Как и обещал, пишу тебе о деде. В тот стылый октябрьский денёк моросил занудливый дождь. Ноги вязли в осенней грязи, размыло все дороги, на которых барахтались с неимоверным рёвом танки и цуг-машины вермахта. А в придорожном лесу встретились в тот трагический для государства октябрь (про который Эренбург потом скажет, что "октябрь семнадцатого спас октябрь сорок первого") две группы оборванных, заросших и грязных людей. На маленькой полянке сидели возле попыхивающего костерка четверо. Один пытался бриться штыком, водя им по щекам, резался, ругался. А на костерке под холодным дождём всё никак не закипал котелок с натолканными ветками шиповника. Вышли к костерку солдаты дедовой группы. Человек, который брился, встал и, держа в руках штык, подошёл к ним: "Откуда будете?" Сказали. И документы показали. Закопчённая мокрая гимнастёрка. Сержант РККА. Петлицы артиллериста-авиатора. Расчёт зенитного пулемёта. Прикрывали эшелон в Сухиничах. Разбомбили. Идут восемь дней. Один наган на всех. Держа в руках дедов партбилет, сержант сказал: "Вот и двое нас будет". Теперь пошли вместе.
Сержанта звали Афиноген. Со своим расчетом он сбил два юнкерса. Настрой у всех был боевой. Те, кто уже мог, все разбежались. Оставшиеся шли продолжать борьбу. Фронт был уже рядом, была слышна канонада. Вышли к дороге. Грязь была непролазная, но ночи были уже стылые, холодные, и по утрам грязь покрывал ледок. Вот поутру немцы и пёрли. А потом, когда дороги развозило, отсиживались по деревням. Вышли к какой-то деревне (неподалёку от Наро-Фоминска). От жителей узнали, что до Москвы уже недалеко. Это сильно расстроило всех. Решили ждать немцев и дать бой. (Дать бой! Это с полупустыми обоймами редких винтовок, без гранат...) Всё же бой дали. Окопы рыли за деревней у ручья. Утром заревели моторы, и к ручью подъехали три машины с немцами. Стали в них стрелять. Подожгли одну машину. Немцы возили в грузовиках лёгкие миномёты, сняли их и стали обстреливать минами. Афиногена ранило. Несли его на шинели. Через 10-15 километров натолкнулись на пост ополченческой дивизии. А там раненых отправили в санбат, а живых в лагерь. Лагерь, а официально - пункт сбора частей Западного, Резервного и Брянского фронтов (всё смешалось) находился в Люберцах. Ударили морозы, выпал снег. Жили в бараках. Комсостав был в отдельном бараке. Топили раз в день, и целыми днями валялись на нарах, кляня судьбу. Кормили раз в день, на допросы вызывали часто. Деду повезло в том, что документы были целы. Но всё равно заставляли по несколько раз писать показания: где служил, с кем, был ли в плену и т.п.
Ночами над лагерем летали немцы. Не бомбили, бросали листовки. А в них те же призывы: убивать комсостав, сдаваться в плен; давалась карта, где Москва была полуокружена. Над Москвой ночью светились прожектора, били зенитки. Но офицеры охраны, кто ездил в столицу, говорили, что разрушений нет. Большое впечатление на сидевших произвёл парад 7 ноября 1941 года и речь Сталина. "Будет и на нашей улице праздник", - сказал он. "Враг будет разбит, победа будет за нами!" Из комсоставского барака решили идти делегацией к начальнику лагеря, проситься на передовую. Сидел там один полковник - командовал дивизией под Гродно, вышел из окружения один, без документов в сентябре. Сидел уже два месяца. Знал лично начальника лагеря по довоенной службе. Из рядовых пошёл в делегацию дед. Начальник их выслушал и сказал, что поедет в Москву, узнает там в наркомате. Вспоминая это лагерное сидение, дед всегда говорил, что такие лагеря всё равно были нужны. Ибо с фронта, увы, бежали многие. И нужно было, конечно, разобраться, кто есть кто.
