Вечерняя мгла степенно поглощала зримое земное. Редким звёздам удавалось просочиться мерцающим холодным светом сквозь пелену облаков. Близилась ночь, опускаясь прохладой на раскалённую июльским солнцем землю. Природа замирала, и только нестерпимый комариный писк раздавался отовсюду. Прохожие, нелепо размахивая руками в отчаянной попытке уберечь себя от сонмищ кровососов, пробирались закоулками к своему жилищу. Тут и там раздавались шлепки по щекам и шеям, сопровождаемые нелицеприятным бормотанием. Налитые кровью брюшки назойливых насекомых лопались, безнадёжно разливая по сорочкам свою добычу. Но на этом мелкие неприятности у человечества не заканчивались. На шеях несчастных жертв вздыбливались волдыри, ужасно зудящие от укусов.
Дурманящий аромат любки двулистной1 разносился легким тёплым ветерком вблизи ветхого трёхэтажного строения странноватой архитектуры времён борьбы с излишествами. Слабое его дуновение приносило избавление, увлекая за собою комаров. И тогда несчастный мог перевести дух, шумным вдохом вобрать в себя ночные запахи и с удивлением обнаружить, что мир не так уж плох.
Сергей Пахомович Прохоров, взяв за обыкновение просиживать вечерами возле подъезда, развлекал себя смертоубийством вредоносных насекомых. Вооружившись свёрнутой в трубочку газетой он неистовствовал вокруг себя. Орудие убийства уже заметно разлохматилось. Оно густо было усеяно прилипшими лепёшками комариных трупиков и кровяными пятнышками. Прохоровым овладел азарт. Он с остервенением колотил и колотил в темноте то по самому себе, то по скамейке, отдаваясь без остатка поглотившему его делу. Глуховатые удары, сопровождаемые покрякиванием, раздавались в ночной тиши. И не было видно конца развернувшейся баталии.
- Шёл бы ты уж домой, старый хрыч, пока я тебя кипятком не окатила! - неожиданно раздалось сверху. - Вот Ирод! И ночью от него покою нету!
Сергей Пахомович от неожиданности вздрогнул. Злейший враг - Гуманоидша, как он прозвал свою соседку - нашла повод лишний раз кольнуть его самолюбие. Вот уже какой год кряду он в непримиримой борьбе с ненавистным семейством. Всё началось лет пять назад, когда Гуманоид - мужская половина противника, - малый у которого начисто отсутствовало чувство стыда, бесцеремонно определил место для стоянки своего автомобиля в неогороженном палисаднике, прямо под окнами. Там, где каждою весною Прохоров высаживал клубни любки двулистной, ароматом которых наслаждался допоздна вечерами на протяжении лета. Наблюдая за порхающими над цветами ночными бабочками он всячески боролся в этот момент с тягой к спиртному. И иногда ему удавалось осилить себя. Тогда, далеко за полночь, он входил в жилище с чувством выполненного непосильного долга.
К этому странному цветку он привязался после того, как узнал, что клубни его годны для приготовления целебного киселя, поддерживающего жизненные силы. К тому же, после настоя, кисель превращался в настоящее любовное притворное зелье, которым стареющий Сергей Пахомович, не мог себе позволить манкировать.
А между тем борьба с ненавистными Гуманоидами завязалась нешуточная. И когда всё же удалось отстоять своё право на вечерний моцион, тогда и началась затяжная война, методы которой сводились к мелким пакостям с обеих сторон.
- Ну, ведьма! Однако язычок бы прикусила, а то не ровен час и того... - пробормотал Прохоров, с сожалением поднимаясь со скамьи и направляясь в подъезд, освещённый подслеповатой лампочкой. Но ночная тишь не скрыла его бормотанья от острого слуха тех, для кого оно не было предназначено. На вражеском балконе в плотном сероватом пятне смутно угадывался сам Гуманоид.
- Оскорбление личности?! Люди - будьте свидетелями! - немедленно полилось сверху. - Я напишу, куда следует, попляшешь ты у меня на старости лет. Сгною!!!
Но Прохоров уже скрылся в подъезде и не вслушивался в стандартный набор прелестей, сулящих ему нескучную жизнь до гробовой доски. Он медленно поднимался к себе на этаж с чувством злорадства, ибо понимал, что Гуманоиды распаляя себя в этот поздний час, рискуют провести бессонную ночь.
Потыкав ключом у замочной скважины, прежде чем вставить его по назначению, Прохоров неожиданно обнаружил, что дверь в квартиру открыта. "Никак склероз подъедать память начал, уж и дверь не закрываю", - досадуя, подумал он. Привычным движением руки Сергей Пахомович нашарил выключатель и прихожая озарилась ярким светом, но через мгновение лампа под потолком замигала и вскоре потухла. В то же время луна, наконец освободившись от опёки облаков, облила своим бледно-фиолетовым сиянием пол и стены небольшой холостяцкой квартирки. Причудливые, шевелящиеся тени, ожили и заколыхались по стенам. Листья деревьев затрепетали под усилившимся ночным ветерком, и тёмными бесформенными пятнами отразились округ в квартире Прохорова. Сделалось не по себе. Леденящий холодок пробежал вдоль позвоночника, и пожилой холостяк с опаскою стал пробираться к следующему выключателю. Ближайший располагался на стене у кухни. Нащупав его он клацнул им, но засиженный мухами матовый плафон под потолком был мёртв. Сергей Пахомович почувствовал, как под его жиденькой шевелюрой кожа на черепе стала приобретать характер гусиной шкурки.
Неожиданно до его слуха донёсся едва уловимый плеск, какой бывает, когда добрых размеров карп играет на заре в глубоком озере. Плеск этот доносился из ванной комнаты. На цыпочках, стараясь не издавать ни малейшего шума, он двинулся к ванной. Предательски скрипнула рассохшаяся паркетина, и Прохоров на минуту замер, вслушиваясь в тишину. Он с ужасом ожидал повторения загадочного плеска. Но ничего больше не услышал. Звенящая тишина придала ему решительности.
