Двери, двери, всю жизнь не любил закрытые двери. В их категоричности есть что-то унижающе оскорбительное. Хуже всего те, которые не открываются даже на стук. Так и кажется, что тебя обливают молчаливым презрением. А в воздухе так и носятся сорвавшиеся с астрального языка матюки...
Впрочем, я, может, чересчур привередлив? Бывает так у меня иногда... То ли критическая масса внутреннего негатива зашкаливать вдруг начинает, то ли дух какой-то строптивый неожиданно подселяется. Подселяется и давай всех подряд на куски... М-да...
Этого господина я заметил не сразу. Быть может, потому, что поступь его была неслышной. Он вообще не издавал каких-либо звуков. Наверное, он не мог издавать их по определению. Потому как бесшумным он был изначально...
Бесшумным, но не бессловесным.
Внимательный читатель узрит тут существенную разницу. Можно в компании ни единого слова не произнести, но столько наделать шума, так всем надоесть... А можно весь вечер проговорить, и от этого будет только умиротворение...
И все потому, что взаимодействие между людьми осуществляется по каким-то мистическим каналам. Это значит, что, помимо внешних физических взаимодействий, существуют еще какие-то, столь же реальные, как колебания земной атмосферы...
Ну да, об атмосфере он тоже, наверное, знал. Потому-то и начал, как все обычные люди, учитывая мою ограниченность...
-- Добрый вечер! -- сказал он звучным и спокойным голосом. -- Или, кажется, уже ночь?
Он огляделся.
-- Вы правы, -- сказал я, с интересом глядя на него. -- Уже ночь. И, между прочим, очень давно.
Моя двусмысленная реплика его не смутила.
-- Позвольте представиться, -- сказал он. -- Корнилов Валентин Степанович.
Я, наконец, встал со своего кресла и тоже представился:
-- Подвойный Виталий Игнатьевич. Присаживайтесь, пожалуйста!
Он с достоинством сел. Что-то в нем было... как бы аристократическое. Он сел, но на спинку не облокотился. Спина его осталась прямой, а руки он сложил на рукоять белой трости, которую я поначалу не заметил.
То, что этот странный ночной посетитель появился на моей веранде, меня не удивило. Меня удивил его вид. Он выглядел так, будто только что приехал с аристократического банкета. Идеально отглаженный вечерний костюм, идеально оглаженная белая рубашка, галстук (вы уже догадались?) тоже идеально отглаженный. Да еще эта трость, которая почему-то казалась мне то шпагой, то биллиардным кием...
Его, пожалуй, легче было представить где-нибудь на балу, чем ночью в этой дыре. Впрочем, приглядевшись к его глазам внимательнее, бал тоже можно отбросить. Глаза у него были далеко не гламурные...
И было в нем что-то располагающее. Что именно, трудно сказать. Быть может, некое обаяние? Не знаю, не знаю. Он как-то разом располагал к себе...
Да, забыл сказать. Дело происходило на даче, где я решил заночевать, учитывая завтрашний выходной. Кресла наши стояли на веранде. Между ними -- столик, а на столике -- чашка с фруктами и недопитая бутылка "будвайзера". Кругом -- темные, застывшие от атмосферного бездвижья деревья, а над головой -- бьющаяся подле лампочки мошкара...
Что тут еще можно добавить к этой чуть ли не деревенской идиллии. Пожалуй, чуть ли не деревенское же отдохновение -- в атмосфере, в сердце, да, пожалуй, и в голове ...
Во всем дачном районе я был единственным, наверное, человеком (не считая, конечно, моего ночного посетителя), кто в наше неспокойное время осмеливался здесь ночевать. Обычно на дачи приезжают с утра, работают до вечера, а потом уезжают. Я -- исключение...
Мое сознание как бы плавало. Я смотрел на этого гостя, но деталей уже не видел, потому что внутри меня медленно вызревало ощущение чего-то незавершенного. Наконец, я не выдержал.
-- Извините! -- сказал я. -- Мне нужно покинуть вас на минуту. Я скоро вернусь.
-- Пожалуйста! Я подожду! -- кивнул гость.
