Всякий человек, отмеривший значительную часть своего земного существования, из собственной или окружающей его жизни может припомнить немало невероятных, но, тем не менее, правдивых историй, которые, будучи перенесенными на бумагу, вряд ли вызовут доверие к ним у читателя. Рассказанные в узком семейном или дружеском кругу, истории эти обычно довольно легко принимаются на веру, что убедительно свидетельствует как о репутации рассказчика, так и о легко допускаемой слушателями возможной реальности излагаемых событий. Но, как только эти истории попадают на страницы книги, их достоверность куда-то улетучивается, и дотошный читатель уже после первых же прочитанных страниц с разочарованием восклицает:
- Опять меня принимают за недоумка, не способного отличить правду от вымысла! - И тут же откладывает книгу в сторону, предвидя ожидающую его перманентную ложь и не желая тешить своим доверием авторское самолюбие писателя, сочинившего, как ему кажется, очередную невероятную историю.
Различное отношение к невероятному сюжету в устном рассказе и в литературном произведении специалистами объясняется различием в законах восприятия разных форм повествования. Возможно, так оно и есть, но у меня нет никакого желания ни оспаривать, ни подтверждать подобную сентенцию и я предпочитаю просто и бесхитростно рассказать свою собственную обыкновенную невероятную историю, не придерживаясь законов литературного жанра и совершенно не беспокоясь о том, поверят ли в нее будущие читатели. Для меня самодостаточен факт действительного существования этой истории, и я предпочитаю не заботиться о возможных сомнениях в ее достоверности у будущих читателей.
Ни время, ни место событий, описываемых в этом повествовании, не имеют никакого практического значения, однако, мне кажется, все же следует отметить тот факт, что снег, шедший всю ночь и к утру покрывший видимое пространство до ближайших сопок, случился как раз в ночь на первое июня, в день, традиционно считающийся первым днем наступившего лета.
Нельзя сказать, чтобы в этих краях аномальные природные явления были чем-то из ряда вон выходящим, подобные несуразности без труда могли бы, как говорится, "припомнить старожилы". Я же упоминаю об этом исключительно по той причине, что вполне возможно, именно это природное явление и явилось знамением начавшейся именно в этот день и рассказываемой мною теперь истории.
***
Марину Мироновну Поливанову привели в санчасть часов в шесть вечера.
Солнце уже совсем низко стояло над сопками, создавая иллюзорную картину всеобщего благополучия на необозримом пространстве, сплошь покрытом цветущим багульником.
Санчасть, или по местному выражению "больничка", небольшой одноэтажный домик, прочно сложенный из толстых бревен лиственницы, располагалась на южной стороне лагеря и своими стенами почти вплотную примыкала к бесконечному забору. Вдоль забора, в трехметровом пространстве между двойным ограждением из колючей проволоки, бегали огромные собаки, время от времени затевающие между собой свару и оглашающие окрестности грозным лаем. Лай этот, наводил страх не только на обитателей лагеря, но и на всех живых существ, выбравших местом своего проживания ближайшие окрестности.
Но ни собачий лай, ни удаленность санчасти от других лагерных построек, не могли повлиять на желание основного состава его обитателей однажды оказаться в этом бревенчатом домике, чтобы хотя бы на короткое время изменить не совсем комфортные условия проживания в этом, не ими выбранном, месте.
Впрочем, Марину Мироновну привезли в санчасть, можно сказать "по плану". Ее беременность, скрытая от посторонних глаз в период всего времени следствия, наконец, расцвела пышным цветом, обратив на себя внимание тех, кому по долгу службы назначалось быть в курсе происходящих в лагере событий.
Нельзя сказать, чтобы кто-либо, от кого зависела судьба находящихся здесь людей, был удивлен самим фактом беременности, за время службы приходилось сталкиваться и не с такими "случаями", но вряд ли кому-либо из них приходилось участвовать в обнаружении факта беременности исключительно на ее последней стадии.
