Аннотация: Продолжение книги "Я тоже из МИХМа" Следующая по счёту в ряду воспоминаний ( "Своими глазами", "Путь лоботряса", "Между раем и раем")Рассказ о том, как человек советского склада пытался понять, что же ему теперь делать.
МЕЖДУ РАЕМ И РАЕМ
Третья книга воспоминаний
Предисловие
О каком "рае" я собираюсь вести речь? Конечно не о небесном, а о самом земном. Начинаются описываемые события приблизительно в 1985 году, когда было окончательно постановлено, что коммунистический рай не состоится. После чего наши люди устремили свои голодные взоры к раю капиталистическому, и рвались к нему до самого 2000 года. Именно тогда было подытожено, что рай состоялся. А кто в него не попал, тем хуже для них, значит, плохо старались. И вообще. Кто и где вам сказал, что в рай берут всех поголовно?
Я только рядовой участник, а порой даже просто свидетель, событий тех лет, что прошли, начиная с Горбачёвского ускорения, через Ельцинскую демократию к Путинской стабилизации. Для меня, как и для любого человека, зачастую важнее были не эти эпохальные перемены, а гораздо более мелкие собственные рывки, броски, перескоки и выжидания. Но очень часто одно трудно отделить от другого, поскольку всё варилось в одной печи - ищущей свою судьбу России.
Так и получилось продолжение записок книги "Я тоже из МИХМа".
Оглавление
Маленькое введение
Гл. 1 Развилка
Гл. 2 Два года строгого порядка
Гл. 3 Муки поступления
Гл. 4 Гранит науки
Гл. 5 Что вы делали двадцатого августа?
Гл. 6 Слишком логичное завершение
Гл. 7 Абразивное разнообразие
Гл. 8 Размахи и замыслы
Гл. 9 Хрустальный удел
Гл.10 Зелёная лихорадка
Гл. 11 Визитка из прошлого
Гл. 12 Аптечный старт
Гл. 13 Эстафетная палочка
Гл. 14 Гроза фирмы
Гл. 15 Прыжок с зажмуренными глазами
Гл. 16 Двуликая луна
Гл. 17 День космонавтики
Гл. 18 В большой семье...
Гл. 19 Дрейф на "оторванной льдине"
Гл. 20 Родные пенаты
Заключение
КНИГА ТРЕТЬЯ
МИХМ сентябрь 1979 - август 1986
НИИприборов сентябрь 1986 - декабрь 1988
ИМет декабрь 1988 - декабрь 1991
УНИП КАРМА март - декабрь 1992
Геркулес январь 1993 - январь 1996
Протек февраль 1996 - ноябрь 1998
Айпара ноябрь - декабрь 1998
Милосердие март 1999 - март 2000
МИХМ июнь 2000 - июнь 2001
Маленькое введение
Как я уже писал в своих мемуарах "Я тоже из МИХМа" или "Путь лоботряса", в 1979 году мне удалось успешно закончить свой родной МИХМ. Еще шесть с лишним лет я отработал в нём инженером кафедры "Процессы и аппараты химической технологии" под чутким руководством Геннадия Яковлевича Рудова. Но эти шесть с половиной лет прошли довольно быстро и не принесли мне ничего, чем я на тот момент с чистой душой и сердцем мог бы похвалиться. Как обычно, я в очередной раз встал перед выбором, и, собрав остатки воли в кулак, наконец его сделал.
Гл. 1 Развилка.
Моё решение - уйти из МИХМа, Московского института химического машиностроения, получилось по-своему судьбоносным. Разумеется, именно для меня. Причем, не в том смысле, что с этого момента моя судьба стала особенно выдающейся или даже великолепной. Ничего подобного. Она просто сошла с колеи, и так в нее больше и не возвращалась. Даже теперь трудно понять - хорошо, что так произошло, или плохо. Но ясно одно, так или иначе, но это всё равно бы произошло.
До этого события были, разумеется, на протяжении моей жизни и другие особые точки, когда я оказывался как бы на распутье. Но скажем, если взглянуть в самое начало, после детского сада ни у меня, ни у моих родителей выбора практически и не было. Все мои ровесники-современники однозначно шли в первый класс, и даже школы были расписаны заранее, по месту жительства. Такой порядок никто не пробовал, да не хотел изменить. (Кроме некоторых ушлых взрослых, но таких было на общем фоне ничтожно мало). И только чуть позже, уже в школе начали проявляться первые бунтари против "жестокой судьбы" - наши хулиганы и двоечники. Они делали всё от них зависящее, чтобы избежать предписанной сверху линии жизни. И некоторым действительно удавалось "соскочить с подножки", вырваться из школы, уйти раньше времени на фабрику, а то и в значительно более удаленные места.
Такой ранний бунт был не в моем характере, тем более, что жизнь в школьной колее давалась мне легко и комфортно. Заботиться до восьмого класса было совершенно не о чем.
Первый настоящий возможный выбор моей судьбы тоже не состоялся. Кто-то уже тогда свернул на свою дорожку, уйдя после восьмилетки в техникум, ПТУ или хотя бы выбрав девятый класс какой-то другой школы, кроме четырнадцатой, куда мы пошли все скопом. Мне подобные шаги предпринимать не хотелось, гораздо проще казалось катиться дальше туда, куда и так всё катится. Призвание же, которое, как принято считать, сидит в каждом человеке, упорно не хотело себя обнаруживать.
Кстати о нем, об этом самом призвании, в последних двух классах школы активно заговорили учителя. Нас уже не в шутку призывали искать его и искать серьезно. Правда, никто не мог научить, а как именно это нужно делать.
Мне, впрочем, припоминается и похожая беседа еще в детском саду, прошедшая тогда весело, с прибаутками. Девчонки поголовно собирались стать врачами, мальчишки - летчиками. Воспитательница, Вера Порфирьевна, обхохоталась, вот, мол, какая жизнь настанет, никто болеть не будет, и пешком ходить не придется. Я впрочем, тогда ответил: "Не знаю". Был немного постарше своих одногруппников, чтобы ляпать первое, что придёт в голову, или повторять за другими, да и подготовлен был к осторожности беспощадными насмешками своей суровой бабушки. Говорил ведь и я когда-то, лишь, например, увидев по телевизору цирк, к примеру - "Буду жонглером", чтобы тут же услышать: "Да из тебя жонглер, как из меня барабанщик!" Почему барабанщик, не понимаю до сих пор, но в тот момент понял главное - взрослые уверены, жонглером мне не быть. И еще одно. Если чего-то действительно хочешь, держи это лучше при себе. А хотелось-то, как правило, несбыточного.
Мечта, единственная настоящая мечта моего детства, стать художником, быстро рассыпалась в прах, как только попались на моем пути ребята действительно одаренные, с которыми себя можно было сравнить. А в школьных сочинениях, периодически задаваемых на ту же тему, уже не хотелось даже приближаться к потаенному, но там ведь не возбранялось сочинять любую экзотику. Кем я только не описывал себя в будущем - биоником, геологом, селекционером, водолазом-археологом, кем угодно, лишь бы почуднее. И за любую выдумку спокойно получал стандартные пятёрки. А до реальных наших наклонностей, похоже, никому не было дела. Впрочем, обижаться на это не приходило в голову ни нам, ни нашим родителям.
Короче, собираясь после школы в институт, я и тут меньше всего думал о призвании. Выбранный мною МИХМ по размеру конкурса и степени известности был заурядным середнячком. Причем не скажешь, что еще ниже, всего лишь потому, что был он ВУЗом столичным. Такой шаг мне виделся и реально становился продолжением всё той же школьной колеи. Несмотря на понятную робость и дрожь в коленках, на самом донышке души я был уверен, что в такой институт попаду обязательно. После прекрасно усвоенной школьной программы, двух лет чтения подписного "Кванта" и усиленных занятий на протяжении всего июля по различным пособиям для поступающих? Подвести, вмешаться в мою судьбу, могла только невероятная случайность, но такого потрясения не случилось.
И только легкость уже сданных вступительных экзаменов подняла первые сомнения, а туда ли я иду, куда мне должно идти? Возможно, на этот раз стоило бы и рискнуть? Не спорю. Может быть, и стоило, если бы я хотя бы знал - где, и ради чего. Не рисковать же только во имя спортивного интереса, чтобы потом рассказывать, как вместо конкурса в два с половиной человека на место, я сумел пройти туда, где на место было человек пятьдесят. Успех бы это был? Несомненно. Но ведь человеку нужно и другое - найти все-таки тот путь, к которому лежит его душа. А нужны ли трудности просто ради трудностей? Может быть, кому-то и нужны. Но ведь не для всех жизнь - спорт.
Впрочем, эти первые сомнения я быстро заглушил и успокоил. МИХМ, как таковой, мне не нужен, рассуждал я просто, зато стоит получить высшее образование. А там поглядим! Впрочем, это самое "там", через пять студенческих лет отодвинулось еще дальше. Предложили остаться в институте инженером, чего уж лучше?
Были, конечно, чуть раньше и другие предложения. Например, пройти производственную практику в институтском вычислительном центре. Или в тот же год доцент Беленов приватно доводил до нас, парней нашей группы, другое предложение (девчата, как правило, никакое из предприятий не интересовали) - отправиться на нефтезавод в Капотню. На ту же практику, но с дальним прицелом. Сейчас пообтереться, потом распределиться, а там и должность, и квартира, короче, как завершил тот же Беленов, "на всю оставшуюся жизнь". Не знаю как кого, но меня повергла в трепет и неприятие именно эта беспощадная фраза. О конце не хотелось думать, пока жизнь казалась условно бесконечной.