Наконец приблизившись к ванной, Сергей Пахомович обнаружил, что из-за неплотно прикрытой двери пробивается узкая полоска света. Ему почудилось, что за нею протекает какая-то посторонняя жизнь, абсолютно немыслимая в его квартире. Звуки, похожие на те, что издаются купальщиком по нос опустившим лицо в воду и пускающим пузыри, всё явственнее доносились до него. Постояв некоторое время в нерешительности перед дверью, Прохоров резко дёрнул за ручку.
В ванной, до краёв наполненной испускающей пар водой, возлежал Гуманоид. Его сразу признал Сергей Пахомович по густейшей смоляной растительности на груди и резко скошенному лбу. Собственно за эти два компонента он и был награждён сим именем. Гуманоид лениво повернул голову и на его омерзительном лице тут же возникла похабная улыбочка:
- Ну, чего ты на пороге встал? Сквозняком потянуло. Ты, Пахомыч, или сюда, или отсюда. Не видишь что ли, чем я тут занимаюсь?
У Прохорова отнялся язык. Он, под долгим пристальным взглядом бесцветных, рыбьих глаз Гуманоида, ощутил у себя во рту присутствие некоего постороннего предмета, а вовсе не языка. Предмет этот был сух, тяжёл и неповоротлив. К тому же сознание слегка помутилось. Окружающее приняло излишне плавные формы и заструилось. Сергей Пахомович зажмурился, встряхнул головою, издав длительный звук: "Бу-у-рр-рр", и вновь размежевал веки.
Ванная была пуста. Мало того, она была абсолютно суха, без малейших признаков того, что в ней минуту назад плескался ненавистный сосед. И только на полу виднелись мокрые следы босых ног, ведущие наружу из маленькой комнатки. Прохоров, не решаясь прикасаться к выключателям, чиркнул спичкой. Бледно-жёлтый свет выхватил из тьмы ведущие вглубь квартиры следы. Спичка догорела и всё вновь погрузилось в темноту, разрезаемую сиреневым лунным светом, струящимся из окон. Прохоров чертыхнулся и схватился за мочку уха обожженными пальцами. Несколько мгновений спустя, привыкнув к темноте, он с удивлением обнаружил, что следы очень хорошо видимы в слабом лунном освещении. Казалось, что над ними сгустилось фосфористое сияние. Не мешкая, он двинулся следом за Гуманоидом. Но того нигде не было. Прошлёпав мокрыми ногами до балконной двери он исчез. То есть, возможно он никуда не исчезал, но следы возле двери прервались и больше их нигде не было, как и самого врага-соседа.
- Что за чертовщина такая? - к пустоте обратился Прохоров, и его, самим собою неузнаваемый глуховатый голос, безнадёжно потерялся в ватной тишине ночи. Постояв ещё несколько времени он отправился на поиски половой тряпки подтереть лужицы. Отыскав её под раковиной Сергей Пахомович в очередной раз был ошарашен происходящим в собственной квартире: мокрых следов как ни бывало! - Да что ж такое творится-то сегодня?! - возопил он, и в сердцах бросил на пол тряпку, после чего вяло потащился на кухню.
В темноте, отыскав огарок стеариновой свечи, он достал из шкапчика бутылку портвейна, а из урчащего холодильника тарелку с нарезанным сыром. Сыр, по всем признакам, приготовлен к закуске был заблаговременно, даже более чем. С течением времени он подсох, как-то изящно выгнулся, местами даже скрутился и теперь вид имел не очень. Но хозяин сим предметом не был озабочен. Он откупорил бутылку, и липкая чернильная жидкость заструилась в стакан, освещаемый жиденьким свечным пламенем. Не мешкая, Сергей Пахомович выпил, пожевал в задумчивости сыру и глянул в окно. Он отчётливо осознал в этот момент, что сегодняшнее наваждение - это ещё не конец. Что произойдёт ещё нечто, что заставит его немногочисленные волосы на голове зашевелится.
За окном к этому времени появились признаки заскучавшей природы. Подул ветер посвежее прежнего. Мутные, тяжёлые облака засуетились в своём движении на восток, обнажая луну. Сделалось светлее. В отдалении мерцали сполохи мимо идущей летней грозы. В открытую форточку ворвался поток свежего воздуха. Хлипкая рамка окошечка вздрогнула, затрепетала и через мгновение отворяясь во всю ширь с силой ударилась о косяк. Стекло пронзительно звякнуло, но не разбилось. Прохоров безучастно наблюдал за беснующейся форточкой, но неведомая сила удерживала его на стуле возле наполовину опорожнённой бутылки. Следующий порыв ветра был стремительнее прежнего, и звон разбившегося стекла вернул Прохорова в действительность. Нет, он не прикрыл форточку выйдя из оцепенения, он наполнил до краёв стакан остатками портвейна, и медленными глотками выцедил его.
Вино благотворно воздействовало на расшатавшееся душевное состояние Сергея Пахомовича. Не отрываясь от пляшущего пламени свечи он ощутил постепенное возвращение былого равновесия. Но, как это нередко бывало с ним в подобные минуты, появилась потребность в общении. А вот поговорить-то было не с кем в этот час. Жил он один, так и не обзаведясь семьёю. Смолоду, отличаясь рассудительностью, он пришёл к заключению, что жертвовать собственной волей ради эфемерного семейного благополучия по меньшей мере неумно. Ему трудно было представить себя хоть на йоту ущемлённым в собственных желаниях. Терпеть возле себя некое существо, у которого, возможно, помимо его собственных имеются какие-то свои жизненные интересы, было выше его сил.
