В начале царствования Людовика XV некий молодой человек по имени Круазий, сын ювелира, возвращался из Парижа в Гавр, свою родную обитель. Отец доверил ему заключить сделку по одному контракту, и его поездка увенчалась успехом. Радуясь тому, что он несет хорошие вести, дорогу в шестьдесят лиг Круазий одолевал легче и веселее, чем обычно. Ради удовольствия он путешествовал пешком, хотя в кармане у него лежали весьма приличные деньги. Это был юноша доброго нрава и не лишенный ума, однако настолько безрассудный и легкомысленный, что люди готовы были почитать его слабоумным. С застегнутым кое-как дублетом, с развевающимся по ветру париком и шляпой под мышкой он шествовал вдоль берегов Сены, черпая удовольствие в размышлениях или же громко распевая песни, просыпаясь рано поутру и ужиная на исходе дня в придорожных гостиницах. Прогулка его была более чем приятной: эти места - одни из прекраснейших во Франции, и трудно не поддаться их очарованию.

   Таская по пути яблоки из нормандских садов, он одновременно забавлялся тем, что составлял в уме благозвучные рифмы (каждый из подобных молодых балбесов - всегда немного поэт) для мадригала, предназначавшегося одной хорошенькой девице из его родных мест. Мадемуазель Годо была дочерью генерального откупщика - ни больше ни меньше - жемчужина Гавра, богатая наследница, вожделенный предмет настойчивых ухажеров. В доме господина Годо Круазий был всего лишь однажды: он принес туда ювелирные изделия, купленные в лавке его отца. Месье Годо, чья несколько вульгарная фамилия плохо сочеталась с его достатком, за клеймо своего низкого рождения во всех случаях жизни платил чванливой надменностью и демонстрацией своего немилосердно огромного богатства. Разумеется, господин этот был не из тех, кто позволил бы сыну ювелира водвориться в его гостиной. Однако у мадемуазель Годо были самые прекрасные на свете глаза (в этом Круазий нисколько не ошибался!), и коль скоро ничто не мешает славному малому влюбиться в хорошенькую девицу, то и Круазий страстно обожал мадемуазель Годо - что, похоже, не так уж ее и беспокоило. Как раз о ней он и мечтал, держа свой путь к Гавру. Ему редко приходилось задумываться о чем-либо всерьез, так и теперь, вместо того чтобы поразмыслить о неодолимых препятствиях, разделяющих его с возлюбленной, он предпочел искать рифмы к ее имени. Мадемуазель Годо звали Жюли, и найти рифму оказалось довольно просто. Так что, достигнув гавани Гонфлера, Круазий, едва оказался на берегу, со спокойным сердцем, с готовым мадригалом и со всеми своими деньгами в кармане тотчас поспешил к отцовскому дому.

   Там он обнаружил, что лавка закрыта, поэтому стал стучать в нее снова и снова - не без удивления и тревоги, так как день был отнюдь не праздничный - однако на его стук никто так и не появился. Он громко позвал отца, но без результата. Он поспешил к соседу, спрашивая, что случилось, однако тот вместо ответа лишь отвернулся, делая вид, что не узнает его. Круазию пришлось повторить свои вопросы - наконец он узнал, что дела его отца давно пошатнулись, что тот обанкротился и спешно уехал в Америку, бросив все им нажитое кредиторам.

   Круазий еще не осознавал вполне размеров своего несчастья, его лишь мучила мысль, что он больше никогда не увидит отца. Ему казалось невероятным, что его бросили так внезапно; он попытался войти в лавку, сломав замки, однако увидел на них печати городского интенданта. Тогда он опустился на камень и, уступив своему горю, стал безудержно рыдать, глухой к утешениям окруживших его прохожих, то и дело призывая отца, теперь столь далекого. Наконец, устыдившись глазеющей на него толпы, он встал и в самом глубоком отчаянии пошел назад к гавани.

   Дойдя до пирса, он побрел по берегу, ничего не видя перед собой, как человек в трансе, который не знает, куда идет и что с ним станется. Не имея больше ни надежного приюта, ни средств к существованию и, конечно же, никаких друзей, он казался себе безвозвратно потерянным в жизни. Продолжая блуждать в одиночестве у морского прибрежья, он почувствовал искушение тут же покончить с собой. Подчинившись этому внезапному чувству, он приблизился к краю высокого, нависшего над водой обрыва, когда рядом появился вдруг старый его слуга по имени Жан, долгие годы состоявший при их семействе.

   - Бедный Жан! - увидев его, воскликнул Круазий. - Тебе, должно быть, известно, что случилось здесь с тех пор, как я уехал? Возможно ли, чтобы отец бросил нас, не предупредив и не попрощавшись со мной?

   - Он вынужден был это сделать, - отвечал тот. - Поэтому и не попрощался с вами.

   С этими словами старик вытащил из кармана письмо и протянул его молодому господину. Круазий тотчас узнал почерк отца, и, прежде чем открыть его, во внезапном порыве прижался к нему губами; однако же в этом письме было всего пару строк. Вместо того чтобы испытать облегчение, молодой человек почувствовал, что горе придавило его еще сильнее. Старик-ювелир, пользующийся незапятнанной репутацией и уважаемый всеми, был разорен непредвиденной катастрофой - банкротством партнера, и не оставил сыну ничего, кроме нескольких банальных слов утешения, и никакой надежды, кроме того, может быть, смутного упования, которое не имеет ощутимой причины или направления и которое оказывается нередко последним, что удерживает человека при жизни.

   - Жан, друг мой, ты носил меня на руках, - проговорил Круазий, прочтя письмо, - и на этот час ты единственный, кто меня еще любит. Для меня это, разумеется, в радость, но для тебя - совсем наоборот: мой отец пустился по морю в далекое плавание, а я собираюсь броситься в него, чтобы навсегда покончить счеты с жизнью. Возможно, не здесь и не перед тобой, но рано или поздно я это сделаю, ибо моя песенка спета.

   - Что вы собираетесь сделать? - переспросил Жан, словно не совсем понимая, однако же схватив того крепко за полу сюртука. - Что вы собираетесь сделать, дорогой мой хозяин? Поверьте, вашего отца обманули, он ожидал денег, а они не пришли, и это была немалая сумма. Как же ему было оставаться здесь? Я видел, сударь, как он усердно трудился, чтобы достичь состояния - на протяжении всех тех тридцати лет, что я служил ему. Видел, как он работал, как был прилежен в торговых делах, так что монетки текли в дом одна за другой. Он был уважаемым человеком и весьма сведущим коммерсантом, однако счастье от него отвернулось. Я был с ним до последнего и видел, как появлялись в доме деньги и как они уходили по долгам. Ваш отец отдал все, что мог, в течение дня, а когда его секретер опустел, он не удержался и, указав мне на ящик, где лежали последние шесть франков, сказал: "Сегодня утром здесь было сто тысяч! Я банкрот, голубчик, я опозорен".

   - В том, что отец мой честный человек, у меня нет никаких сомнений, - отвечал Круазий, - как и в том, что он оказался жертвой роковых обстоятельств. Не сомневаюсь и в его глубокой привязанности ко мне. Однако мне хотелось чтобы он был здесь, рядом, чтобы я мог обнять его и расцеловать. А иначе что же мне делать? К бедности я не привык, а чтобы стать богатым, нужны смекалка и изворотливость, которых у меня нет. Да если б они и были, отца уже не вернуть. Ему понадобилось тридцать лет, чтобы сколотить состояние, а сколько потребуется мне, чтобы исправить эту ужасную ошибку судьбы? Гораздо больше! И будет ли он к тому времени еще жив? Едва ли - он умрет вдали, а я не смогу даже пойти и похоронить его. Все, что я смогу - это встретиться с ним на небесах.

