Его взгляд устремился вверх...

В сильном отдалении от Лонгвуда, внизу, океанические волны нежно облизывали подошвы скал... "Атлантика... Атлантида. Мы потеряны здесь, мы всеми позабыты здесь..." Последнее время мысли закручивались в извилистые узоры. На потолке над кроватью то и дело проступали до боли знакомые тени. Да, Боли знакомые...

Ангел Боли, поигрывая легко черными крыльями, щипал гитарные струны, сидя у самого изголовья. Искусство балансирующих пальцев на болезненно натянутых нервах... люди, упоминают вскользь нервы, порой забывая, что нити эти опутывают все тело. Император слишком хорошо это помнил, поэтому лежал недвижимый, старался дышать вместе с океаном... Тем более, что вот она, рядом; то и дело обращает к нему лицо сверхъестественного совершенства... страшно бледного совершенства агонии. Жемчужные клыки проступают под малиновыми губами - скользкий след ее удовлетворения. Чем же она обрадована, коли никак не приходит к ней первый перебор?!

- Ты не помнишь, как начинается эта мелодия? - пальцы не оставляют игры, черные угли глаз по прежнему тлеют, обжигая его душу...

- Помню...- только ей и слышно за едва различимым движением губ несколько звуков, похожих на вздох, стон или слово...

Угольки глаз сужаются... скверно от такой улыбки, скверно от одной мысли о такой улыбке:

- Конечно помнишь...

Внезапным заученным движением, будто вцепившись в память императора, вытягивает, обращает в звук его воспоминания. Мелодия льется плавно, медленно... Корсика, Айяччо, песня ветра, гуляющего в гнутых спинах высоких скал. Далекое блеяние коз, вечерняя тишина, пение маленькой смелой Джакоминетты, любви всего его детства. Еще один щипок и, глубоко раня, маленький гробик заключает в вечный сон юное создание... и те, что были ревнивыми борцами за право на ее любовь, клянутся в вечной дружбе...

Окровавленное тонкое мальчишечье запястье со страстью льнет к такому же кровоточащему запястью.

- Братская любовь до гроба. И да скрепит кровь наш союз...- так поклялись они друг другу, когда не стало той, что они любили горячо...

"Твоя сестра Смерть, если хочешь знать, милосердней и желанней тебя..."

- Она отобрала у тебя Джакоминетту.

"Она отобрала вражду у нас с Чиприани"

- И где теперь ваша братская любовь до гроба?! Не в гробу ли спит она, деля тесный ящик с Чиприани?!

Ей лишь бы щипать... терзать сердце пальцами безжалостно...

"Бедный Чиприани. Угас так стремительно..."

...- Я твой дворецкий, Наполеон. Я должен всюду открывать тебе двери. Открою их и в рай,- он все-таки успел сказать в последний миг, вполне здраво...

"И тебя я потерял в этом чертовом году... 1818, что за странное сплетение цифр?! что за ужасное стечение обстоятельств?! Прощай, мой друг. Прощай, Чиприани... Дальше я идти не могу: Англия не пускает меня..."

- Что, право, за вздор?! Англия далеко, а ты здесь. Солдаты британской короны благоговейно ждут лишь твоего взгляда. Смотри, как они страдают, что ты и не взглянешь в их сторону!

Улыбки Боли льются непрерывным потоком, подобно исполняемой ей мелодии. Каждая такая улыбка бритвой помечает веху в его памяти.

II

За ночь рубашка вымокает от пота. Маршан переодевает императора в свежую, и тот по переодеванию понимает, что уже утро... Когда голова его попадает внутрь рубашки, он плывет по фланелевым волнам мальчиком, покинувшим родину... генералом, оставившим армию в Египте... императором, борющимся с водами Британии... Продирается через яркий свет к горловине, цепляясь за рукава, как цеплялся в Бриене за знания, книги и за волосы обидчиков...

Когда император выбирается из рубашки на свет, глоток воздуха освежает его грудь и мниться ему, что море страданий отступило... отступило с тем, чтобы дать ему отдых.

Но уже к полудню (он никогда не замечает, как) Боль оказывается у изголовья с новой идеей. Вооружившись лезвием смычка, она приходит потерзать струны поосновательнее.

- Знаешь, как бывает, что мука превращается в наслаждение?! - и, не дождавшись ответа, шепчет уже над самым ухом.- Я тебе покажу...

Смычек едва касается плоти, но уже звучит музыка страдания... Бритва прорезает желудок, будто не изнутри, а снаружи...

- Сир, опишите мне ваши ощущения,- доктор прикасается к его животу едва-едва, чтобы не причинить боли...

Боли забавно: она подмечает все оттенки мелодии, и глубокое удовлетворение разливается по ее усталому, страдальчески-бледному лицу. Значит уже пора разыгрываться...

Тогда император пустыми глазами взирает на Арнотта и молчит, стискивая зубы от тревоги, рвущей плоть изнутри. "Это прелюдия... сейчас она начнет играть, лучше ответить сейчас, пока еще есть силы"...

- Доктор...- и вот срывается почти как едва слышный выкрик.- Рези в животе, будто тысячи бритв проводят...

Прикрыв веки, он ждет ее мести... за признание... Прильнув губами к его уху, она цедит сквозь острые зубы:

- Этого не достаточно... я хочу, чтобы ты кричал, это довершит мелодию... Разовьем ритм! Ты чувствуешь?!

Мокрая от пота простыня выскальзывает из конвульсивных пальцев. Император изо всех сил старается ухватиться за что-нибудь, чтобы в силу пальцев вместить силу сдерживаемого крика. Украдкой слеза проползает по его щеке: слеза бессильного повиновения ее желаниям, потакания... Смычек гуляет, выводя что-то знакомое... отчаяние, скорбь, стоны раненых, свист пуль, взрывы снарядов, одиночное ржание забитых лошадей... смычек задевает ребра, примыкает к мышцам и нервам, сопрягается с напряжением струн... Боль вдруг становиться нестерпимой... все, чего хочет император- это кричать... он не знает, зачем... и зачем не кричать...но он отчего-то держится из последних сил, сдавливая крики...

КРИЧАТЬ!!!!! "Боже! Так надо, чтобы Ты услышал, что мне больно?!"

- Кричи же...- шепчет она на разные голоса, полосуя плоть смычком с сильнейшим остервенением... Похоже на лето Вивальди... последняя треть его сочинения так же фатально-стремительна...

Пелена лежит на глазах. Доктор отводит руку боязливо. Громовым раскатом взрывается боль в устах императора:

Pater noster!!!
qui et in caelis...
Sanctificetur nomen Tuum,
Ad veniat regnum Tuum,
Fiat... fiat voluntas Tua...

Pater noster...

Pater...

И, Господи! Боже!!! Как стало легко... мгновение почти эротического наслаждения. Пауза. Бессилие...

III.

Больше никаких криков... Вдвое больнее быть причиной слез Маршана, чем самому терпеть мучения...

- А знаешь...- отирая кровь со смычка, задумчиво произносит она.- Я люблю детей за их искренность... когда им больно, они кричат откровенно, от всей души...

Минутное вскрикивание стоило ему сил и покоя... стало лишь хуже...

- Ты все-таки закричал, как я и мечтала,- улыбается перламутром.- Я люблю тебя! Ты довершил увертюру, я не знаю, как благодарить тебя...

Всегда в ее голосе издевка! Она! Одна она знает, чем все это кончиться... точнее... он и сам знает, чем... главное - когда кончится?!

"Оставь меня в покое... оставь..."

Не слышит. Правильно, гораздо интереснее гнуть смычек и размышлять о благодарности:

- Я поцелую тебя!

"В отместку..."

- В награду!!! - обида, еще одна игра.- Тебе понравится...

Невинным малиновым оттенком валанских вишен Коломбье мерцают лишь мгновенье губы ангела и... легкое, едва уловимое прикосновение Жозефины на его волосах. Терпко проводит по лбу, как любила Жоржет. Перед самыми глазами белоснежная улыбка Валевской и тсссс.... Палец у губ... как когда-то, испуганная Элеонора... Страстный бросок Полины Фуре в его сторону, порыв его "Клеопатры". И, наконец, медленный, свежий морозец поцелуя... поцелуя Марии-Луизы, его Мари, которая его оставила... все они его оставили, все до одной, так или иначе. Словно привкус миндаля на губах: косточки от вишен попали в варенье. Было так сладко то, что теперь так больно и горько.

- Ну что? Умею я целоваться?! - раскатисто льется ее смех, так довольна она такой грациозной игрой.

Жаль, что он потерял ход времени и не знал, как быстро на самом деле она сменила одну маску за другой...

