Рупин Юрий Константинович : другие произведения.

Вантюша

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Юрий Рупин
  

ВАНТЮША

   рассказ

"Ещё видел я под солнцем:

место суда, а там беззаконие;

место правды, а там неправда"

Екклесиаст. Гл. З ст.16

    
   Иван Васильевич Копылов, за свой покладистый и незлобивый ха­рактер прозванный в детстве Вантюшей, проснулся, как всегда, в половине шестого и, кряхтя и постанывая, но не от боли, а, скорее, по привычке, под­нялся с кровати и аккуратно заправил постель. Накинув на плечи потрёпанную "вохровскую" шинельку чёрного цвета, доставшуюся ему по случаю лет пятнадцать назад, вышел он на кухню и поставил на крайнюю конфорку почерневший от времени чайник.
   Соседи ещё спали, и было очень удобно в эти ранние ча­сы сделать хотя бы часть необходимых кухонных дел, чтобы потом, среди дня, уже не выходить на кухню, где хозяйни­чали женщины, и найти свободное место было невозможно.
   Поставив чайник, Иван Васильевич принёс из комнаты маленькую кастрюльку с замоченной накануне перловой кру­пой и, отрегулировав под ней огонёк синего пла­мени, пошёл одеваться.
   Через пять минут он уже стоял у большой жёлтой бочки во дворе соседнего дома и ожидал своей очереди среди мало­численных в это раннее время покупателей. Молоко, как всегда, продавала толстая и неопрятная женщина с никогда не проходящими синяками на спитом и опухшем лице. Её наружность больше соответствовала бы торговле пивом, каковым и торговала она еще до недавнего времени, пока не бы­ла переведена на торговлю молоком, которое она разбавляла так же, как и раньше пиво,
   И всё же Иван Васильевич покупал это молоко из эко­номии. В магазине оно было лучше, но продавалось только в бутылках, а их нужно было сдавать, что доставляло массу хло­пот. Приёмный пункт возле универсама работал редко и собирал такую очередь, что даже Иван Васильевич, че­ловек относительно свободный, не мог, да и, сказать по правде, не хотел тратить на сдачу посуды столько времени.
   Вернувшись домой, и, поставив бидончик с молоком на подоконник единственного в его комнате окна, Иван Васильевич принес из кухни вскипевший чайник и кастрюльку с перловкой. Он влил в перловую кашу немного подсол­нечного масла и, закутав кастрюльку в старую телогрейку, поставил её на тумбочку. Через час каша будет готова и приготовленная таким способом, которому его научила еще в детстве жившая с ними бабушка, она будет гораздо вкуснее, чем просто сваренная на огне.
   Оставалось сходить к роднику, протекавшему в зелёном овраге, чудесным образом уцелевшем среди теснящихся со всех сторон домов, и набрать бидончик чистой воды. Иван Васильевич пил воду только из родника, почему-то считая её, как, впрочем, и многие жители этого района, целебной.
   Вчера он получил повестку из собеса с предложением зайти по поводу предстоящего повышения пенсии, и это обсто­ятельство как-то бодрило его. О нём помнили, и где-то в нед­рах всемогущего собеса среди заслуженных, а то и персональных пенсионеров, значилась и его фамилия.
   В собес нужно было к одиннадцати, можно было не торопиться и Иван Васильевич не спеша двинулся по знакомой до мелочей тропинке к источнику с целебной водой. Здесь он всегда отдыхал, сидя на лавоч­ке, изготовленной руками местных пенсионеров, и обычно пус­тующей в столь ранний час.
   Вот и сегодня, сполоснув бидончик, он подставил его под тугую струю прозрачной воды, вытекающей из почерневшей от времени трубы, и уселся на лавочку. Редкие в этот час прохожие или одетый в синюю спортив­ную форму физкультурник, проходящие и пробегающие по дру­гую сторону оврага, могли видеть маленького, скромно одетого старичка, сидящего на лавочке и грустно глядящего на журчащую воду. При ближайшем рассмотрении их бы удивило, а возможно даже и поразило бы выражение детской беспомощности на его лице, подчёркнутое отсутствием признаков какой-либо растительности. Странное это было лицо. Маленькие глазки с редкими ресни­цами подслеповато глядели на окружающий мир, а тонкие и бледные старческие губы готовы были расплыться в улыбке всякому, кто вдруг захотел бы заговорить с ним.
    