   Однако у Круазия было развито сильно и религиозное чувство. Горе вынуждало его думать о смерти, однако решиться на нее он не осмеливался. С первых же слов разговора он ухватил Жана под руку, и они повернули в город. А когда уже были на городских мостовых и море осталось далеко, Жан сказал:

   - Мне кажется, сударь, что хороший человек имеет право на жизнь, и что несчастье ничего еще не доказывает. Ваш отец, благодарение Господу, не покончил с собой, зачем же и вам думать о смерти? В том, что произошло, для него нет никакого бесчестья, и весь город прекрасно об этом знает. Однако что в таком случае подумали бы о вас? Что вы не смогли вынести нищеты. В самом деле, это было бы ни храбро, ни по-христиански; да и что, по правде говоря, могло бы вас испугать? Многие рождаются бедняками, а у некоторых несчастных нет ни матери, ни отца, которые могли бы им как-то помочь. Я понимаю - все мы не одинаковы, но, так или иначе, перед Богом равны, и для него, к тому же, нет ничего невозможного. Что бы вы сделали в таком случае? Ваш отец не был рожден в богатстве, ведь так? - простите, не хочу вас обидеть - но возможно сама эта мысль и утешает его сейчас. Право, если бы вы были здесь, когда все это случилось, вам было бы куда легче это перенести. Да, сударь, человек может быть разорен, остаться без гроша - никто ведь не защищен от банкротства, - но ваш отец, смею сказать, перенес все как мужчина, хоть и вынужден был спешно уехать. А что ему оставалось - ведь не каждый день отправляется судно в Америку? Я провожал его до пристани, и видели бы вы, как он был печален! Как убеждал меня позаботиться о вас, послать ему весточку о вашей милости! Сударь, поверьте, это плохая мысль - принимать необдуманные решения после всякой неудачи. Для каждого в мире может наступить время испытаний - вот я, к примеру, прежде чем стать слугой, был солдатом. Мне приходилось очень нелегко, поверьте, но мне было двадцать пять, я был вашего возраста. Мне кажется, Провидение не станет обращаться со своим последним словом к тому, кому всего лишь двадцать пять. Почему же вы не хотите позволить Всевышнему исправить то, что натворил дьявол? Дайте ему время, и все будет хорошо. Если бы я мог советовать вам, то сказал бы так: назначьте себе срок - два или три года, и ручаюсь, у вас все будет по-другому. Всегда легко уйти из этого мира, но зачем терять голову, упиваясь своими несчастьями?

   Пока Жан старался такими вот словами убедить своего господина, тот шел молча и, как каждый, кто поглощен своим страданием, разглядывал по сторонам, словно надеялся увидеть там нечто, что как-то привязало бы его к жизни. По случайности таким шансом судьбы оказалась мадемуазель Годо, дочь генерального откупщика, которая как раз в этот момент проходила мимо со своей гувернанткой. Дом, где она жила, был совсем рядом, Круазий видел, как она вошла в него. Это встреча произвела на него действие, какого не могли бы произвести и все доводы на свете. Как я уже говорил, он был довольно сумасброден и всегда уступал первому импульсу. Ни секунды не колеблясь и без каких-либо объяснений он оставил вдруг руку своего старого слуги и, перейдя улицу, постучался в дверь дома господина Годо.

  

   II

  

   Когда сегодня мы пытаемся представить себе нечто, что в прежние дни подразумевалось под словом 'финансист', мы тотчас воображаем себе огромный живот, короткие ноги, гигантский парик и круглую физиономию с тройным подбородком - и надо сказать, что это привычное представление не лишено оснований. Всем известно, к каким злоупотреблениям приводила система королевских налоговых сборов; казалось, существует особый закон природы, по которому те, что наживаются на податях, становятся невероятными толстяками - толще любого другого образчика человеческой породы, - притом, не столько из-за собственной лени или безделья, сколько за счет трудолюбия других.

   Можно сказать, что месье Годо был классическим примером такого финансиста - то есть, он был необыкновенно, исключительно толст. К тому же он страдал от подагры, которая в те времена была столь же модной, как в наши дни мигрень. Растянувшись на кушетке в углу роскошного будуара, он нежился там, прикрыв глаза, в сладкой полудреме. Зеркала, окружающие его со всех сторон, послушно отражали его огромное тело; крышка стола была заставлена сумками, полных золотых экю; вся мебель вокруг, стол, стены, двери, замки, каминная доска, потолок - все было в золоте, не исключая и его собственного камзола. Не уверен, не был ли вызолочен таким же образом и его череп изнутри. Как раз в эту минуту месье Годо раздумывал над одним маленьким дельцем, которое в случае успеха могло принести ему еще несколько тысяч луидоров. Мысль об этом даже вызвала у него нечто вроде улыбки, когда было доложено о приходе Круазия. Тот вошел в комнату со смиренным, но решительным видом, и в то же время со всеми признаками того внутреннего смятения, которое легко выдает человека, жаждущего покончить с собой. Господин Годо был слегка удивлен этим неожиданным визитом; он подумал, что его дочь купила у ювелира какую-то безделушку, и затем утвердился в этой мысли, увидев, что она появилась тут же, почти одновременно с молодым человеком. Он сделал знак Круазию, чтобы тот не рассаживался, а сразу говорил, с чем пришел. Молодая дама заняла место на диване, а Круазий, оставаясь стоять, сказал примерно следующее:

   - Сударь, мой бедный отец потерпел сокрушительную неудачу. Банкротство партнера вынудило его приостановить все платежи и, не в силах быть свидетелем своего унижения, он бежал в Америку, заплатив последний су кредиторам. Когда все это произошло, меня здесь не было; я вернулся и узнал обо всем этом всего пару часов назад. Сейчас я совершенно без средств и полон решимости умереть. Возможно, что, выйдя от вас, я тут же брошусь в воду. Это мое твердое намерение, и я, наверное, уже сделал бы это, если бы не увидел по случайности эту юную даму, вашу дочь. Я люблю ее от всего сердца; вот уже два года, как я полюбил ее, и то, что я до сих пор молчал - лучшее доказательство того, как я ее уважаю. Но сегодня, говоря вам об этом, я лишь исполняю свой долг, и думаю, что оскорбил бы Бога, если бы, прежде чем умереть, не пришел просить у вас руки мадемуазель Жюли. У меня нет ни малейшей надежды, сударь, что вы удовлетворите мою просьбу, и все же я делаю это, потому что я добрый христианин. Если уж добрый христианин дошел до такой степени отчаяния, что не в силах больше терпеть несправедливостей жизни, то прежде чем сделать роковой шаг, ему следует, по крайней мере, испробовать те шансы, что у него остались.

   В начале этой тирады месье Годо показалось, что молодой человек пришел занять у него денег, поэтому он предусмотрительно набросил платок на сумки, что лежали рядом с ним, готовясь к вежливому отказу - вежливому, поскольку он всегда питал к отцу Круазия некоторое расположение. Но когда он дослушал его речь до конца и понял, в чем дело, то на какую-то минуту решил, что бедняга тронулся умом. Сначала у него возникло искушение позвонить в колокольчик и распорядиться выставить его вон, но увидев его твердость и его решительный взгляд, генеральный откупщик решил сжалиться над столь безобидным случаем помешательства. Он лишь велел своей дочери удалиться, дабы не подвергать ее опасности слышать и дальше подобные глупости. Пока Круазий говорил, мадемуазель Годо порозовела, точно персик в августе. Подчиняясь воле отца, она встала и вышла, тогда как Круазий отвесил ей глубокий поклон, которого она, казалось, и не заметила. Оставшись с Круазием наедине, господин Годо кашлянул, встал, снова опустился на подушки и, стараясь придать себе отеческий вид, проговорил:

   - Мой мальчик, я готов поверить, что в твоих словах нет ни капли насмешки. Однако ты действительно потерял голову. При этом я не только нахожу твоей выходке оправдание, но согласен даже не наказывать тебя за нее. Поверь, мне очень жаль, что твой отец обанкротился и сбежал. Это и вправду огорчительно, и я вполне понимаю, что несчастье сказалось на твоих способностях мыслить разумно. Так или иначе, я хотел бы кое-что сделать для тебя, так что возьми вот этот стул и присядь.

