Он не понравился мне с самого первого занятия. В этом классе вообще не стоило рассчитывать на отдачу. Директору пришлось потратить сорок минут и задействовать все запасы красноречия, чтобы убедить меня согласиться на два семестра работы с компанией отстающих. Наиболее весомым аргументом, пожалуй, стало то, что в какой-то момент я почувствовал тошноту от постоянного употребления таких жемчужин словесности, как "умение поддерживать дисциплину", "кладезь знаний" и в особенности "методологически обусловленный подход". Хотел бы я взглянуть на того, кто придумал назвать "группой выравнивания" сброд, к шестнадцати годам не умеющий отличить Античность от Возрождения. И на кого, собственно, они должны равняться? На Мэри Станнер, имеющую самый высокий в классе балл по литературе и пишущую "воцерковлённый" через "а"? При этом, по слухам, во многих других школах ситуация ещё хуже. Примерно год назад на одном из учебных семинаров моя коллега, женщина лет сорока пяти, рассказывала во время "коффи брэйк", что добрую половину урока она тратит на то, чтобы создать хотя бы подобие порядка: добиться тишины, заставить учеников сидеть ровно, отобрать карты у любителей покера за последними столами. На мелочи, вроде жевания жвачки, она, скорее всего, даже не обращала внимания. Не понимаю, как Департамент образования может не реагировать на подобные вещи. Такое девиантное поведение было бы уместно где-нибудь в исправительной колонии, но уж никак не в учебном заведении.
С кем бы я ни работал, я никогда не делаю скидок на специфику аудитории. Директор несколько раз просил меня отнестись снисходительно к учащимся того или иного класса, и каждый раз я вежливо, но твёрдо отказывался. Учитывая безупречность приводимых мной доводов, дальнейшая дискуссия представлялась совершенно неуместной. Подлинное искусство создавалось мучениками, положившими свои жизни на его алтарь в стремлении проложить грядущим поколениям путь к познанию. Мы обязаны им всем, и потому долг наш в том, чтобы неустанно изучать их биографии и творческое наследие, хранящее в себе ключи к гармонии, пониманию мира и своего места в нём. Учителя, разрешающие своим ученикам знакомиться с сокращёнными вариантами некоторых произведений, вызывают у меня презрение. На первом же уроке я постарался максимально доходчиво объяснить это "группе выравнивания". Закончив, я, как всегда, сделал паузу, обводя глазами сидящих передо мной, и вдруг столкнулся с его взглядом. Ф. занимал третий стол в крайнем ряду у окна. Сложно сказать, что именно смутило меня тогда. Уверен, любой другой преподаватель, будь он на моём месте, не заметил бы ничего подозрительного и спокойно продолжил занятие. Ф. сидел точно в такой же позе, как и все остальные, и лицо его, казалось, не выражало никаких эмоций. Тем не менее, глядя на него, я не мог избавиться от ощущения подвоха. Уже потом, мысленно возвращаясь к тому дню, я смог восстановить в памяти некоторые детали, вспоминал его зрачки, в которых время от времени вспыхивала насмешка, и губы, готовые скривиться в презрительной ухмылке. Тогда я ещё даже не догадывался, к каким событиям приведёт эта встреча.
То, что Ф. ведёт со мной какую-то игру, я понял очень быстро. В группе выравнивания, где реакции со стороны аудитории практически отсутствовали, я редко вступал с учащимися в диалог - просто начитывал материал и выставлял оценки по результатам тестовых работ. Исключениями в большинстве случаев были ситуации, когда мне приходилось делать замечания по тому или иному поводу. Надо сказать, что за все четыре месяца, прошедшие с начала учебного года, Ф. ни разу не дал повода обратиться к нему лично. Формально я ни к чему не мог придраться в его поведении, и всё же (хоть я усиленно это и скрывал) внимание моё было сконцентрировано на нём больше, чем на ком бы то ни было. Я нередко подмечал, как он улыбался своей гаденькой наглой улыбкой, сидя над тетрадью, куда записывал конспект под мою диктовку. Уверен, он знал, что я замечал его отношение к себе, я читал это на его лице. Оно притягивало меня подобно магниту, и я не мог удержаться от того, чтобы периодически не бросать на него быстрый взгляд на протяжении лекции. Ещё одной составляющей игры было то, что Ф. никогда не называл меня по имени. Ученики обращались ко мне "мистер Фрэнсис", прося разрешения выйти из классной комнаты или договариваясь о дополнительной консультации. Ф. ни разу не покинул класс во время урока, о консультациях же в его случае говорить было просто смешно. Оценки, получаемые им за тесты, не отличались от результатов большинства его одноклассников. На самые примитивные вопросы ответить они ещё могли, в остальных же случаях ставили крестики наугад, полагаясь на двадцатипятипроцентную вероятность угадать правильный ответ (засчитывая их, я всегда морщился). Мало кто удосуживался написать хоть несколько строчек, выполняя завершающее задание теста, традиционно требующее дать развёрнутый комментарий. Я давно научился сдерживать эмоции, помечая минусом незаполненное пространство, однако девственная чистота последнего листа работы Ф. неизменно вызывала у меня глухое раздражение.
