Руднев Константин Иванович : другие произведения.

Возвращение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это всего лишь отрывок большого произведения, части сборника, пока еще не известного почти никому, кроме Вас, читающего в данный момент эти строки. И от Ваших отзывов будет зависеть, будут ли будущие публикации..

ВОЗВРАЩЕНИЕ,

или

Пять дней пса Николая Васильевича

   0x08 graphic
  
  

I

   Собачья жизнь - кто познает истинное
   значение данного выражения?
  
  
   ...Коля, Коленька, родимый!... Не покидай меня, слышишь? - Надин голос до сих пор набатом стоял в ушах Николая Васильевича. - Господи! Ну скажи хоть что-нибудь! Я знаю, ты выживешь!...
  
   "...Выживешь, да уж! - Николай Васильевич задумался и почесал левой лапой за ухом. На хвосте опять что-то кольнуло. - Сучьи блохи! Причем буквально..."
   Если бы набор мышц на песьей морде Николая Васильевича позволил, он бы сейчас саркастически ухмыльнулся. Встреченная им утром достаточно опрятная на вид болонка наградила его целым кочевым блошиным цирком. Хорошо хоть не преодоленная пока брезгливость заставила его не подпускать премилую собачку слишком близко, но блохам, очевидно, тесные контакты вовсе и не требовались.
   "Однако, до чего же хочется жрать..."
   Два дня бытия в собачьей шкуре отнюдь не улучшили лексикон Николая Васильевича. Он буквально на собственном опыте испытал собачий голод и холод.
   "...И напрасно это я индусам не верил - про жизни прошлые, настоящие да будущие. Получше к собакам относился бы, наверное.."
  
   Становилось все холоднее и голоднее, и Николай Васильевич принялся лихорадочно вспоминать, где находились ближайшие места скопления поклонников индуизма, сносно относящихся к бездомным собакам. Таковых в памяти не возникало. Вот разве что заведения питейные - бескорыстные любители Бахуса на первой стадии опьянения в основном отличались определенным радушием по отношению к животным. Очевидно, предчувствуя, что сами через пару минут будут мало чем отличатся от братьев наших меньших, мужики в пивнушках иногда подкармливали четвероногих собратьев. Правда, возможен был и побочный эффект - могли и побить. Но это уже зависело от удачи и от количества выпитого.
  