   - Это бесполезно, сударь, - отвечал Круазий. - Если вы мне отказываете, а я вижу, что так оно и есть, мне ничего не остается, как только откланяться. Желаю вам всяческих успехов.

   - Но куда же ты пойдешь?

   - Пойду напишу отцу и попрощаюсь с ним навсегда.

   - Эх, дьявол! Любой сказал бы, что ты действительно не врешь. Будь я проклят, похоже, ты и в самом деле собираешься утопиться!

   - Да, сударь, по крайней мере, таково мое намерение. Если только решимость не изменит мне.

   - Блестящая идея! Черт бы тебя подрал, ну как можно быть таким глупцом? Садись, говорю я тебе, и выслушай меня.

   Месье Годо только что пришла в голову резонная мысль: кому понравится, если вдруг пойдут слухи, что какой-то человек - кто бы он ни был - бросился в море со скалы, едва лишь успев выйти из вашего дома? Поэтому он кашлянул еще разок, взял со столика табакерку, окинул небрежным взглядом свой воротник-жабо, а затем продолжил:

   - Любой тебе скажет, что ты простак, дуралей, наивный ребенок. Ты не понимаешь, о чем говоришь. Вы с отцом разорены, вот что с вами случилось - да, только и всего. Но, дорогой мой друг, разве этого достаточно, чтобы распрощаться с жизнью? Почему тебе не подумать о том, сколько еще в этом мире радостей? Если бы ты пришел спросить у меня, например, хорошего совета, я бы с радостью тебе его дал. Но чего ты добиваешься? Ты что же, действительно влюблен в мою дочь?

   - Да, сударь, и повторяю вам: хоть я и не думаю, что вы согласитесь выдать ее за меня, это единственное, что могло бы помешать моей смерти. И если вы верите в Бога, в чем я не сомневаюсь, вы легко поймете причину, которая привела меня сюда.

   - Верю я в Бога или нет, это не твоя забота. Я не желаю, чтобы меня здесь допрашивали. Сначала ответь мне: где ты впервые повстречал мою дочь?

   - В лавке моего отца и потом здесь, в вашем доме, когда приносил украшения для мадемуазель Жюли.

   - Кто тебе сказал, что ее зовут Жюли? Святые небеса, к чему мы идем! Но как бы ее ни звали, Жюли или Жавотта, знаешь ли ты, что необходимо иметь тому, кто домогается руки дочери генерального откупщика?

   - Нет, ничего я об этом не знаю. Разве что он должен быть таким же богатым, как она?

   - Нужно еще кое-что, мой мальчик. У тебя должно быть имя.

   - Имя? Ну и ну! Меня зовут Круазий.

   - Тебя зовут Круазий, бедняга! И ты называешь это именем?

   - Клянусь душой и совестью, сударь, мне кажется, что это столь же хорошее имя, как и ваше - Годо.

   - Ты очень дерзок, голубчик, и можешь об этом пожалеть.

   - В самом деле, сударь? Не сердитесь, у меня и в мыслях не было вас обидеть. Если вы находите в моих словах что-то обидное, и хотите меня наказать, вам совершенно незачем утруждаться. Разве я не сказал, что выйдя отсюда сразу же утоплюсь?

   Хотя господин Годо пообещал себе выпроводить Круазия по возможности мягче, чтобы избежать скандала, все его благоразумие меркло перед досадой его уязвленного самолюбия. Разговор, на который ему пришлось согласиться, сам по себе казался ему оскорблением. Можно представить, что он почувствовал, когда услышал, что с ним говорят в таких тонах.

   - Послушай, милок, - сказал он, едва сохраняя терпение и решив покончить с этим поскорее. - У тебя достаточно ума, чтобы понимать слова здравого смысла. Ты богат? Нет. Благороден? И того меньше. Тогда какое безумие привело тебя сюда? Ты явился, чтобы напрасно беспокоить меня, тебе кажется, что ты делаешь нечто правильное, хотя прекрасно знаешь, что усилия твои напрасны, наконец, ты хочешь возложить на меня ответственность за свою смерть. Но есть ли у тебя основания жаловаться на меня? Может, я что-то должен твоему отцу? И разве я виноват, что ты дошел до этого состояния? Боже мой! Когда человек собирается утопиться, он, по крайней мере, не трезвонит об этом на весь белый свет!

   - Пусть так, но именно это я и собираюсь сделать сейчас, ваша милость.

   - Одну минуту! Никто не скажет, что ты напрасно обратился ко мне. Вот тебе, мой мальчик, три луидора, пойди, пообедай где-нибудь в трактире. И надеюсь больше никогда не услышать о тебе.

   - Премного благодарен, сударь, но я не голоден и я не нуждаюсь в ваших деньгах.

   С этими словами Круазий вышел из комнаты, а наш финансист, успокоив свою совесть только что сделанным предложением, устроился в кресле поудобнее и вновь погрузился в приятные размышления.

   Мадемуазель Годо находилась в это время не так далеко, как можно было предположить; она, правда, послушалась отца, но вместо того, чтобы уйти в свою комнату, осталась подслушивать за дверью.

   Если экстравагантные речи Круазия и показались ей донельзя странными, то все же она не находила в них и ничего оскорбительного, ибо с тех пор, как существует мир, любовь никогда не считалась оскорблением. С другой стороны, поскольку отчаяние молодого человека не вызывало ни малейших сомнений, мадемуазель Годо оказалась жертвой двух самых опасных для женщины чувств - сострадания и любопытства. Заметив, что беседа окончена и Круазий вот-вот выйдет из комнаты, она быстро пересекла гостиную, где стояла, и не желая быть застигнутой врасплох за подслушиванием, поспешила к себе, но почти тотчас вернулась. Мысль о том, что Круазий, возможно, и вправду покончит с собой, бессознательно тревожила ее. Едва понимая, что делает, она пошла ему навстречу; гостиная была большая, и молодые люди медленно приближались друг к другу. Круазий был бледен как смерть, а мадемуазель Годо тщетно искала слова, чтобы выразить свои чувства. Проходя мимо, она уронила на пол букет фиалок, который держала в руке. Он тотчас же наклонился и поднял букет, чтобы отдать ей, но вместо того, чтобы взять его, она прошла мимо, не сказав ни слова, и вошла в комнату отца. Круазий остался один. Спрятав цветы у себя на груди, он с тревожным сердцем вышел из дома, не зная что и думать о своем приключении.

  

   III

  

   Едва он сделал пару шагов по улице, как увидел своего слугу Жана, который бежал к нему, весь сияя от радости.

   - Что случилось? - спросил он. - Есть какие-то новости для меня?

   - Да, сударь, - отвечал Жан. - Должен сообщить, что печати на вашем доме сняты официальным постановлением, и теперь вы можете свободно туда войти. Долги вашего отца погашены, и вы становитесь владельцем дома. Конечно, все деньги и драгоценности у вас отняли, но, по крайней мере, дом остался вам, так что вы не все потеряли. Признаться, я вот уже час бегаю вокруг, не зная, что с вами, и вот вы где! Надеюсь, дорогой хозяин, теперь вы будете благоразумны и примете правильное решение.

   - О каком решении ты говоришь?

   - Прежде всего, продайте этот дом, это ведь пока все ваше состояние. Он принесет вам около тридцати тысяч франков. С ними вы хотя бы не умрете с голоду; и что мешает вам купить немного акций в торговле и начать собственное дело? Вы быстро станете преуспевать, я в этом не сомневаюсь.