"А знаешь, привели меня в барак, лёг на нарах и смотрю: по-немецки на них вырезано "хайль Гитлер". Пошёл утром, говорю об этом охраннику. Тот смеётся: до вас тут пленные немцы с лета сидели, тут этих надписей много найдёшь. Так оно и было. Но среди лагерников люди были разные. Одного из нашего барака забрали на допрос и больше не привели. Интересуемся - он дезертир, бежал с фронта, сказался окруженцем, а его в части ищут. А вот был случай хуже. Один боец узнал среди комсостава одного: видел его в Белоруссии в лагере для наших пленных, тот с немцами был. Предателя судили и расстреляли перед строем. Расстрелы эти проводились обычно по утрам на проверке. Но было их мало, раз или два всего. Вообще на фронте о шпионах больше говорили, чем их было. Редкие мерзавцы шли к фашистам в разведку. Но, увы, они всё же были.
Комендант привёз из Москвы разрешение, и из лагерников сформировали штрафной батальон. Объявили, что штрафники мы будем до первого боя, а там - как себя покажем. Если всё будет хорошо, то переведут в "нормальную" часть, вернут звания и т.п. Погрузились в товарные вагоны, поехали к Москве. На одной станции возле Москвы выгрузились. Там было большое здание, в нём баня, столовая. Заходим, моемся, дают телогрейки, ватные штаны, валенки, кормят, опять грузимся в вагоны, едем на Казанский вокзал. Там на метро повезли через всю Москву. Ехали в поезде, на перронах станций метро одни военные и милиция. Потом шли через Химки к фронту. В Ховрине (за каналом Москва-Волга) нас вооружили. Винтовку давали одну на троих. Устанавливали очередь: если кого убьют или ранят, то её берёт следующий и т.д. Одну лимонку давали на пятерых. Тоже очередь устанавливали. В сумерках пошли к фронту. Был конец ноября. Немцы с севера рвались к Москве. Ночевали на какой-то дачной станции, затем пришли к лесу. У леса вдоль опушки были отрыты окопы, траншеи, а через поле - даже ров против танков. Командовал нами тот полковник, с которым мы ходили с делегацией. Он приказал собрать гранаты у всех и делать связки. Выбрали самых сильных, дали им эти связки. Если бы немецкие танки прорвались, то они должны были их подрывать. Нас на том поле было человек восемьсот. Позади нас, в тылу, расположилась рота НКВД с пулемётами. Если бы мы побежали, то они должны были нас убить.
Очистили окопы от снега, развели костры - было очень холодно - и до утра бегали возле них. Утром послышалась канонада, и стали отходить с фронта наши части. Там дрались ополченцы. Идут - одеты кто во что горазд, раненых под руки ведут. Они нам дали немного бутылок с бензином, чтобы танки жечь, патронов, сухарей. Отошли они недалеко и стали где-то в тылах у нас оборону занимать. А тут на поле замелькали вдали какие-то серые фигуры. Это немецкая разведка подошла. Но теперь это были не те немцы, что пёрли летом напропалую, устраивая днём обед и наступление лишь при большом численном перевесе. Эти уже были измотаны войной, и хотя ещё зверино были озлоблены и обуревались жаждой скорой своей победы, но что-то в них уже явно надорвалось. В атаку шли под покрикивание офицеров и, встречая наш огонь, быстро залегали и отползали назад. А их мышиные шинелишки вообще выглядели анахронизмом в тот лютый предзимний ноябрь.
Короче, постреляла их разведка и отошла. Не полезли они, как раньше, сходу пробивать нашу оборону. Над лесочком висела морозная дымка, и самолёты не летали; может, и это сыграло свою роль, кто знает? В тот день и следующую ночь они не пришли, удовольствовавшись занятой территорией. Но и нашим было туго. Морозы стояли под 30 градусов. У кого усы были, так сосульками звенели. Всю ночь плясали у костров, плюнув и на маскировку и на страх смерти.
К утру опустился морозный туман. Из него послышался лязг, гул. Шли танки. Чего-то у немцев не клеилось, и артобстрел начался одновременно со стуком танковых пушек и быстро иссяк. Из дымки выкатились танки и, изрыгая свинец, покатились к нашим окопам. Танков было на удивление мало в тот день - всего шесть или семь. За ними ползли гусеничные транспортёры, огрызаясь пулемётами. У рва всё это стало, и появились фигурки немцев. Закопошились, стали перелезать через ров и нестройными группками потекли к нашей обороне. Завязалась перестрелка. Огонь танков большого вреда нам не причинял. С почти километрового расстояния, да ещё по взгорку, попасть в извивающуюся траншею почти невозможно. Снаряды рвались то с перелётом, то с недолётом. Но огонь наш был редок, и немцы дошли до траншеи. А тут у них преимущество - автомат в ближнем бою страшен. Стали перебегать по траншее, уходить в тыл. Рядом ранило одного бойца, и дед с кем-то из безоружных потащил его в тыл.