И вот настали будни рядового михмовского инженера. Не серые, и не радужные, а просто никакие. Постепенно становилось ясно, что кончились жизненные этапы, которые автоматически считаются временными. Дескать, сделать только вот это и вот это, а там... на все четыре стороны и твори что угодно! Так думалось про школу, думалось про институт, предлагалось сперва думать так же и о теперешнем положении. Напиши диссертацию, защитись - и беги подальше, туда, где гораздо лучше. Где такие места - неизвестно, но ведь они же есть наверняка. И одно из них придётся уже выбирать именно навсегда.
Но месяцы теперь слишком быстро стали складываться в годы. День ото дня всё чаще казалось, что невыбранное "навсегда" легко может превратиться в "никогда". Особенно отчетливо такие мысли у меня проявлялись во время ночных пожарных дежурств. Тишина, полутемные пустые коридоры, знакомые уже до последней царапины и пыльной щелки в полу. Безлюдье и пустота на смену дневной суете дает чёткий контраст, ничто не отвлекает, и на свое обитание среди этих стен можно взглянуть как бы заново и совершенно иначе. Становится ясно - то, что тебя сейчас окружает и может так и остаться тем самым "навсегда". На всю оставшуюся жизнь... Сначала долгий поход за диссертацией и степенью, а ради чего? Ради того, чтобы стать в очередь тех, кто пытается выйти в преподаватели. Для кого-то это и есть вожделенная мечта, но нужно ли это тебе самому?
А всё остальное? Уже ясно, что МИХМ - это вуз, высшее учебное заведение, царство преподавателей и ничего больше. Всё прочее следует искать в других местах. Так стоит ли застревать здесь на годы и годы ради кандидатской степени, если ты сам пока еще не понял, а что тебе от жизни нужно. Ведь жизнь проходит быстро. Время не стоит на месте. Это, по крайней мере, уже очевидно. Уж на что мелкие дикие деревца в заднем закоулке, на задворках кафедры, куда выбегаешь иногда потрепаться с курящими ребятами, и те, зелененькие, подрастают прямо на глазах. По первому году работы на кафедре был бойкий росток до колена, затем потянулся кверху тонкий стебель, а сейчас уже прямо над головой раскинулись еще гибкие ветки, и листья уже бросают легкую тень. Не сегодня-завтра наметится и крона, а ты всё ещё продолжаешь бегать в мальчишках-выпускниках. Не пора ли набрать воздуха и сделать шаг? Если не вперёд, так хотя бы в сторону.
Как я не отгонял от себя на первых порах эту мысль, всё яснее мне становилось, что именно сейчас я и стою на развилке. Пора выбрать окончательно: МИХМ - моя жизнь, или нет. Нравится ли мне здесь, и хочу ли я здесь оставаться? А если нет, то какой всё-таки жизни я хочу. И где же оно, наконец, моё сокровенное призвание?
Так и наступил тот год, когда тянуть уже больше не стало сил. Год юбилейный, к его исходу мне должно было исполниться тридцать. Уже тридцать! Другие к этому времени... Впрочем, речь не о других, речь обо мне самом. Пора понять, что скоро менять что-либо станет уже слишком поздно. И надоело просто ждать, пора действовать! Давно пора.
Призвание моё так и не проявилось, и единственное, что я осознавал на тот момент, кроме того, что пора действовать - желание расстаться с Москвой. Сыт я ей был уже по горло. И той неустроенностью, которая вынуждала меня кататься каждый день по полтора часа на электричке, и той неприязнью, что вспыхивала в любом месте на периферии - в том числе ко мне - стоило произнести вслух это слово. А поездил в михмовские командировки я уже немало, побывал на многих химических комбинатах, тяжело ворочающихся в собственных проблемах. И о чем бы не возникал вопрос, разговор быстро сворачивал на Москву и на Кремль.
Не только мне, застрявшему на перепутье, и многим другим людям в стране давно уже хотелось перемен к лучшему. Еще со студенческих лет осталось в памяти, как все поглядывали на бесчисленные портреты Брежнева и вполголоса говорили: "Пора". В полный голос, конечно, не кричали, но особенно и не стеснялись. В том числе и при пересказывании анекдотов с негуманным, если брать чисто человеческий смысл, но политически с давно для всех очевидным подтекстом. С тем самым - "пора". Его улавливали сразу. Но справедливости ради стоит сказать, что почти всеми нашими людьми в подобных разговорах двигала не неприязнь или ненависть, а главным образом надежда!
Кто не надеялся, тот или уже удрал в теплые страны, или твёрдо собирался удрать. Но ведь оставались не те, кому удрать не удалось, а те, кто при всём надоевшем по жизни, всё-таки хотел остаться. Остаться, и продолжать жить. Никто не собирался жить непременно по-другому, всем просто хотелось, чтобы стало еще лучше, а потом, по мере ухудшений всего и везде, хотя бы просто лучше.
Надежды, тем не менее, не оправдывались. Вот уже и залпы прогремели, и бессменный глава партии и правительства ушел в последний путь, а и в стране, и в институте - всё как застыло. Опять пошли разговоры: "Пора, пора", "Не волнуйтесь, это не надолго", "Уже скоро!". Терпение людей натягивалось как застрявший канат, и всё меньше оставалось у них уверенности, что хоть когда-нибудь что-нибудь будет.
Не знаю, как кто, но лично я в масштабах страны ждал изменений радикальных. Ждал и надеялся. Мол, только тогда и в институтах жизнь сразу обновится и зашевелится по новому. Но когда, наконец, несуразных стариков сменил вождь молодой и бодрый, мои молодые надежды сменились, наоборот, как мне тогда виделось, возрастным скепсисом. Не надейтесь, реального обновления не будет - так следовало понимать первые слова и действия Горбачёва. И теперь для меня всё сошлось как бы в одну точку, и обстановка в институте, и жизнь в стране... Настало время сказать себе: "Хватит!". Ты должен хотя бы попробовать жить и действовать как-то иначе.
Гл. 2 Два года строгого порядка
Иначе-то иначе, но как? Переменить работу! Собственно говоря, если не претендовать на должности с высоким положением, проблем с переменой работы не было никаких. Взять тогда могли с ходу в выбранное просто наугад любое учреждение, предприятие или заведение - от сторожа в детском саду какого-нибудь мелкого городишки до дворника на любой столичной улице, хоть в окрестностях Кремля. И платить бы стали не хуже, кстати, чем рядовому институтскому инженеру. А что до цехов, то объявления о приеме висели на всех заводах и фабриках. Да и в деревне тогда заработки пошли, что надо, лишь бы не боялся грязи и не бегал от работы.
Вот те раз! - скажет кто-то в ответ. Надо ли было получать высшее образование, наработать семь лет стажа в институтских лабораториях, чтобы говорить о таких крайностях? Ведь институт, диплом для того и нужен, чтобы выбиться, пробиться, пролезть... в общем куда-то туда, куда берут не каждого.
Не знаю, после первого опыта работы мне вообще расхотелось куда бы то ни было пролезать и выбиваться. Может быть, сказывались корни? Я вырос в рабочей семье и никогда такой жизнью не тяготился. Собственно и в институт-то я пошел не для того, чтобы выбраться "из черни" в белые люди. А для чего тогда? Не сытой, богатой, роскошной виделась мне в тот момент моя будущая жизнь. Нет. Я хотел жизни интересной.
Не ради заработков рвался я в студенческие стройотряды, не ради кормовых и суточных охотно, с восторгом, соглашался и без оглядки кидался в любые командировки. Ради нового, ради разнообразия, ради того, чего еще не видел. Эх, если бы можно было стать просто вольным бродягой! Но нет. Корни, крепкие семейные корни, убеждения и традиции. Человек должен работать, только тогда он чувствует себя человеком.
Итак, я не знал - чего я хочу, но я уже твердо понимал - чего я не хочу. Я не хочу больше работать в Москве. Достаточно. Но если так, почему просто не обосноваться для начала в своем родном райцентре. Ведь я, если не считать школьных лет, в нем практически и не жил. Идёт ли в счёт жизнь от электрички до электрички в будние вечера и ночи, и долгое, на полдня, отсыпание по воскресеньям.
Но если перебираться в Ногинск, нет нужды говорить о сторожах и дворниках. Какая разница, городок вполне индустриальный, там и инженером устроиться не проблема.
На всякий пожарный я закинул удочку и по ближайшим окрестностям - Электросталь, Железнодорожное, Черноголовка... Действительно, сразу обозначилось несколько точек, куда меня спокойно могли принять в полном соответствии с моим МИХМовским дипломом. Но это опять ездить и кататься. И я остановил свой выбор на небольшом закрытом предприятии. Серьезное заведение, при нём конструкторский отдел, в целом - полная определенность. Разговор с будущим начальством показался мне весьма неплох, решение было принято. Может быть, хоть здесь подаст голос моё затаившееся призвание? Оставалось последнее - уволиться.
Мой шеф и научный руководитель, Геннадий Яковлевич, был искушенный проницательный человек. Он сразу понял, что ухожу я не на какое-то вожделённое место, куда хочу попасть во что бы то ни стало, а просто, лишь бы подальше от приевшегося МИХМа. Он вернул мне моё заявление со словами, чтобы я больше к нему с этим не подходил и не заикался. А заявление от такого же инженера, Юрки Ларченко, написанное днём позже - завизировал сходу. Ларченко уходил не просто так, он шел на очень хорошую должность по линии своего тестя. Меня же он, как сотоварища, в те дни поддерживал морально.
