Заброшенное шоссе вело к морю. Сквозь покрытый густой паутиной трещин асфальт, пробивались ростки ежевики. Её заросли живой стеной возвышались за полуразрушенными парапетами. Где-то внутри колючих кустов копошились дрозды. Выбраться наружу было непросто. Но судьба не милосердна. Она не выбирает лёгких путей.
Дневной бриз был несвеж. С моря тянуло падалью. Невдалеке в прибое колыхалась туша убитого дельфина. Теперь в ней клокотала жизнь. Толпища червей были заняты делом, питая себя останками. Зародившиеся силы рвали плоть в клочья. Но внешне всё было тихо. Свинцовая зыбь морщила море, слегка покачивая фиолетово-серый труп. Чанышев с величайшим отвращением взирал с высоты обрыва на открывшееся ему действо. Есть вещи, о которых не хочется знать. О них мало кто задумывается, а если вдруг помимо воли соприкасаешься с подобным, то необъяснимое чувство досады овладевает тобой.
Желание забыть виденное, успокоить взволнованное сознание, уводило Чанышева прочь. Дорога закончилась у обрыва и далее от неё в стороны вились тропинки. Бессознательно выбрав одну из них, он побрёл по ней, толкаемый необъяснимым страхом. Умом он понимал, что истоки его в животном начале, но легче от того не становилось. Он прибавил шагу, и когда появились на лице первые бусинки пота, сделалось лучше. Постепенно возвратилось душевное равновесие.
Октябрьское солнце клонилось к западу, и надо было озаботиться ночлегом. Как нельзя, кстати, в некотором отдалении показалась скособоченная лачуга. Притулившаяся к склону горы, она представляла собой небезопасное жалкое жилище. Дунь ветер покрепче и не устоять хибарке, так подумалось Чанышеву. Высоченные кипарисы, росшие по периметру владения, всё же сглаживали её унылый вид. Придавали ему некоторый штрих благородства и кладбищенского покоя. В глубине двора виднелся по пояс голый хозяин. Вид он имел угрюмый, телом был сухопар и волосат. Он подозрительно взирал на Чанышева, наружность коего свидетельствовала о прибытии издалека. Домохозяину незнакомец показался лет тридцати пяти. Лицо его было самым обыкновенным, фигура ничем не примечательной. Таких малых с постными лицами в окрестностях всегда отыщется в избытке. Безденежье оставляет одинаковую печать на их физиономиях. И только случись кому, заглянуть в его тёмные глаза, то обнаружилось бы в них нечто, наводящее на размышления. Тогда всякий мог бы убедиться, что стыд не есть удел бедняков. Скорее наоборот, освободившись от бремени состояния, такой человек чувствует свободу. Нет более нужды в сбережении нажитого. Нет страха, перед угрозой потерять всё. Есть только невесомость в душе, и неопределённость будущности. Вот эта неопределённость и завлекла его в южный городок у моря. Впрочем, здешний человек не заглядывал в глаза и в потаённые уголки чужой души не вникал. Он почуял возможность немного заработать и, дабы не упустить её, приблизился к калитке.
- Вижу, пристанище присматриваете, - послышался его скрипучий голос. На вид хозяину было лет шестьдесят, но солнечные лучи сгладили изъяны старости, и могло показаться, что он моложе. Впрочем, в блеклых глазах его читалось равнодушие, свойственное людям того возраста, когда земная суета уже не вызывает интереса.
Необъяснимая тревога возникла в глубине сознания Чанышева. Предчувствие надвигающихся событий лихорадило его, но усилием воли он разогнал потёмки, окутавшие душу. Только лёгкое удивление ещё некоторое время овладевало им. "С чего бы вдруг?",- подумалось в тот момент.
Отведённая ему комнатка оказалась довольно уютным уголком. Из её полумрака пахнуло ладаном и расплавленным воском. Треск свечей и фитилей лампадок у тёмных образов, что во множестве висели по стенам, волновал. И это было странным. Никогда ранее он не обнаруживал в себе тяги к религии. Мир рабов, затуманенных слепой верой, и господствующих над ними, был ему неинтересен.
Между тем Григорий Палыч, так назвался хозяин, предложил вина. Глотнув из стакана, Чанышев отметил, что серость атмосферы за окном растворилась, явив черноту космоса. Кое-где насмешливо мерцали звёзды в чернильной, как и вино, бесконечности. Бездонность мироздания настраивала на размышления, но хозяин, отпивая из стакана, прокомментировал:
- Изабелла.