Лет 35 назад, по окончании армейской службы, двадцатилетним юнцом, переполненным желаниями, он окунулся в блуд. Вскоре, по медицинским показателям, это полюбившееся занятие пришлось оставить. Тогда-то, наскоро залечив пенициллином вполне прогнозируемую заразу, он подумал: " А не пора ли остепениться? Находят же что-то люди в семейной жизни...". Глаз пал на продавщицу из молочного - Наденьку. Её небесно - голубые глаза сводили его с ума. Всегда чистенькая, в накрахмаленном сиреневом колпаке и такого же цвета фартуке она ловко орудовала за прилавком, пробуждая неуемные желания вчерашнего бойца, два долгих года лишённого близости с женщиной. И вот однажды подкараулив её после закрытия магазина он решил форсировать события:
- Наденька, меня лишили ума ваши лазоревые озорочки, - начал было он погружаясь в глубину её глаз, но тут же был отрезвлён услышанным в ответ. "Озорочки" её, сначала несколько удивлённые, приняли презрительное выражение и оценивающе окатив ими молодого человека она протянула:
- Чего-чего-о-о? Шёл бы ты, паря, лесом. Про какие это ещё озор... лазор... Фу ты! Щас милицию позову! За оскорбление на 15 суток захотел? - сказала, и пошла дальше. А ошарашенный Сергей ещё долго стоял на месте размышляя о том, что же он такого брякнул.
С того времени пришло убеждение, что женщина - это существо к человеку имеющее отношение весьма отдалённое. Что живёт оно своею, неведомой жизнью, не подвластной человеческому пониманию. И потребность возникает в женщине только в часы растревоженной похоти. В ином качестве общение с эти существом немыслимо. "Ну, а если появятся дети, - разжигал он далее свою фантазию, - то малые крупицы внимания жены ко мне улетучатся и обратятся на потомство. И что тогда? - прогнозировал Прохоров, - безудержные скандалы, претензии... Одним словом, петля тогда". Так бобылём и коротал Сергей Пахомович свой век на шестом десятке лет, оберегая себя от женского вторжения. Мужчина он был обыкновенный, без серьёзных изъянов, но и без выдающейся стати. Обычная славянская физиономия лопатой, бесформенный мясистый нос, толстые губы с вечными заедами в уголках рта, серые, с зелеными вкраплениями глаза и высокий лоб. Вот собственно какой облик имел теперешний увядающий Прохоров.
После тридцати он вдруг стал испытывать разрушение гармонии привычного мира. Бессознательно он ежевечерне всячески отдалял свой приход домой. Неуютная холостяцкая квартира навевала тоску. Порою, он слышал детские голоса или звон перемываемой посуды на кухне, а то и женский плач. В эти минуты делалось нестерпимо, и он вырывался на улицу в поисках забвения. Ну, а забвение приобреталось только утешительным портвейном. Иногда, уже подходя к дому после работы, он долго стоял возле старых лип в ожидании мало-мальски знакомого собутыльника в надежде найти в нём родственную душу в коей и растворить свою тоску. Нередко вечер заканчивался в отделении милиции или вытрезвителе, и тогда это было, как ни странно, лучшим его продолжением. Появлялось ощущение иллюзии востребованности в этом мире - оказывается ты ещё кому-то нужен. Тебя везут казённым транспортом в вытрезвитель, затем оттуда в отделение, с тобой о чём-то говорят, увещевают, требуют... Ему было приятно осознавать себя частичкой этого механизма, где ему отводилась пусть не самая почётная, но вполне заметная роль.
Нельзя сказать, что он на все эти годы полностью лишил себя женщин. Они периодически появлялись у него, какое-то время жили, но убеждаясь в бесперспективности продолжения отношений, бесследно исчезали. И потом ещё долгое время Прохоров, влив в себя изрядную дозу вина, звонил в ночи этим несчастным женщинами, и безудержно плакался на свою судьбу. И те, страдая от собственной неустроенности, зевая в телефонную трубку, вынуждены были выслушивать полупьяный бред недавнего сожителя, быть может в надежде когда-нибудь возобновить эти странные отношения. Ведь Сергей Пахомович был совсем неплохим, как им теперь казалось по прошествии времени, человеком. Хотя совсем недавно его патологическая жадность и чрезмерная любовь к себе самому доводила бывших партнёрш до исступления.
Промелькнул ещё десяток лет и Прохоров стал обнаруживать нешуточные изменения в своём организме. И изменения эти вовсе не способствовали укреплению его. Но он не спешил оздоровиться. Вновь и вновь вращался диск телефона, и теперь покинувшие его женщины оповещались о скорой его кончине. Ему было невдомёк, что некоторые из них обзавелись собственными семьями, погружены в житейские проблемы, проблемы собственного мужа и детей, и теперь им совсем не с руки выслушивать о его приближающейся смерти. Он сулил своим бывшим знакомым отказать всё своё имущество, когда придёт срок покинуть мир. Только бы его выслушали. Некоторые из женщин с трудом вспоминали, кто этот Сергей, так бесцеремонно врывающийся в их жизнь поздним вечером. У иных возникали проблемы с мужем после таких разговоров. Но Прохоров звонил и звонил, не подозревая, что кроме интересов его собственной жизни у других могут свои.
Время пролилось, и вело отсчёт на шестом десятке его жизни. Уже не мог он позвонить былым подругам. Никто не выслушивал его малооригинальные монологи о неизбежно приближающейся смерти. Дружки-собутыльники для этой цели не годились, да и количеством за последние годы заметно поубавились - смерть подобрала многих из них. И тогда он стал говорить. Выпив, он говорил с воображаемым оппонентом, спорил, что-то доказывал, жаловался... Когда появлялось желание выплеснуть эмоции, воображение рисовало Гуманоида или его жену, иногда, когда его вдруг тянуло пофилософствовать, тогда собеседник возникал в виде вдумчивого пожилого профессора, что часто мелькал по телевизору, а когда приходило время поплакаться, то вспоминалась Наденька...