Поддержка - вещь полезная, но она служила лишь маленьким дополнением. Не в моем характере было в подобных случаях поворачивать на сто восемьдесят градусов. Слишком много я передумал, слишком тяжело подталкивал сам себя на последний шаг. Но шаг был сделан, пружина сорвалась со спускового крючка, и наступившее внутреннее облегчение я бы теперь не променял ни на что. Камень покатился с горы.
В тот же день, по совету более опытного Ларченко, я завизировал заявление, отброшенное шефом, прямо в отделе кадров. Чем, кстати, произвел у них большой переполох. Меня перекидывали от одного инспектора к другому, пока не дотолкали до начальника отдела. Из МИХМа люди увольнялись регулярно, но с таким скрипом, похоже, не особенно часто. Однако закон никто нарушать не стал. И я тут же сообщил Дольникову, своему будущему начальнику, что через два месяца буду в его полном распоряжении. Он досадливо посмеялся: что за глупости, я, мол, своих увольняющихся отпускаю сразу. (Врожденная скромность помешает мне напомнить ему эту фразу спустя два года, которые я славно проработал в его конструкторском отделе).
Два года, проведенные в этом институте приборов, так замаскировано называлось моё новое место работы, я всегда вспоминал с искренней благодарностью. По-своему - это было образцовое предприятие. Всё здесь делалось строго по регламенту, строго по расписанию. Войти в новый рабочий ритм не составило большого труда. Гораздо сложнее оказалось сойтись с коллективом, здесь не было и намека на ползучую михмовскую вольницу. Собственно говоря, даже о коллективе нашего большого конструкторского отдела можно было говорить только в официальном смысле.
Работали здесь каждый в своем закутке, меж двумя стенками - чертежными досками - своей и следующей по ходу. Отдел занимал половину этажа, доски стояли сплошным непрерывным рядом, примыкая к непрерывной же полосе окон в фасадной стенке здания. Вдоль этого ряда досок, чуть глубже внутрь - располагался проход, по которому было удобно прогуливаться время от времени начальнику отдела Дольникову, когда он выбирался из своего кабинета. Идёт, бывало, не спеша, заглядывает в каждую ячейку, но обычно ни к кому не подходит и не говорит ни слова. Зачем? Все конструктора (а я теперь тоже назывался конструктор) разбиты на группы по четыре-пять человек во главе с ведущим конструктором, тот-то и отвечает за работу каждого в своей группе. И по количеству, и по качеству.
О качестве, кстати, долго гадать не приходилось, всё сконструированное почти сразу поступает через двор - в цеха. И если там обнаружат какой-нибудь зевок или недосмотр, из невыявленных на проверке и контроле внутри отдела, то вызовут сходу - фамилия на чертеже проставлена. А с количеством еще проще - есть норма конструктора на месяц, пять листов сборки и двадцать листов деталировки (не любых, а именно в сумме с пересчетом на большой формат). В конце месяца все сдают заполненные квиточки с подсчётом - без исключений. И конечно собранная из наших деталек машина непременно и с ходу должна заработать, когда её завершат собирать в цеху, это не обсуждается.
Наших ведущих регулярно, не реже раза в неделю, собирают за стенкой, в кабинете Дольникова. О чём они там говорят, кто их знает. Мы же получаем от старшего по группе (Хахаева Николая Михайловича) уже конкретные задания. С подробными разъяснениями и правом по ходу дела задавать любые вопросы. Он, собственно и сам, время от времени, подходит, чтобы заглянуть в твой, приколотый к доске лист. Всё на виду, понимающему человеку лишних слов не надо.
И таким вот манером каждый день и целый день. Порядки совсем не институтские. Подойти к кому-нибудь, потрепаться, или вместе отойти в сторонку, например на лестничную клетку, здесь не принято. В принципе для этого есть большой обеденный перерыв, но и он не располагает к долгим разговорам и многолюдным сборищам, тем более, что половина сотрудников убегает обедать домой, в находящиеся по соседству ведомственные дома.
Начальника же отдела мы слышим только тогда, когда он выступает на общих собраниях-совещаниях. Такие тоже бывают, хоть и не слишком часто. Ну и конечно, когда он вдруг разносит одного из нас прямо на рабочем месте. Но это не за текущую ошибку на листе, а за накопившиеся грехи. Казалось бы - приглушенным голосом, тем не менее, смутно слышно всем. Чтобы помнили - всё известно и всё под контролем.
За два года такой работы я стал вполне профессиональным, хорошим конструктором. Конечно не выдающимся, это уже вопрос таланта, но специалистом без всяких кавычек. К исходу второго года меня уже не смущало никакое задание, к тому же работал я всегда быстро, не любил засиживаться у доски и подолгу разглядывать собственный чертеж. И вообще, в отличие от многих наших женщин (их в отделе было заметное большинство), чертить предпочитал исключительно стоя.
И в тот момент, когда, казалось, жизнь вошла в прямое чёткое русло, почта доставила мне домой весьма сумбурную телеграмму. Прислал ее мой друг еще со времен студенческой группы Володя Маслов. Он, как и я, сразу после окончания института распределился на одну из кафедр МИХМа, занимался сейчас плазменной и высокотемпературной техникой. Правда, загодя он сам выбрал эту кафедру, а потому был горд и решителен в своих планах. Мой уход из института он не одобрял, но относился к нему с пониманием. А тут Володьке выпал случай дать мне, в его представлении, еще один шанс покорить столицу. Ведь он-то категорически не понимал, как так можно, самому не хотеть обосноваться в Москве.
Как когда-то говорил мне по другому поводу другой одногруппник Женя Якоби - если уж ты попал в институт, сам ты отсюда не уйдешь. Уйдешь только тогда, когда тебя отсюда выставят, да еще и очень попросят. А пока до этого не дошло, крепись, но цепляйся. Был этот разговор в стародавние времена, еще на третьем курсе. А всего год с небольшим до этой знаменитой Масловской телеграммы сам Женя тем не менее отправился в собственную дальнюю дорогу. Уже не из института или Москвы, а вообще из Советского Союза. Впрочем, никто тогда не думал, что мы расстались навсегда.
Телеграмма от Маслова была из новых, уже не состояла из наклеенных полосок, а напечатана вся единым текстом и шрифтом на аппарате, который еще не привыкли называть принтером. При ее передаче произошел какой-то сбой, техника только осваивалась. Там, где положено было быть основному тексту, царил какой-то хаос из букв, цифр значков и интервалов к месту и не к месту. Связные слова вылезали из сумбура, обрывались на полуслове, начинались сызнова. Следовали в тех же строках пояснения, типа "сбой", "повтор", "так".
Но это всё я стал рассматривать позже, когда пытался разобрать, нет ли в телеграмме чего-нибудь еще. А основной ее смысл дошел до меня сразу: "приезжай до 20го тебе предлагают очную аспирантуру".
Эти слова отозвались в моем подсознании бравурной музыкой, потому что жизнь конструктора начала мне понемногу приедаться. Я уже видел, какими границами очерчен мой профессиональный и карьерный потолок, чего я могу на этом поприще, и что мне явно не по силам.
Не так давно нам поставили перед всем отделом одну техническую задачу, которая так и осталась нерешенной. Это был один из вариантов будущего направления, он был отброшен и отрасль пошла по другому пути. Но для себя я чётко увидел, какие задачки мне не только неинтересны, но и не по зубам. Неважно, что я не захочу сидеть над ними неделями и месяцами, внутри появилось жесткое убеждение о заметной ограниченности в конструкторском деле моих способностей. Ведь у меня не появилось по этой проблеме никакой, даже самой глупой или примитивной идеи.
Говоря иначе, я сразу решил, что телеграмма Маслова пришла вовремя.
Приглашал Володька меня не к себе в товарищи на ту же кафедру, и вообще не в МИХМ. Он выступал посредником между мной и человеком, которого я по прошедшим михмовским годам смутно помнил. Мало ли с кем не приходилось сталкиваться в коридорах института, тем более, что внешность у этого человека была запоминающаяся. Был он худощав, подтянут, без малейших признаков лишнего жира, хоть и носил не пиджак, а свитер. Крупные очки, борода и лоб, без всякой видимой границы переходящий в голую макушку. Теперь же я узнал его имя - Алексеев Николай Васильевич. Человек резких суждений и стойких антисоветских взглядов.
Впрочем, всё это выявилось уже потом, да и вообще, кого можно было в 88 - 89 году двадцатого века удивить антисоветскими взглядами. Алексееву нужны были люди, согласные и способные работать головой и руками. И при этом еще достаточно молодые, чтобы без лишних вопросов взялись за любое задание. Николай Васильевич только-только перешел из МИХМа в Институт Металлургии (кстати академический) и разыскивал людей для своей будущей исследовательской группы. Работать предстояло на плазматронах, тех самых, которые Володька Маслов изучал и эксплуатировал уже почти десять лет, я же столкнулся с ними впервые.
Значит - снова Москва? Но сначала нужно было сдать вступительные экзамены.
Гл. 3 Муки поступления
Как всё-таки быстро менялись времена! Еще лет пять назад к такому заведению, как аспирантура, без покровительства очень сильного шефа или иного рекомендательного документа было и близко не подступиться. Наши ПАХТовские инженеры посматривали на того же Саню Кудрявцева - очного аспиранта - с легкой, но тоскливой завистью. Он мог не ездить ни в какие командировки, появлялся и уходил, не вспоминая ни про какой табельный учёт, и, самое главное, его диссертация была убедительно включена в план. По этому плану именно через три года он должен был стать кандидатом, о чём теперь заботились и его руководитель, и кафедра. Так оно и произошло.
Но теперь аспирантом предлагали стать мне. Да еще в институте ИМет Академии Наук! Неспроста я так встрепенулся от удивительной телеграммы. И в назначенный срок с надеждой и волнением был у Алексеева.
