Рыбин Александр Степанович. Вован, часть первая переработанная

ВОВАН

Путешествие по лужам

( часть первая)

Глава 1

Вован, тихо постанывая от удовольствия, почесывал всей пятерней грудь; потом, засовывая руку в карман и дальше в прореху, скреб под коленкой и, кайфуя от этой процедуры, щурясь лениво, вел наблюдение через щель, образованную между крышкой и металлическим баком. Тупик был пустынен. Вован этот бак обнаружил ну прямо перед осенними похолоданиями возле швейной фабрики -- туда вечером сгружали тонкие обрезки материи, а рано, утром приезжала машина и очищала бак. Лучшего спального места трудно было придумать. Вовану надо было только к семи утра убраться восвояси незамеченным из тупика, а так гнездо было в его распоряжении всю ночь.

Темнело. Сухая листва, подгоняемая ветром, чуть оживляла мрачность пейзажа. Пора было спать. Вован подгребал под голову побольше ветоши, когда услышал быстрые шаги. Приподняв голову и сравняв глаза со щелью, он увидел быстро идущего человека, который вдруг сорвался на бег. Незнакомец мчался к его дому, то есть к жбану, где Вован снимал жилплощадь. Вован не решил еще, что ему предпринять, когда гость подскочил к баку, сдвинул крышку. Вован ощутил резкое хриплое дыхание визитера. Пришелец огляделся и швырнул дипломат прямо в кучу тряпок. Стараясь подальше просунуть дипломат, он стал расшвыривать тряпки, но дипломат уже уперся в живот Вована.

-- Черт возьми, что там такое? -- прошипел незнакомец, изо всех сил надавливая дипломатом в хозяйский живот.

Вован, уж совсем было, осерчав, хотел послать агрессора к черту. Но незнакомец вдруг заторопился, тряпками прибросав, дипломат. Перед бородой Вована мелькала жирная рука с большим перстнем. Потом с усилием задвинули крышку. Вован лежал не шевелясь. Внутреннее чутье подсказывало ему, что он попадет в какую-то переделку. И вправду, услышав скрип тормозов машины, он увидел, что визитер, отбежавший от бака на приличное расстояние, пытается перебраться через трехметровый забор трикотажной фабрики. Толстяку явно не везло. Почти достигнув верха, он не удержался на руках, длинный светлый плащ запутался в ногах, и он, чертыхаясь, свалился вниз. Фары машины, освещавшие поверженного, притухли. Хлопнув дверцами, из машины вышли трое. Было почти темно, поэтому Вован видел лишь силуэты и слышал только голоса.

-- Сазан, вставай. Ну, что ты, дорогой. К тебе приехали друзья.

Толстяк, одолживший Вовану дипломат, кряхтя, поднялся.

-- Сазан, мы не виделись с тобой три месяца, а ты не рад нашей встрече. Зачем ты от меня убегаешь? Жена твоя, увидев меня, почему-то всплакнула. Зачем ты обижаешь ее, Сазан? Ты хотел что-то спросить. Наверное, где я твою жену мог увидеть. Мои ребята сняли ее с самолета, Сазан. Что ей делать в Париже без тебя? Но у нас нет претензий. Отдай долг, Сазан, и лети с женою в Париж, на Монмартре свежий воздух, Болонский лес еще не разделся, Елисейские поля ждут тебя. Ты же мечтал об этом.

Толстяк шумно сопел.

-- Сазан, ты не веришь мне? Где ты спрятал деньги? Ребята на Соборном видели тебя с дипломатом. Паша, ну-ка перелезь через забор, дипломат должен быть где-то здесь.

После этих слов у Вована на лбу выступила испарина. Он понял, что если он будет обнаружен, придет его судный час. Подрабатывая себе одной рукой, он пытался опуститься на дно жбана. Чем больше он вытаскивал тряпья из-под себя, тем острее он воспринимал то, что происходило в десяти метрах от него.

-- Шеф, -- послышалось из-за забора, -- там ничего нет.

-- Сазан, ты зря хочешь вывести меня из равновесия. Ребята, потренируйтесь чуть-чуть.

Вован слышал равномерные удары, будто выбивали перину и, покрываясь все больше испариной, погружался на дно жбана. Бороденка его взмокла, руки лихорадочно вырывали подстилку.

-- Ребята, пока хватит. Пожалей жену, Сазан. Она не съест такой большой бифштекс из тебя. Будь мне другом, отдай дипломат.

-- Какой дипломат? -- прохрипел Сазан. -- Нет никакого дипломата. Это не твои деньги.

Последовало минутное молчание.

Вован представил себя мышкой в захлопнутой мышеловке. Наконец до него донеслось:

-- Сергеевич, я отдам...

-- Сазан, десять процентов тебе за храбрость от той суммы, что в дипломате.

-- Хотя бы тридцать, -- прошелестел толстяк.

Последовала пауза, длившаяся, кажется вечность.

-- Шеф, он не дышит, -- донеслось до ушей Вована.

-- Ставьте быстрее укол, быстро, быстро, козел, тебе не время прощаться с нами. Паша, возьми в багажнике фонарь, просмотри каждый закуток. Что там за жбаны? Проверь-ка шустро. Эй, Сазан, не убегай от нас так быстро в ад. Коли ему прямо в сердечную мышцу. Я подгоню машину.

Вована спасло то, что жбана было два. Один с отходами из столовой, а второй, где был прописан Вован, с обрезками материи стоял чуть в стороне. На землю полетела крышка.

-- Шеф, тут отходы.

-- Переворачивай. Быстрее. Он синеет.

Первый бак был перевернут.

-- Смотри быстрее, что там, мы его сейчас упустим. Быстрее, Паша, во втором что?

Крышка с мышеловки, где сидел Вован, слетела.

-- Шеф, вот он дипломат.

-- Быстрее, он не должен умереть... Козел вонючий, быстрее. У него не прощупывается пульс. Я не думал, что он так быстро сдуется!

Через секунду машина, взревев мотором, дала задний ход и выскочила из тупика.

Над жбаном светила луна. Как-то недобро светила.

Через минуту показалась лохматая голова Вована. Это был старик с лысиной, обрамленной венчиком седых кучеряшек, с неопрятной бородой, и с сумасшедшими от страха круглыми глазами. Голова повертелась в разные стороны, потом появились плечи и вдруг с необычайной для пожилого легкостью Вован, как чертенок из табакерки, выпрыгнул из бака. На нем был кургузый плащ, когда-то зеленого цвета, черные вельветовые штаны, заправленные в стоптанные солдатские сапоги.

Вован посмотрел на луну, быстро скинул с себя плащ, завернул туда что-то, потом тихо засмеялся и мелкими бесовскими шажками выскочил из тупика.

Плащ, превращенный в котомку, он прижимал к груди. Шел старик по неосвещенной стороне улицы и когда уже заворачивал в следующий переулок, оглянувшись, увидел, что на большой скорости в тупик опять въехала машина с включенными фарами. Тогда Вован засеменил испуганно от этого страшного места.

Запасного кроватного варианта он не предусмотрел и поэтому решил переспать эту ночь в каком-нибудь подъезде. Одна шестнадцатиэтажка ему приглянулась, выждав припозднившегося жильца дома, он юркнул серой тенью за ним в подъезд, пока не закрылась массивная металлическая дверь. Лифт уже не работал, но он не отчаивался, ступенька за ступенькой преодолевал этаж за этажом, пока не очутился на последней лифтовой площадке. Здесь была одна чуть теплая батарея и, на радость выставленный кем-то, старый стол. Подвинув стол к батарее, он взгромоздился на пыльную столешницу, как наседка, усевшись на котомку, опять тихо засмеялся. Толи от нервов, толи еще от чего он снова стал чесаться, чуть порыкивая и похрапывая от удовольствия. И чем больше он расчесывал себя, тем яростнее он это делал, пока под грязными ногтями не стала скапливаться соскобленная кожа.

Наконец он затих. Шум подъезда перестал концентрировать его внимание, все реже и реже хлопали на этажах двери. Голова упала на грудь. Веки сомкнулись. Вован провалился в сон.

Проснулся он от шороха, открыв свои круглые филиньи глаза, он увидел две тени, стоявшие перед ним.

-- Смотри, какая Будда сидит тут, -- зажглась спичка, и почти к самому носу было поднесено оранжевое, дрожащее пламя.

-- Ты чё, дед, в натуре...

Эти двое явно не знали, что делать и как разнообразить свою ночь.

-- Ты чё, дед, смотришь? Лове есть, ты чё молчишь?

-- Серый, в рожу ему заедь, я не могу, мне плохо.

От обоих несло как от чертей странным запахом, будто из преисподней. Тот, кого назвали Серым, опять зажег спичку.

-- Дед, отвечай.

Вован хлопал глазами, захваченный, врагами врасплох, так как поза, в которой он восседал на столе, отдаленно напоминала Будду, и не позволяла быстро ретироваться от этих проходимцев.

-- Внучки, -- наконец процедил сквозь губы Вован, -- пожалейте бедного старика...

-- Сука старая, -- не дали договорить Вовану. Первый удар пришелся вскользь в ухо, второй точно в живот, третий хрясь был по зубам.

Зубы только и ждали, чтобы выйти из обоймы. Крови почти не было. Была протяжная электрическая боль от живота к сердцу, от сердца куда-то в даль -- в черепную коробку.

Отстрелявшись кулаками, внучки, тяжело дыша, смотрели на раскачивающуюся фигурку деда.

-- А ну его, -- наконец прохрипел один из них. -- Пойдем, сдохнет еще тут, с ментами неохота знакомиться. Смотри тварь если что... -- Не договорив, они растворились в темноте подъезда, обозначая удалявшееся свое присутствие мелким бесовским похохатыванием.

Неизвестно, сколько времени прошло. Два часа или три, как пришла к Вовану собака. Видно было по всему, это было ее насиженное место, поэтому она долго сидела у стола с взгромоздившимся стариком, нервно зевая, поблескивая зубами. Потом, видно, поняв, что пришелец такой же обездоленный, без разбега впрыгнула на постамент, лизнула у старика руку и, свернувшись, улеглась у его ног.

Вован опустил руку в ее густую шерсть и почувствовал, что сердце постепенно отпускает, а железный лом, что бил изнутри по его темечку, постепенно превращается в желеобразное вещество. И с последним затихающим ударом к нему вернулась способность мыслить.

-- Собака, -- прошептал он заскорузлыми губами. -- У тебя тоже дома нет.

Он нашарил во внутреннем кармане пиджака наполовину съеденный, порядком закоченевший от старости, пряник.

-- Возьми, теперь уж мне это точно не угрызть.

Собака приподняла голову и посмотрела на старика. И в темноте, чуть подмешанной лунным светом, они увидели глаза друг друга. Вован даже смутился от этих странных собачьих глаз. Это продолжалось секунду, а может еще меньше, но вот это безмолвное вглядывание в зрачки друг друга, когда Вован почувствовал, что на него смотрели не глаза животного, а глаза человека. Собака аккуратно взяла из рук старика кусочек пряника. Она, как бы и без особой охоты, не торопясь, съела подношение и полукольцом улеглась у ног Вована.

Глава 2

Утро для старика наступило тогда, когда где-то далеко-далеко замурлыкало радио, потом, сначала одиноко, потом все чаще и чаще захлопали двери, заурчали трубы водоснабжения и канализации. Дом просыпался. Вовану надо было сниматься с якоря. Простившись с собакой, которая, изогнувшись саблей, потянулась и лизнула своего подвернувшегося сожителя в ладонь, старик вышел из подъезда в разлагавшуюся темень. Накрапывал мелкий дождик, земля, еще не успев раскиснуть, чуть пошатывалась под ногами старика. Вована порядком подташнивало, но мысли постепенно выстраивались в четкий ряд.

"Первое, что надо сделать, -- размышлял про себя Вован, -- это исчезнуть из этого города, но сначала надо привести себя в порядок. Пойти срочно в баню, переодеться, побриться, постричься и раствориться". Но только не в Ростове, решил старик, здесь я вляпался в какую-то нехорошую историю. Сколько там денег у него завернуто в плаще он не знал. Он был уверен, что очень много. За такие деньжищи, могут не просто убить, а перемолоть через мясорубку, сделать фарш, налепить пельменей и съесть. Он еще крепче прижал к себе сверток, каждая проезжающая мимо машина заставляла его испуганно прижиматься к стенам домов, в каждом встречающемся редком прохожем он видел для себя надвигающуюся опасность. Проходя мимо жбанов с мусором, он обратил внимание, что кто-то выбросил старые вещи. Иногда там попадалась очень даже сносная одежонка, это иногда помогало старику менять свой гардероб. Сейчас старик завернул к мусорке не за этим. Ему надо было другое. И это другое острый глаз старика приметил. Среди кучи пиджаков, кофт, старых линялых джинс и рубашек, он увидел выцветший брезентовый небольшой рюкзачок, доверху набитый книжками. Книги уже видимо не вписывались в формат жизни хозяев и были отправлены вместе со старыми вещами к мусорным жбанам. Книги он аккуратно стопочкой выложил, а то, что ему свалилось с неба, он, укутав бережно в старую клетчатую байковую рубашку, положил на дно рюкзачка. Одевшись опять в свой кургузый зелененький плащик, подвесив за спину рюкзачок, он затравленно огляделся и поспешил дальше.

Город постепенно наполнялся людьми, они спешили только им ведомым направлениям, на остановки, в магазины, на базары, на работу. Они везли какие-то тележки, они укрывались зонтами, они ничего не говорили, они просто шли куда-то мимо старика, который, испуганно озираясь, нетвердым шагом шел по направлению к пригородному железнодорожному вокзалу.

Было четверть минут девятого, когда показалась громадная арка, ведущая на перроны пригородных электричек. Старик прибавил шаг, в столпотворении привокзальной суеты он не заметил наряд милиции, выхватывающий из толпы по известным только им приметам людей. Эти люди доставали какие-то документы, показывали стражам порядка. Их или с миром отпускали, или под белы рученьки препровождали в будку стоявшего, чуть поодаль милицейского броневичка.

Дед почти успел к перрону, где на первой платформе уже дышала электричка на Таганрог, заполненная разноликой массой пассажиров и верно не дождавшись старика, грустно свистнула, мигнула сквозь мелкую сетку дождя фарами и большой блестящей змеей уползла в моросящий туман. Вован, застыв на мгновение, повернувшись к светящемуся табло, зашевелил губами. Платформа была пуста, народ рассосался под козыречки -- следующая электричка должна была подойти через сорок минут.

И тут Вован боковым зрением, которое у него выработалось вследствие бродяжной жизни, увидел надвигавшихся на него милиционеров. Он в надежде оглянулся, вдруг они идут не к нему, но рядом никого не было, значит, они шли по его душу. Все было кончено. По блеску их глаз, по стуку их шнурованных ботинок он понял, что ему не избежать дружеских объятий. Он сделал робкую попытку избежать этой встречи, но платформа была высокой, а шпалы маслянисто поблескивали так далеко, что Вован тут же и отказался от этой мысли.

-- Ты куда собрался, старый? -- насмешливо и без приветствий поинтересовался старший наряда, широкоплечий под два метра сержант с хищным носом, нависшим над черными галантными усиками.

-- Документы есть? Давай пройдемся с тобой. Ребята, заряжай ствол, шлепнем старика, чтобы не смердел здесь. Пошли, пошли.

Вован покорно семенил рядом с ними, сердце опять забилось испуганной птицей. "Как же я, черт возьми, не углядел их. Попался, как мальчишка. Надо было идти на Заводскую, там и народу меньше и юркнуть в электричку незамеченным проще простого. А теперь вот", -- ругал себя старик.

-- Ты чего, дед, сопишь? Обиделся, что ли? Тебя же умоют, причешут, а ты сопишь. Кто же тебя еще приютит, как не мы?

Вована затолкали в склизкую, холодную будку, где мирно спал пацан с открытым добрым лицом при фиолетовом фонаре на пол страницы, от которого вкусно несло хлебом и портвейном. В углу сидело чучело и тихонько подвывало. Чучело при ближайшем рассмотрении оказалось бабой, судя по тому, что одето было в юбку. Лицо же было чуть стерто или замутнено, в районе подбородка курчавилась бородка, что означало процесс превращения человека в обезьяну. Обнявшись, сидела парочка, тоже явно лишенных домашнего обихода, но нашедших любовь в этом мире. Оба источали мерзкий запах немытых тел и водки. Голубки, что-то ворковали и не обращали внимания на других. Им было везде хорошо вдвоем. Вован был пятым в этой компании.

-- Господи! -- молил старик, -- Господи, помоги мне вырваться из лап этих бандитов. Господи, я не верил в тебя, Господи, прости меня, но сделай так, чтобы я понял, что ты здесь, над нами, над Россией. Господи, я старый, но я не готов еще вознестись на небо, ты увидишь, Господи, что я не потерянный для общества человек.

Машина тронулась. Где-то далеко-далеко слышалась благостная мелодия. Но её наверное слышал только старик. Всех невольников трясло на ухабах и рытвинах. Вован, сжав рюкзачек в руках, обратив свой взор на дверь, продолжал своей наивной молитвой требовать у бога освобождения.