   - Что ж, поглядим, - ответил Круазий и поспешил на улицу, где находилось его жилище.

   Ему не терпелось снова увидеть родительский дом. Но когда он прибыл туда, его глазам предстало столь безотрадное зрелище, что он едва осмелился войти. В лавке царил дикий беспорядок, комнаты были пусты, столь же пусто было и в алькове отцовской спальни. На что ни натыкался его взгляд, все зияло пустотой полного разорения. В доме не осталось ни одного стула, все ящики были перевернуты, касса вскрыта, сундук унесен; ничто не ускользнуло от рук кредиторов и адвокатов, которые, разграбив дом, оставили двери открытыми, как бы желая продемонстрировать этим, насколько тщательно сделана их работа.

   - Так вот, значит, - воскликнул Круазий, - что остается после тридцати лет усердных трудов и честнейшей жизни! И все потому, что в один прекрасный день в кассе не оказалось денег, чтобы обеспечить одну единственную неосторожную подпись!

   Пока молодой человек ходил туда и сюда, предаваясь самым мрачным мыслям, Жан смотрел на него, и во взгляде его сквозило смущение. Он предположил, что его хозяин остался совершенно без денег, и возможно, сегодня даже не обедал. Поэтому он раздумывал, как бы поаккуратней расспросить его об этом и, если нужно, предложить ему часть своих сбережений. После четверти часа мучительных колебаний он подошел к Круазию и, не найдя ничего лучшего, осторожно спросил:

   - Хозяин, вы все еще любите куропаток с капустой?

   Тон у бедняги был столь трогательный и одновременно комичный, что Круазий, несмотря на всю свою грусть, не мог удержаться от смеха.

   - Почему ты спрашиваешь?

   - Дело в том, сударь, - ответил Жан, - что моя жена как раз готовит куропаток. И если они вам еще по вкусу...

   Круазий совершенно забыл о тех деньгах, которые должен был вернуть отцу. Слова Жана напомнили ему, что в карманах у него полно золотых.

   - Благодарю сердечно, - сказал он старику, - я с удовольствием принимаю твое предложение. Но если ты беспокоишься, при деньгах ли я, можешь не волноваться - для хорошего ужина у меня денег больше чем достаточно.

   Сказав это, он положил на каминную полку четыре хорошо набитых кошелька и вытряхнул из каждого по пятьдесят луидоров.

   - Эти деньги мне не принадлежат, - добавил он, - но день или два я еще могу ими пользоваться. Скажи, дружок, к кому мне обратиться, чтобы их передали отцу?

   - Сударь, - живо откликнулся Жан, - ваш отец велел передать вам, что эти деньги принадлежат только вашей милости, и если я не сказал вам этого раньше, то только потому, что не знал, как сложились ваши дела в Париже. Там, куда отец ваш уехал, ему не придется нуждаться. Он рассчитывал поселиться у одного из ваших старых знакомых, и мне думается, тот примет его с величайшей радостью. Кроме того, он взял с собой достаточно денег, чтобы не испытывать необходимости ни в чем, так как был совершенно уверен, что здесь у него долгов не осталось. Все остальное, сударь, принадлежит только вам. Об этом говорится и в его письме, а мне поручено сказать вам об этом еще раз. Поэтому деньги от сделки принадлежат вам по полному праву, также как и этот дом, в котором мы сейчас находимся. Могу также повторить сказанное вашим отцом при отъезде: 'Пусть мой сын простит, что я его бросил; пускай знает, что, пока я жив, я всегда буду любить его, и пусть он распоряжется всем, что осталось здесь после меня, так, как если бы это было его наследство'. Это, сударь, его собственные выражения, а поэтому положите это золото обратно в карман и, раз уж вы приняли приглашение отужинать у меня, прошу вас, идемте поскорее.

   Трудно было усомниться в радушии и искренности, светившихся у Жана в глазах. Тогда как слова отца тронули Круазия столь глубоко, что он не мог сдержать слез; с другой стороны, четыре тысячи франков наличными тоже не были пустяком в такой ситуации. Что касается дома, то его еще следовало продать, а это было и сложно и медленно. Тем не менее все эти обстоятельства существенно меняли положение Круазия - он вдруг ощутил, что сердце его поколеблено в своем мрачном решении, что оно смягчилось, он чувствовал себя одновременно и грустным, и в то же время избавленным от страданий. Он закрыл в лавке ставни и вместе с Жаном вышел из дома. Шествуя молча по улице, он не мог не думать о том, какими ничтожными выглядят порой все наши невзгоды, стоит блеснуть нечаянной радости в слабом луче надежды. С этой же мыслью он сел за обеденный стол рядом со своим старым слугой, который во время трапезы старался, как мог, развеселить хозяина.

   У людей легкомысленных есть один счастливый недостаток. Они легко впадают в отчаяние, но столь же легко и отвлекаются, - настолько легко, что даже не пытаются искать себе утешение. Было бы ошибкой считать их по этой причине бесчувственными или эгоистичными; напротив, они, пожалуй, чувствуют острее, чем другие, и слишком склонны к тому, чтобы в минуту отчаяния вышибить себе мозги. Но если уж эта минута позади и они еще живы, им нужно обедать, есть, пить как обычно, только для того, чтобы снова расплакаться перед сном. Радость и боль не скользят по ним, а пронзают их, как стрелы. Добрые, горячие натуры, умеющие страдать, но не умеющие лгать, и которые видно насквозь, - притом что они не хрупкие и пустые, как стекло, а твердые и прозрачные, подобно горному хрусталю.

   Выпив с Жаном немного вина за обедом, Круазий, вместо того, чтобы пойти и утопиться в море, отправился в театр. Стоя в глубине партера, он достал из-за пазухи букет мадемуазель Годо, и вдыхая в глубоком раздумье его аромат, стал размышлять о своем утреннем приключении. В результате ему открылась одна простая истина, а именно: что молодая дама, оставив в его руках букет и отказавшись взять его обратно, подала ему знак, свидетельствующий о несомненном интересе - в противном случае этот отказ и это молчание могли говорить лишь о презрении, а предположить такое было никак невозможно. А посему Круазий пришел к выводу, что сердце мадемуазель Годо мягче, чем у ее отца; к тому же он отчетливо помнил, что лицо молодой дамы, когда она пересекала гостиную, выражало чувство вполне искреннее - тем более, что оно было внезапным и непроизвольным. Но можно ли назвать это чувство любовью? Или только сочувствием? А, может, чем-то другим, совершенно пустячным, например, обычной жалостью? Боялась ли мадемуазель Годо стать причиной смерти человека - именно его, Круазия, - или просто чьей-то, неважно чьей? Увядший и слегка обтрепавшийся букет все еще хранил изысканный аромат духов и такой задорный вид, что, глядя на него и вдыхая его запах, Круазий не мог не почувствовать, что надежды снова ожили в нем. Это была небольшая связка роз, обвитая вокруг пучка фиалок. Какие тайные чувства мог бы прочесть в этих цветах человек Востока, истолковав их язык? Хотя вовсе не обязательно быть для этого человеком Востока. Цветы, упавшие с груди хорошенькой женщины всегда о чем-нибудь да говорят - как в Европе, так и на Востоке; если бы они могли еще рассказать, что видели, лежа на той прелестной груди, влюбленному этого бы хватило вполне. Ароматы имеют некоторое сходство с любовью, некоторые даже полагают, что любовь - это всего лишь разновидность запаха. И правда, красивые цветы, которые еще и приятно пахнут - самые чудесные цветы на свете.