Обнаружив беременность Марины Мироновны, вернее, узнав о ней из доклада "стукача" из пятого отряда, по кличке Шалая, дежурный офицер, руководствуясь инструкцией, доложил об этом начальнику лагеря, толстому и неопрятному полковнику Бурыгину, за свое пристрастие к ничегонеделанию получившего кличку "Облом", употреблявшуюся между собой абсолютно всеми обитателями лагеря. Кличка, по лагерной терминологии "погоняло", по всей видимости, была придумана кем-то из образованных заключенных из той многочисленной части интеллигенции, которая в то время служила чуть ли не основным источником пополнения "контингента", и произошла от сокращенной фамилии главного героя романа Гончарова "Обломов".
Попав сюда несколько лет назад в результате "подковёрной" грызни в министерстве, где он занимал весьма ответственную должность, Бурыгин, наконец-таки, обрел покой и буквально наслаждался возможностью не делать ничего из того, что потребовало бы от него физических, моральных или умственных сил. Переложив многочисленные обязанности начальника лагеря на своих заместителей, Бурыгин старался не вникать в те нескончаемые проблемы и проблемки, которые неизбежны при всяком общем проживании большого количества людей. Семьи у полковника Бурыгина не было, а в радиусе тысячи километров не было над ним и начальства, которое могло бы, хотя бы теоретически, стать для него фактором беспокойства, а потому предаваться лени, любимому занятию Бурыгина, никто не мешал.
Полковник Бурыгин вызвал к себе своего политрука майора Дрюкова и, сообщив ему новость, велел "разобраться", после чего привычно погрузился в послеобеденный сон, длившийся у него, как правило, до самого ужина.
Майор Дрюков, придя к себе в кабинет, вызвал по телефону врача и велел тому "разобраться и доложить", что и было сделано последним в самое короткое время, понадобившееся ему для установления факта беременности и определения предполагаемых сроков рождения ребенка.
Врач лагеря Герш Лейбович Ройтер, для простоты звучания именуемый всеми почему-то Михаилом Григорьевичем, "на воле" имел большую практику, основное место в которой занимали запрещенные в стране аборты, за что, собственно, и попал он в эти "благословенные" края, без особого труда определил тот день, когда Марину Мироновну Поливанову, следовало доставить в санчасть. При этом, он настолько точно произвел необходимые подсчеты, что, будучи привезенной в "больничку" вечером, Марина Мироновна этой же ночью и родила мальчика, под вой снежной метели и равномерное постукивание оторвавшейся на крыше доски.
***
Помещение санчасти и снаружи не выглядело огромным, а внутри было и того меньше. Больные, коих никогда не бывало здесь слишком много, как из-за недостатка места, так и по той причине, что начальству прекрасно было известно неудержимое стремление заключенных попасть в этот маленький рай и те ухищрения, к которым они прибегали, дабы попасть на желанную койку. Начальство ухищрения успешно упреждало и только самым удачливым или действительно серьезно больным удавалось проникнуть на вожделенную территорию санчасти. Ввиду чрезвычайной тесноты, которую не удавалось до конца уничтожить даже суровыми мерами майора Дрюкова, больные лежали в палатах по несколько человек. Койки же в палатах были сдвинуты так близко, что между ними приходилось даже не проходить, а пробираться боком, что, впрочем, нисколько не смущало счастливцев, искренне благодарящих повернувшуюся к ним лицом судьбу, позволившую им пользоваться чистыми простынями, и никакая теснота не могла помешать им с наслаждением предаваться блаженству ничегонеделания.
Родильная палата, называемая так исключительно неофициально, которая в отсутствие рожениц пустовала и в которой Михаил Григорьевич иногда оставался ночевать, предпочитая быть рядом с каким-нибудь больным, чье пребывание на этом свете грозило преждевременным окончанием, была, относительно, просторной. В ней стояли всего лишь две кровати и небольшая тумбочка, накрытая чистым куском марли.