   С такими-то грустными мыслями Николай Васильевич завернул в ближайший к больнице бар "Нектар". Вообще-то, надпись над дверью горделиво возвещала: "Кафе "Нектар", но словом "Кафе" обмануть кого-либо было невозможно - на человека, вздумавшего заказать здесь кофе, посматривали подозрительно и с опаской.
   Потенциального кормильца Николай Васильевич заприметил издалека. Приличного вида мужичок в кожаной куртке, эдакая помесь инженерного состава низшего звена с бригадиром средней руки, уверенно шествовавший к стойке бара с недвусмысленными намерениями. "Главное - попасться ему на глаза, когда он будет идти обратно. Пусть почувствует, что нехорошо начинать трапезу без заботы о ближних", - думал Николай Васильевич, как бы невзначай увязываясь за мужичком.
   "Ну-с, и что же мы будемте заказывать?" - молча, разумеется, любопытствовал пес Николай Васильевич, наблюдая искоса, снизу вверх, за диалогом мужичка с одной стороны стойки и женщиной-продавцом - с другой.
   - Сто пятьдесят грамм,... - доверительно сообщил продавцу о своих планах мужчина в кожаной куртке. - Пару сосисок...
   "..Ура! Хорошо, что две!..." - порадовался за мужика Николай Васильевич.
   ...и бутылочку..
   "Чего ?! - Николай Васильевич не мог не заинтересоваться.
   ... "Жигулевского".
   "Пиво с водкой среди бела дня? Это смело!...Прощай, работа, утром свидимся!"
   Дальнейшие действия повергли Николая Васильевича в прям таки шок. Мужичок попросил разбавить водочку, указав жестом на электрочайник с клубящимся над ним паром, и , получив в стакан порцию кипятка, чинно проследовал к столику.
   "Ave, Caesar! Morituri te salutant!" - вспомнилось Николаю Васильевичу жуткое приветствие гладиаторов, и он едва успел увернуться от непомерно уверенной поступи мужичка. "Надо непременно успеть выпросить колбаску до того, как он все это употребит!" - пронеслось в мозгу у Николая Васильевича, и он попробовал присесть в стандартную позу пса-попрошайки, чем сразу заслужил внимание окружающих: какой-то явный пролетарий с несознательно красным носом попытался его лягнуть, а старушка, подрабатывавшая к пенсии у дверей бара сбором милостыни, посмотрела на него с искренним пониманием и сочувствием.
   "Да... И в бытность людьми приходится попрошайничать, только позы при этом не столь откровенные. Энто государство у нас такое своеобразное... Ну, ты, камикадзе, поделись колбаской перед вылетом!" - Николай Васильевич твердо посмотрел в глаза мужичку в куртке.
   Тот ответил Николаю Васильевичу долгим и грустным взглядом, вздохнул и, расчленив пластиковой вилкой одну сосиску, кинул половину оной под самый нос Николая Васильевича. Сосиска не успела даже коснуться напольной плитки, так как Николай Васильевич словил её на лету. Словил не потому, что стал по-собачьи нетерпелив, скорее потому, что все ещё осталось некое чувство брезгливости, мешавшее подбирать жизненно важные продукты питания с земли.
   Мужичек тем временем вытащил какой-то потрепанный блокнотик, извлек из него чистый листик, достал ручку и принялся в нем что-то задумчиво писать.
   "Прощальная хокку, не иначе. Что еще может написать человек, собирающийся освежиться эдаким "коктейлем Молотова?"
   Мужичек отложил свой блокнотик. Отрешенность японских самураев при священном обряде харакири меркла по сравнению с сосредоточенностью, с которой он поглощал свою взрывоопасную смесь.
   Внезапно грохнула форточная рама. Промозглый ноябрьский ветер рывком растворил ее и до того, как подоспевшая охрана в виде старушки-уборщицы успела преградить ему путь, захлопнув форточку и зажав для верности шпингалетом, успел ворваться вглубь помещения. Он вдоволь наигрался со шторами, сбросил пару выбитых чеков с прилавка и широким размашистым движением вырвал у мужичка-самурая его листочек и, покрутив его немного в воздухе, бросил к ногам Николая Васильевича. И пока уже несколько полупьяный субъект нелепым пауком пытался возвратить себе свое сокровище, Николай Васильевич успел прочесть несколько строк:
  
   ...Треплются ветром разбитые чувства,
   С неба, прорвавшись, падает дождь.
   В небе так серо, в жизни так грустно.
   Все, что не слышишь, кажется - ложь...
  
   "Поэт, блин...Ядрены макароны! Спиваются они нынче, бедняги! Такова, видать, судьба большинства российских поэтов, - Николай Васильевич вздохнул, повернулся и грустно засеменил к выходу. - Эх, Россия! Никакого искусства пития, пьянство сплошное!"
   Ему припомнились их веселые шумные семейные застолья. Он во главе стола, поизносит тост за здравие почтивших их своим присутствием гостей, Надежда Петровна хлопочет вокруг, следя, чтобы все были всем довольны, все чинно и благопристойно
   "А как же теперь? В моем новом обличии тосты особо не попроизносишь, - горестно усмехнулся пёс. - Но я ведь и такой кому-нибудь ценен? Наде, дочкам?"
   Да, только они могли дать ему на это ответ, и лапы сами понесли его домой...
  
  

II

  
   "Ты помнишь, как все начиналось?.. Мм-да, а начиналось все, как это ни пошло звучит, с самого что ни на есть конца..."
  