   * * *
    
   Родился Иван Васильевич в маленькой деревушке, за­терянной среди глухих кировских лесов. Здесь и жил он до самой войны, когда его, здорового двадцатилетнего паренька вместе с другими сверстниками призвали на защиту Родины. Незлобивый, мягкий характер Ивана Васильевича, тогда ещё Вантюши, пришёлся по душе сослуживцам и его никто не посмел бы обидеть даже из тех, кому такое занятие было обычным раз­влечением в суровой и беспросветной армейской жизни.
   На фронт Вантюша попал не сразу. Сначала его, вместе с такими же, как он новобранцами, учили всяким военным пре­мудростям, в которых робкий Вантюша, вследствие своей абсолютной неспособности к рукопашному бою, атакам и такти­ческим хитростям никак не мог показать удовлетворяющих командиров результатов. Школа, куда попал Вантюша, готовила младших командиров - сержантов, поэтому его, как совершенно неспособного командовать кем-либо, кроме лошади, очень скоро отправили на хоздвор, где умение запрягать лошадь и знание повадок домашних животных пришлись весьма кстати. Уже через месяц Вантюша стал душой небольшого коллектива кашеваров и ездо­вых.
   Попав в привычную для него с детства обстановку, Ван­тюша ожил, похорошел и даже познакомился с любимицей всей школы молоденькой фельдшерицей Оленькой. Была она ро­дом из тех же краёв, что и Вантюша, и им было о чем раз­говаривать, вспоминая весёлую довоенную жизнь и те благословенные места, где прошло их детство. Вспоминали они свои красивые лесные края и то, как хорошо было бродить по лесу в поисках грибов и ягод, во­дившихся в этих местах в огромных количествах и составляющих весьма су­щественную долю в рационе местных жителей.
   Вечерние встречи и задушевные беседы двух здоровых молодых людей не могли пройти для них бесследно. Уединившись в каком-нибудь в укромном месте, они неумело лас­кали друг друга, первыми робкими поцелуями скреп­ляя ту тонкую нить понимания и взаимности, которая со вре­менем могла бы превратиться в крепкие семейные узы.
   Но вскоре их школу посадили в теплушки и повезли на фронт, где тысячи таких же, как они, молодых и жаждущих любви, умирали во имя Родины.
   Эшелон, прибыв в пункт назначения, сразу же попал под обстрел, а к вечеру оказалось, что они окружены и, хотя противника нигде видно не было, командиры, суетясь и нервни­чая, собрали из остатков эшелона колонну и двинулись назад, туда, где по их предположению находились наши отступающие части.
   Шли недели две, но фронт всё время был впереди и колон­на, измотанная непрерывным походом, представляла собой унылое зрелище. Если бы не личное оружие да пара остав­шихся после бомбёжки пушек, её можно было бы принять за беженцев, уносящих свой нехитрый скарб подальше от ужасов войны.
   Но всё когда-то кончается, закончился и этот гру­стный поход. В одно прекрасное утро наткнулись они на пере­довые части своей отступающей армии и были приняты и расформированы по ротам и отделениям. Вантюша снова попал в хозвзвод и уже до конца войны ездил на одном и том же пе­гом жеребце по кличке Буран.
   Всякое было за эти долгие четыре года, но судьба мило­вала Вантюшу и он остался жив, не получив даже малень­кой царапины. Был, правда, неприятный момент после соединения их оставшейся колонны с действующей армией. Его, как и всех вышедших из окружения, неоднократно допрашивали строгие и неулыбчивые люди из Особого отдела, но всё закончилось благополучно, и до конца войны никто больше не вспоминал об этом печальном эпизоде.
   Закончилась война для Вантюши в Варшаве. Здесь он от­метил День Победы и отсюда же был отпущен домой, гордо неся на своей груди немногочисленные, но дорогие для него ме­дали.
   Но не доехал Вантюша до дому, не встретился со своей единственной Оленькой, которую не видел с тех самых пор, когда их отправили на фронт. Не смог приехать в её село, чтобы узнать, жива ли она и помнит ли о нём.
   В Москве, куда он прибыл после пятнадцатидневных мытарств в теплушках, и где должен был пересесть на поезд, который бы доставил его в родную деревню, его неожиданно арестовали.
   Не чувствуя за собой никакой вины, был он спокоен и, полагая всё это ошибкой, не очень огорчался, когда был доставлен в камеру, наполненную такими, же как и он, вернув­шимися с войны и не дошедшими до дома солдатами. Но разговоры в камере насторожили Вантюшу, и он уже не был так уверен в ошибке. Из разговоров выяснилось, что все арестованные когда-то находились в плену. Кто долго, а кто и всего-то не­сколько дней, а то и часов. И всем им предъявлялось обвинение в измене РОДИНЕ, и всех их ждали долгие и страшные десять лет. Но эти предстоящие десять лет все же не были самым ужасным в жизни камеры. Молодые и здоровые, они не вполне ясно представляли себе ожидаемое и, закалённые годами войны, не боялись неминуемого осуждения, радуясь тому, что все-таки остались живы в этой жуткой и кровавой бойне.
