь.' Пришлось согласиться.
Через полчаса все, включая зубную щетку, было уложено. Я надел пиджак, а под него легкий свитерок, чтобы закрыть проблему галстука, от которого я наотрез отказался.
Оставшееся до прибытия машины время мы оба провели в волнении. Я метался по квартире и нервно курил. Жена, которая обычно дозволяет мне курить только на кухне, закрыла на это глаза. 'Какая же Дина умница! - восклицала она, наставляя меня. - Точно ведь, это твой шанс. Ты только не тушуйся. Покажи, на что способен. Скажи там что-нибудь умное, как ты умеешь. Блесни! Но и не заносись. Я ведь знаю, у тебя - никакого чувства меры. То сидишь бирюком, а то вдруг начинаешь свои бесконечные дурацкие шутки, от которых уши вянут... Держись интеллигентно, скромно, но уверенно. В общем, будь комильфо'.
Тревога перед неизвестностью перемежалась сладкими мечтами, включавшими безусловное признание моего недюжинного "певческого дара", который покамест пропадал втуне, а вот с завтрашнего дня - еще поглядим! И тревога, и разгул фантазий нарастали по мере приближения предполагаемого срока. Но вот в дверь вежливо постучали, и уже через минуту я очутился возле услужливо распахнутой передо мною дверцы роскошной машины.
В аэропорту нас уже поджидали Игорь и Дина в окружении рослых и строгих молодых людей в прекрасно сидящих серо-голубых костюмах. Губерман был в свитере и джинсах. В таком прикиде ему явно было удобнее, чем мне в пиджаке, лет пять как ненадеванном. Дина была одета строго, но элегантно - брюки и жакет составляли пару деловой женщины, а небольшая, но изящная 'бранзулетка' свидетельствовала о художественности натуры и безупречном вкусе. У нас попросили паспорта и через две минуты уже вели через какие-то коридоры и вестибюли на летное поле к стоящему чуть ли не впритык ко входу самолету.
Нас провели в находящийся в передней части салон. Интерьер его я описывать не буду. Скажу лишь, что ничего подобного мне ранее видеть не доводилось.
После взлета было предложено 'заморить червячка'. Мои спутники тут же заказали балычка, икорки зернистой, сыров, а Игорь еще долго и придирчиво рассматривал карту вин прежде, чем сделал свой выбор. Мне же есть не хотелось. Поэтому в ответ на вопросительный взгляд стюардессы я попросил пивка. Мне тут же предложили десяток сортов. Внезапно во мне проснулся израильский патриотизм и я попросил 'Голдстар'. 'Минуточку' - улыбнулась стюардесса и к моему удивлению вскоре вернулась с бутылкой "Голдстара" и пивной кружкой.
После трапезы нам тут же принесли мягчайшие пледы и подушки. Вскоре я услышал мелодичное посапывание Дины и богатырский храп Губермана. Я хотел последовать их мудрому примеру, но сна, как раньше - аппетита, не было и в помине. Мысли, одна абсурднее другой, роились в моей голове. К тому же я внезапно ощутил вполне беспричинную тяжесть в животе. Так я маялся три часа, и когда стюардесса сообщила нам, что скоро начнется посадка, я находился в том еще состоянии. Было уже совсем светло. Дина и Игорь излучали бодрость и благодушие. А меня как раз в эту минуту сморил сон. Я проснулся минут через десять после мягкой посадки, получив вдобавок к тяжести в животе еще и чугунную голову.
Мы приземлились в неизвестном мне спецаэропорте, где стояло несколько служебных самолетов и вертолетов. Нас провели в небольшой зал. Там уже находилась группа знаменитых русскоязычных писателей. Дина и Игорь, как выяснилось, знали всех (и их все знали), я же - никого.
Тут же начались объятья и поцелуи. Меня тоже представили. Увы, моя голова окончательно утратила способность запоминать. Помню только Бориса Хазанова, которого Игорь назвал великим, и одного из пары Генис-Вайль. Но с кем меня знакомили - с Вайлем или Генисом? - я так и не вник. Фамилия одного писателя была Аронов, а имени я не запомнил. Другого, напротив, все звали Колей. Эти были из Америки. Европу представляли две жительницы Германии, одну из которых звали Наталья, а фамилия другой кончалась на 'о'. Был еще некто знаменитый, работающий на Би-Би-Си, но не Сева Новгородцев.