   В тот день Николая Васильевича на работе ждали с большим нетерпением. На одной сделке он умудрился заработать для фирмы более десяти тысяч долларов, и теперь его проценты за работу составляли около двух с лишним тысяч, а такого его директор еще ни одному сотруднику не прощал - его искренним убеждением было то, что человек голодный работает в два раза охотнее сытого, а потому он всеми правдами и неправдами стремился сводить доходы своих работников до официального прожиточного минимума.
   -Николай Васильевич, зайдите, пожалуйста, к Вадим Вадимычу, - прощебетала секретарша Леночка, едва он ступил на порог офиса. - Страстно желали вас видеть.
   Она показала глазами на директорский кабинет.
   "В сущности, прелестнейшее создание, - думал о секретарше Николай Васильевич, заходя в кабинет директора. - а все не замужем. Не складывается, хоть и деньги вроде есть, да все не то..."
   Директор встретил его с обычной двойственной улыбкой.
   - Проходите, Николай Васильевич, присаживайтесь.
   Настроение у Николая Васильевича было паршивое, но к бою он был готов, как всегда. Опасаться, в принципе, ему было нечего, да и собственно сам страх действует на каждого по-разному: люди отступают назад, кошки замирают на месте, собаки бросаются вперед, на объект угрозы. Поэтому Николай Васильевич считал собачий страх более действенным, и на давление отвечал давлением (там, где это было целесообразно, разумеется). Он сел и выжидающе посмотрел на директора.
   - Ну что, Николай Васильевич, с заказом на текстильный комбинат вы сработали вроде как неплохо, сумму выплаты вам сейчас в бухгалтерии уточняют, но я хотел бы заострить внимание на других заказах... Тех, на которых мы, откровенно говоря, недополучили...
   И тут пошло-поехало...
   "Какие именно заказы?... Давайте разберемся... Да вот хотя бы... Да это ж глупости!... Ну, в общем, двадцать процентов за такую работу - многовато... Договор показать?... И что ты с ним сделаешь?.... В суд!... А, может, - в морду?... Можно и в морду!..."
   В общем, славно пообщались. В итоге сошлись на полутора тысячах, выплачивать которые, разумеется, будут постепенно. На выходе немного поболтал для успокоения с секретаршей.
   - Что ж вы так все время? Каждый раз такой крик - никаких нервов не хватит.
   - А куда деваться? Жизнь такая! - бросил избитую ничего не значащую фразу Николай Васильевич, и, испытывая двойственное чувство полупобеды, проследовал в бухгалтерию. И так весь день - сплошные нервы с частичным материальным вознаграждением.
  