В лагере особенно следили за тем, чтобы никто из подопечных не смог бы забеременеть, и, тем самым, получить полагающиеся в таких случаях льготы, особенно ценные в суровых лагерных условиях. За случаи "криминальной", как она именовалась в официальных отчетах, беременности, если, разумеется, таковые становились известны столичному начальству, строго наказывали практически весь персонал лагеря, не утруждая себя поиском "виновника". Естественно, никому из служащих не хотелось попадать под горячую и, как правило, чрезвычайно жестокую руку командования, и все они увлеченно и самозабвенно следили за своими собратьями, справедливо полагая, что ни от кого, кроме них самих, и не может случиться никакая беременность в этом лагере. Единственными представителями мужского пола на протяжении ближайших полутора тысяч километров были исключительно сотрудники лагеря, так что и искать виновника очередного "пикантного" ЧП нужно было среди них.
Что касается Марии Мироновны, то она забеременела еще "на воле", задолго до своего неожиданного ареста, а, попав в лагерь, невольно скрывала свою беременность благодаря, во-первых, скромности характера, а, во-вторых, особой конституции тела, способствующей долго не замечаемому окружающими изменению фигуры.
Осуждена Мария Мироновна была совершенно случайно и пострадала исключительно, если можно так выразиться, "по вине" своего мужа, потомка довольно известной дворянской фамилии, представители которой все, как один, обладали трезвым умом, в нужный момент подсказавшим им наиболее предпочтительный вариант дальнейшего существования. Почти одновременно, хотя и проживали в разных местах огромной страны, а потому не имели возможности согласовать свои поступки друг с другом, при первых же симптомах надвигающейся на страну напасти под названием "большевики", они переместились сначала во Францию, а затем, самые предприимчивые из них, и в Америку. Отсюда, с безопасного расстояния и, со все возрастающим ужасом наблюдая за происходящими на их родине переменами, они втайне радовались собственной предусмотрительности, позволившей им увезти с собой огромные капиталы, на долгие годы обеспечившие им и их потомкам весьма комфортный образ жизни.
Мария Мироновна при замужестве, состоявшемся уже в то время, когда власть большевиков в стране прочно обосновалась, оставила себе девичью фамилию. Муж ее, так и не уехавший из страны, как он сам выражался, по идейным соображениям, в то время ему было семнадцать и его юношеская категоричность взяла верх над доводами разума, нисколько не возражал, уже к тому времени прекрасно понимая, что "неправильная" фамилия может когда-нибудь доставить его отпрыску немало неприятностей. Подобный же поступок, кроме того, был настоятельно рекомендован давним знакомым их семьи, в прежнее время служившим поверенным по гражданским делам, а теперь, исключительно в целях выживания, промышлявшим мелким воровством на рынках. Этот совет действительно помог Марии Мироновне ей избежать участи, постигшей ее мужа, и остаться в живых, хотя назвать жизнью то существование, в которое она попала после суда, можно было бы с большой натяжкой.
В документах, сопровождавших Марию Мироновну в ее скорбном путешествии, разумеется, упоминалась и фамилия мужа и те роковые обстоятельства, послужившие поводом для кардинального изменения ее судьбы, но никому в лагере, исключая тех, кто по долгу службы имел к этим документам доступ, не было известно их содержание.
Почти одновременно с Мариной Мироновной в палату для рожениц была помещена жена старлея из охраны Валентина Федоровна Горбунова, чрезвычайно любопытная особа, от взоров которой не было скрыто ни одно лагерное событие. Вообще-то жены сотрудников лагеря, если им случалось рожать, что, впрочем, случалось здесь крайне редко, предпочитали находиться в палате санчасти в одиночестве, но Валентина Федоровна нисколько не возражала против соседства Марии Мироновны. Такое благодушие объяснялось простой причиной тайного знакомства Валентины Федоровны с личным делом заключенной Поливановой, для чего ее мужу пришлось пойти на должностное преступление. Она просто сгорала от любопытства, предвкушая доверительный разговор двух подруг, находящихся в одной палате и озабоченных одинаковыми и приятными житейскими заботами. Валентина Федоровна не могла дождаться того момента, когда ей станут известны все подробности замужества соседки и многочисленные родственные связи ее мужа.