Так протекала его жизнь до этого вечера. Теперь же приключилось невообразимое. То ли галлюцинации, то ли... Нет, не может быть! Возникла было мысль наведаться к Гуманоиду и проверить: действительно ли негодяй плескался в его ванной или ему померещилось? Но он гнал её подальше, осознавая крупицами оставшегося разума предполагаемую опасность подобного предприятия.
Свеча догорала. На полу повсюду валялись осколки разбившегося стекла. В его рванных гранях играл тусклый свет, усиливающийся в те мгновения, когда небо озарялось сполохами. Никогда не стиранные занавески колыхались ветром, дующим в разбитую форточку. В отдалении послышалось завывание бродячего пса. У какого-то автомобиля сработала сигнализация, и ночь наполнилась пронзительным воем. Так продолжалось несколько минут: вой собаки и сигнализации будили ночь. Затем всё неожиданно оборвалось. Наступила абсолютная тишина. Даже не было слышно шороха листьев. Фитиль свечи догорел, и кухня вновь погрузилась в темноту. И в этот момент пронзительная трель электрического звонка зубной болью вонзилась в его мозг.
На пороге стоял Гуманоид. Его волосатые, свисающие женскими грудями телеса, прикрывала синяя майка. Тренировочные штаны пузырились на коленях. Глубоко посаженные глаза глядели насмешливо и одновременно злобно из-под нависшего лба на растерянного Сергея Пахомовича. Обеими руками сосед держал увесистый рогожный куль.
- Пахомыч! У тебя что, ванная не работает? Ты зачем это у меня банный день устроил? - вполне дружелюбно начал он. - Да ещё и без спроса. Вот сколько живём соседями, а всё понять тебя не могу. Вроде мужик ты ничего, только вот вывих этот цветочный житья не даёт. Ну-ка посторонись чуток, - решительное движение вперёд вынудило Прохорова отступить. По-стариковски семеня он проводил в прихожую незваного гостя. Тем временем Гуманоид охнул, и с явным облегчением пристроил свою нелёгкую ношу в углу прихожей.
- Ну, вот! Пускай здесь постоит денёк-другой, - добавил он.
- Что значит: постоит! - наконец оправился Прохоров. - Ты чего это здесь у меня раскомандовался, да ещё и склад устроил! Не позволю! Мало того, в голом виде тут разгуливал, заплывы в моей ванне устроил. Что это такое?! - Сергей Пахомович пнул звякнувший мешок, и, почувствовав нестерпимую боль в большом пальце ноги, возопил:
- Да, что там такое-то у тебя, мерзавца эдакого?!
- Не кипятись, Пахомыч, не кипятись. Так, три пудика металла одного... Говорю же тебе: завтра-послезавтра заберу. Не убудет же от тебя. Сделай милость соседушке, оно глядишь впоследствии-то, добром и обернётся за твоё понимание.
За спиною ненавистного ночного посетителя послышалась какая-то возня. Прохоров скорее почувствовал, чем смог различить в полумраке лестничной площадки, приближение Гуманоидши.
- А-а-а! Вот ты где, окаянный! Кой чёрт тебя принёс к этому выродку? На Москве-то, что деется, что деется! У церкви в Котельниках листы воровские висят, чернь бунтовать зовут. А как иначе? Харч, да и всякое дело мастерское стало дорого. Посуди сам, - продолжала она обращаться к мужу, не замечая, казалось, присутствия Прохорова, - в прежних летах сыту бывали мы вдвоём хлебом с одного алтына, а теперя харчу на одного покупаю аж на 26 алтын!
- Молчи, дура! Не видишь, с Пахомычем разговор веду важный, - оборвал Гуманоид не в меру распустившую язык супругу.
- Сам дурак набитый! Молчать мочи нету! Нынче всякий духовный и военный и судебный чин, презрел государево правление, да воровским промыслом овладел!
- Вестимо, коррупция... - вставил Гуманоид.
- А ты, исстари, как был никчемный, таковым и остался! Обнищали, одолжали, а ему хоть бы хны!
Прохорову показалось, что кроме этой парочки на лестничной площадке есть ещё кто-то, притаившийся в сумраке тусклой лампы.
- А это кто там! - не обращая внимания на возникшую перепалку меж "голубками", крикнул он.
Возникло шевеление и из темноты показался человек. Торопливо сняв с головы какую-то замысловатую тряпицу и кланяясь, незнакомец отозвался:
- Здесь я, бачка, Рушан я, тутошний торговый человек. Лавка моя, знаешь, тут неподалёку, - гаденько улыбаясь, пробирался он ближе к Прохорову. - По делу, бачка, зван моя. К тебе, к тебе, зван моя.
- Это ещё зачем? Зачем поганый сей тревожит меня ночною порою? - возвысив свой голос, и не узнавая в нём появившийся властный металл, вопрошал Сергей Пахомович. - Кто посмел будить?!
Гуманоид оробел под яростным взглядом соседа, вдруг расправившим плечи и принявшим вид человека, явно находящегося в силе. Впрочем он быстро справился со слабиной и зловеще прошипел:
- Смотри-ка, раскудахтался! Цыц! Это ты, вор первейший, учинил на Москве цену хлебу дорогую пред прежней! Ты, изменник, на Руси опять смуту затеваешь! Солдата утешить нечем - жалования, окромя воровской медяшки, в казне нет - а ему сердечному уж какой год воевать ляха приходится. А этому трава не расти. Ну-ка, служивые, ратуйте, кто в Бога верует! Хватайте вора - разорителя казны государевой!