- Что ж, ты заметил? Ведь я делаю это не хуже, чем ты...

"Это не фокусы с переодеванием... маскарад убогих теней... ненавижу тебя, истязательница!"

Смеется все веселее:

- Нет-нет, просто так люди любят свою боль... они очень ее любят... Любовь... какая же странная у меня сестра, верно?!

Улыбка не сходит с ее лица. Взмахивая крылами, что прозрачны, как дым, она носится в ритме пурпурного вальса по комнате... откуда только в ней эта веселость?! Не она ль была мрачна и безмолвна еще так недавно.

"Да и как можно помешать ей, ведь само провидение милосердно меня ей вверило... Его воли не переменить..."

- Вот видишь,- реверанс и еще пара па.- Как мудро ты научился рассуждать, когда присутствие разума в тебе не смущено излишними сомненьями...

"Я безумен теперь... я безумен, я ничего не помню. Не знаю, что вокруг, где я и что со мной происходит?!"

- Я происхожу из тебя, ты же порожден мной. Вот и все, что случилось... никаких изменений и не было...

Маршан всегда замечал минуты прояснения сознания императора, по тому, как тот безысходно и так нестерпимо глубоко вздыхал... Камердинер тихонько смотрел за тем, как меняется лицо хозяина в лучах заката, и не замечал того, сколько же символизма в этих розовых отблесках, оплакивающих зенит.

Каждый раз сон брал верх над императором; ни одной битвы с Морфеем он уже не в состоянии был выиграть. Боль пыталась, было, отвоевать его, но усталость была сильнее страданий. "Что ж, - неизменно решал ангел.- Все равно завтра будет ему новый день и новое испытание...". Шуршание ее крыл говорило, что страдание пока ретировалось...

IV.

Пробуждение к жизни всегда мучительно. О мучении этом кричит новорожденный. О мучении этом молчат тонкие губы Христа, на всех ликах, замерев, хранят тайну этого страдания.

Об этой же Боли молчала простыня, волнуясь в пальцах императора. Молчала влага, склеившая остатки волос на лбу его. Молчал он, сквозь сжатые крепко зубы не проронив ни звука. И Господь сохранил его от тщеславия: мнить, что эта маленькая Голгофа вознесет его едино страданием. Нет, он раскаивался... он раскаивался искренне. Величие его умирания, показавшееся обитателям Лонгвуда, тихо тлело угасающим огнем амбиций, брошенных в восходящее пламя веры. Вот она, рядом, такая живая!

"Вера! Я думал - ты погибла! Я думал, что потерял тебя в 13 лет!"

Потерял веру, увидев как отцы-минимы, святые воспитатели юношеского духа бриенских учеников, удовлетворяют похотливую плоть... вольно один из них опорочил всех в глазах мальчика, случайного свидетеля насилия.... Сверстник его извивался на алтаре, принесенный в жертву жирному фаллосу священника... Проклятого священника, отлученного, но...

Бывает такое раз и навсегда. Император был мал, он не знал, кем ему представится быть, но если бы и знал... для него не было веры после этого, никому, кроме своих глаз, ушей... и суждений Руссо. Был бы Паоли не полоумным стариком, была бы Корсика свободна руками юноши, написавшего в бреду признание в любви острову Горгоне... острову мести за все...

- Не была бы! Не могла бы быть! - она всплескивала крыльями, и от этого веяло безысходностью: только так! - Не могла, ОН решил тебя... ты теперь ЕГО, а выбор был у тебя... Но не могла! Ибо уже нет того "могла", которое было у нее тогда. Нет этого "было бы..."...

"Замолчи же, ну! Я пытаюсь собрать мысли, этого разве много?!"

Мамлюкский кривой изгиб клинка от угла до угла ее рта... рубит с размаха:

- Этого безумно много... для безумца много! Много до безумия, для безумия!!!

Ее смех уже давно не казался таким жестоким. Дала бы она императору вздохнуть, но локтями упирается в грудь ему, всею тяжестью надавив, сложив крылья:

- Жалость и боль?! Ты веришь в многообещающие тандемы?! Моя жалость кончается, едва она начинает мне угрожать...

"Но она есть. Она у тебя есть, ты не отринешь ее"

- Конечно! Еще как! - почему-то ее глаза заполняются зрачками целиком, или это только одни зрачки?! Тихо, у него на плече головой и в то же время не касаясь.- Без сдерживающей жалости я убила бы тебя за раз, а тут... потянем жалость перо за пером и время нитью прясть, сквозь твою плоть - легко. Лишние струны к прибытку гармонии...

Гармонии... она, видно, знает в этом немало, раз сумела легко лишить гармонии музыку его мысли. На бессвязные стоны теперь похожи звуки его размышлений. На стоны, которые не разовьются больше в крик. Мальчик кричал от неожиданности, когда в первые заморозки в Отенне в его стаканчике вода обратилась в лед, прежде незнакомую ему субстанцию. Генерал кричал в Совете пятисот до тех пор, пока Детестрем не вперил безжалостный взгляд вглубь его нутра и не вцепился мясистыми пальцами в горло будущего императора. Пока не оторвал его тщедушное тело от земли, вытрясая из него дух; и тогда он смолк, решив, что всё кончено... Император кричал, споря с маршалами, ближайшими соратниками, но в том уже, он видел, не было никакого проку, они уже не верили... и вот это, да, вот это, кажется, было еще не так давно... или это лед был недавно?! Проклятые мысли, их скользкие отростки - что хвосты комет... не ухватишь, нити ускользают в пустоту, и как-то много всего сразу. Каждое утро, просыпаясь от канонады и криков, он не обнаруживает вокруг ни души... или только Маршан вопрошает, как спалось тому, кого здесь, в этом доме, добрые люди все еще называют "Сир" и "Ваше величество". Величество? Величие? Что значат все эти слова?! Ах, да...

V.

Ах, да, Маршан, величие... Величие, говоришь ты.

"Ну что она опять ухмыляется?! Я о том и пытаюсь сказать, просто не знаю, шевелятся ли еще мои губы; колеблются ли голосовые связки мои и рядом ли Маршан. Или минуту назад он был, а теперь я опять в Булонском лесу, жду встречи с Его Святейшеством. Он воистину велик, но не блеском, а верой. Верующий папа - это такая большая редкость. Верующий и праведный... но его все нет. Боже мой, да я же у себя в спальне все еще или уже... я в спальне, а звуки мессы откуда?!"

...- Откуда звуки мессы?

- Из соседней комнаты, Сир. Отец Виньяли оборудовал ее, как вы и просили. Там алтарь, помните?

- И там курят ладан... и там служат мессу, поют ангелы...

Маршан всегда так горько улыбается, через силу улыбается, и качает кудрявой головой.

"Почему он так несогласно кивает, будто я все время обманываюсь, а ему все известно?"

- Потому что ты и вправду обманываешься, и он не может того не замечать. Долго ли ты будешь вопрошать у него о том, чего нигде, кроме воспаленного разума твоего, нет?! Меня, разумеется, тешат его страданья в связи с твоими абсурдными словами... Отрадно пытать благородное юное сердце; отраднее, чем просто взирать на пустое разложение твоего нестроящего инструмента - твоей плоти. Его струны имеют более высокий и чистый звук; твои - расстроены и отвратно дребезжат,- с видом знатока ангел поглаживал подбородок, исподлобья глядя на неподвижно лежащего императора.

"Не смей присматриваться к нему, ты!" Угрожающе не получалось, ведь слабость...

Хихикнула в кулак и в мгновение под потолком:

- Я-то здесь причем?! Ты сам оказываешь ему мою услугу. Вы, люди, точно веревки: сплетаетесь в узлы. Потянешь одного - затягивает еще троих, а то и больше... - исчезла... голос ее остался в голове его, она незримо тут. - Это закон. Это устройство ЕГО мира, в котором ЕГО милостью живете вы.

"Что ОН может знать обо мне?"

- Он знает всё.

"Где был ОН все эти годы?"

- Всюду и в тебе... и тобой был.

"Почему же ОН допустил все, что я натворил? Почему не остановил?"

- Ты сам выбирал, а ОН только не мешал. Ни для того ли ОН создал вас, чтоб развлекаться вашими жизнями?! Но о том ведомо лишь ЕМУ...

"Как? Господь тешился тем, что я убивал?! И умирающие тешили ЕГО?!"

- Подобно рождающимся... ОН всем тешится, что ни случись, но ОН безутешен...

"Для чего же жизнь моя и смерть были и будут на Земле? ЕМУ в утеху, только ЕМУ в утеху?!"