Отошли к самому лесу и тут увидели страшную картину: при первых немецких выстрелах часть безоружных бойцов побежала в тыл. Их встретили пулемёты заградотряда и всех перебили. А когда немцы ворвались в траншею, заградотряд отошёл в тыл, освободив нам (оставшимся в живых) место для боя. Тут из леса выехали несколько саней. Привезли нам патронов, гранат, еды. Сдали раненых, и сани уехали. Немцы нас не преследовали, но перестрелка продолжалась ещё несколько часов. К вечеру всё стихло. Оружие теперь было почти у всех. Расположились в окопах у самого леса. Пробовали разводить костры, но немцы начали сразу же стрелять из миномётов на огонь. Так всю ночь и мёрзлись по окопам.
С утра ударила артиллерия. И началась атака. Танки за ночь перебрались через ров и пошли на окопы. Дед оказался в окопе между двумя танками. Танки прошли, но два из них наши подбили гранатными связками. А пехота залегла от нашего огня. Только они поднимутся, а мы - залпом. Они залягут, подползут, встанут - снова залп. Не выдержали, отошли. Но нас осталось совсем мало. Человек двести, не больше. По окопам передали приказ на отход. А мы отойти не можем: танки вдоль опушки откуда-то сбоку бьют. Дурацкое положение. И немецкие танкисты боятся вперёд без пехоты наступать (мы в тылу), и назад они через нас боятся уйти. А их пехота к ним прорваться не может. И нам тяжко: вокруг немцы. Стало темнеть, и небольшими группами начали отходить через лес. Там снегу по пояс, темно. Лишь к утру обессиленные вышли к линии обороны ополченцев. Тут увидели и заградотряд: он чуть в тылу опять встал. Но вышло к своим нас мало, многие замёрзли в ночном лесу. В то утро немцы начали сильный обстрел нашей позиции. Но на ней были блиндажи, и мы сидели в них. Удалось поесть и немного поспать.
Где-то в обед стала ясная погода, и прилетели три Юнкерса-87. С воем сирен они пикировали на нас, бомбили. Потом опять был артобстрел. А к вечеру началась сильная атака. Танки и бронетранспортёры полезли от леса на нас. Вокруг слышалась сильная канонада: видать, немцы начали наступление по всему фронту. Танки и бронетранспортёры подошли к самым окопам, ведя сильный огонь. Из транспортёров полезла пехота. Заорали: "Нах большевик, форвертс, хурра!" и побежали на нас. Ударили наши пулемёты. Стреляли из винтовок. Загорелись немецкие танки. Кто-то заорал: "Вперёд!", и мы бросились в контратаку. Немцы не выдержали и побежали. Танки - их осталось три - развернулись и ушли в лес. А транспортёры у них были такие, что и вперёд и назад ездили довольно быстро. Эти убрались раньше танков.
Стали собирать оружие, подобрали много раненных немцев. Отправили их в тыл. У нас тоже были потери. В тот день немцы больше не наступали. Фашисты эти оказались из дивизии "Рейх" (Империя), были все рослые, светловолосые, оружия у них было очень много: пистолеты, автоматы, гранаты, кинжалы. Несколько пулемётов захватили мы у них тоже. Тут привезли еду. Поели горячего, дали всем по полкружки спирта и объявили, что мы теперь все прощены и состоим в ополченческой дивизии. Выступил какой-то командир, поздравил нас с победой Красной Армии под Ростовом. Было это числа третьего или четвёртого декабря.
Разговорился с ополченцами. Все были из Москвы, из коммунистических батальонов. Народ, в основном, пожилой, но были и студенты среди них, молодые. От них узнал, что приказом наркома обороны теперь выдают на фронте водку или спирт по 100 граммов на человека в день. Они всё ждали получения формы. Тогда же написал письмо домой. (Это письмо пришло под Новый, 1942-й год и было для домашних самым радостным из всех праздничных поздравлений.)