Не успел еще стихнуть гул радостного узнавания, как в зал вошел распорядитель явно высокого ранга ('из Администрации' - пронеслось между писателями), попросил минутку внимания, поблагодарил за то, 'что несмотря на занятость, вы нашли время для встречи с Президентом' и сообщил, что она назначена на 12.30 и будет продолжаться ориентировочно до 14.00. Пройдет она не в Кремле (шелест разочарования прокатился по нашим рядам), а в одной из загородных резиденций. 'Сейчас вас проведут в ресторан, где вы сможете подкрепиться. А примерно минут через сорок-пятьдесят, мы отправимся на встречу' - сказал человек из Администрации и исчез.
Завтрак был с вином. Я положил в тарелку разные вкусности, поковырял, но есть не стал. Аппетит, похоже, у меня напрочь отшибло. К тому же тяжесть в животе не проходила. Но пару бокалов вина я выпил, ибо страшился выказать робость, овладевавшую мной все сильнее. Остальные же, как с завистью заметил я, ничего подобного не испытывали. Много и вкусно ели, подливали себе и друг другу, вели оживленные беседы, прерывающиеся взрывами заливистого хохота.
После завтрака нас посадили в несколько лимузинов и повезли. Я оказался в обществе Дины, которая всю дорогу щебетала с двумя авторами из Америки и с 'немкой'. Я был единственным, кто не проронил ни слова. И чувствовал себя прескверно не только физически, но и морально.
Вскоре нас доставили к небольшому коттеджу в сосновом бору, отгороженном от внешнего мира высоким стальным забором. Нас снова вели по извилистым коридорам, пока мы не очутились в просторной зале, отделанной под дуб. Одна из стен была прозрачной и выходила прямо на лужайку, которую обступали сосны. Около стены, словно на самой лужайке, стояли два стола, уставленные тарелками с крошечными бутербродами и бутылками с напитками разной крепости. У противоположной стены располагался длинный дубовый стол, на котором я увидел таблички с крупно начертанными на них фамилиями, именами и отчествами приглашенных. 'Зачем это?' - взволновались писатели, но один объяснил, что это делается для того, чтобы хозяин мог, не затрудняясь, обращаться к каждому по имени-отчеству. Места явно распределялись не в соответствии с табелью о рангах. Так я не без тайного удовольствия отметил, что меня от Президента (судя по табличке с его именем во главе стола) отделяет только одно кресло. Что ж, памятуя о напутствии жены, возможность 'блеснуть и быть замеченным' становилась вполне реальной.
Писатели несмотря на недавний и обильный завтрак уже сгруппировалась у столов с закуской и напитками. Оставшиеся до начала встречи 15-20 минут я топтался среди гостей одинокий и неприкаянный, делая максимально независимое лицо. Только Губерман, когда я периодически сталкивался с ним, окруженным смеющимися людьми, дарил меня адресной улыбкой и по-дружески трепал по плечу (все-таки хороший он мужик, и стихийный психолог).
Чтобы моя "оставленность", как сказал бы Кьеркегор, не была столь заметной, я стал разглядывать бутылки. "'Хеннеси', говорят, хорош", - вспомнил вдруг я. Когда в зале появился Президент и сделал приглашающий жест рассаживаться согласно табличкам, я уже уговорил 4-5 стопок этого дивного коньяка под лимончик. Пожалуй, это был перебор. Особенно на пустой желудок. Я с удивлением обнаружил, что тяжесть, столь меня донимавшая, внезапно сменилась сосущей пустотой. Вдобавок к ней на меня обрушилась почти неудержимая сонливость. Очень надеюсь, что мне удалось побороть желание всхрапнуть, хотя полной уверенности в этом нет. Так или иначе, но первая часть беседы как-то прошла мимо меня.
Впрочем, само начало я запомнил. Президент поблагодарил всех присутствующих, а потом сказал: 'Я по старой памяти вижу в вас (тут он обвел широким жестом всех присутствовавших) в каком-то смысле разведчиков... и даже резидентов, которые в себе и на себе несут остальному миру свет русской культуры".
Далее он выразил сожаление, что творчество большинства из нас не слишком хорошо известно в самой России. Впрочем, это дело поправимое. Он час назад дал распоряжение о выпуске большим тиражом (20 тыс. экземпляров) избранных произведений каждого из нас в специальной серии 'Жемчужины русскоязычного зарубежья'. Томов в этой серии должно быть 15 (по числу присутствующих), а в каждом томе страниц по 300-400. Тут черт меня дернул спросить:
- А как же мне быть? Ведь у меня и всех-то произведений наберется страниц на 200, не больше?