- Люди во всем ищут смысл. Господь же и бытие мировое существуют бессмысленно, именно потому и существуют всё ещё...

Она видима... и она сделалась грустной. Пальцы замерли на струнах, мелодия прервалась. Глубоко в горле императора сжался комком все тот же неразрешимый вопрос: "Когда? Я устал..."

- Скоро, для ангела...

"А для человека? Я хочу знать..."

- У тебя нет времени на вопросы, тебе нужно раскаяться, но о, как это сложно! Найти себя и убить...- она смотрела в окно, где волны-метрономы задавали ритм его слабому сердцу и ее безжалостной музыке.

У него нет времени?! Как странно это слышать о немыслимейшей праздности во всей его жизни... Он бился, он работал, он жаждал... много... многого... Всё замерло мгновенно. Хрустальный ручей в долине как будто не тек и не менялся, он был всегда тот же, так же плакала над ним безутешная ива. Император засыпал, вспоминая о том, чего он уже не мог вспомнить...

VI.

И не было ни одной ночи, когда бы ему не грезилась битва. Явственно и живо. Азартное напряжение и жажда победы снедали его. Внезапно все меркло, погружалось во тьму... в этом мраке всплывал, как мертвое лицо утопленника со дна Березины, но страшнее и внезапнее, лик войны. Лик истинный. Всплывал лишь в конце боя, в самом финале. Что было меж этим зачатком триумфа в начале и леденящим сердце ужасом апофеоза?! Мрак. Он забыл, что там?! Нет, он и не знал, что там было...

Приобнимает шею белой лошади, и обнаженная светящаяся плоть ангела колеблется в победном экстазе:

- Да, ты не можешь... не можешь ты знать, что было в НЕМ, в ЕГО мире, когда в эти мгновения сам ты погружал себя в летаргическую тьму. Но ты знаешь что-то, что-то ты вспомнишь, если я потяну струну неистово, ты увидишь всё и забьешься в страстях по войне.

Как будто это было вчера; черные мундиры на горизонте - пруссаки, черные мундиры смерти. Последние минуты решающей битвы.

"Что ты сделала?! Что сделала со мной?! Я не хочу видеть этого!"

- Но как ты тогда узнаешь, что это было? - спица-палец ее указывает на последние каре.

"Гибель?! Но за что, Господи?! Они не виновны! Они! Нет, возьми меня!!! Возьми, прошу, но оставь их!!!"

Игла ее улыбки пронзает сердце.

- Ты смешен. Ты веришь, что твоя жалкая жизнь с ее пустотой может хоть как-то заместить их исполненные смысла существования?! Для НЕГО - нет. И это месть! Это они мстят тебе, идя на смерть за тебя. Мстят за все лишения и трудные годы в твоих армиях. Не отрекайся от заслуженного, и это - лишь увертюра.

"Способны ли мстить они, они, как дети.... Сущие дети, дети мои... что я могу? Что могу?"

- Ничего,- тень от крыла делит ее бледное лицо на две половины: одна светится, словно Луна, белизной; другая же чернее неизвестности. Что его ожидает? - Ты беспомощен вечно... и никогда не был во власти что-либо изменить. Твоя война не была первой, не стала последней. За жизнь свою ты не постиг ни одной истины, не открыл миру нового, ибо не знаешь себя. Ты думал, что возвысился над людьми, но небо по-прежнему простиралось над твоей головой. И ОН, зевая от скуки, поручил тебя мне, чтобы я довершила легенду. И какой гениальный замысел! Что страданий твоих, быть может, не хватит для искупления, но будет достаточно для того, чтобы сохранить в веках почитание твоей славы. А люди, что придут позже, будут мазать тебя белой или черной краской, выбирая одну из них, не приходя к согласию. И ты будешь вечно мучиться: болью после боли, болью после жизни... Теперь ты вспомнил, что это было?!

Внезапное пробуждение ненадолго возвращало разумение императору. Водя глазами по светящемуся потолку, он невольно размышлял над параличом, сковавшим все его члены, но, понимая, что ощущения эти мнимы, он тем ни менее не мог пошевелиться или даже глубоко вздохнуть: это конечно не паралич, но отсутствие всяких сил препятствует некогда таким необходимым движениям.

"Кончилась?! Сны и сны, только бездумный страх и не более..."

- Не надо тешить себя надеждами, что я из сострадания лишу тебя мыслей, превратив в угодное Богу растение, безмолвно и раболепно склоняющее перед НИМ голову. Какой же инструмент без струны размышлений?! Какая же музыка без нее?!

Холодный ядовитый язык обжег кожу императора: напоминание о том, что она все еще здесь. И кожа его горит или это, быть может, жар лихорадки. И если бы вздохнуть, быть может, и легче, но...

Ах, это была ночь! Это была гроза, что громом орудий отдалась во сне, забрав с собой последних солдат и может быть их командира, Камброна... И это ливень ударил волной в окна, а не слезы подступили к горлу, безвольно застряв в нем, не в силах брызнуть из глаз. Но это было... реальность, которой не перечеркнуть, не забыть ее...

"Боже мой, это чудовищное лицо не война, но я... Простишь ли ТЫ мне? Можешь ли?"

- Никого ОН не прощает: ЕМУ важно, как глубоко сидит в тебе вера, как хочешь ты искупить и сколь можешь. Не будешь прощен ранее, чем простишь себе. Смерть - сигнал к спасению. Я не дам ей войти раньше, чем пойму - пора... "Значит никогда...."

VII.

Никогда или очень скоро... кто знает, кроме нее?! Кроме НЕГО, кто знает?!

Слишком много людей на земле молились о его смерти. Теперь мольбы их, наконец, были услышаны. Императору оставалось лишь присовокупить к ним и свои упования...

Но каждое утро она сидела у изголовья бывшего властелина Европы, и это означало, что неминуемый конец его еще так невозможно далек. А дни утекают в неизвестность стремительнее, чем волны разливающегося по весне Дуная... впрочем, император не знал, сколько уже прошло времени и сколько еще осталось: о будущности своей он боялся и помыслить; мечтал лишь о смертном забвении. Где-то в прошлом затерялась та точка, от которой некогда вела отсчет его жизнь.

Он заметил, что глаза ангела померкли: как же ее раздражают нестроящие люди-инструменты, подобные ему. Ну, сколько же можно портить музыку, бесполезными усилиями памяти добиваясь целостности картины?!

- Почему бы вам, людям, просто не жить со своими воспоминаниями; такими, какие они есть? Вам непременно хочется упорядочить их в своей голове, сплести их в единую цепь. И вы даже не спросите себя о том, а есть ли вообще связь между ними?

"Но время течет, и они...."

- Время течет хаотично. И движется оно только для вас: вечность не нуждается в движении. Так в чем же тут суть?

"Я хочу знать, хочу вспомнить, что было раньше..."

- Раньше чем что? Раньше... до твоего появления на свет? Что ж, знай: до тебя мир бурлил, и при тебе бурлил, и будет бурлить и впредь, даже когда тебя...

"Я хочу знать, что было..."

- Было! И не вернуть! И было ли?! Было ли вообще, ну да если и было, то нет ли и сейчас?! Ты же видишь - сейчас...

...Сейчас, в это самое мгновение изо рта Мюирона потянулась тонкая алая струйка. Австрийская картечь застряла в легких. Он кончался здесь, на Аркольском мосту, на руках у своего генерала. Сейчас?! И безжизненное тело Ланна простиралось пред императором в полумраке палатки. И слезы текли по щекам императора сейчас, но когда умер его любимый друг?! А Дюроку оставалось еще несколько мгновений до гибели. Император отчетливо видел его лицо: гофмаршал досадливо качал головой, а император уже точно знал, что еще мгновение и...

Сейчас?! Но это не простыню он сжимал сейчас в своих пальцах, нет! Это он впился ими в плече Бертье. Маршала терзает совесть; растерянный взор его уже запечатлен оттиском в памяти императора, а в голове его, как в тот самый день, звучит: "Больше мы его не увидим".

"Хватит!!!! Прекрати!!! Я понял всё! Всё!! Теперь ты довольна?!"

- Нет,- шипение опущенного в ключевую воду раскаленного железа - ее голос.- Нет... Не всё ты понял. Ты можешь узреть и то, чего не видел никогда. Представить себе вот это...

...Маршал Бертье недвижимый лежал под окном своего дома в Бамберге. Взор полуоткрытых глаз - такой знакомый взор! - устремился в вечность, а из свежей раны на голове хлестала, пульсируя, кровавая жижа...

"Но я не хочу!"

- Или это, например...