Вдруг машина резко затормозила. Послышались голоса, глухие, то приближающиеся, то удаляющиеся.

-- Ну, что его... да на хер он нужен. Дать по мордасам. Коммуняка хренов. Ребята, тащи его к нам.

Заскрипели дверцы, послышались звуки борьбы.

-- Бей под ребро подлюку!

-- Вы не имеете права, вы не имеете права, -- слышался под методичный стук дубинки чей-то срывающийся голос.

-- Ах ты, пьяная харя! Ребята, заноси его в машину, и оберните его красным флагом.

В машину втолкнули извивающийся кокон

-- Принимайте.

Двери захлопнулись. После долгих усилий из кумача показался совершенно лысый череп с горящим отмщеньем взглядом. Оглядевшись, и решив, что ему ни кто не поможет, человек подскочил к дверям. И стал кулачками стучать в двери.

-- Вы не имеете права! -- кричал вновь прибывший.

На столе у капитана Попова лежала пачка сигарет "Наша марка", стопка свежих газет и три пакета, которые он вознамеривался открыть после традиционной чашечки кофе и изучения прессы. Один из конвертов, привезенный посыльным под роспись, был из ФСБ и мозолил глаза своим грифом "совершенно секретно", но не хотелось нарушать традиции утреннего пахучего, ароматного кофе. Потянувшись так, что захрустели все косточки могучего тела, капитан с наслаждением отхлебнул горячего напитка и развернул толстушку "Комсомолку". На предпоследней странице была обалденная статья про очередной скандал известного певца. "Вот с нее и начнем", -- решил капитан закуривая сигарету. В это время во двор, мигая противотуманными, урча, вполз фургон. "Ах, как некстати! -- скривился Попов поднимаясь, но лишать себя встречи с задержанными не стал, он их всегда встречал во дворе.

Развернувшись, грузовик затих. Капитан, поеживаясь, вышел во дворик.

-- Ну, что там, -- нестрого обратился он к подходившему грузному сержанту. -- Есть там, в улове что-нибудь интересное?

-- Товарищ капитан, мелюзга нынче пошла, -- как-то по-домашнему махнув рукой, с обидой произнес Петрович, -- я бы кроме одного с фонарем, что оказался житель Таганрога, и не брал бы вовсе. По ориентировке тот напоминает ночную драку на набережной. А ребята еще и коммуниста прихватили по дороге. Зачем он нам, лысый такой, плюгавый. Он уже недели полторы стоит у мэрии. Чего стоит и сам не знает. Чего-то у него украли.

Петрович шумно вздохнул. Он где-то в душе, глубоко-глубоко, симпатизировал коммунистам, и поэтому ему было жалко этого непутевого дядьку с красным флагом.

-- Лучше уж он бы с этим флагом дома ходил, а не на виду у городского начальства, -- вздохнул он опять, вопросительно поглядывая на капитана.

Капитан, покачиваясь с носка на пяточку и, с удовольствием, покуривая сигарету, про себя решил, что сегодня удачный будет спектакль, а Попов обожал эти утренние представления. И ставил он на коммуниста.

-- Ну, а еще кто, кроме ортодокса.

-- Ну, вот почти и все. Из Новочеркасска двое бомжей, документы есть, любовь про меж них, но уж больно вонючие. Зачем-то собрались в Таганрог. Старикашка вот...

Капитан брезгливо махнул рукой.

-- Ну, давайте, вываливайте улов. Где Копытин?

Петрович шумно потянул носом:

-- Копытин, -- почти пропел он. -- Копытин, едрена вошь, где ты опять ночуешь?

Из дверей показался хмурый, заспанный фельдшер Копытин, который отвечал за санобработку вновь прибывших.

-- Ну, вот я -- чего ты, Петрович, поешь, как петух на насесте, -- беззлобно прокомментировал он свое появление.-- Товарищ капитан, наш бомжатник превратился уже в спецсанаторий, одних и тех же привозят, новеньких бы или заблудших каких с деньгой, а?

-А это ты Петровича спроси, почему он последнее время без денег тебе товар привозит.

Петрович обидчиво отвернулся. Попов бросил окурок под сапог.

-- Вот, Копытин, забирай товар, помой, почисть и всё как полагается. А сейчас постройте их, что ли, я гляну. А другие-то как, с документами?

Всех вытолкали на свет божий. Старик в строю оказался самым первым. Он аж зажмурился представив, что дальше будет. И тут ему привиделось, как во сне, что он маленький чумазый мальчик стоит перед здоровенным животастым немцем, который строго спрашивает:

-- А что у тебя тут? -- и тыкает жирным, волосатым пальцем в сверток, и маленький Вовчик отвечает:

-- Сухарики.

Тогда, в сорок втором, получив пинка под зад, он вприпрыжку помчался к матери. В свертке у него была завернута величайшая ценность -- три куклы петрушки. Мама у него была актриса театра кукол, и из разрушенного здания Вовану удалось вынести самое дорогое, тряпичные театральные куклы, что потом кормило их всю войну. С куклами они кочевали по дворам, показывая немудрящие представления.

Теперь же, он смотрел на санитара в белом халате, который так ему напомнил сорок второй год, на жирный палец, который он упирал в рюкзачок и голос который доносился откуда-то сверху:

-- Что у тебя тут? Ты что, оглох?

И Вован вдруг напрягся весь, лицо его сморщилось, из глаз брызнули слезы и он вдруг, сам не ожидавший от себя такого, плаксивым голосом запричитал:

-- Сухарики у меня здесь, сухарики. Дяденьки, отпустите меня. Меня дома ждут.

У Копытина сжалось сердце.

-- Ну, ну, ты чего? Кто тебя ждет?

-- Кто, кто, -- гнусавил Вован, одной рукой прижимая рюкзак, а другой, вытирая набежавшую волну соленых слез, -- бабка ждет.

Весь двор так и грохнул со смеху. Даже коммунист, завернутый во флаг, и тот улыбнулся.

-- А где же твоя бабка?

-- Ну, дед, молодец.

Милиционеры обступили старика, и вяло пересмеивались.

-- Бабка, где же?

Вовану вдруг стало легко и свободно, он распушил пятерней свою бородку, повернул свой распухший нос к недругам и тоже рассмеялся на весь свой редкозубый рот.

-- Бабка здесь, -- он постучал стоптанным каблуком сапожища по асфальту, -- бабка здесь в землице и ждет меня, а меня всё нет и нет.

Воцарилась тишина.

-- На кладбище ее дом и мой вскорости тоже. Отпустите меня... дяденьки.

Полукольцо расступилось.

-- Иди, старик.

Сняв вязанную шапочку, дед наклонил свою седую лобастую голову и засеменил под сеткой холодного непрекращающегося дождика. По мере удаления от спецприемника он прибавлял и прибавлял шаг, пока не сорвался на рваный бег, и так он бежал, пока сердце не задрожало на невидимых нитях, не забилось, пока туман не наполз на глаза.

Остановившись, тяжело дышавший Вован поднял глаза к небу, вбирая ощерившимся ртом холодный воздух, увидел в серых брюхатых облаках три поблескивающих золотом креста и тут он понял, кто его спаситель.

-- Бог ты мой, -- прошептал Вован, -- ты пришел ко мне в трудную минуту, пришел, не смотря на то, что я не вспоминал о тебе, когда мне было хорошо. Прости меня, Господи!

Глава 3

В храме было полно народу, стоял благостный шум, шла утренняя служба. Потрескивали свечи на подсвечниках, батюшка читал проповедь прихожанам.

Вован устроился в углу, упал на колени и впервые в жизни неистово закрестился. Рядом остановились модные женские полусапожки. Женская юбка из муслина колыхалась перед носом Вована, закрывая иконостас. Вован смиренно ждал, но его не замечали, и поэтому старик попытался отползти, но это не получилось. И тогда он тихонечко поскреб по каблучку.

-- Ой! Кто это? -- Сапожки отскочили.

Вован приподнял голову, в полутьме при мерцающих свечах он разглядел увлажненные миндалевидные глаза со страхом рассматривающие сгорбленного униженного старика.

-- Владимир Сергеевич, -- прошептали губы незнакомки, -- боже мой, Владимир Сергеевич, это вы?

Вован отрицательно замотал головой:

-- Нет, нет, это не я.

Незнакомка нагнулась к старику:

-- Вот возьмите, -- она всунула ему червонец в оттопыренный карман плаща. -- Вы извините, мне что-то не по себе. Вы так напомнили мне одного человека.

-- Спасибо, -- прохрипел Вован и опустил глаза. -- Да отблагодарит вас Господь. Я буду молиться за вас и ваших близких. Вован почти распластался по полу.

Женщина, оглядываясь и мелко крестясь, отошла от старика.

"Кто это? Кто это? -- сверлила мысль. Меня узнали, когда уже никто меня не узнавал. Кто она? Где мы с ней могли встретиться?" Вован встал и пошел к выходу.

У церковной ограды на деревянном постаменте сидел Серега, по прозвищу "Президент". За явное сходством с главой нашего государства. У него не было ног, и была обезображена левая рука. Как он рассказывал, что это у него от гостеприимства в Афганистане. После начала службы прохожих было мало, и поэтому он сразу увидел выходящего из церковных ворот Вована. Он радостно заулыбался, замахал руками:

-- Вован, иди сюда, живо!

Вован поддерживал дружеские отношения с "Президентом", потому что Серега был человек "тук-тук", но мог и предупредить об опасности и, если надо, подбросить деньгу до пенсии. Старик раздумывал, подходить ли ему или побыстрее смешаться с толпой.

Укрывшись под зонтиком, Серега теперь уже тревожно подзывал его своей покалеченной рукой.

-- Что случилось? -- спросил Вован, присаживаясь перед ним на корточки.

-- Подайте, Христа ради, -- Сергей картинно закатил глаза и, тут же открыв их, огорошил деда, -- не мое это дело, но слух идет, что какой-то бомж зеленые упер. Говорят, много упер. Эту мне новость одна сорока на хвосте принесла. Менты по городу рыщут, ну, я тебе по дружбе говорю. Ежели, что беги! А что у тебя тут?- он прижался к старику и пощупал рюкзак. - Может денежки, а?

Вован не спеша снял с плеч рюкзачок, уселся на него и обыденно, как ни в чем не бывало, просипел:

-- Так чего ты говоришь про зеленые?- сердце у него раненой птицей забилось в груди.

-- Кучку зеленых утянул дед навроде тебя, толком не знаю, ну все службы на ушах, город перекрыт. Кого-то вроде бы убили или еще.... Вообще ты бы убирался куда-нибудь подальше от греха. Метут всех подряд.

Вован вытащил из загашника смятую купюру, вложил ее в потную и холодную "президентскую" ладонь.

-- Не боись за меня. Я только что из дома отдыха. Проверили и отпустили. Это не за мной. Ну, ладно, спасибо конечно за совет, -- он увидел, как из церковных ворот вышли знакомые сапожки и юбочка, -- я пойду. Позавтракать надо, да умыться, да причесаться. Бывай, здоров, "Президент".

Он нерешительно, чуть приостанавливаясь, засеменил за незнакомкой. Он знал, что Серега смотрит ему в след. Чувствовал его изучающий взгляд. Ему так хотелось залезть в какую-нибудь норку, замереть, затихнуть, броситься со всех ног от этой страшной новости. Ему показалось, что этот груз в его рюкзачке издает какие-то невидимые сигналы. Затершись в толпу и не спуская глаз с незнакомки, он все ближе и ближе приближался к ней.

Увидев патрульную машину, он понял, что если его возьмут, тогда все пропало. Он не боялся смерти, он просто ее не хотел сегодня. Сделав рывок он приблизился к незнакомке, проворно схватил ее за рукав, развернув в пол оборота к себе, закрывшись от ПМГ и, не дав опомниться женщине, пролепетал:

-- Сударыня, вы меня узнали, там в храме. Да, это я, Владимир Сергеевич Будков. Это я. Умоляю вас, остановите машину, увезите меня, я вам все расскажу. Все отдам, что у меня есть! Только спасите меня сейчас. Или мне крышка!

Попробовав высвободить рукав из цепких пальцев Вована, женщина вглядывалась в испуганные глаза старика, пытаясь обнаружить в них искру безумства.

-- Отпустите меня. Я сейчас вызову... милицию.

-- Милиция уже здесь. Умоляю. -- Вован страдальчески скривился. -- Я не сумасшедший! Спасите! Если вы это сделаете, меня просто распнут, убьют и, возможно, на ваших глазах.

У женщины мелькнул страх в глазах, она оглянулась и увидела, как машина ПМГ медленно тронулась с места.

Она в нерешительности оглядывалась. Наконец решилась.

-- Идите, и не оглядывайтесь. В сторону Универмага, потом поверните налево по Социалке, я вас догоню. Только идите, идите быстрее.

Вован втянул голову в плечи и пошел. Он знал, что от таких, как он, шарахаются метра на два, создавая мертвую зону. Границу пересекают только такие же бомжи и бродячие собаки, как он. Он был вот на ладони, ему так хотелось оглянуться, но его просили, и он, не оглядываясь, шел под мелкой сеточкой дождя.

Каждая подворотня манила его: "Скройся у меня, тебя ищут", каждый подъезд звал, но он почему-то верил, что эта молодая женщина, узнавшая в Воване Владимира Сергеевича, обязательно спасет его.

Рядом резко притормозила машина, открылась дверца:

-- Скорей, Владимир Сергеевич!

Вована два раза упрашивать не пришлось, он, плюхнувшись в машину, радостно рассмеялся.

-- Милая вы моя. Давайте еще раз познакомимся. Ей богу я вас не помню. Скорее не узнаю. -- Вован чуть отодвинулся.

-Чуть попозже Владимир Сергеевич.

Спасительница была за рулем темно-зеленого нисана. Из колонок звучала приглушенная убаюкивающая музыка. За окном проносился удручающий городской осенний пейзаж, ветер охапками бросал мокрую ярко желтую листву в лобовое стекло и старику показалось все это сладким сном. Будто он тот самый колобок, который ушел от всех своих недругов.

Утро, как говорится, было туманное. И в смысле погоды и по части перспектив. Вован первый раз года за три проснулся на чистой, аж хрустящей от накрахмаленности постели. До этого спать на простынях удалось в больнице, куда он попал с обморожениями, тогда чуть не лишившись пальцев ног. Это было года три тому назад.

А сейчас... Он открыл глаза и, чуть задерживая дыхание, стал прислушиваться к шорохам. Его чуткий слух уловил приглушенные звуки включенного телевизора и струящейся воды из крана. Засунув руку под подушку, Вован с удовлетворением нащупал свой маленький туго набитый рюкзачок. Лежа на этой огромной кровати, он сам себе представлялся этаким сказочным мумитролем. Было чисто, светло, уютно и тепло в этой небольшой комнатке с окнами, выходящими на осенний сад окутанный легким белым облачком изморози. Вчерашнее чудесное спасение закончилось днем воспоминаний. Спасительницей, оказалась Наталья Алексеевна, ах, какой пассаж, и как Вован ее не узнал. Она была актрисой театра кукол. И не мудрено было узнать в этой прекрасной даме ту Наташку-кузнечика, которая вызывала у всех мужчин тайное желание пожалеть, приголубить, удочерить.

Какая-то она была, что ли нечаянная, в театральном мире. Не очень своя. Со всеми держала определенную дистанцию. Тому, кто переходил условленную границу, она могла вцепиться в лицо своими острыми коготками. Глаза у нее были цвета переспелой вишни, восточные, обрамленные густыми длинными ресницами, ну ни дать, ни взять Шехерезада. Была она росточка небольшого, но изящна и грациозна. Вот только, сигаретки, дамские не выпускала из своих тоненьких, холеных пальчиков. Вован в актерской курилке пару раз попытался с ней поговорить о вреде курения, да без толку.

Знакомство состоялось лет десять назад, как раз перед его выходом на пенсию. Она только пришла служить в театр, окончив театральное училище. А Вован, тогда еще Владимир Сергеевич был весь в сборах на заслуженный отдых. Он ждал этой пенсии, чтобы уехать в столицу, и не один, а с другом. Друг был манерный, моложе его лет на двадцать пять и их связывали очень близкие отношения.

Месяца за три до ухода на заслуженный отдых дали все таки "засрака", так на театральном жаргоне назывался заслуженный работник культуры, были телеграммы из Министерства культуры, пресса, телевидение. Это был плевок в его сторону, так, как он ждал звания заслуженный артист. А тут `'Засрак''. Его, как-то подкосило, но он не подавал вида, всем улыбался и принимал поздравления. Потом был банкет по этому случаю, тогда они еще раз столкнулись близко с Натальей. В фойе театра гудела музыка, про пенсионера все, конечно же, забыли, и он сидел за столом одинокой статуей. Основательно поднабравшись. Потом из толпы танцующих выскочила взмыленная Наташка, потянула его танцевать. Он упирался, но, в конце концов, согласился, и они будто плыли по паркету исполняя медленное танго.