- Ничего, - улыбнулся он, - пока до Вашей книжки очередь дойдет, Вы вполне сможете дописать недостающие страницы...
Публика засмеялась. И мне даже показалось, что с некоторым злорадством.
Потом Президент перешел к главной теме, предупредив всех, что ему бы не хотелось, чтобы его и наши мысли по этому поводу стали достоянием гласности.
- Надеюсь, вы понимаете? - спросил он, обведя всех гостей довольно жестким взглядом.
- Понимаем, понимаем. Нешто мы не понимаем... - хором ответили мы, зябко поеживаясь.
- Ну, тогда начнем...
Тут я на самом деле 'отключился' и мало что помню. Знаю только, что встреча проходила, как говорится, в теплой и дружественной обстановке. Президент был весел, много шутил. Об этом я могу судить по периодическим всплескам общего смеха. Сами же шутки воспроизвести, увы, не могу.
В очередной раз я очнулся, когда услышал, что Губерман зачитывает свои 'гарики'. Он прочел два и как всегда имел шумный успех. Президент долго смеялся, одобрительно кивая головой. Тут я встряхнулся и на время обрел четкость сознания. 'Черт, - думал я, - время идет. А я не только еще не блеснул, но, пожалуй, и допустил некоторую неловкость. В общем, надо срочно исправлять ситуацию'. Беседа продолжалась, кто-то увлеченно говорил, другие ему возражали. Президент время от времени делал какие-то пометки на верхнем листе, лежавшем в раскрытой папке, с которой он пришел на встречу. Я стал вслушиваться, чтобы, улучив момент, ввернуть что-либо 'блестящее'. Случай вскоре как будто представился.
Кто-то из американцев начал рассказывать о проблемах с публикацией произведений писателей-эмигрантов по месту новой прописки. Все зашумели, каждому было что рассказать по этому поводу. Вдруг президент и спроси: 'А вы не думали о том, чтобы вернуться в Россию?' Возникла пауза. А меня вдруг осенило:
-Кстати, вспомнил анекдот.
Голос мой звучал вполне уверенно. Все предвкушающее обернулись на меня. И тут я внезапно понял, что напрочь забыл, о чем анекдот. Но пути назад не было:
-Сидит, значит, Рабинович в тюрьме. А, нет... Это Рабинович идет мимо тюрьмы и вдруг видит в окошке своего друга... вернее, приятеля, - замямлил я. - Вот он, Рабинович, и спрашивает:
-Ну что, сидишь, значит?
А того, кто сидит, звать, допустим, Мойша. И тот, который Мойша, ему отвечает, мол, да, сижу, сам видишь, Рабинович...
Тут я с ужасом услышал, что начал картавить, как бы подражая анекдотическому еврейскому выговору. Еще страшнее было смотреть на окружающих. Они не изменили позы, не сдвинулись даже на миллиметр, но возникло стойкое ощущение, что все сразу повернулись ко мне спиной. Вернее, как будто я сам исчез. Только писательница из Германии все еще смотрела с 'ожидательной' улыбкой, как делают люди, не слишком уверенные в своем чувстве юмора и боящиеся не понять 'соль'. Я уставился на нее, добрую душу, и, все более сникая, продолжал:
-Так вот. Сижу, говорит.
-Ну, и как тут тебе живется? Это Рабинович спрашивает, а того, другого, звать Мойша, как я уже, кажется, сказал раньше.
-Ой вэй, плохо живется (а акцент не отстает).
-И чем тут тебя кормят? - Рабинович спрашивает.
-Чем-чем. - Мойша отвечает. - Черным хлебом и водой.
-Да, - говорит тогда Рабинович. - Словом, потц ты!
-Это почему? - спрашивает Мойша. (А, правда, почему? Это я как раз и забыл, но вдруг внезапно вспомнил):
-Ну как же не потц,- Рабинович отвечает. - Это же самое ты мог бы есть и дома.
Ответом мне было молчание.
-Ну, вот как-то так... - зачем-то добавил я, чувствуя, как начинают гореть уши.
Путин посмотрел на меня тусклым глазом и сделал какую-то пометку в папке.
А мой сосед (справа или слева - не помню) спросил: 'Вы уверены, что Ваш анекдот был КСТАТИ?'