О чём-либо думать расхотелось. После первых глотков появилась некоторая размягчённость в мозгу. Ухо ласкал прибой. В его гул вплелась стрекотня цикад, что обитались в иссушенной за лето траве. Развалившись в деревянном кремле, сделанном с превеликим почтением к заду, он предался неги. Внезапно ноздри Чанышева затрепетали. К ровному запаху сухостоя примешался ещё какой-то тонкий аромат. Он невольно принялся шумно вдыхать его.
"Милое местечко, - подумалось Чанышеву, - недурственно было бы тут обосноваться. Да и пожить этак годков несколько, может тогда выветрится накопившаяся московская дрянь из организма".
- Нравится? - вывел из задумчивости голос домовладельца. Чанышев встрепенулся. Ему показался странным вопрос, прозвучавший в унисон мыслям. Снова в нём зародилась беспокойство. Он в недоумении уставился на старика, словно ожидая каких-то объяснений. Но старик спокойно продолжал потягивать вино, не подозревая о переживаниях жильца. Чанышеву захотелось поскорее избавиться от него. Сославшись на усталость, он счёл нужным свернуть застолье, грозившее затянуться за полночь, и улёгся на диване.
Поутру Чанышев чувствовал себя отменно. Как только показался малиновый край солнца над морем, он без промедленья вскочил и затрусил к берегу. Позабыв о вчерашних неприятных переживаниях, он спустился с обрыва, и, не раздумывая, окунулся в зеленоватую прохладу. Минутой позже он почувствовал прилив сил. Их было столько, что из груди невольно вырвался нервный смешок. Будто бы кто-то невидимый щекотал его под мышками. Но смех его прервало воспоминание о дельфине. Выбравшись из воды, Чанышев осмотрелся, но мёртвого животного не увидал. Видимо лёгкий шторм, что разыгрался с вечера, утянул труп в пучину. Тем лучше! - подумалось ему.
Последующие дни упростили его жизнь до нескольких действий. Выпивая ввечеру стакан-другой изабеллы, он не чувствовал аппетита весь следующий день. Отнеся это на особенности местного климата, он мало этим обстоятельством озаботился. Посвятив себя ничегонеделанию, Чанышев как-то пополудни занял себя охотой на мух. Размахивая свёрнутой в трубочку газетой, он приблизился к иконе Николая Чудотворца. Тут его вниманием завладел свиток. Небрежно заткнутый за икону, он, по всему видать, уже довольно давно не был востребован.
Бросив мух, Чанышев извлёк пожелтевший лист бумаги. Стряхнув с него пыль, он принялся читать: "Аз, худый, недостойный, убогий инок не разумех, яко скот бых ...".
- Что за чертовщина! - невольно вырвалось у него. Но после, выуживая из дальних уголков памяти прежде невостребованные знания, он продолжил, мысленно переводя:
"Я ничтожный, недостойный, бедный инок, не разумел, что был подобен скоту, очутившись в подземелье. Длинными коридорами плутал я, пока не наткнулся на келью, больше походившую на темницу. Жил в ней Ивашка, холопий человек, беглый. Бежал же он со двора московского князя Лыкова, спасаясь от голода. Был год, когда пагуба и разорение злом произросли на ниве русской. Погиб хлеб в земле, и купить его стало негде. И принялся род людской помирать, да так, что при моровом поветрии такого не бывало. Летом людишки травой себя питали, зимою - сеном. На рынке продавали пироги с человечиной, выдаваемой за говядину. Вот Ивашка и бежал из Москвы в наши края, думал подкормиться у моря. Долго я говорил с ним. О нищелюбивом Борисе и о вознегодовавших на него чиноначальниках. О том, как в неправду впало человечество московское. И полюбились мне те разговоры, и остался я с Ивашкой в келье. После звал его в монастырь наш Спасский, но отнекивался он, посмеивался всё. Утром стал я хлопотать о пропитании. Было со мною малость чего. Однако Ивашка к трапезе не притронулся. И воды пить не стал. И жил так давно, а того чтоб дух его мельче стал не заметно было. Побыл я так с ним дней пять, а может и больше, но не видал, чтоб затворник сей Ивашка чем-либо питал себя. И почувствовал я однажды тоску страшную, голодную, и захотелось мне на волю к солнцу и тварям прочим, землю нашу грешную населяющим, и вернулся в монастырь я. Что запомнил, начертал, как дьяк велел, и крестом указал на карте, где подземелье то у берега находится. За сим, милостью божией, инок монастыря Спасского, Мишка, руку приложил".