   Пока Круазий думал об этом, не обращая внимания на разыгрываемую на сцене трагедию, в ложе напротив появилась сама мадемуазель Годо. Молодому человеку не пришло в голову, что если она заметит его, ей может показаться странным обнаружить его здесь - после всего того, что произошло так недавно. Напротив, он прилагал все усилия, чтобы приблизиться к ней, но это ему никак не удавалось. Третьеразрядная актриса приехала из Парижа, чтобы сыграть Меропу, и толпа в партере была так плотна, что едва можно было шевельнуться. За неимением лучшего Круазий просто уставился на свою красавицу и ни на минуту не сводил с нее глаз. Он заметил, что она погружена в себя, печальна, и отвечает всем слегка раздраженно. Ее ложа, как и следовало ожидать, была окружена хлыщами и фатами с окрестных кварталов; каждый из них по нескольку раз проходил мимо нее по галерее, надеясь, что его увидят, и не имея возможности войти в ложу, которую ее отец заполнил своей персоной более чем на три четверти. Круазий заметил также, что она не пользуется лорнетом и не слушает пьесу. Опершись локтями о балюстраду, подперев подбородок рукой, с отсутствующим взглядом, в своем роскошном наряде она казалась недвижной статуей Венеры, которую нарядили маркизой. Изысканность ее платья и прически, румяна, под которыми угадывалась бледность кожи, великолепие туалета - все это лишь сильнее подчеркивало ее оцепенелую отрешенность. Никогда еще Круазий не видел ее столь красивой. Найдя в антракте возможность выбраться из толпы, он поспешил взглянуть на нее в самой ложе, и, странное дело, едва он просунул туда голову, как мадемуазель Годо, сидевшая битый час без движения, обернулась.

   Она слегка вздрогнула, заметив его, и на мгновение задержала на нем взгляд, затем снова приняла прежнюю позу. Выражал ли этот взгляд удивление, тревогу или любовь, означал ли он - Вот как, не помер еще? или - Хвала Господу, живой! - я не могу ручаться. Как бы там ни было, увидев этот взгляд, Круазий мысленно поклялся себе или умереть, или завоевать ее любовь навеки.

  

   IV

  

   Из всех препятствий, которые могут навредить любви, самое большое - это, без сомнения, так называемая ложная стыдливость. У Круазия не было этого несчастного недостатка, порождаемого одновременно гордыней и робостью; он был не из тех, кто месяцами кружит вокруг любимой женщины, словно кошка вокруг птицы в клетке. Стоило ему отказаться от мысли броситься в море и утонуть, как он стал думать лишь о том, чтобы дать понять своей дорогой Жюли, что живет исключительно ради нее. Но как сказать ей об этом? Не было сомнений, что если он вторично явится в особняк генерального откупщика, господин Годо наверняка тотчас вышвернет его за дверь. Мадемуазель Жюли, отправляясь на прогулку, никогда не выходила без горничной, а значит бесполезно было бы пытаться следовать за ней по пятам, чтобы исповедаться. Еще одно безрассудство, свойственное влюбленным - это проводить ночи под окнами своей избранницы; однако действовать так при данных обстоятельствах было бы еще бесполезней. Я уже говорил о религиозности Круазия, естественно, что ему и в голову не пришло бы искать встреч с возлюбленной где-нибудь в церкви. Если с человеком невозможно поговорить с глазу на глаз, то лучший способ - хотя и самый небезопасный - это написать ему. В следующий же день Круазий решил написать юной даме письмо, в письме том не было, разумеется, ни порядка, ни логики. Вот его примерное содержание:

   "Мадемуазель,

   умоляю вас, скажите мне ясно, каким состоянием надо обладать, чтобы иметь право претендовать на вашу руку? Я задаю странный вопрос, но я так отчаянно люблю вас, что не могу не задать его, а вы - единственный на свете человек, к которому я могу с ним обратиться. Вчера вечером мне показалось, что вы смотрели на меня во время спектакля. Мне хотелось умереть; клянусь Богом, я бы действительно умер, если б ошибался и этот взгляд предназначался не мне. Скажите, может ли судьба быть столь безжалостной, чтобы позволить человеку обманываться так прискорбно и в то же время так сладко? Я жив только потому, что так велено вами. Я знаю - вы богаты, вы красивы. Ваш отец высокомерен и скуп, а у вас - все причины гордиться собой, но я вас люблю, а все остальное только мираж. Обратите ко мне свои прелестные глаза, подумайте, на что способна любовь, если я, так жестоко страдающий, испытывающий страх перед любым пустяком, чувствую невыразимую радость, когда пишу вам это безумное письмо, рискуя тем самым вызвать ваш гнев. Но подумайте также, мадемуазель, что и вы немного виноваты в моем безумии. Почему вы оставили мне этот букет? Встаньте на минуту на мое место; смею полагать, что вы любите меня, и прошу, чтобы вы сказали мне об этом прямо. Простите меня, умоляю. Я готов отдать свою жизнь, чтобы только быть уверенным, что ничем не обидел вас, чтобы видеть, как вы внимаете моему признанию с этой ангельской улыбкой, свойственной только вам. Что бы вы ни делали, ваш образ всегда со мной; вы можете отнять его у меня, только вырвав мне сердце. Пока ваш взгляд живет в моей памяти, пока букет хранит ваш запах, пока хоть единое слово говорит о любви, я не устану надеяться".

   Запечатав письмо, Круазий вышел и стал ходить взад и вперед по улице перед домом Годо, ожидая, не выйдет ли оттуда слуга. Случай, который служит обычно помощником тайной любви (когда может сделать это, никого не компрометируя), пожелал, чтобы горничная мадемуазель Жюли решила купить себе в этот день новый чепчик. Она как раз направлялась к модистке, когда Круазий подошел к ней, сунул ей в руку луидор и попросил взять письмо. Сделка была заключена в ту же минуту - служанка взяла деньги, чтобы заплатить за чепец, а взамен пообещала выполнить поручение. Исполненный радости, Круазий тотчас возвратился к себе и уселся у порога своего дома в ожидании ответа.

   Прежде чем говорить об этом ответе, необходимо сказать несколько слов о самой мадемуазель Годо. Подобно отцу не совсем свободная от тщеславия, по своему благородству она всегда была выше этого. Это был избалованный ребенок - в полном смысле слова. Говорила она всегда очень мало, и никогда не видели ее с пяльцами или с иголкой в руке; дни проводила за туалетом, а вечера - на диване в гостиной, не слыша, казалось, ни слова из ведущейся там болтовни. Что касается нарядов, то в этом женская ее кокетливость была особенно заметна, а уж собственное личико ставила она превыше всего на свете. Морщинка на воротнике, чернильное пятно на пальце вполне могли ее огорчить, но если платье ей нравилось, невозможно описать взгляд, который она бросала в зеркало, прежде чем выйти из комнаты. К удовольствиям, от которых молодые дамы обычно в восторге, она не питала ни склонности, ни отвращения, охотно бывала на балах, но иногда сама отказывалась идти туда, не делая при этом никаких объяснений. Театр утомлял ее, и у нее была постоянная привычка задремывать в ложе. Когда отец, обожавший ее, предложил сделать ей подарок по ее выбору, она потратила целый час, пытаясь сообразить, чего бы ей действительно хотелось. Часто, когда господин Годо давал у себя прием или званый обед, Жюли предпочитала и вовсе не появляться в гостиной, а проводила вечер в своей комнате - одна, нарядно одетая, расхаживая взад и вперед с веером в руке. Когда ей делали комплимент, она лишь отворачивалась, а если кто-то пытался чересчур вольно флиртовать с нею, она отвечала таким сверкающе-серьезным взглядом, что могла смутить даже самого нахального. Ни одна острота не заставила бы ее смеяться; ни оперный напев, ни трагический монолог не тронули бы ее сердца - холодное, оно словно не подавало никаких признаков жизни, и, видя ее во всем великолепии ее бесстрастное красоты, можно было принять ее за прекрасную сомнамбулу, идущую по миру словно во сне.