***
Минут десять я пребывал в полном остолбенении. Беседа шла своим чередом, но я ничего не слышал. Сна уже не было ни в одном глазу, ломило в правом виске, а мозг сверлило одно слово 'Срезался!' Вдруг я понял, что мучительно хочу пить. Горло и губы пересохли, как у одинокого путника в пустыне Сахара. Между тем в нескольких метрах от меня находились прохладительные напитки. Надо было только до них добраться, обойдя стол. Самый ближний путь пролегал мимо кресла Путина.
И вот я встал, сделал несколько твердых шагов и подошел к нему вплотную. Я надеялся, что мне удастся протиснуться в промежутке между спинкой кресла и стеной. Я даже сделал такую попытку, окончившуюся, увы, неудачно. При этом я качнул кресло, но он, занятый беседой, этого, кажется, не заметил. Мне пришлось привлечь его внимание. 'Разрешите?' - сказал я, слегка наклонившись. Он взглянул на меня, и, как мне показалось, как-то весь собрался и окаменел. Возникла пауза, продолжавшаяся, возможно, лишь секунду-две, но мне показавшаяся вечностью. Я повторил свою просьбу, вызвавшую почему-то взрыв хохота у литераторов. Путин, не спеша и явно нехотя, сдвинул кресло, я смог пройти и только тут осознал причину всеобщего веселья. Оказывается, моя повторная просьба звучала так: 'Извините, подвиньтесь...'. Думаю, читатели понимают, что в данной ситуации эти слова были совершенно неуместны.
На свинцовых ногах я повлекся к своему Эльдорадо - столу с прохладительными напитками. Я налил себе полный бокал какой-то минералки, залпом осушил его, налил второй и с ним отправился к своему креслу. Президент вжался в стол, чтобы дать мне пройти без помех, и я успешно миновал это препятствие.
Я сел в свое кресло, как смертник - на электрический стул, не забывая, однако, жадно отхлебывать минералку. 'Ну, почему? почему? - проносилось в голове. - Почему все идет шиворот-навыворот? Почему все они - такие умные, тонкие и ловкие в обращении... почему они все так жестоки? Почему смеются надо мной? Разве я не один из них, разве я не брат им? Ведь стоит мне сейчас все им рассказать, все, что происходит в душе моей... Неужели они не поймут и не устыдятся? Вот, если я сейчас встану и скажу все-все!.. Они ведь поймут, и души их оборотятся и потянутся ко мне. И тогда мы все (и Путин тоже) сольемся!.. В едином порыве сольемся... И полюбим друг друга. И, может быть, даже все вместе заплачем о жизни нашей, о судьбе, о жалкой, в сущности, участи человеков...' - так думал я, не замечая, что в этом полубреду произношу текст, слепленный из слов двух главных персонажей великой русской литературы - господина Башмачкина и героя 'Записок из подполья'.
В каком-то безумном порыве я вдруг решил разом все исправить, все им рассказать, произнести спич. Я вскочил и снова тем же путем бросился к столу с напитками. Президент при моем приближении заблаговременно притиснулся к столу вместе с креслом, заметив с иронией: 'Господина Розовского, я вижу, жажда замучила...' Все снова засмеялись, но я уже знал, что все это ненадолго, до того момента, когда я осуществлю свой замысел. Я наполнил бокал шампанским и пошел обратно. Я уже знал, что будет. Я остановлюсь около Путина, прерву их беседу и скажу. Текст моей речи необыкновенно ярко и выпукло вдруг нарисовался в моей голове. Блестящий текст, надо сказать.
Но метра за два до стола я вдруг потерял равновесие. Падал я медленно, как в замедленной съемке или в кошмаре, удивленно наблюдая, как плавно и красиво выплескивается шампанское из бокала, как неотвратимо к моему лицу приближается маленькая щербинка на дубовом полу. Я бы грохнулся плашмя, когда бы со всего размаху не уткнулся головой в левый бок Президента, пребольно ударившись коленом об пол. При этом я инстинктивно полуобнял его правой рукой чуть выше талии, а в левой продолжал держать бокал с частично оставшимся в нем содержимым. Думаю, что мы в этот миг являли собой композицию из картины 'Возвращение блудного сына''.