   " Там он доподлинно узнал, по чем она, копеечка..." - слова из старой песни Высоцкого крутились в его мозгу весь путь от автомобильной стоянки, где он ставил свой видавший виды "жигуленок", до самого двора. Был уже очень поздний вечер, плавно переходящий в ночь. В висках немного ломило, все тело как-то занудно сигнализировало об усталости, и только небольшая упругая пачка купюр в барсетке придавала какую-то неприличную энергию и уверенность.
   "Пошлый век, пошлые стимулы... Что греет наши очерствевшие души? Вот эти разноцветные дензнаки? Неужели все ради них?" Такие мысли иногда обуревали Николая Васильевича. Все-таки натуру философа не прикроешь никакими костюмами среднего менеджера. Рутина в работе еще не заедала в виду отсутствия таковой - каждый день нес какие-то сюрпризы, поэтому способность мыслить, выходя за рамки общего быта, у Николая Васильевича еще наблюдалась.
   "Нет, не мы - ради денег, а деньги - на службе у нас. Это всего-навсего универсальный инструмент оценки необходимости наших действий, самый простой и эффективный, а потому и самый пошлый... Денег надо иметь ровно столько, чтобы о них не думать..."
   И тут внешние обстоятельства довольно грубо вывели Николая Васильевича из состояния вселенской задумчивости. Три неприметных тени, мелкой поступью следовавшие за ним и не представлявшие ровным счетом никакого интереса на освещенной улице (трое парней лет восемнадцати, лысоватых, мутноватых, в общем, обычная молодежь), в полумраке дворов преобразились в лихих рыцарей ночи без страха и упрека, джентльменов удачи, проще говоря - в наркоманов-отморозков, мелочным разбоем добывающих себе на заветные коробочки конопли или что-либо посущественнее.
   Боковым зрением Николай Васильевич уловил, как быстро и слаженно перестроились они в боевые порядки: первый с ненормальным ускорением пошел вперед перерезать путь, второй стал подбираться сзади, а третий остался чуть позади, "на стреме". И тут Николаю Васильевичу припомнилось всё: и что уже двенадцатый час ночи, что в такое время их двор представляет собой, собственно говоря, безлюдную пустошь, и что времени на оформление разрешения на газово-дробовой пистолет, мирно покоившийся у него дома, он так и не выкроил, а зря... А еще Николай Васильевич вспомнил о том, что в его барсетке, помимо небольшой пачки купюр, лежит большой реечный ключ от подъезда, который с небольшой натяжкой мог сойти хоть за какое-то подобие оружия.
   Спокойно запустив руку в барсетку и вынув ее оттуда с зажатым меж пальцев кулака подъездным ключом, Николай Васильевич резко повернул вправо, в просвет между домами, туда, где невдалеке светилась яркими "филлипсовскими" фонарями родная улица. Забежавшего вперед нарика сей маневр поверг в полное недоумение, и заставил остановиться в растерянности. Нагонявший сзади нарик слегка опешил, а затем рванул, как мог за Николаем Васильевичем. Внезапно Николай Васильевич обернулся, и его кулак с зажатым в нем ключем вспороло воздух всего в нескольких сантиметрах от уха присевшего от страха и неожиданности нарика.
   "Смелее, их всего трое мудаков!...- подбадривал себя внутренне Николай Васильевич. - по крайней мере, оставлю на них особые приметы - выколотый глаз, разорванный рот..." Николай Васильевич одним прыжком очутился над поверженным врагом и с чувством вогнал закованную в кожаную броню истоптанных туфель ногой куда-то в корпус по самое не могу. Прилив ярости и праведного гнева, в сочетании с чувством близкой опасности настолько овладели Николаем Васильевичем, что он готов был осыпать упавшего наземь грабителя-неудачника до тех пор, пока тот не перейдет в состояние покойника-неудачника, но внезапная боль от тупого удара сзади атомной бомбой взорвалась в его голове. Дело в том, что забегавший вперед грабитель был на время оставлен без внимания, чем, очевидно был немало обижен, вследствие чего он извлек из неприметной доселе хозяйственной сумки обрезок водопроводной трубы, и что было его наркоманских сил, врезал ею по многострадальной голове Николая Васильевича.
   Но странное дело - дикая боль, вместо того, чтобы оглушить Николая Васильевича, наоборот, придала ему на несколько секунд нечеловеческих сил и быстроты. Он развернулся и выбросил кулак с острым реечным ключем навстречу похабно маячившей в полуметре от него рожи нарика. Непонятный хруст вкупе с понятным бульканьем почти совпали с нечеловеческим воем в виде сплошного неприличного мата, издаваемого владельцем грозного обрезка водопроводной трубы. Это уже не столь грозное оружие выпало из его испещренных наколками худющих рук и бессильно звякнуло об асфальт. Но даже обе плотно прижатые к носу руки не были в силах сдержать нецензурного вопля, способного разбудить все живое в радиусе двух километров.
   Стоит упомянуть, что до этого все разворачивалось почто в полной тишине, прерываемой только стуком шагов и звуками падающих тел. Теперь же положение звезд и героев российских задушевных песен, в народе ласково именуемых "шансоном", то есть "мальчиков-да-вы-налётчиков", осложнялось тем, что один из них в полупобитом деморализованном состоянии сидел на асфальте, а другой, зажав лицо ладонями, через которые густо сочилась кровь, завывал не хуже любой пожарной сирены. Третий же стоял, лихорадочно соображая: ему убегать уже сейчас, а потом все отрицать, или лучше подождать остальных? А несколько облегчал их состояние тот факт, что единственный на данный момент источник опасности для них, а именно Николай Васильевич, вдруг особенно остро ощутил все последствия предательского удара водопроводной трубой. Не выпуская из рук ни реечного ключа, ни барсетку, он грузно осел на мокрый холодный асфальт. Все дальнейшие мысли у него перемешались, и всё последующее воспринималось как-то покадрово, с явственными временными промежутками.
  