-- Владимир Сергеевич, миленький, что вы такой грустный? -- обнимала она за плечи новоиспеченного пенсионера.-- Вы знайте, вы для нас легенда, живая история театра, я так завидую вам. Можно я как-нибудь заскочу к вам, если вы не возражаете, у вас, говорят, такой богатый театральный архив, фотографии...-- Милый, одинокий...-- всю жизнь один, она тараторила не умолкая - вы не слушаете меня... искусство принадлежит народу, это о вас.

Она так красиво вздыхала. Она так красиво заламывала ручки. Всё, что она делала, она делала красиво!

Когда они приехали в ее дом, у Вована перехватило дыхание, так могли жить очень состоятельные люди.

Она была с ним доброжелательна и услужлива. Будто и не было у этой богатой, обеспеченной, красивой и ухоженной женщины десяти лет разницы между тем Владимиром Сергеевичем и этим грязным замученным старикашкой.

-- Раздевайтесь, --решительно скомандовала она, - идите в ванную, я вам принесу чистое белье.

Такую ванную Вован не видел и во сне, большую, убранную искусственными цветами, блестящую никелем и золотом, пахнущую дорогими духами, заставленную женскими безделушками, отражающуюся многократными зеркальными потолками и стенами.

Вован уперся, он боялся сделать лишний шаг, а увидев на полотенцесушителе женские трусики, он испуганно попятился к выходу.

-- Я не буду. Я грязный. -- Простонал он, -- Простите меня.

-- Да вы что, -- она рассмеялась, -- Ну-ка живо раздевайтесь.

Она принесла ему пижаму.

Когда он лежал в ванной весь в пене, ему опять показалось, что он слышит хоралы.

-- Боже, -- прошептал он, намыливая кудлатую местами голову, -- спасибо тебе за встречу с ней.

Покормив старика, Наталья Алексеевна печально посмотрела ему в глаза:

-- Владимир Сергеевич, не рассказывайте мне сейчас ничего, я и так все поняла. Разрешите, я выброшу вашу одежду. Я вам куплю новую. Поговорим завтра или сегодня вечером, у меня скоро репетиция.

Глаза у Вована закрывались. Наталья Алексеевна показала ему разобранную постель. И Вован, погрузившись на простыни, ушел в поднебесье.

Глава 4

Вован нежась в постели, решал, как он начнет повествование и надо ли ей его жизнеописание. "Будь что будет", -- решил он. - Расскажу всё как есть. Она же ввела его в дом, грязного, зачумленного и не побоялась ни чего.

Услышав посторонний шум, многолетняя привычка ко всему прислушиваться, буквально выбросила его из-под одеяла. Он подскочил к окну и увидел, как трое высоких спортивного вида парней, открыв калитку, шли по направлению к дому. Вован, спрятавшись за штору, с оцепенением наблюдал, как один из них не спеша вытащил пистолет с глушителем и выстрелил четко и не целясь в набегавшую овчарку, которая встретила и Вована вчера очень недружелюбно. Собака, не взвизгнув, растянулась на мозаичной дорожке. Выстрела не было слышно, и все произошло так быстро, что Вован, задрожав всем телом, упав на паркетный пол, пополз вараном в сторону кровати. Лицо его искривилось, он захрипел, пытаясь крикнуть, но тут же услышал звук открываемой двери, голос Натальи Алексеевны:

-- Кто вы? Что вам нужно?

Послышался чей-то знакомый, как показалось старику голос:

-- Здравствуйте, Наталья Алексеевна.

И тут же два хлопка, отчего Вован упав на живот, обдирая спину, заполз под кровать.

Тот же голос резко скомандовал:

-- Ребята, -- пять минут на всё, приведите квартиру в соответствие. И еще, гляньте на всякий случай, нет ли тут кого-нибудь. Посмотрите живо, я так думаю, минут через тридцать здесь будут другие дяди из другого ведомства, так что давайте живо.

Вован, лежа под кроватью, весь в мелких капельках пота, не мог сообразить, почему так хорошо начавшееся утро, обернулось таким ужасным финалом.

-- Сука, красивая была, -- послышалось из кухни.

Кто-то зашел в комнату. Ноги остановились в полуметре от кровати, где прятался от страха старик.

В комнате, где Наталья Алексеевна постелила старику, не было никакой другой мебели, кроме как полутораспальной кровати и прикроватной тумбочки. На паркетном полу лежал мягкий пушистый ковер, а на белых стенах висела пара небольших картин изображающих осенний пейзаж, наполненный желтым цветом увядания. Эта подчеркнутая аскетичность и спасла старика. Ноги приблизились к тумбочке, и негодяй через секунду вывернул ее содержимое на ковер. В основном там были лекарства, несколько тетрадок и фотографий. Пузырек с зеленкой закатился под кровать. Ноги постояли какое-то мгновение. Все это время старик пытался задержать дыхание. Наконец из соседней комнаты крикнули:

-- Всё, уходим, живо!

Хлопнула дверь. По дорожке быстро пробежали шаги. У Вована не было сил вылезти из-под кровати. На глаза у него набежали слезы, и он заплакал как маленький ребенок, вытирая кулачком слезы.

Наталья Алексеевна лежала на кафельном полу в кухне. На ней был длинный китайский халат весь вышитый золотисто-красными драконами. На столе в пепельнице дымилась недокуренная ею сигаретка. Лежала она, тоже красиво, будто ждала аплодисментов, как на сцене и все это было как-то неправдоподобно, театрально даже, подумалось Вовану.

Он, скрючившись над ней, ронял слезы на красивое, спокойное лицо, не обезображенное даже небольшой дырочкой в виске. Так же тихо струилась вода из незакрытого крана, так же бормотал, что-то телевизор на стене.

Потом старик в страхе отпрянул, увидев, что густая темно-вишневая кровь промочила его пижамные штаны. Пошарив по комнатам так и не найдя свое тряпье, Вован присел на краешек дивана. Мысли лихорадочно вертелись в его голове. Наконец он соскочил, вбежал опять на кухню, раскрыв холодильник, достал бутылку джина, налив полфужера, залпом выпил и как-то сразу успокоился.

-- Наталья Алексеевна, -- обратился он к лежащему бездыханному телу, -- милая моя спасительница. Не знаю, за что тебя так... Пусть земля тебе будет пухом, хороший ты человек. Божий...

Вован мелко перекрестился и вышел.

Потом бросился со всех ног в ванную.

-- Наталья Алексеевна, не меня они искали, не меня, -- лихорадочно бубнил старик, роясь на туалетном столике. -- За что же они тебя?

Наконец Вован нашел, в одной из шкатулок, то, что искал -- бритвенный прибор "Жилет". Трясущимися руками он закрутил в разные стороны колпачки кремы, гели намылил бороду так, что она разметалась по лицу. Тихо постанывая, он соскребал ее с лица, ошметками бросая в ванну.

Наконец с бородой было покончено. Теперь уже обстоятельно Вован прошелся станочком по совсем еще не морщинистым щекам.

-- Наталья Алексеевна! -- Пролепетал старик. -- Ведь жизнь игра, а мы в ней актеры. Вы поможете обмануть мне этих негодяев.

Он заскочил к ней в спальню, где было перевернуто все вверх дном. Тут же на большой арабской, неприкрытой кровати валялись кучей дорогие платья, юбки, кофточки, пакеты с нижним бельем, бижутерия. Вован походил осторожно по этому разору и, выбрав нежные розовые трусики, скинул с себя фланелевые намоченные кровью штаны. По его худым волосатым ногам проскочила давно не посещавшая его гусиная пупырь. Вован осторожно натянул на себя трусики. Потом лихорадочно стал рыться в целлофановых пакетах, пока не обнаружил запечатанный пакет колготок с лайкрой. Вытащив их на белый свет, осторожно, чтобы не сделать затяжек, надел. Подскочив к прикроватной тумбочке, он, порывшись, нашел пакет с ватой и, набив полусферы, натянул лифчик на свою тщедушную чуть поросшую седой растительностью грудь. Выбор платья не занял много времени. Подскочив к гигантскому зеркалу, он увидел дикую картину в зеркале. "Будто старая обезьяна", -- рухнул на пуфик Вован.

Он опять перекрестился:

-- Прости меня, Наташенька.

Включив бра, он долго вглядывался в свою физиономию. Потом, вздохнув, стал рыться в развалах косметики валявшихся здесь же.

-- Грим накладывать я не разучился, -- удовлетворенно хмыкнул он, рассматривая отражение старой проститутки.

Не может быть, чтобы не было париков, решил он после примерки платков и шляпки.

Но парика нигде не было. Пришлось закутаться в газовый платок и натянуть широкополую шляпу найденную в прихожей. Вован боялся, что полусапожки не налезут, но все обошлось. Пальцы чуть давило, но было терпимо.

Заметавшись по комнатам, он, наконец, в углу прихожей нашел ее сумочку из черной блестящей кожи, в сумке лежали документы. Довершила маскарад небольшая кокетливая дубленочка, легкая, как пух.

Вован вытащил из-под кровати свой затертый брезентовый рюкзачок, уложил его в дорожную сумку, найденную в гардеробной, подхватил Натальи Алексеевны дамскую сумочку, натянул черные лайковые перчатки и вышел на улицу.

Перешагнув через труп собаки, он крадучись подошел к калитке и выглянул. Улица была пуста. Но тут его как током ударило: "А как же Наташа?" Он вернулся в дом, набрал номер телефона и с замиранием в сердце стал ждать соединения.

Когда на том конце провода ответили, Вован скороговоркой произнес:

-- Милиция! Их было трое. Двоим лет по 25-30. А третьему под пятьдесят. Молодые, спортивные и высокие такие. А в возрасте, тот сухонький, в твидовом костюме, по виду начальник! -- Вован испуганно покосился на дверь, как будто визитеры могли вернуться. -- Запишите. Они убили Наталью Алексеевну Красных, я единственный свидетель. -- Набрав в легкие воздуху, как перед прыжком в воду, старик чуть отнял трубку от уха, пока там вопрошали-- кто это говорит, кто?

-- Какая уже разница, кто, -- вздохнул он и положил трубку на рычаг. - Прощайте, Наталья Алексеевна.

Глава 5

Очнувшись на Большой Садовой, Вован почувствовал какой-то дискомфорт, пока не понял, что он чертовски голоден. Покопавшись в дамской сумочке, он обнаружил несколько пятидесятирублевых и сторублевых купюр. А в другом отделе аккуратненько лежали пятитысячные. Десять штук! Это было слишком! Не много ли денежного дождя за двое суток. Просто сказка!

Перекусив в пельменной, Вован достал зеркальце и украдкой осмотрел свое лицо, подмазав губы помадой, он наконец понял, почему уборщица собирающая по столам посуду, долго рассматривала Вована, а потом еще несколько раз оглядывалась. Растянув губы, Вован обнаружил ужасающую щель и несколько торчащих пеньков, зрелище, скажем, было не для слабонервных.

Вован задумался. В таких случаях он теребил бородку, но, наткнувшись на законопаченный подбородок, он отдернул руку.

-- Платочек, -- прошептал старик, -- раз женщины не прикрываются веером или чадрой, мне нужен маленький скромный платочек.

Поджав губки, Вован вышел из пельменной.

Накрапывал мелкий ноябрьский дождь. Улица оделась в зонты. Машины будто в полудреме ползли по кипящим лужам. Дома стояли отрешенные, придавленные тучами и подпертые истекающими водосточными трубами. Лишь магазины в этом празднике дождя были уютны, из них вырывался ароматный запах жареного кофе, парфюма и достатка. Старик в задумчивости бродил по бесконечным этажам универмага, жеманно подергивая плечиками, зорко наблюдал себя в зеркальных витринах и постоянно оглядывался как бы невзначай. Все это время он лихорадочно думал, как ему распорядиться упавшим на него богатством. Еще сегодня утром было все очень просто, он отдавал себя всего без остатка Наталье Алексеевне и тем самым перекладывал груз с себя на ее плечики, наивно полагая, что дальше будет все хорошо и покойно.

А теперь что? А теперь как?

Собственно говоря, его в этом городе ничто не держало, как не держало его в этом мире нигде. И, единственно, почему ему хотелось уехать в Москву или Питер, чтобы раствориться в этом городе, где бы его не нашли, не достали.

На третьем этаже после получасового бесцельного хождения он неожиданно наткнулся на отдел париков. Немало удивив молоденьких продавщиц, Вован скромно потупив подведенные глазки, брал парик и скрывался в примерочной. Тут он ловким движением скидывал платок и шляпу, придирчиво рассматривал себя в парике, так продолжалось довольно долго, минут через сорок он довел весь персонал отдела до белого каления. Наконец остановившись на одном, подходящем по его разумению. Старик себе понравился. И, надо сказать, и вправду, Вован превратился, если не открывать рот, в молодящуюся бабенку со шлейфом бурно прожитой жизни. Расплатившись, под придирчивыми взглядами продавщиц, чуть покачивая бедрами, Вован направился к выходу. Он чувствовал, что роль дамы ему удается, и это наполняло гордостью его сердце. Нет, не растерял он свой профессионализм, актерское мастерство. Почему-то все время вертелась в голове фраза: "А сейчас будем жить в предлагаемых обстоятельствах". Будем жить - решил повеселевший старик.

Поезд "Тихий Дон" отходил в восемнадцать пятьдесят. Проводница, кутаясь от промозглого ветра в наброшенную шаль, проверяла билеты, мельком заглядывая в протянутые паспорта. Пассажиры были в основном люди состоятельные и нетерпеливые. На двенадцатое место плюхнулась пожилая дама, вся манерная, пахнувшая дорогими французскими духами, прикрывающая надушенным платочком накрашенные губки, с подведенными глазками, смотрящими на всех изучающе и скромно, как пятнадцатилетняя школьница, опускающая ресницы при встречном взгляде.

Даме было под шестьдесят, она сидела возле окна, не снимала перчаток, и несколько раз пыталась заставить себя читать газеты, принесенные с собой. Кроме нее в купе расположился полковник медицинской службы, ехавший в командировку в Воронеж, молодая смешливая девушка лет восемнадцати с рыжей копной волос, в рваных джинсиках, по виду студентка и угрюмый, очень стильно одетый рано поседевший негр, который невпопад всем говорил:

-- Спасибо - пожалуйста.

Вован пытался смотреть в окно на проплывавшие мимо раскисшие пригороды Ростова. Краем глаза он ловил на себе мимолетные взгляды полковника медицинской службы. Наконец до него дошло, что взгляды носят вполне конкретный характер.

Полковника интересовала пожилая интеллигентная дама, которую изображал Вован. Старика это несколько позабавило.

Поезд набирал ход, Вован решил перекурить. Прихватив сумочку, он вышел в тамбур. Когда через три минуты к нему присоединился полковник, Вован понял, что разговора не избежать.

-- Не помешаю? -- издалека начал полковник, -- Смотрю я на вас и кажется мне, что знакомы мы с вами.

У полковника была четко сработанная схема, еще применяемая, наверное, с лейтенантских погон. "Вот бы он узнал, кого он клеит, уписался бы от счастья", -- злорадно подумал Вован и скромно опустил глазки. Полковник шумно сопел, пускал струи дыма и заливался соловьем:

-- Конечно, может, я и ошибаюсь, но мне все-таки кажется, что вы имеете какое-то отношение к армии. Простите, конечно, ведь сейчас армия не в почете.

-- Ну почему же, -- не согласился Вован, упорно разворачиваясь к полковнику в профиль, -- в этом я позволю с вами не согласиться. Армия -- это носительница традиций. Вспомните хотя бы гусар, -- Вован скромно хихикнул и, сообразив, что сказал какую-то двусмыслицу, засуетился с окурком, наконец, бросив его себе под сапожок, он неловко развернулся и протискиваясь в узком тамбуре, опустив голову, прошелестел одними губами:

-- Извините меня, я не привык-ла обсуждать какие-то бы ни было темы с незнакомыми, -- Вован вскинул свои голубые глаза и тут же опустил, -- с незнакомыми полковниками.

Старикашка почувствовал необычайный прилив творческих сил, ему казалось, что если бы не отсутствие нескольких передних зубов, из-за чего ему приходилось жеманно прикрываться платочком, он бы слился с создаваемым им образом богатой интеллигентной дамочки.

Закрывшись в туалете, он с нескрываемым восторгом всматривался в свое новое отражение. Эти локоны из-под шляпки, совсем еще не дряблая физиономия с подведенными бровками, очерченными губками, замазанными густо щечками, создавали необыкновенно привлекательный божий одуванчик с круглыми вопросительными глазками.

Пересчитав в сумочке денежные купюры еще, раз, он с удовлетворением отметил, что денег ему должно хватить с лихвой. А уж там, сняв квартиру, где ни - будь на окраине и, оглядевшись, можно будет постепенно разменять все доллары.

Вован, честно говоря, боялся прикасаться к этому целлофановому пакету, уложенному в его рюкзачок, который в свою очередь покоился на дне кожаного баула. Вован боялся даже вслух произнести цифру, эта цифры со многими нулями заключали в себе мистический страх, замешанный на желании поскорее каким-то образом избавиться от этих банкнот, а потом затереться, раствориться в Москве. Но эти пачки стодолларовых купюр в банковской упаковке постоянно магнитом притягивали его, толкали пересчитать все ли они, тридцать пять штук на месте.