   Подобную холодность и подобную позу, казалось бы, трудно понять. Одни говорили, что она ничего не любит, другие - что любит только самое себя. Впрочем, одного слова хватило бы, чтобы объяснить ее характер, это слово - ожидание. Она ждала. С четырнадцати лет она постоянно слышала, что нет никого очаровательней ее. В этом она была уверена совершенно, и может быть поэтому так много внимания уделяла нарядам. Не оказав почестей собственной персоне, она сочла бы себя виновной в святотатстве. Она шествовала в своей красоте, словно ребенок в праздничной одежде - но при этом далекая от мысли, что красота ее должна быть без пользы. Под кажущимся безразличием скрывалась тайная воля, непреклонная и тем более сильная, что так тщательно скрывалась. Кокетство обыкновенных женщин, состоящее в том, чтобы строить глазки, жеманничать и улыбаться, казалось ей детским, тщеславным, почти унизительным. Она чувствовала, что владеет сокровищем и не хотела ставить его на карту по частям, ей нужен был соперник, достойный ее. Однако слишком привыкшая к тому, что любые ее желания предупреждаются, она не искала этого соперника, можно даже сказать, что ее, скорей, удивляло, что он до сих пор не явился. Ей казалось непостижимым, что за те четыре или пять лет, что она провела в обществе, добросовестно выставляя напоказ свои кринолины, свои меха и свои красивые плечи, она не пробудила ни в ком великой страсти. Если б она решилась высказать то, о чем втайне думала, то ответила бы своим угодникам так: "Что ж, если я, по-вашему, действительно так красива, то почему ваши сердца не пылают огнем?" Вероятно, многие юные красотки могли бы дать подобный ответ, а у тех, что предпочитают молчание, ответ этот прячется в дальних уголках их души - а, может, и готов сорваться с кончика языка.

   В самом деле, что может быть более мучительного для женщины, чем быть молодой, богатой, красивой, смотреть в зеркало и видеть себя - роскошно одетую, достойную, чтобы тебе угождали, полностью готовую к тому, чтобы встретить любовь, - и при этом говорить себе: "Мной восхищаются, меня хвалят, считают меня очаровательной, но никто не любит меня. У меня платье от лучшего портного, мои кружева превосходны, моя прическа безукоризненна, у меня самое прекрасное на свете лицо, стройная талия, изящно обутая ножка - но от всего этого ровно никакого толку, так что остается лишь идти и зевать в углу чьей-то гостиной. Если со мной заговорит молодой человек, он обращается со мной, как с ребенком, если мне толкуют о замужестве, то только из-за моего приданого, если кто-то жмет мне руку в танце, то это непременно какой-нибудь провинциальный боров, стоит мне где-нибудь появиться, и я возбуждаю ропот восхищения. Однако никто не скажет мне, одной только мне, слов, от которых забилось бы сердце. Я слышу, как дерзкие мужчины, стоя рядом в двух шагах, превозносят меня до небес, но ни один робкий, искренний взгляд не встретится с моим. Однако у меня пылкая душа, полная жизни, и я не просто хорошенькая кукла, которую можно выводить на прогулку, заставлять подпрыгивать в танце, одевать со служанкой утром и раздевать вечером - и затем повторять все это снова день за днем".

   Так много раз говорила себе мадемуазель Годо, и бывали часы, когда эти мысли наводили на нее такую меланхолию, что она весь день оставалась безмолвной и почти неподвижной. В тот самый момент, когда Круазий писал ей, она была в таком же мрачном расположении духа. Она как раз приняла свой шоколад и, вытянувшись на кушетке, пребывала в глубокой задумчивости, когда вошла горничная и с таинственным видом вручила ей письмо. Она взглянула на адрес и, не узнав почерка, вновь погрузилась в себя. Горничная поняла, что придется все объяснить, что и сделала с несколько смущенным видом, не зная, как отнесется к этому ее госпожа. Мадемуазель Годо слушала ее, не шевелясь, затем вскрыла письмо и быстро пробежала его глазами; после чего попросила листок бумаги и небрежно набросала эти несколько слов:

   "Боже мой, сударь, уверяю вас, я вовсе не горжусь собой. Если бы у вас было сто тысяч экю, я бы с радостью вышла за вас".

   Таков был ответ, который служанка тотчас передала Круазию, получив от него еще один луидор за беспокойство.

  

   V

  

   Как говорит пословица, сто тысяч крон не найдешь в отпечатке ослиного копыта, и если бы Круазий отличался мнительностью, то, прочтя письмо мадемуазель Годо, мог бы подумать, что она либо злится на него, либо над ним смеется. К счастью, он не подумал ни того, ни другого, ему было ясно одно: что его возлюбленная Жюли любит его и что ему необходимо иметь сто тысяч крон. С этой минуты он мечтал лишь о том, чтобы раздобыть их.

   У него уже было две тысячи луидоров наличными, а также дом, который, как я уже сказал, мог стоить около тридцати тысяч франков. Но что с этим делать? Каким образом превратить одним махом эти тридцать четыре тысячи франков в триста тысяч? Первое, что пришло в голову молодому человеку - это попытаться поставить все свое состояние на кон в картежной игре. Но для этого нужно было сначала продать дом. А посему Круазий начал с того, что повесил на дверь объявление о продаже; после чего, размечтавшись о том, как он распорядится полученными деньгами, стал ждать покупателя.

   Прошла неделя, затем другая - ни один покупатель не явился. Терзаясь все более, Круазий проводил все свои дни с Жаном, и отчаяние вновь понемногу охватывало его, когда в дверь позвонил вдруг маклер-еврей.

   - Этот дом продается, не так ли, сударь? Вы его владелец?

   - Да, месье.

   - И сколько же он стоит?

   - Я полагаю, тридцать тысяч франков; по крайней мере, я слышал, как мой отец об этом говорил.

   Еврей обошел все комнаты, поднялся наверх и спустился в подвал, стуча в стены, пересчитывая лестничные ступеньки, поворачивая двери на петлях и ключи в замках, открывая и закрывая окна. Наконец, тщательно осмотрев все, он поклонился Круазию и удалился, не сказав ни слова и не сделав никакого предложения.

   Нетрудно представить, что Круазий, который в течение часа с трепещущим сердцем следовал за ним, был немало разочарован этим молчаливым отступлением. Он подумал, что, возможно, еврей решил дать себе время на обдумывание и скоро вернется. Он ждал его целую неделю, не решаясь выйти за порог, чтобы не пропустить визита, и с утра до вечера глядел в окно. Но все было напрасно - еврей больше не появлялся. Жан, верный своей малоприятной роли советника, потихоньку наседал на хозяина, стараясь отговорить его от продажи дома столь поспешным образом и с такой экстравагантной целью. Наконец однажды утром Круазий, изнемогая от нетерпения, тоски и любви, взял свои двести луидоров и вышел за порог, решив испытать судьбу с теми деньгами, которые у него были.

   Игорные дома в то время не были еще разрешены для публики; это блистательное изобретение цивилизации, предоставляющее каждому желающему возможность сгубить себя тотчас, как только этого пожелаешь, еще не было сделано.

   Едва Круазий вышел на улицу, чтобы поставить деньги в игре, как тут же и остановился, не зная, куда ему идти. Он окинул взглядом соседние здания и стал рассматривать их одно за другим, стараясь обнаружить признаки, которые могли бы указать ему на предмет его поисков. Мимо проходил привлекательный молодой человек, одетый весьма изысканно. Судя по виду, это был человек благородный; Круазий тут же обратился к нему.

   - Месье, - вежливо проговорил он, - прошу прощения за бесцеремонность, но у меня в кармане двести луидоров, и я умираю от желания либо потерять их, либо что-то выиграть. Не могли бы вы указать мне приличное место, где такие вещи делаются?

