Чек, командир разведывательного космокрейсера "Вагга", стоял у громадного, на полстены, иллюминатора. Внизу, под изъеденным за долгие годы космических странствий днищем, угадывались очертания проплывающего мимо ландшафта: фигурные валы, горы, лесистые равнины, реки. Кажется, наконец-то удалось отыскать планету, в атмосфере которой обнаружились все необходимые для жизни ингредиенты: кислород, азот, углекислый газ, -- в необходимой, что не менее важно, пропорции. Это была воистину долгожданная награда, но Чек все никак не мог поверить своему счастью.
-- Штурман, -- произнес он взволнованно. -- Вы подыскали место для посадки?
-- Да, кэп, -- отозвался штурман тоже не менее взволнованно. -- Прямо по курсу -- гора с двумя симметрично расположенными в ней пещерами, а чуть дальше -- то, что нам нужно, горизонтальная площадка, достаточно просторная, чтобы на ней могла свободно разместиться такая громадина, как наш корабль. Думаю, искать что-то более подходящее не имеет смысла, так как сразу же за площадкой начинается лес, о размерах и протяженности которого, кроме того, что он очень велик, сказать что-либо определенное никак нельзя.
-- Хорошо, -- сказал Чек рассеянно. -- Я полагаюсь на ваш опыт. Действуйте.
Пальцы штурмана стремительно запорхали по клавиатуре.
Поглядев за его работой, Чек устало прикрыл глаза. Какое счастье, что на этой планете не обнаружено признаков разумной жизни. Кажется, никто и ничто не станет препятствовать широкой колонизации. Но если все-таки окажется, что первые разведданные неточны и разумная жизнь здесь все-таки имеется, что ж...
Он вспомнил долгие годы космических странствий -- и холодные колючие звезды, изранившие глаза космолетчикам, и могильный космический мрак, стремившийся погасить крохотную искорку жизни в беспредельном космическом пространстве, и жестокие губительные излучения, и метеориты, и тусклое мертвящее одиночество, и то сверхъестественное напряжение сил, которое потребовалось, чтобы все это преодолеть. Нет!! Если здесь все-таки обнаружится разумная жизнь, а это может означать только одно -- планета уже занята какой-то другой цивилизацией, то выдержит ли экипаж "Вагги" тяготы повторного поиска? Вряд ли. Слишком уж подорваны для этого силы. Но тогда... Чек скрипнул зубами. Нет, только не повторный поиск. У космокрейсера достаточно огневой мощи, чтобы подавить любые акции протеста, если таковые вдруг возникнут, со стороны местного населения, будь то вялотекущее недовольство или прямое военное противостояние, будь то хоть что... Конечно, начинать знакомство с планетой карательными операциями -- не лучший вариант, но... другого выхода может просто не быть. Слишком уж горячо Чек любил свой народ и слишком уж хорошо помнил, как он страдает от перенаселения. Покрывающие всю поверхность планеты города, вздымающиеся ввысь небоскребы, вместо квартир -- крохотные, рассчитанные всего лишь на одну особь ячейки, в которых не то что стоять или сидеть, даже лежать было неудобно. О нормальной же семье и речи быть не могло. Ну почему, почему так?! Чек скрипнул зубами опять. Господи, пошли же нам наконец обетованную землю!
Он открыл глаза и снова стал смотреть сквозь иллюминатор. Как раз в этот момент под ними проплывали странного вида валы удивительно мягких извилистых очертаний. Какая пластика, невольно восхитился Чек, но тут же нахмурился. Может, они искусственного происхождения?
Тут валы совершенно неожиданно раздвинулись, образовав зияющий чернильной тьмой провал. Что за чертовщина!? Чек изумленно уставился на это диво и вдруг почувствовал, что пол под его ногами дрожит.
-- Капитан! -- закричал штурман. -- Мы попали в колоссальной силы воздушные потоки! Нас засасывает! Это ловушка!
К чести Чека он отреагировал практически мгновенно.
-- Двигатели на полную мощность! -- проревел он. -- Полный назад! -- И что было сноровки бросился к креслу, где спасительными пряжками поблескивали ремни безопасности. Но он не успел. Корабль завертело, как несомую ветром пушинку, пол и потолок поменялись несколько раз местами, два раза Чека ударило о пульт, один раз об Арноксатор. А что было потом, он уже не помнил, так как потерял сознание.
* * *
Показалось или нет? Иван Степанович поднатужился и сел, опустив ноги на холодный пол. В голове у него тотчас забухали молоты, к горлу прихлынула тошнота. Тьфу ты напасть!
С трудом ворочая глазными яблоками, он посмотрел по сторонам. Было утро. За распахнутым окном, надсаживаясь, визжали детишки, взревывали автомобили, какая-то тетка, семиэтажно матерясь, орала басом -- словом, овладевший своими правами день гремел на полную катушку.
-- Тринь-тинь-тинь, -- зазвенело тут опять.
Действительно, не показалось, подумал Иван Степанович, поморщившись. И кого это там принесла нелегкая? Вот же изверги! В такую рань! Ведь одиннадцать часов только!
