Садовник Геннадий Викторович. Снежные Королевы"

"...нет ничего тайного, что не стало бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы" (От Луки, 8:17)

"Величайший ваш враг спрячется там, где вы меньше всего будете его искать" (Юлий Цезарь, 75 г до н.э.)

"Береги честь смолоду" (народная истина)

На одной из вахт (см. "Трудовые будни"), мой напарник и тёзка, Геннадий Добряков, наблюдавший, как я то и дело садился к компьютеру, открывал свою жёлтую папку, выхватывал из неё какой-нибудь файл и, прогнав уже набранный текст до какого-нибудь места, начинал колотить по клавишам, спросил меня, не нужен ли мне сюжет для повести. "Мою повесть можно назвать историей предательства, откровенной подлости людей, с которыми, к несчастью, иногда нас связывает судьба", - сказал он.
С Геной Добряковым я был знаком ещё на Дальнем Востоке, - некоторое время мы жили в одном городе. Знал его, как человека, которому можно верить, да и не было у него резона меня обманывать, поэтому приготовился выслушать его рассказ - на выдумки не стал бы тратить своего времени, - попросив разрешения записывать на магнитофон, чтобы потом уже, не торопясь, в перерыве между вахтами обработать материал. Его рассказ затянулся на несколько дней, на них я и разделю повествование.
В повести описано не всё, что было рассказано, но думаю, что и этого вполне достаточно, чтобы составить представление о том, с какими людьми может столкнуть нас жизнь, поэтому, вслед за Юлием Фучиком, добавив лишь одно слово, хочу воскликнуть: "Молодые люди, будьте бдительны!"
Просмотрев законченную повесть, Геннадий сделал лишь несколько незначительных замечаний. Фамилии главных героев повести изменены, что, конечно, не исключает совпадений.

День первый

"У Стивена Кинга в "Как писать книги" прочитал следующее: "Не бывает плохих собак, как гласит название популярного учебника дрессировки, только не надо говорить этого родителям ребёнка, изувеченного питбулем или ротвейлером, - есть шанс, что ваши слова забъют вам в глотку". Грубовато, но весьма доходчиво. Это к тому, что мне могут сказать, что не бывает нехороших женщин, все они ангелы. Не надо говорить этого мне, - есть шанс, что в ответ на это я отреагирую как-нибудь нежелательно для озвучившего эту мысль, поскольку на протяжении многих лет соприкасался с другими примерами и, говоря по-современному, в виртуальном смысле делаю это по сей день, хотя имею горячее желание забыть всю эту историю, словно отвратительный сон.
... Она подошла сразу же после общего собрания студентов, где руководитель практики рассказал о порядке её проведения, а присутствующий на собрании лесник озвучил правила поведения на территории заповедника. База, на которой поселились студенты и пять преподавателей, - два двухэтажных деревянных корпуса и несколько многокомнатных павильонов, - располагалась в живописном сосновом бору на берегу озера. Когда-то она была туристической, но заповедник, аргументируя свои требования многочисленными фактами нарушения туристами заповедного режима, добился, чтобы все строения передали в его ведение, а туристов переселили на противоположный конец озера, где тоже была база, более современная.
"Геннадий Владимирович, можно приходить к Вам по вечерам с вопросами по предмету, а то я чувствую пробелы в своём образовании?" - удивила она меня столь необычной просьбой, что в первые секунды я прямо опешил, ведь в моё время девушки были скромнее.
Спустя много лет на вопрос своего дальневосточного товарища Володи Иванова, как я познакомился со своей первой женой, - её он видел разок месяца через три после нашей свадьбы, - сказал в сердцах: "Да на практике, студенткой, напросилась приходить ко мне на консультации, "по вечерам"", и, помолчав, вдруг неожиданно даже для себя, вовсе и не думая шутить, добавил: "Но потом так ничего и не спросила".
Володя, правильно и быстро понимающий и ценящий тонкий, на манер английского, юмор, вдруг зашёлся в смехе, схватившись за живот, - только и слышно было с его стороны: "А пить..., а пить..." и, наконец, сумев договорить фразу: "А пить-то и не хочется!", повалился на гостиничную кровать и стал болтать в воздухе ногами - "велосипед крутить".
Сразу понял, что Володя имеет в виду, - свежий тогда анекдот про холостяка, которого все уговаривали жениться, что вот де, станет он умирать, некому стакан воды будет подать, если не сделает он этого необходимого шага в своей жизни. Ладно, уговорили - женился. Родились дети, выросли. Умирает он, вокруг они сидят, супруга, конечно, тоже, - редкая жена не переживёт своего мужа лет на десять, - а он вдруг с горечью и произносит ту самую фразу: "А пить-то и не хочется!".
Оценив свою случайную шутку, я тоже присоединился к заразительно хохочущему Володе, чуть не лопнули мы тогда со смеху подобно Пузырю из детской сказки, в которой Соломинка и Лапоть были свидетелями необыкновенной кончины одного из главных героев. Вот уж, поистине, совсем, как и подвигу, в жизни всегда есть место юмору, даже в разговорах о весьма невесёлых вещах.
...Очки, смущение на лице, подчёркиваемое румянцем, - может, действительно хочет пополнить запас знаний, разве сразу разберёшь? Отказать, значит расписаться в своей несостоятельности в качестве преподавателя, а этого я себе позволить не мог. И эта полная неспособность отказывать, если нет очевидной уважительной причины это сделать! Сколько уже настрадался из-за этого!
"Да, конечно, по мере возможности", - в надежде, что постараюсь её, эту возможность, исключить, и все образуется само собой. На этом разговор был окончен, я даже не успел узнать, как зовут студентку, пожелавшую пополнять запас своих знаний по длинным - почти до полуночи - вечерам.
Студентов было человек сорок, более половины из них - девушки, поэтому не удивительно, что я видел её, как бы впервые, попробуй сразу всех запомнить, хотя с этой группой я и "валандался" уже несколько дней, ведь нужно было всю эту ораву перевезти на Южный Урал из Крыма, где они проходили практику по другому предмету.
Нескольких, правда, уже знал неплохо, ведь, едва я поступил в аспирантуру, на кафедре мне сразу навесили нагрузку, благо, почти по специальности - проведение студенческого кружка. Определились постоянные "ученики", больше почему-то девушки. Одна из них, Наташа "Маленькая" - так ласково звали её из-за небольшого роста её сверстники, - мне нравилась.
Иногда казалось, что Наташа знает предмет не хуже меня, а её умению излагать эти свои знания даже завидовал. Впрочем, не только ей. В кружок ходили еще три умницы: Таня, Аня и Лена, которые делали великолепные доклады. Некоторые ребята тоже не отставали.
Для сообщений на разные темы я приглашал преподавателей кафедры, всегда откликавшихся на просьбу прочитать лекцию, - жизнь в кружке кипела, мне лишь, не прикладывая особых усилий, нужно было слегка регулировать этим процессом. Слава о моих успехах в кружковой работе поползла по факультету, меня стали просить поделиться опытом по раскрутке инициативы студентов в совсем необязательных для них мероприятиях.
Два первых вечера я попросту не появлялся в своей отдельной комнатке длинного жилого павильона до полуночи, но не потому, что скрывался от Ольги, - так, оказывается, звали "записавшуюся на консультации" студентку. Мне было неведомо даже, приходила она или нет, и только потом от неё же узнал, что приходила.
Оба эти вечера вместе с тремя студентами-рабфаковцами, поступившими на факультет уже после службы в армии, на лодке-плоскодонке, откуда-то взятой одним из студентов - жгучим азербайджанцем Фаридом - через всё озеро мы плавали на танцы на действующую турбазу. Гребли по очереди и через полчаса оказывались на месте.
Шестью годами раньше, ещё студентом, я уже побывал здесь, - в зимние каникулы, когда мороз сковал озеро прозрачным льдом, а сосновый бор вокруг был завален пушистым, разноцветно искрящимся снегом. Отведав вместе со своими друзьями цвета крепкого чая хмельного "Ерофеича", в валенках, джинсах и жёлтом свитере с повязанным поверх него шейным платком, я лихо отплясывал под веселую песню: "...Потолок ледяной, дверь скрипучая, за шершавой стеной тьма колючая, как шагнёшь за порог, - всюду иней, а на окнах парок - синий, синий...", знакомился с девушками, болтал с ними о какой-то весёлой ерунде, всё было, как в доброй зимней сказке. Потому и откликнулся на предложение Фарида сплавать на танцы, - хотелось оживить в себе то ощущение юношеской бесшабашности, сменившееся в годы обучения в аспирантуре озабоченностью не столь уж отдалённым будущим, ведь срок её окончания с каждым новым днём неумолимо приближался ровно на сутки.
Сначала три раза подряд я станцевал с девушкой из местной молодёжи, живущей на примыкающей к озеру станции. Проявляя свои недюжинные знания этикета, улыбаясь сквозь усы, совсем недавно вместе с бородой отращённые в экспедиции на Дальний Восток, сразу объявил: дабы не обидеть даму, ангажирую её сразу на три танца. Дама была не против такой перспективы, только, лукаво улыбаясь, спросила как бы разочарованно: "А почему только на три?"
Против наших совместных танцев был только какой-то парень, видимо, её кавалер. Два танца он ещё терпел, уже на втором, правда, метнул на меня уничтожающий взгляд. Когда же его девушку, уже в третий раз подряд, пригласил без умолку болтающий бородатый тип, кровь у него вскипела. Его едва успели схватить толпившиеся рядом с ним друзья, тоже весьма прогрессивного - пролетарского - вида.
Краем глаза я заметил недружественную реакцию парня, и понял, что на третьем танце надо обязательно заканчивать, что, впрочем, и собирался сделать. Несколько блефуя, - силы были явно не равны, даже если кликнуть всех рабфаковцев, расползшихся по танцплощадке, - попросил девушку удержать своего знакомого от каких-либо враждебных действий из-за весьма неблагоприятного для него и всех его друзей исхода конфронтации. Она пообещала всё уладить. Закончив танец, довел её до места и, поблагодарив, сдал на руки взбешённому ухажеру, который сразу остыл, услышав почтительную речь: "Ничто не даётся так дёшево и не ценится так дорого, как вежливость!"
Больше решил судьбу не испытывать и перешёл на противоположный конец открытой танцплощадки, - компания станционных парней была весьма многочисленна и ими, наверное, уже начал было составляться проект под кодовым названием "А пусть к нашим девкам не пристаёт", но своими действиями я их полностью обезоружил. Правила этикета я полностью соблюл, принципами не поступился, - можно было с честью покидать поле несостоявшейся битвы.
Не находя партнерши, несколько танцев я пропустил и вдруг увидел одиноко стоящую девушку с необыкновенно знакомым лицом.
...Уже прошёл год, как я отметил свой двадцатипятилетний юбилей, а "оперативная" часть моего сердца была ещё совершенно свободна, тогда как другая, "памятийная", была прочно занята, выражаясь современным, компьютерным, языком, нестираемой информацией о давней, ещё школьной любви, которой по праву и навсегда был присвоен первый номер. До признаний в ней дело так тогда и не дошло, поэтому, несмотря на свой неюношеский возраст, я так и жил, ни разу так и не сказав заветных три слова, хотя услышать их, желающие были.
... Молодая вожатая из пионерского лагеря, расположенного на том же берегу, что и действующая турбаза, оказалась удивительно похожей на мою первую любовь, словно её сестра - близнец. Снова завёл свою песню о правилах этикета, но потом ни я, ни Вера, - её имя я знал уже через полминуты, - танцы не считали, и не отходили друг от друга до того самого момента, когда по репродуктору объявили, что танцплощадка под открытым небом закрывается.
Девушка, всколыхнувшая вдруг глубинные пласты моих воспоминаний, заторопилась на машину, привезшую её с подругами. Предложил ей совершить с нами путешествие до пионерлагеря на лодке, ведь было почти по пути, - он располагался через относительно узкую часть озера прямо напротив бывшей турбазы, ставшей пристанищем для нас. Не удивительно, что она отказалась, но многообещающе сказала на прощание: "До скорого свидания!"
Но в следующий вечер на танцах её не было, а приехавшие подруги сообщили, что она дежурит по лагерю, и велела кланяться в надежде на будущие встречи.
На следующий день вся практика на машинах отбыла с двумя ночёвками в соседнюю область для ознакомления с отдаленными объектами. По возвращении на базу в первый же вечер, затянувшийся до полуночи, Ольга пришла в мою комнату на первую "консультацию", закончившуюся так, как она и желала с самого начала: "Salus cum sola otare non cogitabunter "Pater Noster"" - "Мужчина с женщиной наедине не прочтут "Отче наш"".
Потом она вдруг разрыдалась и призналась в своей ко мне большой любви, - внутри неё жила актриса, никогда не покидая своей оболочки, не единожды довелось мне присутствовать при её глубоком погружении в роль, сопровождаемом взрывом эмоций и страстей. Много позже услышал весьма подходящий этому случаю анекдот о французе, который утром спросил свою девушку: "Ты почему не плачешь? Все русские девушки плачут и говорят: "Теперь ты меня будешь б...ю считать"". Ольга исполнила только первую часть этой программы, заменив вторую признанием в любви.
...Ольга была недурна собой. Как по манерам поведения, так и внешне - копия Лолиты из снятого почти через двадцать лет одноимённого американского фильма. И вела она себя так же. Было не удивительно, что, как когда-то господин Гумберт Гумберт, я быстро потерял голову, ведь в присутствии сего чрезвычайно полезного предмета на плечах, никогда бы не стал иметь дела с девушкой, которая, даже не представившись, фактически запросилась в постель к незнакомому мужчине, - кто даст гарантии, что то же самое она не будет делать позже с другими, уж она-то точно не станет их давать?
На танцы я больше не плавал. Один из рабфаковцев - партнёров по лодочным поездкам на танцы, кажется, Санька Прижогин, сказал как-то, что мной интересовалась знакомая из пионерлагеря, и я почувствовал себя предателем, и не её даже, ведь ничего такого Вере не обещал, а своей мечты, с которой жил с того самого момента, когда сероглазая девушка с косой обнаружила на моей парте чернильное пятнышко. И однажды я не выдержал, средь бела дня взял лодку и поплыл на противоположную сторону.
Лодка уткнулась в песчаный пляж, я выбрался из неё, и попросил проходящую мимо девушку позвать Веру. Посланница скоро вернулась с известием, что её на месте нет, а когда будет - неизвестно, предположила даже, что она уехала. Встретиться со своей мечтой мне была не суждено, - больше я уже не делал попыток увидеться с ней.
Незадолго до окончания практики на базе появился некто Евгений Гузкин, парень в очках, настолько высокий, что, стараясь казаться ниже, он стоял, изогнувшись вопросительным знаком. Приехал он из Крыма к Ольге, которая, как оказалось, - это было секретом полишинеля лишь для меня, - ещё совсем недавно была его girl-friend, (а он, соответственно, моим предшественником) и, наверное, тоже признавалась ему в своей большой и вечной любви с подходящими этому случаю, как ей, наверное, казалось, слезами.
Тогда я ещё не знал, что некоторые артистические натуры способны произносить подобное признание неограниченное число раз, - как на сцене, если они работают актёрами, так и в жизни, если они так и не пошли по артистической стезе, как это им было написано на роду, а Ольга была как раз из таких.
В её девятнадцать лет, Гузкин был у Ольги не первым мужчиной и, как он сразу уяснил по приезде, не последним, поэтому очень быстро получил увольнение в "свободное плавание", причём, сделано это было в такой форме, что мне тогда уже следовало бы задуматься: а не поступит ли она точно так же в дальнейшем, когда её влюблённость пройдёт, ведь сделала же она это, её "любовь", за какие-то полторы-две недели, пока она не виделась с Гузкиным. Задним умом, впрочем, умны все без исключения. Первый же Ольгин мужчина, по её собственному признанию, по большой иронии судьбы, тоже находился на этой же злосчастной базе, приехавший на практику в качестве подсобного рабочего, поскольку по той же самой иронии, изгнанный из числа студентов, до своего восстановления временно работал лаборантом на нашей кафедре. Справедливости ради должен сказать, что он, совершенно невольно, предупреждал меня о необыкновенной доступности Ольги, когда я ещё даже не знал её имени и только-только услышал из её смущающихся уст просьбу уделять ей время "для консультаций".
Отвергнутый любовник как будто сразу смирился с поражением, но, как показало будущее, это впечатление было обманчивым. Почему-то запомнилось, как он, несуразно длинный, пристроившийся на кухне за раздавальщика блюд, согнувшись в поклоне, с азиатской улыбкой на лице, подавал манную кашу своему, как тогда представлялось, более удачливому сопернику - Гузкин был из южного города, "отца" яблок, и, судя по лицу, в его роду, несмотря на русские ФИО, явно присутствовали также туркестанские корни, поэтому "азиатство" ему легко удавалось.
По окончании практики состоялся банкет. Он проходил при свечах, потому, что пронесшаяся над озером гроза повредила линию электропередач и фирменное блюдо - плов, пришлось готовить на костре. В этот вечер Ольгу выбрали "Мисс Практика", даже без моего голоса, который я отдал за "Маленькую", - нравиться она мне так и не перестала, и вторая моя жена оказалась настолько похожа на неё, что, просматривая семейный фотоальбом, ещё не увезённый к себе женой первой, уже получившей статус бывшей, мой товарищ Андрей Ивашов, наткнувшись в нём на фотографию Наташи, спросил в изумлении: "А Ленка-то как сюда попала?". Только внимательно присмотревшись, он понял, что это вовсе не наша с ним сослуживица Лена, с которой мы все вместе ездили на лыжные соревнования, тогда ещё не подозревающая, что станет моей женой, - как и сам я, впрочем.
...Не заглядывая далеко в будущее, после практики я поехал к своим родителям на каникулы, но едва появился в своем общежитии, был тут же найден и приглашён в небольшой городок в часе езды на электричке, - знакомиться с Ольгиными родителями. Железо ковалось, пока оно было горячим!
Порой дело делается так же быстро, как и сказка сказывается, - в первый день зимы Ольга стала Добряковой. Свойственный мне авантюризм на этот раз увёл уж слишком далеко, ведь я получал тогда только аспирантскую стипендию, а в воображаемой графе доходов молодой жены были одни нули, ведь по причине слабой успеваемости она даже стипендии не получала. Потом она лишалась её неоднократно, и в эти семестры стипендию ей платила мать, ежемесячно отсчитывая ровно столько рублей, сколько та могла бы заработать своей головой.
Зато эти нерегулярные выплаты дали Ольге повод заявить после развода, что её всегда содержали родители, хотя никаких счетов я ей не предъявлял. Как-то сразу "позабылось", что мне приходилось подрабатывать ночными дежурствами в общежитии, по настоянию тёщи съездить на денежную "шабашку", а после отъезда на место работы, экономя на всём, посылать ей, оставшейся на год доучиваться на пятом курсе, несколько немаленьких по размерам денежных переводов, не считая, впрочем, такое положение дел чем-то для себя необычным и героическим: "Взялся за гуж, не говори, что не муж!".
Мне пришло как-то на ум следующее объяснение: такого рода женщины ведут себя после развода так, будто перед ними в неоплатном долгу остались, потому, что в своей-то голове они держат почасовые тарифы "ночных бабочек", всё-таки стесняясь это озвучить, только мысленно выставляя бывшим мужьям счета на астрономические суммы, ведь ценят-то они себя о-го-го как высоко, не даром ведь говорят, что как бы хороша ни была женщина, про себя она думает ещё лучше.