В прихожую набежал, невесть откуда взявшийся народ. Потеснив татарина, прижавшегося к дверному косяку, люди рванулись к Прохорову, норовя схватить его. Из-за их спин послышался истошный бабий визг:
- Ратуйте, люди добрые! Это же дьяк2 приказной Большого дворца! Вор первейший! Это он, с Милославским да Ртищевым учинил разор на Москве! Хватайте его! А вот и деньги воровские, в мешке схороненные!
Чьи-то грязные руки потянулись, к пристроенному Гуманоидом в углу кулю, разорвали тесьму, и на пол посыпались медные кругляки.
- Ага! - злорадствовала Гуманоидша, - машина ему наша помешала! Рушанка, сведи его на денежный двор, там пускай прибьют лиходея к стене, а то и руки отымут. Ведите, люди добрые!
Множество рук схватили несчастного, и прежде чем вытолкать наружу, изо всей мочи швырнули его на угол косяка. В глазах потемнело, окружающий шум стал недосягаем сознания Прохорова, и он повалился на пол, рядом с развязанным денежным мешком.
1 - Platantanthera befolia - ночная фиалка, днём не пахнет.
2 - здесь, секретарь канцелярии.
2.
По пыльной Кузнецкой улице, под полуденным палящим солнцем, тащилась повозка с силосной кладью. Запряжённая парой валов она время от времени издавала пронзительный скрип. Рассохшиеся колесо испускало его. Возница клевал носом, подрёмывая, нисколько не заботясь о маршруте. Он не сомневался: что бы ни случилось, а приученные долгой изнуряющей работой животные всё же добредут до места назначения.
- Вот она жизня наша, что колесо это, крутится, крутится поскрипывая, а толку - пшик, - двое, судя по платью один человек торговый, другой стряпчий3 , возлежали на соломе в бричке, подливая себе из жбанчика в глиняные кружки ядреный квас. Выпряженная пара стреноженных гнедых паслась неподалёку на выгоне за конюшенной слободой, пощипывая траву у дороги. Спасаясь от множества мух и слепней холёные кони хлестали себя по бокам мётлами длинных хвостов. Тяжёлые головы были опущены до самых копыт, и только изредка они поднимались, дабы окинуть мутноватым взглядом действительность, перенасыщенную человеческими страстями. - Ты, Тимофей Михалыч, как сам-то думаешь, а? - продолжал тот, кого смело можно было отнести к людям торговым. Это был человек лет за 30, с одутловатым, расплывшимся масляным блином грубым лицом, украшенным спутанной бородой. Комплекции кряжистой, с заметным брюшком, по всему видать никак не озабоченный своим внешним видом, мужик.
Тимофей Михайлович Прохоров, стряпчий, вхожий к верховным людям и даже к самому окольничему Ртищеву, жуя соломинку, провожал взглядом повозку, и думал о чём-то своём. Человек этот был тех же лет, что и разместившийся рядом приятель. Только вот вид его был почище: узкое лицо, умные карие глаза, аккуратно подстриженная борода, богатая одежонка. Казалось, он не расслышал, но настырный торговец не отставал:
- Тимофей Михалыч! Чего молчишь? Ты вот, что себе мыслишь, кабы не война с ляхами, тогда что? Гляди, как торговлишка моя оживилась...
- Эх, Лука! Вестимо дело: кому война, а кому и мать родна! - наконец отозвался Прохоров. - Опять дело к смуте идёт. Забыли отцов завет...
Времена были неспокойные. Неудачные ратные дела с Польшей, да ещё и моровое поветрие подкосило людишек. А тут и финансовое расстройство. Войску платить нечем, вот Ртищев и насоветовал: вместо серебра медными монетами расплачиваться со служивыми. А по окончании большой смуты всего-то полсотни лет минуло. И в самодержцах уж не Михаил, от которого худого ничего не могло проистечь, а сын его, Алексей, входящий в силу властелин.
А как забыть мятежи 1648 года? Лишь только возникнет какое брожение на Москве, так сразу же находятся те, кто начинает мыслить. Чего в обычное время не делают. Да и не следовало бы им сим занятием утруждать себя, ибо размышления их сводятся к заимствованию иноземного, не прививаемого на русской земле. Избегая новых начал, боярские люди, пытаясь сохранить старину и привить заморское, на долгое время оставили народ без уложения. Да и государево око замутилось, и те кто при чинах расхолаживаться себе позволил, и повеяло лихом.
- А помнишь, Лука, как окрестные луга распахали и черни животину не куда выгнать стало? Ведь не бывало сего прежде. И чем всё кончилось? То-то, - Тимофей Михайлович назидательно поднял палец вверх. - А всё отчего? От неуёмности лихих чинных людишек, да сопливости государя.
- Я так думаю, Михалыч, - почесав в затылке отозвался Лука, - пока начинающаяся смута изойдёт надось и о себе помыслить.
- О чём это ты?
Лука из-за пазухи достал тугой кошель. Развязав его он из нутра извлёк серебристую монетку и протянул её приятелю.
- На-ка, глянь.
Прохоров недоумённо повертел в руке монетку, зачем-то попробовал на зуб и недовольно изрёк:
- Чего тут смотреть? Ефимка, как ефимка 4, у меня таких в ларце изрядно бывало...
- Эх! Михалыч! Медяшка эта портученная! Вот гляди, - Лука достал увесистую медную пластинку из штанин, и продолжил вразумлять приятеля, - фунт медяшки нынче по 12 копеек. Начеканить из него можно полушек аж на 10 рублёв. А если ефимок, да ртутью натереть их под серебро, то за одну такую аж 42 копейки дают. Из двух-трёх пудиков меди большим денежным человеком станешь! А ты говоришь: "изрядно бывало...".
- Ополоумел ты совсем, Лука! Олова расплавленного хлебнуть захотел? Да за такие воровские деньги знаешь что бывает?
