В палате в разное время у меня было несколько разных соседей. Я запомнил только двоих из них - грузина Дато и белоруса Володю.
Дато (сокращенное от "Давид") был худым и высоким подростком лет тринадцати с большими, выразительными карими глазами и характерными синюшными губами. Волосы у него были прямыми и короткими. Их цвет почему-то представлялся мне пепельно-серым, как бывает у пожилых людей. Были ли они такими на самом деле или я себе тогда что-то придумал на этот счет - уточнить мне сейчас уже не у кого.
Он был намного старше, поэтому и относился ко мне снисходительно и по большей части - равнодушно. Думаю, что в таком отношении значительную роль сыграло положение его родителей в обществе. Для тех времен, когда Перестройка еще только брезжила на рассвете, а страной все еще управляли престарелые генсеки, родители Дато были достаточно обеспеченными, я бы даже сказал, зажиточными людьми, которые могли себе позволить заполучить в кардиоцентре все возможные привилегии для своего сына, да и просто заваливать его всевозможными подарками по поводу и без повода. Поэтому при всем моем рабоче-крестьянском происхождении удивить я его ничем не мог.
Любимым занятием Дато была игра в дурака с другими ребятами- грузинами. В других палатах их было предостаточно, как, впрочем, и представителей практически всех народов и национальностей страны Советов. Из партнеров Дато по картам я запомнил только одного - темноволосого, курчавого, смуглого и такого же худого, как и сам Дато. Наверное, потому, что именно этот парнишка посещал нашу палату чаще остальных. Они забирались к Дато на кровать, раздавали карты и принимались играть, а я тихо-тихо устраивался рядом и пытался, почти не дыша, самостоятельно разобраться в слишком мудреных для пятилетнего ребенка правилах этой игры.
Играли грузины эмоционально, громко споря и красноречиво жестикулируя по каждому мало-мальски значимому поводу. Меня во время карточной игры они попросту не замечали.
Однажды, вернувшись в нашу палату с каких-то очередных процедур или исследований, я обнаружил в ней скопление такого количества ребят, сколько у нас и никогда и не было. Причем в карты они точно не играли, а столпившись вокруг озаренного собственной значимостью Дато, по очереди рассматривали и что-то делали с неизвестным мне предметом, выглядевшим как средних размеров черная коробочка.
Я застыл в нерешительности у входа в палату, раздираемый пополам стеснением и любопытством. И тут внезапно произошло то, к чему я точно не был готов и даже не ожидал - Дато, к моему нескрываемому удивлению, обратил на меня внимание.
- А вот и Глеб! Давай, подходи сюда - посмотри какой магнитофон мне папа с мамой купили. Давно у них просил. Сегодня привезли. У меня ведь скоро операция. Подойди сюда - скажи ему что-нибудь. Давай, давай, не бойся. Вот сюда, в микрофон. Мы тебя сейчас запишем.
- А что говорить?
- Да что хочешь. Ну, что задумался. Не тяни.
Ничего более оригинального, кроме как поухать и помычать в эту малоприметную черную дырочку, я не придумал.
Дато остановил запись и, отмотав немного назад, нажал на кнопку "воспроизведение". Из динамика магнитофона зазвучал чей-то незнакомый и до ужаса писклявый голос, ухавший и мычавший точно так же, как и я сам минуту назад.
Судя по всему, я добился полного триумфа, поскольку гости нашей палаты, да и сам Дато, еще долго не могли просмеяться. Они по нескольку раз прокручивали запись моего "вступления", непременно сопровождая его раскатами громкого смеха и острыми комментариями. Думаете, я обиделся? Нет, я хохотал вместе со всеми и чуть ли не громче всех, радуясь в первую очередь тому, что на меня наконец-то обратили внимание взрослые ребята.
Я, Дато и все дети, посетившие нас в тот день, оставили истории на память свои неповторимые автографы в виде следов остаточного намагничивания на кассетной пленке. Как далекие, возможно уже исчезнувшие галактики, свет от которых через миллиарды лет и триллионы километров достиг нашей планеты и поведал об их существовании. Может быть, и наши голоса через многие годы смогут рассказать нашим потомкам о том, что в огромной и тогда еще единой стране жили такие ребята, которые безо всякого оружия изо дня в день боролись за свое право на жизнь, радовались нехитрым развлечениям и всегда были уверены в своем счастливом будущем.
Через несколько дней Дато увезли на операцию.
Я уже знал, что после операции в палату возвращаются не сразу, обычно несколько дней уходило на восстановление в реанимационном отделении. Поэтому я и не ждал, что Дато сразу же вернется. Не ждал, но предвкушал тот момент, когда у нас опять появятся гости, зазвучит оживленная непонятная речь и на меня опять, возможно, обратят внимание, а может даже и примут в игру.
Но он не вернулся. Совсем...
У Дато был очень тяжелый порок, и хирурги сильно рисковали, делая ему операцию. Его сердце не выдержало этой нагрузки.
Родители Дато, несмотря на все предупреждения со стороны врачей, не смогли стойко принять эту новость. Его мама стояла в коридоре приемного отделения, сжимая у себя на груди больничные тапочки своего единственного сына, и громко причитала, перемежая плач и стенания проклятиями в адрес хирургов, которые в тот момент находились рядом с ней и, смиренно выслушивая оскорбления в свой адрес, даже не пытались ее остановить. Это картина часто всплывает передо мной, воссозданная по рассказу моей матери.
А Дато растворился в шуме бурных потоков, в снежных шапках горных пиков, в сочно-зеленых побегах молодого чая со склонов холмов, радостно подставляющих свои щеки животворящему грузинскому солнцу.
Остались только больничные тапочки в руках его матери и черный магнитофон "Легенда", сиротливо приютившийся на прикроватной тумбочке.
А рядом - пара кассет, до сих пор хранящих наши с ним голоса.