- Вовочка, нужно правильно говорить: "Испортил воздух".
- Марь Иванна, а Колька испортил воздух. Наверное, опять набздел.
(анекдот)
Когда-то давным-давно была на железной дороге такая должность - кондуктор.
Это был совсем не тот кондуктор, о котором упоминает гробовых дел мастер Безенчук, рассуждая об иерархии смерти и вознося эту должность чуть ли не вершину общественной пирамиды.
Наш кондуктор в любую погоду ездил на тормозной площадке заднего вагона товарного поезда, занимая едва ли не последнюю ступеньку в иерархии земной и являясь постоянным объектом издевательств у местных мальчишек.
Подождав, пока пройдёт весь железнодорожный состав, они выбегали на полотно дороги и, зажав зубами козырёк фуражки, мотали головой из стороны в сторону, изображая, таким образом, этот самый последний вагон и довольно точно передавая состояние сидящего на откидной скамеечке кондуктора.
Что входило в обязанности кондуктора за давностью времени нам неизвестно, но всякий раз, глядя вслед уходящему товарному поезду, можно было видеть на тормозной площадке неизменную фигуру в длинном плаще с капюшоном.
* * *
Пётр Савельевич, ещё не старый, лет сорока пяти кондуктор, располневший вследствие жизни и пристрастия к пиву, втиснулся в небольшую, жарко натопленную будочку осмотрщиков вагонов и уселся на почерневшую и отполированную рабочими спецовками длинную лавку, стоящую вдоль такого же чёрного, изрезанного ножом стола с прибитым посередине куском пластмассы.
Как обычно, играли в "домино" и, по всей вероятности, шла решающая партия. Игра шла молча под громкий стук камней по столу.
Вторую неделю мела пурга и последние три поездки вконец измучили Петра Савельевича. На коротких остановках между перегонами он не успевал согреться, и, приезжая домой, сутками не выходил на улицу. В довершение всего, в одной из поездок он простыл и теперь страдал от жесточайшего насморка.
Игроки вдруг зашумели, задвигались и проигравшие начали, как всегда, выяснять между собой отношения.
- Что ж ты мою "пятерку" зарубил, Афанасьич? Я же ставщик, - горячился Васька, no-прозвищу Косой. Его единственный глаз метал на партнёра, тихого, спокойного и рассудительного Ивана Афанасьевича молнии. Иван Афанасьевич спорить не стал, спокойно вышел из-за стола и пересел в угол, уступая место следующей паре.
Косой продолжал горячиться, доказывая случайность поражения своему соседу, такому же, как и он, молодому и бесшабашному Володьке Перетурову.
С Володькой они были друзьями, и всё детство у них прошло в борьбе с хозяевами и собаками чужих садов и огородов. Теперь, работая на одном участке, они оставили сады подросшей смене, а сами верховодили на танцах в городском парке, где без их участия не проходила ни одна драка с представителями Красной деревни, как называлось поселение, состоящее из небольших красных вагончиков, стоящих на тупиковых путях на окраине города. Здесь жили железнодорожные строители, не имеющие постоянного места жительства и путешествующие в своих домах-вагончиках по стране вслед за потребностью в их рабочих руках. Жители Красной деревни всегда и везде считались чужими, поэтому и доставалось им на танцах чаще и больше всех.
Побаивались Косого с Володькой и местные, коренные жители. Уверенность дружков в себе и страсть к "шуткам" были непредсказуемы и не знали границ.
Выговорившись, Косой, не умея, в силу беспокойности характера, сидеть без дела, начал приставать к разомлевшему от тепла Петру Савельевичу.
- Ну, что, Савельич, - интересовался Косой, - служишь? На пенсию не пора? Или повышение какое ждёшь?
Для двадцатилетнего Косого возраст Савельича был древним, бесперспективным, а исполняемые им обязанности кондуктора не вызывали уважения не только у Косого.
Пётр Савельевич Косого не любил и теперь, справедливо подозревая в его приставаниях подвох, разговаривать с ним не стал, чтобы не портить себе настроение перед предстоящим рейсом. Тем более, что сейчас он был поглощён одной крайне неприятной мыслью о необходимости сходить по нужде, что при его зимней экипировке представляло весьма серьёзную проблему.
Можно было бы сбегать в депо, где был туалет, но, во-первых, оставалось мало времени, а, во-вторых, можно и не добежать.
С каждой минутой проблема становилась все серьезнее, с ней уже нельзя было не считаться, и Пётр Савельевич решил воспользоваться вьюгой и темнотой и сходить за чахлые кустики, растущие сразу же за будкой на некрутом откосе.
Озабоченно взглянув на часы, и с тревогой отметив оставшиеся до отправления пять минут, он вышел, так и не ответив Косому на его дурацкие приставания.
Вагон, на тормозной площадке которого ему предстояло провести ближайшие сутки, стоял недалеко, но всё же следовало поторопиться, учитывая массу одёжек, с которыми ему предстояло справиться. Проводя много часов на открытой площадке заднего вагона, кондукторам приходилось одевать на себя столько одежек, что процесс раздевания представлял для них весьма серьезную проблему.