Но, "человек предполагает, а Бог располагает" и Марина Мироновна, успешно родив здорового и нормального мальчика, в ту же ночь умерла, не желая, очевидно, продолжать беспросветное существование, уготованное ей судьбой на ближайшие десять лет, а ребенок, родившийся у Валентины Федоровны, оказался настолько слабым, что не дожил даже до того, чтобы ощутить вкус материнской груди. Михаил же Григорьевич, движимый состраданием к уготованной новорожденному судьбе, переменил бирки на ножках младенцев и утром Валентине Федоровне принесли здорового малыша, который, вполне естественно, и был ею воспринят, как собственный сын.
Каким-то совершенно непостижимым образом, возможно, благодаря беспредельной и, нужно это особо отметить, часто вполне обоснованной подозрительности майора Пупынина, факт этот всплыл на допросе, который был учинен начальником первого отдела Михаилу Григорьевичу. Последний, искренне каясь и незаметно, но при этом совершенно непонятным образом и демонстративно, тайком вытирая действительно текущие из глаз слезы, призванные смягчить суровость наказания, не стал отрицать подмены и был, под подписку о неразглашении, отпущен восвояси, а рассказанная им незамысловатая история ровными строчками легла в донесение, отправленное майором Пупыниным "по команде".
***
Дверь застекленной веранды звякнула щеколдой и Валентина Федоровна Горбунова, изрядно постаревшая и давно утратившая пухленькое очарование молодости, взамен которой пришла неуклюжая и неповоротливая полнота, с трудом поднялась со стула, стоявшего у окна и направилась к буфету.
Небольшое окно, выходящее во двор, было занавешено застиранной занавеской, с едва различимыми на ней и давно уже поблекшими цветными разводами, в очертаниях которых угадывались красные маки. Окно, кроме его прямого назначения освещать помещение, служило для Валентины Федоровны наблюдательным пунктом за проистекавшей за ним жизнью. Чрезмерная полнота и некоторая леность характера хозяйки не позволяли самой участвовать в этой жизни и ей оставалось быть в ней сторонним наблюдателем, что, впрочем, не только не огорчало ее, но даже доставляло определенное удовольствие быть в курсе всех мелких событий, невольной свидетельницей которых она оказывалась благодаря столь удобному наблюдательному пункту.
Валентина Федоровна подошла к буфету, в котором хранилась бесхитростная столовая посуда и достала оттуда глубокую миску, много лет служившую неизменным и основным столовым прибором для ее мужа, возвращавшегося сейчас с работы, о чем ей недвусмысленно поведала звякнувшая на веранде щеколда.
Муж Валентины Федоровны Николай Михайлович Горбунов работал охранником на железнодорожном овощном складе, что позволяло его жене иногда готовить обед из весьма экзотических продуктов, время от времени попадавших в дом, благодаря убеждению Николая Михайловича в своем неотъемлемом праве пользоваться возможностями службы.
После смерти Вождя он с женой и маленьким сыном, к тому времени уже отметившему свой первый день рождения, уехали на Большую Землю где, купив маленький домик в одном из небольших поселков восточной Украины, начали постепенно забывать прежнюю жизнь, наслаждаясь свободой и южным солнцем. Украина была выбрана вполне осознанно и главную роль в этом выборе сыграли разговоры их ближайшего знакомого, такого же охранника в лагере, каким был и сам Николай Михайлович. Всякий раз, придя в гости к своим соседям по бараку, знакомый яркими красками и с большим воодушевлением описывал те благословенные места своей родины, которые до сих пор ему самому служили утешением в суровом краю вечной мерзлоты, куда забросили его не совсем удачные обстоятельства жизни. Уехать же отсюда по своей воле ни у него, ни у других обитателей лагеря не было и потому всем им оставалось надеяться исключительно на судьбу, которая, после столь неприятного кульбита с их назначением в эту тьмутаракань, просто обязана была повернуться к ним лицом, чтобы исправить допущенную ошибку.
Рассказы знакомого после встречи с их сюжетами оказались весьма далекими от действительности и единственное, что оказалось правдой, были теплый климат и обилие фруктов и овощей, цены на которые на рынке, именуемом среди местных жителей "базарчиком", даже сегодня, после того, как Горбуновы прожили здесь около пятнадцати лет, не переставляли удивлять своей незначительностью.