"Странная бумаженция, - недоумевал Чанышев. - Откуда у старикана древность такая? Судя по всему, в самом начале 17 века писано". Безотчётно он начал шарить за иконами. Какие-то счета, старые календари, квитанции вскоре были извлечены им наружу, и, наконец, тоненькая 12-ти листовая ученическая тетрадка. Исписанные страницы синими чернилами могли пролить свет на загадочного Ивашку, так чувствовал Чанышев. Однако почерк был неразборчив, к тому же чернила довольно сильно выцвели. Требовалось время для расшифровки блеклых каракуль. "Нынче всякий духовный, и военный и судебный чин, презрел государево правление, да воровским промыслом овладел! Так отчего же нам, чёрным людям, не жить по их же уложению?". Далее шло исследование: "Фунт медяшки нынче по 12 копеек. Начеканить из него можно полушек аж на 10 рублей. А если ефимок, да нартутить их под серебро, то за одну такую 42 копейки дают. Два-три пудика меди извести, и в большие люди выйти". Это были записи, сделанные хозяйской рукой в минуты приступов творчества. Обрывки мыслей соседствовали с выписками из старинных грамоток. "Мраком скрыто начало русской жизни. Все эти сказания, хроники, анекдоты о новгородских банях и тамошних плотоумерщвлителях не вызывают во мне сколько-нибудь доверия. Кругом подделки, выдумки сочинителей, и всё лишь для того, чтоб создать историческую память. А между тем ячейки её пусты". И совсем не понятно к чему было приписано: "Что же может стать, коли динамическое равновесие разрушить? При новом способе бытия планетарное живое наверняка превысит десять в двадцатой степени граммов. Где тогда ему разместиться, и чем пропитать себя?".
В эту минуту послышался густой кашель со двора. Так хозяин извещал о своём прибытии и желании поговорить за стаканом вина. Чанышев впопыхах засунул всё на место и вышел из комнаты. Во дворе старика не оказалось. Когда же он вернулся к себе с намерением продолжить исследование, но тетрадки за иконой не обнаружил.
Он снова вышел из дому. Лёгкое волнение придало решимости. Все эти дни он проводил на море или прогуливался в окрестностях, не проявляя интереса к одичавшему хозяйскому саду. Потому, когда в его глубине показалось небольшое строение, это его удивило. Укрытое за старой подпорной стенкой бутовой кладки его не было видать с крыльца дома. Оно представляло собой усечённую пирамиду, вросшую основанием в землю, и походило на старинную часовенку. Добравшись по каменной тропинке до таинственного сооружения, Чанышев отыскал дверь. Взявшись за бронзовое кольцо, он потянул её на себя. За порогом показались ступени, и Чанышев сошёл по ним вниз. Тьма раздвинулась, показав бездонное пространство впереди. Бледно-медная дымка скрывала от глаз лишь каменный свод. Белесая муть накрывала промокший пол. Чанышев осмотрелся. Холодный неподвижный воздух коснулся его лица. Появилось ощущение опасности. Неопределённой опасности, сродни той, что тревожит всякого, кто вдруг останется в одиночестве, вдали от привычной обстановки.
Чанышев поёжился и медленно побрёл дальше. Серый свет падал сверху из едва различимых окошек. Его было достаточно, чтобы видеть, куда поставить ногу, но что делается впереди, разобрать было трудно. Судя по всему, коридор, принявший очертания трубы в полтора человеческих роста, уходил вглубь горы. Сквозь разорванные клочья дымки виднелась старинная кладка стен. По ней кое-где струилась вода. Воздух подземелья был насыщен сыростью. Дышалось не так легко, как на поверхности. Он поминутно останавливался, пытаясь уловить малейший шорох. Ему отчего-то казалось, что он здесь не один. Есть ещё кто-то, притаившийся в потаённой комнатке каменного мешка. Но было тихо до звона в ушах, и тогда он делал несколько шагов, чтобы снова остановиться и вслушаться в мрачную тишину.
Когда стало светлее, он увидел довольно большую нишу. Она была вырублена в скале и некогда отделена от коридора деревянной стеной. Её трухлявые остатки и сейчас сохранились. Войдя внутрь, Чанышев осмотрелся. Довольно крепкий топчан, тюфяк и одеяло, находящиеся здесь, свидетельствовали об обитаемости кельи - так он мысленно назвал нишу.