Он не глядя пошарил кончиками пальцев ног под диваном, где, как он помнил, должны были находиться домашние шлепки, не нашел и, чертыхаясь, зашагал в прихожую босиком. Ох, как мне плохо, подумал он, приваливаясь по пути то к дверному косяку, то к шкафу, то просто к стене. Плохо, просто сил никаких нет.
-- Тринь-тинь-тинь, -- зазвенело снова.
-- Да иду, иду, -- проворчал Иван Степанович, нащупывая замок. -- Ну, если какая-нибудь хренотень...
За дверью стоял Никифорыч.
-- Ты че, спишь?! -- удивился он.
-- А ты что в такую рань? Ведь одиннадцать часов только.
-- И вовсе не одиннадцать, а только без двадцати. -- Никифорыч хохотнул. -- К тому же кто рано встает, тому Бог дает. Ты погляди, день какой сегодня -- солнышко, небо, травка.
Иван Степанович поморщился, как от зубной боли.
-- Солнышко, травка, -- проворчал он. -- Слушай, мне сейчас не до шуток. Давай вечером, а? Или завтра?
-- Че, голова с похмелюги болит? -- спросил Никифорыч, сочувственно покачав головой.
-- Не то слово.
-- Так полечись.
-- А у тебя разве есть чем?
-- Пока нет, но скоро будет. На "мочалку" пиво завезли, "жигулевское".
-- Пиво?-- пробормотал Иван Степанович, сглотнул, и под подбородком у него судорожно дернулся туда и обратно острый хрящеватый кадык. -- "Жигулевское"? А где же бабульки взять? Мы ведь вчера, кажись, все просадили.
Тонкие потрескавшиеся губы Никифорыча раздвинулись в довольной ухмылке, обнажив единственный корявый зуб ядовито-желтого колору.
-- А это видел! -- победно воскликнул он, протягивая коричневую морщинистую ладонь, на которой лежала смятая трешка.
-- Ух, ты! -- поразился Иван Степанович. -- Откуда?
-- Оттуда!
-- Украл, что ли?
-- Не украл, а экспроприировал, -- поправил Никифорыч. -- У этого... племянника. Он, понимаешь, на конструктор копил. Так я и подумал, на хрен ему конструктор, когда у родного дяди голова с похмелюги трещит.
-- Хм... А сколько ж ему лет?
-- Племяннику?
-- Угу.
-- Восемь в прошлом месяце исполнилось. Он еще не соображает ни хрена.
Иван Степанович с сомнением покачал головой.
-- За такое и в каталажку... загрести могут. На пятнадцать суток.
-- А, ерунда.
-- Хм, как сказать...
-- Да не переживай ты. Пока то да се, мы ее уже оприходуем. Никто ведь не знает, куда мы сейчас... Ну так че, идем?
-- Счас, обувку вот только надену.
* * *
-- Сколько времени мы уже в этой ловушке? -- спросил Чек.
-- Полтора часа, -- отозвался штурман со вздохом.
Капитан вздохнул тоже. Перебинтованный после полученных травм эллопластиком, он снова стоял перед экранами внешнего видения. Все они, как сговорившись, показывали примерно одни и те же картины -- бугровато-пупырчатые поверхности стенок круглой шахты, в которую по-прежнему продолжал проваливаться корабль. В свете мощных рефлекторов, обшаривавших время от времени подрагивавшие стены, совершенно отчетливо просматривалась их фактура -- красноватая, причудливо-волокнистая, сплошь покрытая многочисленными жидкостными потеками, искрившимися в лучах бортовых прожекторов. Казалось, будто поверхность этих стен сама выделяет влагу. Да, никогда еще корабль за то время, что длится эта экспедиция, не попадал в подобную передрягу...
Дверь в капитанскую рубку отворилась, и вошли двое: научный консультант Бак и химико-геолог Рин. Чек смерил их внимательным взглядом.
-- Докладывайте, Рин, -- коротко приказал он.
Химико-геолог открыл папку, в которой находились данные химических анализов, и монотонным голосом забубнил:
-- Окружающие нас стены органического белково-углеродистого происхождения, потеки на стенах -- органические кислоты того же порядка, что и стены, кроме того атмосфера здесь также чрезвычайно насыщена веществами органического порядка.
Рин замолчал.
-- Все? -- спросил Чек.
-- Все, -- сказал химико-геолог. -- Доложить что-то более определенное я не могу, так как все мои датчики съедены кислотами.
Чек скрипнул зубами. На его лице отчетливо проступила тревога.
-- Какие можете сделать выводы?
-- Выводы не по моей части, кэп. Все, что я могу, так это лишь констатировать данные исследований.
-- Но можно ли сказать, что мы угодили в гигантский утилизатор?
-- Выводы не по моей части, -- повторил Рин своим по-прежнему монотонным голосом.
Чек вздохнул и сказал, обращаясь к Баку:
-- Вы?
-- Что бы это ни было, -- сказал тот важно, -- нам нужно выбираться отсюда как можно скорее.
Секунд десять-двенадцать Чек внимательно их разглядывал.
-- Хорошо, -- сказал он наконец. -- Можете быть свободны.
