Продолжаю рассказ о нашем деде, начатый в предыдущем письме.
"... Кое-как встал, качает меня, мутит. Засунул пистолет за ремень. Поднял винтовку и поплёлся в свой окоп. Меня увидел капитан, велел идти в санбат. Думал, что я ранен. Но, вроде, цел. Кто-то дал мне ватник, переоделся. Тут вижу: тащат флягу - сняли с убитого немецкого офицера. Дали мне хлебнуть, а там ром. Немного прихожу в себя. Тут мне приказали встать в караул, следить за полем. Пошёл в другой окоп, сидел там, смотрел. Но в поле только убитые лежат. Затем меня сменили. Наши сидят, едят - обед привезли. Чуть поел, так и отошёл немного. А к ночи орут часовые. Старуха с ребёнком из посёлка пришла, рассказывает, что немцы всех гражданских, а были то старики да дети малые, из домов повыгоняли, и ютятся те в сгоревших хатах да сараях. А на улице мороз под 40 градусов. Плачет, ребёнка нам суёт: спасите. И такая нас злоба всех обуяла дикая, что пошли к капитану вылазки требовать. Он туда-сюда, а запретить не может. Добровольцев вызвалось человек сто. Дали нам патронов, гранат. Темень, а бредём вслед за старухой. Она идёт, шепчет что-то. Вышли к самым садам. Слышны голоса немецкие, гармошка пиликает. Около некоторых домов машины стоят. Мы старухе сказали, чтоб шла людей уводила к лесу. Поползли по садам. По улице двое немцев ходят, сняли их, те даже не пикнули. Подкрались к домам, которые целые стояли, там немцы. И как начали гранаты в окна двери метать, грохот поднялся. Заметались немцы, выбегают, кто в чём одет. Культурные были, гады, спали раздевшись. А мы их бьём. Загорелись их машины, пальба, грохот. Пробовал по нам пулемёт с транспортёра ударить, так сожгли его вместе с пулемётчиком, бутылками с бензином забросали. Побежали немцы из посёлка в деревню, а мы следом рвёмся. Смешалось всё. Горят машины, несколько домов, мечутся полураздетые фигуры, мы по ним стреляем. Забежали в крайний дом, там лежали убитые немцы, а на столе бутылки разбитые, еда, радиостанция трещит. Из подпола вытащили полураздетого фашиста - офицером оказался. На кровати висели два автомата. Снял один, взял сумку с магазинами и побежал дальше к деревне. Наши в деревню вслед за немцами ворвались, пальба идёт изо всех домов. Под шумок стали они на машинах из деревни уезжать, но все не ушли. До утра бой был. Стало светать, смотрим: выбили мы их из деревни и из посёлка. Тут оказалось, что как только бой в посёлке начался, капитан всех привёл следом за нами. Это была первая большая победа, в которой я участвовал на войне. Первый населённый пункт мы отбили у них. Стали считать потери. Как сейчас помню, в посёлке сожгли девять их машин и два транспортёра, четыре пушки захватили целыми, двенадцать миномётов, 262 трупа немецких валялось. Приехал в нашу часть комполка, ходит, обнимает всех - такая радость была. А тут подходит свежая часть из Сибири. Все в полушубках, валенках, с автоматами, пушками. И сразу вперёд пошли, в наступление. Началось наступление наших войск под Москвой. А мы ещё дня четыре там стояли. Хоронили убитых (и своих, и чужих). Так вот немцев в те дни насобирали мы больше шестисот. Считай, что не зря мёрзли, голодовали и умирали. Почти полк их из строя навсегда вывели. Потом получили новое обмундирование. Стал я младшим сержантом. Назначили командовать отделением. И хотя отделение было всего из пяти бойцов, но дух у нас был боевой. Видели, что бьём немцев, и рвались в бой. Двинулись к фронту. Нас влили в Сибирскую дивизию. Она как раз наступала между деревнями Солнечногорского района".