...Рыдающий Маршан продирался сквозь толпу отступающих с Ватерлоо солдат, бросаясь к каждому из них с одним единственным: "Император? Вы не видели императора? Где он?". И теперь император отчетливо ощущал это: его сердце, заполняясь страданиями камердинера, готово было разорваться...

"Боль! Довольно же... я...",- но не было сил и помыслить... Он впал в забытье.

По привычке, от безделья ангел вонзал острие смычка в желудок провалившегося в беспамятство императора. Тот едва слышно стонал, от чего чуткий Маршан каждый раз вздрагивал и затем, немного успокоившись, мыслил про себя с горечью: "Ему нет покоя! Нет, ни во сне, ни наяву..."

VIII.

Даже призрачное вспоминание о кратком покое стремительно улетучивалось. Родник с плакучей ивой, которая, раскинув свои ветви над водой, скорбно окунала листву в хрустально-чистый поток... Только тень осталась от него, но и она стремительно меркла. А ведь это было где-то на острове. Да-да, это на этом острове, он не ошибался. Не ошибался, прося Монтолона:

- Положите под плакучей ивой, в долине Герания, там, где течет этот свежий чистый родник.

"Положите меня там, если меня не выпустят и мертвым... если не на берегах Сены... Положите, если этот родник действительно существует. Но я пью воду из него?"

- Ты пьешь воду,- зевала она, показывая мелкие, как осколки фарфора, зубы.- А в том, что у нее привкус крови, нет вины родника. И почему же он должен омывать твои грязные мерзкие разлагающиеся члены своими девственными волнами?! Взгляни на себя! Ты еще жив, а за тобой вот уже десять лет, как тянется шлейфом зловоние смертного разложения. И ты пьешь воду! Тем самым оскорбляя ее, насилуя, как невинную девушку...

"Я не посягнул бы на ее невинность..."

И ее глаза снова тлеют: кажется это новая прелюдия.

- А Бетси? Не хотел ли ты её всем существом, или, быть может, станешь отрицать то, чего не в силах скрыть?

Нежное лицо мисс Бэлкомб проявилось в чернеющей бездне, в которую он низвергнут. Мгновение ему казалось, что это полет, но... обманчивые чувства!

"Я не посмел бы...!"

- Взять её?! Может быть, но ты ведь знаешь, что это за счастье, обладать девственницей... как ты со своей женой... и потом... помыслы.

Мари тоже простерла руки из бездны. Руки, которые умели так обнимать его и так ласкать их сына! Её руки... нет...

Это руки Арнотта, заботливо укрывающего своего пациента. И чему это ангел улыбается из угла, закусив коготь небрежно.

- Душно... нечем дышать... окна... откройте...,- каждое слово - лишь тихий шепот, всё, на что достает иссякающих сил.

Густые рыжие брови доктора в недоумении близятся к переносице, но в голосе его спокойствие и как-то скорбно:

- Все окна открыты настежь, Сир. И я хотел сообщить вам, что сэр Хадсон Лоу наконец внял моим просьбам: ввиду нездорового климата Лонгвуда переселить вас и вашу свиту в дом в нижней части острова, более здоровой. И, Сир, дом уже готов. Вы можете переезжать...

"Кажется я слышал это имя - Хадсон Лоу - оно мне знакомо... но кто это... ответить? ответить что?"

- Передайте сэру Лоу...- "что передать? Силы... силы оставляют меня".- Передайте, что... на чемоданах... я умирать не желаю...

"Переезд?! Немыслимо... немыслимо... я не в состоянии встать с постели... а она улыбается из угла. Чему?"

- Я думала: захочешь побегать от меня. Но теперь понимаю: наши симпатии взаимны.

"От тебя нельзя скрыться..."

Сталактиты и сталагмиты улыбки - оскал, мрачнее многих пещер:

- Догадлив. Мне не нужно тебя выслеживать: я внутри тебя. Ты забеременел от меня мной же и порождал страдания, сея их по земле. Но теперь тебе не разродиться...- криком рожениц всего мира отдался её смех в ушах императора: она знала даже о глупых снах, всё обращая себе на пользу. Тварь из преисподней!

Уже несколько месяцев она раздирает его чрево без жалости, ежесекундно. И, похоже, будто он и впрямь не может разродиться. Что раньше убьет его?! Голода нет больше, но вся пища отторгается: несколько раз на дню его выворачивает на изнанку черной зловонной жижей. Неужели он стал этой слизью? И больше ничего в нем нет... Есть... Нестерпимые рези, к которым он стал привыкать: быть может легче привыкнуть к тому что приобрел, как бы ужасно это не было, чем смириться с утратой чего-то... кого-то... Она зреет в его чреве, разрастается... в его желудке... раковая опухоль. Сквозь просверленное прободение она пьет кровь из его печени: будто орел терзает Прометея. Да, она внутри него, но он и не представлял, как давно она уже там...

IX.

"Когда? Когда это произошло?"

- Нет, ты больше жаждешь узнать "как?", и я скажу тебе: зачатие боли - действо длительное и тяжкое.

"Ты вошла с ядом?"

- Раньше.... Яд, какая ерунда! Это всего лишь одно из средств усиления, яд... Сначала я совокупилась с тобой, чтобы войти в тебя...

"Я не понимаю!"

- Не хочешь понять, но тем ни менее тебе ясно... обычным путем для человеческого зачатия. Через гениталии...- что значит ее эта улыбка без всего. Без всякой эмоции и мысли.- Вспоминаешь, как стало больно испражняться всякий раз, как возникала надобность? Как жгло и резало внизу живота, и струя неровно, непослушно то вырывалась из члена, то не могла истечь. Влага выходила вместе с кровью. Знай же: это я вошла в тебя, бросив свое семя.

"Мразь... мерзость... ты..."

- Самому противно глядеть на себя со стороны?! Но от доктора тебе не скрыть этого, он знает так же и то, что из заднего прохода твоего торчит...

"Перестань! Я не хочу слышать! Это отвратительно! При чем здесь..."

- Это начало зачатия - не более. А дальше ты знаешь. Пять лет я ждала, когда прорастет ее корешок. И малышка уверенно пробиралась, кромсая твое нутро, принимая вид различных хворей, от которых не было спасения: победа над одной из них порождала новую. Это все была она - дитя нашей с тобой любви, моя малютка, которую я доверила тебе выносить...

И она заботливо касалась, водила своим жалящим когтем по его животу. Император поминутно вздрагивал, его бил озноб от одного ее взгляда, а когда же она касалась...

Ласковая бритва, как прежде, "любила" чрево императора. В ее руках скользило легкое лучистое лезвие смычка, но теперь ему вторило еще маленькое, прорывающееся изнутри наружу пружинистое лезвиеце крошки...

- Знаешь, как зовут наше дитя, что мы зачали, что зреет в тебе? Ее зовут... скир...- нет эмоции в ее улыбке.- Ты знаешь, что такое скир? Ты знаешь, что такое скир. Знаешь.

"Отец... значит, это ты убила его..."

- Значит скир - это ваше наследственное клеймо. Элиза тоже не смогла носить его...

"Элиза?! Нет... и Элиза..."

Мука заслонила его мысли. Стон застрял в горле. Нет ничего в ее улыбке, она просто брезжит.

- Плотная опухоль в привратнике желудка, Сир,- сложа руки на груди, Арнотт стоял теперь у окна: его взор еще никогда не заключал в себе такого отчаянья.

- В желудке точно... бритвой режут, доктор... это конец... доктор...- силы подводили.

- О, нет, мой любимый. Это не конец: ведь ты не знаешь, что ее нрав пошел в тебя,- улыбка не сходит, ее нельзя свести, как нельзя свести старое пятно крови с безупречной совести; тем более его совесть не безупречна.- Ты завоевывал и покорял страны Европы. Так знай же, что она завоюет и покорит тебя... покарает тебя, поправ твои мысли... Она заберется в твой череп, разрушая твой разум!

Когти ее стремительно вошли в лоб императора: миллиарды булавок, вонзенных в мозг. Ее глаза - все, что стояло пред его взором. Ее шепот лился болезненным звоном в ушную щель:

- Когда она проникнет сюда, внутрь черепа - она завладеет твоими мыслями, лишит тебя твердости мироздания. Меж снов, реальностью, бредом и воспоминаниями будешь ты доживать свои последние дни... или часы, но время... ты увидишь, да, познаешь его хаос.

"Господи, дай мне разродиться!"