Однако мир и дух Советского Союза, а тем более в Москве, выглядел уже иначе. И не был-то я в столице всего два года, и в нашем "почтовом ящике" за эти годы тоже вскипало время от времени кое-что. Но всё-таки не настолько. Люди, как и прежде всерьёз не помышляли ни о каком другом месте работы, завод продолжал методично выдавать грузовиками и платформами продукцию оборонного значения.
А тут! Курский вокзал уже пестрел рекламными вывесками, в залах ожидания стояли игральные автоматы, на платформах в полный голос зазывали напёрсточники. Где только можно, торчали частные палатки с заумными ценами. И разговоры в вагонах и очередях уже шли о кооперативах и малых предприятиях. До акций и облигаций, правда, еще не дошло.
Представленный мне Масловым Алексеев был бодр, хоть и слегка озабочен. Он как-то буднично пояснил, что, несмотря на надежно поддержанные его планы и большие перспективы, вакантных мест для его будущих сотрудников пока не предоставили. И завлаб, профессор Цветков Ю.В. и начальник самого Алексеева, подсказал ему выход. В аспирантуре сейчас есть два места, и на них пока ни одного заявления. Какая разница, кем я буду называться, мэнээсом или аспирантом. Работа всё равно та же самая. Стипендия аспиранта (не так давно из 90р. ставшая 120) конечно немного меньше, чем зарплата у научного сотрудника. Но этот вопрос всегда решался совместительством.
Зарплата меня пока не интересовала, остальное же выглядело не совсем так, как представлялось. Но в целом я готов был рискнуть, положившись на свой, уже накопленный опыт. По месту работы, еще не увольняясь, я оформил отпуск за свой счёт, не скрывая, что собираюсь сдавать вступительные экзамены. Сотрудники постарше отнеслись к новости с сочувственным уважением, молодые - снисходительно. В кулуарах они обсуждали сейчас совсем другое - можно ли разбогатеть и развернуться, и кто этому мешает. Желание уйти на целых три года "делать науку" казалось им теперь достаточно странным.
Аспирантский год начинался не 1 сентября, а 1 января. Экзамены пришлись на декабрь. Прежде всего предстояло сдать спецпредмет, и тут случился первый сюрприз. Уже не Алексеев, а сам Цветков (официально моим руководителем был он) пожелал сделать мне некоторое предупреждение. У меня появился конкурент на то же место, молодой сотрудник отсюда же, из ИМет. Но дуэль устраивать никто не собирается. Мне просто изменят тему в соответствии со второй, так и не занятой аспирантской вакансией. Экзамен надо сдать по специальности: "Технология цветных металлов и сплавов".
Вот так штука! По плазмотехнике и металлическим порошкам я уже успел за месяц прочесть несколько серьезных книг, а тут... Что я могу сказать по металлургии аллюминия или свинца, кроме кусочков из школьной химии. При учёбе в институте по курсу химии в это направление вторгались еще меньше.
-- Ничего, - спокойно сказал Цветков, не дав мне даже переварить новость и как-то на нее отреагировать. - Вот билет и список учебников. Сейчас пойдёте в библиотеку, напишете ответ вот на этом бланке. А потом, к двум часам в (двести какую-то) комнату.
Таким образом, у меня было пять часов. Учебников было четыре, они оказались достаточно тоненькими, вопросы в билете не заумные. Стали понятны сразу. Часа за полтора ответы лежали на столе готовыми, в приличном объёме. Остальное время я читал учебники, готовясь к расправе и позору, кстати, узнал довольно много нового и интересного.
В названной комнате меня встретил не Цветков Юрий Владимирович, а какой-то другой институтский профессор. Маленького роста, очень культурный и интеллигентный. Он действительно был похож на "настоящего" профессора, Цветков же скорее напоминал начальника цеха с какого-нибудь химкомбината. Гораздо легче его было представить проводящим шумное технологическое совещание, нежели сидящим и думающим над научной проблемой.
Маленький профессор вдумчиво и серьёзно прочитал моё изложение, несколько раз подчеркнул что-то волнистыми линиями, а в одном месте поставил на полях два восклицательных знака. Потом спросил:
-- Следующий какой экзамен? Марксизм? И когда?
Я ответил. Он кивнул.
-- Хорошо. Сдавайте остальное, потом приходите. Это всё оставьте, мы с Юрием Владимировичем оформим и передадим в отдел аспирантуры. Счастливо, до свидания.
Говоря образно, история с Нестером Петровичем Северовым из известного фильма - не повторилась.
Марксизм-ленинизм, а затем и английский язык мне предстояло сдавать не здесь, в институте, а в специальных институтах Академии Наук соответствующего профиля. Марксисты к стайке претендентов на аспирантуру от разных академических институтов отнеслись снисходительно, как к воспитанникам детского сада. Спрашивали лениво, на всё кивали.
Мои же познания экзаменаторов заметно порадовали, а один раз даже насмешили неожиданной параллелью с событиями из иных исторических эпох. Всё-таки мне посоветовали не увлекаться, но вторую пятёрку добавили. Зато на английском я провалился не только ниже плинтуса, но даже ниже пола. Хорошо, что ещё не долетел до подвала. До него было недалеко.
Особенно меня поразило, что насколько вся сдающая публика плавала в истории КПСС и философии, настолько же лихо она расправлялась с языком. Люди были одни и те же, и конечно мы общались между собой перед вызовом к экзаменаторам. У меня всё выходило наоборот.
Комната, четыре женщины-эзаменатора, из них пожилая только одна. С нами и даже между собой - ни одного русского слова. Зашёл - прежде всего уточняющий распрос: кто, откуда, где живёшь, где учился, где работал, почему собрался в аспирантуру. Вопросы-ответы тоже английские.
Когда очередь дошла до меня, три молодых экзаменаторши быстро отодвинулись в стороны, со мной осталась говорить пожилая. Перешла на предельно-медленный темп, слова выговаривала очень тщательно и отчетливо, как на уроке с новичками. Только время от времени бросала вполголоса самой себе короткие быстрые английские реплики, типа "да что же это такое", "что же теперь делать".
Не скажу, что я не отвечал или отмолчался хотя бы на один вопрос. По существу ответы я давал правильные, понятные собеседнице. Она иногда даже удивленно переспрашивала, повторив вопросительно последнее из произнесенных мною слов. Я кивал, говорил "ес".
Потом, сидя над письменным переводом статьи из журнала, я с удивлением слушал, как бойко тараторят все мои сотоварищи по экзамену. Перевод я сделал, со скрипом уложившись в заданное время и казалось бы, всё было верно и связно. Но одна из молодых женщин просто взяла авторучку с красной пастой и начало лихо расправляться с моим текстом. Не вычеркнула ни одного слова, но обводила куски предложения, стрелочками указывала, на каком месте их следовало поставить. Вписывала сверху разные предлоги, местоимения, частицы. После такой редакторской правки красного цвета на листе стало заметно больше синего.
В общем, вроде бы всё верно, но граматически абсолютно безграмотно. Лист передали пожилой женщине. "Йес, вэри-вэри вик!". Она спросила (опять по-английски) сколько мне лет. Тридцать два!? Ит из тэррибл!... К тому времени все уже рассеялись, я был почти последний. Разговаривать со мной устно (как полагалось по билету) никто больше не стал. Ладно, тройка, спаси меня господи (Сэв ми, май год). Гуд лак.
Алексеев поругался за тройку, хотя до этого утверждал, что отметки эти значения не имеют. Лишь бы не двойки. Зато Дольников, когда я пришел увольняться, разразился бранью и сказал, жаль, что закон не позволяет, а так меня в наказание следовало бы не отпускать до конца марта. Он утверждал, что был уверен - я поступаю в заочную аспирантуру, хотя характеристику на меня он подписывал сам, а там всё было сказано. Я же подозреваю, Дольников просто рассчитывал, что я благополучно засыплюсь. По разговорам, я знал, на предприятии уже были заочники-аспиранты, и кажется мало кто из них прошел с первого раза. Обходной и пропуск на окончательный выход с режимного завода по распоряжению Льва Яковлевича Дольникова оформлял для меня его зам., сам он со мной напоследок не пожелал и видеться.
Так я стал аспирантом.
Настроение было воздушное. Каждые полтора часа я внутренне напоминал себе, что как вовремя я вступаю в возраст Христа - время главных жизненных свершений. Мне казалось, что ошибок, совершенных за время работы в МИХМе - а их сейчас мне виделось в воображении не две и не три - я больше не повторю.
Гл. 4 Гранит науки
Группа Алексеева занимала помещение из двух смежных комнат. В первой находились раковина, большой бокс и под потолком вентиляция, трансформаторы, у стены - лабораторный стол, у окна - письменный. Здесь обитал сам Николай Васильевич.
В дальней комнате - несколько столов по смежной стене, выше, тут же по всей стене, большой стеллаж для книг и папок, по притивоположной стене - электрические шкафы и разные стойки, над ними, до потолка, шкафы-кладовки. Часть середины комнаты занимала большая рама, как своеобразный комод, на ней - всевозможные объёмистые приборы.
В целом - довольно хорошо оснащенное лабораторное помещение, способное вместить и предоставить возможность работать человекам пяти, и даже больше.
Я с самого первого дня горячо приступил к сооружению исследовательского стенда в дальней комнате. Предстояло изготовить и собрать второй бокс чуть поменьше первого, оснастить его вентиляцией, установить в нем реактор, подвести электричество, воду, вывести линии с датчиков приборов. В принципе, ничего нового, по сравнению с тем, что я делал в МИХМе - здесь не было. Алексеев тем временем заказал у своих знакомых в Черноголовке соответствующий плазмотрон, их собственной конструкции.