   При этих весьма странных словах молодой человек расхохотался.

   - Ей-богу, сударь! Если вы ищете именно дом с дурной репутацией, вам остается лишь следовать за мной, потому как именно туда я и направляюсь.

   Круазий поспешил за ним, и, спустя всего каких-то пару минут они оба вошли в здание с красивым фасадом, где их любезно встретил пожилой господин самой респектабельной наружности. Несколько молодых людей уже сидели вокруг зеленой скатерти стола. Со скромным видом Круазий занял место среди них, и не прошло и часу, как его двести луидоров испарились - так, словно их и не было.

   Он вышел оттуда опечаленный настолько, насколько может быть опечален влюбленный, полагающий, что любим, но утративший последнюю надежду. У него не осталось денег даже чтобы поесть, но не это его беспокоило. "Что мне теперь делать? - спрашивал он себя. - Где найти деньги? К кому обратиться в этом городе? Кто ссудит мне хотя бы сотню луидоров в залог за этот несчастный дом, который я никак не могу продать?"

   В таком вот прискорбном состоянии духа он брел по улице, когда неожиданно заметил своего еврея-маклера. Ни секунды не медля, Круазий бросился к нему, чтобы напомнить о покупке дома, не преминув рассказать, по своему легкомыслию, и о том, в каком скверном положении он сейчас пребывает.

   На самом деле еврей вовсе не собирался покупать его дом; он приходил взглянуть на него лишь только из любопытства, или, говоря точнее, для успокоения совести - примерно так, как собака, бредущая мимо по улице, входит в кухню через открытую настежь дверь, чтобы посмотреть, нет ли там чего, что можно стащить. Но когда он увидел Круазия таким отчаявшимся, таким несчастным и совершенно без средств, он не мог устоять перед искушением подвергнуть себя некоторым неудобствам и, возможно, даже выложить за дом свои кровные. А посему без предисловий предложил ему примерно четверть от цены, что была бы истинно справедливой. Круазий тут же кинулся ему на шею, назвал своим другом и спасителем, вслепую подписал договор, от которого у других волосы встали бы дыбом, и на следующий же день, став обладателем новых четырехсот луидоров, снова направился к тому самому игорному дому, где его накануне так вежливо и быстро обчистили до нитки.

   По дороге он проходил мимо пристани, где вот-вот должно было отчалить судно; ветер был ласковый, океан спокойный. Повсюду туда и сюда сновали купцы, матросы, офицеры в форме. Носильщики несли огромные тюки с товарами, пассажиры и их друзья прощались, небольшие лодки гребли во все стороны, на каждом лице читались опасение, алчность или надежда, и среди всей этой суеты величественное судно мягко покачивалось на волнах, под ветром, раздувающим горделивые паруса.

   "Как это здорово, - подумал Круазий, - рисковать всем, что имеешь, идти за моря в опасных поисках фортуны! Что за удовольствие видеть это уходящее в плавание судно, нагруженное всем этим добром, достоянием стольких семейств! И какая радость увидеть затем, как оно возвращается - еще более великолепное и богатое, приносящее вдвое больше того, чем ему было доверено! Ну почему я не один из этих торговцев? Почему и мне не поставить свои четыреста луидоров таким же образом? Это огромное море - оно как зеленое карточное сукно, на котором можно смело пытать счастья! Действительно, почему бы и мне самому не купить несколько тюков шелка или холста? Что мне мешает, если у меня есть золото? И почему бы капитану не согласиться взять на себя заботу о моем товаре? Кто знает, ведь вместо того, чтобы пойти и потерять все мое небольшое состояние в игорном притоне, я мог бы удвоить или даже утроить его честным способом. Если Жюли действительно меня любит, она подождет еще несколько лет, она будет верна мне до того часа, когда я смогу на ней жениться. Торговля иногда приносит больше прибыли, чем мы думаем; в этом мире достаточно примеров, когда богатство приобреталось с поразительной быстротой и именно так - на изменчивых волнах; и почему Провидение не должно благословлять усилия, предпринятые с целью столь похвальной, столь достойной его помощи? Среди этих купцов, которые накопили так много богатств, и которые посылают свои суда во все концы света, не один, вероятно, начинал с меньшего, чем даже есть у меня сейчас. С божьей помощью они преуспели, почему бы и мне в свою очередь не преуспеть? Мне кажется, эти паруса наполняет добрый ветер, и это судно внушает мне доверие. Что ж, решено! Я поговорю с капитаном, кажется, он славный малый; я напишу обо всем Жюли и постараюсь стать расчетливым и преуспевающим торговцем".

   Наибольшая опасность для того, кто безумен обычно лишь наполовину, состоит в том, чтобы стать безумцем вполне.

   Бедный малый не раздумывая привел свою прихоть в исполнение. Найти товар для покупки, когда у тебя есть деньги и ты ровно ничего в этом не смыслишь, - самое простое дело на свете. Чтобы угодить Круазию, капитан отвел его к одному из своих друзей, фабриканту, который продал ему тканей и шелков, на сколько хватило денег. Все это было погружено на телегу и немедленно доставлено на борт. Круазий, полный воодушевления, сам написал на тюках большими буквами свое имя. С огромной радостью он наблюдал, как их поднимают на борт; скоро настал час отплытия, и судно снялось с якоря.

  

  

   VI

  

  

   Мне нет нужды объяснять вам, что после этой операции Круазий оказался совершенно без средств. Дом его был продан, и все, что у него теперь оставалось - это одежда, что была на нем, - ни крыши над головой, ни денье в кармане. Жан, при всем добром своем отношении, не мог понять, как это его хозяин дошел до такой крайности. Круазий же предпочитал об этом и вовсе не говорить - не столько из-за гордости, сколько по крайней своей беспечности. По этой же, вероятно, причине он решил, что станет ночевать под открытым небом; что же касается еды, то тут он решил следующим образом. По его расчетам, судно, на котором он поместил свой товар, должно было возвратиться в Гавр примерно через пол-года. Чтобы выручить деньги на пропитание, Круазий продал - не без сожаления - золотые часы, которые ему подарил отец и которые он, к счастью, сумел сохранить; за них он получил тридцать шесть ливров - достаточная сумма, чтобы прожить шесть месяцев, из расчета четыре су в день. Он не сомневался, что этого ему хватит, и, успокоившись на какое-то время, тут же написал письмо мадемуазель Годо, чтобы сообщить ей обо всем, что успел сделать. В письме Круазий был весьма осторожен и старался не упоминать о своем бедственном положении, напротив, он написал, что затеял отличное коммерческое предприятие, в быстром и счастливом исходе которого не может быть никаких сомнений; он сообщил ей, что "Флеретта", торговое судно водоизмещением в сто пятьдесят тонн, везет его ткани и шелка на Балтику, и умолял, чтобы она оставалась верна ему еще год. При этом он оставлял за собой право просить затем о дальнейшей отсрочке - со своей же стороны, он давал обет любить ее вечно.

   Когда мадемуазель Годо получила это письмо, она сидела у горящего камина и держала в руке, используя как ширму, один из тех бюллетеней, что печатают в морских портах; в них извещается обычно о прибытии и отплытии судов, а также о бедствиях на море. Подобные вещи ее, разумеется, интересовали мало, она никогда не заглядывала ни в один из подобных листков. Письмо Круазия побудило ее прочесть бюллетень. Первое слово, бросившееся ей в глаза, было не что иное, как "Флеретта". Сообщалось, что судно село на мель у берегов Франции в первую же ночь после выхода из порта. Экипажу с трудом удалось спастись, однако груз весь затонул. Узнав о несчастье, мадемуазель Годо уже не думала о том, что Круазий письмом своим, по сути, признавался ей в банкротстве; она была так убита горем, словно сама потеряла миллион. В одно мгновение все ужасы урагана, ярость ветра, крики утопающих, гибель человека, который любил ее, предстали перед ее мысленным взором, словно сцена из романа. Бюллетень и письмо выпали у нее из рук. В сильнейшем волнении она встала с дивана и, задыхаясь от горя, с глазами полными слез, стала ходить туда и обратно, полная решимости действовать и спрашивая себя, что же ей теперь делать.