День второй

...Первый "звонок" для меня "прозвенел" уже через пару месяцев после свадьбы. Вместе с группой студентов, над которыми я был временный начальник, мы находились в поездке по Средней Азии, а в конце её ненадолго остановились в Ташкенте у моей двоюродной сестры. У неё была ласковая трёхлетняя дочка Лена, и я был неприятно поражён, случайно заметив, как Ольга, уткнувшись в какую-то книгу, нетерпеливо отталкивала от себя девочку, которая хотела с ней поиграть. Потом, разобравшись, видимо, что к чему, - ведь дети понимают взрослых гораздо быстрее нас самих, мне вот несколько лет для этого понадобилось, - Леночка отошла и больше к ней уже не подходила, даже всячески избегала её. Уже тогда заподозрил, что моя жена не любит детей. Так оно и оказалось впоследствии. К своим же дочерям она, как и её мамаша, относилась как к вещам, - горячо любимой личной собственности. Так, например, как тёща относилась к своей "Кристине" - мебельной стенке, которую она обожала всеми фибрами души.
...Валентина Васильевна оказалась классической тёщей, - именно такие они "вдохновляют" сочинять про них анекдоты: "Папа, а почему наша бабушка бегает зигзагами по огороду?" - "Кому бабушка, а кому тёща, - подай-ка, сынок, вторую обойму" и стихи: "Слышим, - наш сосед пришёл/ и об стенку грохнул,/ если тёщу - хорошо,/ если вазу - плохо!".
Однажды она вдруг ударилась в воспоминания о своей молодости и рассказала такую историю... Ещё до знакомства с будущим мужем она дружила с парнем, - а может и одновременно с ним, не зная на ком остановиться, взвешивая все "за" и "против", история об этом умалчивает. Во время их очередной прогулки, в прохладный, видимо, день, тогда ещё не тёща, а девушка, активно ищущая мужа, она вдруг заметила, как из носа у него вдруг побежала жидкая струйка. Этого оказалось достаточно, чтобы она сразу его "разлюбила" и больше не имела с ним никаких дел.
Вот ведь, оказывается, какой пустяк может уберечь человека от несчастья! Ну почему со мной не произошло что-либо подобное в то злосчастное лето?! В ретроспективе я даже согласен был лечь в больницу с любым заболеванием, - только, конечно, не смертельным, это было бы уж слишком, - чтобы только не поехать на ту практику, ведь в городе я бы и не заметил Ольгу, как не делал до этого предыдущих два года. Здесь же случилась типичная походно-полевая любовь, которая у легкомысленных натур, - а она оказалась из их числа, - довольно быстро проходит.
От судьбы, впрочем, не уйдёшь, - по крайней мере, так я себя успокаиваю. У американского писателя О'Генри есть поучительная новелла, которая так и называется: "Дороги судьбы". Главный её герой, доморощенный поэт, рассорившись со своей девушкой, покинул свою деревню и пошёл в город. Он дошёл до перекрёстка двух дорог, а далее новелла разветвляется на три рассказа, - в первом он пошёл по левой дороге, во втором по правой, а в третьем - вернулся назад, раздумав идти дальше. В финале каждого рассказа он всякий раз погибал от выстрела из одного и того же пистолета. В первом рассказе в тот же день, во втором - через несколько месяцев, а в последнем - спустя много лет.
А по поводу своих сожалений, что когда-то я не сломал себе ногу, не попал под автомобиль или, лучше всего, не подхватил какой-нибудь не смертельный вирус, хочется самому себе напомнить слова знаменитого Карнеги, автора бестселлера "Как научиться жить и не беспокоиться по пустякам" и других поучительных произведений: "Не надо пилить опилки!". Есть у него и другой совет: "Если вам достался лимон, сделайте из него лимонад". Вот только где достать рецепт его приготовления? У самого-то Карнеги, по слухам, жизнь не очень задалась, несмотря на всё его необыкновенное умение жить "не беспокоясь".
...Ближе к первой весне тёща начала "демонстрировать свои зубы". Убедившись, что зять не собирается претендовать на их жилплощадь, никоим образом не высказывает недовольства отсутствием приданого, - не считать же таковым две подушки и одеяло, - и вообще от них ничего не требует, она почувствовала ко мне плохо скрываемое презрение: почто, дескать, она ломала голову над вопросом, для чего собственно её дочь, абсолютно бесперспективную в материальном плане, взяли замуж?! Ведь она уже приготовилась брать у меня письменное обязательство, - если вдруг попрошусь прописаться в их квартире, - что при форс-мажорных обстоятельствах в семейной жизни её дочери не буду требовать своей доли. Когда я узнал об этом от Ольги, - тёща сама поделилась с ней своими несбывшимися опасениями по этому поводу, - сказал ей, что её мать типичная мещанка, которой не ведомо, что довольно часто женятся и вообще живут безо всякого расчёта, не надо мерить всех людей по себе, а уж среди геологов искать расчётливых людей вообще безнадёжное дело, это ей нужно к торгашам податься, что она и сделала потом, когда вся страна кинулись торговать, кто барахлом, кто своей совестью, а вот она преуспела и в том и другом.
Месяцев через пять после свадьбы, в одно из посещений её дома, тёща пригласила меня на свою кухню и стала подводить предварительные и неутешительные, по её мнению, итоги нашей совместной жизни. Как из рога изобилия посыпавшиеся упрёки касались чего угодно, даже того, что я продолжаю ходить в бассейн, как будто не произошло такое великое по её мнению событие, долженствующее перевернуть весь уклад моей жизни - женитьба на её дочери. Изо всех видов спорта, видимо, теперь она оставляла мне только право ношения жены на руках. А что, хорошо развивает и конечности, и органы дыхания, её дочери приятно, а самое главное для тёщи, это бесплатно.
Были даже претензии к моим взаимоотношениям с родителями: по какому праву, дескать, без согласования с ней, я посмел послать им к празднику какую-то копеечную бандероль. Это я сам проговорился, в контексте рассказа о случайной встрече в очереди на почте со своим земляком, адресат получателя которого невольно подсмотрел, - докладывать о сем незначительном факте я не собирался и вовсе не потому, что хотел это сделать тайком, полагая, что ничего криминального в том нет, что сын помнит о своих родителях. Каково же было моё удивление и возмущение, - невысказанное, впрочем, надо было бы сразу поставить её на причитающееся ей место, - когда тёща недвусмысленно заявила, что теперь ни о каких тратах на кого бы то ни было я не должен и мечтать и что единственной теперь моей целью в жизни должен быть неуклонный рост благосостояния её дочери.
Но самым, всё-таки, тяжёлым из обвинений было вот что: выйдя за меня замуж, её дочь закувыркалась! "Кувыркаться" по её терминологии означало совсем не то, что подразумевается абсолютным большинством российского населения, когда так говорят о женщине - акробатки не в счёт, - а хронически болеть. В сердцах, мне хотелось сказать, что её дочь ещё до знакомства со мной "кувыркалась" во всех смыслах, и, весьма активно, в общепринятом, и в её деревенском понимании этого слова, чего уж там скромничать, но усилием воли опять сдержался.
Единственное, что я осмелился противопоставить её многочисленным и самым разным - на любой вкус - обвинениям, и что мог поставить себе в заслугу, было то, что, познакомившись со мной, её дочь бросила курить. Тут я покривил душой, сообщив полуправду, - благополучно выйдя замуж, она снова стала позволять себе выкурить в компании несколько сигарет, но это было как бы не в счёт.
Тёща настояла всё же, чтобы я, абсолютно здоровый и ни на что никогда не жалующийся, поскольку всегда вёл здоровый образ жизни, прошёл тщательную специфическую медкомиссию, сдавал какие-то анализы, результаты которых убедительно показали, что к "кувырканиям" её дочери я не имею никакого отношения, - она сама могла бы сказать своей мамочке кому ещё, кроме меня, надо было провериться, но "постеснялась". Когда я пришёл с этим известием, тёще не удалось скрыть чувства глубокого разочарования в форме поджимания губ, ведь так хотелось свалить всё на чужого ей человека. Впрочем, она наверняка и не поверила, даже, возможно, сама сходила в поликлинику, чтобы убедиться, что я сказал правду.
Сваливать вину за всё подряд на подходящих для этого людей, желательно, конечно, не её родственников, вообще было нормой жизни тёщи. Если она сама роняла вазу с цветами, тут же проводилось расследование, и выявлялся виновник, - тот, кто поставил эту вазу на то место, где она соизволила пронести свою царственную руку, - и обрушивался на него поток брани.
Тёща была родом из оренбургской деревни, из рабоче-крестьянской семьи, родители были простые, вполне приличные, впрочем, люди, но она себя вела так, словно была "дворянкой столбовою", имеющей большие перспективы стать "владычицей морскою", имея "на посылках" целую стаю золотых рыбок. Не имея ни малейшего понятия о такте, она позволяла себе, сидя за общим и глядя в противоположную сторону, так сказать своей второй дочери, имея в виду меня: "Леночка, подай ему "то" или "это". Так и не дошли у меня руки показать ей попавшуюся как-то на глаза статью из журнала "Русская речь", где писалось о недопустимости применения формы третьего лица по отношению к присутствующему человеку, - если, конечно, не хотеть его унизить и оскорбить.
Словно школьница-негодница, прыгающая на одной ноге и дразнящая своего ровесника: "Толстый, жирный, бе-бе-бе", она не уставала твердить, что я чересчур толст, хотя назвать меня толстым можно было разве только в сравнении с её измождённым мужем. Как будто в насмешку над ней, второй её официальный зять, ещё до перехода в разряд очередного бывшего, стал по своей комплекции походить на пивную бочку.
Она сделала то, чего не удавалось до неё никому, - обнаружить у меня косоглазие, - и упрекала дочку: "Что же ты, Оленька, за косого замуж вышла". Это говорилось как бы в шутку, со смехом, но ведь давно и абсолютно всем известно, что в каждой шутке есть только доля шутки. Даже как-то неудобно за неё было: взрослый, вроде, человек, бабушкой готовится стать, а несёт такую несусветную дурь. Я всё это или молча сносил, или сам обращал в шутку, не пикироваться же с недалёким и абсолютно бестактным человеком.
Как жаль, всё-таки, что в своё время Илья Репин не написал гораздо более жизненную картину, чем он это сделал: "Иван Грозный убивает свою тёщу" (едва ли он устоял перед таким соблазном, коли он и самих-то жён не очень жаловал, регулярно ссылая их в монастырь, а несчастную Марию Долгорукую, за то, что она ещё до венца "слюбилась" с кем-то, вообще утопил вместе с санями и лошадью в царском пруду "опричной" российской столицы, Александровской слободы, - тогда же, наверное и тёще досталось "на орехи"), чтобы многие тысячи будущих мужей, в качестве предостережения, могли дарить их матерям своих жён.
Тёща могла при посторонних накричать на мужа, - безобидного и работящего кандидата физико-математических наук. Пока ему позволяло здоровье, все свои отпуска он проводил на "шабашках", - в деревнях соседней области строил какие-то зерносушилки, зарабатывая большие по тем временам деньги (тёща и меня туда потом, естественно, "пристроила", - как потом выяснилось, её дочке на шубу зарабатывать). Но и после этого "её душенька" не была довольна: "пуще прежнего бранилась старуха, обзывала его дурачиной и простофилей".
На самом деле никакой мудрой старухой в свои сорок с небольшим лет тёща не была, что не мешало ей брать на себя обязанность всех поучать, будто она одна знала все истины в последней инстанции. Моя мама потом рассказывала, что когда она приезжала помогать управляться с нашей четырёхмесячной дочкой, даже её, успевшую вырастить троих детей и нескольких внуков, тёща учила стирать пелёнки.
Человека без положительных черт не бывает, были они и у тёщи. Нравилась в ней её любовь к чистоте, - в своём доме она буквально пылинки сдувала, - и я по сей день удивляюсь, как резко она контрастировала с её нечистоплотностью моральной. Жаль вот только, что эту свою положительную черту она не передала своей дочери, а только вторую. И, ещё, - она умела хорошо готовить. Возвращаясь мыслями в свою молодость, при воспоминаниях о её вкусных борщах, которые, приезжая к "тёще на блины", иногда употреблял, порой я проникался всепрощенчеством. Такое моё состояние, впрочем, длилось недолго, - куда было деваться от реалий нынешнего дня, ведь в том, что мы с дочерью стали чужими друг другу, несмотря на все мои старания предупредить это состояние, была громадная заслуга её бабушки, вот только за такого рода "заслуги" хочется наградить эту бабусю отнюдь не орденом и даже не медалью.
И у тёщиной дочки были положительные черты. У неё было красивое тело, и она хорошо шила и вязала, - порой делала это даже на лекциях, обвязывая своих кукол, - так и виделась круглолицей и румяной девушкой в кокошнике, сидящей за рукоделием в своей светёлке в ожидании отбывшего за тридевять земель суженого. Только впоследствии выяснилось, что обычно выходило так, что тут же в этой самой "светёлке" объявлялся "добрый молодец", соблазнённый видом её тела, только до поры до времени покрытого одеждами, и рукоделье забрасывалось. Довольно долго она это успешно скрывала.

День третий

...В середине лета, едва наша совместная жизнь перевалила за первое полугодие, незадолго перед отъездом на производственную практику на Кавказ, хитро улыбаясь, Ольга вдруг задала мне такой, видимо, сильно забавлявший её риторический вопрос: почему вот женщину, когда ей изменяет муж, окружающие жалеют, а его осуждают, тогда как над ним, ставшим вдруг "рогатым", наоборот, все смеются, а жене хоть бы хны. Тогда я не нашелся, что сказать, никогда над этим не задумывался, жаль, не прочитал тогда ещё рассказа Леонида Андреева с подходящим названием: "Рогоносцы", в котором с присущем этому писателю талантом описан интересный обычай среди аборигенов неназванного острова в Средиземном море.
Мужчины там, имеющие неопровержимые доказательства измен их жён, не подавая виду, тайком изготавливали себе рога разных размеров и, сговорившись, в определённый день весёлой и шумной компанией выходили на улицы городка с этими надетыми на себя рогами. Жёны-изменницы бежали поодаль и старались, как могли, оправдываться, вопя, что есть мочи, будто мужья на них напраслину возводят, и все, наоборот, смеялись над изменницами, а вовсе не над мужьями. А ведь правильно, - какой женщине понравится прослыть потаскухой, так что, Ольга по этому вопросу была просто неправильно информирована. Она этого рассказа тоже не читала, поэтому, видимо, внутри себя давилась от смеха и жалела, наверное, лишь о том, что к ней и её друзьям не могут присоединиться другие.
Началось с того, а скорее продолжалось, что на свой двадцатилетний юбилей в одно из первых чисел июля, кроме своих школьных подруг, - дело происходило в её родном городе, - она неожиданно для меня пригласила Гузкина. Тогда я проводил научные эксперименты в соседнем городке и смог отлучиться лишь на один только вечер. Приехал на перекладных к вечеру и застал в доме её родителей большую весёлую компанию и "эверест" немытой посуды на кухне, - накануне тесть праздновал благополучное окончание очередной шабашки и получение расчёта за неё, и сразу куда-то исчез, а поскольку тёщи и горячей воды дома не было, помыть всё это молодая жена за день так и не собралась.
Согрел воды и насколько мог быстро, навёл порядок на кухне. Гузкин был со мной сама любезность, только что на брудершафт не предложил выпить, и, само собой, остался ночевать: "опять от него сбежала последняя электричка". Рано утром мне пришлось оставить их одних в трёхкомнатной квартире, причём тогда я настолько доверял своей молодой жене, что сделал это совершенно спокойно.
Через неделю я снова собрался в командировку, но по приезде на место узнал, что прибор, на котором предстояло работать, неожиданно сломался, и мне пришлось тут же вернуться домой. Едва успел переодеться и прилечь отдохнуть, - вставать на электричку пришлось рано, - как услышал в прихожей возбуждённые голоса двух людей. Мы жили в блоке на две комнаты, поэтому первая моя мысль, - пришли соседи. Но нет, - в замочной скважине моей двери закрутился ключ, попавший туда не с первого раза, и в комнату ворвались нетерпеливые Ольга с Гузкиным, у которого из-под мышки торчала бутылка.
Немая сцена длилась недолго. "О-о, как здорово, что ты здесь, я как будто знала, что ты уже дома, вот мы вина принесли, выпьем с приездом!" - быстро нашлась "великая актриса". Ну что бы мне задержаться где-нибудь на часок, чтобы потом поучаствовать в классической сцене: "Приезжает муж из командировки, открывает своим ключом дверь, а там..."! Если бы оно случилось так, то сейчас я, наверное, с трудом вспоминал бы даже её имя, давно это было. А так, не пойман - не вор. Разводиться же из-за того, что жена среди бела дня пришла домой с однокурсником, пусть даже и бывшим бой-френдом, - бывшим же, теперь он просто товарищ, с которым в отсутствии мужа можно выпить, да в шахматы поиграть, - казалось недостаточно мотивированным. Но это мне, а вот какой-нибудь Махмуд, будь он мужем, без лишних слов зарезал бы обоих, ровно за столько, сколько бы понадобилось, чтобы достать кинжал и нанести пару выверенных ударов, - они ведь, ножи, у "махмудов" всегда под рукой. Если бы, конечно, ему удалось их догнать.
... Потом мы разъехались в разные стороны, - она на юг, - сначала на неделю в Махачкалу, а потом в горы, я - на свой любимый Дальний Восток. По возвращении с берегов Амура, обладая, как уже говорил, изрядным авантюризмом, соскучившись по жене, - дело ведь молодое, - решил её навестить в горах Южного Дагестана. Об этом своём желании сообщил тёще в присутствии Валеры, мужа Ольгиной подруги Лены. Валера был в отпуске и, загоревшись идеей побывать на Кавказе, он попросился ехать со мной.
Вдвоём было веселее, да и безопасней, ведь предстояло добираться до высокогорного аула, хотя, впрочем, о какой-либо опасности я тогда не думал и обратно километров сорок добирался пешком в одиночку безо всякого опасения стать заложником или рабом. Сейчас решился бы повторить тот маршрут только на бронетранспортёре под охраной взвода солдат и парочки барражирующих вертолётов прикрытия.
Потом тёща опять всё обернёт на свой манер: с удивлением узнаю, что Валеру я, который на мировом конкурсе ревнивцев был бы вне конкуренции во всех номинациях, уговорил поехать в качестве чичисбея, хранителя верности моей жены, чтобы он денно, а главное - нощно, отбивал атаки пожелавших её красивого тела. Надо сказать, что Валера и сам был молодым симпатичным мужчиной и евнухом отнюдь не был, так что в такой роли, если бы я об этом задумывался, не должен был рассматриваться ни при каких обстоятельствах, поэтому тёщина "чичисбейская" теория не выдерживала никакой критики.
... Добирались мы больше суток. Просидев из-за задержки рейса ночь в аэропорту, долетели до Махачкалы на самолёте, оттуда на попутном "жигулёнке" доехали до Дербента, на рейсовом автобусе вверх по Самуру (я ещё шутил: "С берегов Амура да на Самур - ну кто ещё на такое способен, чтобы с любимой женой хоть недолго побыть") до Ахты, откуда сначала пешком, а потом на попутном "УАЗике" вместе с каким-то местным начальством до кишлака Хнов, зажатого среди абсолютно голых чёрных гор.
Хоть и был поздний вечер, Ольгу в лагере мы не нашли, - она принимала горячие ванны в известных равнинным россиянам ещё с лермонтовских времён естественных хновских банях, представлявших собой каменный домик с бассейном внутри, заполняемым горячей водой, непрерывно текущей из уходящей в гору трубы. Там же была и девушка Наташа, которая работала лаборанткой на нашей кафедре и несколько местных парней. Слишком поздно я заметил, что возле моей жены, словно осы у чего-нибудь сладенького, постоянно вьются какие-то друзья, тогда как подруг почти не было, даже свидетелем на нашей свадьбе со стороны невесты был почему-то парень, её однокурсник. Потом она, правда, утверждала, что на то была моя воля, хотя я вовсе не знал до своей собственной свадьбы, что свидетелем у невесты, - в мирное время, не на фронте, где женщины наперечёт, - может быть мужчина. Весь мой опыт свидетельствовал, - и я воспринимал это, как закон всемирного тяготения, - совсем о другом.
...Нам выделили палатку с двумя раскладушками. Следующим утром я сидел на одной из них, а Ольга лежала на соседней - она была большой любительницей поспать и могла заниматься этим вплоть до обеда. От нечего делать начал перебирать лежащие под моей раскладушкой почтовые конверты. Вместе с письмами Ольге здесь были письма для Наташи. Захотел определить по штемпелям на конверте, за какой срок доходят в эту глушь письма. Нашёл одно, но дата была смазана, не разобрать, поискал другое, - к тому времени я их написал уже штук пять. Вдруг на глаза попалось адресованное Ольге, но не моё. В обратном адресе значилось: Махачкала.
Знал, конечно, что читать чужие письма, - нехорошо, но тогда по наивности полагал, что принадлежащее жене и моё тоже, и секретов от меня у неё нет, поэтому, ещё ничего не подозревая, достал из конверта исписанный мелким почерком листок, вырванный из школьной тетради в клеточку.
Письмо было от какого-то Алика. В восторженных тонах он вспоминал их недавние встречи в Махачкале, а в конце, вместе с обычным в такого рода сообщениях "крепко целую", пообещал, что обязательно, и много раз, сделает это опять, как прежде, когда они снова будут вместе.
Ревнивые мужья, каковым на протяжении многих лет считала меня бывшая тёща (да и по сию пору наверняка считает и все последующие события в нашей совместной жизни связывает именно с этими моими качествами, - Ольга, воспользовавшись тёщиной легковерностью, когда говорят гадости о других, не её дочках, конечно, всячески поддерживала свою мамашу в этом её мнении, - чтобы оправдывать своё наилегчайшее поведение), даже при получении гораздо менее очевидных доказательств измены (вспомните Отелло - платок - тьфу!), задав необходимый вопрос, - молились ли они на ночь, - более не мешкая, приступают к удушению своих жён, чтобы никогда уже их посиневшие, выпавшие наружу лживые языки не произносили лживых же признаний в любви. Иногда случаются ошибки, правда, как было, например, в рассказанной Шекспиром трагедии, где это выяснилось после того, как по телу жертвы необоснованных подозрений отбегали предсмертные конвульсии, но это уже "издержки производства".
Не так поступил я, хотя поначалу совершить это действие тоже хотелось. Дождался, когда жена проспится, и, показав исписанный листок, спросил, как это письмо трактовать. Она сначала растерялась, задёргалась, но очень быстро взяла себя в руки, и объяснила, что её и Наташу обучали езде на лошадях совсем юные дагестанские юноши, можно даже сказать наивные мальчики, лет по восемнадцать-девятнадцать (из её рассказа как-то так выходило, что она, двадцатилетняя, чуть ли не в матери им годится), один из которых чего-то себе вообразил и даже прислал это злосчастное письмо (адрес свой, однако, она не забыла ему дать). Ишь чего, дескать, захотел, да как он посмел подумать, что она, замужняя женщина .... При произнесении этих речей она плакала так убедительно, такими настоящими слезами, что мне стало почти стыдно за свои подозрения, небеспочвенные, правда, ведь в письме недвусмысленно говорилось, что как минимум поцелуи уже "имели место быть", и не только в мечтах. Послание от якобы конюха Алика, едва оно снова попало в руки адресата, было мгновенно изорвано на мелкие кусочки и развеяно по ветру.
Считаю тот момент ключевым в своей жизни, - достаточно было взять то письмо с собой и уехать в тот же день от этой лживой женщины, подав заявление на развод по приезде домой, и ничего бы из изложенного ниже не было, - суд развёл бы нас за пару минут, ознакомившись с его содержанием, а я так бы никогда, наверное, и не узнал, насколько низко может пасть человек.
"Лошадиная" версия получила потом подтверждение, - когда были проявлены слайды. На одном из них в кавалерийском седле восседала Ольга, которая довольно и, я бы сказал, интимно, взирала сверху на фотографирующего.
Эта история "с географией" получила два продолжения, одно из них для меня трагическое. Уже когда настало время жене возвращаться домой, вдруг пришла телеграмма с таким текстом: "Выезжаю через неделю тчк Оля", отправленная...из Махачкалы, куда она не должна была заворачивать по определению. Первая моя вполне логичная мысль, - не такой уж он наивный мальчик, этот Алик, коли, уговорил её остаться с ним на целую неделю, чтобы уж нацеловаться вдоволь. Необыкновенно расстроенный, выпил бутылку вина, и, распалив себя, шарахнул кулаком по доске, - я занимался каратэ и уже готовился приступить к ломанию досок рукой. Доска, а вернее, дверь в ванную в нашем общежитии, выдержала, зато сломалась косточка на правой руке, - на целый месяц её пришлось заковать в гипс.
Только потом выяснилось, что по просьбе жены, телеграмму из Махачкалы (от первого лица!?) давала Наташа, попавшая в какую-то передрягу, поскольку она не знала, что в одну комнату с чужим мужчиной заходят женщины совершенно определённой репутации, - а на Кавказе это знают особенно хорошо, - и поэтому, для разбирательства дела о попытке её изнасилования спустившаяся с гор раньше других, так что никакой необходимости ломать себе руку у меня не было. Надо здесь сказать, что в подтверждение положения, что худа без добра не бывает, из этой своей травмы вскоре я извлёк максимум пользы: на месяц, так пригодившийся впоследствии, продлил срок аспирантуры, мотивируя тем, что утратил способность писать свою диссертацию, что, мягко говоря, было не совсем правдой.
Другое, менее лицеприятное продолжение, стало мне известно, к сожалению, уже после нашего развода. Руководитель тех давних работ на Кавказе, моя хорошая знакомая с литовской фамилией, которую один пересмешник с нашей кафедры переделал в "Целовайте", поведала мне, что в Махачкале, чтобы убежать пораньше с работы, - на конюшню, видимо, торопилась, - совсем, как резидент иностранной разведки, Ольга вырвала и унесла с собой из геологических фондов несколько листов отчёта с грифом "секретно", который был ей выдан для переписывания необходимой информации.
Это уже было преступлением, и "Целовайте" с трудом удалось замять конфликт, хотя протокол был составлен, и где-то до сих пор, наверное, лежат бумаги, в которых написано, что некая О.Добрякова совершила попытку кражи секретных документов, вовремя пресечённой бдительной службой первого отдела. В тридцать седьмом году практически сразу после этого события я стал бы вдовцом и, как "чесэир", - член семьи изменника Родины, - тоже репрессирован. Вся семья лошадиного инструктора Алика, обвинённая в шпионаже в пользу Турции, была бы истреблена до последнего колена, да и ближайшим их родственникам пришлось бы, наверное, сменить махачкалинскую прописку на верхоянскую. "Спасибо партии и правительству", что подобную практику со временем упразднили, и мне, избитому и подписавшему, - а куда бы я делся, и не таких обламывали, - признание в работе на разведки нескольких стран, так и не довелось, к счастью, у подвальной стенки ждать выстрела из нагана в затылок.