   Вот, ошалело озираясь, деморализованный нарик подходит к кровоточащему.
   Вот он толкает кровоточащего куда-то вглубь дворов, туда же устремляется третий.
   Вот он подходит с трубой в руке к Николаю Васильевичу, в подъезде напротив открывается дверь, и полоска света выхватывает их обоих из тьмы...
   Вот труба снова звякает об асфальт, и все скрывается куда-то в темноту.
   "Как я устал от всей этой быдлоты... Шакалы жрут одних зебр на глазах других зебр, и только потому, что зебры позволяют им это делать. Я не захотел быть зеброй, и теперь мне так хреново..."
   Чьи-то руки пытаются его поднять, чьи-то голоса раздаются где-то над головой.
   - Мужик, кажется, с соседнего дома...
   -...вы видели?..
   - Скорую вызвали?.. А милицию?...
   - Так сто лет назад вызвать надо было!...
   Свет, фары...
   Пустота.
  
  

III

  
   ...Коля, Коленька, родимый!... - все стоял в ушах бедного пса Николая Васильевича голос единожды и навсегда любимой женщины.
   "Надя, милая моя Наденька! Только ты примешь и поймешь меня в любом обличии..." - лапы сами несли Николая Васильевича все быстрее, а в морозный воздух рано подступающей зимы все настойчивее вплетались запахи родных слега обветшалых дворов. Навстречу попался сосед из квартиры напротив. Сосед был добрым малым, но обладал одним большим недостатком - огромной зверюгой-ротвейлером, каковую Николай Васильевич и в бытность-то человеком несколько опасался, всегда готовый отразить любые выбрыки добротным пинком. Сейчас же одна мысль о левиафане в форме ротвейлера заставляла шерсть Николая Васильевича вставать дыбом, а из горла сам собой прорывался глухой рык. Благодарение Всевышнему, на сей раз сосед был без собаки.
   Наверно, Николай Васильевич слишком не по-собачьи прямо глядел в глаза соседу, и тот почему-то остановился и так же выжидающе уставился на приближающегося к нему черно-белого спаниеля. Иногда, когда Николаю Васильевичу удавалось рассмотреть свое отражение в стеклянных дверях, витринах он внимательно и придирчиво изучал свою новую внешность. Свое собачье отражение он полагал вполне пристойным - ныне Николай Васильевич представлял собой некую помесь русского спаниеля с неизвестно кем. Белые в серую точечку лапы создавали впечатление незаслуженно обиженного судьбою аристократа.
   "Еще скажи, что узнал!" - чуть насмешливо подумал Николай Васильевич, присаживаясь на тротуар.
   - Ну, что смотрим, изучаем? Эх, жаль, пирожок вот только что доел. - сосед заглянул в сумку - нет, там тоже ничего. - Позже приходи..
   " Ты смотри, какой сердобольный. А по жизни так и не скажешь. Видать, из той породы людей, которые к собакам относятся с большим доверием, чем к людям."
   Володя был, фактически первым человеком, который заговорил с Николаем Васильевичем, если не считать, конечно, разговором окрики "пшел!" и "фу!".
   "Ну вот и подъезд - закрыт, как обычно. Ничего, подождем. Торопиться мне некуда..."
  