Признаюсь, что уткнувшись в путинский бок и прикрытый полой его пиджака, я почувствовал удивительное умиротворение и спокойствие. Однако усилием воли я заставил себя вскочить, чтобы обозреть масштабы мною содеянного. Шампанское пролилось, залив всю папку, лежащую перед Путиным, а также отчасти его левую брючину. Пока я поднимался, остававшееся еще в бокале шампанское пролилось ему и на правую ногу. 'Ох, пардон, пардон' - забормотал я, выхватил из кармана носовой платок и попытался минимизировать ущерб. Я вытирал лужицу с бумаги, на которой Путин делал пометки, одновременно отгоняя жидкость от края стола, чтобы она не капала на его брюки. Периодически я этим же платком промокал колени президента. Пометки, которые он делал, уже начали расплываться под действием шампанской влаги. Я видел их лишь краткий миг, но они, кажется, навек отпечатались в моей памяти.
Это были значки, которые он ставил возле имени каждого из гостей. Кое-где это были галочки, кое-где плюсики или минусы со знаком вопроса. И только возле моей фамилии стояли три жирных минуса и восклицательный знак. Я весь покрылся холодным потом, сунул отсыревший платок в карман, но продолжал (теперь уже рукавом) вытирать стол и намокшее колено Путина, приговаривая:
'Извините, ради бога. Сейчас я все исправлю. Экий я неловкий...' Путин, который на несколько секунд тоже как будто впал в прострацию и даже указывал мне пальцем, где, мол, еще подтереть, быстро взял себя в руки и приказал мне сесть. 'Займите свое место, господин Розовский. И прекратите ерничать.' - сказал он сухо.
Я плюхнулся в свое ненавистное кресло. Два моих соседа демонстративно отодвинулись от меня, руки были липкими от шампанского, голова трещала, но это все мелочи. Перед мои внутренним взором неподвижно стояли эти три минуса с восклицательным знаком, как знаменитая надпись, возникшая на пиру Валтасара - 'ты исчислен, взвешен и признан легковесным'". О, позор! О, провал!" - я скрежетал зубами от стыда.
Заседание продолжалось еще минут десять, хотя явно было скомкано. А потом писатели стали вручать Путину свои книги в качестве подарка. Все толпились вокруг него. Он благодарил и пожимал руки на прощание. Писатели, вручившие свою книгу, исчезали в дверях и рассаживались по уже поджидавшим их лимузинам, которые должны были доставить всех в аэропорт.
Когда возле Путина оставалось всего человека два, я тоже решился подойти и вручить ему единственный имевшийся у меня экземпляр. Тут я с ужасом понял, что забыл сделать дарственную надпись. Подаренные книги лежали перед Путиным аккуратной и объемистой стопкой.
-Ох, а я забыл свою надписать!.. - промямлил я, жалко улыбаясь, и взял лежавшую на столе ручку.- Сейчас быстренько надпишу.
-Да зачем мне Ваша подпись? Обойдусь без нее, - мрачно сказал Путин, взял книжку и небрежно метнул ее к стопке. - Да, а ручку верните!
Я направился к машине, не расплескав ни капли из моря обрушившегося на меня позора. Писатели явно меня избегали. Рядом со мной было два свободных места. Но они предпочли тесниться на других сидениях, оживленно обмениваясь впечатлениями.
Уже в самолете Губерман сказал мне с сочувственной улыбкой: 'Да ладно, старик, не расстраивайся. С кем не бывает."
Я ничего не ответил и мгновенно впал в забытье. В аэропорту Бен-Гурион нас встретил тот же распорядитель. Нас довели до машин. Но их было не три, а две. Я хотел было залезть в одну из них, но распорядитель меня остановил: 'Это машина для Дины Рубинной'. Я сунулся во вторую. 'А это для господина Губермана.' - 'А где же моя?' - 'Про Вас распоряжения не было', - хмуро ответил распорядитель и исчез.
Только тут я понял, что не будет ни машины, ни публикации в серии 'Жемчужины зарубежья', вообще, - ничего. Дверца в иную, ослепительную жизнь захлопнулась перед моим носом. Захлопнулась навсегда.
Я дождался рейсового автобуса в Иерусалим, потом пересел на городской автобус и оказался, наконец, в своей квартире, где все это время в неустанном волнении пребывала жена. 'Ну как?' - бросилась она ко мне. 'Все нормально', - как можно более развеселым голосом попытался ответить я. Видимо, мое лицо было красноречивее слов. Она больше ни о чем не спросила, кроме 'Есть будешь?'. Я отрицательно махнул рукой, прошел в спальню, закрыв за собой дверь, и тут же забылся тяжелым без сновидений сном. Наутро я проснулся очень рано и стал честно записывать все, что произошло, по свежим, так сказать, следам.