День четвёртый

Предупреждений с небес больше не было, - "караул устал" кричать: "Караул, тебе изменяют!". Да и Ольга, похоже, после нескольких серьёзных "проколов" вроде бы остепенилась, а следующим летом у нас родилась дочь.
В тот самый день, когда появилась на свет Маша, я находился в сотне метров от маяка мыса Бринера на Японском море, ночью разбудившим нас своим рёвом из-за тумана, - через дюжину лет после сего события этот маяк был изображён на тысячерублёвой неденоминированной купюре. О сем знаменательном для меня факте узнал только через день, получив в этой глуши телеграмму с таким текстом: "Поздравляем рождением дочери-красавицы".
...Впервые увидел Машу только, когда ей исполнилось пять месяцев. Она сразу признала меня за своего, - стала мне улыбаться. Ольге ещё надо было доучиваться последний год, поэтому с дочерью возились по очереди, даже мою маму на месяц из глубинки вызывали, благо она уже была на пенсии.
С Дальнего Востоке я вырвался только на четыре месяца, сменив свою маму в деле по присмотру за Машей и прогулок с ней в часы, когда Ольга была на занятиях (да ещё, очевидно, у своих "друзей"), но за это время сумел решить главную проблему, - своего жилья. Для этого, правда, пришлось оставить красивый Приморский город, первую работу и всех своих старых друзей, и переехать в Город на Большой Реке, но игра стоила свеч, - мог теперь на равных разговаривать с тёщей, которая не уставала твердить, что в моём возрасте, дескать, они имели уже двухкомнатную квартиру, а у меня, мол, нет ни кола, ни двора. Не понятно было, правда, о чём она думала, когда отдавала замуж свою дочь за обитателя общежития без каких-либо перспектив в обозримом будущем оттуда выбраться. Сама собою напрашивалась мысль, что главной её задачей было спихнуть дочь на руки мужа, а уж потом наезжать на него по всем пунктам.
Именно в этот период тёща наглядно продемонстрировала, кто должен быть в доме хозяином. В один из дней после некоторого отсутствия в общежитии объявилась румяная Ольга в пушистой дублёнке - сюрпри-и-и-з. Выяснилось, что тёща скомандовала дочери снять со сберегательной книжки все деньги, заработанные мной на летней шабашке, а это примерно две годовых её стипендии, и поскольку магазина "Снежная Королева" тогда ещё не было и долго ещё не будет даже в проекте, они сели в поезд до Каунаса, где и приобрели дорогой наряд. Сказал, что дублёнка ей идёт, и так ни разу и не упрекнул, что хотя бы для приличия надо было и меня поставить в известность, да можно было и дешевле что-нибудь купить, надо бы по средствам жить, ведь деньги, на переезд, скоро должны были нам очень понадобиться. Так оно и случилось, но у тёщи и на этот случай план уже имелся, дойдёт очередь и о нём рассказать.
С жильём я вывернулся, - к окончанию женой университета в моём кармане уже звенели ключи от квартиры, хоть на первом этаже и не новой, двухкомнатной "хрущобы", зато своей, и во второй половине лета все втроём мы уже сидели в маленькой её кухне, где для Маши был поставлен высокий стульчик, чтобы она была с нами на равных.
Ещё почти через год, - это я думал, что через год, на самом деле гораздо раньше, и, конечно, в моё отсутствие, - в этой квартире, как чёрт из табакерки, вдруг появился Гузкин, уже забытый мною, но не Ольгой, - оказалось, что он распределился в соседний городок. Только потом, из письма от тёщи узнал, что этот его выбор был обусловлен как раз тем обстоятельством, что Город на Большой Реке, в который уезжала Ольга, был поблизости. Сообщила она это с гордостью, - вот, дескать, какова у неё дочь, ведь мужчины едут за ней на край света.
Она была большая искусница писать такие послания, сначала тёща, а потом она же, но с приставкой "экс-", прочитав которые, можно было не сомневаться, - если не знать, конечно, правды, - что её дочь ангел. Почему-то она в этом своём многостраничном письме как бы забыла, что Ольга тогда уже была замужней женщиной, и по сей день, наверное, претендующей называться порядочной, но отнюдь не потаскухой, обещающей мужчинам регулярные встречи. Тёща почему-то старалась не вспоминать уже состоявшийся к тому времени факт: нас развели в суде за несколько минут, когда Ольга подтвердила, что она ждёт ребёнка от "другого мужчины" и уже пакует чемоданы, чтобы ехать в "яблочный город" к нему, уже вьющему семейное гнёздышко.
У "другого мужчины", однако, были, оказывается, совсем другие планы, - "поматросить и бросить", и с чувством исполненного долга отправиться потом к себе, чтобы, наверное, есть яблоки вместе с "другой женщиной". Возможно, впрочем, что сначала он, сгоряча, и в самом деле собирался поступить, как обещал своей любовнице, но его родители, узнав, кого он собирается привести в их дом, - своего-то жилья у него не было, - сказали, что для осуществления этого его желания им самим прежде нужно стать остывшими трупами и желательно похороненными, а там уж как он знает.
Разумеется, тёща целиком была на стороне своей дочери, написавшей в родительский дом, что такое её поведение было вынужденной реакцией на то, что из Приморского города ко мне приезжала некая Ира Иконникова - та, дескать, самая. Всё это узнал из того же тёщиного послания, - ей же было, дескать, обидно, когда ты, не стесняясь жены, проводил с ней время, вот она и решила приблизить к себе когда-то брошенного Гузкина, благо, он был под рукой, в каких-то полтораста километрах. По тёще выходило так, что, вздыхая по Ольге, любовь к которой вот уже много лет, - с того самого лета, когда он приезжал к ней из Крыма, и увидел, что его место занято, - у него была сугубо платоническая, и он только и ждал поблизости, когда его, наконец, поманят, чтобы, наконец, он смог покончить с опостылевшим ему платонизмом.
Ну а потом, как в известном анекдоте про женскую месть, она, якобы, "мстила, мстила и мстила" без устали. Чисто по-женски, тёща свою дочку понимала, - и безо всяких сомнений выписала ей индульгенцию на отпущение грехов. Она не видела в этом событии ничего необычного, она ни разу не упрекнула свою дочь, наоборот, восхищалась её сомнительными успехами, и даже, похоже, радовалась, - моя кровь! По глубокому убеждению тёщи, это событие, - зачатие её дочерью ребёнка от любовника, - никоим образом нельзя рассматривать хоть сколько-нибудь достойным её осуждения. Наверное, её любимым произведением был чеховский рассказ "Живая хронология". В нём описывается семья из пяти человек, родителей и трёх совершенно непохожих детей, в происхождении которых муж нисколько не заблуждается, но продолжает любить свою жену, называет её душкой и делает ей только всяческие приятности.
Своей же ложью о приезде к нам Иры Иконниковой Ольга попутно подставила свою мать, в который уже раз доказавшую свою непорядочность, совершенно непростительную взрослому человеку, претендующему на какое-то уважение. Дело было вот в чём, почему я выше обмолвился, что "та самая".
Ира была реальным человеком, когда-то жившим в Приморском городе, где я провёл два года перед аспирантурой. Это была молодая девушка, носившая одежду какого-то невообразимого размера. Она училась в университете на "инязе", снимала квартиру поблизости от нашего общежития, и иногда заходила к нам в комнату, где мы жили вчетвером - пообщаться. Абсолютно не помню, как Ира стала к нам вхожа, кажется, она была подругой жены одного из наших сослуживцев, заходившим вместе с ними обеими в нашу холостяцкую комнату, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Из-за своих уникальных габаритов она никем, никогда и ни при каких обстоятельствах не рассматривалась в качестве подруги для мужчины (помнишь, Гена, анекдот, оканчивающийся таким утверждением: "Э, нет, столько я не выпью!"?), и из-за этого была совершенно одинока. Хотя умом она особенно не блистала и разговоры с ней не были мне в радость, но я как-то смирился с этим, и по мере возможности изредка скрашивал ей одиночество беседами, исключительно при свидетелях, ведь в нашей комнате всегда был аншлаг, - раз уж она пришла в гости, не выгонять же за порог, как бездомную собаку.
Потом я забыл о существовании тяжеловесной Иры Иконниковой, - через год после моего отъезда в аспирантуру она закончила свой университет и растворилась в необъятных просторах государства, чтобы восхищать своими формами любителей "кустодиевских" женщин где-то на удалении от Приморского города, причём степень этого удаления была мне неведома и никогда не интересовала, я просто выбросил её из головы. За первый год она прислала мне пару писем с той же чепухой, что и в наших беседах, без тени намёка на какие-либо интимные отношения между нами, никаких там "Целую" в конце, или что-либо в этом роде. На первое письмо я, кажется, даже ответил, но на второе ни времени, ни желания уже не хватило. Эти письма где-то валялись среди бумаг, и у меня просто не дошли руки их выбросить, - если бы там было что-то меня компрометирующее, то, наверняка, я бы сделал это в первую очередь.
Лет через пять после описываемых здесь событий, когда я уже давно претерпел эволюцию от холостого мужчины до женатого, Ольга вдруг сказала мне, что мать спрашивала, а не знает ли её дочь, что в Приморском городе у меня есть любовница по фамилии Иконникова. Надо здесь сказать, что туда, не чаще, чем один раз в год, я ездил в командировки, как, впрочем, и многие другие сотрудники института.
Сначала я долго не мог припомнить, кто это такая, ведь прошло уже столько лет, а особенность моей памяти, - напрочь забывать вещи, абсолютно меня не интересующие и не затрагивающие, освобождая в голове место для других, более достойных воспоминаний (хотя, в контексте всего здесь изложенного, многие описываемые события и, главное, их участников, хотелось бы сейчас забыть, словно дурной сон, но вот это-то никак не удаётся, слишком много тут навешано событий и людей), и тут меня осенило, почему совсем недавно мне показались такими знакомыми эти имя и фамилия, когда на соревнованиях по ориентированию, в которых я принимал участие, награждали за победу студентку Иру Иконникову, - она была тёзкой и одновременно однофамилицей той, моей приморской знакомой. Хочется здесь заметить, что всех видов спорта "первая" Ира Иконникова не без успеха могла бы заниматься лишь японской борьбой сумо, тут ей наверняка не было бы равных, жаль только, что тогда оно у нас совершенно не культивировалось.
Вместе с этим до меня дошло, что тёща перечитала всю мою давнишнюю корреспонденцию, и в который уже раз, убедившись в её глубокой непорядочности, снова испытал к ней соответствующее чувство.

День пятый

И вот теперь Ольга, чтобы оправдать своё активное участие в адюльтере, приведшее к внебрачному зачатию, смахнула пыль с облика уже давно забытой моей знакомой, персонифицировав свою соперницу, и написала о ней своей мамаше, - та про Иру Иконникову знала, а задурить ей голову было проще пареной репы, ведь тёща с безмерным наслаждением верила в любые гадости про других людей, поскольку и сама преуспела в их сочинительстве, и я бы даже сказал, была "учителем" своей дочери по этому "предмету". Я спрашивал потом фактически уже бывшую жену, когда мы вроде бы помирились, - как же ты так? - ответом было только молчание, - "о чём говорить, когда не о чем говорить?". Театральная массовка, чтобы создать впечатление общего разговора, непрерывно произносит как раз эту фразу, но в конкретном случае, я бы её трансформировал в такую: "о чём говорить, когда и так всё ясно?"
Когда потом, только по паспорту всё ещё Добрякова, Ольга к своему ужасу поняла, что ей не придётся покупать билет до яблочного города, то первым делом освободилась от ребёнка, которого, как она сама выражалась в письме Гузкину, демонстративно оставленному на письменном столе, "носила под сердцем" для своего любовника, когда-то брошенного, а потом снова подобранного. Про "ношение ребёнка под сердцем" она и мне три года назад в Приморский город писала, и я отчётливо запомнил, как это меня покоробило, - нельзя, что ли, сказать своими словами, не пользоваться пошлым, чрезвычайно замусоленным романным штампом?
В этом же письме она с издёвкой писала, что её с бывшим мужем до сей поры считают идеальной парой, приглашая любовника вместе с ней посмеяться над этим фактом. Не удержусь от того, чтобы не процитировать здесь Сергея Довлатова, который, видимо, тоже попал когда-то в подобную ситуацию, с большим знанием дела он написал об этом в своём "Компромиссе" ...
"У хорошего человека отношения с женщинами всегда складываются трудно. А я человек хороший. Заявляю без тени смущения, потому что гордиться тут нечем. От хорошего человека ждут соответствующего поведения. К нему предъявляют высокие требования. Он тащит на себе ежедневный мучительный груз благородства, ума, прилежания, совести, юмора. А затем его бросают ради какого-нибудь отъявленного подонка. И этому подонку рассказывают, смеясь, о нудных добродетелях хорошего человека. Женщины любят только мерзавцев, это всем известно...".
С этим последним утверждением я согласен лишь отчасти, мне известны и другие примеры, но - забегая вперёд - через полтора года Ольга предоставила ему ещё одно убедительное доказательство. Гузкин же был, несомненно, мерзавцем, ведь он появлялся у нас не только без меня, но и в моём присутствии, на правах гостя ел, пил, спал и в обычном смысле этого слова тоже, жал мне руку, лебезил передо мной. Впрочем, "Восток - дело тонкое...", а живя на Востоке и, отчасти азиат по крови, он, видимо, блестяще освоил "азиатство" в его классическом понимании. Хочу здесь оговориться, - чтобы не разделить участь Рушди, написавшего "Сатанинские стихи" и вынужденного теперь скрываться от мстительных мусульман, - что и в Азии живут вполне порядочные люди, но Гузкин к таковым не относился. Как и его преемник в череде Ольгиных любовников, но, повторяюсь, - об этом ещё будет сказано позже.
Потом, возможно, Ольга меня же обвиняла меня в том, что всё это случилось, - куда, дескать, я смотрел, когда любому дураку должно быть ясно, что к жене шастает не бывший, а самый настоящий, действующий любовник. Однажды, в очередное его посещение, я выказал своё резкое неудовольствие по поводу, что они собрались вдвоём якобы в кино, так она настоящий скандал устроила, что, дескать, я держу её взаперти, она-де свободный человек, делает, что хочет. В кино они тогда так и не пошли, постеснялись всё-таки.
... Куда только подевалась потом Ольгина спесь! - не прошло и месяца, как она, обливаясь слезами, ползала передо мной на коленях, рвала на себе волосы, и клялась, что у неё было помутнение разума, и больше оно никогда не повторится.
В постановке этого спектакля одного актёра и зрителя, в общем-то, не было необходимости, и я его никак не спровоцировал, ни в чём не упрекал, просто смотрел мимо неё, не замечая, и для меня самого он стал потрясением, когда, зайдя однажды на кухню, - жили мы теперь в разных комнатах, а кухня была одна на двоих, вернее на троих с Машей, - вдруг увидел, как она, ещё недавно по поводу своих измен надменно бросившая: "Зато пожила!", - чтобы, видимо, у меня не оставалось сомнений, что она понимает под понятием "жить", - вдруг рухнула на колени и поползла на них ко мне по полу, рыдая и умоляя её простить.
Тут же её поднял и усадил на табуретку. Верить, что она так быстро раскаялась, у меня оснований не было, ведь ещё месяца не прошло, как она торжествующе бросала: "да кому ты нужен", презрительно называла "спортсменом" за ежедневные утренние пробежки, которые я не пропускал ни при какой погоде, вела себя самым вызывающим образом, ведь она уже видела себя среди цветущих яблонь.
Она была хорошей артисткой, "драматургом" же была абсолютно бездарным. Взять хоть эту историю с Ирой Иконниковой, - ну какой, кажется, был мне смысл жениться на Ольге - бесприданнице и бессребренице - без планов поселиться в квартире её родителей или получить какие-нибудь другие дивиденды, если у меня была столь верная подруга, ведь по сочинённой ею легенде выходило, что хоть прошло уже пять лет, как я женат, а та никак не могла меня забыть. Судя же по тому, что по той же легенде она была мною принята и обласкана, я тоже в неё без ума влюблён, - несмотря на то, что она явно много старше моей жены и наверняка гораздо менее привлекательная, а, скорее, "страшнее атомной войны", коли, за пять лет так и не нашла мне замену, - и под предлогом командировок постоянно езжу к ней в Приморский город, из которого я и уехал-то как раз для того, чтобы жить со своей семьёй. Если бы мне нужна была гражданская жена только на период обучения в аспирантуре, то вполне достаточно было позволить приходить Ольге ко мне в мою холостяцкую комнату, на те же "консультации", на которые она когда-то напрашивалась, или даже жить в ней постоянно, по крайней мере, до тех пор, покуда она не вернулась бы к старому любовнику, как оно и вышло в действительности.
Каким же надо быть неумным и непорядочным, чтобы поверить в ложь о моих постоянных поездках к старой любовнице и про её к нам визит? Гораздо правдивее, если бы она, любовница, была новая, времени её завести перед переездом в Город на Большой Реке я имел предостаточно. Ольге же, видимо, показалось, что если она привлечёт якобы любовницу, имя которой уже известно её легковерной мамаше, то это будет выглядеть более, чем убедительно, и послужит достаточным оправданием, - я первый, дескать, начал. Вообще-то тёща всегда производила на меня впечатление личности крайне недалёкой, но с громадными амбициями.
Как-то она предприняла поездку на свою родину, туда, где прошло её босоногое детство, чтобы побродить за околицей своей деревни, вспомнить, как катал отец на тряской телеге. По пути она заехала к моим родителям, привезя с собой бутылку дешёвой "андроповской" водки: "веселись, мужичина". Мой отец, пока был жив, всегда мрачнел при воспоминании о своей бывшей "свахе", не только из-за "андроповки", конечно, хотя этот как будто незначительный факт весьма её характеризует.
Сидя за общим столом, посмеиваясь, - как будто с радостной вестью приехала, - она сообщила переданную дочуркой информацию, что их сын бьёт жену смертным боем (только вот почему-то документальных подтверждений этому не было, а что ей стоило хотя бы раз медицинскую экспертизу пройти?), а также регулярно навещает свою любовницу. У неё не достало тогда ни такта, ни ума понять, что родители знают меня гораздо лучше неё, и у них нет оснований верить ей, чужой женщине с "нехорошими глазами", как их охарактеризовала моя мама, - когда я попросил прокомментировать такую её оценку, она просто сказала: "Нехорошие и всё", - и какой-то фитюльке, которая, также пребывая вместе со мной у них в гостях через год после нашей свадьбы, разобидевшись на мой пустяковый упрёк, при проводах отошла в сторону ото всех, тупо уставилась в заплёванный пол вокзала, и так и не подошла к нам до самого прихода поезда.
...Только теперь я разобрался в "драматургии" ещё одного "спектакля", "поставленного" женой в самом начале нашего проживания в Городе на Большой Реке. Тогда я надолго уезжал для защиты диссертации и в первый раз поймал тёщу на перлюстрации писем. Это лежало в кармане пиджака, - в нём жена просила купить какую-то импортную тушь для глаз. Я выполнил её заказ лишь наполовину, купил отечественную, - не было ни времени, ни желания вникать в эти тонкости косметики, зато потом в тёщином письме прочитал про себя, какой я невнимательный, - меня просили одно, а я сделал другое, - сэкономил, дескать, сколько-то копеек! Поскольку с ней я этой информацией не делился, и жена тоже ничего такого ей не сообщала, стало ясно, что мои карманы тщательно исследовались в поисках компромата.
Тогда я написал ей довольно резкое письмо, что негоже в её возрасте засовывать свой нос в чужие письма, не оставленные демонстративно на столе с невысказанным приглашением почитать, а спрятанные от любопытных глаз. "Благодаря" письмам могучей Ире Иконниковой, потом я получил ещё одно подтверждение её нечистоплотности.
...Вернувшись домой после триумфального завершения своей аспирантской деятельности, я вдруг с изумлением узнал, что за время моего отсутствия Ольга позаботилась о расширении супружеского ложа, притащив с улицы тяжеленную деревянную скамейку со спинкой, одну из двух, - на них коротали дни бабушки нашего подъезда. Как сказали бы через много лет, она решила приватизировать эту несчастную скамейку, ночью затащила её в квартиру, отпилила всё лишнее и приставила к слишком узкой по её мнению старой кушетке, приехавшей в контейнере почти одновременно с ней.
Её мамаша запихала в тот контейнер всю ненужную ей рухлядь, годами хранившуюся у них в гараже, - она, видимо, всё-таки решила, что две подушки и одеяло не могут считаться богатым приданым для такой замечательной дочери, поэтому весь этот хлам, пообтёртый и заржавленный, всучила ей: владей, мол, и помни беспримерную родительскую щедрость.
Среди этого хлама, по недоразумению так и не доехавшего ещё раньше до свалки, были и новые вещи, - прикроватная тумбочка, десяток чешских книжных полок и кухонный гарнитур. Они приобретались на деньги, присланные моими родителями, - тёща так сильно на меня "наезжала", чтобы я попросил ссуду у них, разумеется, безвозвратную (это и был её план, - где достать деньги после вложения всех накоплений в наряд для своей дочурки), что я не выдержал и в одном письме родителям попросил выслать в город таких необыкновенно находчивых умниц, - команда их городка в середине шестидесятых блистала в КВН и даже однажды была его победителем, - значительный перевод на имя Ольги Добряковой. Позже эти предметы мебели станут декорациями ещё одного сколь бездарного, столь и позорного спектакля, бесславно проваленного в самом его начале постановщиками - уже бывшими женой и тёщей, ещё раз показавшими своё гнилое нутро, но и об этом речь тоже впереди.
...Полтора месяца до моего отъезда на защиту мы теснились на этой кушетке, предполагая в скором времени приобрести что-нибудь новое, это ведь было время дефицита, но жена, оказывается, нашла бесплатное решение, почему-то меня не дождавшись. В первую очередь меня неприятно поразило, что Ольга нечиста на руку, - я сам неоднократно сиживал на этой скамейке под черёмухой, и было жалко видеть, во что она превратилась.
Тогда я не оценил даже, что в одиночку ей было не под силу затащить эту длинную тяжесть между захлопывающимися дверьми на пружинах, да и зачем, ведь это было моей и только моей проблемой, а уж во время моего отсутствия она вообще должна была о ней забыть, одной-то ей не должно быть тесно. Постарался эту историю не вспоминать, а от остатков скамейки как можно быстрее избавиться, чтобы, не дай Бог, их у нас увидел кто-нибудь из ненароком зашедших соседей, - уж они бы наверняка подумали, что это моих рук дело, а не женских вовсе, - и только когда стало ясно, что во время моего отъезда она вызывала своего любовника, приехавшего за ней "на край света", и что она всего лишь придерживала дверь, когда тот заносил тяжёлый и неудобный груз, и любовалась потом, как он ловко работает ножовкой, отпиливая всё лишнее для расширения плацдарма их "любви". Эти её вызовы не могли кончиться безрезультатно. Так оно и случилось в итоге.