   Надежда Петровна появилась только поздно вечером. Весь мир уже успел превратиться в холодный полутемный двор с пятнами фонарного света на асфальте да в сплошную череду бывших соседей, входящих и выходящих из его подъезда.
   И вот в этот мир торопливой поступью вошла Она - горячо любимая, самая желанная девушка юности, женщина зрелости, жена и мать двоих любимых дочурок. Она ворвалась в морозный воздух замерзающего дворика порывом горячего весеннего ветра, одарив теплом своего присутствия все вокруг. Знакомая, с одному Николаю Васильевичу ведомыми маленькими заплатками курточка плотно облегала ее почти не тронутую годами фигурку. Николай Васильевич смотрел на подходящую к подъезду Надю, и видел теплые волны Черного моря, июльское солнце, запутавшееся в ее волосах, и бесконечные голубые просторы ее глаз. Память так закрыла глаза Николая Васильевича кинопленкой воспоминаний, что он едва не упустил момент, когда Надя уже начала несколько отрешенно перерывать свою замшевую сумочку в поисках подъездных ключей. "В боковом карманчике, как обычно!" - мысленно подсказал Николай Васильевич и со всех лап бросился к подъезду.
   Радостное поскуливание вперемешку с негромким лаем, бешеное верчение хвостом лучше всяких слов показывали радость Николая Васильевича от встречи с Надеждой. В тот момент Николай Васильевич чувствовал даже некую гордость за весь собачий род - в отличие от людей, те могли предельно откровенно выражать свои чувства по отношению к другому живому существу.
   Надежда Петровна на секунду застыла с ключем в руке, как-то заторможено глядя в абсолютно плоскую поверхность металлической двери прямо перед собой, затем как-то нелепо оглянулась по сторонам, и лишь потом обратила внимание на вьющегося у самых ног спаниеля.
   - Ой, песик! - немного растерянно обратилась к нему Надежда Петровна. - Тебе чего? Хозяина перепутал, бедолага? Фу, не наглеть! - она сбросила с себя грязные лапы Николая Васильевича, в порыве счастья упершегося в бывшую ранее чистой Надину курточку.
   "А ты исхудала, моя хорошая... - Николай Васильевич чуть отстранился, дабы не быть неуместно откровенным. - Ты только дверь не вздумай закрыть... Все равно просочусь! Откуда у тебя мода такая взялась - ногами проход загораживать?... Куда дверями хлопать? Не закрывать, я сказал!... М-мда-а..."
   Последний мысленный вздох Николая Васильевича совпал со стуком захлопываемой двери, и лишь холодный осенний ветер с издевкой присвистнул в его правое ухо.
   "Положим, узнать в нагловатом кобеле интеллигентного мужа с первого взгляда не так уж и просто, но где же твое, Надя, христианское человеколюбие? Или атеистическое собаколюбие?... Короче, надо что-то делать".
   Подстегиваемый холодным ветром и грустными мыслями, Николай Васильевич исступленно затарабанил лапами в железную дверь подъезда. Стук каблучков по лестничной площадке замедлился, и воспрянувший духом Николай Васильевич тотчас перешел с хаотичного колошмачивания на упорядоченную "морзянку".
   "Так, вспомним первое правило по Дейлу Карнеги - надо общаться с человеком на том языке, который он понимает. Плохое общение на понятном языке лучше хорошего на непонятном".
   Николай Васильевич попытался вспомнить, чем же таким он отличался в бытность человеком, что могло бы сейчас доказать его аутентичность. В голову лезли только нелепые мысли, и Николай Васильевич не нашел ничего лучшего, чем попытаться бодрым лаем воспроизвести "Спартак - чемпион, гав-гав-гав-гав, Спартак!". Получилось довольно похоже. Не то, чтобы Николай Васильевич был большим поклонником футбольного клуба "Спартак", но уж больно отчетливым и узнаваемым был мотив.