Но самого Солнечногорска дед так и не увидел. И вообще, первый город, который он брал уже в 1942 году, был Юхнов. А под Новый год его легко ранили, и он попал в санбат. Рана стала гноиться, и он оказался в одном из столичных госпиталей. И лишь в начале февраля он с маршевой ротой вновь попал на фронт. Немцы к тому времени опомнились и дрались с манией обречённых. Применяли изуверскую тактику выжженной земли, хотели измотать наши части, остановить их. Бои, как вспоминал дед, были жестокими. Дело в том, что основная масса фашистских войск отступала по той местности, где было много наших бывших оборонительных рубежей. Они их занимали, переоборудовали, и нашим войскам приходилось их прорывать. А чтобы измотать наши части, гитлеровцы везде сжигали деревни и посёлки. Морозы тогда стояли от 20 до 30 градусов. И очень много было обмороженных. Попав вновь на фронт, дед оказался в части, которая наступала в направлении г. Юхнова. Бои были страшные, кровопролитные. Немцы оставляли заслоны из смертников. Те сидят в обороне, бьют из пулемётов, миномётов, склоны холмов обливают водой, а по льду к ним не залезешь. Приходилось обходить их оборону по глубоким снегам оврагов, по лесным чащобам. А тут начались оттепели. Продвигались очень медленно, иногда по 1-2 километра в день, а иногда и того меньше. И как стали погожие дни, сразу стал немец сильно бомбить. Но даже в таких нечеловеческих условиях часть, где служил дед, продвигалась вперёд. Особенно радостно, вспоминал он, было слышать сводки Совинформбюро о нашем продвижении. Немцев в ту зиму отогнали на сотни километров от Москвы. Это был первый крупный разгром вермахта во Второй мировой войне. А бои за Юхнов продолжались. Наши войска понесли большие потери, и наступление в марте иссякло. Немцы полностью уничтожили Юхнов, сожгли все деревянные дома, взорвали все каменные строения. Это был мёртвый город, за который было пролито столько крови. Наступила распутица. Бои приняли позиционный характер, и наконец, пришёл приказ на оборону. Скоро часть отвели на переформирование, ибо из всей дивизии в строю осталось меньше полка. Наступила передышка. На этом я пока кончаю свой рассказ.
Жаль, конечно, что дед мало рассказывал о боях за Юхнов. И я не могу написать тебе подробно о них. Он считал их мясорубкой. В атаки ходили подчас без артподготовки, так как артиллерия не всегда поспевала за передовыми частями. А это влекло большие жертвы. Как он уцелел? Отчасти, видимо, потому что стал к тому времени бывалым бойцом. Прикажут наступать, летишь, всё высматриваешь: где воронки, где ложбинки какие. Когда поднимут в цепь, первые 200-300 метров бежишь более или менее безопасно - до немцев ещё далеко, и прицельно из пулемётов они бить не могут. А там старайся залечь, двигаться перебежками. Если огонь сильный - ползи. Пусть грязный и мокрый, но зато будешь живой. Если бьёт артиллерия, старайся заползти в воронку. И старайся любыми средствами оказаться ближе к противнику. Там обычно не бьют из миномётов и пушек - своих боятся задеть. А вот стрелял он, по его словам, во время атак редко. От такого огня проку мало. Зато если видишь немцев, тогда стреляй. Ну и конечно, ему просто повезло тогда, что остался в живых. А в мае 1942 года после переформирования их часть перебросили на юг. И попал он под Купянск. На фронте тогда уже шли там жестокие бои. Немцы отбили наше наступление на Харьков и сами наступали. Часть стала усиленно строить оборону. Приближалось трагическое лето 1942 года.
Марк.
------------------
29.11.1985
Здравствуй, Лёша!
Наверное, завалил я тебя мемуарными письмами, но, думаю, что они будут небезынтересны для тебя. Жалко, что в то время (60-е годы) в редкие беседы с дедом не вёл я записей его рассказов. Да, и случались его рассказы случайно. Помню, спим мы с ним однажды ночью у дяди Шуры дома на кровати, а он во сне кричит. Проснулся, руки дрожат; пошёл, закурил. Приходит, а дело было летом, светло уже, лёг, но не спит. Ну, я его спросил, что за сон ему привиделся, а он мне и рассказал про тот октябрьский бой в окружении. Привиделось ему, что не расслышали тогда его команды бойцы, и немцы подошли и стреляют по ним, а встать и убежать нельзя - танки их обошли, и вставших посекут из пулемётов.