День шестой

... Не дав никаких обещаний, я уехал в экспедицию. Ольга писала туда покаянные письма, в каждом снова клялась в вечной любви и, сам удивляясь своему долготерпению, постепенно я оттаял, ведь с самого начала любил её не как она - по-настоящему, да и с дочкой не хотелось расставаться.
Маша росла очень тихой, доброй девочкой. Быстро начала что-то лопотать по-своему, можно было даже составлять словарь русско-машиных слов. "Темно" на её языке звучало "тито" с ударением на втором слоге, "макароны" - "кликоко", "на работу" - "абобобу". Как-то решил взять у неё интервью, которое записывалось на магнитофон. Вопросы были простыми: как тебя зовут? - Мася; а фамилия? - Дабликова.
Потом когда она ещё подрастёт, у нас будут другие интересные разговоры. Не помню уж, в каком контексте, как-то мы заговорили с ней о вреде мух. Наверное, он состоялся из-за того, что мухи чем-то нам обоим досадили. Маша соглашалась, что мухи вредные, противные и их надо уничтожать. И тут я задал провокационный вопрос: а как быть с Мухой-Цокотухой, значит, очень правильно паук делал, когда пытался лишить её жизни, раз она плохая, и как раз паука надо считать положительным героем произведения, которое Маша знала почти наизусть?
Маша обиделась за Муху-Цокотуху: "Нет, она хорошая!". Я не отставал от "бедного" ребёнка: "Но как же так, мы только что с тобой выяснили, что мухи плохие, почему мы должны делать исключение для одной, единственной мухи, пусть даже и имеющей такое милое имя?". На мгновение она озабоченно задумалась, а потом её лицо озарила радостная улыбка, - я нашла, дескать, решение задачи, - и выдала совершенно потрясающий ответ, ни один, наверное, взрослый, ни за что так не смог бы сказать.
Ожидал услышать, что вот де Муха-Цокотуха добрая, гостеприимная, не скупая - не спрятала денежку в чулок, а реализовала её, купив самовар и всё, что нужно для чая, и, опять же, не одна она пила этот чай с пирогами, а с гостями, которые, в общем-то, были недостойны этого угощения, и никто бы не осудил Муху-Цокотуху, если бы она не стала приглашать неблагодарных гостей, потому как они из тех, кто бросает в беде своих товарищей, ведь чаепитие для мухи чуть было не закончилось летальным исходом.
Это всё, конечно, было правильно, но уж больно неоригинально. Маша же ответила так, коротко и ясно: "А у неё день рождения!". Потом буду часто рассказывать эту историю своим друзьям и знакомым, особенно как раз на днях рождения, превращая её в тост. Переждав бурные эмоции по поводу Машиного ответа, говорил далее: "Так вот, если даже вредные мухи в свой день рождения становятся хорошими, что же тогда говорить о нашем замечательном имениннике?" и на этом можно было заканчивать, потому что поднимался шквал аплодисментов.
Ездить с ней на каком-нибудь транспорте (на автобусе, в самолёте, на "повезде", как хвасталась она всем, когда собралась с родителями в первый раз к тёплому дальневосточному морю) было одно удовольствие. Стоило самолёту оторваться от земли, или автобусу тронуться, как она тихо засыпала на руках и открывала глаза лишь, когда движение прекращалось. Нравилось гулять с ней по набережной, отвечая на её бесконечные "почему?" и "что это такое?".
Она всё схватывала на лету и иногда даже сама "учила меня жить". Как-то, в прохладный день мы загулялись с ней в нашем дворе, что я даже замёрз, о чём и сказал Маше, пытаясь уговорить её идти домой. И тут она выдала мне рецепт, как согреться: "А ты, папа, попрыгай". Посмеялся над её рекомендацией, и мне действительно стало теплее...
... В этой экспедиции состоялось историческое знакомство с человеком, сыгравшим большую роль в дальнейшей судьбе нашей разваливающейся семьи.
Со своими удочками он появился в нашем отряде, объединённом с другим, начальник которого пригласил его съездить в качестве маршрутного рабочего в экспедицию. В городе он монтировал ему электрическую аппаратуру для экспериментов и, оказывается, не прочь был проветриться, половить рыбку в таёжных речках. В первый же вечер "монтёр", как и положено работникам этой профессии, начал отчаянно флиртовать с некоей Ниной, прикомандированной к нам из столичного города. Среди геологов существуют негласные этические нормы, которые не допускают такого поведения в экспедициях, но он был всего лишь монтёром, ему они были неведомы.
Скоро Николая Струпова, - белобрысого грузного "малого" лет тридцати, - и Нину, которая была его лет на пять старше, мы почти не видели. Они уединялись в отдельной палатке и выползали к костру лишь чтобы поесть, да покурить. Помимо всего прочего, этим же они занимались и внутри, - из их общей палатки дым шёл, как из топящейся по-чёрному бани. В редкие маршруты они тоже ходили вместе, не принося, впрочем, ущерба общему делу, - в качестве рабочего он никому не был нужен. С рыбалкой у него как-то не заладилось, было занятие более по душе. До любовников нам не было дела, хотя, конечно, видеть всё это было противно. Недели через две оба они уехали, - монтёр в Город на Большой Реке к своей жене, второй по счёту, а Нину забрал припозднившийся жених, геолог предпенсионного возраста.
По возвращении из экспедиции, в самый бархатный сезон, я организовал теперь уже гражданской жене (но ещё не по паспорту) и дочери поездку к тёплому морю, где мы жили "дикарями" в палатке в нескольких метрах от ласковых волн, забазировавшись в Приморском городе у одного из моих друзей. В середине этого путешествия Ольга попала в больницу, заразившись какой-то таинственной болезнью, выразившуюся в сильных головных болях, и первоначальный диагноз, к счастью, не оправдавшийся, был тяжёлым - менингит. Не удивлюсь, если и в этом заболевании, в конце концов, обвинили меня, - чтобы, допустим, иметь мне возможность встречаться со своей старой любовницей, хоть я и "поимел" с этого, вместо лежания на пляже и купания в море, только, - чтобы навещать вдруг занедужившую жену, - ежедневное трёхчасовое толкание в городском транспорте. Нам с дочерью пришлось уезжать домой одним.
Уже дома, как-то я уговаривал Машу сделать что-то, от чего она наотрез отказывалась, - кажется, есть кашу. Прибегнув к последнему аргументу, сказал тогда, что если она не будет меня слушаться, мама ещё долго не приедет. "Ну и пусть не приезжает", - отмахнулась дочь равнодушно, что поразило меня тогда до глубины души, ведь дети всегда говорят, что думают и чувствуют.
... Всё у нас как будто наладилось, хотя я никогда не забывал о случившемся, не напомнив, впрочем, ни разу Ольге о нём, эта тема для меня была предельно запретной. Оказалось, что оно дамокловым мечом висело над нашей семьёй, сослуживцами всё ещё считающейся идеальной, самой благополучной и примерной, - все катаклизмы нашей совместной жизни остались для них неведомы, только одни подозрения. Некоторое время Ольга держалась, даже якобы снова бросила курить. К весне же откровенно заскучала, и уже не скрываясь, сидела вечерами на кухне, выпуская в потолок дым своих сигарет, думая, наверное: "Угораздило же меня выйти замуж за некурящего".
Наступило ещё одно лето. На этот раз мы ехали в поля вместе, - Машу до осени зачем-то отправили к тёще, всё ещё надеющейся, что её дочь сделает какую-то научную карьеру, - она никак не хотела понять, что геология Ольге была глубоко "до лампочки", а в экспедициях её больше всего интересовали посиделки у костра, ведь за два полевых сезона она не сходила ни в один маршрут, удовлетворяясь ролью дежурной.
Поездка на этот раз была короткой, - на законсервированном месторождении нужно было отобрать технологическую пробу железной руды полтонны весом и вывезти её на вертолёте. Состав отряда был уже сформирован, когда ко мне вдруг подошёл монтёр Струпов, - он по-прежнему появлялся в нашей организации, числясь на полставки - и попросился съездить с нами. Для работы он был мне не нужен, но опять сказалась моя неспособность отказывать. Ладно, подумал, пусть порыбачит, может что-нибудь и поймает, ушицы поедим. Справедливости ради, следует сказать, что эти надежды он полностью оправдал, - рыбаком он был увлечённым.
Совершенно для себя невольно, сделает он и ещё одно большое для меня дело, о чём я тогда не догадывался, потому что никак тогда не предполагал, - продолжая рыболовную тему, - что Ольга клюнет на такую мелкую в понимании её мамаши наживку, не по габаритам, конечно, в этом смысле он был крупным экземпляром, а по масштабу личности монтёра, недоучившегося студента, отчисленного из какого-то ВУЗа за хроническую неуспеваемость. Болтать на разные темы, впрочем, он там научился, чем пленял сердца женщин определённого склада, - это он блестяще доказал в прошлогодней экспедиции, когда молниеносно склонил к сожительству первую же подвернувшуюся ему податливую женщину.
Уже в аэропорту, где мы провели целый день в ожидании заказанного вертолёта, улетев только назавтра, я заметил, как понравились друг другу монтёр Коля и Ольга, - ей, наконец, было с кем покурить и потрепаться о всякой лабуде. В тайге это стало ещё заметнее, - она всячески демонстрировала ему свои женские прелести, и у него глаза загорались, как у охотника, преследующего дичь, когда он видел её, в своей жёлтой декольтированной маечке, под которой ничего не было, рискованно низко наклонившуюся над каким-нибудь варевом. Никого не стесняясь, все вечера напролёт они сидели у костра, наслаждаясь общением друг с другом, прикуривая одну сигарету от другой.
Потом я случайно узнал, что по возвращении в город он уже приглашён в наш дом, в котором "не наточены ножи", - разумеется, в моём отсутствии, иначе бы со мной это было согласовано, - не ножи, правда, точить, а по его специальности, ремонтировать старый скрипучий магнитофон с приставкой для проигрывания пластинок из Ольгиного "наследства", приехавшего вместе с остальным хламом в контейнере (зато, к слову, мой новый проигрыватель, купленный ещё до свадьбы, тогда тёща оставила себе), - он сам об этом при мне проговорился, ещё, видимо, не до конца понимая, что его усиленно тянут в постель, - известный приём определённой категории женщин всех времён и народов, пригласить мужчину перегоревшую лампочку там заменить или ножи подточить.
Чтобы ускорить это желанное для неё событие, в один из дней, когда мы с ней и Иваном Ивановичем, идейным вдохновителем нашей экспедиции, апологетом строительства металлургического завода, должны были идти на находящуюся в пяти-семи километрах выше по реке метеостанцию, чтобы оттуда маршрутом вернуться на лодке, она вдруг стала жаловаться на головную боль, хотя до этого прямо дышала здоровьем, - закувыркалась, дескать. Невооружённым глазом было видно, что Ольга хочет остаться наедине с монтёром Колей, остающимся на хозяйстве в полном одиночестве.
Я настоял всё же, чтобы она пошла, и этот поход стал единственным её маршрутом за всё время пребывания в дальневосточной тайге. Всю дорогу до метеостанции она шла злая, как чёрт, представляя, наверное, как бы ей было хорошо, если бы она сейчас не месила грязь, - местами тропа шла через болота, - а занималась совсем другим делом.
Возвратившись в Город на Большой Реке, которая в тот год выходила из своих берегов, мы дождались дочь, - её привёз попутно один из наших сослуживцев, - и опять поехали в Приморский город. Снова мы жили "дикарями" на острове, много купались; совмещая приятное с полезным, я ловил трепангов и креветок, которые крутились в прозрачной воде целыми стаями, подплывали к ногам и легонько пощипывали за волоски. Как-то вместе с Машей мы гуляли в воде, доходившей ей до коленочек, и я показал, как они это делают. Увидев такую страшную для неё картину, - ей ведь было всего четыре года, - она в панике запросилась на руки, и затаскивать её в солёную воду потом приходилось силой, - уж я и не рад был, что продемонстрировал Маше кусочек подводного мира, ведь раньше она не обращала на креветок никакого внимания.
Уже дома утвердился во мнении, что роман моей гражданской жены и монтёра Струпова развивается ускоренными темпами. В обеденные перерывы она куда-то пропадала, прихватывая и рабочее время, давая потом туманные объяснения своим исчезновениям; стала увлечённо рассказывать о его приключениях на новых рыбалках, приносить книги советской фантастики, взятые, видимо, прямо с полок личной библиотеки монтёра, - он ею хвастался как-то.
Дальше - больше. Раза два она уходила почти на все выходные, первый раз якобы на работу, появившись на своём рабочем месте лишь ненадолго, в другой, - отвертевшись перед уходом у зеркала, - "на рынок", откуда она пришла часов через шесть, "счастливые ведь часов не наблюдают", а на вопрос, где так долго была, подготовленная, бросила в наигранном раздражении замызганный кусок мяса, - для тебя же, дескать, старалась, - прямиком, видимо, из холодильника монтёра Струпова. Сославшись на отсутствие аппетита, я даже не притронулся к приготовленному из него блюду.
Всё это время мне было глубоко противно вспоминать, что любил эту лживую женщину. Отчётливо понимал теперь, что любил свои фантазии, да её тело, - "против природы не попрёшь". Не делал этого и теперь, мысленно относясь к ней так, как она сама спровоцировала, когда сказала, в шутку, якобы, что доступ к её телу в тот день стоит ведра голубики. Было это в той самой экспедиции, где зародилась новая её походно-полевая любовь, тогда ещё, к её досаде, поневоле платоническая. Голубика в тот год была, как сказал монтёр Коля, "г'ясная- г'ясная" - он так и не научился с детства выговаривать букву "р", - поэтому собрать ведро мне не предоставляло труда, тем более и без такого физиологического свойства "стимула" собирался это сделать, всегда привозил таёжные ягоды из своих экспедиций.
Хотелось бы здесь отметить, что такие её настроения, касающиеся оплаты её "услуг", просматривались ещё на той самой злосчастной базе, где поначалу якобы смущающаяся студентка Ольга приходила ко мне на вечерне-ночные "консультации", - уже спустя несколько их она шутила: "Почему ты не платишь мне за мои посещения?". Вынужден здесь снова признать, что в каждой шутке лишь доля шутки, возможно, весьма небольшая, - остальное совсем не шутка, в чём я имел возможность убедиться на собственном примере, а надо было ещё тем летом отнестись к ней со всей серьёзностью, и сделать соответствующие выводы, - будущее показало, что она того вполне заслуживала.