Где-то в начале октября Ф. освоил новую стратегию. Теперь, проходя мимо кабинета, где я вёл занятие, он стал заглядывать в стёкла, вделанные в верхнюю часть всех дверей нашей школы. Обычно он передвигался в компании двух-трёх друзей, на вид таких же интеллектуальных деградантов. Самым отвратительным было то, что, даже не слыша, о чём они говорили, я живо представлял их комментарии, что, естественно, мешало мне сосредоточиться на проводимом уроке. Несколько раз, выходя из школы, я видел на противоположном углу Ф. с его компанией. Делая вид, что никого не замечаю, я всё же наблюдал за ними краем глаза. Выродки стояли и смотрели в мою сторону, посмеиваясь при этом. Во мне стала развиваться паранойя. Закончив работу, я старался уходить как можно быстрее, чтобы случайно не столкнуться с Ф., я думал о нём просыпаясь, по дороге в школу и вечерами за проверкой работ. Периодически у меня мелькала мысль поговорить о происходящем с директором, но я всякий раз заставлял себя этого не делать. У меня на руках не было никаких фактов, подтверждающих оскорбительное поведение Ф., и в итоге я только выставил бы себя на посмешище, что, учитывая мою репутацию, было бы ещё болезненнее.
Событие, побудившее меня к действиям, произошло в декабре, незадолго до начала зимних каникул. Я спускался по лестнице в преподавательскую, где собирался поработать над составлением тестовых материалов. Моя нога уже опустилась на последнюю ступеньку, как вдруг я услышал доносящиеся из-за угла голоса. Какое-то предчувствие заставило меня замереть и прислушаться. Несколькими секундами позже я понял, кем был говоривший. Не думаю, что смог бы когда-нибудь повторить те мерзости, которые Ф. смаковал со своими подонками-друзьями. Трудно представить, как изощрённо он издевался над моей внешностью, причёской, очками, костюмом, в котором я неизменно появлялся на занятиях в отличие от своих коллег, предпочитавших значительно более демократичный стиль в одежде. Наиболее же отвратительным для меня стало предположение о моих, якобы, гомосексуальных наклонностях, которое Ф. сделал, исходя из отсутствия на моей руке обручального кольца. Я стоял на месте, сжимая кулаки от ярости, с трудом удерживаясь от того, чтобы не повернуть за угол и не разбить наглецу лицо. Будь мы в университете, я мог бы, по крайней мере, потребовать отчисления всей компании, но в контексте школы подобная перспектива для такого субъекта, как Ф., выглядела не намного более пугающей, чем статус персоны нон грата где-нибудь в Гватемале. В тот момент мне почему-то вспомнилось багровое лицо Симмса, декана филологического факультета, мешки под его глазами, пучки седых волос, обрамлявших неопрятную розовую лысину. Я до сих пор иногда вижу во сне, как он кричал на меня тем солнечным майским днём, как обвинял в том, что диссертацию свою я скомпилировал из отрывков работ давно забытых авторов. Голос Симмса напоминал помесь лая и визга, и все попытки продемонстрировать абсурдность его инсинуаций тонули в непрекращающемся звуковом потоке. И вдруг в сознании моём вспыхнула мысль, столь идеальная в своей простоте, что оставалось лишь поражаться, как я не пришёл к ней раньше. Ошеломлённый, я развернулся и, стараясь производить как можно меньше шума, двинулся вверх по лестнице.