И хотя это было глупо, тоном, не терпящим возражений Вован, зайдя в свое купе, попросил попутчиков прогуляться. Ему хотелось еще раз убедится, что они на месте.

-- Не обижайтесь, девушка, -- обратился Вован и к рыжеволосой, устроившейся на верхней полке с книгой, -- извините ради Бога, маленькие причуды старой дамы, мне надо заняться туалетом.

Вован лихорадочно обшарил сумку -- кулек с долларами был на месте. Посидев для проформы минут пять, Вован открыл дверь. Первым ввалился полковник, потом юркнул на вторую полку негр и, наконец, зашла рыжая студенточка, как назвал про себя её Вован.

Полковник вытащил большой бумажный пакет и, как бы приглашая всех к столу, стал выкладывая его содержимое, приговаривать:

-- Ну, что это мы не по-русски как-то. Давайте, что ли познакомимся за столом. Меня звать Юрий Николаевич, а вас как? -- обратился он к Вовану.

-- А зачем вам? -- Вован забился в угол, лихорадочно соображая, какое же имя себе присвоить.

Откуда-то выплыло идиотское имя Виола.

-- Виола Леонидовна.

-- Ну вот, очень приятно, -- рассмеялся полковник. -- А вас как, златокудрая?

Девушку звали Леной. Негр сполз с верхней полки, назвался Ассахом. Его тут же перекрестили в Сашу, и он, улыбаясь, кивал головой, молитвенно складывал огромные ладони и на все обращения говорил:

-- Спасибо-пожалуйста.

На столе появилась здоровенная, хорошо зажаренная курица, яйца, сыр, пирожки, вслед за этим на божий свет из полковничьего портфеля была извлечена бутылка шампанского.

Златокудрая Лена скромно достала два бутерброда и положила на краешек стола свой взнос, Сашка-негр понадоставал кучу всевозможных баночек консервов, сбегал за чаем.

Учение Павлова о рефлексивной слюне стало действовать на Вована угрожающе. Все, уставились на неприступную Виолу Леонидовну, как перед стартом, и Вован сдался.

-- Ну, разве только кусочек...

Полковник расплылся в улыбке. Толстый, в больших роговых очках, он был просто обаяшкой, чувствовалось, что в компаниях он был заводилой.

-- Вот видите, -- поднимая стакан с шампанским, патетически провозглашал он, -- что такое поезд. Поезд -- это метафора, а не средство передвижения. Только в поезде человек может раскрыться в своей красоте, в своей доброте, в своей человечности; только в поезде человек подвержен какой-то необыкновенной предрасположенности к сочувствию, состраданию; только в поезде мы совершенно незнакомым людям можем поведать свою историю жизни. Так давайте выпьем за этот поезд, мчащийся сквозь ночь, за нас, пассажиров. А так же за его величество случай который объединил нас на время в этом купе!

Прячась в углу, в тени, в приглушенном свете, Вован находился в приятной истоме, ему было приятно слышать этих людей, которые что-то говорили, иногда смеялись, не выказывали к нему никакой антипатии и агрессии, были милы и учтивы.

За окном проносились огоньки каких-то станций, в купе было тепло, уютно. Вован все больше и больше оттаивал, "Какие они милые: эта девчонка, этот черный человек, а полковник и совсем душка".

-- У меня есть тост, -- полковник расстегнул пуговицы френча и ослабил галстук, -- за нашу несравненную Виолу Леонидовну.

-- Вы знаете, откуда я еду, откуда, откуда? -- Он обращался к Вовану. -- Милая вы женщина, в вас я почувствовал мать, сестру, которой хотелось бы, как маленькому мальчишке, все рассказать, поплакать в уютные складки маминой юбки. Мне так сегодня хорошо, потому что я еду с войны. Вы же знаете в России никогда не заканчивается война. Уже много лет! Я только и делаю, что еду с войны. Я ехал из Афганистана, думал, ну вот, это последняя война, в которой я участвовал. Но нет. Потом были Ош, Баку, Ереван, Степанокерт, Тбилиси, Вильнюс, Кишинев, Грозный, Грузия, теперь Дагестан! Мы уже привыкли к войне. А там, между прочим гибнут люди! Опять я еду с войны, не как победитель и не как побежденный, я фантом страданий всех этих ребят, которые попали под пули, ножи, саперные лопатки и еще черт знает подо что. Есть поры человеческого восприятия страданий, боли, мне либо надо было сойти с ума, либо привыкнуть к человеческому мясу, которое уже не пищит, не стонет, а лежит навалом в жуткой палатке продуваемой ветрами и пропахшей керосином пополам с человеческой кровью и мочой. Ага, так было еще три дня тому назад! Я еду с этой войны, -- у полковника жутко блеснули стекла очков, -- я всю жизнь еду с войны, я хочу приехать в мир и за это поднимаю бокал.

Вован судорожно попытался сделал глоток. Негр с осоловелыми глазами пытался ровно сесть, но его окончательно сморило.

-- Если вы не возражаете, я выйду покурить. -- Вован вышел в тамбур. Но от сигареты его замутило и он поспешил в купе. Ноги сделались ватными, под сердце была непонятная истомина, его чуть-чуть водило из стороны в сторону, он чувствовал, что смертельно устал. И ему надо спать. Полковник несказанно обрадовался возвращению, Виолы Леонидовны, будто она отсутствовала целую вечность. В этом была какая-то неестественность. И это как, то неприятно кольнуло Вована секундным подозрением, но он отогнал эту подленькую мысль прочь, ведь этот полковник медицинской службы сильный и цельный человек.

За окном проносились желтые огни какой-то станции. Вагон чуть покачивало. Негр причинно закрыл глаза. И привалившись к стене уснул. Соседка, не извинившись, полезла на вторую полку. Полковник вопросительно смотрел на Вована, будто ожидая то ли сочувствия, то ли еще чего-то.

-- Какой вы смешной, -- промямлил Вован, и ему самому стало стыдно своего бабского голоса.

Полковник почти нараспев произнес:

-- Вы прости-те, простите, что я вам о своей боли, боли, -- повторил он и опустил голову. Прошла минута, другая. Вован уже было забеспокоился, когда полковник рванул свою лобастую голову вверх. За стеклами блестели от слез глаза.

-- Вы простите меня ради Бога. Ну, никому не откровенничал. Просто вы для меня идеал женщины-матери. Скромной, со вкусом одетой, с аристократическими манерами. Вы некрасивы, -- он поклонился, -- простите меня, но вы очень милы, у вас такой шарм. -- Он опять поклонился. -- Вы весь вечер не пьете. Пригубите хотя бы за меня, едущего с войны в город, где тебя ждет пустая квартира, потому что тебя бросила жена. Выпейте хотя бы чуть-чуть.

Когда Вован поднес стакан с шампанским к губам, его неприятно поразил взгляд полковника -- взгляд Базарова, препарирующего лягушку. Но под магически поблескивающими стеклами Вован сделал пару судорожных глотков. Полковник оживился и стал быстро-быстро говорить о том, что женщины, такие, как Виола Леонидовна, это совсем не то, что нынешняя молодежь, когда ничего не спрятано, все наружу и от этого потеряна всякая сексуальная привлекательность. Ведь мужчине важнее домыслить образ, когда женщина будит в мужчине художника. Отсюда и чадра, и паранджа, и покрывала укутывающие женщину, создающие иллюзию недоступности и от этого волнующие кровь.

Вован следил за руками полковника, которые выписывали в воздухе немыслимые па, от этого мельтешения глазки старика стали закрываться, до него еле-еле доносились какие-то всплески разговора, он иногда вставлял что-то нечленораздельное. Мозг погрузился в какой-то туман, уютное покачивание вагона постепенно убаюкивало, тельце старика обмякло, челюсть обвисла, обнажив пустые наполовину десны.

Вован уже не чувствовал, когда заботливо его уложили, как быстрые руки ощупывали его тело. Как из его сумочки перекочевали в карман полковника все пятитысячные купюры. И конечно не видел, как бесцеремонно, как рулон рубероида перекладывали бесчувственное тело негра, опустошая карманы брюк, снимали часы, перстень, золотую цепочку. Вован не видел, как цепкие, толстенькие пальчики прошлись по молодому телу девчонки-студентки, как расстегнули джинсики и со сладострастием влезли в трусики, как пробежали по упругим грудям и быстро обнаружили в лифчике пятьсот эвро. Этому купе не повезло -- с ними работал дядюшка Кло. Но не знал дядюшка Кло, что, дорогая зажигалка, брелки, швейцарские часы, полукилограммовая золотая цепь негра, пригоршня мятых купюр впридачу и пятьсот евро, обнаруженная им у студентки в лифчике, а также два кольца, снятых с пальцев Вована, это такая мелочь по сравнению с тем, что покоилось в кожаном бауле у этой старой жеманной бабки. Но дядюшка Кло поставил на негра, а не на придурашную старуху, которая явно нуждалась в клиническом наблюдении, да и в сумочке у нее находились больше пятидесяти тысяч, так, что по мнению полковника баул с бабкиными шмотками не представлялся уж такой большой ценностью. Дядюшка Кло нацелился на большущий чемодан негритоса.

Дядюшка Кло уже закруглялся с обследованием своих дорожных попутчиков и протирал дверные ручки, стаканчики и стол от своих пальчиков (надо сказать, он мало где следил) собираясь покинуть купе на ночной станции, когда, бряцая оружием, в купе вломились.

Если бы только дядюшка Кло знал, что его случайно на перроне Ростовского вокзала увидел проводник уходящего поезда Тында-Кисловодск, обладающий феноменальной памятью.

Это он месяца три назад давал показания об ограблении пассажиров одного из купе в его вагоне. Это он запросто, играючи нарисовал портрет дядюшки Кло так, что местные художники изобразили его как живого.

Дядюшка Кло был очень осторожен, он никогда не повторялся в маршруте, работал очень аккуратно, клофелинчика не перебарщивал, клиенты были как раз в тех рамках, когда их можно было осмотреть, ощупать, разделить, что себе, а что им оставить. Раз в месяц дядюшка выезжал в командировку. Работал он и в ресторанах, и в саунах, но особенно любил поезда. Хотя это стало и очень сложно, но в этом был особый шик. Для этого он долго присматривался в каком-нибудь крупном городе в очереди за билетом за потенциальными попутчиками. Клиент должен быть респектабельным, сытым. Работа у дядюшки Кло была не из легких, он менял не только паспорта и маршруты, но и внешность, и привычки. Одно он только не менял -- препарат клофелин. Этим и заслужив у сыщиков имя, дядюшка Кло.

И вот совершенно пустячная прогулка по вечернему ростовскому перрону обернулась проколом. Проводник не долго думал, уже в Батайске кликнул милиционера, назвал номер поезда, вагон, возле которого прогуливался важный полковник. И дальше ростовские сыщики просигналили по каналам, и по персоне важного полковника засобиралась бригада перехвата.

Дядюшка так долго водил всех за нос, уже столько раз уходил тогда, когда уже и уйти было некуда, что перехватчики вскочили на подножку уходящего поезда возле города Шахты, и, не разбираясь долго, пошли по спящему составу к указанному вагону. Разбудив проводницу, объяснили, кто им нужен. Ошалелая, заспанная проводница указала купе с полковником и опасливо выглядывала, что же будет дальше. А дальше был форменный цирк. Ввалившись в купе и повязав его в тот момент, когда фенита ля комедиа без аплодисментов заканчивалась, и должен был пойти занавес.

Самое смешное, что дядюшка, собираясь в дорогу, сам открыл дверь и намеривался по-английски, потихонечку покинуть своих попутчиков. Тут-то и пришлось ему узнать почем фунт лиха.

Пытаясь привести ограбленных в чувство, сыщики поняли, что беззубая бабка, пародийно накрашенная, расслабленная клофелином настолько, что душа пытается отлететь в рай или в ад, это уж там с ней разберутся. Девчонку с негром растолкали кое-как, отпоили, они сидели по одну сторону плечо в плечо и дядюшка Кло с ними у окошка, уже прикованный к столику наручниками. Все смотрели, кто со страхом, а кто с интересом, как ребята пытались привести в чувство бабку. Она напоминала своей безжизненностью куклу, большую, страшную своей безобразной накрашенностью, которая проявилась на человеческом лице тогда, когда оно превратилось в безжизненную маску.

Полковник вспотел, он вытирал платком шею, лицо свободной рукой. Наконец, для оперативного простора негр со студенткой перекочевали к проводнице. Ребята по рации связались с ближайшей станцией. Нашли машину, так как накрашенную бабушку надо было вручить медицине.

-- Кто же знал, что она такая квелая, -- неподдельно расстраивался дядюшка Кло.

Давление из Вована уходило как воздух из проколотой камеры, он летал, витал рядом со своим телом и удивлялся, чего это его так тискают.

А ребята здорово надо сказать перепугались, бабушка, можно сказать, совсем не прослушивалась.

Состав мчал сквозь чуть подмороженную осеннюю ночь. Воздух резко пах прелым виноградным листом, затушенными кострищами и еще чем-то неуловимым, чем пахнет в России-матушке на протяжении тысяч километров. Может быть, особой российской грязью, может животиной, может еще чем-то.

Глава 6

На полустанке стояли два мента. Ждали груз. В темноте плавали два огонька сигарет. С юга далеко-далеко послышался шум мчащегося на всех парусах поезда.

-- Товарищ лейтенант, -- кажись наш подходит, -- степенно баском пропел сержант милиции Григорий Шустряк. Он ежился от пронизывающего ветра, вспоминал свою женушку-толстушку, теплую, пахнувшую молоком и семечками и желал быстрейшего завершения спецзадания.

-- Товарищ лейтенант, а чего её до Зверево-то не довезли, там бы и ссадили, а у нас, кого сейчас в два ночи найдешь. В больнице троюродный дядька у меня сторожем, так там нет никого, это точно! Выписали всех, четвертое ноября же, все пьют за упокой Великой Октябрьской революции.

-- Как это нет? -- Лейтенант, хмурый, лет пятидесяти, с остервенением покусывал сигаретный мундштук. -- Как это никого нет? -- Повторил он вопрос. -- А дежурный врач или, как его, фельдшер может какой. Не может того быть, Шустряк. Чтобы никого. А бабка в том вагоне может дуба дать. Поэтому нельзя ее в Зверево, машинист знает, что мы ждем и притормозит. А наша с тобой задача бабулю живой сдать в больницу, чтобы грех на себя не брать, если она того, преставится. Усекаешь, Гриша?

Григорий Шустряк запахивал поплотнее свой бушлат, да тихонько бухтел, серчая на то, что, мол, милиция, занимается, всем, чем хочешь, только не охраной порядка.

-- Придумаем что-нибудь. Вон поезд, товарищ лейтенант. Пойду Семеныча толкать.

Сержант открыл дверцу рафика и стал будить прикорнувшего прямо на руле, сладко спавшего водителя.

Лейтенант с фонарем в руках выскочил к автоматическому шлагбауму и послал дробь вспышек в сторону несущегося поезда. Состав отозвался спокойным коротким гудком. Лейтенант опять поморгал светом. Громада состава стала притормаживать и, наконец, чуть проскочив переезд, остановилась.

Милиционеры по насыпи, спотыкаясь, помчались к четвертому вагону. Аккуратно приняли невесомое тело Вована, кожаный баул из рук сыщиков и, махнув фонарем выглядывавшему из кабины машинисту, тяжело дыша, побежали по хрустящему гравию обратно к рафику. Электровоз хрюкнул тихонько и набирая скорость, растворился в темной осенней ночи.

Как и предсказывал сержант Шустряк, в поселковой больнице на двадцать мест все больные расползлись на ноябрьские праздники по своим хатам. Ни врачей, ни сторожа, никого. В темном, холодном, пропахшем хлоркой здании, была одна живая душа и та глухая, как внутренняя тюремная стена. Бабка с застарелыми трофическими ранами на ногах, восьмидесяти пяти лет от роду, застряла уже здесь, лет шесть тому назад. Никто ее не выписывал, так как выписывать, собственно, было некуда, разве только в дом престарелых. Но бабку терпели, потому как приходилась она какой-то дальней родственницей главврачу, да и ухода не требовала, лежит себе, да и лежит, молчит себе, да и все. Не слышит ничего. Ест, что принесут и иногда пришкандыбает к окошку, обопрется на подоконник и рисует узловатым пальцем по запотевшему стеклу узоры. Естественно в два сорок ночи бабка и не слышала, как милиционеры тарабанили в дверь. Как ругались на своих поселковых. Наконец решили ехать к Дмитричу, главврачу больницы, домой хотя и знали, что Дмитрич обложит их матом. Но этот старикан поругается, покрутит усы, но в беде не оставит. Всех поселковых, начиная с 1947 года, на этот свет принял. По жизни лечил, оперировал, зашивал, да и после смерти, кто разрешал, залазил вовнутрь посмотреть какая хворь была, и от чего ушел человек.

Но вот беда, Дмитрича дома тоже не оказалось, только собака Альма сердилась на ночных визитеров, гавкала так, что захлебывалась. Видать уехал куда-то на праздники Дмитрич, да загулял.