К кому ходить по поводу всех подобных работ, что писать, с кем решать и кого уговаривать, я уже знал и понимал. К концу лета мы получили в новом реакторе нового бокса первый металлический молибденовый порошок. (Исходное сырьё - 50кг концентрата оксида молибдена я приволок для этого лично в рюкзаке из города Скопина) Но это была просто проба, испытание установки в работе. Надо было переходить к основной задумке Алексеева - подавать плазменный факел не в пустой реактор, а прямо в слой воды. Точнее - водного раствора какой-нибудь соли - меди или никеля. Именно эти металлы были заявлены в программе исследования.
Когда я только шёл в ИМет, то сразу про себя решил, что не нужно терять время со снабженцами по мелочам, типа электрических розеток, трубок, шлангов, крепежа, инструмента и т.п. - короче того, что было под силу купить за деньги в магазинах. Своих личных денег у меня к тому времени немного поднакопилось, ведь я был холост, жил в квартире с родителями, и большую часть своего заработка с их безусловного согласия оставлял себе. Небольшой частью этих сумм ради аспирантуры можно было вполне пожертвовать.
Время над моими планами только посмеялось.
К сожалению дефицит, а точнее, паралич обеспечения уже вовсю охватывал и области наличных продаж. И то, что тогда исчезало, нельзя уже было купить ни за какие деньги. А с точки зрения моих лабораторных нужд, это в первую очередь коснулось материалов. Я с большим трудом раздобыл несколько килограммов медного купороса (через отца, на Ново Ногинской фабрике), а какую-либо подходящую соль никеля так и не смог достать нигде. Таким образом, все три года я работал только с ярко-синими растворами купороса.
Но даже и запас купороса не позволял проводить эксперименты слишком часто. Стало неимоверно трудно доставать баллоны с водородом, основным газом, с которым мы работали. Десяток баллонов в год на всю группу, с учетом того, что одного баллона хватало только на четыре эксперимента. И получить эти "золотые" баллоны можно было только через бартер. Денег, неважно безналичных или наличных, и без нас у всех было, хоть отбавляй. А за живой товар все требовали только живого товара. Менять же было практически не на что, институт - не завод.
Плюс, наложили свою лапу тяжелые условия самого эксперимента. При подаче плазменной струи не в воздух, а в воду моментально выходили из строя сопла плазматрона. Если на воздухе медное сопло могло выдержать и месяц ежедневной работы, в наших экспериментах счет шел на разы, несколько запусков - и точи новое сопло. С токарями проблем не было, в институте действовал приличный парк станков, и все на ходу и в работе. Но чтобы тебе что-то сделали - неси токарю болваночку, в моём случае - чисто медную. А медь тоже исчезала на глазах.
Единственное, что поступало по-прежнему регулярно с завидной стабильностью - это спирт. Его мы в ИМете получали заметно больше, чем, например, в том же МИХМе. Но в те годы даже спирт потерял свою универсальную силу, он перестал быть "жидкой валютой", открывающей двери любых складов и цехов. Склады стояли пустые, весь дефицит был упрятан до поры в дальних закромах, а спирт разлетался по мелочам. И гораздо чаще стал просто употребляться самими институтскими работниками. Его переставали жалеть и хранить "для ускорения важного дела".
Но всё-таки на первых порах всё начиналось хорошо. Цветков смотрел милостиво, Алексеев был доволен. Его планы понемногу воплощались в реальность. В минуту откровенности он мне как-то сказал:
-- Теперь, я вижу, всё пойдёт нормально. Осталось только избавиться от пьяницы Злобина, хама Хайкина и бездельника Корзинова.
Прозвучали слова Алексеева, надо признаться, чересчур грубовато и нелепо. Витя Злобин, Дима Хайкин и Лёва Корзинов состояли сотрудниками этой группы, когда ее еще возглавлял сам Цветков. И было это совсем недавно. А сейчас, кроме этой троицы, в двух названных комнатах кроме меня и самого Алексеева не обитало больше никого. Правда, ненадолго здесь подвизалась Елена Троицкая, она работала вместе с Алексеевым, но быстро ушла в декрет.
Как мне рассказали сами эти ребята, во времена Цветкова здесь работали еще двое сотрудников, но они расстались с Алексеевым еще до моего прихода. И, по его понятиям и планам, очередь была за последними тремя.
Забегая вперёд, скажу, что так и случилось в течение следующего года. Конечно, никто из названных не сгинул в неизвестности. Злобин и Корзинов перешли в другое подразделение, а Димка Хайкин умчался в совсем иные, более благодатные сферы. Весь последний год он висел на телефоне, участвуя в каких-то сделках по закупке и продаже компьютеров. Как раз эти вычислительные машины в тот момент повалили в нашу страну просто валом. Не было еще ни мышек, ни системы Виндоус, ни даже допотопных жестких записывающих дисков. Информацию и программы с большими предосторожностями переносили в портфелях, пачками гибких круглых пластинок. Но по институтам компьютеры ставили уже массово, всем без разбора, и уже ходили из отдела в отдел тихие серьезные мальчики, не желающие теперь больше заниматься ничем, кроме программ и машинных расчетов. Они верили в уникальность выбраного ими еще самодеятельного пути, не подозревая, что всего через несколько лет элементарная работа на компьютере станет доступна любому, практически без всякого обучения.
Незаметно мелькнули два года. В моих исследованиях всё шло хорошо, но невыносимо медленно. Собственно говоря, мы сделали только небольшой первый шаг. По моим прикидкам на формулах и графиках - для очерчивания мало-мальски удобоваримого результата следовало провести хотя бы один раз обработку нашего раствора в течение часов десяти непрерывно. То есть сжечь за один эксперимент три баллона водорода.
Но это только говорится - хотя бы один раз. Мало ли что может случиться непредвиденное. Хотя и к одному разу, так теперь получалось, требовалось бы готовиться полгода. Всё чаще я разглядывал свой заветный листок. Из угла в угол его пересекала моя теоретическая кривая, не слншком фундаментальная, зато собственная. Экспериментальные точки прекрасно на неё ложились, но на таком коротком мизерном участке, что я не знал, смеяться мне теперь или плакать. В железном шкафу на улице сиротливо мёрзли полтора баллона и ждать пополнения предстояло месяцы.
Сжигать остатки газа не имело смысла, появилось бы еще несколько точечек на том же участке графика. Процесс нельзя было запустиь сразу с середины, этому препятствовала в том числе узкая аналитическая база, вся на стороне - по знакомству, или ради бога. Хоть у Алексеева были в исследовательском мире обширные связи, но и эта поддержка слабела на глазах. То и дело ему стали отказывать взять образцы на анализ - "наша установка пока больше не работает".
Впрочем, сам Алексеев ничуть не унывал - подумаешь, сроки. Работай, пока работается. Он сейчас вовсю оседлал новенький компьютер и не вылезал из-за него часами. Справедливости ради могу сказать, что никаких игрушек на экране он не позволял ни себе, ни другим. Считать, обрабатывать данные - пожалуйста, пользуйся и даже сердился слегка, когда я отказывался от услуг техники. Но мои скудные данные давным-давно были обработаны мною на бумаге вдоль и поперек. Времени на это хватало в избытке. Только один раз я попробовал привлечь помощь вычислительной машины, но это особый случай, и о нем я скажу позже, отдельно.
Завлаб Цветков по мере утечки из группы его бывших сотрудников, заглядывал к нам всё реже и реже. Алексеева такая автономия вполне устраивала. Он продолжал пополнять группу михмовцами. Одновременно боролся со своими компьютерными проблемами - сначала у него сгорел монитор, затем украли принтер. Новый монитор подарила Черноголовка, принтер искала милиция. Исчезли куда-то при общей делёжке в масштабе всей Цветковской лаборатории несколько, только что появившихся, дефицитных жёстких дисков. Подозревали элементарное шкурничество, не исключали в том числе и меня, и я всё больше старался держаться подальше от таких опасных новшеств. Искал выход из очередного логического тупика, в который меня завела невозможность продолжить эксперименты. Думал свою бесконечную думу, параллельно занимаясь всякой институтской текучкой. Разумеется, побывал и на разных конференциях, и в колхозе. В общем, всё понемногу двигалось в тишине вконец обедневшей лаборатории к завершению моего аспирантского срока.
А вокруг, если выйти за стены наших комнаток, уже всё кипело. Горбачев изо всех сил бился, чтобы успокоить собственный народ и заодно сражался с Ельциным. Ельцин набирал сторонников, моральную силу и авторитет. Были и у нас его горячие поклонники, например Витька Злобин, а над Горбачёвым смеялись, кому не лень, и считали, что он всё больше и больше становится похожим на Брежнева.
В третье лето работы в Институте Металлургии я взял большой отпуск, приплюсовав к нему неделю накопившихся дней. Алексеев не возражал, сам он только что возвратился из поездки в Америку, и ходил слегка очумелый. Мне же хотелось перевести дух, взглянуть на все проблемы отстранённо, успокоиться и привести мысли в порядок. Уже стало ясно, что до защиты моей диссертации пройдёт еще года два, а то и все пять. Срок колебался в зависимости от того, выровняется жизнь в стране или еще резче погонит под откос. Лучше всего мне казалось побыть некоторое время одному, среди природы своего огорода.