- Я-то знаю. Только забыл ты, что мужик я торговый, всё заранее вижу. На Москве разор. Стрелец5 какой-то на Лубянке глотку дерёт, народ малочинный к царю в Коломенское двинулся. Что-то будет... А мы бы под шумок начеканили бы прорву деньжат... - Лука мечтательно закатил глаза, и незаметно подсунул Прохорову свой вытертый местами кошелёк. Сам же неторопливо поднялся с брички, якобы размяться. - ШуткЩю я, Тимофей Михалыч, шуткЩю. Только вот, задолжал ты мне денег немало, а тут, не дай Бог, смута опять. Что тогда?
Прохоров не обратил внимания на поднимающиеся клубы пыли там, где с четверть часа протащился воз с силосом. И напрасно. Это быстро приближалась, из-за деревянной городской стены со стороны Коломенского, толпа разгоряченной черни возглавляемая стрельцом безумного вида. Поравнявшись с бричкой стрелец поднял руку и толпа остановилась.
- Кто таков! - рыкнул детина, направив указательный палец на Прохорова. - Почему тут?
Из толпы выбежал какой-то шустрый малый, по виду татарин, и на тонких кривых ногах заковылял к Прохорову.
- А ну, Рушанка, пощупай того, что в бричке, учини ему сыск. Где-то видал я его, вспомнить не могу, - голосом, не предвещающим ничего доброго, добавил стрелец.
- Так это же Тимошка Прохоров, стряпчий у Ртищева, первый зачинатель по воровским деньгам, - откуда-то сбоку раздался спокойный голос Луки. - Хотел меня втянуть в своё воровство - деньги ртутить. У него и кошель имеется, вот истинный крест!
- Изыди, поганец! - крикнул Прохоров Рушанке-татарину, бесцеремонно шарящему у него на груди. - Чистый я!
Но ловкий Рушанка извлёк кошелёк и бросил его подошедшему ближе стрельцу, за которым напряженно гудела толпа. Прохоров почувствовал приближение развязки, развязки скорой и безжалостной.
- Не дайте напрасно погибнуть!..- голос его потонул в нарастающем гуле черни. В мгновение ока он был стащен с брички, и множество ног прошлись по его телу...
3- здесь, ходок по делам, законник.
4 - немецкая серебряная монета, полушка - четверть копейки.
5 - стрелец Кузьма Ногаев, активный участник "медного" бунта июля 1662 г
3.
Сергей Пахомович неимоверным усилием открыл глаза. Серые сумерки наступающего утра сочились через окно. В разбитую форточку врывался затухающей хрип автомобильной сигнализации. Батарея разряжалась... Собачьего лая не было слыхать. Видимо, отбрехав положенное, пёс забился в какую-нибудь щель, где и провёл в полудрёме остаток ночи.
Обнаружив себя у открытой двери, валяющемся прямо на пороге, Прохоров неприятно удивился: стало быть пить стал без оглядки. Он с трудом поднялся и направился в ванную, ощущая всё нарастающую боль во лбу. Глянув в зеркало - отшатнулся. Лоб пересекал безобразный шрам, сочащийся сукровицей. Кровью были забрызганы сорочка, брюки... Кое-как обмыв себя холодной водой и повязав голову мокрым полотенцем, он направился в комнату.
Тяжело опустившись на диван он вознамерился хоть немного вздремнуть. Но не тут-то было! Налетевшие в разбитую форточку комары, почуяв добычу, устремились к жертве из своих убежищ в плафонах люстры. С писком, перерастающим в рёв, толпами они закружили вокруг его головы, выбирая местечко получше, куда можно было бы безнаказанно впиться. Прохоров безнадёжно застонал, обхватив свою ноющую голову руками. В бессилии он почувствовал невероятный прилив жалости к себе. Глаза налились влагой, и через мгновение две горячие струйки заструились по его небритым щекам.
"Нет, так долго продолжаться не может. Кто же устроил мне такую жизнь? - задался вопросом он, и тут же нашёл ответ. - Известно кто! Гуманоид проклятый!".
Стремительно рассветало. Солнечные блики заиграли в немытых окнах соседнего дома. Порхающие твари прочищали свои глотки в хоровом пении. А заспанные люди потихоньку выползали из своих логовищ, спеша на службу. Наступало утро грядущего дня.
Убедившись в том, что поспать не удастся, Прохоров, одержимый неожиданно возникшей мыслью, поспешил в ванную. Встав на колени он пошарил под нею рукой и через некоторое время извлёк топор. Топорище было влажным от вечно протекающей воды. "Когда я прокладки-то заменю? А лучше так и вообще краны новые поставить", - проскочила редкая хозяйственная мысль, попутно той главной, что заставила подняться его с дивана. Сам топор был густо покрыт оранжевым налётом ржавчины, и Сергей Пахомович с сомнением покачал голой. Взяв тряпицу он тщательно вытер лезвие топора и оно приняло вполне сносный вид. Приободрённый, он отправился на кухню, смутно помня, что где-то здесь у него был напильник и точильный камень.
Спустя полчаса топор выглядел вполне приемлемо, одним словом, готовым к употреблению. Злое замыслил Сергей Пахомович Прохоров. Завернув приготовленное орудие в газету он вышел в подъезд. Поднявшись на этаж выше, к квартире, где обитали Гуманоиды, он притаился. Его чуткий слух отметил, что угасающие завывания автомобильной сигнализации утихли, но атмосфера города наполнилась новыми шумами. С каждой минутой нарастал поток двигающегося транспорта. Утренние сумерки насыщались сизыми выхлопами автомашин, по воздуху распространялась вонь проснувшегося человечества, вытесняя нежные ароматы ночи.