День седьмой

Чтобы они, наконец, решились разрубить этот "гордиев узел", под предлогом празднования десятилетия окончания университета, оставил их наедине, - на полторы недели отбыл за многие тысячи километров. Ольга вместе с дочкой провожали меня до самого автобуса в аэропорт, а потом через пару дней она позвонила на квартиру тёще, чтобы убедиться, наверное, что я не прячусь где-нибудь, а действительно уехал, вспомнив, наверное, как однажды неожиданно вернулся из командировки, чуть не застав её с Гузкиным, и её тогда спасло только то, что я появился дома немного раньше.
Содержание разговора с дочерью мне передала тёща, не удержавшись, разумеется, от того, чтобы не сказать гадость, хотя на первый взгляд она таковою не казалась. Ольга сообщила, что Маша всё время спрашивает, когда вернётся папа. "Наверное, ты ей что-то обещал привезти" - с уверенностью провозгласила тёща. Дело в том, что она не уставала твердить, что в период Машиного проживания у них, она совсем меня не вспоминала, и на основе этого факта сделала чрезвычайно понравившийся ей вывод, что дочкой я совсем не занимаюсь. Уверен, что Маша уже тогда уяснила, что бабушка относится ко мне, как к чужаку, - трудно было это не понять, - и просто "не дразнила собак", а вернее одну-единственную "собаку".
Тёща - как и её дочь, уже почти полтора года тоже "гражданская", - не могла, конечно, поверить, что Маша хочет видеть меня не только из-за обещанного ей подарка. В этом утверждении была вся она, мерящая человеческие отношения, - даже между родными людьми, - только на деньги и барахло. Эти её качества базарной торговки найдут воплощение через много лет, когда она, вместе со своей дочерью, конечно, запретит своей внучке общаться со мной, - они заставят её фактически отказаться от меня, как это делали в тридцатые годы из-за страха быть репрессированными, но на этот раз из-за того только, что, закончив выплачивать алименты, я не посылал им денег, - у меня на это будут причины как объективного, так и субъективного характера. Рассказать об этом ещё настанет свой черёд.
...Ещё с лета, когда Ольга очертя голову кинулась в новый адюльтер, чего не мог заметить только слепой, я понимал, что нужно с ней расставаться, и как будто был подготовлен, но легче от этого мне не было. Столкнувшись с очередным предательством, я был подавлен, не развеселила даже встреча со своими однокурсниками, с большинством из которых мы не виделись все эти так быстро пролетевших десять лет.
... По приезде домой, выбрасывая какие-то бумажки при распаковке дорожных вещей, в наполненном доверху мусорном ведре увидел лежащую на самом виду бутылку, ещё недавно заполненной настойкой "Рябина на коньяке". Не нужно было гадать о её происхождении, - монтёр Коля занимался обслуживанием световой газеты, рекомендующей хранить деньги в сберегательной кассе и при запахе газа звонить "04", которая возвышалась над зданием ликероводочного завода, одной стороной выходящего на центральную площадь города, и он не стеснялся прихватывать оттуда бутылку-другую своего любимого напитка, редко тогда попадающего на прилавки магазинов, о чём он сам же нам и хвастался. Стало ясно, что решение принято и "обмыто", коли, даже не потрудились уничтожить улики, осталось только получить подтверждение этому факту.
По телефону-автомату, висящему на ближайшем углу, позвонил Ольге на работу. Она прибежала радостная, думая, что звонит любовник, - это почувствовалось по её первому возгласу. "А, это ты", - сказала она тусклым голосом, когда я представился. "Ты что, меня уже не любишь?" - задал риторический вопрос, всё уже зная и без ответа. Его и не было, - она молчала в трубку. "Ну ладно, до вечера", - повесил трубку, теперь точно зная, что буду делать уже завтра.
Забрал Машу из садика, обрадованную моим появлением и безо всяких подарков, - она всегда была к ним равнодушна, и пока мы шли до дому, ни разу не спросила, что я ей привёз. Жаль, нашего разговор не слышала тёща, ведь она так, наверное, и не поверила, что её внучка просто хотела видеть своего отца, когда спрашивала, когда приедет папа, а не ради каких-то игрушек.
Ольга появилась вечером, и на кухне, там, где лишь полтора года назад она ползала на коленях, вымаливая прощения за свои "подвиги", таким же тусклым, как и в телефонном разговоре, голосом сообщила то, что и без её слов понял, - она уходит. Не требовалось спрашивать, к кому, - хоть мы с самого лета и не виделись больше с монтёром Струповым, он теперь как-то избегал меня, всё мне было и так понятно. Не стал её упрекать, сказал только, что она сама выбрала свою судьбу, и оставил докуривать свою сигарету.
Уже назавтра я стал "ковать железо, пока оно горячо", - занял денег, чтобы заплатить госпошлину за развод, одну квитанцию отнёс в ЗАГС, где мне, наконец, поставили штамп в паспорте и выписали свидетельство о разводе, а другую вручил теперь уже точно бывшей жене, - для выполнения такой же процедуры.
С неделю мы пожили в разных комнатах, а потом она исчезла вместе с дочкой. Наблюдая при встречах, как всё больше мрачнеет Маша, всегда чувствовал себя бесконечно виноватым перед ней за то, что при разводе в суде не сделал даже попытки оставить её с собой, ведь мне сказали, что шансы отвоевать её, даже, несмотря на благоприятные вроде бы обстоятельства, - нулевые, ведь времена Анны Карениной давно прошли, кончились и "анны", и будь она хоть проституткой, в вопросе о разделе детей мать при разводе имеет подавляющее преимущество. Именно поэтому сразу согласился оставить Машу матери, - мне не хотелось видеть торжество победы на лице бывшей жены.
Один мой знакомый, кстати, довольно аргументировано объяснил мне, почему в вопросе о разделе детей при разводах безусловное предпочтение отдают матери, - вовсе не потому, что так уж плохи отцы, совсем наоборот, этот факт говорит далеко не в пользу именно женщин всех вообще, напрасно они открыто торжествуют, в очередной раз одержав столь сомнительную победу. Дело здесь вот в чём: из двух зол выбирают меньшее, поскольку предполагается, что в будущем разошедшиеся супруги создадут новые семьи, и спрашивается, так что же лучше, будет потом у этих детей мачеха или отчим?
Неслучайно в сказках, - вспомните хотя бы западноевропейскую Золушку или отечественную Василису Прекрасную, - по отношению к своим падчерицам и пасынкам именно мачеха выступает средоточием зла, а вот об отчимах такого неизвестно. Недавно, правда, мы все узнали, что и за некоторыми ними порой водится один грешок, касающийся исключительно подросших падчериц, достаточно вспомнить американскую Лолиту, - и об этом следовало бы помнить женщинам, сбегающим с дочерьми от своих мужей, тем более, что сбегают-то они как раз исключительно к таким мужчинам, которые потом не удовлетворяются одними только мамами, - но прежде об этом как-то не говорилось, и Лолита вместе с Набоковым нам были абсолютно неведомы. А впрочем, какая беглянка задумывается о таких проблемах, да плевать они все на них хотели, свои "рубашки" гораздо ближе к их телам, томящимся по новым ощущениям!
... Через месяц мне на работу позвонила теперь уже полностью бывшая тёща. Оказалось, что она ни о чём не знала, и поначалу посетовала на наше почтовое молчание. Сказал ей, что Ольга сбежала с любовником, восстанавливать с ней контакт предложил самой. Ещё дней через десять от неё пришло длинное письмо, в котором во всём происшедшем обвиняла меня одного, а вернее мою бешеную ревность. Был ли толк ей отвечать, что я ни разу не упрекнул её дочь в былой измене, - эту грязную историю я хоть, конечно, и не забыл, но никогда ей не напоминал, иначе, зачем нужно было продолжать жить одной семьёй.
Логика бывшей тёщи, только что обретшей нового зятя, с которым ей ещё предстояло познакомиться, была достойна восхищения: её несчастной дочурке, такой наивной и неопытной, дабы уберечься от ревности, пусть и заслуженной, - куда ей было деваться, бедняжке, - пришлось завести себе любовника и тайком встречаться с ним некоторое время, ведь не сразу же он предложил ей свою руку и сердцу, наверняка после более или менее длительного периода близких отношений.
Видеться с бывшей женой, - далее она будет фигурировать лишь под этим наименованием, для сокращения БЖ, поскольку язык мой не поворачивается называть её своим именем (а бывшую тёща по этой же причине - БТ), ибо она убедительно доказала в дальнейшем, что ничего человеческого в ней не осталось, - после её побега стало омерзительно. Очень верно сказал пролетарский писатель устами Старухи Изергиль, - встретиться с человеком, которого любил (от себя ещё добавлю - с человеком предавшим, да неоднократно), всё равно, что повстречаться с покойником! Это сходство усиливалось, если вдруг приходилось столкнуться взглядом с какими-то неживыми её глазами.
Спустя три месяца она вывезла целую машину вещей, - мне же пришлось их и грузить, потому что о грузчиках БЖ не позаботилась, а новый муж, понятное дело, не посмел и носа показать возле моего дома. Я мог бы предоставить сделать это ей самой, но мне так хотелось, чтобы она максимально быстро уносила свои ноги вместе с отобранным ей барахлом из моего дома! Теперь-то она была богатая невеста, - это вам не две подушки и одеяло, ставшие её "приданым" при первом замужестве.
Но и этого ей показалось мало, и через два года, когда я снова был женат, и имел уже вторую дочь, она вдруг подала в суд на раздел имущества. Не сомневаюсь, что к этому её подтолкнула алчная и расчетливая мамаша, разработавшая свой сценарий, такой же, впрочем, подлый и бездарный, как у её "ученицы".
Когда я пришёл по повестке в суд, ещё не зная, для чего снова понадобился "фемиде", и прочитал исковое заявление от "истицы" Ольги Струповой, то чуть не онемел от его содержания. В нём были перечислены вещи, как она, весьма подкованная мамашей юридически, выразилась казённым языком, - "нажитые при ведении совместного хозяйства", а вместе с ними также, по её утверждению, не подлежащие включению в раздел - "подаренные" её родителями, в их число вошли те единственно новые среди прочего хлама предметы мебели, которые были куплены на деньги, присланные родителями моими. Надо здесь сказать, что кухонный гарнитур и половина книжных полок из этих "подарков", были перевезены в новый дом БЖ ещё в первый рейс двухлетней давности и из них остались лишь другая половина полок и жалкая тумбочка, - теперь и их требовалось вернуть её единоличному хозяину. А также, в качестве законной доли из "совместно нажитого", купленные мной в кредит ещё до появления БЖ на дальневосточной земле, холодильник "Орск", а также мебельную стенку без названия, уже, правда, появившуюся в её присутствии, и, что меня особенно возмутило, польский фотоувеличитель "Крокус", который я приобрёл в столице уже после нашего официального развода, возвращаясь от своих родителей, на подаренные ими деньги, их ещё и осталось столько же, чтобы я мог и жене подарок купить, - они так и не узнали тогда, до её побега, что мы уже были с ней в разводе.
Были названы даже праздники, к каким преподносились подарки - 8 марта, день получения диплома и день рождения, а также перечислены свидетели этих событий с их подробными адресами. Из всех них я знал только одного лжесвидетеля - подругу БТ, Валентину Григорьевну, сухую, как щепка, одинокую и потому озлобленную на весь мир тётку с птичьей фамилией, - думаю, что она с удовольствием засвидетельствовала бы и то, что, словно Раскольников в квадрате или даже в кубе, я убил и ограбил даже не одну, а нескольких старушек. Остальные же никогда в их квартире не появлялись, но, судя по разработанному БТ сценарию, исполняя роль понятых, специально вызывались для освидетельствования факта дарения.
Эх, если бы БЖ знала, что моя мама всю жизнь складывает в одну коробочку все квитанции, - за подписку ли на газеты и журналы, за уплату ли за коммунальные услуги, или почтовые переводы, и они лежат там десятки лет, уже пожелтевшие от времени! Тогда бы она не стала выносить на суд сочинённые её мамашей сказочки про подарки, догадалась бы, что поставит себя и свою мать в весьма позорное положение.
Ещё за год до появления сего лживого документа, в последний приезд к родителям, я спросил у мамы, не сохранилась ли та самая квитанция о переводе шестилетней давности. Она сказала, что не знает, и порекомендовала покопаться в той самой коробочке, попутно спросив, зачем она мне. Ответил, что внутренний голос подсказывает мне, что она очень даже может пригодиться.
Перебрал кучу всяких квитанций, среди которых попадались и тех времён, когда, ещё школьником, я сам подписывался на газеты, - их я откладывал, и потом, наконец, отправил в мусорное ведро. Нашёл и искомую, датированную месяцем и годом, в которые БЖ закончила университет, - по иску как раз тогда ей был, якобы, преподнесён самый дорогой подарок. На квитанции хорошо читалась фамилия получательницы, её адрес и название города, откуда перевод был отправлен.
Их совместный с мамашей план не удался, - напрасно экс-тёща искала лжесвидетелей, что-то им врала. Когда суд, рассматривающий иск гражданки О. Струповой, ознакомился с той самой квитанцией, - суммы перевода с лихвой хватало, чтобы оплатить все "подарки", - он просто отказался принимать их во внимание, зато проникся, и это было заметно, заслуженной антипатией к лживой истице, ведь на суде по определению положено говорить "правду, одну правду и ничего, кроме правды", поэтому его решение было совсем не таким, на которое она так рассчитывала, - ничего из того, что она так настойчиво требовала, так ей и не досталось.
Как и все, наверное, я не любил проигрывать никому и ни в чём, будь то шахматная партия, или как тогда, судебное дело, поэтому и не сдался в тот раз, - хотя вначале хотелось махнуть на всё рукой, - а сделал всё, чтобы выиграть этот процесс. Дело не в вещах, - как и при разводе, когда пошла речь о том, с кем останется дочь, мне не хотелось увидеть её торжествующую кривую усмешку.
БЖ дождалась меня на выходе из здания суда. "Я всё Маше расскажу", - по-змеиному прошипела она, и можно было не сомневаться, что именно расскажет, - какую-нибудь ею же придуманную мерзость, она была неофициальным чемпионом мира по этой части. Всегда удивлялся, как быстро она могла менять маски на своём лице и носить их, не снимая, сколько потребуется - то маску смущающейся девственницы, то послушницы монастыря, то весёлой простушки, то раскаивающейся Магдалины, то безвинной страдалицы, как только что в суде. Все их последовательно я наблюдал в течение нескольких лет. Теперь то наедине со мной она позволяла себе быть самой собой - злобной и шипящей, - понимала, что меня уже не обмануть никакой из своих масок.
Как раз незадолго перед этим судом сказал ей, что мы могли бы ради нашей дочери хотя бы внешне поддерживать нормальные отношения, не дружить, конечно, семьями, это было полностью исключено, ведь я не мог без презрения относиться к монтёру Коле, хоть и понимал, что в своё время, как и неверная жена маленького Марата "фазилеискандеровскому" его коллеге, БЖ "даже стремянку не дала ему сложить", прежде, чем затащила в свою постель, или постель его, это без разницы. Её ответ был на грани непечатного, и она не была перейдена только потому, что рядом находилась женщина, присланная для оценки подлежащего разделу имущества, нецензурно выражаться при свидетелях она не посмела. Смысл же его был таков: и ей и её (!?) дочери, - теперь она всё решала за Машу сама, - это нужно меньше всего и неплохо бы мне с такими предложениями катиться ко всем чертям. "У неё есть отец!", - воскликнула она с пафосом, имея в виду своего второго официального мужа, - ну точно Ленин на третьем съезде РСДРП, торжественно сообщивший: "Есть такая партия!".
Так себя иногда ведут, и порой их даже можно понять, женщины, - но даже среди таких, далеко не все, - брошенные своими мужьями. Но в данном то случае всё было наоборот, это она дважды, - только официально, что было подтверждено документально, - предала меня. Возможно, она до сих пор вспоминала, как пресмыкалась, - по собственной, впрочем, инициативе, - передо мной после первого раскрытого и официально признанного ею самою и занесённого в протокол нашего развода предательства, умоляя простить, и теперь мстила за то давнее своё унижение?
Другое объяснение её поведению могло быть и то обстоятельство, что у меня-то жизнь нисколько не сломалась, на что она, возможно, рассчитывала, наоборот, наладилась, - я не застрелился, хотя и имел на время полевых работ "табельное оружие"; не запил, не затосковал, а снова женился; у меня появилась вторая дочь; был по-прежнему весел и бодр, не оставив свои занятия спортом, так и не перестав ходить в бассейн, - таких, уникумов, как БТ, когда-то выговаривающая мне именно за это, ещё поискать надо. Какой женщине, сбежавшей с любовником от мужа, всё это придётся по вкусу?
Оставалось надеяться, что она не мстила за то, что когда-то я не смог её удержать, не посадил на привязь, чтобы её, такую красивую, не умыкнул какой-нибудь "добрый молодец". Когда женщина жаждет быть уведённой, никакие цепи не помогут, - "спрячь за высоким забором девчонку, выкрадут вместе с забором", если эта "девчонка", словно светофор на железнодорожном переезде, обоими глазами подмигивает потенциальному похитителю, да ещё и забор поможет подпилить.
Всё-таки, прав, наверное, был Лев Толстой, когда говорил, что люди любят других людей за добро, которое сами им делают и, наоборот, ненавидят за причинённое им зло. Если это действительно так, то её ко мне ненависть просто обязана быть уникальной по своим размерам, так много зла она мне принесла, - ещё пока не обо всём здесь рассказано, и этому придёт ещё черёд.