Домик, купленный на скопленные бережливой Валентиной Федоровной деньги за все время службы Николая Михайловича охранником в лагере, был совсем маленьким и состоял всего из двух небольших комнат. Одну из комнат, где кроме стола, накрытого клеенкой, стояла широкая деревянная кровать и небольшая печурка, обогревавшая зимой весь домик, занимали родители. Вторая комната, более светлая, освещавшаяся двумя окнами, принадлежала их сыну Александру, подростку четырнадцати лет, только что окончившему восьмой класс и теперь усиленно готовящемуся к экзаменам в машиностроительный техникум.
Вторая комната, вход в которую был завешен ситцевой занавеской с голубыми васильками, разительно отличалась от первой, хотя ничего примечательного в ней не было. Стояла такая же неуклюжая мебель, как и в комнате родителей, но атмосфера, возникавшая в этой комнате благодаря обилию мелких и на первый взгляд незначительных деталей, была довольно-таки своеобразной.
Деревянная кровать, застеленная голубым, так называемым, "марселевым" покрывалом; небольшой шкаф, в котором хранились вещи семьи; этажерка, сплетенная, очевидно, местным умельцем из высохших прутьев лозы; и стол, на котором, кроме скатерти, лежала еще и довольно чистая клеенка. Это был обычный стол, который при других обстоятельствах мог бы быть и обеденным, и назвать его письменным можно было только по той причине, что на нем аккуратно располага-лись книги, среди которых преобладали учебники, и школьные тетрадки. На стенах комнаты, особенно на той из них, вплотную к которой стоял стол, были аккуратно развешены цветные картинки, очевидно вырезанные из журналов. Изучая содержание картинок, можно было с суверенностью сказать, что повесивший их был человеком разносторонним и его интересовало не только то, что обычно интересует подростков, например, автомобили и красивые девушки.
Домик стоял в той части городка, которая сплошь состояла из таких же или очень похожих домиков, именовавшихся в этих краях "мазанками". Не слишком отличаясь своими размерами, государственные архитектурные нормы для частного строительства были весьма аскетичны, домики привлекали внимание, прежде всего, наличием возле них обязательного огородика или даже небольшого сада, засаженных главным образом теми растениями, которые могли быть употреблены в пищу. Подобное преимущество особенно ощущалось осенью, во время сбора урожая, когда обитатели домиков имели возможность не только в неограниченных количествах потреблять созревшие плоды, но даже иногда и торговать ими на местном "базарчике", что иногда составляло весьма существую часть дохода для некоторых особенно трудолюбивых и расторопных хозяев.
Зимой в домике было тепло. Топлива для небольшой печурки вполне хватало и доставалось оно совершенно бесплатно, так как добывалось на ближайшем терриконе, куда время от времени наведывались все жители этой части поселка. Шахта, в результате деятельности которой и образовался террикон, давно уже не работала, но на терриконе, кроме составляющей его породы, все еще оставалось много хорошего угля, годившегося для отопления. Этот уголь и собирали местные жители, преимущественно женщины, среди которых можно было заметить и Валентину Федоровну, не забиравшуюся слишком высоко на крутые склоны и предпочитавшую рыться среди породы в тех местах, где уже давно все было исследовано предыдущими посетителями. Тем не менее, ей всегда удавалось найти достаточно угля, чтобы приходить домой с добычей, которой хватало на несколько дней. Ее сын еще в пятом классе на уроках труда даже смастерил ей небольшую тележку, с которой она и ходила в свои собирательские походы, и которая очень ей облегчала это нелегкое и совсем не женское занятие.
Но это были, пожалуй, единственные запланированные выходы Валентины Федоровны, происходившие, конечно же, только зимой. Никому из жителей не пришло бы в голову заготавливать уголь заранее, так как его всегда можно было привезти домой тогда, когда возникала необходимость в обогреве. Все остальное время Валентина Федоровна сидела дома, преимущественно у окна, которое выходило на улицу, и через которое она могла наблюдать за медленным течением жизни поселка, примечая все мало-мальски существенные происшествия и иногда делая предположения дальнейшего развития тех или иных событий. Предположения нередко сбывались, что доставляло Валентине Федоровне удовольствие, с которым она обязательно делилась с теми немногими подругами, которые довольно регулярно приходи к ней в гости.