Так постояв некоторое время, Прохоров вдруг осознал, что не знает своих дальнейших планов. Он не представлял себе развитие событий, если на пороге появится Гуманоид. Что тогда ему делать? Как объяснить своё присутствие у двери соседа в этом нелепом виде с топором в руке. Сергей Пахомович несколько обмяк и медленно начал спускаться к себе на площадку. "В конце концов, ведь не комар же этот Гуманоид, а обыкновенная дрянь в облике человеческом, - вяло думал он. - Разве смог бы я расколоть ему черепушку? Хватило бы духу на убийство? Вряд ли. И что тогда?". Он на минуту представил себе эту сценку, и впервые с вечера его потрескавшиеся губы растянулись в улыбке.
Но у себя дома, на кухне, хлопоча возле газовой плиты с парой яиц для глазуньи, он возвращался к предполагаемому убийству. Вновь и вновь он прокручивал варианты злодеяния, и с каждым разом ему всё менее и менее казался безумным этот план. Он уже не находил веских причин для отказа от него. Колебался только в выборе орудия убийства: быть может вместо топора задействовать нож, или увесистый булыжник? Предвкушая мщение он взволновался. Холодные ладони покрылись леденящим потом. Он без нужды стал вышагивать по кухне, рисуя страшные картины убийства.
Размышления его прервались раздавшимися сзади шаркающими шагами. Бессонная ночь, натянув нервы Прохорова до звенящего предела, сделала из него крайне импульсивного человека. Схватив с подоконника топор, который так и остался завёрнутым в газету, он резко обернулся и ринулся в направлении кажущейся опасности.
- Пахомыч! Дверь откры...- в полумраке прихожей стоял Жора, местный забулдыга, а иногда ещё и слесарь-сантехник. В одной руке он держал авоську, другой придерживал перекинутую через плечо сумку с инструментами. - Ты чего, Пахомыч? Это же я - Жорж. Дверь у тебя настежь, я и зашёл. Ночью-то слышь, в стояке у твоего соседа, как ты там его называешь, Гумн.., Говн... Тьфу, ты чёрт!
- Гуманоид, - Прохоров тупо разглядывал вошедшего, и почему-то никак не мог вспомнить: кто он такой есть, этот обладатель наглой физиономии с прилипшей папироской к нижней губе. Но всё же на всякий случай пристроил свёрток с топором у табурета, на который намеревался сесть.
- Во-во, он самый! В общем без магарыча не обошлось, - и он победоносно поднял позвякивающую бутылками авоську, на уровень глаз. - Гляди какой фарт. Я грешным делом думаю: не пора ли диверсии какие устраивать на трубах, чтоб после чинить их за бутылку? Одно плохо, люди говорят скоро дом под снос пойдёт. А что с головой-то, Пахомыч? Спьяну что ли в дверной проём не вписался? Ничего пройдёт. У меня частенько так бывает.
Без лишних слов Сергей Пахомович достал два гранённых стакана. Обжёгшись о ручку, он поспешно поставил на сальную клеёнку стола сковороду, с подгоревшей яичницей. За окном занимался день. Но Прохорову не надо было спешить, как многим другим обывателям, с утра по делам. Он пробивался случайным заработком, доступным любому, кто не обременял себя глубокими раздумьями на сей счёт. Иногда с рогожкой он бродил возле станции метро, выискивая тех любителей пива, кого не заботил вопрос: куда пристроить порожнюю тару. А бывало, он шёл вдоль железнодорожного полотна и подбирал в придорожных кустах куски медного контактного провода, небрежно выброшенных монтёрами-путейцами. Случалось, что выбирался в пригород, на громадную городскую помойку, куда он беспрепятственно проникал, добыв себе это право у местного помойного короля. Поживившись чем-либо из найденного он спешил в пункты приёма вторсырья, а вырученных денег, как правило, всегда хватало на бутылку портвейна и нехитрую закуску.
Жизнь такая его вполне устраивала. Иногда он с содроганием вспоминал, как ещё совсем недавно, два-три года тому назад, каждодневно с похмелья нёсся на службу в проектное бюро. Разместившись у кульмана, вычерчивал пунктиры и кругляшки проектируемых городских коммуникаций, посматривая на часы в надежде, что время сжалится и ускорит свой дообеденный бег. Обед приносил облегчение, ибо основная его компонента состояла из спасительного портвейна. И тогда жизнь становилась вполне сносным занятием
- Слушай, Жора, вот у тебя так бывает, как - будто странные события с тобой происходят? - заедая выпитый вермут, осторожно спросил Прохоров у неожиданно возникшего, несколько туманного, знакомого. - Вроде видений...
- Ха! Сколько хочешь, - чиркнув спичкой и прикурив окурок, отвечал он. - Тут, как-то по случаю, махнул я коньяку. Менял прокладку в кране у одного профессора, ну, знаешь, в сталинском доме, там где публика почище живёт, так вот, говорит он мне после: "А не дёрнуть ли нам, Георгий, по маленькой?". "Какой вопрос, - говорю, - конечно же дёрнуть". Ну, наливает он, значит, мне из какой-то склянки, наподобие флакона из-под одеколона, только большого такого размера, рюмашку. Но, видать, рожу-то я скорчил, так он тогда говорит: "Вам, Георгий, доза может показаться малой, но предупреждаю - напиток коварен". Наливает стакан. Я не раздумывая вливаю его в себя, говорю ему так небрежно: "Мерси", и домой. А вот дома-то всё и началось. Прилёг я отдохнуть, а немного погодя, когда уж задрёмывать начал, показалось будто бы всё в таком молочном цвете. Глаза открываю, и действительно, кругом белым бело. Смотрю, вроде и не в коморке своей я лежу, а прямо на белом разделочном столе, на вроде тех, что в морге стоят. А где-то рядом, чувствую, анатом нож точит, резать готовится. Струхнул я основательно, вермуту добавил с полбутылки, всё и прошло... Ну, что, ещё по стакану?
- Наливай, - хмуро отозвался Прохоров. - А вот, Жора, не приходила мысль в твои пропитые мозги убить кого-нибудь?