Зато, однажды, был День Победы. Это было в 1962-м, может, в 1963-м году, тогда это был обычный рабочий день. Дождичек накрапывал, ходили ещё в пальто, сапогах и телогрейках. Помню, гулял я возле пилорамы по улице Луговой, и слышу, как подвыпивший отец братьев Романовых говорил кому-то: мол, вот сегодня-то День Победы, а никакого праздника и т.д. и т.п. Ну, и поехал он дальше на лошади (конюхом он был; и на войне тоже ездовым при орудии), а я потащился до дома. Во дворе дядя Шура чего-то делал, а я его и спросил про этот день.
"Это великий праздник", - сказал он. - "Миллионы погибли на фронте, чтобы немцев разбить, и жаль, что в Кремле не хотят сделать этот день праздником. Вон, спроси у деда, он воевал, он тебе скажет, где был в тот день".
Я спросил. А дед сидел на каких-то досках у крыльца, курил и был одет в костюм: видать, куда-то идти собрался. И тогда он рассказал мне то, что когда-нибудь я опишу тебе. Про солнечный тёплый май, про дорогу (бан) на Гамбург, обсаженную зелёными могучими деревьями, про расстёгнутые гимнастёрки, про повозки, как тогда казалось, с ненужным оружием. И про пятнистые танки с чёрно-белыми крестами, которые внезапно вышли на дорогу. А потом, когда он кончил свой рассказ, я увидел в его глазах слёзы. Встал он и ушёл. И пришёл вечером пьяный и ругался с бабушкой. "День-то сегодня какой", - сказал он ей - "Не ругайся".
А к нам приходила как-то раз бабушкина приятельница; бабушка деду и стала выговаривать, что он ей так и не сказал про то, что у той муж погиб в бомбёжку в эшелоне в 1941-м, когда ехали на фронт. А дед ей сказал, что пусть уж лучше на что-то надеется. Без вести пропал - может, и жив. Так он до самой смерти не говорил той женщине про гибель её мужа. "Обидно ведь ей будет, когда узнает, что и до фронта не смог доехать и погиб так глупо", - говорил он. - "Пусть уж лучше ни она, ни дети не знают, а считают, что пропал в боях".
Интересно было однажды. Купил я (вернее, сначала взял почитать у одного одноклассника) один из томов "Истории Великой Отечественной войны". Стал читать и что-то спросил у деда. Он страшно удивился и поинтересовался моими знаниями. Дал ему книгу. Долго он читал её, потом дал мне денег и велел её и ещё, если есть, тома купить. Что я постепенно и сделал, хотя по тем ценам эти книги были недёшевы. Он, помню, сидит, смотрит карты и молчит. Потом стал говорить, да вроде не со мной, а сам с собой: "Вон как хотели-то они нас тогда раздавить, а не вышло!". И стал матом ругаться. И ещё ему не понравились места про пограничные сражения. "Эх, не врали тогда пограничники; выходит, не были мы готовы к войне". Я испугался и убежал в сад. Темнело, пришёл дядя Шура откуда-то, и я рассказал ему про деда. Он помолчал, потом стал говорить: "Видишь ли, деда много и несправедливо обижали в жизни, а на войне у него было столько горя... Он чудом несколько раз в живых остался. Вот и стал нервным; и пьёт поэтому. До войны он меньше пил. А что узнал он правду... Так знай её тогда мы все, может, и не выиграли бы войну. Верили мы тогда Сталину, а он нас всех обманул".
А вечером стал я проситься у деда рассказать что-нибудь про войну. И помню очень хорошо тот его рассказ. Про то, как палило над степью знойное летнее солнце, и пот застилал глаза; как шла на окопы серо-зелёная цепь, и блестели пуговицы с орлом на расстёгнутом френче офицера, демонстративно засучившего ещё рукава и периодически прикладывающегося к фляге... Ну, об этом как-нибудь в другой раз. В общем, надеюсь получить от тебя ответное письмо. А в этом посылаю тебе несколько вырезок - всё с возвратом. Если они не уместятся в этот конверт, тогда будет два письма. От папы узнал, что у тебя было увольнение в Москву. Рад, что вы смогли повидаться. <...>
У меня же серая и скучная жизнь в постоянных поисках денег. Вот вроде и всё. Всего доброго. <...>