...Я был как в тумане. Кажется, я встал и отправился в дом... Вокруг меня плыли разноцветные светляки, но внимания на них я не обращал. Где же она, эта чертова дверь?! Ага, кажется, здесь -- в глубине. Большая, как для троллей или великанов, дубовая, старая и, конечно, закрытая. Она вычленялась из полутьмы постепенно, как приближающийся к вокзалу локомотив. Верхняя часть ее терялась в тумане. Я подошел к ней вплотную; коснулся, ощущая ее холодное безразличие; целую вечность, казалось, на нее смотрел, а потом взялся за медную ручку. Увы, она по-прежнему была заперта. Не открылась она и на стук, равнодушная, как межзвездная пустота. Только гулкое и долгое незатихающее эхо разнеслось в пространстве мрачного зала. Мне показалось, что я на дне гигантского кратера. Где-то у горизонта мерцала лампочка с мошкарой, под которой, дожидаясь меня, все еще сидел мой странный ночной посетитель...
-- Угощайтесь, -- сказал я, делая усилие, чтобы выплыть из этого тягучего бытия, и поставил перед ним бутылку "будвайзера".
-- Благодарю вас, -- откликнулся он. -- Если вы позволите, я бы рассказал вам историю.
-- Интересную?
-- Думаю, да. К тому же она еще и полезная.
-- Что ж, с удовольствием вас послушаю.
-- Итак, -- начал он. -- По делам моей фирмы мне часто приходится быть в разъездах. Волгодонск, Элиста, Цимлянск -- вот те города, в которых мне приходится бывать чаще всего...
-- Вы работаете в фирме? -- перебил я его.
-- Да. "Камелот", может быть, слышали?
-- Нет, пожалуй.
-- Я работаю в ней коммерческим директором. Фирма не очень богатая, и часто черновую работу приходится выполнять самому...
-- Что вы подразумеваете под черновой работой?
-- Поездки, переговоры, заключение контрактов... Ну, вы понимаете, о чем я...
Я кивнул.
-- Так вот. Когда я отправляюсь в очередную командировку, то водителя, как правило, не беру. Я сам очень даже неплохой водитель. И вот знаете, стал я с какого-то момента замечать в дороге прелюбопытные вещи. Примерно на середине трассы, связывающей Волгодонск и Котельниково, стоит одно дерево. -- Тут он замолчал и как-то странно на меня поглядел. Я, ожидая, когда он продолжит, смотрел на него в ответ. -- Вы понимаете, это дерево там совершенно одно, -- заговорил он секунд через десять. -- Понимаете?.. Нет?..
Он замолчал.
-- Ну... -- пожал я плечами. -- Дерево -- и что?
-- Нет, вы не поняли, -- сказал он со вздохом. -- Это нужно увидеть самому. Впрочем, те, кто видят, тоже не понимают. Для этого нужна особая... ну, конституция души, что ли. Тонкость какая-то особая, что ли. Ведь это дерево там совершенно одно, а кругом -- ровная, как стол, до самого горизонта степь...
Его голос приобрел скорбные нотки.
-- Извините, -- сказал я тут. -- Мне опять надо вас покинуть. Я не надолго.
Он снова кивнул, а я снова вошел в дом... Или это мне только казалось?.. Все плыло перед моими глазами, но я по-прежнему не обращал на это внимания. Дверь -- вот что занимало меня сейчас больше всего. Неужели она не откроется и в этот раз? Да сколько же можно?! Мало я перед ней унижался?.. Дверь, высокая, дубовая, старая, была все та же, что и несколько минут назад. Пожалуй, она была единственным форпостом стабильности в этом ежесекундно меняющемся мире. Но вот именно это меня и не устраивало. Мне казалось, что стоит только разрушить этот форпост, эти вечно закрытые двери, как мир станет меняющимся абсолютно, а значит, ничто уже не будет меня ограничивать... Увы, ни стук, ни слезы, ни ругательства, ни угрозы по-прежнему не помогали... Я выполз из дома, как из мешка безысходности, совершенно опустошенный...
Ночной посетитель по-прежнему сидел в кресле, глядя перед собой.
-- Так что вы там говорили о дереве? -- спросил я его.
-- О дереве?! -- удивился он. -- О дереве я не говорил ничего. Я говорил о страхе.
Теперь удивился я.
-- О страхе?!
