Прадедушка мною не видимый, скрытый завесою тайны и нагромождением предрассудков, стереотипов, а также ретроградным обожанием прошлого, выглядит в глазах ныне живущих так, как я его опишу, дай же Бог ему царствия небесного, а мне кротости священной. Сидел дедушка Ваня на струганном, отшлифованном деревянном кресле утерянной породы и неизвестного мастера рукою сделанном. Потягивал коньячок, о не подумайте, что это был какой-нибудь французский, дербентский или армянский коньячишко, то было его собственное изобретение - гордость его и маленькая страсть. Коньячком он называл газированный байкал разбавленный на пополам с водочкой. Пивал он его маленькими рюмочками, курил, глядел на иконописное изображение членов семьи, красовавшиеся в красном углу подогреваемым светом лампадки и наслаждался тенью коричной, что заползала в заднюю фамильного дома из сада, дотрагиваясь до окружающих предметов, придавая им округлые формы. Дедушка, как и его усатый предок, любил почитать, в семье было уж так заведено, что из-за обилия детей и другого шуму читалась литература исключительно в уборных - там, как нигде было тихо, влажновато и жужжали мушки, что располагало к чтению самым лучшим образом.
Внучек своих Иван Павлович очень любил, поэтому регулярно наставлял их на путь истинный: когда они садились семьёй кушать щи, он рьяно стукал черноглазую Маришку и неуклюжую Ию половником по лбу за шуточные разговоры, а иной раз брал кого-нибудь из них своими длинными пианистическими пальцами за предплечье и выводил изо стола. Седой он был и любил почивать после обеда в отстроенной беседке, которую укрывала привитая собственноручно яблонька. Беседка была наспех сколочена из досок, которые усиливали колокольный звон, зовущий на службу или бой курантов извещающих о новом часе, там везде висела марля, эффективно защищавшая от полчищ мошкары. В беседке была лежанка таинственная такая, сыроватая и всегда тёплая. Волшебное место, прадед его очень любил... Умер он там же, заснул и не проснулся более. Потомки весь фамильный домик разделили на зоны влияния, точно побеждённую Германию, после чего у разбитой люстры, образца первых десятилетий двадцатого века, что очень долго лежала на чердаке напротив полукруглого окошка, рама которого была изъедена насекомыми, на закате проносился пугающий вопрос Достоевского о Боге и вседозволенности, мы с кузиной боялись этого места и поднимались туда только в минуты необузданных мечтаний.