   - Везде люди, - го­ворили они, и готовились к будущему спокойно и без истерики, выпытывая у старожилов малейшие подробности ожидающей их жизни.
   Самым же страшным в их тюремной действительности бы­ло попасть на допрос к старшему лейтенанту Маториной. Эта молодая и красивая женщина наводила ужас даже на тех, кто побывал в настоящем плену, и испытал все самые ужас­ные его подробности.
   В отличие от своих сослуживцев, тоже не отличающихся особой деликатностью в обращении с арестованными, Маторина не имела никакой жалости и снисхождения к этим, на её взгляд, отбросам общества, падшим до такой низости, как измена. В том же, что все обвиняемые были виновны, она не сомневалась ни на секунду, и для подтверждения своих убеждений не чуралась никакими, даже самыми жестоки­ми пытками. Любимым её истязанием, от которого она даже получала какое-то физическое наслаждение, были удары по детородным органам арестованных.
   Узнав мужчину в девятнадцать лет, на втором курсе юри­дического факультета, и не испытав при этом ничего, кроме брезгливости и боли, Людмила Маторина с тех самых пор не­взлюбила всю мужскую половину рода человеческого. Её прене­брежительное отношение к мужчинам в сочетании с природной привлекательностью и деловитостью создали ей сла­ву неприступной и педантичной в своей работе сотрудницы. Холодное же и всегда подчёркнуто официальное обращение с сослуживцами, включая и высшее руководство, способствова­ло ее продвижению по службе, и в свои двадцать два года она уже считалась опытным и ценным работником.
   Воспитанная на процессах тридцатых годов, Маторина мало задумывалась над этической стороной методов следствия и допроса. Руководство и совесть требовали от нее осуж­дения всех этих недоносков, к тому же имеющих отталкиваю­щий мужской запах, всякий раз напоминающий ей о том един­ственном, так и не сумевшем вызвать у неё ничего, кроме отвращения.
   И судьба, так долго благоволившая Вантюше, отправила его в руки Маториной.
   На первом же допросе, выведенная из себя робостью и никчемностью арестованного, Маторина разбушевалась больше обычного. Не сдерживая себя от отвращения и испытывая физическое наслаждение от унижения одного из представителей противоположного пола, она дважды ударила Вантюшу но­гой в пах, после чего он тут же был отправлен в санчасть, где и определилась его неспобность продолжения своего рода.
   После пребывания в санчасти, а затем и в тюремной больнице, стал Вантюша понемногу сипеть и вскоре вместе с растительно­стью, которая теперь пробивалась маленькими кустиками на его, все же продолжающем улыбаться, лице, оконча­тельно утратил свой природный мужской голос.
   Вскоре был он осуждён и отправлен на долгие десять лет в знакомые с детства места, только теперь нельзя было ему выйти погулять по лесу с корзинкой, а вместо привычного с детства пейзажа обычными стали колючая проволока и часовые на вышках.
   Метаморфозы, произошедшие с организмом Вантюши, были восприня­ты в лагере недвусмысленно. В первые же дни, когда нови­чок только знакомится с местными порядками и уясняет для себя иерархию нового общества, "блатные", которые верховодили в его бараке, подсунули ему как-то папироску с зельем и, воспользовавшись расслабленностью и беспомощно­стью, превратили его в "петуха" - существо бесправное и всеми презираемое в подобных заведениях.
   За те долгие восемь лет, которые Вантюша провёл в лагерях, а было их у него четыре, он смирился со своим неестествен­ным положением, и уже не удивлялся, когда в очередном лаге­ре его заставляли делать то же, что и в предыдущем. Молва шла впереди него, и все желающие и имеющие склонность к противоестественному в обычной жизни действию, могли беспре­пятственно воспользоваться новым "петухом".
   Но были в его положении и некоторые выгоды. Всякий, пожелавший воспользоваться Вантюшей, обязан был уплатить ему за полученное удовольствие пачку сигарет, а то и пол пайки чёрного лагерного хлеба. Может быть, благодаря этому и выжил Вантюша от тяжкой и бес­конечной работы, которая не одну сотню заключённых довела до едва заметного холмика за воротами лагеря. Осталась от них только фанерная табличка, а Вантюша все же дожил до того счастливого дня, когда впервые за ним, а не перед ним, закрылись ворота лагерной зоны.
    