День восьмой

... С дочерью я встречался теперь в школе, - всегда знал расписание уроков, и обычно раза два в неделю подъезжал к их окончанию и, дождавшись, когда она выйдет из класса, провожал до дома, принося какую-нибудь игру или просто сувенир, а потом стал ограничиваться какими-нибудь сладостями или фруктами, когда Маша сказала: "Папа не приноси больше ничего, всё равно это куда-то сразу исчезает".
БЖ оказалась низкой даже в мелочах. Как-то наш профсоюз взялся финансировать обучение плаванию детей в бассейне. Я отвечал в нём за спортивную работу и занимался составлением списков детей сотрудников, куда, разумеется, внёс и Машу, и по телефону сказал об этом БЖ. На очередной нашей короткой встрече и дочке рассказал про бассейн и о том, что записал её на эти занятия, но она тут же "уличила меня во лжи": "Нет, это не ты меня записал, а дядя Валера - так мама сказала". "Дядя Валера" это мой товарищ по работе Валерий Колесников. Так получилось, что наши дочери-одногодки, оказавшись в одном классе, стали подругами. Папу Кристины Маша знала, и БЖ было удобно на него сослаться, ведь ей всегда хотелось представить дело так, что для Маши сделано что-то кем угодно, только не её родным отцом, - всё это делалось ею "в интересах ребёнка", разумеется.
А однажды от Маши же случайно узнал, что её мама не получает от меня на нашу дочь ни гроша, - папа Коля, дескать, работает не покладая рук, чтобы падчерице жилось хорошо. Всё это, наверное, БЖ относилось к разряду "святой лжи".
Я не мог не приходить к дочери хотя бы ненадолго, потому что всегда помнил, как однажды, ещё в первую после окончательного развода весну, - ей шёл тогда пятый год, - во время нашей очередной встречи во дворе детского сада, куда в очередной раз я вырвался с работы в обеденный перерыв, предупредил Машу, что недели две меня не будет, - уезжаю в командировку. Она посмотрела серьёзно и печально одновременно, совсем по-взрослому, и сказала: "Хорошо, папа, я тебя подожду".
Уходя, я оборачивался и видел, как она махала ручкой на прощанье, но иногда почти не видел, потому что, как когда-то у "собеседника" шолоховского Андрея Соколова, "словно мягкая, но когтистая лапа сжала мне сердце", и всё вокруг стало вдруг каким-то размытым - деревья, качели, маленькие заборчики, детские грибочки, и она - моя маленькая и такая беззащитная дочь. Ну, как мог после этого оставить её, как того хотелось БЖ, - для того, наверное, чтобы трещать потом на всех углах, что я отказался от дочери?
Потом попытался упорядочить встречи, для чего пришлось воспользоваться помощью инспектора по охране прав детства. Сначала БЖ вообще отказывала, упирая на то, что они с мужем никак не могут выкроить времени для этого, ссылаясь на "интересы ребёнка", только ради которых она всё делала, - этой формулой из двух слов она оперировала без устали, вставляла её едва ли не в каждое предложение, когда речь шла о дочери. Потом под напором инспектора она всё-таки согласилась, но уже через месяц "по уважительной причине" снова в грубой форме отказала.
Пройдя жизненную школу у своей матери, БЖ применит много раз преподанный метод, - обвинять во всех грехах кого надо. Ей потребовалось изолировать дочь от родного отца, ведь был другой, уже миновавший стадию "добрых молодцев", залезающих в постель к чужим жёнам, и теперь делящий с ней супружеское ложе, поэтому, по её убеждению, имеющий несравнимо больше прав именоваться "папой". Нашу дочь она, разумеется, сразу стала заставлять звать его именно так, о чём мне сама Маша и сказала.
Так вот, БЖ станет обвинять меня в том, что после наших встреч по выходным дням Маша всякий раз простывает. Это было странно, ведь она сама одевала дочь перед выходом на прогулки. Не заболевала же наша дочь раньше, когда мы жили вместе. Однажды БЖ уезжала на две с лишним недели на празднование пятидесятилетнего юбилея своего отца, так мы с дочерью, трёхлетней, и гуляли, - тогда я впервые поставил Машу на лыжи, - и ездили на соревнования на лыжную турбазу, где спали на одной кровати в плохо отапливаемом номере, и безо всяких последствий. Если же всё это было правдой, то не говорил ли данный факт, что в наполовину новой семье Маша стала необыкновенно болезненной? По крайней мере, после наших поездок к морю, для неё даже насморк был редкостью. Почему же теперь, для того, чтобы заболеть, Маше достаточно было совершить рядовую прогулку? Во всём этом, впрочем, явно чувствовался омерзительный подтекст, что это я назло БЖ делаю так, что Маша слегает после встреч со мной, - намеренно простужаю её.
Как-то, в осеннюю, но очень тёплую погоду, - в Городе на Большой реке такая погода была не редкость вплоть до середины октября, - у скучающего без дела продавца лотка на набережной я купил для дочери яблок, и Маша, очевидно, похвасталась БЖ об этом, потому что вскоре было озвучено утверждение чрезвычайно способной ученицы своей матери, что мы отстояли длиннющую очередь на ледяном ветру за фруктами, которые для дочери вовсе и не предназначались. Где только, спрашивается, нашлось столько идиотов, мёрзнущих из-за совсем недефицитных продуктов, которых в любом магазине завались? Но у БЖ всегда было туго с логикой её сценариев "спектаклей" и провокаций, что только БТ, главной их "благодарной" потребительницы, в глаза не бросалось.
Всё это говорилось инспектору по охране прав детства, которой БЖ попутно доказывала, что дочери и одного "папы", нового, хватит, - у них де сложились уникальные по теплоте отношения, ну зачем ей разрываться на двоих отцов. Потом у этой же инспекторши она ухитрится сменить Маше фамилию, - ну всем роднее станет ей новый "папа", "любимый" муж её мамаши, даже фамилия теперь у них была одинаковая. Как глубоко прав был поручик Ржевский - Юрий Яковлев в фильме "Гусарская баллада", когда воскликнул героине обаятельной Татьяны Шмыги: "Да любите вы хоть чёрта, на здоровье!", а мне хотелось бы добавить соответствующее ситуации продолжение: "...но при чём тут дети!".
Здесь, наконец, самое время сказать, что чувства, какие только и была способна испытывать БЖ, никоим образом нельзя было назвать любовью в общепринятом всеми людьми и особенно поэтами смысле, ведь настоящая она возвышает человека, делает его добрым, но отнюдь не предельно жестоким.
... О том, какой он "супер-отец" - "папа Коля" - теперь уже и мне самому захотелось узнать, вдруг здесь она правду глаголит, не может же она по жизни всегда только врать, хотя на моей памяти до этого занималась только этим, когда не сообщала какую-либо банальную истину, конечно. Уже знал, что у него есть дети от двух предыдущих жён, - вполне возможно, что были также такие, с которыми он не успел прижить потомства, но эти меня не интересовали.
По стоящему на рабочем столе телефону позвонил в бухгалтерию организации, где начисляли заработную плату многожёнцу, и, - благо уже хорошо знал эту "кухню", - представился инспектором по охране прав детства, - не одной же БЖ всегда быть артисткой. Насколько мог строгим голосом попросил назвать адреса, по которым перечисляются алименты на двоих детей гражданина Струпова.
На другом конце провода с готовностью ответили, что да, перечисляются, но только на одного. Почему на одного, было не ясно, но нужно было играть роль до конца. "Давайте этого одного", - сказал нетерпеливо, чтобы на другом конце провода уяснили, что инспекторских дел у меня невпроворот, и бухгалтеру следовало бы поторопиться. Она продиктовала адрес, но в конце разговора осмелилась всё-таки поинтересоваться, для чего потребовалась такая информация. Ответил: "Нам нужно сходить по этому адресу и убедиться, что ваш работник выполняет свои родительские обязанности в полной мере", - и на этот раз это была чистая правда.
Оказалось, что, теперь уже мать-одиночка, получающая алименты, - какое это противное слово, произносить не хочется, - от гражданина Струпова, оказавшаяся вторым номером в списке его официальных жён, проживала в нашем квартале, буквально через два дома. Так убедительно сыгравший инспектора, я продолжил свои "инспекторские" вопросы у неё дома, на самом деле, конечно, представившись тем, кем и был - бывшим мужем жены её бывшего мужа, и спросил, видится ли отец с её сыном.
Галина Павловна, - так звали вторую жену Николая Струпова, - ответила, что хоть она никогда не препятствовала их встречам, он к нему на пушечный выстрел не подходит, и в качестве примера рассказала, как однажды они шли по улице, и увидели, как монтёр Струпов ковырялся в своём мопеде. Он, и это было явно, тоже заметил их ещё издалека и, когда они проходили мимо, ухитрился, совсем как трусливый страус, спрятать голову среди сложенных рук и железок своей машины. "Кажется, это мой папа", - сказал маленький Женя, и получил подтверждение: "Да, это твой папа, но ему не до тебя".
Много позже узнал, что Николаю Струпову будет не до своего сына и в его семнадцать, а потом и в двадцать шесть лет, хотя к тому времени он давно перестанет числиться в мужьях БЖ, которая в эпоху их супружества просто могла запретить ему встречаться с Женей, сказав примерно так: "У тебя теперь другая семья и другие дети, а о прежних забудь, как о дурном сне!", ведь ей наверняка никакого дела не было до переживаний маленького мальчика, - вспомнилось, как она отталкивала от себя мешавшую ей читать трёхлетнюю девочку, всего лишь захотевшую поиграть с ней.
Галина Павловна объяснила, почему алименты перечислялись только на одного ребёнка, - первого у него к тому времени уже усыновили, и к нему теперь он не должен был подходить по определению.
Узнав от меня, что моей дочке её мамаша поменяла фамилию, и в полку Струповых прибыло, она оживилась, потому что сама хотела переписать сына на свою девичью фамилию, которую она вернула после развода. Сказал ей, что БЖ сделала это легко и непринуждённо. Галина собиралась попробовать тоже, но потом, как-то встретив её на улице, выяснил, что ей это не удалось, хотя она "работала" по этому вопросу с той же инспекторшей. Просто она не использовала методы её преемницы, - нужно было всё время врать, поносить своего бывшего мужа, - вдоволь пофантазировав, вылить на него как можно больше грязи, как та умела это делать, и всё бы получилось. К счастью, далеко не все женщины могут так, надеюсь, что очень немногие, и даже среди этих немногих, я уверен, БЖ нет равных, тут она вне конкуренции.
Можно было только догадываться, что она говорила инспекторше наедине. Наверняка там были выдуманные истории и о регулярных избиениях, ведь писала же она эту ложь своей матери, понадобившуюся для оправдания своего лёгкого поведения, да и в целом о невыносимой жизни со мной, - произнесла же она такую "горькую" фразу, уже при мне, благо свидетели были: "От хорошей жизни в общежитие не уходят!", хотя ни о каком общежитии речь тогда ещё не шла, - это будет потом, когда её новая свекровь поймёт, во что вляпался её единственный сын. Отца у Николая Струпова - с его же слов - никогда не было, и он как будто даже гордился этим обстоятельством, отказавшись объяснить, правда, что имеет в виду, ведь дети без отцов как будто не рождаются, а пробирочные они тогда у простого люда ещё не появились.
После посещения Галины Павловны я решился на отчаянный шаг. Уверенный, что ничем не рискую, после очередного срыва встречи с дочерью, пришёл к инспектору и сказал, что поскольку не в состоянии выполнять своих обязанностей по её воспитанию, просто не имею для этого никаких условий, даю разрешение на родительские права мужу БЖ, благо было столько произнесено в этом кабинете хвалебных слов о нём, как о вполне состоявшемся отце, - фонтан красноречия по этому поводу, похоже, был неиссякаем. Осталось только им получить официальный документ, чтобы всё встало, наконец, на свои места, и тогда не будет никаких претензий с моей стороны, не надо придумывать какие-то небылицы про болезни, другие фантазии. Инспекторша сказала: "Конечно, конечно, сегодня же позвоню и думаю, что уже на этой неделе мы всё оформим". Была среда, и я был уверен, что этого оформления не будет никогда.
На другое утро позвонил инспектору: "Ну, как?". "Да, вчера я разговаривала по телефону с вашей бывшей женой, она вроде бы согласилась". Первая мысль: "Неужели я ошибся?". Решил подождать до вечера, - порой оно бывает много мудренее утра. И точно, - вечером информация пошла совсем другая: "Ольга Струпова перезвонила и сказала, что сейчас они очень нуждаются, и прожить без Ваших алиментов не имеют никакой возможности, поэтому от удочерения отказываются". Что и требовалось доказать! А я уже приготовился сообщить, что передумал, - как и предполагал, этого не потребовалось.
Первая бывшая жена "папы Коли" и её новый муж не стали прикидывать, сколько они потеряют денег, решившись на усыновление, а вот они - Ольга и Николай Струповы - всё подсчитали, и, наверное, ужаснулись, ведь тогда, кандидат наук, занимающий довольно высокооплачиваемую должность в институте, я весьма неплохо зарабатывал. И вот так запросто отказываться от моей трёхмесячной зарплаты в год, и почти от трёхгодовой за оставшееся до совершеннолетия время, когда они так "нуждаются"? В чём, выяснилось довольно скоро, - почти сразу после признания в своей великой бедности, они приобрели легковую машину. Это и была цена нежеланию соответствовать дифирамбам в свой адрес, - Николай Струпов согласен был считаться супер-отцом только бесплатно для себя!
Решил плюнуть на всё, не обращаться больше к инспектору, а просто приходить к Маше в школу. В таком порядке был один плюс, - я не виделся с её матерью, и мне, вынужденно встречаясь с ней, не требовалось больше бороться с приступами тошноты. Но ещё через месяц, в очередное наше свидание в школе, Маша, потупясь и с трудом выговаривая слова, попросила к ней не приходить. Ложь и жестокость легко даётся некоторым людям! Заставить дочь сказать так, БЖ было нетрудно, - однажды мне довелось наблюдать, как Маша смотрит на неё, - это был взгляд маленького кролика на длинного и жирного удава.
Месяца два в школу я не приходил, пока случайно не узнал, что Маша лежит в инфекционной больнице. Осталось только благословить судьбу, что перед этим долго не общался с ней, ведь тогда абсолютно вся вина за это была бы, несомненно, возложена её мамашей на меня, опыт в таком объяснении Машиных заболеваний у неё был богатый. Уж она бы наверняка поведала всему миру, как я намеренно отравил свою дочь, лишь бы напакостить БЖ.. Осталось только надеяться, что ею не была озвучена версия, что я применил отравляющие вещества замедленного действия.
Узнал, как найти Машу - не у БЖ, конечно, теперь я не мог без омерзения не только её видеть, но и слышать её голос, - и пришёл к ней в больницу. У меня сжалось сердце, когда увидел дочь, остриженную наголо из-за педикулёза в больнице. Она была тихая и несчастная.
После этого я снова ходил к ней в школу к окончанию уроков, на празднование Нового года, на последнюю линейку в мае, позже - к концу занятий в кружке кройки и шитья в бывшем дворце пионеров, который находился рядом с моей работой, много её фотографировал, также и со своими детьми от второго брака, дочерью и сыном. Летом мы с ней не виделись.
Провожая как-то Машу до дому, спросил её, дружит ли она с "бабушкой" - матерью "папы Коли". "Она для нас - пустое место", - последовал её ответ. Едва ли для "папы Коли" его родная мать была "пустым местом", по всему чувствовалось, что Машина мать когда-нибудь получит отставку в "должности" жены, - чувствительного пинка по некоторой части своего красивого тела, - коли она стала вести подобные разговоры, ведь не мог же я допустить, что Маша сама придумала такое, обычно дети повторяют за старшими, не ведая того, что говорят.
Вспомнилось, как незадолго перед нашим разводом, я собирался в командировку, и, предполагая по пути заехать к родителям, положил им в качестве гостинца полулитровую баночку брусники, которой они отродясь не пробовали, а я из экспедиции привёз её несколько вёдер. Увидев такое моё "нахальство", БЖ скривила в ненависти свои губы: "Этим - своим - старикам - у ребёнка - отнимаешь!", - и заплакала злыми слезами. Надо сказать, что за все годы она даже конфетки им ни разу не передала. Она всегда хотела только получать, и получала (по крайней мере, на один только присланный на её имя денежный перевод, на который её мамаша покупала ей "подарки", можно было бы две бочки брусники купить, а ведь были и другие переводы, хоть и помельче, чем не могла похвастать БТ, ведь даже за купленные для своей дочери вещи она сразу требовала эквивалентное количество денег), ничего не давая взамен! А чувство благодарности ей было столь же присуще, как белый цвет кожи представителям негроидной расы. История повторялась на новом витке!
..."Маша, нельзя так говорить про старших", - стал я упрекать дочь. Она промолчала, - не стала выдавать свою мать. Для БЖ все были "пустым местом", даже собственная мать и дочь, которым она врала, ведь лгать кому-то, значит, по меньшей мере, его не уважать, если не сказать - презирать, считать много глупее себя, любимой, - только она сама была "местом наполненным". Вопрос только - чем?
"Тысяча первым" подтверждением этому стала её пиррова победа, которую она одержала, сумев сделать так, что меня исключили из очереди на жильё, лишив всяких перспектив, казавшихся тогда хоть и отдалённой, но реальностью - когда-либо переехать из старой "хрущёвки", к тому же на первом этаже, в квартиру новую. Сначала она сама хотела встать в очередь вместо меня, а когда ей это не удалось, она стала писать письма во все инстанции, что шесть лет назад де, ещё в пору нашего с ней совместного проживания, туда я был поставлен незаконно.
Профком института тогда, учитывая, что, как кандидат наук, я имею право на какую-то дополнительную жилплощадь, приплюсовал её к положенной по норме на троих человек, и на основе этой цифры поставил в очередь. В то время, разумеется, БЖ ничего не имела против этого, была обеими руками "за", но вот теперь где-то раскопала, - по юристам, наверное, побегала, заплатив даже за эту информацию, - что дополнительные метры могут дать лишь непосредственно при получении квартиры, если очередь дошла на общих основаниях, но не является поводом для постановки туда, если принятая для всех простых смертных норма не позволяет это сделать.
По её наводке, в институте начались проверки из обкома профсоюзов. Испугавшись большого начальства, нескольких человек вычеркнули, в том числе и меня. Лично для себя БЖ со всего этого имела только возможность спросить меня, гаденько усмехаясь: "Ну что, выбросили тебя из очереди на квартиру?".
Через несколько лет все они, эти очереди на жильё, канули в лету, так что все её хлопоты оказались пустыми. Хотя, впрочем, почему пустыми, - словно новогодняя ёлка детишкам, вся эта история, а вернее, достигнутый результат, принёс ей "много-много радости", а это дорогого стоит.