Утро началось со страшной стрельбы. Немцы обошли через лес и ударили во фланг. В маскхалатах, они терялись в снегу, и попасть в них было трудно. (Потом оказалось, что это был финский лыжный батальон.) Бой был долгий, и нам пришлось отойти. Тут немцы ударили тремя танками вдоль дороги. Отошли к какой-то деревушке. Рядом был дачный посёлок. Финны ворвались и туда. До вечера стояла жуткая стрельба, горели дома. К ночи бой затих. Какой-то человек собрал нас и сказал речь о том, что до Москвы тридцать километров и отходить нам некуда. Среди нас был один боец-сапёр. Собрали гранаты, и он пополз к мосточку, заложил их там. Хотя и речка вся замёрзла, но он клялся, что танки утром пойдут по дороге: мол, по снегу они не смогут войти в посёлок и поддержать пехоту. С утра вновь ударили немецкие пушки. Началась стрельба и в деревне. Немцы группами и в одиночку перебегали среди домов. Били из пулемётов и автоматов. Опять начались пожары. Откуда-то стали стрелять наши пушки. Тут появилась колонна танков и бронетранспортёров. Но их накрыли наши снаряды. Один танк ворвался в деревню, но его подожгли бутылками с бензином. Второй танк вполз на мостик, но его подорвал сапёр. Немцы обошли деревню и с трёх сторон наступали на посёлок. Стали, отстреливаясь, отходить. Оказались в поле. Вокруг свистели пули. Идти стало невозможно. Отползли и попали в расположение зенитчиков. Их орудие стояло в глубоком окопе. Они все были раненные, но стреляли, пока были снаряды. Потом мы помогли им снять замок с орудия и поползли. Огонь со стороны немцев стих. Выползли к небольшой роще. Возле неё увидели солдат заградотряда. Стали с ними в оборону. Тут вновь начался обстрел из немецких орудий, но снаряды ложились недолётом, и никто не пострадал. Больше в тот день немцы не наступали.
До глубокой ночи из посёлка выползали наши. Кто был ранен, тех отправляли в тыл. Какой-то капитан ходил по окопам, говорил, что вот-вот должна подойти подмога, нужно выстоять. Потом стали разносить еду и патроны. Ночью спали по несколько человек по очереди в шалашах из веток. Страшно намёрзлись. Ещё не рассвело, а начался миномётный обстрел. Немцы били по периметру рощи. Нам это потерь не делало, но передвигаться стоя было нельзя - осколки шипели в воздухе. Стало светло, обстрел прекратился. К нам подошёл в подкрепление небольшой отряд. Стали раздавать противотанковые гранаты, бутылки с бензином. По окопам ходил политрук, говорил, что недавно группа бойцов легла с гранатами под танки, и немцы так и не смогли пройти. "За нами Москва!"
По полю уже шла на нас редкая цепь немцев. Они, видать, сильно трусили и палили в белый свет из автоматов и винтовок. Ударили наши пулемёты. Тут с флангов показалась группа лыжников. Ударили по ним из пулемётов, не давали подойти прицельную стрельбу. Они залегли, стали отползать. По цепи подали команду, и мы пошли в атаку. Бежали на немецкую цепь. На меня бежали двое немцев, что-то кричали. Один выстрелил, пуля свистнула над головой. Выстрелил в него - он согнулся и упал. Но второй бросился ко мне со штыком наперевес. Сумел как-то отбить его удар, он штыком разорвал только ватник у меня на руке. Ударил его штыком в грудь, но попал в пряжку ремня, и штык попал ему в живот. Он заорал, дёрнулся и стал сползать, а я винтовку вырвать не могу, руки свело судорогой. Стал он падать, потащило и меня. Кое-как вырвал винтовку, у него кишки с кровью вывалились из разорванной шинели. Меня рвёт, стою на коленях, на меня бежит ещё немец, в руках ходит автомат, и перед глазами снег фонтанчиками пульсирует. Думал, умру. Схватил немецкую винтовку - на счастье, патрон в ней дослан был - и выстрелил в немца. Он руки опустил, бросил автомат, идёт-качается на меня. А у меня сил нет встать, и передёрнуть затвор никак не могу: ремень зацепился за руку лежащего фрица, а он рукой снег скребёт. Но немец дошёл до меня и упал. Был он в сапогах, и из-за голенища рукоять пистолета торчит. Я его вырвал, взвёл затвор и выстрелил в обоих по разу. Сел и сижу в снегу в луже крови. Рядом кто-то пробегает, спрашивает: "Не ранен ли?", а я сказать ничего не могу. Смотрю в поле, а там уже цепи-то немецкой нет: кого убили, а кто-то, может, убежал, а человек двадцать наши гонят в плен. Те идут, трясутся, руки у них, лица белые-белые. Да, страшен штыковой бой...