Принятое решение поразительным образом сказалось на моём отношении к Ф. Отныне я просто перестал обращать на него внимание, словно бы он больше не существовал. Полагаю, что он заметил эту перемену, хотя меня это уже совершенно не беспокоило. Одним холодным вечером в начале января я, одетый в специально приобретённые по этому случаю джинсы и короткую, не сковывающую движений куртку с меховой подкладкой, никем не замеченный, покинул свою квартиру на третьем этаже каменного дома в Старом городе. Адрес Ф. я узнал без труда, сверившись со школьной документацией. Попутно я выяснил, что он несколько раз участвовал в уличных драках и даже попадал в полицейский участок. Все эти факты явно играли мне на руку. Ф. жил примерно в сорока минутах ходьбы от моего жилища. Утром первого января, когда на улицах не было никого, кроме бездомных и уборщиков, я отправился на разведку. Диспозиция оказалась лучше некуда. Дорога к дому Ф. лежала через пустырь, на краю которого я и устроился за грудой невесть как там оказавшихся старых автомобильных шин. Безусловно, Ф. мог не появляться на протяжении долгих часов, в тот день он мог вообще не выходить на улицу, и всё-таки интуиция подсказывала мне, что время и место были выбраны правильно, интуиция человека, совершающего справедливое деяние. Я не ошибся. Минут через двадцать после того, как я занял позицию за кучей припорошенной снегом резины, в поле моего зрения показался силуэт Ф. Он был один и шёл довольно медленно, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Причину этого я выяснил, приблизившись к нему вплотную. В нос ударил густой запах перегара, и на миг мне показалось, что глаза Ф удивлённо блеснули во тьме, а затем я ударил его носком ботинка под коленную чашечку. Может быть, я и потерял преждевременно некоторую часть своих волос, но тело своё всегда держал в форме. Когда-то я посещал секцию тхэквондо и, даже покинув её, не прекращал ежедневно заниматься физическими упражнениями. Древние недаром говорили, что здоровый дух может жить лишь в здоровом теле, и я неукоснительно придерживался этого принципа. Ф. упал на землю, издав крик, который, впрочем, некому было услышать на безлюдном пустыре, находившемся на приличном расстоянии от ближайшего дома. Я нанёс ему несколько ощутимых ударов по рёбрам и в живот, а потом впечатал носок ботинка в его лицо, туда, где находился наполненный неописуемыми гнусностями рот. Под конец Ф. издавал лишь бульканья, я же хранил молчание. Так же, как и все предыдущие четыре месяца. Закончив, я переступил через подрагивающее в снегу тело и двинулся по пустырю в сторону дома. Вернувшись в квартиру, я переоделся, с удовлетворением отметив отсутствие пятен крови на одежде, и заварил себе горячего чаю с бергамотом. Сон мой в ту ночь был крепок и спокоен.
Ранним утром в дверь мне позвонили двое полицейских. Я разговаривал с ними предельно вежливо, хотя и с ноткой холодного недоумения. Мы отправились в участок, где я засвидетельствовал, что весь предыдущий вечер неотлучно находился дома. Мне не было смысла беспокоиться по поводу алиби, я знал, что многолетняя репутация сработает на меня. Всё вышло именно так, как я и предполагал. Коллеги в один голос отмели возможность подобного эксцесса, опрос друзей Ф. также ничего не дал. Те, кто знали о его отношении ко мне, предпочитали держать язык за зубами, понимая, как будут выглядеть, если правда всплывёт наружу. Что говорить, если даже родители Ф. не поверили ему, сочтя слова сына пьяным бредом (количество алкоголя, обнаруженное в его крови, вполне могло вызвать галлюцинации). В итоге, они поместили Ф. в психиатрическую клинику, где он, насколько мне известно, пребывает и по сей день. Допускаю, что он действительно мог повредиться рассудком, учитывая реакцию окружающих на его слова. Дружки Ф. меня больше не донимали. До конца учебного года они активно старались не попадаться мне на глаза, а затем и вовсе исчезли из школы. Моё существование вернулось в привычную колею.
Древние утверждали, что жизнь наша коротка, и лишь одно искусство вечно. К сожалению, они не сочли нужным упомянуть, насколько хрупким оно может быть в мире, населённом двуногими варварами и манкуртами. Тот, кто несёт другим радость приобщения к высокому, имеет право и обязан делать всё, чтобы уничтожать любые преграды на своём пути. Таковы его долг и предназначение. Эта мысль нередко приходит ко мне, когда я лежу вечером в своей кровати. Некоторое время я кручу её в голове, а затем щёлкаю выключателем ночника, плотнее заворачиваюсь в одеяло и засыпаю с улыбкой на лице.