В своей прошлой и теперь уже такой далекой жизни я знал огромное количество анекдотов и беззастенчиво пользовался славой хорошего рассказчика среди слабого, но чрезвычайно чувствительного к юмору женского пола. Сегодня, когда в интернете чуть ли не на каждой странице можно найти ссылку на свежие или особенно популярные в данный момент анекдоты, знанием этих коротких и насыщенных юмором рассказов уже никого не удивишь.
Откуда появляются анекдоты, я не знаю до сих пор, но подозреваю, что рождает их все-таки сама жизнь. Ее роль, по-моему, заключается в предоставлении подходящего сюжета, вся же остальная и, возможно, наиболее кропотливая часть работы, лежит на многочисленных и безымянных рассказчиках, которые, постепенно и скрупулезно отшлифовывая его, в конце концов, доводят сюжет до такой стадии готовности, когда краткость и абсолютная точность позволяют слушателям присвоить этому рассказу почетное звание анекдота.
Событие, о котором я хочу рассказать, и которое наверняка могло бы стать вполне подходящим сырьем для будущего анекдота, произошло со мной совсем недавно, когда я возвращался от своего друга, пригласившего меня на свадьбу своей дочери. Маленькая когда-то девочка, которую я, что называется, носил на руках, приятель с женой во время очередной экзаменационной сессии частенько оставляли ее на моем попечении, превратилась во взрослую девушку, всем своим обликом демонстрировавшую готовность к выполнению святой и вечной функции продолжения рода. Высокая и стройная, очень похожая на свою мать, она была необыкновенно красива той строгой русской красотой, которая встречается еще на необъятных просторах России среди школьниц захудалых и богом забытых сельских школ.
Свадьба была шумной, водки было выпито много и мое здоровье, утратившее за последние годы значительную часть своего, как когда-то казалось, вечного потенциала, было изрядно подпорчено.
Отбившись, наконец, от объятий провожавших меня друзей и зайдя в вагон, я помахал из окна купе проплывающим мимо знакомым лицам, и, под стук колес постепенно набирающего скорость поезда, и с предвкушением долгожданного отдыха, забрался на верхнюю полку, благо, именно там находилось указанное в билете место, выделенное мне судьбой на ближайшие двое суток.
В купе железнодорожного вагона я всегда предпочитаю именно верхнюю полку, которая позволяет занимающему ее пассажиру, в случае необходимости, стать сторонним наблюдателем протекающей внизу жизни. А жизнь эта, благодаря удивительной в своих непредсказуемых проявлениях русской ментальности, в российских поездах бывает весьма показательной, что часто воспринимается нередким сегодня в России западным обывателем с недоверием и настороженностью. Какой-нибудь случайный пассажир из респектабельной Германии так до конца своей поездки и не может уразуметь, почему это люди, всего лишь пять минут назад даже не предполагавшие взаимного существования, зайдя в купе и кое-как устроившись для долгой поездки, вдруг начинают рассказывать о себе такие подробности, которые он сам не стал бы сообщать даже своим ближайшим родственникам. Но такова специфика русской жизни. И с ней нужно либо мириться, безропотно принимая все ее причудливые проявления, либо уезжать жить в какую-нибудь другую страну, где вопрос совершенно постороннего человека, случайно попавшегося вам на улице: "Где бананчики покупали?", невозможен даже теоретически.
В купе других пассажиров не было и это обстоятельство как нельзя лучше подходило к моему состоянию. Я тут же закрыл глаза и под равномерный и всегда прекрасно убаюкивающий меня стук колес мгновенно уснул.
Проснулся я часа через два, когда занавески на окне уже окрасились закатным солнцем, а на нижней полке сидел человек лет сорока, в хорошем костюме, в белой рубашке с темным галстуком и до блеска начищенных ботинках. Дверь в купе была открыта, и двигающиеся по коридору пассажиры своими многочисленными чемоданами и громкими разговорами производили тот самый шум, от которого я, очевидно, и проснулся.
У нового соседа не было никаких вещей, за исключением небольшого и необыкновенно дорогого даже на первый взгляд чемоданчика, выдававшего в нем принадлежность к новой для нашего времени касте предпринимателей. Из этого чемоданчика, именуемого "дипломатом", он тут же достал ноутбук и, включив питание в розетку за его спиной, принялся двумя пальцами, но при этом довольно бойко, отстукивать какие-то тексты. Шума он производил совсем немного, пассажиры постепенно успокоились, разобравшись с соответствием указанных в билетах мест, по коридору уже бестолково не бегали и я снова незаметно уснул.
