Я попал в паутину, и теперь она - мой дом, моя крепость, моя тюрьма, моя жизнь и (очевидно!) моя смерть.
Я в паутине. Минуты бегут и бегут в бесконечность, и - кто знает? - может быть, они уже давно сложились в года. А, может, только в часы - я не помню.
Я ничего не помню, ничего не слышу и почти не шевелюсь, потому что любое движение... ах, да, Вы ведь не знаете о том, что это за паутина и как она устроена. Я расскажу Вам: паутина - это такое хитросплетение, хитрое плетение, сплетенное из толстых серых нитей, липких и отражающих свет. Они лепятся друг на друга - по кругу, по кругу, ячейка к ячейке, подобно кружеву, и замыкаются в цепь. В цепь, приковавшую меня навсегда.
Нити отражают свет, и жертва (если она тупая и подслеповатая или если она всерьез задумалась о чем-то, глубоко уйдя в себя) натыкается на них и прилипает. Потом начинает дергаться и кричать, если она все-таки тупая, и наматывать на себя все новые слои. А ее движения приводят паутину в сотрясение. Ах, достаточно даже малейшего колебания нитей, чтобы паук услышал его. Трясущаяся паутина начнет резать ему лапы, лезть в глаза, жужжать, взрывая голову болью и, даже если он спит, она разбудит его для того, чтобы... да, для этого.
Вот если бы жертва оказалась той, всерьез задумавшейся, она могла бы догадаться, что висеть надо тихо, так тихо, как я. И тогда пауку будет трудно обнаружить ее среди всех этих останков. Ведь в паутине много останков, мертвых тел...падали много в этой проклятой паутине!
Мне нужен воздух. В паутине он тухлый и гнилой, но если тихонько (совсем тихонько!) и очень медленно откинуться всем корпусом назад, то можно хлебнуть немного свежего воздуха, а еще можно увидеть кусочек неба.
Там, в небе, живет луна.
Она такая далекая, пронзительная, сверкающая и ледяная, эта луна. Она такая холодная и такая чистая. Когда я смотрю на нее, то чувствую, как слезы, которых у меня не может быть, струятся по моим глазам. Луна, наверное, я бездарно жил. Да, наверное, ведь сейчас я даже не могу ничего вспомнить, кроме пары каких-то чуть теплых минут. А мне так хотелось... так бы хотелось. Увидеть море, прыгнуть с парашютом, покорить Эльбрус. Да, я хочу в горы! Хоть в самые завалящие и маленькие, хоть в такие, по которые альпинисты и не вспоминают без смеха. Посмотреть вниз с вершины на спящую деревню, на узкую речку, на туманное озеро в лесу...
Но еще больше, Луна, мне бы хотелось быть с тобой. О, дайте мне крылья! Крылья! Лететь, лететь, рассекая воздух - к тебе.
Но ты так далека.
Она, Луна, так далека, так холодна, чиста и так далее. Это расстояние я не смог бы даже представить. И эту чистоту - чистоту холодного света - мне никогда не постичь. Ей, Луне, нет дела до таких, как мы. У нее свой мир. Мир холодных абстракций и изящных иллюзий, и две параллельные прямые никогда не пересекутся там. Ей, Луне... о, нет! Какое-то насекомое (явно тупое) попало в паутину! Замолчи, идиотское создание, замолчи! Совсем близко от меня, совсем близко...замолчи, заткнись! Но оно все рычит, все воет, оглашая окрестности своей тупой тоской, и паутина ходит ходуном, призывая паука.
Я поднимаю глаза к небу и говорю луне "прощай". Прощай, Луна, мне никогда не быть с тобой.
Потом я встаю и иду к насекомому.
Я - паук. И сейчас я буду...да, да. Я утащу его (насекомое) в темноту, подальше от лунных глаз, и буду чавкать и хлюпать, хрипеть и булькать от жадности.
Но сейчас, когда я иду, и Луна светит мне в затылок, у меня появляется чувство, что она все-таки видит нас. Видит и плачет о нас своими слезами, такими холодными, но такими чистыми. Плачет, протягивает руки, но - разве достанешь, разве спасешь? - ведь так далеко! Она плачет обо мне и о насекомом, об альпинистах в горах и о самих горах, о мертвых останках в паутине и даже о самой паутине - обо всех нас.
Не знаю, помогло бы это чувство насекомому или нет, но мне становится легче. Честное слово, даже если все это бред, когда я думаю так, мне становится
немного теплее