Кстати, распахал я эту делянку под огород в год ухода из МИХМа, взяв ее, заросшую берёзками и ёлками, почти самозахватом. Тогда, когда я по прихоти Рудова остался на всё лето отработчиком завершающего двухмесячного срока, мне с помощью друзей удалось превратить этот срок в двухмесячный отпуск. Отгулы за народную дружину, пожарные дежурста, стояние на вахте, работа агитатором и все прочее в этом духе - как раз еще один месяц к очередному отпуску, который и сам был оформлен у меня загодя, еще до подачи заявления. И таким образом, вместо ежедневных поездок в Москву, я всё лето с упоеним корчевал пеньки, копал землю, прокладывал канавы и тропинки, заготавливал столбы и жерди для сарая...
Не забывал я свой, а точнее уже наш домашний огород, и работая в конструкторском отделе у Дольникова. Тогда можно было кататься на него и вечерами, не дожидаясь выходных. С возвращением в Москву, хозяйство на огороде слегка запустело, но сарай уже стоял. Поэтому, если уж в институте пошли такие скучные дела, я решил устроить себе и своему участку еще одно ударное лето.
Туда на огород и пришла ко мне поразительная новость.
Гл. 5 Что вы делали двадцатого августа?
Было часов десять утра, может быть даже и раньше, вовсю светило солнце, но на затенённых участках ещё густо лежала роса. Пора было браться за лопату. И тут я увидел на дороге мужскую фигуру. Странно, кругом пусто, час неурочный. Я разглядел - это был стародавний знакомый еще моих родителей, дальний сосед и по огороду, и по дому, Николай Сорокин (по другому - дядя Коля). С какой-то стати он проехал мимо своего огорода и направляется ко мне прямо с велосипедом. Надо узнать, в чём дело.
-- У нас теперь хунта! - крикнул сосед довольным голосом, как будто сообщал о неожиданном приезде хорошего знакомого, совпавшим с его днём рождения, на который мы оба приглашены. - Горбатому всё, хана. Бросай к чертям своё болото, теперь всем дают прямо на полях. По шесть соток каждому.
Я стоял молча. Поверил сразу, в стране уже творилось такое, что в любую минуту можно было ожидать чего угодно, от повального голода до ядерной войны. Известие о "хунте" на этом фоне отдавало даже легким оттенком возможных перемен к лучшему. Но я сейчас боялся пошевелиться или даже произнести лишнее слово, как будто новость можно было спугнуть. Вдруг сейчас окажется, что ничего нет.
-- Не слышал? С утра по радио и телевизору.
-- И кто его? - решился, наконец, заговорить я.
-- Какие-то генералы, министры, начальство в общем. Вот ищу, где бы занять троячок по этому поводу. У тебя с собой нет?
У меня не было. Дядя Коля развёл руками, скривился и поехал прочь, не заезжая на свой участок.
"Значит по хрущевскому сценарию", - слегка разочаровано подумал я. - "Но всё-таки надо узнать, что там".
На следующий день, с утра, я отправился в Москву, прямо в институт.
В Институте Металлургии, на Ленинском Проспекте было по-будничному тихо и спокойно. Все находились на местах и выглядели какими-то растерянными. Молча сидела за своим столом Ольга Зубенко, Костя Агафонов бесцельно бродил по комнате, не видно было только Гришки Клящицкого. Но впрочем, он скоро появился, вошел неторопливо, обыденно, в обыкновенном рабочем халате. Все эти новые сотрудники группы Алексеева сегодн встретили меня равнодушно, без реплик, и вот это как раз показалось знаком особенным. В другое время неурочно заявившегося отпускника осыпали бы шутками и насмешками.
Еще одна деталь из ряда вон - за своим старым столом сидел Хайкин. Я его не сразу разглядел с порога. Димка не появлялся давно, кажется уже не работал и в институте, а тут вдруг нарисовался!
-- Ну! Что у вас тут? - спросил тогда я, не выдержав паузы.
-- Сегодня ничего, - ответила Ольга. - А вчера, прямо по Ленинскому проспекту, шли танки.
-- В центр?
-- Конечно! - ответил Агафонов. - Так вот всё и делается, по-глупому.
-- Ну, неужели! - это уже не сказал, а почти взвыл Хайкин. - Неужели Ельцин вот так всё и проспал? Что, нельзя было найти хоть одного маленького стукачка? Который шепнул бы - Борис Николаич, завтра начнётся. Трудно было такое устроить? Ведь проблем-то никаких.
-- Теперь чего говорить, - махнул рукой Костя.
Разговор не клеился, если кто что произносил, то лишь коротко, вскользь. Всем и так всё было ясно. Горбачева, уже давно ставшего почти посмешищем, никто не жалел, но и камни ему в спину тоже не бросали. Его просто не упоминали. Он уже был как будто единым махом вычеркнут из жизни страны. Сожалели о другом, о том, что перестройке, так путём и не начавшейся, пришёл конец.
Наконец Хайкин с шумом встал, выдохнул и вперевалку выбрался из комнаты. Наверное, он отправился бродить по институту, по знакомым, как делал в последнее время в дни своих приездов. Почти следом за ним ушел и я. Казалось, можно было куда-нибудь подъехать, поглазеть по Москве на улицах, послушать разговоры, потолкаться в центре и около.
Но я отправился на Курский вокзал и сел в электричку. Не было никакого ощущения, что вокруг происходят исторические события. Люди в метро, на вокзале, как всегда торопились по своим делам, и даже разговоров сегодня не было слышно.
В Ногинске мои домашние не отходили от телевизора. Сведения о событиях шли очень скудно, всех удивляло, что самих "чепистов" не видно, и не слышно. Кроме того, они совершенно не смотрелись в том виде, как подали себя народу - бесформенной кучей без явного лидера. Люди гадали, а кто же сейчас в стране будет главным? И не соглашались друг с другом. Даже по телевизору было заметно, что везде к новой верхушке проскакивает какое-то несерьезное отношение.
Я подтвердил, что в Москве ничего существенного нет, рассказал, правда, и про вчерашние танки. Но поскольку через телевизор о них практически не говорили, мои слова прозвучали, как пересказ сплетен. В целом, решив для себя, что в Кремль протиснулся или протискивается какой-нибудь очередной Черненко, я запланировал на следующий день снова отправляться на огород. Не сидеть же из-за "хунты" без урожая, к тому же неизвестно, что еще останется в магазинах к зиме. Картошечка и прочее - хороший довесок к уже подкопленному у нас в квартире запасу макарон и круп.
В садоводстве нашем было по позавчерашнему малолюдно - середина недели, все на работе. И настолько всё спокойно и мирно, что домой совершенно не тянуло. Я провозился с разными делами почти до темноты. Приехал домой - всё как вчера, но чуть-чуть иначе. Телевизор работает, дикторы монотонно толкуют, а мои домашние - родители и младшая сестра Галя - не ловят каждое слово, а спокойно бродят по квартире, совершенно не прислушиваясь. Им, да и мне, становилось ясно, что "чеписты" постепенно отходят со своих позиций и драться, в случае чего, уже не будут. События как будто сами собой сходили на нет.
Включилась прямая трансляция. В Москве шёл большой митинг. С трибуны страстно взывали к народу давно известные или уже известные личности, уверенным баском произнёс весомые слова и Ельцин. Странное ощущение. Никто из них не говорил о победе, но тон у всех был такой, как будто тяжелый перевал уже несомненно пройден. Трансляция митинга прервалась, заговорил диктор за кадром. Какие-то общие слова на фоне чередующихся московских пейзажей. Снова включилась трансляция, но не митинга, а панорамы кремлёвской стены на фоне ночного неба. И диктор продолжает комментировать, типа, жизнь идёт, события происходят, словам разных Нострадамусов можно не верить, но тем не менее - сегодня как раз полнолуние. И огромная круглая луна на экране, освещающая крыши кремлевских зданий. Голос умолк, луна продолжает светить в наступившей тишине. Как многозначительная театральная пауза...
Я покосился на своих домашних, которые тоже умолкли и застыли.
-- Что, революция что ли? - вырвалось у меня совершенно произвольно.
Никто не хмыкнул и не возразил. Было похоже, что так оно и есть, в стране произошли необратимые перемены.
Прошло несколько дней. Чисто внешне казалось, прежнее вернулось и восстановилось. Но все ещё не столько понимали, сколько уже чувствовали - свершилось!
Все предыдущие разговоры, споры, обсуждения - порой даже очень бурные - закончились, то есть потеряли свой судьбоносный смысл, и продолжать их нет интереса. Они ни на что больше не повлияют.
Теперь остается только вспоминать, как постепенно накапливался взрывоопасный материал. В год моего перехода из МИХМа в "институт приборов" только начинался робкий разговор о хозрасчёте и материальной заинтересованности (т.н. политика ускорения).
Этот разговор уже в "институте приборов" шел у нас в два потока - иногда после работы нас оставляли на часок, выслушать доклад или сообщение об одном из вариантов, как можно реорганизовать производственный процесс в стране в целом и на нашем "почтовом ящике" в частности. Если здесь и задавались кем осторожные вопросы, то только о том, а будем ли мы в результате больше зарабатывать. В кулуарах, в основном в обеденный перерыв, говорящие между собой заходили дальше, касаясь уже самих экономических принципов и сомнения в социальной экономической справедливости нашей жизни,
Прежние разговоры о наших проблемах, запомнившиеся еще с МИХМовских времен, теперь конкретизировались и постепенно принимали всё более радикальный оттенок. Конечно не у всех. Самым твёрдым сторонником поворота к капитализму был Коля Болдинов, работавший рядом со мной за соседним доской-кульманом. Лешка Яхин настаивал, что частнику надо дать волю только в сельском хозяйстве, Вадим возражал, что хватит и сферы сервиса. Но при всех спорах лично для себя никто не считал возможным бросить работу конструктора и уйти исключительно в частный сектор. Обсуждались не возможности разбогатеть, а нерешенные проблемы советского хозяйства.