- Нет! Нет, она не для того, чтобы расстаться с ней, кесаревым сечением извлечь на поверхность! Люби ее! Она - дитя твое! Не отвергай ее! Она - спасение твое... почему?! ты так и не понял... Она - твой крест, она то, что суждено тебе нести. Люби ее. Люби меня. Я буду хлестать тебя по щекам, все твое тело выжгу я огнем, все твои члены окутаю я немощью, тебя всецело низвергну в беспросветные мучения, но ты... Люби меня! Люби, как люблю тебя я! - и она смеялась и рыдала; никто не в силах описать, как смеялась и рыдала Боль...

X.

Легкий силуэт, очень мутный. Женский. Знакомое лицо. Голос.

- Простите меня, Сир. Я не должна была приходить, я знаю, вы не хотели меня видеть...

- Не хотел? - голос и лицо - четче. Знакомы... но имя?! Кто она? Имя?

- Маршан говорил мне, что вы отказали мне в визите. Я подумала, быть может, удастся навестить вас, пока вы спите. Я хотела только ухаживать за вами, сделать для вас всё, что в моих силах.

- Но у вас есть дети...- неуверенно: это у нее дети? Кто она? Имя!!! Память, имя!

- Сир, я ничем не занята здесь, на острове, кроме их воспитания. И я думала, вы примете мои скромные услуги, но... мне было больно слышать отказы Маршана. Почему вы так жестоки ко мне?!

Фанни!!! Конечно, Фанни Бертран! Жена генерала Бертрана! Вспомнилось имя, вспомнились и резоны. Скорее! Слезы в ее глазах - ах, она все поняла не так!

- Вы ненавидите меня, но я не могу понять, в чем причина вашего недовольства мной?!

Император не терпит женских слез: грозное оружие в руках авантюристок, они разъедают его сердце, размягчают волю. Откуда только они узнают, что в глубине души он так нежен и раним?! И честно ли это? Взывать к его добродетели, зная, что он бессилен против женских слез, против рыданий беззащитной хрупкости во плоти?!

- Милая Фанни! Уймите свои слезы, моя дорогая...- силы, хватило бы сил! - Вы делаете мне больно,- слово потонуло в глубине груди. Больше чем слово, оно легче пошло ко дну.- Фанни, милая Фанни...

- Скажите мне, сир. Почему вы меня ненавидите? - у нее горячая рука. Она едва касается пальцев его, а жар ее ладони все же обжигает.

- Я люблю вас, дорогая... нет-нет, я вас люблю, что вы...

Ее губы дрожат - признак непонимания - глаза неотрывно в нем, как когда-то Жозефина, услышав о разводе, оцепенела в похожей позе, но она была другой, она была грациозна и гибка. Фанни лишь тонкий прутик, готовый сломаться в любой миг. Как объяснить?! Будут ли силы?!

- Фанни...- тяжелый вздох вырывается из груди с этой неизбывной болью. Дыши! Вот так, медленно... Глазами обводит ее луноподобный лик, бледный, но взволнованный.- Дитя мое, я никогда вас не посмел бы обидеть... у меня и в мыслях не было ненавидеть вас... как вы могли подумать... чтобы я...

- Но отчего же тогда вы не желали видеть меня? Отчего вы приказывали Маршану меня не допускать к себе...

Еще вчера... или, быть может, это было много раньше. Или случиться завтра... не в этом суть- время... как-то он хотел побриться. Император делал это только сам, с тех пор, как благодаря терпению Констана, научился правильно пользоваться бритвой. С тех пор он только сам - и никто! Но в этот раз силы оставили его и, бегло глянув на незнакомца в зеркальной глади, император прошептал едва слышно: "Бедный Наполеон...". Отложив бритву, он оставил попытки... а Фанни, как объяснить бедной женщине, мнящей себя в чем-то перед ним виноватой?

- Вы спрашиваете, почему я не посылал за вами... почему не желал вас принимать... и думаете, что я не хотел видеть вас, моя милая Фанни?!

О чем они говорили до этого? Может быть, он совсем не таков, каким представляется себе, а император видел себя старым немощным остатком человека, уродливым подобием прежнего себя... нет, он был уверен в том, что именно таковым был и теперь, хоть в чем-то он должен был быть уверен.

Фанни рассеяно кивала головой, но глаза ее по-прежнему излучали внимание.

- Я мечтал бы увидеть вас... я хотел послать за вами, Фанни... когда бы я мог не опасаться испугать вас одним своим видом... взгляните на меня... впрочем, нет, не смотрите на меня, нет... я сам не узнаю этого человека... я не знаю, на кого он походит...

- Ну, что вы, Сир! Как вы могли бы напугать меня?! Мне страшно было не видеть вас столько времени, не представлять себе, как вы себя чувствуете...

Иногда ему кажется, что его давно все покинули. И что он один в сумрачной тишине слышит призрачные слова...

XI.

Видел сон. В нем свечение дня, такое яркое, какого он не помнил уже, как ему казалось. Но это точно был всего лишь сон, неясное очертание пройденного. Там был молодой лучезарный лик, источавший негу. "Александр", - всплыло в памяти императора. - "Русский... какое-то смешное слово было у них... да-да, кажется тсарь, или сарь". Это не так важно, существенно то, как он смотрел, как двигался, как говорил что-то очень любезное и далекое, как будто затягивал на шее собеседника удавку, попутно извиняясь за доставленные неудобства. Он лжет, этот лик, потому что не умеет не лгать. Император хотел бы, чтобы его привязали к столбу, как Одиссея - он бы слушал Александра. А залепить уши воском он не мог: слишком хотелось слушать вечно...

Император лежал на постели, и рука его сжимала руку Коленкура. Герцог Виченский явственно присутствовал в комнате. Комната поразительно походила на его спальню в Фонтенбло. Но это и есть Фонтенбло, за секунду после того, как он попросил Коленкура дать ему руку, и за мгновение до того, как он сказал бы ему: "Обнимите меня",- сейчас император, ощущая жар руки Коленкура, колебался.

- Обнимите меня,- наконец решительно, но очень слабо сказал он...

Удивленное лицо доктора Арнота ничего ему не подсказывало. Он уже не помнил, что и кому он говорил. Он помнил только про забвение... забвение ему обещали, он его получил и познал. Бесполезно было бороться с отсутствием мыслей в голове: они были там всегда, равно как их там вовсе не было. Помимо плывших перед глазами картин, из которых он не мог понять, что реально, а что сон, что ныне, а что прежде... помимо всего, что он видел в безвременном пространстве, была еще какая-то константа. Она все время всплывала, даже в бессмысленных вычислениях, которые он производил в уме, чтобы создать у себя ощущение незыблемости. Кто она?

- Кто ты? Чего тебе нужно?

Боль прикрывала мелкие острые осколки-зубы рукой, не из стыда, но от особого удовольствия: могла ли она ожидать такого успеха?! Нет, не ей скучать от этих бесконечных перемен. Она не уставала, склоняясь над изголовьем своей жертвы, следить за тем, как миражи мелькают в голове императора. Перед глазами у него стояли ее алые губы, которые она нервно терзала зубами: наливавшиеся багрянцем, уста ее, казалось, вот-вот обронят каплю крови на лицо императору. Беспрестанно ощущал, как капля эта падает, скользя по его коже. Но это тоже была лишь призрачная фантазия. Кровь даже не собиралась, просто набухали губы ангела...

Влажные прикосновения ее поцелуев на глазах императора, обжигающие веки, как огонь московского пожара. От жара у императора наворачивались слезы, катившиеся по щекам смолой опаленных деревянных кровель... Вдруг явственные крики, шум пожара, жар. Трепетание легких пушинок пепла на ресницах, черные крылья бабочек, легкие хлопья снега, поцелуи Боли... Вздрогнув от внезапного озноба, единственного воспоминания от русской кампании, он ощутил прилив необъяснимых сил. Для чего?! Впрочем, их достало лишь на то, чтобы раскрыть глаза и, сделав глубокий и порывистый вздох, как будто он едва вынырнул из под толщи воды, окинуть комнату медленным и вдумчивым взглядом.

"Наверняка Монтолон увидел в моих глазах что-то осмысленное, чего в самом деле нет... он так смотрит".

Генерал сиял плохо скрываемой надеждой. Он еще не мог подумать тогда, что потомки обвинят его в корысти. Что потом?!

"Да нет, в сущности, оба мы в абсолютном неведении: Монтолон ведь тоже не знает, что он не здесь и не сейчас. Ждет, что я заговорю с ним... и заговорю".

Вновь эти тщетные усилия, нет сил сесть. Генерал кинулся с заботливой лаской: ранимый человек, чуткий. Глаза серо-синие, мутно-бледные, жалость и почтение. Усадил и сел рядом на стул. Смотрит без отрыва. Император тихонько любовался в ответ:

- Сын мой...