-- Да. Вы знаете, никто не обращал на него внимания. Все проезжали мимо. Я тоже... Я тоже проезжал мимо, причем бесчисленное количество раз... Но потом... Это было как вспышка... Черт знает, почему я вдруг остановился. Может быть, захотелось размяться. В общем, я вышел, подошел к этому дереву. Было оно какое-то... как бы опустошенное. Листья безжизненные какие-то, в пыли. Дело-то в августе было, жара стояла сорокоградусная. Я постоял там минут пять, потом пошел обратно к машине и, когда уже открыл дверцу, вдруг оглянулся. Дерево было на месте, но... Оно было одно!! -- Последние слова незнакомец чуть ли не выкрикнул, причем с такой эмоциональной болью, что я невольно отшатнулся.
Какое-то время мы молча смотрели друг на друга.
-- Оно было совершенно одно, -- заговорил он опять. -- Совершенно, абсолютно, безоговорочно. Да, над ним было синее небо, да, в небе было желтое солнце, да, росло оно из сухой земли, да, оно в той или иной степени соприкасалось со всем этим, но оно было совершенно одно!!.. Я ощутил такой дикий непередаваемый страх. Меня в буквальном смысле слова стало колотить. Никогда я не испытывал ничего подобного. Руки и ноги у меня дрожали, как в лихорадке. Я боялся поднять глаза на это чертово дерево, и все потому, что оно было одно. Понимаете?
Я угрюмо молчал. Было слышно, как, скользя по заданной траектории, пролетела сова. Корнилов вздохнул.
-- С тех пор я езжу по другой дороге, -- сказал он глухо. -- Но -- увы -- этот страх остался со мной навсегда... И однажды... Он снова себя проявил... Во всей полноте... Как-то попалась мне книжка -- "Русский космизм". Не скажу, что я в ней все прочитал, но то, что прочитал, я прочитал с интересом. Дело, впрочем, даже не в книжке. Просто когда я открыл последнюю страницу и увидел там список авторов этой книги: Соловьев, Бердяев, Циолковский, Чижевский, Лосев, то... Понимаете, у каждого напротив фамилии стояли даты рождения и смерти... Когда я это увидел, меня как ужалило... Даты рождения и смерти... Такие умы, подумал я... Нет, даже не подумал, а, скорее, ощутил какой-то странной мистической глубиной, что да, великие умы, но ни один, ни один из них не избежал... Я сидел, наверное, часов пять без движения... Мир вокруг меня словно бы исчез... И я тоже как бы исчез... Был только этот дикий, всеохватный, наполняющий все мое естество страх, который казался мне изначальной субстанцией, из которой ткется все бытие... О, как это было похоже на удава, когда он натягивается на кролика... Даты рождения и смерти, и ничего, абсолютно ничего, что было до и после... Только эти сухие неумолимые цифры... Как будто человеческая жизнь -- неудачный рисунок, подлежащий безусловному уничтожению... Понимаете?
-- Извините, -- сказал я ему в третий раз. -- Мне опять нужно выйти...
Он ничего не ответил, только как бы посунулся немного вперед, опираясь подбородком на тыльные стороны ладоней, которые по-прежнему лежали на рукояти трости...
Дальнейшее мне запомнилось смутно. Кажется, мы беседовали всю ночь. Кажется, я всю ночь, на несколько минут покидая своего гостя, то и дело пытался открыть эту чертову дверь, а он все говорил, говорил, говорил -- об одиноком дереве, о русском космизме, о великих умах, которые были сейчас неизвестно где, о своем страхе, который выедал изнутри его душу. Мое сознание балансировало на грани реальности. Скорбный монотонный голос то накатывался на меня, то вновь уплывал. Его очертания, теряя индивидуальность, вдруг словно бы превращались в черный непроницаемый силуэт, как бы в черного непроницаемого человека, сплошь сотканного из тьмы, который вдруг принимался меня душить, стискивая ватными всепроникающими пальцами сердце и горло, и тогда я, срипя зубами от ужаса, делал чудовищное усилие и вновь выплывал из небытия, и видел, что ночной гость по-прежнему сидит передо мной, оперевшись на трость, и все говорит, говорит, говорит...
Проснулся я, когда солнце уже взошло. Воздух был свежий и холодный. На столе передо мной стояли девять пустых бутылок "будвайзера". Тело мое от неудобной позы затекло, и я поднялся с трудом. Располагавшееся напротив кресло было пустым. Незнакомец исчез, будто его никогда не было. Вместо него на ступеньках сидела соседская собака Муська. Увидев, что я проснулся, она встала и завиляла хвостом.
-- Ну, ну, -- пробормотал я и полез в холодильник, чтобы чем-нибудь ее угостить.