Пурга, как будто бы утихшая полчаса назад, опять подвывала ветром, вызывая в памяти кадры из фильмов о трудностях гражданской войны. Снег шёл не переставая, ветер собирал его в отдельные тугие струи и с силой бросал во всякого дерзнувшего выйти на улицу.
Свет редких фонарей приглушался снегом, а в том месте, которое наметил себе Пётр Савельевич, и вовсе было темно, только угадывался силуэт водонапорной башни, показавшейся ему самым удобным прикрытием от ветра и снега.
Зайдя за башню и обнаружив там относительную тишину, Пётр Савельевич начал разоблачаться, всё время невольно прислушиваясь к голосу диспетчера, доносящемуся из ближайшего динамика. Именно он должен был объявить об отправлении, и момента этого никак нельзя было пропустить.
Сквозь шум ветра и лязганье железнодорожных составов послышались Петру Савельевичу шаги где-то рядом, но наброшенные на голову полы тулупа мешали ему посмотреть в сторону, да и неловко было обнаружить себя знакомому в столь пикантной ситуации. А вслед за этим объявили отправление триста шестнадцатого, так что пришлось ему, чертыхаясь и кляня свою работу и судьбу, торопясь натягивать многочисленные и сейчас особенно противные одёжки.
Одевшись, Пётр Савельевич машинально оглянулся и с удивлением не обнаружил никаких следов своего пребывания. Но следовало спешить и он, застёгиваясь на ходу, направился к своему поезду, едва успев запрыгнуть на тормозную площадку.
Усевшись на откидную скамеечку, он поплотнее закутался, надвинул капюшон и, уперевшись валенками в деревянный барьер, отделявший его от удаляющихся огней станции, принялся дремать, стараясь как можно дольше сохранить то тепло, которое, как он знал по опыту, вскоре выдует ветер и тогда придётся греться, неуклюже двигаясь по тесной площадке тамбура.
Поезд набирал скорость и уже через десять минут вовсю мчался по заснеженной равнине, усугубляя пургу вдоль дороги, и оставляя после себя тучи пыли, срывающейся с открытых вагонов.
* * *
Первый перегон был коротким, и уже через час Пётр Савельевич входил в тёплый домик обходчиков, заранее предвкушая свою первую сигарету.
Народу оказалось больше обычного и все, как показалось Петру Савельевичу, были чем-то возбуждены. Но разговоры велись обычные, разве что несколько громко. Говорили о новом начальнике дистанции, припоминая его родственников, незатейливая жизнь которых проходила у всех на глазах.
Пётр Савельевич снял плащ, затем длинный тулуп и, присев на краешек лавки, закурил. С мороза было не жарко и у него приятно пощипывало лицо и уши. Было накурено и шумно, но ничего этого Пётр Савельевич не замечал, ощущая приятное тепло и, стараясь не думать о дальнейшей поездке.
Он уже начал подрёмывать, как вдруг в комнате как будто что-то изменилось, голоса стали громче и заговорили явно о чём-то другом. Почему-то показалось, что именно о нём.
Прислушавшись, он понял, что говорят о неприятном запахе, который будто бы появился в комнате. Из-за длившегося уже вторую неделю насморка Савельич запаха не ощущал, но, тем не менее, всё же начал принюхиваться, стараясь проделать это незаметно.
Теперь уже все заговорили о запахе, а Пётр Савельевич почему-то почувствовал себя неуютно и начал одеваться, тем более что вскоре должны были объявить отправление.
- Пётр Савельевич, - вдруг обратился к нему сидящий рядом невысокий, и весь какой-то прокопчённый, в лоснящейся от мазута спецовке, пожилой осмотрщик, - не от тебя ли часом запашок? Кроме тебя вроде бы никто не заходил.
- С чего бы это? - Пётр Савельевич пожал плечами, натянул негнущийся плащ и, услышав отправление своего триста шестнадцатого, вышел в заполненную снегом ночь.
Уже усевшись на своей скамеечке, он вдруг вспомнил ту странность, которая произошла с ним за водонапорной башней, и его обдало жаркой волной.
- Господи, а ведь это от меня и воняло. Что-нибудь впопыхах не то сделал и теперь вожу с собой. Что же делать? Нужно бы посмотреть, но ведь раздеваться придётся здесь. На станции негде будет, да и некогда.
Он с трудом расстегнул тулуп и, рискуя вывалиться со своей крохотной тормозной площадки, принялся расстёгивать первые штаны.
Внимательно осмотреть все многочисленные одежды не было никакой возможности. Поезд мчался вперёд, и не было ему никакого дела до бед какого-то кондуктора. На стрелках вагон кидало из стороны в сторону, нужно было держаться одной рукой за ручку тормоза, пытаясь в то же время другой производить проверку.