- Убить? Нет. Убить желания не возникало. Я по натуре смирный человек, безвредный. За то и участковый меня терпит. Вот жёнка меня частенько порывается грохнуть.
- Ты женат?
- А как же. Знаешь как говорят: "Оженился дурень, да взял придурковатую, не знали шо робить, так сожгли хату". Это про меня и мою Верку. Знаешь её? Уборщицей по подъездам ходит.
- А что, и дети есть?
- Есть. Уж лучше бы не было, - откупоривая вторую бутылку мрачно проронил Жора. - Старший в тюрьме, четвёртый год уж пошёл. Выпьет - свирепеет. Вот и подсел. А как не подсесть, коли делирий алкогольный - это по - умному белая горячка так называется - совсем безмозглым сделал его. Чуть что, сразу за нож или топор хватается. А дочь, прости Господи, шалава подзаборная, и говорит не хочу о ней... Маленькие-то были хорошими, а как соку набрали, так такие изверги получились, что хоть святых выноси...
"Вот так фокус! Оказывается детки вон какими бывают, - подумал Прохоров. - Может и хорошо, что Бог детей не дал, оберёг меня от позора людского и мук душевных", - а вслух сказал:
- Тебя, да Верку твою, в своё время стерилизовать надо было. Всё же вреда меньше окружающей среде. Пальцем наделают непонятного кого, а невинные страдают.
- Ха! Может ты и прав. Оно же по пьяному делу зачиналось, - разливая остатки вина по стаканам быстро согласился Жора.
"Топор, опять топор, почему Жора про топор вспомнил? - пытался уловить связь в затуманенном сознании Прохоров. Тёмная мысль, однажды поселившаяся в его голове не давала покоя. - Совсем не обязательно топор. Хорошо бы по самую рукоятку всадить нож в брюхо Гуманоида".
- Ещё бы, не прав. Давно это было, Жора. Ещё тогда, когда я не опустился до нынешнего своего положения, то книжки почитывал. Вот послушай-ка, - Прохоров прикрыл глаза и продекламировал:
"Кто в брак вступает второпях,
Не позаботившись о доме,
Тот будет скоро весь во вшах,
Как оборванец на соломе"6
- Это про тебя, Жора, про тебя. Что ты мог дать чадам сопливым своим? Образование? Воспитание? Наконец, гены? Конечно же нет! Впрочем, я недалеко от тебя ушёл. Хотя одно радует: не останется после меня потомственной дряни, на вроде той, что ты сотворил. В этом-то Всевышний должен что-то положительное узреть, а значит за прегрешения мои простить, - и опять, вспомнив о грехе, он мысленно вернулся к недавним событиям. Снова представилась лестничная клетка у двери Гуманоида и замелькали возможные варианты замышляемого убийства. Прохоров наметил себе место за тем косяком, который становится невидимым за открывшейся наружу дверью. Встав возле него, он двумя руками крепко сожмёт топорище, завёрнутое в газету, и будет ждать появления на пороге ненавистного врага. Но что делать с Гуманоидшей?! Как что? Надо втащить в квартиру труп, позвать её, как бы на помощь, и, воспользовавшись суматохой, крепенько приладить обухом её по затылку. А может и ножом. Да, лучше ножом! Сзади, в почку, очень удобно будет его вонзить.
"Стоп! Это что же, я убийцей сделаться захотел? Прожил жизнь, жизнь бесполезную, после окончания которой ничего не останется на грешной земле, ни добра, ни зла. Но ведь жизнь безвредную! И вот умыслил я злодеяние страшное совершить. Как же это я решился-то?! - с ужасом осознал Прохоров. - В летах я всё же. Здоровье уж не того. Как там у Шекспира: "Нестарый человек - почти мертвец: тяжёл, недвижен, бледен, как свинец". Про меня это он так завернул. И что же, на старости лет лихо учинить? Нет, никогда!".
- Что-то, Жора, никак я припомнить тебя не могу, идентифицировать, так сказать, - Прохоров поставил опустевший стакан. На клеёнке стола повсюду во множестве виднелись фиолетово-розовые круги, оставленные их донышками. Нетвёрдой рукой разливаемое вино продолговатыми лужицами скапливалось в складках и выбоинах клеёнчатой материи. Кроме мух, ползающих по столешнице и оставляющих на своих маршрутах полоски следов из вермута, в разбитую форточку влетело несколько ос. Некоторые из них проникли внутрь опорожненных бутылок, и, оказавшись на их дне, отяжелели от вина. Слипшиеся крылья, никак не давали возможности выбраться несчастным насекомым наружу. Те же осы, что благоразумно отказались от добровольного заточения в стеклянной тюрьме, нашли для себя много приятного в этих небольших сладких озерцах. Порою они перелетали от одного к другому, и собутыльники невольно в напряжении следили за их полётом, готовясь уберечь себя от непредсказуемой атаки опьяневшей нечисти.
- Пахомыч, что-то не нравишься ты мне. Не приболел ли случаем? Намедни ты же звал меня прокладки заменить. В ванной у тебя кран течёт. Да, как погляжу, и стекло в форточку надо вставить. У меня есть, вечером занесу, коли при памяти буду. А нет, так завтра поутру, - несколько растерявшись ответил Жора. - Пойду я потихоньку. Припомнить он не может. За эти годы сколько вместе выпито было, а он не помнит. Ну, ты даешь!
"Ванная! В ней же ночью Гуманоид плескался, а после какие-то деньги, люди, дверной косяк... Что это было? Обычная белая горячка, допился, называется. А может и не горячка. Неужели Гуманоид мог до такой мерзости дойти? Возможно ли такое? Бред! А я сам? Убийство замыслил. До последней ручки дошёл. Что же дальше-то будет...".
- Куда ты? Останься, - попросил Прохоров поднявшегося Жору. - Это я так... Слушай, а не знаешь ли ты, поблизости не живёт татарин, Рушаном зовут?