Лейтенант с сержантом не на шутку забеспокоились, реанимационная бригада то ли выехала, то ли нет из Красного Сулина. А это километров семьдесят с гаком. Никто этого не знал. Что делать тоже никто не ведал. Лейтенант с горя опять закурил, сержант Шустряк так расстроился, что забыл о своей женушке, закручинился, глядя на безжизненное, невесомое старушечье тело. Да и смотрел он на старуху с каким-то жутким мальчишечьим интересом. Будто он влез в какую-то женскую тайну, неведомую, неприходящую даже на его сержантский ум. Постыдную для его понимания. Он даже стеснялся об этом сказать лейтенанту ну просто так, без доклада, мол так и так, товарищ лейтенант, отродясь такого не бачил. Потому что он и не предполагал, что так может быть.

Когда Шустряк укладывал легонькое тело Вована в рафик, поправляя запрокинувшуюся голову, он почувствовал, что скальп с головы старухи начинает съезжать. Это было сильное зрелище. При лунном, желтом свете высветилась ужасная старухина лысина.

Сержант онемел, еле напялил парик на болтающуюся при езде голову, и теперь ему было не по себе, что он влез в такую интимную бабкину подробность. Лысая баба, да кто же ему поверит...

Между тем лейтенант принял единственно мудрое решение ехать по трассе в сторону Красного Сулина, откуда должны были пригнать реанимацию. Выскочив из поселка, машина помчалась по мокрому шоссе. Помчалась это, конечно, громко сказано. Рытвины и ухабы, лужи с хрустящей корочкой молодого ночного ледка не давали Семенычу разогнаться больше сорока километров в час. Лейтенант сидел рядом с водителем, вглядываясь в освещаемую фарами дорогу. Сержант руками придерживал безжизненное тело бабки с наполовину сползающим париком.

Шустряк проклинал эту ночь, эту страшную, лысую, накрашенную бабку, которая будет ему теперь видится в кошмарных снах. С правой стороны проплыли огоньки фермы, гладь холодного чуть фосфоресцирующего озерца и опять несколько дрожащих огоньков заморгали по правую сторону дороги. Рафик продолжал рассекать холодные лужи.

Впереди, в мертвящем лунном свете, аккурат по середине большущей лужи все увидели стоящую без габаритных огней и оттого какую-то зловещую "Победу".

Лейтенант шумно вздохнул и приказал остановиться.

-- Кто же это, однако, в такую пору здесь на ночлег устроился, -- почесал он затылок. -- Шустряк, оставь бабку, оружие на изготовку. Время нынче смурное. Ты гляди в оба. А ну-ка, -- он, открыв дверцу, выпрыгнул на воздух. Узнаем - ка кто это тут. И ты, Гриша, с другой стороны потихоньку выгляни в оконце.

На свежем ветерке лейтенант распрямился и под тревожный от ветра шум старых ветел обступивших с двух сторон дорогу, пропел своим грудным голосом

-- Эй, вы, кто там замер, выходи, поздоровкаться надо.

С верхушек сорвалась стая ворон и, противно каркая, переместилась на соседние деревья.

Лейтенант, спрыгнув в грязь, бочком, бочком по-над лужей пошел по направлению к машине.

-- Ну, чего молчите... есть тут кто-нибудь?

Вдруг из машины лейтенант и сержант, который тоже семенил рядышком, ясно услышали чей-то радостный крик.

-- Ну вот, милые, вы и добрались, услышали мои радиограммы. Коммунисты сраные захватили меня в заложники, быстрее, быстрее освободите.

Милиционеры онемели.

-- Пьянь какая-то, наверное, товарищ лейтенант, нажрался, вот и несет околесицу.

И тут случилось самое ужасное. Позади них, кто-то зычным голосом, не терпящим возражений, скомандовал:

-- Стоять!

-- Ну, все, -- лейтенант аж вспотел, медленно повернув голову, среди деревьев увидел внушительную фигуру.

-- Гриша, кажись бандиты, мы на дороге для них отличные мишени, -- прошипел он оторопевшему сержанту.

-- Повернитесь-ка, чагой-то я вас не разгляжу, -- басили из-за деревьев.

-- Ложись! -- вдруг закричал лейтенант и плюхнулся в лужу. Гришка с размаху примостился рядом.

-- Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, у меня патронов-то нет.

-- Ты еще им это скажи, -- зашипел лейтенант. -- Эй, вы там, -- закричал он своим добрым голосом, -- мы вооружены. Кто такие, кого везете?

-- Ах, вы бандюги, вот я вас всех постреляю, -- неслось из-за деревьев.

Из машины стоявшей как памятник опять истошно завопили:

-- А, менты поганые, испугались. Жидовские морды, хари московские, коммунисты сраные, испугать нас вздумали, бей их гадов.

Машина вдруг ожила и стала активно раскачиваться, будто попав в шторм. Лейтенант с Гришкой варанами, по брюхо в воде, расползлись в разные стороны. Семеныч в машине ничего не понимая, обалдело, чуть сонно смотрел на эти половецкие пляски. Наконец он заглушил мотор и тоже вылез на свежий ветер. Делал он всё не спеша, основательно, будто его не касалась нештатная ситуация на дороге.

Вглядываясь, как перебегает от одного дерева к другому огромная тень, он что-то бубнил себе под нос. И как только из-за дерева в очередной раз матюкнувшись пригрозили перестрелять бандюг, он, радостно вскинув руки, крикнул лейтенанту:

-- Так это ж кум! Петро, ядрит твою в корень, совсем тут нас перелякал, -- закричал он своим зычным голосом. -- Товарищ лейтенант, вставайте, это Петро Вовненко, сержант милиции из ОВД Зверево. Мой кум!

Две мокрые фигуры показались из придорожной канавы.

-- Вот черт, за такое, рожу надо бить, -- лейтенант пыхтел от злости. -- Чего это, мать твою так, орет он, как ненормальный, на ночь глядя?

-- Да что с него, с хохла, возьмешь.

Послышалось хриплое, прокуренное дыхание. То из придорожной канавы на расползавшихся от осклизлой грязюки ногах, пытался вылезти сержант Вовненко.

Из-за тучек показалась счастливая луна, осветив декорации, где проходила встреча милиционеров двух малюсеньких донских городков. Увы, зрителей не было.

Правда, до обнимания дело не дошло.

Лишь Семеныч прикурил от сигаретки кума, тихонько толкнул его по братски своим покатым плечом.

Всё пытались выяснить, с чего всё началось.

Петр Вовненко в плащ-палатке, кажущийся от этого еще монументальнее, невозмутимо счищая налипшую грязь с ботинок, оправдывался:

-- До ветру пошел, по серьезному, штаны расстегнул, уселся, а тут вы. Ну, думаю, проскочите и все. А раз затормозили, я за штаны, тут вы идете. Чего это, думаю? А у меня в машине пациент нехороший. Дай, думаю, остановлю, спрошу, кто это в два часа ночи шарахается. Из-за деревьев и не разглядишь, милиция чи кто ещё! Кто вас знает! Ну, а когда вы в лужу попадали, думаю, наверное, за моим хлопцем приехали.

-- А хлопец у тебя кто?

-- Хлопчик-то? Знатный паренек, его вся Калиновка знает. Известный бизнесмен, депутат, да только третий год к ноябрьским готовится отражать нашествие большевиков. Так-то он нормальный. Два ларька в поселке имеет, опять же фирма своя, а как на седьмое ноября напьется, так жену-- "коммунистку" к стенке, детей-пионеров в озеро, ружьем может пальнуть, в общем, форменное безобразие устраивает. Так у нас-то сумасшедший дом закрыли, ну вот мы в милиции и решили по-соседски, по старой памяти к вам бизнесмена привезти. Так у нас все горилки понапывались, я один трезвый, язва, значит, у меня. -- Сержант Вовненко шумно огорченно вздохнул. -- Вот мне и досталось везти его на собственной машине. От греха подальше!

И тут лейтенанта перекосило пополам, он схватился за живот и тонюсеньким голоском запричитал:

-- Ой, не могу! Ой, не могу!

Все испуганно огляделись. И тут лейтенант тоненько захихикал, потом громче, громче:

-- Ой, ребята, я сейчас умру, как мы тут по лужам плавали.

-- Перелякались жутко, -- Вовненко по уставу пытался не улыбаться.

И тут же над пустынной дорогой раздался общий смачный мужской гогот. Отхохотавшись, милиционеры подошли к застывшей по середине лужи "Победе". Посветив фонариком, все заглянули в салон. На заднем сиденье, связанный, как кукла, сидел Федор Федорович Зубков, в простонародье Федька Зуб. Он щурил глаза, плевался и пытался вывернуться на изнанку. Иногда, видимо устав, он затихал. Тихим, проникновенным голосом заклинал отпустить его, пугал коммунистами, первым выстрелом "Авроры" и дедушкой Лениным.

-- Ничего, это у него не надолго, -- спокойно, голосом экскурсовода докладывал Вовненко. -- В позапрошлом году накололи укольчики, до Нового рику домой явился, тихий. И в прошлом також. Но уже раньше амнистировали. Справка у него е, что в Чечне контузило. А так он парень ничего. Казенкой торгует, фантами да колами. А вот, поди, ж ты, к седьмому ноября, как с глузду сходит. Уже и жена знает про ту беду, с ребятней к родичам уезжает, он клянется и божится, что все будет нормально, и вот, поди, ж ты. Свой же ларек поджег. Избил деда, поставил фингал своей секретарше, у него всё по серьезному, и офис, и секретарша е. Потом решил взять секретаршу свою длинноногую в заложницы. Ой, что было, цирка не надо.

Все сочувственно смотрели на Федю.

-Дня через три они его верно отпустят. Уже знают, что и как. Так, он, верите, приедет, как от туда, благодарит начальство наше, деньгу даст. Ниже травы ходит. Депутат же. Серьезный человек. Боится огласки. Да все уже и так знают. А вот, поди, ж ты!

Федя щурился на них и тихонько шипел:

-- Коммунисты треклятые.

Наконец, милиционеры расстались, "Победа" взяла курс на психбольницу.

Шустряк, проводив взглядом чихающую и испускающую синий, при лунном светете, дым "Победу", хлопнул себя по лбу.

-- Правильно вы подумали, товарищ лейтенант, надо нам бабку в психбольницу везти, уж там врачи завсегда есть. А то того, не бабку привезем в Красный Сулин, а труп.

Лейтенант поежился.

-- Молодец, Шустряк, быть тебе начальником. Правильно ты определил, что я подумал... Вперед к сумасшедшим!

Глава 7

У сумасшедших было тихо и благостно. Федю Зуба приняли, как родного, хотя он и попытался побузить, но его быстренько утихомирили. А вот с бабкой пришлось помучиться. Но милиционерам повезло. Бабку взяли, разложили на кушетке, молодой врач открыл огромным ключом несгораемый шкаф, достал лекарства, шприцы. Вобщем, Вовану несказанно повезло, парнишка вытащил его с того света. Ангелы, прилетевшие за душой старика, к пяти утра засобирались в обратный путь несолоно нахлебамши.

Федор Федорович Зубов, получив порцию, обрел душевное спокойствие. Скрючившись на топчане, он отлетел в мир согласия, где не было демократов и коммунистов, а так же не было жидов порхатых, москалей вонючих, хохлов поганых, китайцев желтых и так далее, а были только калейдоскопные картинки ярких, красочных пейзажей, свежий ветер, удивительные запахи сырой земли, молодой травы, голубое небо было бездонным, и в нем звучали голоса степных жаворонков.

Перепоручив легкое тело бабушки в молодые руки доктора, оставив под столом в приемной ее добро, состоявшее из кокетливой сумочки и потертого кожаного баула, сержант Шустряк с лейтенантом, сбросив груз ответственности, мчались в свою родную Амбросимовку, подтрунивая над Семенычем за его родство с кумом, заставившим их всех немножко поволноваться. Шустряк уже и забыл эпизод с париком, он был весь в приятных ожиданиях теплой кровати, где его ждала мягкая, податливая, уютная услада -- женушка.

А в это время, презрев непогоду, лужи, слякоть и возможные ямы, старший сержант Вовненко гнал во весь опор свою "Победу", потому, как на родной кровати ему было гораздо уютнее, чем на продавленном кумовском топчане. Как Семеныч не зазывал, какими посулами не подчевал, старший сержант Вовненко был непреклонен - Тики к жинке, под бочек!

Вован открыл глаза и ни как не мог сообразить, где он. Ему показалось, что он в морге и что его должны сейчас разрезать и посмотреть из чего он состоит. Как он очутился в этой белой кафельной комнате, почему он умер, почему он воскрес? И вообще, если он об этом думает, не говорит ли, что его похороны надо отложить. Стоп, стоп, стоп. Сознание постепенно возвращалось к старику -- я был в поезде, потом...

Вован лихорадочно стал ощупывать себя. Я же не умер. Старикашка скинул ноги с кушетки. Огляделся. В предрассветных сумерках он разглядел, стоявший в углу медицинский стеклянный шкаф, мутное окно, белую дверь, которая была неплотно прикрыта. Из щели пробивался свет, и были слышны приглушенные голоса. Что же это приключилось со мной, морщил носик старик. Он потянулся почесать лысину и тут же отдернул руку, наткнувшись на парик. Потом, решив, что он сошел с ума, нерешительно погладил себя по голове увитой густой растительностью.

-- Это уже не смешно -- пролепетал он -- силясь вспомнить хоть, что-то из тех событий, что могло повлиять на бурный прирост шевелюры на его лысине.

В предрассветной нереальности он увидел, что сидит в юбке, почувствовал, что грудь его как-то по-особому сдавливает, пугаясь, он потрогал себя за грудь, обнаружив что-то упругое, решил, что на каком-то этапе он перенесся из одного измерения в другое, а когда это произошло, он просто не помнит. И ни с того, ни с сего он стал вдруг сам с собой спорить, сначала шепотом, потом все громче и громче.

-- Если я это не я, почему же меня удивило, что я женщина? Тебя это удивило, -- сморщился он, -- тебя не должны, черт возьми, удивлять очевидные вещи.

-- Ага, -- старик поднял указательный палец, -- проведем последний эксперимент!

Он полез под юбку и обнаружил между ног то, что отличает мужчину от женщины.

-- Ну, слава Богу! -- перекрестился старик. -- Хоть и хилое, но мое! Я мужчина.

Но это указывает, что ты на каком-то этапе сошел с рельсов.

Тут Вован основательно задумался.

За дверью загремели чашками, потом дверь приоткрылась, и в комнату заглянул благообразный молоденький Антон Павлович Чехов. В пенсне, с бородкой. Вован в страхе закрестился. Всё-таки я сошел с ума, решил он.

Антон Павлович широко улыбнулся:

-- Ну и напугали Вы нас, бабушка.

-- Какая я вам бабушка, -- замахал вяло руками Вован.

-- Ну извините... мадам ... -- Чехов пхыкнул пару раз маневренным тепловозом, -- не знаю как Вас... В общем как вы себя чувствуете?

-- Нет... подождите, -- заблеял старикашка нервно, -- почему я в этом? -- он провел рукой по одежде. -- Где я? И почему, -- он перешел на драматический шепот,-- Вы меня назвали бабушкой. Я что, в сумасшедшем доме?

-- Ну, это, голубушка, ничего не значит, -- успокоительно начал Антон Павлович, неторопливо снимая пенсне и протирая платочком стекла. -- У Вас был криз. Вас пытались ограбить, предварительно отключив. У Вас частичная потеря памяти. Вы помните, как вы путешествовали в поезде Ростов-Москва? Не помните. А как звать, величать?

-- Вован, -- скоропалительно выдохнул старикашка.

Он подозрительно смотрел на врача, голова шла кругом, что делать в этой ситуации он не знал.

Врач тоже нахмурился.

-- Пожалуй, я Вам дам еще кое-что из успокоительного.

"Точно! -- решил после этих слов Вован. -- Я шизик. А сумасшедшие не признают, что они сдвинулись".

Антон Павлович вышел. Тут же в дверях показалась голова какой-то женщины, с круглыми, чуть испуганными глазами. Вован непроизвольно показал ей язык. Голова скрылась. За дверями зашептались. Вован стал прислушиваться, но ни чего не мог разобрать. Он соскочил с кушетки и на ватных, подгибающихся ногах, подбежал к зарешеченному окну. Его взору, представился унылый больничный двор, где самым заметным пятном был гигантский тополь, умудрившийся не растерять, на ноябрьском холодном водянистом ветру свою шуршащую крону.

-- Боже мой! Что же это со мной? Что он там говорил о поезде. Поезде.

Вован забегал по кафельному полу, в голове складывалась какая-то мозаика, но что-то не подходило и разрушало целостность картины. Мысли убыстряли свой бег, неслись по кругу, но что-то ускользало в последний момент. Опять вошел Антон Павлович с шприцем в руке.

-- Больная, -- он заговорил сухо, как говорят доктора, не в меру импульсивным пациентам, -- ложитесь на кушетку. Мне надо вас уколоть.

-- Уколите, уколите, -- Вован проворно устремился к кушетке.

-- Скажите доктор Вы не Чехов? Ну, этот, знаете, Антон Павлович?

-- А, что? -- сузил глаза за стеклышками очков доктор.

-- Нет, нет. Вы непременно скажите -- у Вована задрожали губки с остатками губнушки.