День девятый

... В четырнадцать лет Маша переехала на учёбу в столицу под опеку бабушки, - по крайне мере, сразу после этого события, мне стало легче на душе, теперь-то уж ей не грозила участь Лолиты. Перед отъездом мы обменялись с ней адресами, и вскоре начался наш с ней "эпистолярный" период. Потом экс-тёща прислала пространное письмо, первое за десять лет, - раньше, видимо, повода не было, - в котором призналась, что была вынуждена (?!) подделать моё разрешение на опекунство, и попросила прислать оригинал, - выступала, в общем, в амплуа аферистки. Я сразу отправил требуемое, не пытаясь извлечь каких-либо дивидендов.
А летом того же года случайно увидел, как БЖ и какой-то рыжебородый мужик с разных сторон вели за руки родную дочь Николая Струпова, - его когда-то широко разрекламированное "супер-отцовство", а ещё раньше звание супер-мужа, бесславно закончились. Сам он бросил всё, квартиру, обстановку, дочь, - лишь бы унести ноги, и теперь наверняка проклинал тот день, когда вместо того, чтобы сложить стремянку, и убежать с ней хоть на край света, лёг в постель с соблазнившей его замужней женщиной! Уводя жену у "организатора" его отдыха на природе, он едва ли мечтал о "лаврах" уже трижды алиментщика, благо ещё, что одно это совсем непочётное "звание" с него сняли, усыновив его первого ребёнка, - "не гонялся бы ты, поп, за дешевизной!"
Как-то, на перекрёстке, с неизменной сигаретой в зубах, он промелькнул за рулём своего секондхэндовского микроавтобуса, с трудом вмещаясь в кабине, - так его разнесло. Рядом сидела женщина в очках, видимо, уже энная по счёту жена.
Ещё через год я затеял вместе с семьёй переезд через половину страны, а то уж больна далёким стал Дальний Восток, когда билеты на самолёт стали катастрофически быстро расти до невообразимых размеров. Независимо от этого и БЖ со своей второй дочерью, оставив рыжебородого купаться в Большой Реке, отбыла под крыло своей маменьки, а то уж очень далеко "откатилось яблоко", упав сначала близко от "яблони", и вот теперь оно вернулось на своё привычное место.
Мой же переезд, так удачно начавшись, затянулся на долгих пять лет, в которые я курсировал между городом, где уже жила моя семья, и Городом на Большой Реке. Это было трудное время для всей страны вообще и для нас в частности. Наука задыхалась от безденежья. Почти полгода я вынужденно находился в неоплачиваемом отпуске, потом стало легче.
Наша переписка с Машей после появления рядом с ней её мамочки быстро сошла на нет. Не получив ответа на последние два-три письма я тоже перестал писать, не уверенный, что дочь их вообще получает. Никогда не подписывал свои послания ей фамилией, присвоенной её матерью, только той, на которую выписали первое свидетельство о рождении, в этом смысле не отличаясь от старых петербуржцев, которые никогда не называли свой родной город Ленинградом, - и они ведь дождались, что он получил своё изначальное наименование! Дубликат подлинного свидетельства Машиного рождения по своему запросу я получил сразу после увода её из дома.
"Госпоже" Струповой это моё поведение сразу резко не понравилось, - она вдруг прислала коротенькую писульку, в которой своим таким знакомым ледяным тоном, называя меня "г-ном Добряковым", напомнила, что когда-то "повелела" своей дочери именоваться по-другому и порекомендовала "не морочить девочке голову" (а она сама, не морочила ли голову шестилетней нашей дочери, меняя ей фамилию только из-за того, что, якобы, полюбила другого?) и "поубавить спесь", - "Ваши алименты", дескать, столь малы, что их хватает только на какую-то мелочь, - предоставила ещё одно подтверждение глубокого усвоения науки своей расчётливой мамаши, абсолютно всё мерящей на деньги. Факт естественного непризнания мной Машиного переименования она объясняла моей спесью, хотя я в своей жизни видел единственный её документ и даже имел его дубликат, в котором чёрным по кремовато-жёлтому была написано: "Добрякова Мария Геннадьевна".
И вот ведь что интересно! Оказалось, - это я узнал ещё через несколько лет, - что у БЖ сохранилась та самая магнитофонная запись, на которой маленькая Маша на вопрос, какая у неё фамилия, совершенно недвусмысленно ответила: "Дабликова". Сам собою у меня напрашивался риторический вопрос: так чьими, всё-таки, устами глаголила для меня истина, - младенца, или самого лживого из известных мне людей, включая литературных героев? Того же барона Мюнхгаузена от Ольги Струповой выгодно отличало то, что он сочинял свои истории безо всякой для себя корысти, чтобы людей позабавить. От её же вранья тошно становилось, какие уж там забавы, хотя она сама, похоже, испытывала от него только чувство глубокого удовлетворения.
Потом всё же стал в адресе на конверте писать просто "Маше", и она тоже, умница, ни разу не упомянула в адресе обратном ту фамилию, носить которую заставила её мать, - тоже только "Маша". В одном письме, на чистом английском, - она училась в институте восточных стран и уже знала этот язык много лучше меня (не говоря уж о другом, совершенно мне незнакомом - китайском), - я посетовал, что не могу ей посылать ничего, кроме писем и телеграмм, потому что при получении всего другого, денежных переводов в частности, требуются документы, а она таковых с фамилией, на которую я только и мог посылать что-либо более материальное, не имела. Мне в душу могли плюнуть и делали это неоднократно, - к счастью, всего лишь только две особи, но этим особям не следовало бы от меня требовать, чтобы, по-мазохистски, это я делал себе сам.
Только моя старшая сестра отослала как-то на имя Маши немного - сколько смогла - денег, но так и не получила ни ответа, ни привета. Надо сказать, что сестра вплоть до замужества сама носила не нашу фамилию, - её отец погиб на войне, когда она была ещё совсем крохой, но никому не пришло в голову сменить ей фамилию, - чтобы сделать это, надо быть пакостником от природы. Сказал сестре, что Маша этих денег наверняка и не видела, их получила её мамочка, соврав что-нибудь на почте про невозможность получения денег адресатом, - лежит в больнице, надолго уехала или ещё что-нибудь. Я ещё был уверен тогда, - не могла моя дочь спокойно положить эти деньги в карман, не поблагодарив. Теперь-то у меня такой уверенности поубавилось.
Это было, правда, уже после нашей встречи в столице, когда произошли некоторые примечательные события, достойные пера автора остросюжетных романов. Незадолго перед этим я неожиданно получил короткое письмо, а скорее записку от БЖ, - первую после той, с рекомендациями "поубавить спесь". Вскрывать его не хотелось, - вполне резонно ожидал прочесть новую гадость, но нет, - в совершенно миролюбивом тоне она сообщала свой рабочий и домашний телефоны в столице, а также приглашала к себе в гости - "Машуля", дескать, "будет рада".
Всегда помнил напутствие: "Бойтесь данайцев, дары приносящих", а также следствие из второго закона Чизхолма, который гласит: "Если вам кажется, что ситуация улучшается, значит вы чего-то не заметили", поэтому, пока ещё даже не усмотрев ничего подозрительного, не собирался воспользоваться приглашением БЖ, хотя в столицу скоро действительно ехал, - подоспела теперь уже двадцатипятилетняя годовщина окончания университета, удачно совпавшая по времени с международной научной конференцией, где у меня был заявлен доклад.
...Созвонился с Машей, узнал время её появления на занятиях в своём институте, и подъехал в старинное здание в центре столицы. Мы не виделись почти пять лет, поэтому не удивительно, что она первой узнала меня, подойдя в узком коридоре. На разговоры у нас было всего несколько минут. Рассчитывал, что она сможет скоро освободиться, но у неё были ещё занятия, которые Маша никак не могла пропустить. Не хотелось идти к ним домой, но пришлось встретиться сразу после полудня там, - по совпадению, их дом оказался в двух кварталах от академии, где проходила конференция.
В оговоренный час с тортом в руках пришёл в Машину квартиру дома на улице имени известного российского химика. До вечера, когда там же должна была появиться "госпожа" Струпова, надеялся закончить рандеву с дочерью, договорившись о будущей встрече.
Для своих почти девятнадцати лет, когда, как поётся в одном романсе, девушкам "...хочется смеяться и шутить...", Маша была необыкновенно грустной, почти мрачной, по всему было видно, что ни шутить, ни смеяться желания она не испытывала никакого. Она призналась, что находится в состоянии депрессии, хотя видимых причин для этого как будто не было никаких. К тому же она была простужена и говорила едва слышно.
За разговором быстро пролетели несколько часов. Пришла из школы Шура, младшая сестра Маши. Она была очень похожа на своего отца, даже грассировала точно так же. Маша, наоборот, была похожа на мать и ещё на кого-то - не на меня. Не сразу, но понял - на кого.
По весьма печальному поводу оказался как-то в Тольятти, где умерла моя младшенькая, любимая двоюродная сестрёнка Маринка. В первый же вечер накануне похорон, рассматривая с другой сестрой, Светой, семейные фотографии, на одной из них вдруг увидел девочку, которая была вылитая Маша, - такая же круглолицая, с абсолютно таким же выражением глаз. Удивлённый, я спросил Свету, кто эта девочка. "Да это же Лена, Маринкина дочь", - сказала она. Видел Лену всего раз, когда ей было полтора года, поэтому сразу и не узнал её.
Вот тогда понял, что обе они похожи на мою бабушку со стороны отца - Агафью. Всегда удивлялся, глядя на совсем ещё маленькую Маринку, - как это у двух кареглазых родителей, - дяди Володи и его жены Валентины, - родилась такая светлоглазая девочка. Бабушка Агафья была нашей общей бабушкой. Так вот и получилось, что её внучки и правнучки носили её глаза и были такие же круглолицые и тихие, как она.
... Ещё посидев немного с обеими сёстрами, засобирался уходить, но они уговорили остаться, подождать их мать. Они, видимо, не понимали, - каково встретиться с человеком, который столько раз предавал, делать вид, что ничего этого не было. Лучше бы ушёл тогда! Нет, она встретилась со мной вежливо и потом даже оставила ночевать, потому что я засиделся у них допоздна, - ехать куда-либо было поздно. Для меня освободили одну из комнат, - Шура перешла к матери, потому что её очередной муж, как его заочно представила БЖ, находился на ночном дежурстве. Маша, правда, прежде показывающая фотографии, на вопрос, что это за мужчина стоит среди знакомых мне людей, сказала, что это мамин друг, - её мама, видимо, начав "жить" - в её понимании, ещё в раннем девичестве, по-своему воплощала в жизнь пожелание "...имей сто друзей".
Оказалось, что новый муж-друг имел самое непосредственное отношение к искусству, - подобно зощенковскому монтёру он был электриком-осветителем в театре. Стоило ли БЖ морочить мне голову своей дешёвой любовью и ехать "на край света", чтобы обнаружить свою стойкую привязанность к монтёрам, когда их и в столице было, хоть пруд пруди? Примечательно, что и, наверное, уже, наверное, подзабытый Гузкин был непосредственно связан с процедурой сматывания-разматывания проводов и всяческих кабелей, - он был геофизиком. Интересно было бы мне узнать, не по электрической ли тоже части работает "Рыжебородый", оставленный купаться в Большой Реке? Возможно, в перерывах между купаниями он также лазит на столбы, чинит проводку, расставив свою стремянку, совершает другие действия, присущие людям этой профессии.
Вчетвером поужинали. Маша почти весь вечер промолчала, односложно отвечая на обращённые к ней вопросы. БЖ, якобы шутя, - чем не её мамаша? - зловещим голосом поделилась своими планами: вот, дескать, "Машуля" закончит учёбу, устроится на высокооплачиваемую работу и тогда она уйдёт на заслуженный отдых, пусть дочь её кормит. Ей ещё и сорока не было, а она уже устала от ненавистного ей труда и хочет пойти в содержанки к дочери, - сама мысль, видимо, что когда-нибудь на её счета перестанут приходить деньги со стороны, казалась ей невыносимой.
Маша даже не улыбнулась, как и мы с Шурой, впрочем. Обратил внимание, что глаза у БГ как у мультяшной Снежной Королевы, - пустые и холодные. Да и сам дом Струповой напоминал "снежнокоролевские палаты", - дочери ходили как по струнке, весёлый, жизнерадостный смех в этих комнатах, похоже, никогда не звучал, разве только в её отсутствие.
В контексте своей шутки БЖ предполагалось, видимо, что у Маши никогда не будет своей семьи, - ну какой муж будет спокойно смотреть на пышущую здоровьем тёщу, сидящую на их с женой шее? В первую минуту я даже не удержался от комплимента в адрес БЖ по поводу её цветущего вида. Или, в соответствии с традициями их семьи она полагала, что достаточно выдать её ненадолго замуж, а потом уже шантажировать несчастного экс-зятя ребёнком, воспитание которого по своему образцу и подобию она брала на себя? Вот это она напрасно, - чтобы стать кем-то, надо им родиться, и никакое воспитание не сделает порядочного человека из потенциального подлеца, и, наоборот, родившегося добрым и правдивым, превратить в злого и лживого. Если не водиться с нечистой силой, конечно, - уж она-то всегда поможет в любом чёрном деле, изуродовать душу ребёнка, например.
Из разговоров узнал, что до поселения в своей квартире, - предприимчивая маманя, влившаяся в многомиллионную армию базарных торгашей, найдя, наконец работу по призванию, в её приобретении посодействовала, - довольно долго вместе с дочерьми БЖ жила в общежитии университета, воспользовавшись протеже моего давнего знакомого, Саши Сурина, с которым я жил в одном блоке общаги ещё в ту счастливую пору, когда и не подозревал о существовании в природе таких уникальных особей, как Струпова. Она появилась позже и благодаря мне тоже стала его знакомой. За длительное время, пока мы не виделись с Суриным, он стал весьма влиятельным человеком на факультете, способным решать вопросы с поселением в общежития людей, не имеющих к учебному процессу никакого отношения. Даже на расстоянии в тысячи километров и десятки лет меня, хоть и косвенно, конечно, использовали в своих интересах по полной программе! Хотя, понимаю, что за оказанные услуги по своему поселению на этот раз БЖ расплачивалась сама, тут я молчу.
После ужина ещё посидел перед телевизором в гостиной, заодно посмотрев свою бывшую коллекцию минералов, которую собирал по всей стране. Камней мне никогда не было жалко, и я дарил их направо и налево, оставил много и тёще, когда она вдруг ими якобы заинтересовалась. Теперь все они красовались в прибитых к стене книжных полках, "подаренных" её мамашей ко "Дню Парижской коммуны".
Потом в Машиной комнате, пока она упорно сидела за своей в прямом смысле китайской грамотой, прослушал ту давнюю запись, где просил Машу повторять за мной слова: "темно", "макароны", свои имя и фамилию, - ту, настоящую, не теперешнюю, навязанный ей псевдоним.
Наутро с дежурства появился муж-друг Петя. Посидели с ним на кухне за кофе. Личностью он оказался невзрачной, поэтому сказать о нём абсолютно нечего, - таких, неприметных, берут в разведчики. А может, он и был специалистом по подслушивающим устройствам и служил как раз в этом ведомстве, а театр, это так, для отвода глаз или в качестве подработки? В пользу такого предположения как будто говорило его хобби, - у каждого уважающего себя разведчика оно, хобби, и как можно более оригинальное, "имеет место быть", - он делал коробочки из деревянных футляров для авторучек, получалось очень даже неплохо.
Потом БЖ ушла на работу, подставив монтёру щеку для поцелуя, - было смешно смотреть, как он к ней тянулся, словно телёнок к вымени, - а на меня она не бросила даже взгляда, процедив что-то сквозь зубы. Уж не потому ли, что накануне я даже не намекнул, что эту ночь мы могли бы провести вместе, ведь все условия для того были, - Гузкин вот когда-то, вдруг ставшим однажды отвергнутым, снова оказался в её постели, почему бы ни повторить такое и со мной? Вполне допускаю, что все последующие события обусловлены именно этим обстоятельством, ведь женщины чрезвычайно мстительны именно в том случае, когда ими вот так открыто пренебрегают.
А впрочем, эту её манеру я помнил ещё по прежним годам. Однажды стоял в книжном магазине и, никого не замечая, листал книги в дальнем его углу. Вдруг услышал обращённое ко мне приветствие, - это была Струпова собственной персоной, вместе с Машей. Успел перекинуться с дочкой парой фраз, пока БЖ рассеянно пробегала глазами по витринам, явно не собираясь ничего покупать, а потом они ушли, по-английски, не прощаясь - Маша только обернулась разок, помахала украдкой ручкой. Напрашивался вопрос - зачем нужно было привлекать к себе внимание, не лучше ли было сразу незаметно уйти? Уверен, что и в магазин-то она зашла ради этого короткого спектакля, увидев меня входящим туда же. Смотри, дескать, как я твою дочь увожу, мою личную собственность, а ты ещё постой, как оплёванный.
... С Машей расстались на остановке. К сожалению, тогда я не мог дать ей много денег, так, какую-то мелочь, ведь мне самому пришлось занимать на дорогу, и их оставалось только добраться до дому. Давно подумывал оставить науку, где со всеми кандидатскими и дальневосточными надбавками получал такие жалкие деньги, что стыдно было о них кому-либо говорить, поэтому в разговорах всегда их удваивал, а иногда даже утраивал, чтобы не чувствовать на себе сочувственные или насмешливые взгляды, - зачем, дескать, мне надо было столько мучиться, защищая дипломы-диссертации, чтобы зарабатывать такие гроши? Собирался перейти на более денежную работу в нефтяную геологию, - ведь у меня было ещё двое детей-школьников, которых ежё нужно было вырастить, - и вот тогда смог бы реально помочь старшей дочери, вынужденной уже второкурсницей подрабатывать преподаванием китайского языка в школе.
Сама она начала изучать его чуть ли не со второго класса, ведь Город на Большой Реке был пограничным. Не удивительно, что именно тут в некоторых школах стали обучать этому чрезвычайно трудному языку, - мне до сих пор непонятно, как можно разобрать в нём хоть какие-то вразумительные звуки. Вот так получилось, что моё давнишнее, в значительной мере вынужденное, решение переехать в этот город определило судьбу старшей дочери, ни в каком другом месте она, наверняка, не взялась бы за китайскую грамоту.
Мы договорились, что возобновим прервавшуюся переписку. По приезде домой в свой город я написал и вскоре получил бодрый ответ. Её письмо заканчивалось так: "Обязательно пиши! Маша".
Я снова написал письмо, в котором помимо всего прочего попросил написать письмо и даже съездить в гости к моим родителям, а её дедушки и бабушки, которые не видели свою внучку уже полтора десятка лет. На такое предложение, совершенно немыслимое ещё совсем недавно, я осмелился потому, что в тот самый вечер, когда находился "в гостях" у БЖ, туда позвонила её мамаша. Она тоже как будто доброжелательно поговорила и сказала, что никто не против того, чтобы Маша съездила ко мне, она даже финансировать эту поездку взялась. Откуда мне было знать, что всё это было очередным блефом. "Если вам кажется, что ситуация улучшается, значит вы чего-то не заметили!". Ещё она удивила меня упрёком, что я, якобы, не пишу Маше писем, - мне, видимо, предлагалось, воспользоваться услугами односторонней связи, - писать письма, не получая на них ответа. Уже тогда заподозрил, что мои они перехватывались БЖ (об этом своём опасении я и БТ потом написал, неосмотрительно поверив, что она по-настоящему желает нашего с Машей общения), а сообщать ей одной свои мысли я расположен не был.
Приехать Маше ко мне не получалось, - я сам вскоре уезжал в Город на Большой Реке, а оттуда в тайгу на всё лето, поэтому и предложил посетить своих родителей, ведь они были уже более, чем пожилые, и хотели бы повстречаться с внучкой, у нас-то ещё, как тогда казалось, встреч впереди было ещё много. Письмо Маша, хорошее, успела написать, - я его до сих пор храню, - и на него моя мама ответила, тоже пригласив её в гости. И вот этот-то ответ, наверное, больше всего разъярил БТ, - да как Маша посмела писать родителям отца, когда она и только одна она может считаться бабушкой, какие ещё могут быть другие, неужели и по сей день Маша не уяснила, чьей является собственностью и с чьего только разрешения и по чьей указке она может предпринимать какие-либо действия?
Месяца полтора после этого от Маши ничего не было. Не выдержав, созвонился с ней по телефону, - она говорила каким-то сухим голосом, сказала, что поехать не сможет, и вообще была, как чужая. А потом пришло длинное, и, как обычно, - потому я и не открывал его целый день, подозревая, что в нём содержится нечто непотребное, - гадкое письмо от экс-тёщи, в котором она задавала риторический вопрос: "неужели сорокасемилетний мужик не понимает, что нужно помогать своей дочери?", а также сообщала мне новость, что, - работая старшим научным сотрудником в полунищей академии наук!, - чтобы не платить алиментов в полной мере я каким-то образом скрывал размеры своей огромной зарплаты.
Это последнее утверждение она, вероятно, вывела теоретически, - мужчина, с которым так подло во всех отношениях поступили в своё время, к чему и сама она приложила руку и хорошо понимала это, не может не отомстить как-нибудь, хотя бы "ударить рублём", - сокрыть свои доходы, ведь никаких фактов у неё не было, да и не могло быть, разве только сообщённые её "правдивой" дочерью.
И всё это писала мать женщины, многократно предававшей своего мужа, а сама она, "пятидесятилетняя тётка", при свидетелях, документально, оценила свою совесть в стоимость прикроватной тумбочки, - завысив при этом её раз в десять, ведь больше чем на три рубля в ценах восьмидесятых годов теперь уже прошлого столетия она никак не тянула!
Но и это ещё было не всё! Оказалось, что я нанёс своей дочери душевную травму, совершив какое-то преступление, - очень бы мне хотелось знать в какой разряд уголовников "записала" меня БЖ: воров-домушников, грабителей или террористов, - и милиция разыскивала меня даже в экс-тёщином доме в тот самый момент, когда там "случайно" находилась Маша. По такому поводу древние римляне говорили: "Verbum sat sapienti" - "Умный поймёт без дальнейших объяснений", но это ведь умный и, разумеется, порядочный, а вот БТ недоумевала, почему это к ней в дом пришла милиция "по мою душу".
Ну что ж, "госпожа" Струпова наглядно доказала, что чёрная душа с годами не становится хоть сколько-нибудь светлее, и уродливый горб с неё тоже никуда не девается, наоборот, он только подрастает. Не доктор ли Геббельс "прописал" понравившуюся ей истину: "Чем более чудовищную ложь вы проповедуете, повторяя её многократно, тем легче в неё верят!", - за точность цитаты не ручаюсь, но смысл такой. Странным и смешным в этой истории было то, что, поверив в бред о моей преступной деятельности всероссийского (или даже мирового!), видимо, масштаба, БТ была уверена, что письмо дойдёт до адресата. В этом сквозило её явное пренебрежение к милиции и отношение к сыщикам, как к очень неумным людям, которые разыскивают преступников не там, где они живут по конкретным адресам, и не думая скрываться от заслуженного ими правосудия, а в местах, где их не может быть по определению, - у очень давно бывших тёщ. На некоторое время я почувствовал себя марктвеновским белым слоном, которого искали по всей Америке, а он, уже дохлый, преспокойно лежал в подвале полицейского участка, сотрудники которого рыскали повсюду в его поисках, возвращаясь ночевать в тот самый подвал, пропитанный запахом разлагающегося слоновьего мяса.
В конце своего пространного послания экс-тёща приписала, что ответа не ждёт, так как в её возрасте "вредны лишние волнения". А вот мне, по её мнению, они были в самый раз! И действительно, после прочтения всей этой мерзости мне стало плохо. Уже со следующего дня я стал просыпаться рано утром от томления в груди, как будто экс-тёща зарядила своё письмо чем-то очень недобрым.
Через два с лишним года вспомнил об этом, когда после событий одиннадцатого сентября из Америки стали поступать сообщения, что в письмах там пересылают болезнь - споры сибирской язвы. По-видимому, и зло тоже можно доставлять в конвертах, как это удалось БТ. Через месяц я не выдержал и пошёл в больницу, где после просмотра кардиограммы мне вынесли приговор: нужно срочно ложиться в больницу с диагнозом "впервые возникшая стенокардия". Пришлось мне подписать отказ от госпитализации с обещанием аккуратно пить необходимые лекарства, - нужно было ехать в экспедицию.
В последний день того несчастливого для меня года всё-таки отослал ответ экс-тёще, хоть она его и "не ждала", - а ведь даже в суде всегда предоставляют последнее слово обвиняемому, но это в справедливом суде. Не сдержавшись от резкости, я написал, что комедия с милицией, срежиссированная и поставленная её дочерью, такая же бездарная и подлая, как и все предыдущие её спектакли, была рассчитана или на очень больших дураков, или на тех, - оставил всё-таки ей лазейку, - кто "сам обманываться рад", и предложил выбирать самой, к какой категории она относится.
Напоследок добавил, что теперь прекращаю всякие с ними отношения, - довольно, дескать, "наметал перед вами бисера, на целое стадо бы хватило", - и порекомендовал ей полечить своё больное воображение, которое нарисовало мои былые супердоходы, заодно вернув им их собственное давнишнее пожелание для меня - "поубавить спесь". Уж чего-чего, а этого "добра" в них обеих всегда было в избытке, - ничем не аргументированной и не подтверждённой.
Мне всегда была она - эта переполняющая их спесь - необъяснима. БТ никакими талантами не обладала, была обыкновенной крикливой тёткой. Про свою же дочку она сама мне рассказывала, каких усилий стоило протолкнуть её в университет, - там были и репетиторы, и хождения в приёмную комиссию, и стояние у двери аудитории, где её чадо сдавало экзамены. Училась БЖ также далеко не блестяще, нередко оставаясь без стипендии, чего со мной в годы студенчества ни разу не случалось. И почему-то я, уже защитивший диссертацию, безо всяких протеже прошедший весь путь от абитуриента до кандидата наук, получивший квартиру без чьей-либо "мохнатой" руки, должен был верить тогда ещё "действующей" тёще, что не гожусь в подмётки её дочери. Может, потому, что мои родители простые люди, а они с мужем - с "верхним" образованием, не говоря, уж, о том, что отец БЖ - кандидат наук, а мой всего лишь шофёр, ведь некоторые люди всерьёз полагают, что заслуги их предков даже в тридцать третьем поколении распространяются и на них тоже?
Этот давний разговор про мою ущербность по сравнению с её дочкой состоялся у нас на перроне вокзала, куда я приехал немного навеселе прямо с проводов меня друзьями после защиты диссертации. Это только потом для меня станет ясно, что, возможно, как раз в это время, а скорее всего, конечно, гораздо раньше, в конце того самого дня, когда в небе растаял след от самолёта, на котором я улетел на защиту, под покровом ночи её такая замечательная дочь помогала своему любовнику заносить домой сворованную у бабушек скамейку.
Вот этот семейный шовинизм, - мы лучше всех! - и привёл, наверное, к тому, что у экс-тёщи вскоре зарябило в глазах от меняющихся зятьёв, - была ведь и вторая, младшая дочь, не остановившаяся ни на первом, ни на втором муже, тоже алиментщица, но, конечно не с таким большим стажем, как у старшей сестры, у которой он, когда, возможно, закончится, впору будет заносить в книгу рекордов Гиннеса.
Смысл же последнего письма был ясен, - будешь нам платить, мы разрешим твоей дочери с тобой общаться, а нет, - не видать тебе её, как своих ушей, а твоих писем нам и даром не надо, - подтвердилось, таким образом, оскорбительное для меня положение, что я им интересен лишь, как источник денег, но не слов: учить твою дочь жить, дескать, мы сами будем. Ну и научили! Там же теперь уже четырёхкратная экс-тёща, - это только официально, - восторгалась монтёром Николаем Струповым, шедшим в ногу со временем и перешедшим в дилеры подержанных автомобилей, - он, дескать, шлёт на свою дочь алиментов даже больше, чем должен по закону, "спокойна" она была и за другую внучку, ведь её отец, тоже какой-то крутой бизнесмен, "приносил в клювике" достаточное количество денег в качестве алиментов, чтобы она ни в чём не нуждалась, - очень я сомневаюсь, что ей тоже поменяли фамилию, в соответствии с переменами в семейной жизни младшей дочери, вполне обоснованно опасаясь, что эти приношения мгновенно иссякнут до минимума. Вот уж, поистине, точно так же, как и героями, сутенёршами не рождаются - сутенёршами становятся, когда у них подрастают дочки и внучки и можно их "продавать" собственным отцам.
А по поводу Струповских алиментов я мог бы сказать только, что монтёр Струпов и должен был посылать их больше, на двоих, ведь когда-то он довольно долго, лет семь, - гораздо дольше, чем я сам, - числился в супер-отцах для моей дочери, даже фамилию свою ей присвоил, так почему же, спрашивается, он лишился этого "титула", едва покинул постель гражданки Ольги Струповой, ведь она так распиналась на наших встречах с инспектором по делам несовершеннолетних об их любви друг к другу, что я даже всерьёз обеспокоился будущим, хоть и не появилось ещё переводное издание "Лолиты" на прилавках наших книжных магазинов, а уж какой он, этот "папочка" по этой части, я знал гораздо лучше его третьей жены.