Кое-как всё же осмотрев себя, и не обнаружив ничего подозрительного, Пётр Савельевич несколько успокоился, но на следующей станции всё же с опаской шёл греться, на этот раз в большое двухэтажное здание, на первом этаже которого расположились вагонники.
Теперь Пётр Савельевич был начеку, дремать ему не хотелось, и он с беспокойством ждал реакции на своё появление,
Между тем никто его как будто и не заметил. Четверо играли в неизменное "домино", а ещё двое сидели друг против друга и пили чай из алюминиевых кружек.
- Да нет, конечно же, это им просто почудилось, подумал Пётр Савельевич и достал сигареты.
На кондукторов на перегонах вообще мало обращают внимания. Их много. Они приходят и уходят. Замечают только тех, кого знают и у кого есть общие знакомые.
Петра Савельевича, в общем-то, знали почти везде. Десять лет непрерывных поездок перезнакомили его чуть ли не со всеми служащими на этих маршрутах, но сегодня почему-то никого из знакомых не было и он даже подумал, что стареет и теперь, очевидно, многих не знает из новых, пришедших на дорогу недавно и совершенно не стремящихся поддерживать отношения с приходящими и уходящими кондукторами, век которых, судя по всему, уже заканчивался. Приходили новые времена, на смену паровозам шли электровозы, и всё чаще возникали разговоры о нецелесообразности содержания огромного штата кондукторов.
- Это какой, триста шестнадцатый, - вдруг обратился к нему прыщавый и худой парнишка лет девятнадцати. Спецовка, ещё не успевшая промаслиться и приобрести настоящий рабочий вид, сидела на нём неловко, и было сразу заметно, что здесь он работает недавно.
- Да, - Пётр Савельевич живо обернулся, радуясь хоть такому собеседнику. Ощущение прошедшей над ним тучи требовало разрядки, и он готов уже был завести с мальцом разговор, как вдруг, сидевший среди играющих и только что объявивший "рыбу" пожилой и толстый, как бочонок, с румяными щеками и картофельным носом путеец, всё явственнее принюхиваясь, сказал:
- Что-то, братцы, у нас тут завоняло, вам не кажется?
Братцы зашмыгали носами.
Что-то вроде есть, - сказал один из них, наклоняясь и зачем-то заглядывая под стол.
- Васька, - обратился толстяк к новичку, - это ты недавно в туалет ходил? А ну, покажи подошвы, может, налипло что.
Васька с готовностью задрал сразу обе ноги и показал их всем присутствующим, поворачиваясь при этом на своей тощей заднице.
- Может, это у меня, - Пётр Савельевич неловко нагнулся и посмотрел по очереди на свои подошвы, втайне надеясь быть виновником таинственного запаха, исходящего от подошв, и отгоняя от себя гораздо худшие предположения.
Но подошвы были чисты. На улице шёл снег, и даже в таком грязном месте, каким является железная дорога, сегодня было, как в операционной.
Запах, который по причине насморка никак не мог ощутить Пётр Савельевич, по уверениям присутствующих, всё усиливался и ему пришлось, сославшись на какие-то неотложные дела, о которых он совсем, было, забыл, выйти из тёплой комнаты и ещё до отправления поезда забраться на свою скамеечку. Никогда он так не ненавидел этот вагон и эту скамеечку, как сегодня.
Сомнений не было. Запах исходил от него, и теперь придётся ещё раз делать ревизию, только теперь более тщательно.
Но ни к чему не привела и эта ревизия и, когда Пётр Савельевич и на третьей станции, выслушав разговоры о запахе, пошёл в туалет, так как это был крупный железнодорожный узел, и ничего не нашёл, теперь уже окончательно, он понял, наконец, что его разыгрывают. Вспомнились и послышавшиеся ему шаги и ёрничанье Косого перед его уходом. Всё совпадало, и злости Петра Савельевича не было предела.
Но не кончились на этом его мытарства.
На каждой следующей станции всё повторялось снова и снова и то, что Пётр Савельевич заранее предвидел эти разговоры, ничего не меняло. Он не мог, да и не хотел объяснять каждому, что уже догадался о шутке и теперь она потеряла всякий смысл. Но для всех участвующих в ней она продолжала оставаться шуткой, которую никому не хотелось просто так взять и бросить. Ведь не каждый день случаются такие шутки. И потом, все инстинктивно это чувствовали: этой - жить долго.
* * *
Как доехал Пётр Савельевич до дома, рассказывать нечего. На обратном пути он уже не сходил со своей площадки, замёрз до остолбенения, а когда пришёл домой, то первое, что услышал он от своего четырнадцатилетнего сына - оболтуса, было:
- Пап, а что это у нас воняет? - Предусмотрительные сослуживцы успели научить его словам, на которые, несомненно, отреагирует его отец.
Так что единственный, кто по-настоящему пострадал в этой истории, был меньше всего в ней повинный сын Петра Савельевича.
А уж как он пострадал, знаю только я, потому что это и был ни кто иной, как я сам.