Как вдруг всплеснулось, даже привстал со стула. "Верно, и сам я уже подзабыл, что у меня есть голос... да и так ли он звучал?".

Хриплое горло не подчинялось:

- Сын мой, какой сегодня день, ведь нынче день, не так ли?

XII.

Слепая ночь царит за окном. Видно лишь очертания предметов.

Монтолон несогласно мотает головой: в этом что-то ещё, кроме несогласия. То ли непонимание, то ли сострадание, что-то...

"Мне мнится, что он хочет от меня чего-то. Хочет указаний. Бедный Монтолон. Он не понимает, что я не знаю, зачем он здесь... и где она? Она бы подсказала мне, чего он хочет. Но, как на зло, её нет! Нет... она обещала не оставлять меня..."

Боли нет рядом. Ангел не сидит у изголовья. Боль только внутри, только рези, что уже как дыхание и сердцебиение - неотъемлемые атрибуты теплящейся жизни. Но их дитя ещё слишком мала, чтобы проникнуть в его сознание и дать совет...

Монтолон озирается на небольшой столик поблизости, не зная, сесть ли за него снова. Поминутно глаза его блуждают по лицу императора. Наконец с дрожащих губ его срывается:

- Вы не изволите диктовать больше, Сир? - генерал был ещё более неуверен, чем сам император.

"Диктовать... кому я диктовал последний раз? Вряд ли языку моему достанет сил даже ответить на это..."

- О чем? - коротко... и не сразу заметно, сколько усилий вложено даже в отрывистые слова.

- О Национальной гвардии, вы только что, - смолк; даже он догадывается, что цепь разорвалась, звена не достает. За спиной Монтолона теплится золотой свет. Этот свет излучают локоны волос маленького мальчика. Мальчик улыбается и смеется так задорно, что от этого почему-то больно уже не в животе, а в сердце.

"Господи Милосердный, мне б задохнуться вот сейчас... сейчас же..."

- А который час? - знакомый голос.

"Вернулась...",- и ни тени вопроса в этом вопросе; это точно она. Всё померкло вокруг, ведь на улице ночь. Глаза ангела горят в темноте. И тонкий детский голос повторяет за ней следом:

- Который час, папа, который час?

"Что ты делаешь со мной?! Она уже говорит изнутри?!", - императору не по себе, а, впрочем, он и не в себе. Он стоит в правом верхнем от своей кровати углу комнаты и лежит прямо перед собой. А пространство тонким слоем эфирного масла струиться по водам времени, которые застыли мертвым зеркалом. Зеркало разбилось, на пол со звоном посыпались брызги её смеха.

- Как весело! Правда?! - кончится ли эта улыбка когда-то, сменится ли чем-нибудь на её лице?! - Как тебе нравится? Тебе, ведь, нравится, да?

"Я слышал детский голос... из себя... изнутри... это она? Та, что тобой зачата?"

- Как быстро зреет плод в твоем чреве, ты чувствуешь это...

И он видел, как завязывается проворно плод на ветке лимонного дерева - пейзажи его родины. Как Мари носила под сердцем их сына, и император помнил: он видел сон, в котором производил дитя на свет сам... как? Он не знал тогда. И теперь не знал, но как нужно знать! Он ведь лежит сейчас в сени своего чрева, беременный от боли, носящий их дитя, не для того, чтобы с ним расстаться...

- Не думай о том,- её голос прорезает снаружи, резонируя внутри конвульсиями.- Как разродиться... тебе не удастся, ты погибнешь, производя на свет нашу малютку...

"Я хочу погибнуть! Я рожу её сейчас! Рожу, чтобы умереть! Прямо сейчас!"

Он извивается на постели в полной молчания комнате. Не будет стонов... Она лежит рядом, как царица его тела. Ей не нужно повторять очертания его, движения его. Достаточно просто лежать рядом с ним и глазами пить из него:

- Ты чувствуешь, как силы оставляют тебя? Я смотаю их в клубок и свяжу для тебя саван, ты хочешь?!

"Нет, Горгона! О, нет, мерзкое отродье! Я не сдамся! Мне хватит сил произвести её на свет и вырвать смерть... я хочу этого... я не могу больше... сейчас!"

Её смех разрывает тишину, как перезвон дорогого сердцу бриенского колокола:

- Ну, конечно же сейчас, любовь моя! Сейчас же...- она захлёбывается смехом, льнет к императору раскаленной плотью своей, обвивает шею руками. - Сейчас! Только ответь мне: который час?...

XIII.

"Я не знаю! Который сейчас час?! Не знаю!!!!!!"

- Сейчас одиннадцать утра, Сир, уже утро...- заботливые руки Маршана спугнули боль.

Легкий вздох. Первый легкий вздох.

"Ах! Быть может, у меня получилось это чудо... или нет, это удалось Маршану..."

- Сын мой, ты спасаешь меня...- император сжимает влажную от пота руку камердинера. Всю ночь без сна у постели своего господина. И какая награда - эти благодарные слова! В глазах молодого человека слезы...

- Что ты? Зачем ты так...- император гладит его руку, а Маршан не сдержался: бросился слёзно покрывать поцелуями пальцы хозяина.

- Как он пьет с твоих рук отраву! Как усердно вылизывает твои залитые людскою кровью ладони! - она в восхищении утренней легкостью парит над изголовьем, не разнимая при том крыл...

"Здесь..."

- Даже на мысли сил не осталось?! Я обманула тебя, любовь моя! Мне они не нужны! Я умею и без них вить пряжу из ваших душевных нитей,- опять над самым ухом его.- Я жду, что ты мне подаришь жизнь нашей малютки. Агонию ты раньше не заслужишь...

Злорадствует, пока император силиться думать, чтобы не прекращать отвечать ей.

"За что ты пытаешь меня, ведь я во всём сознался?"

- Исповедуйся, а не признавайся под пыткой,- её тепло рядом такое неживое...

"Кому? Маршану? Он простит мне всё, всё что угодно... но это не честно..."

- Ты не щадишь себя. Но знай, это не навредит ей: наше дитя расторопнее, она всё внутри тебя изучила,- о, какое коварство, какое невыносимое коварство! - Ты - чудесное обиталище! Такого жилища для неё я не могла и пожелать!

"Демон во мне, теперь я понял... демон... я одержим..."

- Ты одержим с самого детства, в этом твоя суть, - черные пряди её волос падают ему на лицо, змеями заползая в нос и глаза. Он пытается дышать с усилием, но два-три вздоха - и у него совсем нет сил.

"Я исповедуюсь. Ты оставишь меня?"

Маршан не вздрагивает, когда её омерзительный смех наполняет комнату: значит, никто не догадывается об её присутствии. Никто её не видит! Никто, кроме него...

- Как же я оставлю тебя, когда ты сам знаешь: в твоём чреве моя малютка, она там лишь для меня, для меня одной...

"Возьми её, забирай, забирай вместе с моей жизнью, но я умоляю, я прошу тебя, дай мне умереть! Милосердия! Милосердия! Я умоляю..."

Отчаяние несдерживаемой каплей поползло по его небритой щеке. Голова тонкой и тёплой змейки высунулась из уголка его правого глаза, и медленно, ощутимо-влажно пересекла его искаженное болезнью лицо. Губы его едва дрожали, молитва не вырывалась из гортани, оседала в горле... Поддев его слезу когтем, она провела им линию обратно к глазу императора. Ангел, как играющий с куклой ребёнок, изображал материнскую жалость, и притворство его очевидно:

- Ты же знаешь, как я люблю тебя, люблю твои слёзы, твои мысли. Я люблю тебя не меньше, чем твой Маршан.

Собачьи глаза камердинера пожирали императора: ему разъедала сердце горечь, читавшаяся в лице слуги.

"Не могу смотреть на него, видеть не могу эти глаза, Боже мой, не смотри на меня так! Не смотри!"

- Слуга не прочтет твоих мыслей, как бы сильно он ни хотел. Ты должен исповедоваться для нашей малютки: ей скоро нечего будет высасывать из тебя, она погибнет! Ты безжалостен, о, как ты безжалостен! Ты вовсе не любишь наше дитя! Стыдись! Ещё не родившись, она так ласково тебя любит,- её голос ещё не угас в темнеющей комнате, когда стальной прут, похожий на большую спицу, вошел в живот императора и остался торчать в нем, приколов к месту и не давая пошевелиться. Грудь императора едва вздымалась: ноздри его втягивали воздух, в ту же минуту- боль... Боль... "Боль... больше ничего... боль...".