-- Больная успокойтесь. Лежите смирно.

-- Я не больная, я больной. -- Вован сжался и смотрел как отреагирует на это доктор. -- Вы Чехов или просто похожи на него.

-- Я просто похож на него. А то, что вы находитесь в психиатрической клинике ничего не значит.

-- Так, значит я всё-таки в психушке?

-- Я же повторяю, это ничего не значит. Вас ночью доставил наряд милиции. Сняли Вас с поезда в бессознательном состоянии. Не зацикливайтесь на этом. Все позади. Вещи ваши целы, преступник пойман, давление мы вам подняли. Все оказалось не так страшно, как планировалось судьбой. Антон Павлович аккуратненько влепил иголочку в вену и ввел препарат.

-- Полежите чуть-чуть.

-- Доктор можно чайку.

-- Чаю можно. Вы полежите. А я заварю. Только скажите мне по секрету, зачем вы нашей сестре язык показали.

-- Не знаю, доктор, право не знаю. Из хулиганских соображений, -- вперив глаза в потолок, прошептал Вован.

Доктор в сомнении побарабанил пальчиками по тумбочке. Соображая, что за фрукт ему подсунули в три часа ночи.

Старик всматривался в потолок, будто хотел найти некий знак, который бы прояснил для него суть происходящего. Сознание не хотело выстроиться полную цепь. Ничего не складывалось. Ничего. Когда доктор удалился, старик закрыл глаза, чувствуя как неведомая волна заставляет сердце, то тихонько, то громко биться. Опять заглянула медсестра.

-- Голубушка Вам чаю сюда принести или Вы...

Вован поднялся. За окном окончательно рассвело. По двору деловито ходили две вороны. Вован оторвал глаза от окна. Посмотрел на медсестру, которая с некоторым удивлением рассматривала эту экстравагантную старушенцию.

-- Чай, с Вашего позволения я попью у вас.

Переступив порог сопредельной комнаты, где очевидно отдыхал обслуживающий персонал, Вован огляделся. Комната была заставлена продавленными диванами, в центре, застеленный чистой льняной скатертью стоял стол, окруженный колченогими стульями, да еще в углу на медицинском шкафчике приютился телевизор времен первых КВНов, который исправно показывал утренний выпуск НТВ, правда звук отсутствовал. За столом сидела женщина лет тридцати, со вздернутым носиком,с удивительно круглыми глазами, какими-то испуганными и вопрошающими. Она оглядела вошедшую и, ничего не сказав, просто повела рукой, приглашая к столу, к самовару, который уже пыхтел от напряжения, ожидая, кто же выдернет его шнур из розетки. Доктор вошел со свертками в тот момент, когда Вован нерешительно, бочком пытался присесть, но, увидев так похожего на Антона Павловича человека, почему-то сделал старорежимный Кнессет и застыл у стула. Воцарилась неловкая тишина, которую прервал доктор.

-- Вы извините, мы не представились. Меня звать Сергей Петрович, я как вы, наверное, догадались врач. А это наша старшая медицинская сестра Эльвира Евгеньевна.

И тут случилось самое ужасное -- ничего не соображающий Вован, зачем-то потянулся рукой к голове и как крестьяне перед барином стягивали шапки, стащил парик и, наклонив голову, прошептал: "Владимир Сергеевич меня звать -- это я точно помню, а , вот почему в женском облачении это я запамятовал".

Эльвира Евгеньевна, перестав нарезать колбасу, с раскрытым ртом уставилась на Вована. Доктор погладил себя по бокам, он то всяких сумасшедших видел. Потом, обошедши вокруг стола, прищурившись, вытащил сигарету, закурил и обратился к медсестре:

-- Это бывает. Удивительное кино получается. Его привозит сюда милиция. Привозят сюда старую тетку, бабу. Ну, не знаю, как сказать. Это уже к вам не относится, -- он развернул острие своей бородки на старика.

-- Вещи вон на диване ваши? -- вдруг заорал он, превращаясь из доброго Антона Павловича в злобного фашиста из застенков гестапо. И пенсне его теперь блестело как-то угрожающе.

-- Бабушка, дедушка, вещи ваши? Вы помните, что в этом баульчике? Не скажите. Комедию тут ломать! Эльвира, я ему еще, что-то вколю. Неси живо!

-- Не надо! -- завизжал Вован, покрываясь испариной -- Милые вы мои, пожалейте старика, отпустите меня с миром. Оденьте, во что ни будь мужское, и отпустите. А вещи это не мои, а может и мои. Не помню я, что-то.

-- Ты, сука старая. Слушай меня внимательно. Уж чего-чего, а амнезинчику я для тебя не пожалею, пока ты не вспомнишь, кто ты такая, такой, такое. Эльвира смотри внимательно за этим хмырем. Мне кажется, с ним нам еще придется повозиться. И мне вот еще что кажется. Милиция, что-то тут напутала, тут Эльвира удивительные вещи могут произойти. Давай-ка, его в темницу посадим, пока я тебе все приятности расскажу или неприятности, тут как посмотреть.

Вован безвольно, опустив руки, поплелся под конвоем Эльвиры по темному коридору. Когда за ним захлопнулась дверь, он почувствовал, что в темноте он не один.

Глава 8

Походив нервным шагом по комнате, Сергей Петрович внезапно остановился перед Эльвирой Евгеньевной. Совершенно замороченная происшедшим, она тревожно наблюдала за лицом шефа, которое принимало выражение так свойственное его же пациентам. Блуждающая улыбка вконец испугала медсестру. Постояв, попыхивая очередной сигареткой, Сергей Петрович вкрадчиво спросил:

-- Эльвира, как ты думаешь, в посёлке сейчас милиция спит?

И, не дождавшись ответа, сам же удовлетворённо ответил:

-- Спит, спит милая. Так что время у нас, как бы немного есть. Да совсем забыл тебе показать, почему я так разгорячился. Смотри.

И он, покопавшись в саквояже старика, вытянул целлофановый пакет, доверху набитый пачками долларов.

-- Эльвира, ты видела такое кино. Вот такой у нас улов, -- он устало вздохнул. -- Теперь, прелесть, смотри. Вот дедушкин паспорт. Да, да. Он не бабушка, он дедушка. С 37-го года. Звать Владимир. Отчество -- Сергеевич. Фамилия -- Будков. Вот пенсионное удостоверение. А вот второй паспорт на имя некой Наталии Алексеевны Красновой. Так, что этот маскарад был неспроста. То, что он не помнит или не хочет помнить -- это всё пустяки. Главное, что нам делать в такой ситуации сейчас. Если этого дедушку пасли... это одно. Если дедушка гонец -- это другое. Тут столько денег, что запросто могут не то, что голову оторвать, тут покрошат в салат. А если...

Доктор не договорив смолк, уставившись в окно. Во двор, не спеша, въехала забрызганная, по самое не хочу, Нива. Притормозив посередине двора, машина продолжала испускать выхлопные газы. Но никто не показывался.

-- Деньги! -- прохрипел Сергей Петрович -- Деньги спрячь. Кажется, представление уже началось.

Разбогатеть, наверное, не удастся -- даже как-то равнодушно подумал он. И тут же поймал себя на мысли, что думает о себе в третьем лице. Из машины вылезли двое. В черных куртках, в бейсболках закрывающих козырьками пол лица. Один достал из-за пояса пистолет и, не торопясь, прикрутил глушитель. Сергей Петрович швырнул кожаный саквояж Эльвире, которая дрожала мелкой дрожью, и втолкнул в соседнюю комнату, где недавно приводили в чувство Вована.

-- Шелохнешься, убью, -- прохрипел он, превращаясь опять из Антона Павловича в гестаповца. -- Или они замочат, -- секунду подумав, прошептал ей в ухо. -- Дурочка! Я тебя люблю, ты понимаешь, это шанс уехать из этого кошмара навсегда. Доверься мне!

Под прицелом её страдальческих глаз он плотно прикрыл за ней дверь. Только успев прыгнуть к дивану и закрыться газетой, как в дверь вежливо постучали, и тут же на пороге появились эти двое.

-- Привет доктор, с праздниками. Кто ещё у Вас из обслуживающего персонала находится здесь, называйте, только быстро.

-- А собственно... кто вы такие... -- начал было разыгрывать возмущение Сергей Петрович, но, увидев направленное дуло пистолета, осёкся.

-- И так... мы же попросили быстро.

-- Кочегар, повариха, две нянечки, вернее одна сегодня, я и...

-- И?

-- И... больные, -- доктор уставился в дуло пистолета, ожидая смертельный плевок.

-- Я же сказал из обслуживающего. Ты меня не зли. Хорошо? Ладно. Будешь вести себя прилично, пулю получишь попозже. Шучу конечно. Где пациент, которого ночью привезли? Где пациент, которого привезли ночью? Слушай внимательно. Ты приводишь к нам его. Потом тебя мы закрываем, где-нибудь, и ты сидишь тихо как мышка. И не пытайся выползти. И не пытайся звонить. Телефон уже не работает. В сущности, тебе нет до этого никакого дела.

-- Твоё дело телячье, обосрался и стой, -- угрюмо обронил второй, не поворачиваясь к доктору, продолжая внимательно осматривать через окно, двор психиатрической лечебницы.

Лучше бы ему не поворачиваться совсем, потому, что когда он, наконец, посмотрел в сторону Сергея Петровича, это было пострашнее направленного пистолета. Так и хотелось куда-нибудь спрятаться от этого доброго взгляда. Эти двое были похожи друг на друга, оба коренастые, накаченные, но в глазах одного угадывался интеллект, а у второго, глаза были молодого бычка, только, что одолевшего тореро, с кровяными прожилками, они, явно демонстрировали победу силы над разумом.

-- Доктор, как он себя чувствует? Ваш пациент- это наш пациент. Давай, без пошлостей, веди его сюда живо.

Внезапно он поднялся и подошел к двери, за которой Сергей Петрович оставил Эльвиру Евгеньевну.

-- А там, что?

Он открыл дверь, в комнате было довольно светло и никого не было.

-- Так вот что, доктор, -- вернувшись, продолжал он, -- ох, какой он не простой, какой не простой твой пациент. Да не нервничай ты так...

"Сам знаю, что не простой, вон, сколько баксов", -- злился на этих конокрадов, на этих отморозков, на этих разрушителей его счастливого обогащения, доктор.

-- Больной плохо себя чувствует...

-- А мы что, чувствуем себя лучше? Давай веди его сюда и без глупостей.

И отечески похлопав доктора по спине, спрятал пистолет за пояс.

-- Что он, правда, псих?

-- Чтобы его привести, ему бы надо сделать инъекцию, -- тянул время Антон Павлович.

-- Давай, доктор, пошевеливайся. Сначала психа к нам. Потом живехонько повариху с няней к кочегару в гости и сидеть там смирненько. Ясно?

-- Ясно, -- с готовностью кивнул головой доктор.

-- Да, а, сколько больных-то?

-- 38, -- набирая в шприц из ампулы глюкозу, выдохнул доктор, постепенно превращаясь в Антона Павловича. -- Я вот вам что скажу, -- повернулся он спиной к бандитам. -- В 7-30 завхоз приедет на машине, а сейчас уже 6-45. Это я к тому, что бы вы...

-- Умничка, доктор. Ты хороший парень, тебя мы, как и обещали, расстреляем самым последним. Бегом за психом.

Когда Вована втолкнули в темноту камеры, он каким-то волчьим чутьём понял, что эта темнота таит ещё кого-то. Застыв у дверей, старик ждал, когда глаза, привыкнув к темноте, обнаружат того, чьё легкое дыхание бродило в трех шагах от него. А может, и не бродило, а, может, оно и летало, потому, что шагов не было слышно вовсе. Темнота не рассеивалась, легкое дыхание не материализовывалось. Вован в темноте робко, как когда-то в детстве, очутившись с мамкой в деревенской баньке, где молодухи не обращая внимания на огольца, хлестались вениками, визжали, а потом распаренные в предбаннике расчесывали волосы, прислонился к косяку и таращился в темноту. Как когда-то на голых женщин, не подозревавших, что это их особое бесстыдство, потом многие годы возвращалось у него в сознании вызывая невольный румянец на щеках. И тут в темноте он почувствовал как у него запылали щеки, будто эта темнота скрывала, что-то запретное, что просто так смотреть нельзя, что тут какая-то тайна и он не допущен к этой тайне. Всматриваясь в темноту, Вован, наконец, стал ощущать, что вязкость черноты расползается, и он уже видит кровать с никелированными спинками, лампадку со светлячком, громадную сгорбленную фигуру в черном, непрерывно передвигающуюся по вязкой темноте.

-- Утро доброе, хозяину этого жилища. Темно у вас тут. -- Дипломатично, добавил он и как-то протяжно вздохнул, ожидая, что ему скажет тень.

Откуда-то сверху раздался, сочный, добрый бас.

-- Исповедоваться? Или просто грешник, пожить ко мне.

-- Наверное, пожить.

Вован с удивлением наблюдал, как голос материализовался в огромную черную птицу.

-- Ворон, -- закричал вдруг старик. -- Пожить хочется в полном здравии рассудка.

-- А ты в полном здравии, -- спокойным голосом, молвила птица. -- Веришь ли ты в Бога нашего, Иисуса Христа?

-- Верую, -- Вован обратил лицо к лампадке и неясной тени в блестящем окладе и неумело перекрестился.

- ''Где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них.''- сказал Господь своим ученикам и всем нам , верующих в Него. Вот нас и двое.

-Верую, я в Иисуса нашего, недавно к вере пришел... - закрестился пуще прежнего и с поклонами несчастный старик.

И тут, как вспышкой молнии мозг пронзила разгадка этой ночи. Он вспомнил, и своё гнездо у трикотажной фабрики, смерть Натальи, много, много денег, процесс превращения в Виолу, поезд, студенточку, негра "спасибо-пожалуйста". И полковника. Полковник.... Этот взгляд.

-- Ворон, кто ты? -- Старика опять стала бить дрожь.

-- Успокойся. Я -- протоирей Владимир. Живу в этой келье двадцать лет. Как граф Монте-Кристо. Тело моё в темнице, а душа то м оя так же свободна. Успокойся... Хочешь, я тебе прочитаю молитву. Отпущу твою душу на волю.

Огромная ладонь опустилась на голову старика, дрожь сразу прошла, какая-то неведомая сила, пружинно сжала все внутри, от чего где-то под селезенкой у него ёкнуло.

-- Чувствую я, обеспокоен ты. Но не бойся. Любит тебя Господь, ты только склонись. Отдай, что имеешь. Ты же имеешь. Все отдай. Не будет тебе пользы. Внимай, как сказано в писании. Доколе, Господи, я буду взывать, -- Ты не слышишь, буду вопиять к Тебе о насилии -- и ты не спасаешь? Для чего даёшь мне видеть злодейство и смотреть на бедствия? Грабительство и насилие предо мною, и восстаёт вражда и поднимает раздор. От этого закон потерял силу, и суда правильного нет: так как нечестивый одолевает праведного, то и суд происходит превратный. Старик запомни, если есть у тебя, что, отдай. Ибо: Горе тому, кто жаждет неправедных приобретений для дома своего, чтоб устроить гнездо своё на высоте и тем обезопасить себя от руки несчастья.

У Вована затряслись руки.

-- Не отдам ни чего, жить хочу по-людски. Кто ты черная птица? Откуда ты все знаешь?

-- Кто я. Я сумасшедший, коммунистами еще посаженный за... убийство. Вот живу здесь, молюсь. Ко мне и исповедоваться при...

-- Убийство. -- Старик отшатнулся. -- Кого же вы батюшка, того, кокнули?

-- Иуда был у нас в приходе.... Целоваться любил. Вот я и не совладал, врачи мне рассказывали потом. Мальчиков приводил, Иуда. Так я смирный и убивать более не хочу, то я санитарам раньше рассказывал. И меня не трогали. А теперь и забыли вовсе. И хорошо, что забыли, мне и здесь послужить Богу можно. Только вспоминают, когда надо отпеть кого, из вновь представившихся, в нашей больничке. Им же сумасшедшим тоже ни всё равно, как явиться там...

Просьба у меня к тебе, отдай всё им и будет тебе свобода.

Книжицу я написал, жаль ни долго нам вести с тобой беседу, скажи только верую, среди этой пакости и мерзости, и получишь внутреннюю свободу, которой я тебя, может быть, одарю. Ах, как жаль, что времени нам, отпущено только маленькая толика. Охо-хо, собираются опять за тобой... Ты вот что: вынеси из стен мой сумасшедший труд. Объяснение это, почему и как мы в этом мире живем.

Чёрная птица приглушенно засмеялась с хриплыми обертонами. И старику даже показалось, что при смехе, она захлопала крыльями.

-- Как мы живем, я знаю, -- Вован шумно вздохнул, -- а вот почему...

-- Почему? Почему. Целый научный трактат, вот он. Называется "О Божественном происхождении человека из приматов"'. Я же грамотный сумасшедший.

Опять птица замахала крыльями. И тут Вован понял, что священник молится и бьёт поклоны.

-- Так вот, когда со мной это приключилось, чего я решительно не помню, мне самому интересно стало, почему же всё так на этой грешной земле устроено. С одной стороны прогресс сумасшедший, а с другой всеобщее падение нравов, с одной стороны поголовная грамотность и умение рассмотреть в трепетании листвы дыхание природы, а с другой убийство всего живого вокруг. Ты старик ни когда не видел, как совсем маленькие человечки, еле-еле научившиеся произносить слово мама, уже кирпичом, кирпичом по головастику. А червяка, непременно хотят разорвать, посмотреть из чего же он состоит. И патологическая ненависть к ближнему. Где же завязывалась эта логическая цепочка, спрашивал я себя, неустанно молясь тут денно и нощно. Пока господь не вразумил меня, что это Он, Он, поставив этот эксперимент на Земле, чуть, чуть не соблюл пропорции. А теперь в силу своей загруженности не успевает устроить последнее пришествие на Землю, чтобы черные силы Вельзевула ушли раз и навсегда с планеты в открытый космос. Он, Создатель, попросил меня написать это предостережение людям. Ты внемлешь мне старик?

-- Да батюшка!

-- Так вот создатель был первым ученым, кто посредством генной инженерии клонировал в обезьян божественный ген. В сущности, ни чего тут обидного нет, что в обезьян, а скажем не в крокодила, тогда ещё, мы пожирали бы друг друга. Просто Господь лепил нас по образу и подобию. Чуть пропорции перепутал, это бывает, мы были первенцы, в космосе всё начиналось именно с нас. Потом уж, Господь отладил технологию и на других планетах и под другими Солнцами, живут более совершенные люди. Но мы были первыми в этом Великом эксперименте. Вот теперь стало понятно, почему от этих обезьян мы отличаемся процентов на семь.

Вот и Сын Его пришел на Землю, чтобы сформулировать нам основные постулаты. В Нагорной Проповеди, наставляет нас, как достичь совершенства, говорит, что нас ждет великая награда, кто будет последователем Его. ""Не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать; и люби ближнего, как самого себя. И увидел Иисус, что божественный ген всё больше и больше размывается. Всё больше и больше обличьем походим на Создателя, имеем две руки, две ноги, голову с ушами и ртом и всё меньше божественного начала в нас. А поступки наши от Сатаны! Потому, как каплю, молока уронишь, в стакан и вода побелеет, а вылить сей стакан в бочку с водой, незамутнённой вода опять станет и увидишь ты дно бочки, когда не видел ты дна стакана. Не я тебе пророчу, а до меня пророки сказывали: "Пошлет Сын человеческий Ангелов Своих и соберут из царства Его все соблазны и делающих беззаконие. И ввергнут их в печь... Тогда праведники воссияют".

А почему, так долго ждем, может, спросишь ты.

-- Почему, так долго, -- вторил старик черной птице.

-- Да не долго, по космическим меркам. С тех пор, как Иисуса предали и не только Иуда, а и все ученики его. Это потом, когда покинул он нас, они примазались к нему. Так вот, с тех пор, всего-то триста поколений людей сменилось. Сущий пустяк. По космическим меркам. А мы всё больше и больше по поступкам становимся люциферами, где в нас проглядывает звериное, мордатенькое, обезьянье. Вот она моя книжица, исписана, страниц может сорок, печатных будет. Всего. Отнеси старик в издательство. Может, напечатают. Люди не убоятся Бога, должны, а понять свою родословную. Загнать свои звериные обезьяньи инстинкты во внутрь, лелеять в себе Божественное, а тут и Создатель подоспеет. Запомни! Вера без дел, мертва есть! Ему Создателю очень тяжело. Ты же не думаешь, что у него одна Земля, сколько их в небесной сфере летают, поди-ка, угляди за всеми. Вот такая у меня первая просьба.

-- Выполню батюшка, как же такое не выполнить.

-- И будет тебе свобода.

-- Свобода, -- повторил старик с придыханием за черной птицей.

-- А когда случится с тобой ненастье, ты вспомни главу тринадцать от Марка, ...смотрите, бодрствуйте, молитесь; ибо не знаете, когда наступит это время: и то, что тебе казалось ненастьем, оказалось твоим спасением. Чувствую, придут за тобою. Уповай на Господа во веки; ибо Господь Бог есть твердыня вечная. Когда освободишься от оков своих, а ты освободишься, я это знаю, отнеси письмецо матушке моей, писем от неё нет уж два года. Нет и нет. Вот оно письмо, в конверте, сынок её помнит. Сын ей пишет. Эта моя вторая просьба.

Вован встрепенулся.

-- Конечно, отнесу я весточку. Адрес, какой?

-- А простой, очень простой. В Ростове, кладбище на Северном, квартал 114, могилка 2765, Анастасия Дмитриевна Ворожцова величать усопшую матушку мою.

-- Что-то не пойму я тебя, черная птица.

-- А, что тут непонятного. Мама моя вот уже два года, не приходит не проведывает меня во снах и писем не присылает мне.

-- Как же...-- голова у Вована пошла кругом. -- Она у Вас...

-- Она мне являлась. И письма приходили, её рукой водили мои персты ручкой на бумаге... Жалко, ты не будешь долго со мной, я бы тебе почитал её письма. Так отнесешь на могилу весточку от сына.

-- Отчего не отнести, отнесу. -- Выдохнул окончательно сбитый с толку старик.

А он, кажется, всё-таки тронулся. Вован с опаской посмотрел на чёрное пятно, непрерывно перемещавшееся в пространстве.

-- Напрасно ты так думаешь. -- Возразили из темноты в ответ на мысли старика. -- А впрочем.... Собирайся, за тобой уже идут по коридору. Молю тебя, матушке письмо положи на гробничку. И... -- тут птица сгорбилась и замолчала.

Вован даже забеспокоился, но через минуту добрый бас приглушенно зарокотал дальше.

-- И храни тебя Господь. Будет время, обретешь ты свою гавань, вспомни о тех людях, что нуждаются в моей проповеди, в моём предостережении. Поспеши в редакцию отнеси рукопись, да смотри, чтобы обезьянам не досталась, лучше уж сожги. Спроси там у людей, что в редакции сидят, верят ли они в Господа нашего и если верят, то отдай им сию тетрадочку, чтобы всенепременно напечатали. Может и образумит людей, сей труд. Я буду молиться за тебя. Свободу дарует тебе...

Тут дверь темницы распахнулась.

Глава 9

Когда недобрый доктор втолкнул старика в комнату, Вован уже понял, что черная птица не зря его предупреждала об опасности. Всю дорогу по коридору Антон Павлович шипел, щипался и просил молчать перед бандитами, или сказать, что деньги потерял.

-- Вот, кто за мной гнался, -- щурился старик и нескрываемым интересом разглядывал бандюков.

-- Кого ты к нам привел? -- взревел сразу один из непрошеных гостей.

-- Кого Вы и требовали, -- доктор аж взмок от напряжения.

-- Зачем нам этот кринолин в юбке. Ты шо робыш, пес смердячий, бабку лысую нам подсовываешь.

-- Ты дывысь, яка подлюка. Где Федя?

Вован шевелил иссохшими губами, совершенно не понимая, что происходит. В ушах стоял добрый бас черной птицы: "Отдай им всё. Горе тому, кто жаждет неправедных приобретений". Бедный старикашка стрелял взглядом то в сторону взбледнувшего Антона Павловича, то на злых, заросших молодой щетиной украинских ребят, потрясающих пистолями.

-- Никого не убивайте, мальчики. Никого. Возьмите все эти треклятые доллары. Антон Павлович, -- обратился Вован к полуобморочному доктору. -- Я ни в чем не виноват. Отдайте, прошу Вас, отдайте им. Они же за ними приехали.

-- Какие, такие, сякие доллары -- встрепенулись орлы из ридной неньки Украины.

-- Ах, доктор. Ах, какой ты не порядочный. Федьку прячешь, зеленые прячешь. Это, что же такое. Нехорошо. Ты мне сразу не понравился...

Доктор от злости на этого клоуна в юбке, заскрипел аж зубами. Деньги, а с ними и счастье уплывали из-под носа. А обижаться надо было только на себя. Кто же это знал, что приехали то не за бабушкой, а за коммерсантом. Ошибочка вышла. Хоть волком теперь вой. Ребятки вот-вот могли пальнуть. Нервы у них были, тоже на пределе. Работка-то у них нервная.

-- Эльвира, -- завизжал, как резаный Антон Павлович. -- Иди сюда!

Из смежной комнаты выпорхнула Эльвира Евгеньевна, держа на вытянутых руках Вованский баул.

-- Ты, дывысь, яка гарна дивчина. Дак, где вона ховалась от мэне. Чево там? -- хлопец снял палец с курка.

-- Деньги, то есть доллары. Старик вот привез с собой. -- Медсестра вымученно улыбнулась.

Строгий хлопец, тот, у кого и под солнцем от взгляда становилось темно, нахмурил бровину.

-- Какой, такой, сякой старик?

-- Вот этот.

-- Тако ж это бабка.

Эльвира почему-то оживилась и затараторила.

-- Мы тоже думали бабка, а оказалась дедка.

-- Дедка, я, дедка. -- Вован устало оттер вспотевшую лысину.

Воцарилась гнетущая тишина. Даже, вроде, от такой тишины показалось, что у всех уши позаложило. Брови хлопцев угрожающе сдвинулись. Пальцы на курках белели от напряжения. Уж так им хотелось попалить.

-- Ах! Да. Тут же сумасшедший дом, -- догадался тот у кого глаза были чуть добрее .

Брови хлопцев распрямились. Все невольно рассмеялись, но тихонечко так, всё-таки были они по разные стороны баррикад.

-- Так, деньги говорите... Дедовы. Ну, давай глянем. Явор посмотри, что за гроши.

Тот, кого назвали Явором, спокойно раскрыл баул, извлек целлофановый пакет доверху набитый пачками долларов в банковской упаковке.

-- Ну, что ж не плохо. Пока всем амнистия.

Засунув пистолет за пояс, он ловким движением разорвал полосатую ленту, стягивающую пачку долларов. Разложив пачку веером, он тихонечко засмеялся.

-- Доктор, ты дважды покойник. И это ты называешь баксами. А где же любимый Франклин.

Антон Павлович снял пенсне. Видимо от волнения. И близорукими глазами всматривался в этот японский веер и ни как не мог поверить, что в руках этого не доброго гостя были просто зеленные бумажки.

-- Панове, это кукла -- доложил он всем, даже с какой-то радостью.

Вован глазами искал стул, ноги становились ватными. Почему-то возникла фраза из какого-то спектакля и ну давай вертеться в голове с пугающим убыстрением. Блажен тот, кто верит в доброту. Блажен тот, кто верит в доброту. Так и рехнусь, с сожалением подумал Вован, расстреляют ироды проклятые, а я там предстану с козьей мордой и идиотской улыбкой. Да еще в этом наряде. Ничего себе жизненный финальчик.

-- Чего это ты бабка, дедка там бормочешь. Это, что же у тебя тут за фантики? Ах, боже мой, это же дурдом. А с виду все такие интеллигенты.

-- Ну, ясно, куклы. Все до единой пачки. -- Тоном прокурора констатировал Явор, разрывая последний кирпичик, -- Пан, сверху и снизу в пачках бабло вроде, как настоящее. Итого: пятьдесят тысяч зеленых, нам бензин, нервы и патроны на Федьку оправдали. Тоже неплохо! А фантики вам. - Он как-то не хорошо засмеялся. И смех его напоминал блеяние совокупляющейся козы.

-- Явор иди с доктором за Зубковым. Живо!

Когда бандит с доктором, впавшим в прострацию, и еле стоявшим на ногах вышли за Федей, второй стал нахально рассматривать медсестру, которая стояла ни жива, не мертва, подпирая белую кафельную стену.

-- А ты ничего, очень даже. Было бы побольше времени, я бы с тобой подружил. Жаль, очень жаль, что хвылынок нет ни грамма для любви.

Эльвира опустила голову. Взгляд лихоимца переместился на лысую бабку, чем-то уж очень озадаченную.

-- Так ты, дед, сумасшедший или как.

-- Я-то, -- Вован встрепенулся. -- Нет, наверное. А так, кто его знает.

-- А, зачем этот маскарад.

-- Дык, скрывался я от... В общем от... -- старик замялся.

Потом поднял свои голубые, по детски ясные и наивные глаза и невинно осведомился:

-- Вы-то, ребята, чего лютуете?

-- А, того, что козлы берут у добрых людей кредиты. А потом забывают всё и не отдают. Потом, начинают нервничать, жгут офисы, с ружьями разгуливают. Вроде мы их боимся. А потом симулируют, что крыша у него едет. Ну, это пускай. Так, сестру мою обидел, приставленную секретаршей следить за его долгами. Сестренку не надо было обижать. Долго бегать мы за ним не будем. Не хороший он хлопец. Ни кто и свечку за него и не поставит. А потом, очень он обидел меня, очень. Насолил он разносолов. Так, что дедушка, бабушка ты за него не переживай. Заслужил он того, что заслужил.

-- Медсестра, тебя, как величать?

-- Эльвира.

-- Ты, вот, что Эльвира, дедушке - бабушке дай, что-то более мужское.

Медсестра подняла голову, в глазах наполненных до краёв слезами, было полное непонимание.

-- Дедушку - бабушку заберем с собой. Для подстраховки, что бы с нами ни чего не случилось. На время. Можно было бы и тебя взять, да боюсь, не удержусь, будешь потом плакать. Так, есть что-то из костюмчиков. Неудобно старого человека, возить черте в чём.

Он подошел к металлическому шкафчику, где обычно медперсонал держал свои вещи и стал бесцеремонно там рыться, вышвыривая всё на пол.

-- Так, это твои шмотки. Ничего, модненький бюстгальтер. Так, ты, что же без? - он презрительно хохотнул - Так, а это. Видать докторские. Дедушка, бабушка, ну-ка геть, переодеваться.

В сторону Вована полетели рубашка, кожаная куртка, джинсы, свитер.

-- Живо, только. Как в армии. Прямо здесь. Покажи яйца, а то вдруг ты всё таки бабушка. Что ты за тетрадку прижимаешь к сердцу.

-- Книжка это. И письмо. -- Вован насупился.

Бандит выхватил у старика затертую тетрадь, полистал. Хмыкнул. Почесал в секундной задумчивости заросшую щеку. Перекрестился. И вернул с сожалением.

-- Ну-ну, старик, не что, мы не понимаем. Держи крепче. Было бы побогаче времени, мы бы с тобой на эту тему поговорили. Давай, давай живенько переодевайся, некогда нам здесь рассиживаться.

Вован лихорадочно стал стягивать с себя весь маскарад. Хлопнула дверь.

-- Пан. Зуб и в правду того. Аж обосрался от радости, как меня побачил. Кинулся обниматься, тут я его и порешил именем ридной Российской федерации. Визжал як поросенок. Вот жинка обрадуется. Докторишку, с кочегаром и нянькой закрыл.

Рядом со стариком что-то стукнулось. Вынырнув из горловины свитера, Вован оглянулся. У стола в обмороке лежала Эльвира.

-- Ты дывись, яка справна все таки дивчинонька. Ножки, то а!

-- Явор, свяжи её покрепче. Скотчем. Шевелись, шевелись. Не когда тут возиться. Нам пора. Дед а ты за мной. Быстрее.

Машина мчалась в сторону Украины. Совсем развиднелось. Ребята курили и чем ближе приближались к границе, всё больше хмурились. Нервничали, значит. Голова у Вована окончательно просветлела, сердечко билось ровно. А дорога, устланная молодым ледком, по которой они неслись во весь опор, была по-прежнему пустынной.

-- Дед, как же ты в дурдоме оказался?

-- Так, я же вам рассказывал. От вас сбегал, с бумажками. Думал доллары. -- Старик рассказывал охотно, как старым друзьям. -- Сам-то я бомж. Уже пять лет, скоро. А тут думал, подфартило. И все за мной кинулись в погоню. А может и не за мной в погоню. Вот вы-то, оказывается, не за мной гнались. Эх, чтобы мне эти пачки самому распечатать и не трясся бы тут, с вами, а был бы у себя на Центральном рынке в Ростове.

Вован вздохнул с сожалением.

-- Так ты дед наш почти, тоже хотел разбогатеть.

-- Хотел, -- Вован заморгал ресницами. -- Дак не получилось. Везде одно жульё.

Все рассмеялись.

-- Ты вот, что дед... Тебя, как звать.

-- Вован.

-- Ты вот что, Вован. Дуй прямиком в Ростов. Мы без тебя проскочим. Только без глупостей. Явор, отвали ему двадцать бумажек.

-- Две тысячи зелёных, да ты что, пан.

-- Дай, не жмись. Худо тому, кто добра не делает никому. Я это у деда в тетрадке прочитал. Явор будь добрым, как в детстве.

-- В детстве я воробьёв из рогатки стрелял, -- хмурился Явор.

-- Дед, он добрый, он шутит. Давай, тебе говорю.

Тот со злым выражением лица протянул ему скомканные банкноты.

-- И чего это, пан, этому подарки, как в Новый год.

-- Сиди мовчки, -- оборвал тот Явора, осердясь, -- пускай старик порадуется напоследок. Ты вот, что, Вован, вытряхивайся из машины. Если мне не изменяет память, тут в километре проистекает трасса Москва-Ростов. Помни нашу доброту. Я думаю, по поводу ментов тебя предупреждать не надо. Иди с миром, поки нэ передумав. И смотри не пропей!

Машина тронулась. Вован, окончательно обалдевший, стоял посреди дороги, в одной руке сжимая тоненькую тетрадку с посланием всему народу от протоирея, в другом кулачке мятые купюры с изображением американского президента. Вдруг он встрепенулся и закричал вслед удалявшейся машине.

-- Эй, граждане разбойники. Подождите.

Машина тормознула.

-- Чего еще.

-- А вы этого, того, - старик замялся. - Рублей триста не займете, а то у меня только доллары.

В машине раздалось дружное ржание.

-- Ну, ты дед офанарел, отстегнули тебе зеленых, так тебе ещё и рубли подавай.

-- А как же я с баксами, на дороге... меня же того...

-- Может его пальнуть, -- донеслось до ушей упрямого деда.

-- Триста рублей не займём, вот пятьсот. Ну, ты наглый, дед. Гэть звидци.

Из окна полетела пятисотрублевая купюра и, изогнувшись заморской бабочкой, опустилась во взбудораженную колесами чужой машины лужу.

Нива, взвизгнув, умчалась прочь.

Вован аккуратно оттер бумажку, огляделся и вприпрыжку помчался по дороге. Через полчаса, о радость, на федеральной трассе его подхватил спешивший в Ростов заляпанный свежей ноябрьской грязью старенький "Икарус".

Глава 10

В автобусе было тепло и как-то по-домашнему уютно. Водитель, усатый армянин с добрым лицом, смоктал сигаретку. Мурлыкало радио. Пассажиры в большинстве своём спали, лишь Вован, чистенький и благообразный, таращил глаза в окно. За окном проносился грустный ноябрьский пейзаж.

"Ах, ты язви. Вот и пойми, везучий я человек или нет. Квартиры лишился, это в минус. И вот они деньги пришли, как награда за унижения. Счастье было так близко. -- Размышлял старик. -- Ан, нет. Оказалось не счастье, а обман. Мираж. Думал убегу, растворюсь, доживу, как человек. А вышло, что еду туда, откуда убегал. И что же. В итоге. Жив. Здоров. И даже в кармане, что-то есть. Но опять один. Наедине со своими мыслями. Опять совершенно один. Не могу я один. Не могу. Что мне делать. Человек не может быть один. Ему надо за кем-то ухаживать. Ему потребно, что бы за ним кто-то присматривал. Он должен на рассвете услышать, доброе утро, вечером пожелание спокойной ночи. Кому-то я должен, это говорить, от кого-то я должен это услышать. Люди добрые подберите меня, возьмите меня к себе, хоть кто ни будь! Я не хочу быть один!.." Голова старика закачалась, глаза прикрылись. Подкравшаяся полудрёма приобняла его, мысли текли вяло. Еле-еле. "Я маленький и слабенький старик, я кому-нибудь, пригожусь... пригожусь. Потому, что... не буду обузой. Должен же быть выход. Выход..." Старик уснул. А автобус торопился, водитель испускал струи табачного дыма, радио радостно мурлыкало. Опять шел мелкий дождик. Впереди показался слякотный Ростов. И, будто почувствовав, пассажиры, проснувшись, зашевелились. Стали передвигать сумки, кошелки, застегиваться на пуговицы. Лишь Вован разоспался и не заметил, как миновали пост ГАИ, авторынок "Алмаз". Не проснулся он и тогда, когда автобус досадно урчал в пробке на пероесечении Красноармейской и Ворошиловского. И не открыл он свои голубые очи, когда въехали на автовокзал. Все уж пассажиры покинули салон, а на лице старика гулял младенческий румянец. Уж сон был очень крепок. Но, когда водитель легонько толкнул старика, даже с какой-то опаской, Вован тут же открыл свои небесные очи.

-- Доброе утро, сынок. Приехали уже? Так я пошел.

-- Счастливо дедуля, -- водитель вздохнул с облегчением. Бывало, и так, что пассажир представлялся в мир иной, прямо в кресле автобуса. Потом хлопот невпроворот.

-- Вещи не забывайте.

-- А у меня и нет вещей. -- Вован лучезарно улыбнулся во весь свой беззубый на половину рот. -- Пошел я. Бывайте здоровы.

Ноябрь в Ростове не самое лучшее время для прогулок, но старикашка, не взирая на пронзительный ветер, не спеша, поплелся в сторону центра. Не прошло и суток, как он инкогнито покинул Ростов, а ему казалось, что прошли годы, как он здесь не был. Что-то неуловимо изменилось. И тут он понял, он изменился. Никто не шарахался от него, он шел как равный среди равных, в приличной, чистой одежде. Вован, улавливал родные запахи Ростова, ветер донес терпкий аромат, исходящий от табачки на Красноармейской.

"Дома нет, а я дома, -- с непонятной радостью подумал старик. -- Отчего же ощущение такое, что не было меня здесь тысячу лет?" -- размышлял он, и даже здания на Пушкинской, по которой он, не спеша, дефилировал, казались ему как-то выше. "Нет, это небо стало ниже, -- решил он. -- Вот оно небо, совсем рядом, клубится облаками. А там за облаками, все кто покинул меня. Моя мама, мой папа, братик. Все. Все там. Только я ещё здесь. Один. Кто же будет со мной общаться, когда я совершенно один, когда меня никто не знает в этом городе. Люди, окружающие меня, не одиноки. У них есть дети, жены, братья, сестры. А у меня? Нет. Что-то Владимир Сергеевич ты стал сентиментальным". И тут же Вован в голос засмеялся так, что заставил с удивлением оглядываться на него одинокого прохожего. "Всё-таки, простое переодевание превращает меня из бомжа Вована во Владимира Сергеевича. Простая смена декораций и ты мыслишь, как король. Как король в изгнании".

На Ворошиловском он огляделся. Мелкая сетка дождя улетучилась от пронзительного ветра, дувшего со стороны Дона. Идти было решительно некуда. Поеду на кладбище, как просил меня батюшка, решил он. Впрыгнув на остановке в автобус, старик сразу же окунулся в особую дружескую автобусную кутерьму. Люди жались друг к дружке, тяжело дышали и, наверное, не хотели выходить из этого наполненного теплом пространства.

На кладбище, как то так случилось, ветра не было. Была тишина, особая, призывающая к раздумью и скорби. Шорохи и звуки только подчеркивали особую атмосферу мудрости жизни и смерти. Когда подведена черта, а багаж прожитых лет отправлен куда-то в космос, чтобы превратиться в яркие кометы, перечеркивающие ночное небо. Вован достал конверт, прочитал, и удостоверился, что память работает у него четко. Кладбище, самое большое в Европе, он знал, как свои пять пальцев. Вот квартал четырнадцатый, место... "Ворожцова Анастасия Дмитриевна", -- прочитал старик. За могилкой не ухаживали, отметил он. Посрывав былинки, старик присел на мокрую скамеечку, соображая, куда же ему всунуть письмо, чтоб не сгинуло, или оставить так, на гробничке. Соображал он. Нет, так намокнет и ветром унесет. Тут Вован заметил, что между металлическим православным крестом и основанием гробнички есть щель, не присыпанная землей. Попробовав вложить туда конверт, он обнаружил еще несколько полинявших конвертов. Вот оно как, удивился старик, видно, не я один приносил сюда письма.

Молочный, непроглядный туман опустился на страну мертвых, скрывая от глаз всё, что дальше десятка шагов. Надо было идти. Старик перекрестился, поклонился неуклюже и побрел обратно. Не спеша, торопиться-то было, собственно, некуда, Вован шел себе и шел, предаваясь размышлениям о странной переписке протоирея и умершей его матушки. Как вдруг, совсем рядом, грянул оркестр. Местные грачи, рванули было в небо, а потом попадали в изнеможении на кучи выцветших венков. Старик остановился. Громадная толпа, окружавшая свежевырытую яму, обилие дорогих иномарок, огромных блестящих от дождя автобусов, бросавшихся в глаза охранников, утвердили мнение старика, что хоронят какую-то важную персону. Вован приблизился. Оркестр выводил мелодию, медленно и печально. Печально и медленно. Старик пробирался сквозь хорошо одетую толпу, которая тихо, как и подобает моменту, вела между собой понятный только ей разговор, отрываясь от печали только на звонки сотовых телефонов.

-- Жалко, конечно.... Из мэрии Юрий Алексеевич, надо подойти поздороваться.

-- Говорят, на отпевании был Чернышев с супругой.

-- И Урачеев здесь. Подонок.

-- Тихо. Ты.

-- Шалимов, его зам, и душка Александр Леонидович, ну прямо отец родной. Теперь он в банке -- председатель правления.

-- Да, схема у покойника была недурна...

-- Говорят это не сердце.

-- Говорят... Я сам видел заключение. Элементарный перенапряг.

-- Просто Сазонову не захотелось делиться... Аппетит подвел. Ел всё, что не поднесут. Ну, просто Крылов с его блинами. Сам понимаешь.

-- Кого же на его место?

- На такое место, я думаю желающих целая очередь...

-- Опаньки, кто к нам приехал.

Вован никогда еще так близко не видел таких людей. Они были сытые, холеные, все в темных и не броских, но очень дорогих одеждах. Тонкий аромат парфюма смешался с запахом траурных венков, цветов, свежей земли и ещё чего-то такого, что присутствует, когда рядом смерть.

Вован переместился к другой кучке господ.

-- О покойнике или хорошо или....

-- Пидор... деньги так и не нашли.

-- Этим делом оказывается занимается третий отдел и Москва.

- Хвост конечно прищемили. Но система ящерицы...

- Ага вовремя хвост отбросил...

- Я так думаю, он много, чего бы порассказал. Поделился бы опытом!

-- Кейс был пустой... его нашли в мусорном баке... эге, смотрите, кто пришел.

-- Помянуть Икряного....

-- Я не думаю, что из команды губернатора будут сидеть за столом на поминках.

-- А ты приготовься, на всякий случай. Такого масштаба человек не каждый день уходит, а номинально он не замазан.

-- В том-то и дело, бедолага не знал, что его ведут.... В переделе собственности должны быть здоровые сердечные мышцы.

-- Так, что с пальчиками?

-- Тебе рассказать, не поверишь.... Некрасов из ФСБ, под водочку рассказал, всё завалил обыкновенный бомж. Вышли-то как? А очень просто. Отпечатков пальцев в милиции не оказалось, а у них же, ещё с советских времен сохранилась картотека, хорошая всё-таки была система -- железный Феликс. Есть у них ящичек с петушней. И статьи такой уж нет, а они держали про запас.

-- Ну и...

-- Ну и... Бывший актеришка, педик. Там всё через сито протерли. Квартиру продал, хотел уехать. Чего-то ждал. А банк возьми и... Помнишь, Киндер-сюрприз устроил. А голубому уже к семидесяти. Сам понимаешь, вышел в тираж.

Вован достал сигарету. Последнюю. Руки дрожали. Но он продолжал прислушиваться к разговору.

-- Петушок старый решил исход дела... ФСБ в полном дерме, схему, как я понимаю, ребятки перестроят. И будут осторожнее.

-- А где же злыдень?

А дедушка умыкнул всё и как в воду канул.

-- Да лучше бы канул....

-- Его хотят убрать и наши, и органы, и даже в администрации наверняка бы сбросились, чтобы его заказать.

-- Так ребята, что на хвосте висели, очень сильно рассердились. Девчонку безпонтово убрали.

-- Тише ты.

-- Из Москвы поналетели, блин, как мухи на говно. Роют, копают, нюхают.

-- А петушок может прокукарекать...

-- Что он знает-то...

-- А то, что пальчики бомжа оказались дома у Сазоновой блядюшки. Покойник же давно жил на две семьи. Как ты думаешь это совпадение или...

-- Просто бред какой-то. Пойдем уже, бросим горсть земли, пусть земля будет ему пухом.

-- Не знал, бедолага, что денег там не было.

- Завалил всю работу!

-- Прости, господи, его грешную душу.

Вован боялся смотреть на говорящих, а тихонечко, бочком-бочком, тоже подошел к могиле, бросил горсть глинистой земли, перекрестился и, прячась за спины двух тучных женщин, поспешил покинуть эту траурную церемонию.

-- А что же, боже, я ещё жив, -- вопрошал Вован. -- Бежать подальше от этого места, от этих обезьян, напомаженных и разодетых.

Он оказался на пустынной аллее, среди помпезных памятников, гранитных, мраморных, кричащих -- тут лежат те, кто правил миром.

Старик, еще раз перекрестился.

-- Жаждущий смерти, жив. Боже праведный, забери меня, пока меня не убили.

Солнце своими лучами прострелило жидкий туман. Ветра не было. Была опять тишь и благодать. И тут, при ярком солнечном свете повалил снег, большими белыми хлопьями. Крупные снежинки плавно кружились из-под небес. Они опускались на оградки, на могилки, на скульптуры и памятники, белой краской замазывали всё осеннее безобразие, создавая ровный, умиротворенный пейзаж в стиле Хендрика Аверкампа. И над всем этим светило солнце.

Вован достал забычкованную сигарету, с жадность закурил. Так и стоял с непокрытой головой, радуясь первому снегу. Потом медленно пошел, подставляя лицо кружившимся снежинкам. Из-за занавеса из снега показалась еще одна траурная церемония. Всего-то человек двадцать, приплясывая, бесовски похихикивая, уже у зарытой могилы, заваленной венками и живыми цветами, пили из пластиковых стаканчиков за упокой чьей-то души. Было странно наблюдать за ними, потому что эти люди вели себя чуть не так, как положено себя вести в таком месте и в такой час. Вован узнал этих людей. Он хотел пойти от них в другую аллею, а потом решил: "Что это я буду бегать, как мальчик?". И пошел к ним. Он уже понял, за чью душу лилась водка. Молодые актеры его не узнали, а старые, с кем он когда-то был в одной конюшне, таращили на него глаза.

-- Владимир Сергеевич, ты ли это? На, держи. -- Ему протянули стаканчик с водкой. -- Наталья наша представилась. Убили. Вот так вот. -- И экзальтированно заплакали.

-- Ты-то как. Где? Евгений Борисович звание вот получил. Ну да....

-- О тебе милиция в театре интересовалась.

-- Я знаю. -- Вован залпом выпил содержимое.

Водка обожгла, притормозила вертящиеся у него мысли. Он тупо уставился на надпись на одном из венков "От министерства Культуры".

-- Владимир Сергеевич, поехали в театр.

-- Поехали. Наташа Вас любила. Недавно как-то даже вспоминала.

-- Я, приеду. Приеду попозже....

Толпа чуть пьяненьких, подтанцовывающих актеров растворилась за занавесью снежинок.

Старик остался один. Снег всё кружился. Жизнь продолжалась. Как же так, я очутился на похоронах его и её. Их связывало что-то. Она не могла полюбить плохого человека. Значит тот, кого хоронили те богатые всесильные люди, был все - таки хорошим человеком. Не могла Наташенька любить негодяя. Он хотел убежать от них. Забор, тот проклятый забор сгубил его. Наверное, он был бы жив. И ни кто не лишал бы жизни Наташу.

Ах, Наташа, Наташа. Если бы я всё это знал. Я бы сказал, вот они, деньги, они не настоящие. Они любили друг друга. Чего это я рассиропился. Невропаст несчастный. Дурацкий человек!

Старый подъезд пах кошачьим дерьмом и чем-то прокисшим. Это был дом, где старик провел лучшие свои годы, послевоенные школьные годы. На четвертом этаже, запыхавшись он остановился. Под пыльным подоконником, где когда-то в детстве он прятал свой школьный дневник с двойкой, теперь в этом укромном месте хранилось все его немудрящее богатство. Пенсионное удостоверение, пластиковая карточка, кое какие документы, доставшиеся ему по наследству, а так же несколько фотографий. Все это он оставил здесь торопясь сбежать из города, до лучших времен.

На Чехова, в сбербанке он, отстояв внушительную очередь, наконец, приник к окошечку.

-- Сколько будете снимать? -- спросила красивая донская казачка, глядя равнодушно в голубые глаза старикашки.

-- Всю пенсию.- Пересчитав купюры он удивился - Ого, а, что так много?

-- А вам Владимир Сергеевич проиндексировали. Скажите спасибо президенту.

-- Спасибо.

Выйдя из душного помещения сбербанка, Вован еще раз пересчитал новенькие банкноты.

Хмыкнув, прошептал.

-- Нового русского из меня не получилось, придется оставаться бомжем. Теперь куда? Даже в сумасшедший дом не примут. Раз ищет милиция, надо идти в ФСБ. Или с Ворошиловского моста вниз. Боже спаси и сохрани!

Оставить комментарий © Copyright Рыбин Александр Степанович (frunze@aaanet.ru) Размещен: 29/11/2011, изменен: 29/11/2011. 139k. Статистика. Повесть: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Правил, правил и переписал целиком, смотрите, читайте, рецензируйте.

Рыбин Александр Степанович : другие произведения.

Вован, часть первая переработанная