   Стук каблучков затих где-то между первым и вторым этажом.
   "Надя, Наденька, ну же..."
   И тут Николай Васильевич начал просто, по детски наивно и непосредственно нагавкивать "...Ландыши, ландыши, светлого мая приветы!.." Это была любимая песня Надюши, песня ее и его детства. Даже переработанный до полуузнаваемости ремикс трогал в его душе сокровенные ноты. Она всегда говорила, что от этой песни пахнет весной и мороженным. Шаги на лестничной площадке зазвучали снова, но теперь они, кажется, не удалялись, а приближались. Стук каблучков замер у самой двери так же, как замерло сердце Николая Васильевича. Ему даже показалось, что биться оно снова начало только тогда, когда железная подъездная дверь приоткрылась, и тусклый уличный фонарь вырвал ее образ из темноты дверного проема.
   "Лан... ды... ши..." - с замиранием протявкал Николай Васильевич, умоляюще глядя прямо в глаза Надежде Петровне.
   - Ты? - она присела на корточки. - Песик, ты?..
   Николай Васильевич не стал понапрасну рассусоливать, а просто взял да и вывел на припорошенном изморозью асфальте букву "Я". И тут же пожалел, что не обладал больше комплекцией тридцатипятилетнего мужчины, иначе бы он подхватил свою Наденьку на руки, ибо она, негромко ахнув, села прямо на бетонный пол подъезда. Он просто стал, как мог, носом приподнимать ее локти, лизать ее руки, словом, приводить ее в чувство.
   "Наденька, миленькая, ну не надо так...."
   Надежда приподнялась немного и еще раз бессмысленно спросила:
   - Ты?...
   Молчаливое кивание Николая Васильевича было ей ответом. Она встала, и он осмелился еще раз нацарапать на примороженном асфальте - "КОЛЯ".
   Надежда Петровна как-то неестественно спокойно на этот раз наблюдала за творчеством выдающегося спаниеля. Очевидно, она собирала воедино свои силы, стараясь не дать понять ни окружающим, ни, тем более, самой себе то, как она боится того, что стала сходить с ума. Бродячие по улице собаки, представлявшиеся ее мужем, очевидно, не вызывали у нее еще особого доверия. Но и упускать единожды даруемый судьбой шанс она тоже права не имела.
   - Ну, тогда пошли за мной, домой...
   "Почти та же фраза, с которой она меня, один раз в жизни в стельку пьяного, почти что потащила домой на своих хрупких плечиках, - думал Николай Васильевич, тихо семеня лапами вслед за Надей. - Она еще тогда уложила меня спать в зале, чтобы дети не видели, сколь пьяным может быть их папа".
   Они поднимались по лестнице тихо и благочинно. Николай Васильевич хорошо знал, какие мегатонны чувств могут таиться в Наде, подобно тому, как спокойная вода таится за плотиной гигантского озера. Если начнется рев и причитания, можно будет до утра просидеть с ней в подъезде. За это, как ни странно, он ее и любил. То, что грубые психиатры назвали бы "истерикой", он ласково именовал "полнотой чувств". Надя и сама осознавала эту очень женскую, но не очень полезную сторону своей натуры, и поэтому всемерно сдерживала себя, давая себе волю в слезах лишь тогда, когда этого никто не видел. В этом плане исключением не являлись и домашние, ибо Надежда Петровна люто ненавидела пошлый принцип "бей своих, чтобы чужие боялись". Своих она всячески стремилась уберечь от всех невзгод, включая собственные слезы.
   - Заходи, - сказала, чуть всхлипнув Надежда, распахнув дверь их квартиры. - Заходи...
   Так началась для Николая Васильевича другая, хоть и по-прежнему собачья, жизнь...
  
  
   ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
  
   "Ave, Caesar! Morituri te salutat!" - Да здравствует Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя! (лат.)
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"