   * * *
    
   Вышел Вантюша по амнистии после смерти Вождя и не вернулся в родную деревню. Мало ли кто мог попасть туда за эти долгие годы. Попасть и рассказать односельчанам о той, прямо скажем, неприличной обязанности, которую ему пришлось исполнять в заключении.
   Решил он уехать подальше и уехал, устроившись на од­ном из южных заводов сначала кочегаром в котельную, а затем сторо­жем на угольный склад, где и проработал до самой пенсии.
   За это время получил он комнатку в коммуналке в восемь квадратных метров и с пятью соседями. Обещана была изолированная, да так и не получилась. Приходили молодые, здоровые, готовые на любой, пусть и тяжелый труд, и к пенсионеру, тем более такому безропотному и внешне не совсем нормальному, никому не бы­ло дела.
   Ткнулся как-то Иван Васильевич в местком, но ничего хорошего из этого не получилось, только обругали его там несознательным. Так и остался он жить в своей комнатке, ведя жизнь тихую и незаметную, никому не мешая и производя впе­чатление серой мышки, выбирающейся из своей норки ночью и только в случае крайней необходимости.
   Вокруг кипела жизнь, менялись правители, а с ними и страна, появлялись и исчезали товары в магазинах, пускали новые трамваи, а потом и метро, но всё это проходило где-то в стороне и не касалось Ивана Васильевича, скромно проживавшего в своей "коммуналке" и никогда не обсуждавшего новости со своими соседями.
   Радио и газеты несли перемены, обещающие затронуть и судьбу Ивана Васильевича, и ему иногда казалось, что вот-вот наступит день, когда о нём вспомнят, принесут извинения за его испорченную жизнь, в которой он так и не сумел стать властителем своей судьбы.
   И вот пришла повестка. Ему, как и многим воевавшим в Великой Отечественной войне, была положена прибавка к пенсии. Сегодня в одиннадцать он и был вызван в собес для оформления документов на эту прибавку.
   Да разве в прибавке дело! Помнят о нём! Вот главное. Не вычеркнут он из списков и не только склочными перебранками между жильцами его квартиры наполнена эта жизнь.
   Без десяти одиннадцать Иван Васильевич вошёл во двор бывшего детского сада, где теперь располагался районный отдел социального обеспечения. Во дворе он сел на барьер песочни­цы и перечитал повестку. Явиться нужно было в комнату N12.
   Ровно в одиннадцать он тихонько постучал в дверь, оббитую кори­чневым дерматином. Никто ему не ответил и тогда Иван Васильевич, смущаясь и робея, приоткрыл её и, протискиваясь в образовавшуюся щель, заглянул в комнату.
   - Проходите, - женщина, сидевшая за столом, не поднимая головы и продолжая что-то писать, махнула ру­кой на стул стоящий возле ее стола.
   Иван Васильевич присел на кончик стула и стал рас­сматривать комнату, ничего, впрочем, не замечая и, как всегда, стесняясь и краснея.
   - Что у вас? - женщина, наконец, подняла голову от стола и взглянула на Ивана Васильевича.
   Вантюша вздрогнул. Это были те самые жестокие глаза, которые снились ему долгими лагерными ночами, заставляя его вскакивать в ужасе с нар и кричать во сне, что влекло за собой неудовольствие разбуженных зэков, а иногда и оплеуху.
   Он вдруг вспомнил, что на повестке была ведь и фамилия вызывавшего его чиновника и фамилия эта была - Маторина. Как он сразу не догадался? Как мог забыть эту ненавистную фамилию, лишившую его самых простых житейских радостей и искалечившую всю его жизнь?
   И Иван Васильевич заплакал. Слезы непроизвольно вытекали из его глаз и скатывались по гладким щекам, на которых так никогда и не выросли волосы. Он ничего не слышал и видел только, как некрасиво и беззвучно раскрывается перед ним некогда красивый женский рот, украшен­ный теперь золотыми коронками.
    

"И сказал я в сердце своем:

"Праведно­го и нечестивого будет судить Бог,

по­тому что время для всякой вещи

и суд над всяким делом там"

Екклесиаст, гл. 3 ст.17

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"