   По всей справедливости следует сказать о любви: чем вернее, естественней, неоспоримей доводы, приводимые против нее, тем более безудержной становится страсть, другими словами, чем меньше наше влечение послушно здравой логике, тем неистовей мы любим. Это безрассудство человеческого сердца - одна из прекраснейших вещей под небесами, без него мы бы ничего не стоили.

   Жюли прошла в свою комнату - не забыв при этом ни о своем дорогом веере, ни о мимолетном взгляде в зеркало - и снова опустилась на диван. Если бы кто-то увидел ее в эту минуту, ему предстало бы чудное зрелище: глаза ее блистали, щеки пылали, грудь бурно вздымалась, и охваченная этим восхитительном сочетанием скорби и ликования, она без конца шептала: "Бедняга, что он наделал! Потерял последнее - и только из-за меня!"

   Независимо от того наследства, которое она могла получить от отца, мадемуазель Годо владела также весьма внушительной суммой, которую оставила ей покойная матушка. Об этих деньгах она никогда не вспоминала. В тот момент она впервые в жизни осознала, что вправе распоряжаться своими пятьюстами тысячами франков. Эта мысль вызвала у нее на губах улыбку; странный, дерзкий, совершенно женский замысел, почти столь же безумный, как и сам безумец Круазий, пришел ей в голову. Какое-то время она обдумывала его, а затем немедля приступила к его осуществлению.

   Для начала она спросила себя, есть ли у Круазия какие-то родственники или друзья; она послала горничную по всему городу, чтобы выяснить это. После тщательных расспросов тут и там, горничная обнаружила на четвертом этаже старого покосившегося дома дряхлую, немощную тетушку, которая не выходила за порог уже четыре или пять лет и никогда не вставала со своего кресла. Эта бедная женщина, фактически старуха, казалось, оставалась на этом свете исключительно для того, чтобы являть собою образчик всех человеческих бед. Едва видящая, согбенная подагрой, почти глухая, она жила на чердаке одна, но ее неистребимый оптимизм, более упрямый, чем несчастье или болезнь, поддерживал ее и на восьмом десятке, заставляя все еще любить жизнь. Соседи не проходили мимо ее двери, чтобы не заглянуть к ней, а старинные песенки, которые она иногда напевала, приводили в восторг соседских девчонок. У нее была небольшая рента, которой ей хватало на содержание. Днем, пока свет не угас, она всегда что-нибудь да вязала; о событиях, что произошли уже после кончины Людовика XIV, у нее не было ни малейшего представления.

   К этой достойной особе Джулия и собралась ехать - втайне ото всех. По этому случаю она надела все свои украшения: перья, кружева, ленты, бриллианты - ничего не забыла; ей хотелось быть обворожительной, но истинным секретом ее красоты была сама прихоть, которая и увлекала ее вперед. Она поднялась по темной крутой лестнице, ведущей в жилище доброй женщины, и, отвесив той самый изящный поклон, сказала примерно следующее:

   - У вас, сударыня, есть племянник по имени Круазий, который любит меня и просит моей руки. Я также люблю его и хочу выйти за него замуж, однако мой отец, господин Годо, генеральный откупщик этого города, не дает согласия на нашу женитьбу. Причина в том, что племянник ваш совсем небогат. Я ни за что не хотела бы становиться причиной скандала или доставлять кому-либо страдания, и потому никогда не стану предпримать что-либо без согласия моей семьи. Я пришла просить вас об одном одолжении, на которое любезно умоляю вас согласиться. Вы должны сами пойти к моему отцу и предложить ему этот брак. У меня, благодарение Богу, есть небольшой капитал, и он полностью в вашем распоряжении: пятьдесят тысяч франков вы сможете получить у моего нотариуса когда сочтете нужным. Вы скажете отцу, что эта сумма принадлежит вашему племяннику. И она действительно ему принадлежит - это не подарок, который я ему делаю, а долг, который я ему возвращаю. Причина разорения Круазия именно я, мне и следует все это исправить. Мой отец так просто не сдастся, вам придется настаивать, и вы должны иметь немного мужества для этого; я же, со своей стороны, вас не подведу. Никто, кроме меня, не имеет прав на деньги, о которых речь, а значит, никто и никогда не узнает, каким образом они попали вам в руки. Я знаю, что вы сами не очень богаты, и у вас, возможно, будут опасения: могут спросить, из каких таких средств вы так щедро одариваете племянника. Но послушайте, это не важно - главное, что мой отец с вами не знаком, и что вы почти не показываетесь в городе, а значит, нетрудно будет представить дело так, будто вы прибыли только что из какого-то путешествия. Этот шаг, разумеется, причинит вам некоторое беспокойство, вам придется оставить свое кресло и немного потрудиться; однако вы сделаете двух людей счастливыми, сударыня, и если вы когда-нибудь знали, что такое любовь, вы мне не откажете.

   Во время этой продолжительной речи на лице пожилой дамы поочередно сменялись выражения любопытства, тревоги и радостного волнения; она растрогалась чуть не до слез. Последние слова окончательно убедили ее.

   - Да, дитя мое, я знаю, что это такое, - повторила она несколько раз.- Я знаю, что это такое.

   Говоря это, она попыталась подняться с кресла, но ослабевшие ноги едва ее держали. Жюли приблизилась и тут же протянула руку для помощи; непроизвольно в одно мгновение они оказались друг у друга в объятиях. Договор был заключен немедленно, вдобавок его скрепил сердечный поцелуй, после чего старушка была посвящена в необходимые конфиденциальные детали.

   Выслушав все объяснения, добрая женщина достала из своего шкафа старинное платье из тафты, свой бывший свадебный наряд. Этому почтенному предмету дамского гардероба было лет пятидесят, не меньше, однако ни пятнышко, ни пылинка не успели испортить его вида; Жюли была в восхищении от платья. Послали за каретой, самой красивой в городе. Добрая женщина приготовила речь, которую намеревалась произнести перед господином Годо, тогда как Жюли старалась научить ее, как тронуть сердце отца. При этом она без колебаний призналась, что самое уязвимое его место - аристократические амбиции.

   - Если бы вы нашли способ, - сказала она, - польстить этой его слабости, дело было бы решено.

   Добрая женщина глубоко задумалась, молча закончила свой туалет, пожала руку своей будущей племянницы и села в карету. Вскоре она была уже у дома Годо; входя, она гордо выпрямилась - да так, что стала казаться на десять лет моложе. Она величественно пересекла гостиную, где Жюли уронила свой букет, и когда дверь будуара отворилась, твердым голосом сказала лакею, шедшему впереди нее:

   - Доложите о вдовствующей баронессе де Круазий!

   Эти слова обеспечили счастье двух влюбленных; господин Годо был повергнут ими в смятение. Хотя пятьсот тысяч франков и не казались ему такой уж значительной суммой, он был согласен на что угодно, лишь бы сделать свою дочь баронессой. И она стала ею - кто бы осмелился оспаривать этот ее титул? Со своей стороны скажу, что она была вполне достойна его.

  

   ****

  

   Перевод: Юрий Ржепишевский

---

Оставить комментарий © Copyright Альфред_Мюссе (rzepish@gmail.com) Размещен: 07/12/2019, изменен: 03/10/2020. 61k. Статистика. Новелла: Переводы

Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"