День десятый

... Не хотелось верить, что у Маши напрочь вышибли дар мыслить и рассуждать, оставив лишь способность запоминать иероглифы, и она поверила этому подлому спектаклю, но больше она писем не писала, ни мне, ни моим родителям. Они то чем перед Струповой и её мамашей провинились, - может, надо было ещё больше денег ей посылать, чем это было сделано - назвали бы тогда свою таксу? Ни я, ни они не обижались на Машу, и не убрали её портрет с буфета в своём маленьком деревянном доме, - каково ей, маленькому "кролику", наедине с двумя такими "жирными удавами".
Через год я снова оказался в столице и, попросив дочь своего товарища позвать Машу к телефону, узнал, что она у бабушки с дедушкой, живёт на их даче. Понятно, у двадцатилетней девушки нет других увлечений, кроме, как копаться на грядках вместе с поучающей бабкой, - как выгодно выйти замуж, наверное, чтобы потом получать хорошие алименты, - откуда им взяться! Тогда я сам позвонил, когда узнал, что ответил и сообщил эту информацию мужчина. Вскоре разговаривал с монтёром Петей, чем, не скрою, был удивлён, не ожидал от него такого долгожительства с БЖ, к тому же в качестве примака. Возраст у неё, впрочем, был уже далеко не тот, чтобы часто менять "друзей", как ей удавалось ранее и, наверное, хотелось бы дальше.
Монтёр Петя поначалу разговаривал спокойно, про розыски меня милицией почему-то ничего не ведал, но как только мне захотелось узнать, почему Маша вдруг в одностороннем порядке внезапно прервала со мной почтовую связь, и предположил, не был ли "накат" со стороны его жены (или подруги?), его как будто подменили, - доселе нейтральный его тон сменился на враждебно-ледяной, - не даром же в "снежнокоролевском дворце" проживал, у подруги-жены подучился. Чеканя слова, монтёр сказал насколько можно надменно: "Оля - в ваши - отношения - не вмешивается", - похоже, пока ещё он не снял розовых очков.
Самое всё же отвратительное в Струповой было такое её качество, что когда было нужно, она могла прикинуться овечкой, и пребывать в её шкуре весьма продолжительное время. Я то лицезрел её сбросившей эту шкуру с оскалом разъярённой гиены. Гораздо симпатичнее мне люди, которые не скрывают, что они мерзавцы. Монтёр Петя, похоже, покуда ещё не видел её настоящую.
Получалось, что Маша сама решила прервать всякую со мной связь, потому как я за неё - эту связь - не плачу ей деньги, ни в рублях, ни в валюте. Во всё это можно было сразу поверить, если бы не было того письма, которое заканчивалось фразой: "Обязательно пиши". Тогда я ещё не думал, что Маша имела в виду написание одних лишь сумм на бланках денежных переводов, только бы на которые она и отвечала.
Теперь-то я категорически не собирался делать это по двум причинам, хоть и стал зарабатывать многократно больше, чем в науке, - я уже недвусмысленно сообщал, что у Маши нет документов, чтобы получать что-либо, требующего паспорт, - не желал вписывать на строчке "кому" ненавистный мне псевдоним, и потом, сделай так, как фактически требовала того экс-тёща, автоматически переводил бы свою дочь в разряд девушек, "любящих" за деньги - рубли, доллары, евро, фунты стерлингов, и после этого мог к ней относиться только так, никак не иначе. Да и опыт отправления денежного перевода Маше моей сестрой тоже о чём-то говорил. В таких случаях совершенно справедливо говорят: "Полюбите нас чёрненькими!"
Подмывало спросить монтёра Петю, не исчезло ли что-нибудь из их квартиры после того, как я переночевал там. А то, возможно, как в известном анекдоте, после моего ухода там пропали серебряные ложки, и у них всех остался "неприятный осадок". Хорошо ещё, если ложки, а вдруг драгоценности? Тогда эту "пропажу" легко было связать с поисками меня милицией. И зачем я тогда согласился прийти на встречу с Машей в дом своего врага, - теперь-то стало ясно, что врага кровного, ведь она вместе со своей мамашей фактически уничтожила мою дочь, превратив её в послушное и безропотное "зомби"?!
Не стал спрашивать монтёра о ложках, - его сильно разозлило моё предположение, что Маша перестала мне писать из-за его жены-подруги, - а много позже, из-за Полярного круга, по междугородному телефону задал этот вопрос Машиной сестрёнке Шуре, сообщившей мне, что почти на год Маша уехала в Китай на стажировку. Факт поисков меня милицией (хорошо ещё, что не Интерполом!) Шура подтвердила, она, в отличие от монтёра об этом знала, а вот про исчезновение чего-нибудь из их дома после моего там пребывания она ничего не ведала. Да неужто Струпова упустила такой шанс ещё сильнее очернить меня в глазах дочери, ведь это так логично вплеталось в придуманный ею сценарий?! Хотя, может, она сказала об этом ей одной, ведь "спектакль", долженствующий очернить меня, был поставлен исключительно для Маши, другие члены семьи её не интересовали? Хотя и того, что она заведомо сделала, вполне достаточно, ведь по всем канонам, оклеветать человека - не меньший, а даже больший грех, чем его убить, поскольку тут речь идёт о бессмертной душе. Но она, похоже, про "memento more" не задумывалась - и когда лгала, и когда предавала, и когда клеветала, и когда уродовала душу дочери.
О клевете написано много, я приведу лишь большую цитату из книги писателя и тележурналиста Андрея Максимова, сам я лучше не скажу...
"На самом деле среди множества поступков, которые может совершить человек, есть не так много абсолютно мерзких. Клевета - как раз из этого ряда. Клевета - это ложь, специально придуманная для того, чтобы сделать больно другому, опорочить его.
Я не буду долго распространяться про то, что клеветать - плохо. Если кто-то этого не понимает, то объяснять на бумаге - нелепо. Я не хотел бы много писать и о том, что, сознательно совершая гадость, мы тем самым черним собственную душу. Для кого-то это очевидно, а кому-то всё равно этого не доказать.
Но вот о чём бы я хотел сказать. Человек устроен таким образом, что, начав грешить, он не может остановиться. Как правило, клевета не приходит одна. Это не случайный грех, а сознательна ложь, ей всегда предшествует выбор.
Выбрав клевету, человек выбирает такое собственное поведение, когда становится возможным сознательно врать. А если возможно клеветать, тогда и остальные гадости возможны. Почему нет?
Клевета ведь очень действенна. Вы умело распустили какой-нибудь отвратительный слух и сразу виден результат: человеку стало больно...Клевета - это зло! Неплохо бы всем помнить, что, распространяя клевету, мы увеличиваем количество зла на Земле. Это не общие слова. Это та реальность, которую, увы, мы слишком часто наблюдаем в окружающем мире".
...Уезжая с Дальнего Востока, чтобы очистить себя от всего плохого, что у меня там было, в один из последних дней сходил в церковь. Стоя перед образами, вдруг почувствовал, как по моему лицу текут слёзы, и нашла такая благодать, что я готов был полюбить самого лютого своего врага. Под впечатлением такого настроения, этим же вечером написал письмо БТ, в котором попросил извинения за те нелицеприятные слова, отправленные в ответ на её письмо, в котором она сообщала, что милиция с ног сбилась, разыскивая меня даже в её квартире, а также выложила высосанное из пальца утверждение, что, работая в полунищей Академии Наук старшим научным сотрудником, когда-то скрывал свои баснословные доходы, чтобы платить денег на свою дочь как можно меньше.
Моё письмо могло стать примирением, но этого не случилось, - ответа на него я так и не получил. Уже на другой день я пожалел о том, что отправил его, ведь кроме издевательского смеха у этих женщин с жестокими, "снежнокоролевскими" глазами - БЖ и её матери, - оно, наверняка, ничего не вызвало. Тем не менее, и этот мой поступок стал для них дополнительным тестом на проявление минимальной порядочности, и снова они его не прошли: "...по делам их узнаете их".
Пару лет потом я ничего не знал о Маше. На одном из научных совещаний познакомился со столичным геологом Игорем, периодически выезжающим на работу в Китай. Порекомендовал ему Машу в качестве переводчика, дал номер её телефона. Потом связался с ним по интернету, узнал, что они встречались, но от его предложений Маша отказалась, предпочтя работу, связанную с поездками в Пекин, Париж и далее везде, - работе гидом и каким-то страховым агентом что ли, - об этом я узнал позже из случайного "независимого источника". Ничего больше, кроме её электронного адреса, Игорь не сообщил. По нему я поздравил дочь с очередным днём рождения, уже двадцать третьим. Раньше делал это телеграммами, но уверенности, что их ей передавали, у меня не было, скорее убеждённость, что - нет.
На электронное моё поздравление Маша не ответила. Видимо, она совершенно искренне согласилась со своими бабкой и матерью, что без моей предоплаты никаких дел со мной иметь не надо, либо БЖ и в "паутину" сумела влезть, и перлюстрировала даже её электронную корреспонденцию.
Ровно через пять лет после нашей последней встречи с дочерью, на мой электронный ящик вдруг пришло короткое письмо, якобы от Маши, с другого адреса, не того, которое мне присылал Игорь. Вот оно, это письмо, хотя по стилю, его, конечно, следовало бы отнести к разряду записок: "Привет, папа! Как дела? Давно от тебя ничего не слышно. У меня всё нормально. Работаю "на китайского дядю", но скоро буду увольняться, надоело! Летом, скорее всего, буду отдыхать. Поеду куда-нибудь на природу, может, на Байкал, это моя давняя мечта. Ты где сейчас обитаешь? Пиши, я буду рада! Маша". К записке прилагалась прошлогодняя фотография - для убедительности.
У меня сразу возникло подозрение, что записка написана не Машей, уж больно явственно из неё торчали длинные уши БЖ, - молчать пять лет, и начать с сообщения, что ей надоело работать (меньше, чем за два года после окончания учёбы?!), не сказав о себе более ничего! Желание поехать на Байкал ни о чём не говорит, вот разве о том, что по пути она ко мне может заехать, на что я вроде бы должен клюнуть. Всё же, я сразу ответил, в самом начале написав, правда, что "даже не верится", что письмо написано Машей и, попросив обязательно послать хотя бы открытку по обыкновенной почте, - её почерк ни с каким другим я бы не перепутал, - а также свой рабочий или сотовый телефон, ведь скоро я собирался в столицу на очередной юбилей окончания университета и мог бы встретиться там с Машей, об этом я тоже написал. Именно это, наверняка, имела ввиду БЖ, когда посылала "Машино" письмо с целью начать со мной электронную "функельшпиель-радиоигру", - с тем, чтобы потом исключить наше с ней свидание. Никакого ответа, разумеется, не было, ни по электронной почте, ни по обычной, продолжить же "funkelspiel" со мной, видимо, помешала моя рекомендация написать рукописное письмо, а подделать Машин почерк она явно бы не сумела.
Мой же электронный адрес БЖ могла легко узнать на факультетском сайте, где я был зарегистрирован, как и она тоже, причём на её странице были две фамилии - девичья и " Струпова", хотя заканчивала учёбу она под фамилией Добрякова и именно она была вписана в её дипломе.
Не было ответа от Маши ни через день, ни через неделю, ни через месяц, ни через год. Находясь тогда в столице, я отправил ещё одно послание, в котором написал, как меня найти, но туда, где я был, так никто и не позвонил. Сам на ту квартиру, где, возможно, ровно пять лет назад что-то "украл", я тоже не стал звонить, не было никакого желания натолкнуться на ледяной голос гражданки Струповой, чтобы надолго испортить себе настроение. А что касается всего остального, то БЖ, видимо, вспомнилось, что давно не плевала мне в душу, и это положение было для неё невыносимо. Ей понадобилось быть уверенной, что плевок достиг цели, поэтому она и не поленилась создать электронный адрес и отправить мне послание якобы от Маши, а потом хранить презрительное молчание.
Но и на этом технически подкованная БЖ не остановилась, - ещё через три месяца в моём почтовом ящике, как будто самопроизвольно, стали регулярно меняться пароли, сначала тот, который верой и правдой служил мне несколько лет, затем заведённые вновь после захода по опции "забыли пароль?". Всякий раз новый пароль при последующих заходах, иногда через один-другой, безо всякой закономерности, оказывался неверным. Сначала думал, что произошёл какой-то сбой программы, пока не догадался, отчего же оно так происходит. Дело в том, что в мой ящик можно было зайти, если, в случае забывания пароля, ввести девичью фамилию мамы, - когда я заводил адрес, то изо всех предложенных опций опрометчиво выбрал именно эту, совершенно упустив из виду, что БЖ или её мамаша вполне могли её запомнить.
Только когда поменял опцию на "любимое блюдо", введя самое экзотическое, которое я и не пробовал никогда, смены пароли сразу и навсегда прекратились. Компромата в моей корреспонденции, чем могла бы воспользоваться БЖ, прочитав и скопировав в свой компьютер, у меня не было, и не потому, что сразу всё уничтожал, прочитав, - не получал я и не отправлял ничего такого никогда, в том числе и в рукописном варианте, в чём могла когда-то убедиться тёща и ей пришлось сочинять свои гнусные легенды на основе безобидных писем просто знакомой, не связанной со мной никакими "такими" отношениями, - так что БЖ была, видимо, сильно разочарована содержанием присланных мне и отправленных моих посланий.
Единственное, в чём она могла убедиться, что среди моих адресатов было много женщин, - в них я всегда видел и, несмотря на печальный опыт в отношениях с БЖ, продолжаю делать поныне, прежде всего более или менее интересных мне людей, а не объекты для отправления естественных надобностей. Оставалось только надеяться, что она сама, чтобы скомпрометировать, не отправила якобы от меня какую-нибудь придуманную ею же мерзость, здесь моя фантазия бессильна угадать, что и кому, не себе ли самой, чтобы потом показать Маше, или даже напрямую ей?
И всё же я предпринял, теперь уж точно последнюю, попытку через БТ восстановить отношения с дочерью, - ясно ведь было, кто "командует парадом". Осенью того же года, когда я гостил у своей старенькой мамы, приурочив этот приезд к первой годовщине смерти отца, глухой ночью она ушла от нас туда, откуда нет возврата. В состоянии сильного шока я написал БТ об этом и предложил всё забыть и восстановить, ради дочери, наши отношение. И снова "ответом" было лишь презрительное молчание, - они уже всё, эти женщины, получили когда-то от неё, моей мамы, и меня тоже, не стану уж напоминать что, и даже написать хотя бы открытку со своими соболезнованиями у них рука не поднялась. Впрочем, я уверен, эта новость их даже обрадовала, ведь из моего письма было видно, как мне было тяжело и больно, а вот это-то как раз для них, словно бальзам на их чёрные души.
Прошёл ещё год с лишним. Снова я был по делам в столице, где разыскал свою землячку Викторию, - давным-давно ходили с ней в одну школу. Тогда, правда, знакомы мы не были, она моложе на два года, а вот с её сестрой учились в параллельных классах. Два года мы учились на одном факультете университета, ничего не зная друг о друге, а познакомились случайно в поезде, когда я уже защитил диплом и морально готовился ехать на работу в Приморский Город. И вот, спустя почти три десятка лет, мы поговорили по телефону, поделились жизненными историями, каждый своей. Когда Вика узнала, что у меня в столице живёт дочь, и при каких обстоятельствах я потерял с ней связь, она пообещала попробовать её восстановить, и ей это удалось: она узнала её телефон. Маша уже жила отдельно от матери, бабушка и ей на квартиру успела наторговать, в этом деле она, несомненно, большой талант, было бы странным, если бы с её способностями торговать всем, - своими дочерьми, внучками, своей совестью, - было бы по-другому.
Не скрою, после всего произошедшего долго не решался звонить дочери, - можно было ждать всего, как от того, последнего письма БТ, после прочтения которого мне пришлось писать отказ от госпитализации из-за заболевания сердца. Всё же, наконец, решился. Опасения полностью оправдались. Первое, что ледяным, прямо "снежнокоролевским", тоном сказала мне дочь через шесть лет после последнего нашего с ней разговора: "Чего тебе от меня надо?".
С трудом нашёл силы продолжить разговор, - хотелось сразу бросить трубку, - ответив, что мне ничего от неё не надо, просто думал, помня её "Обязательно пиши" в последнем письме, что это гораздо больше нужно ей. Сообщил ей также, что в одном с ней городе учится её сестра, вторая моя дочь, но она торопливо сказала, что ей всё это не интересно, и потом разразилась тирадой, из которой явствовало, что её мать и бабушка так много для неё сделали, что теперь она просто обязана, в свою очередь, делать только то, что мило им. Нетрудно было догадаться, что мило им, этим двум женщинам с пустыми глазами "снежных королев". Такие же, наверное, стали и у Маши, когда она спрашивала у своего отца: "Что тебе от меня надо?".
Выходило так, что воспитывающий её до четырёх лет в семье, честно отплативший потом более тринадцати лет алименты (опять это гадкое слово приходится употреблять, за которым, как правило, стоит детская трагедия, заключающаяся в необходимости называть папами и "любить", как родных, каких-то дядей, выбираемых исключительно мамами, ведь детей никто не спрашивает, хотят ли они это делать), - сокрытие их было только в больном воображении БТ, основанном, очевидно, на лжи её дочери, - несмотря на все препятствия, чинимые БЖ, использующий любую возможность, чтобы встретиться с ней, дабы она не испытывала никаких комплексов и знала, что у неё есть родной отец, помнящий о ней, переписывающийся потом с ней в течение "отпущенного" на это времени, когда мы стали жить в разных городах, - выходило так, что я, как внушили её родственницы, не сделал для неё абсолютно ничего, не заслужил хотя бы разговора по телефону, а только сразу заподозрить, что это мне от неё что-то надо.
Они, эти женщины, сами живущие исключительно по расчёту, научили и свою внучку и дочь в действиях других людей, даже самых близких по крови, не по искусственно созданному "факту", видеть один только голый расчёт, ведь даже маленькую Машу, когда-то давно спрашивающую скоро ли вернётся домой папа, БТ сразу заподозрила в том, что ей обещали что-то привезти, она и мысли не могла допустить, что ей нужен он сам. За долгие годы ей вместе со своей дочерью удалось всё же отбить это желание, сделать её "марьей-не-помнящей-родства".
И всё ведь это из-за того, что какие-то люди, явно заинтересованные соврать, - чтобы на этом фоне самим остаться "белыми и пушистыми", известный приём таких людишек, - рассказали ей какие-то гадости про отца, ведь меня нисколько не убедили слова монтёра Пети, что "Оля в наши отношения не вмешивается", поскольку очень хорошо знал, как она "не вмешивается". Ах, да, ведь есть и "независимый" от них "источник" её ко мне отношения, - поиски меня милицией в их доме, это ли не подтверждение их слов, и совсем не важно, что я по-прежнему на свободе, а не в пожизненном заключении, хотя совершённое мной гипотетическое преступление явно на него тянет, не зря же так глубоко копали, коли, даже к давным-давно бывшей тёще заглянули!
О том, в какую семью меня когда-то угораздило попасть и можно ли было мне ждать другого результата во взаимоотношениях с дочерью, воспитываемой такими, с позволения сказать людьми, наглядно говорит тот факт, что в последнее наше свидание, на мой вопрос, как часто она встречается с тётей Леной, младшей сестрой БЖ, и её дочкой Катей, Маша ответила, что они давно прекратили всякие отношения, поскольку Лена готовится подать в суд по поводу раздела наследства, - должен здесь сказать, что, похоже, основания опасаться, что её кинут, у Лены были. И это при живых, здоровых и вовсе не старых родителях! Со своей матерью Лена тоже расплевалась из-за этого (в последнем Машином письме, правда, содержалась информация, что все они будто бы помирились, но вот насколько она была правдива, или так ей было велено написать?). Ну, коли, промеж родных сестёр началась нешуточная грызня - из-за дележа наследства, то мне-то что там было ловить, кроме как стать облитым грязью?
Чем же всё-таки добивалась БТ такого катастрофического опустения глаз и душ сначала у своей дочери (готов и сейчас поклясться, что поначалу у неё были вполне нормальные глаза и помыслы не были такими грязными), а потом и у моей, ведь спросить у своего отца после многих лет молчания: "Что тебе от меня надо?", каким бы плохим он ни был, кто бы ни говорил про него любые гадости, способен лишь человек с максимально опустошённой или же замороженной душой? Поистине, нужно быть законченными моральными уродами, чтобы радоваться тому, что им удалось таки сделать своего близкого человека - "не помнящим родства". Не ударит ли это и их когда-нибудь сокрушительным бумерангом? Один такой "бумеранг" уже "прилетел" к ним в виде судебного иска на делёж наследства, пусть хоть и в самом деле не поданный, но, по крайней мере, задуманный.
Уж Маше-то, когда она была "почти замужем", как она сама выразилась, - только это и успел узнать от неё в том единственном и, возможно, вообще последнем с ней разговоре в этой жизни, ведь ясно же, что я не стану больше набирать номера её телефона никогда и ни при каких обстоятельствах, - должно быть понятно, что женщине, сбежавшей от мужа, в глазах своей дочери нужны обоснования этого её шага: его якобы измены, пьянство, регулярные избиения, - жаловалась же она своей мамочке как раз по этому поводу, когда ей нужно было обосновать свой адюльтер с Ургузовым, приведшему к нашему разводу, - его моральная нечистоплотность, живописать которую поможет она своя собственная. Как понятно также и то, что причина, на самом деле, она одна единственная, сугубо физиологическая, побудившая к её собственным изменам, ведь, уходят к другим мужчинам, - и это правило не имеет исключений, - не дожидаясь первой брачной ночи, она, эта "ночь", всегда тайком, по-воровски, случается задолго до побега к очередной "любви до гроба".
"Настоящей" вот Снежной Королеве потребовалось расколотить своё зеркало и разбросать его осколки по белу свету, один из которых превратил мальчика Кeя в бездушное растение и, если бы не Герда, оставаться ему в таком состоянии вечно. Найдётся ли кому и Машину душу вот также разморозить, если, конечно, этот процесс ещё обратим, как, например, возвращение к жизни человека, находящегося в состоянии клинической смерти?
Хотел, было, я подать в суд на БЖ за клевету, - в гражданском кодексе есть соответствующая статья, - и потребовать с неё компенсацию морального ущерба, и, уверен, мне ничего не стоило в объективном суде доказать, что это она, а никто другой направил "оборотня в погонах" или даже без оных, в дом БТ на "поиски" меня, а также предоставил бы возможность БЖ рассказать, как же всё-таки я мошенничал, скрывая свою истинную зарплату, - и даже в своём письме сообщил об этом БТ, но потом представил их обеих, извивающихся жирными червяками на крючке рыболова, доказывающими свою непричастность ко всем своим деяниям, приведшем к тому, что у меня не стало старшей дочери, - "Оля, ведь, в наши отношения не вмешивается", - и мне стало глубоко противна даже эта мысль. А потом, ну что бы я выиграл, одержав эту победу в суде, ведь она стала бы для меня "пирровой", Машу бы она мне всё одно не вернула!".

Послесловие

Геннадий Добряков закончил свою повесть. Чувствовалось, что ему крайне неприятно вспоминать перипетии своей судьбы, связанные со столь бесчестными и бессовестными людьми, поэтому про его бывшую жену я и не спрашивал, с ней и так было ясно, как к ней относиться, не говоря уж о БТ, - а как же он поведёт себя в отношениях с дочерью? Немного подумав, он сам сначала спросил: "Помнишь, что маленькая Маша сказала, когда узнала, что я, уезжая в командировку, две недели не буду к ней приходить?" Конечно, я помнил, потому что в тот момент у него подозрительно заблестели глаза, и некоторое время после этого он сидел молча, не в силах продолжать свой рассказ. Гена закончил: "Теперь моя очередь сказать: "Я подожду тебя, Маша", хотя у меня нет уверенности, одна только очень слабая надежда, что она сумеет сама или с чьей-нибудь помощью очнуться от ледяного сна, в который её погрузили сразу две "Снежные Королевы"".

Оставить комментарий © Copyright Садовник Геннадий Викторович (sadovnik52@mail.ru) Размещен: 11/11/2010, изменен: 11/11/2010. 169k. Статистика. Повесть: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Нет повести печальнее...

Садовник Геннадий Викторович : другие произведения.

Снежные Королевы"