Но сон мой, судя по розовому цвету занавесок на окнах, длился совсем недолго, когда в купе, можно сказать, втиснулся человек, чья принадлежность к касте православных священников не вызывала сомнения.
Новый пассажир, на первый взгляд, был еще совсем не старым человеком довольно плотного телосложения, чей точный возраст невозможно было определить по той причине, что все люди, носящие бороду, как мне кажется, кажутся старше, чем они есть на самом деле. Новый пассажир был одет в черный балахон, именуемый рясой, из-под которой выглядывали черные носки туфель, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся офицерскими хромовыми сапогами, обувью редкой и почти не встречавшейся мне с тех пор, как я закончил свою службу в советской армии.
Как я уже упомянул, у нового пассажира была большая и необыкновенно роскошная черная борода, уже тронутая кое-где почетным белым цветом, придававшим её владельцу дополнительную солидность, и необыкновенно добрая улыбка, вызывавшая желание понравиться.
У нового пассажира был с собой огромный чемодан, который он тут же без особых усилий забросил на полку над входной дверью, и небольшой пластиковый пакет, в котором, по всей вероятности, находились те вещи, которые могли понадобиться ему в дороге.
Мягко поздоровавшись приятным баритоном, батюшка, а именно так уважительно именуют своих духовных наставников верующие в России, уселся на нижнюю полку и принялся смотреть в окно, иногда незаметно рассматривая своего соседа, продолжавшего стучать по клавиатуре и не обратившего никакого внимания на нового попутчика.
Поезд незаметно тронулся, и за окном проплыли немногочисленные вокзальные постройки, сменившиеся вскоре обычным осенним пейзажем. Батюшка продолжал смотреть в окно, молодой человек без остановки стучал по клавиатуре и я уже снова было начал засыпать, как вдруг батюшка, негромко кашлянув, обратился к молодому человеку:
- Не желаете ли пойти в ресторан отужинать со мной за компанию?
Его голос, насыщенный бархатными модуляциями, с хорошо отрепетированными на многочисленных службах интонациями, был необыкновенно приятен, и трудно было представить себе человека, который мог бы отказать ему в какой-нибудь просьбе. Тем не менее, молодой человек, оторвавшись от компьютера и невнимательно взглянув на своего соседа, учтиво, но в то же время довольно твёрдо, что выдавало в нем наличие качеств, позволяющих вести свое дело вполне успешно, отказался.
- Нет, спасибо, благодарю вас. У меня много срочной работы и я не могу отложить ее на завтра. - После чего снова принялся равномерно выстукивать двумя пальцами какую-то мелодию на клавиатуре компьютера.
Батюшка посидел еще немного и убедившись, что никаких других попутчиков в этом купе ему не найти, я же демонстративно делал вид крепко спящего человека, негромко вздохнул и, открыв дверь, тихонько вышел в коридор.
Вернулся батюшка, наверное, через час или полтора. Заметно повеселевший и явно употребивший в ресторане не одну рюмку коньяка, что легко определялось моим опытным обонянием, батюшка расположился на своем диване и, наполнив небольшое купе запахом беззаботности, принялся смотреть в темное окно, за которым уже наступила осенняя ночь. При этом он тихо мурлыкал какую-то легкомысленную песенку, совершенно неуместную в устах солидного человека.
В соседнем купе ехали какие-то молодые женщины, чей смех время от времени заставлял меня невольно к нему прислушиваться, с грустью вспоминая те далекие годы, когда общение с прекрасным полом было моим основным и главным времяпровождением. Звуки эти обратили на себя внимание и моих соседей, но реагировали они на них по-разному. Молодой человек каждый раз, когда из-за стены доносился новый взрыв хохота, неприятно морщился и на мгновение прерывал свой равномерный стук, а батюшка непременно начинал двигаться, как будто бы пытаясь найти более удобное положение для своего большого тела.
Наконец, после очередного и на этот раз необыкновенно задорного взрыва смеха, батюшка снова кашлянул, что было, скорее всего, его манерой начинать разговор, и мягко обратился к молодому человеку:
- Может, пойдем к соседкам в гости? Спать еще рано, а делать ведь все равно нечего.
Молодой человек, уже доведенный до белого каления непрекращающимся смехом в соседнем купе, явно мешающим ему сосредоточиться, сердито посмотрел на батюшку и, едва сдерживаемый уважением, которое он, несомненно, испытывал к его сану, сквозь зубы заявил?
- Нет, благодарю вас. У меня много работы.