- Ну как? - Чанышев вздрогнул. Обернувшись, он увидал старика.
Чанышев неопределённо пожал плечами. Что могло нравиться в подземелье? Тишина? Но и во дворе дома не шумно. Прохлада? Октябрь не располагает к длительным воздушным ванным. Между тем старик присел на топчан. Было видно, что он готовится поговорить о чём-то важном, но, то ли не решается, то ли собирается с мыслями.
- Задумал я в молодости дельце одно, да всё как-то подходящего материала не находилось. Объекта, так сказать, исследования. После же интерес пропал, а тут ты объявился, - Григорий Палыч пошарил в полотняной суме, что была при нём, достал пузырёк с мутной жидкостью. Затем продолжил: - Что есть человек? Так, недоразумение второго порядка, гетеротрофное животное. А что есть Ивашка? - тут старик многозначительно глянул на Чанышева: - А Ивашка есть существо первого порядка, а именно, автотрофным организмом был он. Всё что нужно для жизни брал этот поганец из косной материи. Все химические элементы, в том числе и кислород, не говоря о прочих микроэлементах. Вопрос в том, каким образом ему удалось уподобить себя автотрофной бактерии. Однозначно ответить не могу. Видимо, стечение обстоятельств: голод, стресс и т.д.
Александр Геннадьевич немало был удивлён рассуждениям хозяина. Мог ли он ожидать от старикана, казалось, впавшего в ту пору своих лет, когда и газету-то не станешь читать - неинтересно, познаний в такой тёмной биологической области. А Григорий Палыч продолжал сыпать:
- Такому жратва ни к чему. Он, паршивец, умудрился расширить пределы жизни. Поле устойчивости его существования сильно распространилось. Температурные колебания, давление, химизм мало влияли на него в сравнении с обычным человеком. Сама фаза среды ему стала нипочём. Он мог пребывать и в жидкости, и в газообразной атмосфере. Анаэроб, одним словом. Такой вот Ивашка был. Думаю, до сей поры бы спасался здесь, - старик кивнул на топчан, - только вот мракобесы сожгли его. Что, кстати, оказалось делом непростым, - снова пошарив в суме, хозяин вынул из неё знакомую ученическую тетрадку. Раскрыв её, он беззвучно шевелил губами некоторое время, после снова засунул обратно.
- Палыч, - Чанышев не всё понимал, он начал подумывать: не бредет ли старикан, и решил прояснить для себя обстановку, - пойдём на свет божий. Прохладно тут...
- Именно! А ему всё нипочём было. И тебе так будет.
- О чём это ты, вздорный старик! - Александр Геннадьевич почувствовал, как вновь к нему вернулось щемящее чувство тревоги. Тогда, несколько дней тому назад оно возникло в нём немотивированно. Теперь же становилось ясно, что интуиция в тот первый день безуспешно пыталась его предостеречь от надвигающейся беды.
- Накось, выпей рассолу. Все ингредиенты ты уже получил с вином, - хозяин довольно хихикнул, - а это тебе для закрепления.
2
Чанышев дни напролёт лежал на тахте. Солнце его раздражало, море не вызывало прежнего восторга, да и вообще, всё живое с некоторого времени было ему неприятно. Коварный старик перевернул его жизнь. Но разве ему самому не хотелось перемен? Ведь именно за ними он притащился в это приморское захолустье. Жизнь московского жителя опротивела, и вот он здесь. Лучше ли стало ему? Александр Геннадьевич задавался этим вопросом, вороша в памяти последний год жизни. Он гордился полученным статусом безработного. Ему казалось, что выхлопотанные субсидия и пособие - это не просто обман, но благоприобретение. Перефразируя: "сэкономленный пфенниг в два раза дороже заработанного" на "украденный у государства, дороже сэкономленного", он безжалостно тратил себя в добывании нужных бумаг. Мог ли он так существовать и дальше? А тут ещё Лариска. Числился за ним грешок один. Однако долго ли можно терпеть дамочку, ум которой большей частью почерпнут из журналов, что бывают в парикмахерских? К тому же случилось забеременеть ей. На кой шут ему это нужно? Оттого он теперь здесь. Но таких ли перемен хотелось ему?