Эхо носилось по маленькой "тюремной камере" Лонгвуда, резонируя от одной стены к другой, повторяя: "Исповедуйся!"

XIV.

- Отец мой, я согрешил...- в третий раз аббат Виньяли поднимал брови, в надежде, что император соберется с мыслями. Но замирало время, он молчал и смотрел в темный угол комнаты, в котором белело её лицо. Он видел смутно, его пугал её неподвижный взор. Ему было так страшно, как ему было страшно! Вдруг она способна причинить ему ещё больше страданий, чем уже причинила.

"Что если ты просто хочешь расставить для меня сети, а я готов попасться... о, я не верю тебе, не верю!".

Не отвечая, не отрывая от него взора, она прикладывала коготь к алеющим кровью губам и только переводила глаза на аббата. Император понял вдруг, что она никогда не открывала рта, когда он слышал её голос. На самом деле она умеет молчать, но что же... о чем он говорит и с кем?

Аббат сидел в ожидании уже несколько минут; император забыл, что такое время. Его язык почти отвык от словопроизводства.

- Отец мой, я согрешил...- и снова неуверенно, и снова страх и малютка, кажется, шевелится внутри него. Жизнь агонии просыпается, делается гибкой.

Виньяли не выдерживает, хочет помочь:

- Да, сын мой, я слушаю... слушаю...- "ну, говорите же" в его глазах.

- Я согрешил...- и на мгновение у самого императора разворачиваются крылья за спиной, он чувствует, как безжизненный язык его получает новые силы Свыше - спасибо! - Святой отец, я - убийца, мои руки в крови... я не смогу простить себе, я уповаю только, что Господь мне простит. Отец мой, нет заповедей, которых я однажды не нарушил. Нет заветов, которые я бы чтил всю жизнь. Нет человека, простившего бы мне всё... Святой отец... простит ли меня Господь? Войну с ним я вёл всю свою жизнь. Вот и сейчас его ангел смотрит на меня и упивается моими страданиями. Что мне делать, отец мой, что делать? Я погряз во грехе, я презираю себя за это... Отец мой, что же мне делать... что мне делать...

- Прости себе, сын мой,- глаза Виньяли были самыми светлыми, какие император когда-либо видел.- Прости себя и смирись перед Господом.

- Я ношу в чреве дитя ангела боли. Оно зачато ей, я взращиваю его в себе. Что мне делать? Каждый день я ощущаю, как оно ширится во мне... как силы меня покидают...

- Смирись, сын мой, прими этот крест. Смирись перед Господом: ты почувствуешь, что с души твоей рухнула скала...

Каждое слово аббата вселяло необоримую надежду. И верить было сладко, вера - лекарство от мук.

- Я готов... но простит ли мне Господь?

- Господь милосерден. ОН посылает нам страдания как СВОЮ кару, но ОН милосерден к тем, кто выстрадал и раскаялся. Смирись, прими предначертанное, и душа твоя обретет покой. Я отпускаю тебе грехи твои, сын мой...

Глаза императора застилала поволока слез, торжественно раскрывался перед ним призрачный алтарь Нотр-Дам. В груди его будто откупорились все щели; влажный, но сладкий воздух влился в неё и засквозил, охлаждая всё внутри его, наполняя свежестью его существо. Как легко, Господи! Как легко! И нежный, ласковый голос твердит над ним: Et nomine Patris, et Filis, et Spiritus Sancti, Amen! И дым фимиама струится над ним. В дыму - её лицо уже совсем другое, светлое и величественное. Но, ангел по-прежнему здесь...

"Ты не покинешь меня?! Я буду страдать вечно?! Но если ЕМУ угодно - я буду. Миг этот был так сладок, он подарил мне сил... но я не хочу больше сопротивляться, я понял... Я люблю тебя, моя безжалостная боль, я тебя люблю..."

Нежно, как может ангел, целует его в лоб:

- Утешься, грешник. Мучение теперь будет не долгим, только верь мне...

Как тяжко верить своей боли, как непривычно, но он сможет. И как благоговейно дремлет их малышка! Миг улучшения перед агонией... и уже скоро всё, о чем он мечтал...

XV.

Пробудился от боли. Сквозь плоть, где-то внутри прорезалось маленькое существо, казавшееся ему живым, по крайней мере, смышлёным.

"Малышка проголодалась... она толкается внутри, требует внимания"

- Теперь-то ты говоришь о ней с заботой, теперь-то ты ценишь нашу любовь,- ангел мурлыкал над самым ухом императора. За окном, кажется, брезжил день. Он вполне осознанно взглянул на комнату в первый раз за очень долгий, неведомый ему срок. Маршан мирно спал на стуле недалеко от кровати.

"Бедный мой мальчик, он так несчастен из-за меня"

- Он сам выбрал эту судьбу, он сам отправился следом за тобой,- говоря это она невесомо кружила вокруг стула, вглядываясь в лицо спящего камердинера.

"А мог ли он не поехать?!"

- Нет...- одни глаза улыбались нелепо, зло и по-прежнему немилосердно.- Нет, никаких "бы" нет...

"Прости"

Сев на край кровати, она берет его руку, лаская её в коготках, кошка, играющая с клубком нервов-струн.

"Ты больше не играешь свою музыку?"

Не отвечая, она продолжала тереться ледяной щекой о его пальцы. Мотала головой несогласно.

"Что я должен делать теперь?"

- Я буду любить тебя,- влага поцелуя на его ладони, и рука его цепенеет.- А ты, молча, насладись. Наша малышка обнимет тебя изнутри, я - снаружи; она вопьётся зубками в желудок, я - в плечё. Мы будем любить тебя вместе. А ты...- внутри груди её смех смешался с дыханием.- Ты... бессильный иссохший человечек, лежи, сжимая из последних сил ослабевшие пальцы. Вспоминай Господа милосердного, мысли: как тебе повезло, что можешь искупить всё. Всего-то и надо - позволить нам тебя любить.

Над императором простёрлись два крыла, пронизанные рассветными лучами. Ангел перекинул ногу, сел на него сверху и прильнул к нему всем телом. Её совершенная плоть колебалась в экстазе, её уста обжигали его кожу поцелуями. Дыхание императора затаилось, он и представить не мог, что такое возможно. Ангел Боли совокуплялся с ним, стонал от удовольствия, тогда как все члены императора, разбитые параличом, нестерпимо ломило и нарывало. Колено, раненое под Тулоном; голень, раздробленная при Ратисбоне и ещё сотни ран, мелких и незначительных, полученных им в сражениях - симфония разрывающей боли, опорные точки её позиций. Как будто его прибили к месту, вонзая гвозди в места былых ранений.

Но император не знал, что страшнее: это пригвожденное бессилье членов или тот ком мелких игл, который ширился внутри его живота.

Ничтожный, разбитый, иссушенный болезнью, бледный и мокрый от пота, он лежит на кровати, лишившись не только дара речи, но и мыслей. Из всех чувств его жива лишь восприимчивость к стараниям ангела и их малютки. Источенное, истонченное чрево его хранит в себе тайну их любви. Но, кажется, череп его наполняется уже плодом их новых любовных утех - разум его больше ему неподвластен.

Маршан спит на стуле, неподалеку от кровати императора. Рядом с императором лежит она - блаженствующий ангел - и гладит рукой его живот. Маленькая ручка внутри его желудка гладит в ответ. Так они касаются друг друга, разделяемые лишь его плотью. Чем дольше он смотрит в умиротворенное лицо ангела - тем тяжелее его веки и неизбежнее пропасть сна. Кажется, он улыбается ей, сквозь дрёму. И она запускает пальцы в его волосы, улыбаясь ему в ответ. Их дитя готово появиться на свет, их общее счастье, их старание... Идиллия ничем не нарушаема...

XVI.

Он очнулся в объятиях Монтолона, на полу. Он лежал сверху на извивающемся генерале, и пальцы императора, словно окоченевшие, впивались мертвою хваткой в горло несчастного. Ничего кроме раскатов смеха, которые на самом деле были громом, император не слышал. Корчась под потолком, ангел боли хохотала, сотрясая воздух высоким смехом.

"Боже, да что же это?! Прости мне, Господи, прости! Я виноват!"

Она ещё не в силах была ответить на его растерянность, так смех рдел в ней. Захлёбываясь, она вскрикнула:

- Нет, ты невозможен! Убийца, Англия! И бедный генерал!!!! Фарс!!! Просто фарс!! - но голоса не хватало, и хохот не прекращался.