Жизнь ее на новом месте, поначалу весьма беспокойная из-за проблем, которые неожиданно возникли вместе с взрослением сына, постепенно наладилась и теперь каждый член семьи нашел свое место и в своих поступках старался не заходить на чужую территорию.
Перемены начались в тот день, когда их сыну Александру исполнилось три года. В этот день Николай Михайлович, как всегда, когда случался какой-нибудь повод для покупки в магазине "беленькой", как продолжали называть водку местные жители, еще помнившие те времена, когда бутылки с водкой запечатывались сургучом белого цвета, откуда и произошло это название, принес с собой с работы бутылку водки. Выпив за обедом всю бутылку, он, как обычно, принялся рассказывать жене производственные новости, перемежая свой рассказ таким количеством матерных слов, что понять смысл рассказываемого мог только человек, привыкший к подобной манере повествования и мысленно вычеркивающий все слова, не имеющие отношения к смыслу. Валентина Федоровна, хорошо знавшая все привычки своего мужа, давно уже не только не обращала внимания на матерные слова, непрерывным потоком лившиеся из него, особенно на подпитии, но и не пыталась вникнуть в смысл сказанного. Она вполне справедливо полагала, что, поскольку ничего толкового пьяный человек сказать не может, прислушиваться к нему нет никакой необходимости. Кроме того, в некоторых случаях, когда ей, например, просто надоедал непрерывный поток слов, льющийся из пьяного мужа, она могла просто и негромко приказать ему: "Заткнись!", и приказ этот заставлял того немедленно умолкнуть, так как жену свою, крикливый на работе и со своими знакомыми, особенно, как уже упоминалось, на подпитии, Николай Михайлович, как он сам не раз признавался, "уважал", а потому и никогда не посмел бы перечить ей.
Подобная покорность Николая Михайловича объяснялась, конечно же, разностью характеров супругов. Валентина Федоровна, несмотря на мягкость форм и как бы логически следующую из этой мягкости податливость, на самом деле была женщиной волевой и настойчивой. То, что ей в самые сжатые сроки после свадьбы удалось поставить своего молодого мужа на то место, которое было ему уготовано в их совместном проживании, было вполне естественно и объяснялось исключительно силой характера.
Нужно сказать честно, Николай Михайлович признал свое место, указанное ему женой, не сразу, и некоторое время между супругами еще возникали небольшие стычки, со временем происходившие все реже и уже к концу второго года совместной жизни прекратившиеся, можно сказать, навсегда. Разумеется, мужское самолюбие Николая Михайловича время от времени пыталось заявить о себе, и происходило это, как правило, после употребления им изрядной дозы алкоголя, но случаи эти были нечасты и Валентина Федоровна, как женщина умная, намеренно допускала их, чтобы, как она выражалась в разговоре с подругами, "выпустить пар". Подобная уступка позволяла ей не доводить мужское самолюбие до тех границ, за которыми могли произойти непредсказуемые и нерегулируемые события, которые вряд ли пошли бы на пользу их семейному благополучию. К тому же, как раз в это время Николай Михайлович получил назначение на службу в северный лагерь, что способствовало их с женой сближению и, как следствие, принятию Николаем Михайловичем тех правил жизни, неукоснительное соблюдение которые требовала от него Валентина Федоровна.
Выпив бутылку водки, Николай Михайлович, как всегда, начал разглагольствовать о своих производственных успехах, привычно перемежая речь словами, не принятыми к употреблению в приличном обществе. И вдруг его сын, тихо игравший в углу подаренной ему отцом деревянной машиной и вроде бы совсем не замечавший ничьего присутствия и не слышавший глубокомысленных тенденций родителя, вдруг заявил, уловив в бесконечном словоизвержении небольшую паузу:
- Если ты будешь так ругаться, я тоже научусь.