И вообще, на режимном предприятии даже в междусобойных разговорах люди помнили рамки, поэтому никогда не раскрывались до конца. Таким образом, насколько были остры истинные взгляды моих тогдашних коллег, я сужу только по их коротким осторожным высказываниям. Да и высказывания такие делал далеко не каждый член нашего коллектива.
Девчонки и женщины, кстати, были настроены куда менее радикально. Они в целом придерживались мысли, что как следует взяться и навести порядок должно само государство. И нечего ему давать советы. А Маринка Поверинова со смехом называла ребят, симпатизирующих товарно-денежным принципам - частным сектором, а иногда просто кулаками. Между прочим, мы встретились с ней здесь впервые со времени одновременного окончания нашего института. Когда я шёл к Дольникову в отдел, я и не подозревал, что Маринка тоже там работает. Через несколько лет подобный вариант повторился снова, уже в "Геркулесе". Или тесен мир, или же дорожки наши попадали в некую единую струю? Но каждый раз ненадолго. Между прочим, в самый первый день работы на ящике она мне сказала, что зря я сюда пришёл и вряд ли задержусь надолго.
Потом наступил "год гласности". Все ждали выхода очередного из толстых журналов и находили в каждом из них или запрещенное прежде произведение, или сочинение кого-нибудь из современных авторов, слишком смелое для публикации еще год назад. И с каждым месяцем планка запрета опускалась всё ниже и ниже. Всё больше смелело и телевидение. У нас же, во время толковища в обеденные перерывы, начались бесконечные пересуды о Берии, Сталине, Бухарине, Троцком, волна антипатии постепенно приближалась к самому Ленину. На очереди был "Архипелаг Гулаг" Солженицина.
Но его появление на широкую публику произошло уже позже, во времена ИМета. А в момент ухода из конструкторского отдела, я, помнится, был настроен еще весьма умеренно. Так, в последние дни, когда у меня наступило естественное затишье в работе, что случается перед увольнением, маясь от безделья, я стал набрасывать вот такие стихи (которые потом называл незаконченной поэмой о букве Эр):
Хоть думаю не то, что говорю
Давно не веря органам центральным.
Но всё ж свои сомненья претворю
В открытое письмо секретарю,
Тому, что называют генеральным.
Как можно понять - о том, чтобы вообще избавиться от генерального секретаря, в моих мыслях не было тогда и речи.
Гл. 6 Слишком логичное завершение
Люди, окружившие меня в Институте Металлургии ушли в своих сокрушающих устремлениях гораздо дальше моих недавних коллег. Дело, наверное, не только в сказывающихся тенденциях времени, не малую роль играла и география. Скептиков и поклонников заграницы, правда в основном на бытовом уровне, в Москве всегда хватало даже с избытком.
Категорическим антисоветчиком и прозападником был сам Алексеев. Он не только не признавал ничего советского, но даже не выносил никаких упоминаний о коммунизме или советской действительности. Его единственный аргумент казался ему самому непробиваемым: "У человека даже руки устроены так, чтобы грести к себе". Мало в чём ему уступал Дима Хайкин, и это притом, что одновременно они взаимно не переваривали друг друга.
Витька Злобин, как я уже говорил, вовсю симпатизировал Ельцину. Лёва Корзинов в высокие материи обычно не забирался, по своему складу он был прагматик, а по взглядам - иронический скептик. Впрочем, если брать чисто по человечески, оба они были просто душевными парнями, и в другие времена вряд ли стали бы обсуждать что-то кроме замысловатых технических вопросов. Но времена как раз были не "не те", а те самые.
Примерно такие же, в целом безобидные для окружающих натуры представляли собой Агафонов Костя. Андрей Самохин и его двоюродный брат Димка Молчанов. Их собственно разделили со Злобиным и Корзиновым только боевой настрой и категорическая настойчивость Алексеева. В противном случае, они бы легко соединились в одну компанию. (Исключение составлял только Клящицкий Гриша, его тихая, но твёрдая внутренняя установка была не дань времени, а подспудно выношенное убеждение). Но при том, что Костя был горячий патриот России, а Молчанов, к примеру - весьма симпатизировал Европе, в одном они уже все были согласны - советские порядки давно пора без малейшей жалости выбросить на свалку истории.
Поэтому не удивительно, что после августовских событий, в группе Алексеева народ сильно воспрянул духом. Поскольку Николай Васильевич уже успешно вышел на контакт с западными фирмами, как представитель института, то теперь открывалась возможность переиграть эти деловые отношения в прямые. Таким образом Самохин, например, окончательно утвердился с решением о переходе в ИМет (до этого он участвовал в делах группы в пределах собственной бескорыстной инициативы). Димка Молчанов, в солидарности с ним, незадолго до бурного августа тоже вошел в состав команды Алексеева. Лишними себя почувствовали только Гришка Клящицкий и я.
Если прежде Григорий еще испытывал какие-то колебания, то теперь они кончились. Он с семьёй уезжал за рубеж. Как и все, Гриша не сомневался, что Советский Союз скоро переменится, не согласен он был только с тем, что изменения эти будут к лучшему. На моё непонимание его планов, он отвечал мне встречным недоумением. Ему тоже казалось, что я пытаюсь оспаривать очевидные вещи.
Я, наоборот, впервые за последние несколько лет был настроен оптимистически. Настолько, что поверил, советской исключительности Москвы пришел конец! Если страна поворачивает к капитализму, деньги найдут себе путь в любую глубинку. И именно там, а не в столице, начнётся сейчас самая бурная жизнь. А диссертация? Кому она теперь будет нужна, если не останется ни советской системы, ни советской шкалы ценностей. Сейчас всё будет решать деловая активность и частная инициатива.
Так я говорил не только окружающим, но и самому себе. Но если быть до конца честным... Если бы до завершения кандидатской мне оставался какой-нибудь обозримый шаг, наверное, я постарался бы дотянуть ее до финиша. Теперь же дело оборачивается так, что оставшись у Алексеева и Цветкова, я как и остальные, должен буду пахать по контрактам, которые заключены с заокеанскими господами. Диссертация моя превратится в моё личное, исключительно собственное дело. И зная себя, я могу быть уверен, что всё равно ее заброшу. А потому, по завершении аспирантского срока, о ней лучше сразу и навсегда забыть.
Тем более, что в перспективу успешной и привлекательной работы в новых условиях я тогда действительно верил.
Кроме меня, в отличие от других, эту мою уверенность разделял мой новый друг, оказавшийся примерно в той же ситуации, что и я. Прошло уже два с половиной года с тех пор, как судьба весьма странным образом свела меня с ним - выпускником Физтеха Юрием Васильевым.
В самом начале, поступая в аспирантуру ИМета, я был настроен на то, чтобы работать, не считаясь со временем. Поэтому при оформлении приятным сюрпризом прозвучал для меня вопрос, буду ли я писать заявление на общежитие. Ведь действительно, я же не просто инженер, у аспиранта в этом плане есть определённое преимущество - в виде того самого права на трехгодичное предоставление жилья!
Конечно же, я захотел получить в Москве своё законное койко-место. Но, как обычно, началась волокита: подождите, сейчас никак, вопрос решится, но попозже. Мы тогда сообщим сами. Было весьма досадно, работать действительно приходилось много, дорога отнимала время, да и на житьё в Москве я уже настроился. При случае я посетовал на неповоротливость системы своему другу Виктору, который, в отличие от меня всё ещё продолжал трудиться на МИХМовской кафедре ПАХТ.
Ушлый Витька сразу посоветовал мне испытать другой вариант, а именно - тот самый, который он уже заприходовал и опробовал для себя. В отличие от меня, кстати, он уже был женат, причем во второй раз. Поэтому не брезговал никакой возможностью решить для себя жилищный вопрос, пусть даже и весьма трудной. А найденная им возможность действительно была сопряжена с реальными трудностями.
В те годы практиковался хитрый способ пополнять ряды дворников, которые обихаживают московские улицы. Если в отдаленных районах столицы дворников находили легко, просто обещая, а потом действительно давая им квартиры, то центральные районы Москвы такую роскошь себе позволить не могли. Поэтому в дворники там набирали народ, согласный не на квартиру, комнату или что-либо получаемое в собственное распоряжение, а просто на разрешение пожить в комнате не принадлежащей тебе квартиры. Квартира по неизвестным причинам пустует, велика ли беда, если в ней временно поживут некие, нужные для дела, личности.
Таким вот путём мой дружок Виктор сумел обосноваться до поры, до времени аж на улице Грановского, в двух шагах от библиотеки Ленина, под боком у Кремля. Одну из комнат в той же большой квартире (в которой по слухам жил когда-то не кто-нибудь, а Ворошилов) он предложил занять мне, разумеется, если я соглашусь работать на условиях здешнего ЖЭКа. Пораскинув мозгами, я решил попробовать.
Оформили меня на скорую руку, пока на месяц, выделили участок и инструмент, разрешили вселиться в комнату. Недели две я лопатил снег, колол лёд, проклиная всё на свете. Если бы мне, как дворнику, разрешалось убирать снег вечером, после возвращения с работы, всё было бы идеально. Ан нет! Дворники приступают к работе затемно, чтобы к утру уже избавить тротуары от снега. Шел ночью снег - можешь, не можешь - беги, чтобы успеть до утра. С каждым днём я всё больше убеждался, насколько трудно мне будет выдержать подобный график. И небо услышало молитвы моих измотанных души и тела.
Меня вызвали в контору, чтобы уже оформить постоянно. Расписали, какие бумаги потребуется принести, в числе которых было и разрешение на совместительство с места основной работы или учёбы. К Цветкову Ю.В. я пошел, терзаемый противоречивыми желаниями, так как уже не мог сказать определенно, нужно ли мне жильё, оплачиваемое так недешево.