Старик навещал его. Приносил рассолу, немного вина. Дух исследователя вновь пробудился в нём. Он считал пульс, мерил давление, температуру и записывал показания в блокнот. Чанышев не противился. Все эти дни им владело безразличие к происходящему. Старика же лихорадило. Он будто бы обезумел. Шептал что-то на латыни, напевал дурацкие песенки и стремительно уносился прочь, чтобы назавтра с утра начать всё заново.
Прошла неделя, другая. В ноябре, когда наступили ночные заморозки, Александр Геннадиевич решил выйти наружу. Лёгкий ночной морозец сковал небольшие лужицы. Под подошвами хрустели льдинки, но под ними не было воды, а только искусно сделанный тротуар. Он был собран руками неизвестных каменщиков из отшлифованных диоритовых осколков, мастерски подогнан, и, ступая по нему, Чанышев испытывал удовольствие. Осмотревшись, Александр Геннадьевич заключил, что природа несколько потускнела. Глянув на небо, он с некоторой досадой удостоверился, что вместо него над головой висит серая мерзость, слегка подкрашенная багрянцем уходящего солнца. Она насыщала холодный воздух сыростью, и дышалось с некоторым затруднением.
Он знал, что старик за ним наблюдает, а потому захотелось выкинуть какой-нибудь фортель, чтоб досадить хозяину. Но в голову ничего пакостного не приходило, и он продолжал идти, осеняемый ветвями грецкого ореха, инжира и чего ещё неизвестного. Когда же приблизился к крыльцу, дверь отворилась, явив старика. Он с тревогой взирал на Чанышева, не решаясь впустить его вовнутрь. Похоже, что-то нарушило рассчитанное им развитие событий.
Чанышев продолжил путь и хозяин посторонился. Пройдя сени, он вошёл в свою комнатку, за ним последовал и старик.
- А что, Палыч, слабо тебе было опробовать зелье на себе?
- Что ты, Санёк, какой в том интерес. Прежде объект, то есть тебя, надо исследовать. А вдруг что не так?
- Однако и гад же ты.
- Ну, это как посмотреть. Может я обессмертил тебя. Опять же, экономия. Ты посчитай, сколько на такого штукаря еды требуется. То-то...
- А может ты кончил меня отравой своей.
- Оно, конечно, могло и так повернуться, но ведь жив остался. Радуйся теперь.
За окном светало. Погода заскучала, высыпав на землю мокрую снежную крупу. За стеной слышались шаркающие шаги хозяина. Немало ни заботясь о покое жильца, он шуровал шваброй, бормоча проклятья. И совсем не хотелось здесь обосновываться, дабы "пожить годков несколько". Ему вспомнилось одно из питейных заведений, что во множестве расположились в первых этажах домов на Большой Никитской. Отданные под всевозможные лавчонки, ресторанчики, массажные салоны и прочие, малозначимые учреждения, они являли собой средоточие людских слабостей. Здесь зажиточный обыватель обманывался в желании соответствовать. Потому-то публика обреталась кругом не случайная. Бывал здесь и Чанышев в пору, когда не блажил ещё в безработных. Заказывал баранины, водки, овощей и каких-то соусов... Было времечко. Воспоминание о еде окончательно испортило настроение.
Какая гадость снилась ему? Будто бы, таких как он, Чанышев Александр Геннадьевич, автотрофных, расплодилось по свету во множестве. Стали они нещадно питать себя окружающим миром. Исчезли горы, реки, оскудела сама атмосфера... Припомнился дельфин с его обитателями. Подобно им человек себя насыщал природой, сжирая планету.
Чанышев вскочил. Отдающий кислятиной затхлый воздух ударил ему в нос. Комната не проветривалась с тех пор, как он переселился в келью. Но вчера он не чувствовал этого запаха. Тяжело ступая, он добрался до зеркала. С серой поверхности на него глянула страшно исхудалая, заросшая рыжей щетиной, физиономия.
"Что это со мной?". - Дыхание участилось и, резко обозначившие себя рёбра грудной клетки, заходили туда-сюда. Хотелось крикнуть, но сил не было. Их хватило только на то, чтоб добраться до кухни. Кусок холодной телятины застрял в глотке. Чанышев зашёлся в кашле. Запил водой и снова рванул зубами мясную мякоть. - "Какого чёрта! Скорее домой, в Москву, к Люське безмозглой. Пусть плодится, главное, чтоб по закону природному. Без всяких там фокусов".
Тропинка уносила его к брошенному шоссе, где из ежевичных зарослей доносилась возня дроздов. В поисках пропитания небесный птах пустился во все тяжкие, но другого ему и не дано.