Опешивший Николай Михайлович от неожиданности даже поперхнулся огурцом, только что добытым из трехлитровой банки и с надеждой посмотрел на жену, ожидая от нее подтверждения услышанного и пытаясь уловить ее реакцию на столь странные и необычные слова их малолетнего сына. Валентина Федоровна сориентировалась довольно быстро и, строго посмотрев на мужа, сказала:
- Хватит ругаться, Сашенька правильно говорит.
Николай Михайлович молча доел огурец и так же молча встал из-за стола и пошел к соседу, где у того во дворе играли в домино всегдашние завсегдатаи этой увлекательной мужской забавы. В этом злачном месте ругательства были пресечены женой соседа еще в самом начале общих посиделок и теперь даже при самом шумном обсуждении итогов только что состоявшейся партии никогда не слышались нецензурные выражения, поначалу все же иногда срывавшиеся с губ проигравших.
А Сашенька, оставшись вдвоем с матерью вдруг спросил ее:
- Мама, а как меня зовут? Александр?
- Да, Сашенька, Александром, - ответила Валентина Федоровна.
- А почему же тогда ты называешь меня Сашенькой, - допытывался трехлетний исследователь.
- Сашенька, - ласково продолжала Валентина Федоровна, - это то же, что и Александр.
- А я хочу, чтобы меня звали Александром, а не Сашенькой, - заявил мальчик, сосредоточенно пытаясь открутить колесо у только что подаренной ему игрушки. - Мне не нравиться, когда меня называют Сашенькой.
С этого же дня его стали звать Александром и теперь, когда он уже собирался отправиться в самостоятельное плавание по жизни, техникум находился в соседнем городке, километрах в тридцати от их поселка, никому в их классе, да и во всей школе не могло и в голову прийти назвать его Сашей или Шуриком. Для всех, кто его знал, он был исключительно Александром, пока время и положение не переменили это имя на более уважительное: Александр Николаевич.
Николаю Михайловичу нелегко далось воздержание от бранных слов, которые давно стали его собственной сущностью. Слова эти были для него такими же естественными, как и большая родинка на щеке, отличительная черта всех представителей мужской части рода Горбуновых. Отсутствие же такой родинки у сына иногда, в минуты особенного раздражения жизнью, служили дополнительным стимулом к употреблению тех самых запрещенных матерных слов.
Но не только отсутствие родинки было причиной тайных сомнений Николая Михайловича в своем отцовстве. Строго говоря, в сыне вообще не было ни одной черты, которая бы подтверждала его право называться отцом.
Но не было в нем ничего и от матери, которой такие приметы вовсе не казались существенными и у которой никогда не возникало чувства непричастности. Непохожесть сына на отца она относила на счет тех самых вывертов природы, которые иногда проявляются на внуках и непохожесть его на мужа объясняла одной из таких несообразностей, полагая, что сын, наверняка, похож на ее собственных родителей, которых она, к сожалению, никогда не видела, так как с младенчества воспитывалась в детском доме. Эту мысль она постоянно пыталась внушить и Александру, которого долго не могла привыкнуть называть таким строгим и даже, как ей казалось, официальным именем, но поведение сына и его взрослые поступки, совершенно не свойственное маленьким детям, постепенно приучили ее к мысли о преждевременной взрослости а потому и естественности выбранного им самим имени.
Но постепенно от Николая Михайловича все реже и реже можно было услышать неприличные ругательства. Однажды же, во время очередной ссоры с женой, время от времени допускаемой ею в качестве психологической профилактики, поводом к которой послужило, конечно же, употребление Николаем Михайловичем чрезмерной дозы алкоголя, расслабившей его до степени легкого неповиновения, его сын, Александру было в то время десять лет, глядя на ругающихся родителей с горечью сказал им:
- Ну, что вы все ссоритесь! Ведь мы все умрем!
Услышав слова сына, Николай Михайлович замолчал, крепко задумался и с этого момента никто и никогда не слышал от него ничего более неприличного, чем слово "чёрт".