Обуздав титаническим усилием свои члены, император разжал пальцы. В его горле действительно будто бы застряли какие-то слова, только что в безумном запале брошенные в лицо Монтолону. Едва не задохнувшись, последний теперь лежал, глотая воздух, накрытый бессильным телом своего господина. Император почувствовал немощь, разбившую его члены. Затем, подхваченный сильными руками Бертрана и Маршана, он вновь был уложен в постель. Не в силах пошевелиться, император чувствовал, как тонет в глубине кровати, зыбучие пески которой затягивали его обездвиженную плоть.

"Что я наделал? Я всё испортил! Я едва не задушил несчастного и, верно... я погубил нашу малютку!"

Совершенно переменившееся лицо ангела заботливо склонилось над ним.

- Нет-нет, ей это не навредило,- не может быть! Но тревога в её голосе.- Ведь это была только шутка, моя шутка. Я хотела проверить, насколько ты в моей власти... я позабавилась, но не желала тебя обидеть...- нежная отрава её губ.- Прости меня. Я была не права, ты так смиренен. Я обещаю, теперь я тебе доверюсь. Ты так полюбил нас...

"Я чувствую... чувствую, что всё внутри меня будто готово разорваться. Словно что-то рвется наружу, или словно ядро вращается и вот-вот будет взрыв... Что-то поднимается, переполняет меня. Мне страшно и тошно, мне тошно... я задыхаюсь..."

Улыбка её ширится, ликованию нет предела. Ангел едва сидит на месте, её счастье иступлёней прежнего:

- Это она! Она рвётся на волю! Ещё чуть-чуть и мы будем вместе, я и моё дитя! Наше дитя...

Императору казалось, что чрево его вздулось, сделалось тугим как завязь, и, разламываясь пополам, не вмещает уже плода их любви. Он должен родить её, но как?! Страшно и спокойно, неизбежно и желанно. Он слышит стук её маленького сердца, отдающийся в его ушах. Пальцы ангела ощупывают его плоть, лаская сквозь неё малютку. На самом деле император высох, словно скелет. Чрево его запало, прижавшись к ребрам. Ребра проступили из под мертвенно бледной и прозрачной кожи. Малютка не занимает много места, но она так сильна, что кажется огромной.

- О, мы отблагодарим тебя, как мы облагодетельствуем тебя вскоре! Вдвоём! - ангел покрывал поцелуями чрево императора и едва сдерживал себя, чтобы не прогрызть его кожу и плоть, не освободить их дитя из ненавистного плена.

XVII.

Был ли кто-то, кроме неё рядом в эту минуту, он не знал. Его веки почти смежались, смерть наваливалась какой-то нечеловеческой усталостью, с которой он не желал бороться, но отчего-то она всё не побеждала. О, оставались мгновения, считанные минуты, только он не мог этого знать, он лишился всего: сил, рассудка, ощущения времени и пространства. Императору казалось, что собственный вес он давным-давно утратил, всё, что по-прежнему притягивало его, пригвождало к месту - было их с ней дитя. Малышка была весомее и реальнее всего, что было теперь у него.

- Ты готов...- вырвалось у ангела и внезапно за коротким всхлипом, она разрыдалась, укутавшись в крылья. В слезах ангела было всего поровну: скорбь и страстное счастье одновременно захлестнули её.

"Что они видят? Как они видят всё это, если они вообще здесь, если тут кто-то есть на самом деле, а не только в моём воображении?!"

- Ты умираешь, угасаешь. Они видят лишь твою смерть, они наблюдают за твоим умиранием.

Глаза императора почти закрыты, губы сухи и с них более не срывается ни слова. Он начинает забывать, как нужно дышать. Вздохи его разрываются, пульс, всегда бывший слабым, уже практически не слышим. Кажется, кто-то держит руку на его шее. Кажется, в комнате очень много людей, но ему уже всё равно.

"Я задыхаюсь, потому что не помню, для чего нужно вдыхать, но зачем мне глупый воздух: я познал смысл жизни, вот он, он открылся мне. Я порождаю боль. Боль происходит из меня, значит она более не имеет власти надо мной..."

Схватки начались незаметно для окружающих: чем бессильнее и спокойней становилось существо императора, чем меньше оставалось этого существа, тем сильней были родовые схватки, тем активнее прорывалась наружу малютка. Как обезумевший от счастья родитель живого существа, ангел носился под потолком. Сама Боль не могла поверить, что свершается это чудо.

Император ощущал всеми членами, как невиданное нечто покидает его тело. Ноги его давно похолодели и отнялись, на ладонях и кончиках пальцев покалывало, холод скользящих по челу его капель пота больше не ощущался. И Монтолон, проводящий время от времени смоченной губкой по его устам, не мог знать, что и этой влаги император более не ощущает. Его ликующий дух переполнялся счастьем рождения до краев. Он даже отчётливо услышал первый крик малышки, которую, беззащитную и маленькую, всесильную и всеобъемлющую, принимал в свои объятия ликующий ангел.

То был даже не миг, а всего только доля мига...

XIX.

Губы его ещё едва-едва шевелились, производя еле различимые слова, которые навсегда запомнятся только им, остающимся на этой земле, в этом мире, где Боль властвует безраздельно. Императору не было дело до них. Глаза его широко распахнулись, в них отобразилось не то прозрение, не то умиление, не то страх. Сначала он почувствовал себя так, будто нить, по которой он самозабвенно карабкался всё выше и выше, эта тонкая нить вдруг оборвалась прямо в его руке. Ужас перед неминуемым падением мгновенно сменился на расслабление, готовность к бездне. И смирение это было тут же награждено парением: нет, он не сорвался вниз, он вообще больше никогда не упадёт, потому что он там, внизу, он лежит на кровати в окружении безутешных людей, что были ему близки и дороги или ненавистны и противны. Ныне они безразличны, сострадание к их горю медленно оставляет императора. Да он и не император более, он - мимолётный дух, ему так легко, как ему легко, Боже! Так легко, что без всякого злорадства, без малейшей причастности он взирает на искаженный лик ангела Боли, осознавшего, что, получив желанное дитя, он навсегда лишился своего инструмента. Всё равно, что там, на Земле. Канонада, провожающая закат на острове Святой Елены, тонет в звенящей тишине. Пред освободившимся духом страдальца раскрывается время, оно несется стремительно во всех направлениях одновременно: наблюдая, как некогда принадлежавшее ему тело, омывают и, укладывая в гроб, закапывают у источника на острове, он может видеть себя же ребенком, юношей, мужчиной, видеть со стороны, как никогда не мог увидеть прежде. Он не может плакать ныне, иначе бы он плакал. Он не может ощутить что-то, иначе бы он чувствовал родство и причастность ко всему, что вдруг закружилось вокруг него. Он всего лишь дух, проходящий сквозь время и пространство, сквозь мир, сквозь Господа. Из желаний и чаяний, стремлений и жажд остается одна, затмившая и вытеснившая всё и вся- кем бы он ни был теперь, ему всецело нужно прильнуть к Господу, влиться в НЕГО, чтобы более не расставаться с ним. Средь потоков столь же блаженных и свободных духов, он течет своеобразной волной, осязая всецело свою сопричастность потоку. Становясь частью целого, ничем не отличной от тысяч частей, он впервые счастлив. Не ощущая потребностей, самых высоких и самых низменных. Не испытывая иных чувств, кроме некой эйфории. Не зная ничего и всё постигнув, он перестает думать о себе потому, что более не ощущает границ меж тем, что он считал собой и тем, кого он называл "другой". Бессчетное количество волн человеческих душ сплетается, смешивается, течет всецело в НЕМ. О, как счастливы они в этом течении, как невыразимо счастливы они!

XX.

Наше счастье будет не долгим. ОН вновь отторгнет наши смешанные, слившиеся друг с другом сущности, создавая из них новый индивидуальный дух, доселе не существовавший в такой пропорции. И наделив этой эссенцией завязывающийся плод, ОН одарит жизнью младенца, в чреве будущей матери императора, учёного, поэта, убийцы, безумца и гения... И вечной будет ЕГО жизнь в человеческих существах...

Узри Бога в себе, узри ЕГО в ближнем своём. Убереги ЕГО от поругания, заботой и добродетелью окружив себя и своих ближних.

Тяжка судьба ангела Боли. Всюду рождаются его дети, всюду умирают его возлюбленные. Собирая урожай плодов своих скорбных трудов, не ведает ангел большего счастья, чем та стезя, что выделил ему Господь.

Наш небесный Отец любовью СВОЕЙ одарил и воплощенных и иерархов, и человеческих существ, живущих в НЕМ как в мире, как во вселенной. Горька любовь Господа, тяжела ласка незримой длани ЕГО. Но для всего сущего в мире большего счастья нет и не будет... Amen...