- А я пойду, пожалуй, - батюшка вздохнул, поднялся с дивана и, поправив рясу, решительно открыл дверь в коридор.
Смех за стеной на некоторое время стих, но потом снова возобновился с новой силой, как будто в некоем смеховом механизме сменили старые батарейки на новые. Теперь он раздавался с определенной и предсказуемой ритмичностью, обычно после непродолжительного звучания ровного и мощного баритона, от звуков которого не могли защитить тонкие стенки перегородок, и который своим ровным рокотом, казалось, наполнял не только соседние купе, но и весь несущийся в ночи вагон.
Под эти взрывы женского смеха я снова уснул, время от времени просыпаясь и убеждаясь в том, что веселье за стеной все еще продолжается.
Утром я чувствовал себя значительно лучше. Спустившись вниз, я отправился в туалет, где, приводя себя в порядок, провел весьма значительное время, вызвав справедливое негодование пассажиров. Вынужденные жить по правилам толстой и не совсем опрятной проводницы, наглухо закрывшей на ключ один туалет из двух, пассажиры безропотно принимали диктуемые ею условия вагонной жизни, а всё невольно копившееся в них негодование, обращали на тех попутчиков, которые, на свое несчастье, попадались им под горячую руку.
В купе на небольшом откидном столике была уже расстелена слегка помятая газетка, а на ней громоздилось настоящее изобилие, по всей вероятности, извлеченное из принадлежащего батюшке пластикового пакета. Сморщенный и как будто чем-то обиженный пакет, отдав все свое содержимое, и тем самым выполнив свое предназначение, лежал тут же и покорно дожидался момента, когда в него будут уложены объедки, с которыми он и отправится в своё последнее путешествие - на помойку.
На огромных и необыкновенно красивых помидорах небрежно развалился круг домашней колбасы, а в многочисленных стеклянных баночках просматривались всевозможные домашние изыски, очевидно, собственноручно приготовленные и уложенные в дорогу заботливой попадьей своему обожаемому мужу. Судя по всему, подобные путешествия были большой редкостью для батюшки и он, как ребенок радуясь каждой проведенной в нём минуте, с наслаждением отдавался счастливому ничегонеделанию.
Молодой человек, с раннего утра засевший за компьютер и решительно не обращавший никакого внимания на происходящее, продолжал упорно выстукивать на нём свою нескончаемую песню. Казалось, ничто не могло отвлечь его от столь увлекательного занятия, но, в конце концов, он не выдержал и под действием божественных ароматов, которыми заполняли купе разложенные на газетке продукты, поддался, наконец, уже третьему по счету приглашению хозяина этой роскоши. Решительно отложив в сторону ноутбук, он присоединился к попутчикам, стремительно наверстывая упущенное по его же вине время завтрака.
Все пассажиры купе с удовольствием пользовались радушием хозяина и любые разговоры казались не только неуместными, но даже оскорбляющими происходящее священнодействие.
Наконец, молодой человек выпил свой чай и, смахивая чистым носовым платком крошки, случайно оказавшиеся на его безупречном костюме, заговорил, обращаясь к батюшке.
- Простите меня за вопрос, батюшка, но вот я работаю, как вол, жене не изменяю, не пью, недавно курить бросил, а настоящего удовлетворения от жизни не получаю. Может быть, я что-то не так делаю? Я стараюсь соблюдать описанные в священном писании правила, но, возможно, я все же живу как-то неправильно? Что вы на это скажете?
Батюшка, осторожно набирая ножом из небольшой плоской баночки желтое и чрезвычайно аппетитное даже с виду сливочное масло, аккуратно намазывал его на тонкий кусочек белого хлеба. Затем он бережно уложил на этот кусочек прозрачный ломтик балыка из красной рыбы и повернулся к окну. Продолжая держать в руке только что сооруженный им с такой любовью бутерброд, он смотрел на проплывающий за окном пейзаж, и, казалось, совсем не слышал обращенного к нему вопроса.
Осень уже явно доминировала над летом и отдельные ветки берез, усыпанные желтыми листьями, необыкновенно яркими на фоне еще довольно сочной зелени, со всей очевидностью подтверждали неутешительный вывод.
Задумавшись о чем-то о своем, и глядя в окно на проплывающие мимо перелески, батюшка, как будто отвечая своим собственным мыслям, вдруг заговорил:
- Нет, сын мой, живешь ты правильно, как и написано в священном писании, - и, отвернувшись от окна, и уже поднося ко рту бутерброд, внимательно рассматривая, с какой стороны было бы наиболее аппетитно к нему приступить, вздохнул и тихо добавил: