Фима вышел из консерватории. Был чудесный летний день, один из тех, что созданы совершенно не для экзаменов, но Фиме было радостно, потому что экзамен был последний (к тому же, Фима получил за него "отлично"). Он шёл, предвкушая ритуальное уничтожение конспектов (в следующем семестре этого предмета не предвиделось) и двухмесячную свободу. Минуло двенадцать часов. Он написал сообщение Олесе, но та пока не ответила; на даче сейчас в самом разгаре должен был быть завтрак. Они уехали неделей раньше. Летом всегда вставали поздно, а ложились далеко за полночь под стрёкот сверчков из распахнутых окон, после длительного чтения книг из старой библиотеки, точнее, из той её части, что хранилась в этом доме, и во всём дачном бытии их семьи было ощущение остановившегося времени, будто с начала прошлого века минуло совсем ничего. Он скучал по их отшельническому уголку, даже тосковал, и начиналась эта тоска со второй неделей сентября, когда они оттуда уезжали, потом была маленькая передышка на новогодние каникулы, а потом уже приходилось ждать июля. Впрочем, в этом году Фима из-за учёбы и концертов не ездил туда зимой. Это был его дом - сильнее, чем городская квартира, более современная и холодная. И дни, проведённые там, начинали казаться сном, стоило переступить в сентябре порог квартиры.
Фима улыбнулся сам себе, подумав, что сегодня вечером Олеся за ним приедет. Он уже успел собрать чемодан и попрощаться с друзьями; он не был с ними особенно близок и никогда не стремился к встречам помимо консерватории, только пару раз бывал у них в гостях. Ему было почти двадцать один год. Его мягкие золотистые волосы, вьющиеся на концах, светлые глаза, тонкая фигура привлекали внимание, его находили красивым, но он избрал одиночество и точно следовал своему выбору. Он знал, если ему суждена высокая любовь (та, пример которой всегда был у него перед глазами), он примет её с благодарностью, если нет, он примет и это. С Богом в сердце и в кругу семьи он и не мог быть одинок в полной мере.
Педагоги были с ним в высшей мере учтивы; он с грустью отмечал, что здесь нет его заслуги (хотя он был очень талантлив). Давно, ещё на первом курсе, он слышал, как одна профессор сказала другой, широко распахнув глаза: "Вы знаете, кто его родители?"
Известный органист и виолончелистка, ставшая тоже известной детской писательницей. Впрочем, Фиме её замысловато-вычурные сказки с готическим отливом, написанные довольно витиевато, перестали казаться детскими, когда недавно он перечитал один из первых её сборников.
Их брака могло и не случиться. Оба, Олеся и Парфён, учились в консерватории, дружили, но дальнейшего союза ничего не предвещало. Потом, после аспирантуры и даже вроде бы защиты, Парфён вдруг решил стать священником и поступил в семинарию. До рукоположения он должен был выбрать супругу. По каким-то своим соображениям (он очень тяготился одиночества и желал иметь подле себя соратницу) Парфён не стремился примыкать к чёрному духовенству. Времени оставалось мало, и он поговорил с Олесей, не надеясь, что она согласится... Она согласилась. Священником он так и не стал, наконец найдя своё призвание в миру. Служил органистом в лютеранской церкви, давал концерты. Тихое, спокойное чувство, соединившее их с Олесей уже в браке, было всем, в чём они нуждались.
Они оба казались Фиме очень красивыми людьми, в первую очередь, благодаря особому внутреннему свету, который он находил в них. Маленькая полнота, присущая Парфёну с юности, ничуть не мешала ему, даже наоборот, и не портила его тонких милых черт. Он был очень высокий, и Олеся, стройная, тёмненькая и смешливая, казалась маленькой рядом с ним; Фиме очень нравилось видеть, как Парфён смотрит на неё, словно на ожившую фарфоровую фигурку. Скорее всего, он понял недавно, у них толком (или вообще) не было близких отношений.
У Фимы осталось немного воспоминаний из детства, из той его части, что закончилась в двенадцать с половиной лет. Может быть, он просто не хотел помнить, боясь боли и тоски, которые и так одолевали его, которые он был не в силах прогнать, только притвориться, что ему это удалось, в особенно радостные дни. Прошло почти десять лет, совсем мало, бесконечно много, достаточно для того, чтобы какие-то вещи стали казаться произошедшими не с ним. Фима помнил замызганную, выцветшую комнату. Помнил отчего-то белую швейную машинку, она будто врезалась ему в память. Мать, невысокую и сутулую, с усталым лицом, пытавшуюся залатать ему в музыкальную школу рубашку. Он придумал, что был рождён из звёздной пыли, что его почему-то подбросили именно в эту комнатку, из-за этого он не знает отца, а мама вечно недовольна. Он чужой здесь, просто гость, и однажды, став золотистой звёздочкой, сможет вернуться домой. Ему было пять, когда он впервые очутился в церкви и увидел ангела. Ангел дал ему конфет, вёл себя совсем по-земному, у него был мягкий уютный голос, а потом откуда-то с самого потолка, почти с неба, полились божественные звуки, которые ангел извлекал из огромного инструмента. По прошествии времени он познакомился с женой ангела (хотя у ангелов не бывает жён), отчего-то сначала приняв её за сестру (хотя и сестёр у них не бывает); она тоже дала ему конфет, а ещё подарила книжку собственных сказок - "на вырост". Он впервые открыл её, когда мамы не стало, а его должны были забрать в детский дом, он ничего не ел, беззвучно плакал, звал её, молился, как она учила его, и читал сказки. А потом пришли жена ангела и сам ангел - и забрали его в новый дом...
Фима поднял голову и посмотрел на небо. Оно было слегка подёрнуто молочной дымкой. Телефон молчал, и он уже думал позвонить им, начиная волноваться. Вышел из ворот - и вдруг увидел родную синюю машину.
- А мы решили сделать тебе сюрприз, Фимушка, - сказала Олеся. - Наш опять всё сдал вовремя, представляешь? - обратилась она к Парфёну. - Никакого разнообразия.
Фима заулыбался, но в глазах отчего-то защипало. Они обнялись. Ему всегда показывали, что он равен им, что он духовный собрат, с одной стороны (и это было для него очень важно), а с другой - семья, как становятся семьёй не по крови, а по родству душ, чувствуя его подкожно, даже не всегда умея объяснить...