Юрий Владимирович изумился, когда я изложил ему свою дворницкую эпопею. Я вздохнув, добавил, что слишком долго ждать, пока освободится место в общаге на улице Островитянинова. А так я, мало-мальски выхожу из положения. Но визит мой так и окончился ничем. Цветков оставил мою бумагу у себя, неподписанную, сказал, что подумает, и предлагал заодно подумать и мне. Что ж, решил я, в конце концов, может быть всё к лучшему. Не разрешит - ну и шут с ним, с этим дворництвом.
Через несколько дней меня вызвали в отдел аспирантуры и выдали ордер на временное вселение в общежитие на улице Д. Ульянова. Это было центральное общежитие, почти рядом с институтом. Туда мне сразу отсоветовали писать заявление, поскольку места пришлось бы ждать не меньше года. А теперь... Видимо кем-то, как-то был задействован резерв и вопрос с общежитием решился в одночасье. Улицу Герцена отныне будет убирать уже другой дворник.
А я двинулся обживать своё столичное пристанище!
В этом общежитии, за редким исключением, обитали аспиранты из двух сплоченных коалиций - Кавказа и Средней Азии. Они по своим соображениям делили места и комнаты, боролись за верховенство в совете общежития и постоянно сводили счеты. К счастью - только словесно, без рукоприкладства и холодного оружия. Но тем не менее, два моих первых посещения своего нового жилья (я там был хоть и временно, но прописан в собственном паспорте) шокировали меня основательно. Сказывалось отсутствие опыта общения с представителями других народов. Лишь к концу недели до меня постепенно дошло, что любой из моих новых соседей по комнате и номеру не страшнее меня самого.
Одно место из трёх в комнате постоянно пустовало. Алишер, другой мой сосед, пояснил, что его занимает Юра, но он этого Юру никогда не видел. Мне повезло больше. С Юрой я столкнулся в третий раз, он заехал на минутку, бросить в комнату какой-то пакет с пачкой исписанных листов. После двух-трех слов я уже знал, что живет Юра Васильев в Электростали, а общежитие он взял на всякий крайний случай, так как предпочитает ездить домой.
Алишер в этот вечер отправился куда-то к землякам, и Юра вдруг решил, что сегодня переночует в общежитии. Похоже я заинтересовал его в качестве нового лица, какого он не ожидал здесь увидеть.
Слово за слово за вечерним чаем, и совершенно незаметно мы проболтали половину ночи. Этот выпускник Физтеха, убежденный в недосягаемом уровне собственных научных познаний, никак не ожидал встретить собеседника, не только готового его выслушивать, но и понимающего его глубокие рассуждения и выкладки. А лучше сказать, что он давно стосковался по подобным научным разговорам.
Довольно быстро мы стали с Васильевым Юрой добрыми приятелями. Несмотря на нотки высокомерия и некоторую несдержанность в высказываниях, Юра на деле был очень порядочным человеком и, как позже выяснилось, надежным другом. А кроме того, очень гостеприимным, любящим гостей, хозяином. Мне не раз приходилось бывать в его электростальском доме, порой Юрино хлебосольство просто не знало границ!
Дела аспиранта Васильева шли еще хуже моих, разных утомительных проблем в обеспечении и снабжении его опытов по лазерам было не меньше. Но на шее у Юры висели и семейные заботы - жена, сын, дочь - и на всех от него только его стипендия? Конечно, серьезный человек такого не допустит.
Юра не вылезал из подработок по заказам уже появляющихся фирмочек, еще числящихся кооперативами и малыми предприятиями - налаживал компьютеры, писал программы. Сидеть ночами за компьютером у очередного заказчика для него было в порядке вещей. Так он и метался: подработка, общежитие, Электросталь. В последнем случае мы обычно созванивались и ехали электричкой вместе, он сходил в Электростали, я проезжал дальше - до Ногинска. Иногда я сопровождал его и по заказчикам, Юра упорно настаивал, что несмотря на моё нежелание, работу на компьютере мне знать всё-таки надо.
Однажды мы попробовали обработать и мои экспериментальные данные по каким-то замысловатым нестандартным методикам. Зелёные линии на черном экране вместо постепенного выстраивания вдоль какой-нибудь полосы, заплясали в буйном беспорядке и замелькали в странном неустойчивом ритме по всему экрану. Машина подтвердила - маленький интервал точек не дает устойчивого решения в рамках принятой модели. Спасибо! Я каким-то образом знал это и без ЭВМ.
Конечно, устраивали мы себе и отдушины, но тоже в духе времени - ездили послушать, что говорят на митингах, бывали в самодеятельных видеосалонах. Там можно было попасть и на бесплатный сеанс - если шел фильм с политической начинкой или запрещенный репортаж какого-нибудь оператора. Ближайший салон был в соседней общаге, и надо сказать, на политический сюжет набивалось несравнимо больше народу, чем оставалось потом - на очень дорогую порнографию.
Градус политических настроений в общежитии заметно превышал институтский, здесь добавлялись еще и национальные разногласия и симпатии. Напрямую об отделении республик мало кто говорил вслух, но Москву и высшее московское руководство без колебаний рисовали жестоким грабителем и деспотом.
После августа и здесь смыло плотину, всё общежитие стала поглощать коммерция. Первыми, опережая всех, преуспевали в этом вьетнамцы. В последний год мы сумели с Васильевым переселиться в комнату-двушку, и теперь нас буквально пасли и одолевали жители Вьетнама. Им не давала покоя комната, которая используется для ночлега два-три раза в неделю, а остальное время пустует. В институте у нас оставалось всё меньше серьезных причин задерживаться, наконец мы плюнули и согласились - вьетнамцы брали нашу комнату в аренду. Через день ее набили полностью до самого потолка огромными неподъемными тюками с джинсами.
Вьетнамец Ли честно расплатился за аренду. В первый раз я увидел, как из бокового кармана небрежно достают и бросают на стол пачки еще советских денег в чистеньких банковских упаковках. Каждая пачка - пятьсот рублей пятерками. ( Моя стипендия с подработкой не достигала тогда и двухсот). Правда, на эту, причитающуюся мне тысячу, уже мало что можно было купить. В магазине за углом с утра, на весь день, выставляли десятка два пакетов с крупой, горохом или лапшой. Один пакет - в одни руки. Все остальные полки магазина откровенно стояли пустыми, если не считать каких-нибудь маринованных водорослей.
Что делать с уже близким завершением срока аспирантуры - такой вопрос перед Юрой Васильевым, с его материаьными проблемами, не стоял. Среди своих клиентов он давно подыскал фирму строительства и строительных материалов, и его там ждали. Ждал и он, когда наконец приступит к работе и развернётся в полную силу. Похожую фирму по моей просьбе присмотрели и мне - Ольга, подруга моей сестры, перешла к тому времени работать в налоговую инспекцию Ногинска и легко подобрала подходящий вариант. Выбора в нашей провинции стало вполне достаточно, любой как мог и как захотел, бросались в бизнес. Значит, до свиданья, Москва.
Алексеев меня не удерживал, он, человек весьма и весьма неглупый, разумеется, видел настроения, одолевавшие меня на последнем году, и наверное, давно уже мысленно со мной расстался. Тем более, что команда у него подбиралась уже и без меня.
Даже наоборот, напоследок я готов был оказать ему маленькую услугу. Уходя, я мог отказаться от распределения, точнее какой-то бюрократической процедурой переиграть его в пользу Самохина. Это сразу облегчало его оформление в лабораторию. А Андрюха, искренний энтузиаст в вопросах плазменной техники, был как раз тот человек, который и требовался Николаю Васильевичу. Мне же это даже льстило - дать возможность устроиться хорошему парню, не шевельнув при этом и пальцем.
И в самом конце исторического года я со вздохом поставил крест на своей, так и не состоявшейся, научной карьере. Мой друг, Юрка Васильев, поступал точно так же, это поневоле придавало уверенности. Но меньше всего мы тогда думали о том, что примерно в это же время и примерно так же поступил и последний генсек ЦК КПСС, так и не сумевший стать настоящим, а не липовым президентом. С Советским Союзом, а заодно и с советской жизнью, в стране было покончено.
Гл. 7 Абразивное разнообразие
Надо было осмотреться и начинать действовать. Чувствовал я себя в тот момент созревшим человеком и вполне подготовленым профессионалом. А тем более - повторюсь - в перспективу успешной и привлекательной работы в новых (товарно - денежных) условиях я тогда действительно верил.
Фирма (уже фирма, а не предприятие!), на которой я намерен был творить большие дела, именовалась заковыристо - УНИП КАРМА. Если слово КАРМА помимо переносных многозначительных намёков отражало сущность дела, добавка УНИП таила в себе не всем сходу понятные намерения и планы ее организаторов.
КАРМА расшифровывалось - кристаллические абразивные режущие материалы. Здесь было всё понятно. А УНИП означало - учебное научно-исследовательское предприятие. Этой добавке я не придавал особенного значения, так же как и прежним советским - НПО, ПО или ХНО. КАРМА эта базировалась в пределах Электростальского института Стали И Сплавов, заведения учебного, что, как мне казалось, и объясняло сочетание УНИП.
Держа в руках Ольгину записку я пришел на собеседование, так было условлено, сразу после январских студенческих каникул. Начинался 1992 год. Помещение фирмы располагалось в светлой капитальной пристройке к зданию института. Светлой она была еще и потому, что потолок помещения уходил ввысь, на уровень потолка уже второго этажа, а перекрытие этого второго этажа отсутствовало. Получался как бы узенький, но высокий зал.