Ученые с достоинством удалились.
* * *
Весть, что на "мочалку" завезли пиво, в считанные минуты разнеслась по округе. День был будний, однако народу там собралось видимо-невидимо. Иван Степанович и Никифорыч, впрочем, взяли одними из первых. Взяли с запасом, по три кружки на каждого.
Толкотня стояла невообразимая, но им удалось пристроиться подле высокого круглого столика, по другую сторону которого стоял какой-то субъект -- коренастый, широкоплечий, с львиной гривой седых волос на крупной лобастой голове, в мощных роговых очках. Пиво он пока что не пил, не было у него пока что пива -- возможно, кто-то из его друзей стоял для него в очереди -- но Иван Степанович каким-то шестым чувством понял вдруг, что дело тут в другом. Быть может, навел его на эту мысль тот короткий, полный тоски взгляд, который незнакомец бросил на кружки, поставленные друзьями на столик, кружки, доверху наполненные пенистым янтарным напитком.
Иван Степанович сразу же и категорически почувствовал к львиногривому неприязнь. Впрочем, испытываемое им чувство жажды было еще сильнее. Он припал к одной из кружек и не отрывался от нее до тех пор, пока не опустошил ее больше чем наполовину. Никифорыч между тем -- вот выдержка-то, а! -- ломал на кусочки тарань. Потом он тоже сделал из кружки глоток, и седовласый не выдержал.
-- С почином, земляки, -- прогудел он хорошо поставленным басом. -- Приятного вам аппетита.
-- Спасибо, коль не шутишь, -- отозвался Никифорыч.
Иван Степанович промолчал.
-- Как пиво, не сильно разбавленное? -- поинтересовался седовласый.
-- Да вроде нет, -- сказал Никифорыч. -- Не успели, наверное.
-- У нас на Сенном успевают.
-- А вы там где-то живете?
-- На Маяковского, -- ответил седовласый. Он вдруг протянул через столик мощную, с обгрызенными ногтями руку и представился: -- Левандовский, артист местного театра.
-- Ого! -- сказал Никифорыч с уважением. -- Этой... Комиссаржевской, что ли?
-- Ее самой.
-- Да-а!
Что же до Ивана Степановича, то его неприязнь к седовласому только усилилась. Тоже мне, артист, подумал он с раздражением. Знаем мы таких артистов! Хвостопады хреновы! Ну совсем от них жизни не стало!
-- Раньше меня вся страна знала, -- продолжал между тем седовласый. -- А теперь даже в собственном дворе не узнают. Давеча вот тоже, пошел в библиотеку, ну, центральную, что на Московской напротив милиции, там вроде бы вечер поэзии должен был быть, так мне там даже и места никто не уступил. Постоял-постоял да и пошел в "Сармат" горькую пить. -- Две угрюмо-скорбные складки образовались на его мощном, как у бизона, лбу. -- Эх, жизнь, -- проговорил он печально. -- Врагу такой не пожелаешь. Все ждешь чего-то, ждешь, а годы уходят... Нет, уезжать надо отсюда, куда угодно, только не торчать больше в этом занюханном Новочеркасске. Тоже мне -- столи-ица!
-- Это вы про казачество?
-- А про что же?!
-- Казаков сейчас не осталось. Всех большевики извели.
-- Эт точно.
-- Ну, ничего, образуется все как-нибудь. Меня это... Никифорычем зовут, -- представился Никифорыч наконец тоже, пожимая протянутую руку. -- А его Иваном Степановичем.
-- Очень приятно, -- прогудел седовласый.
Иван Степанович на это лишь едва заметно кивнул, сразу же отвернувшись. Никифорыч, поколебавшись секунды две-три, решительно пододвинул к Левандовскому одну из кружек.
-- Благодарствую, -- пророкотал тот с достоинством.
-- Да что там. Все мы люди... Понимаем. -- Никифорыч вздохнул.
Левандовский же взял кружку и одни мощным глотком ополовинил ее.
-- Ах, как хорошо! -- зарокотал он снова. -- И впрямь доброе пиво. Как говорится, самое оно то. Вы позволите?
Он указал на тарань.
-- Конечно, -- сказал Никифорыч. -- Этого добра у нас навалом. Главное, чтобы этого... горючего хватило.
-- Эт точно... Да, доброе пиво, доброе.
-- Это че, -- сказал тут Никифорыч. -- У меня вот... -- Тут он вдруг замолчал и, поглядев по сторонам, вытащил из кармана пиджака чекушку. -- Кое-что посерьезней.
У Ивана Степановича округлились глаза.
-- Ух ты! -- пробормотал он. -- Откуда?
-- Оттуда!
-- Неужто у племянника экспроприировал?
-- Да не, у тещи. Она, значит, для грузчиков ее приготовила. Нам сегодня рояль должны привезти.
-- Рояль?!
-- Ну да. Для Настеньки моей.
-- Рояль -- это хорошо, -- вставил Левандовский. -- Вот помню...
-- Но как же ты сумел? -- спросил Иван Степанович.
-- А вот сумел. Она, понимаешь, в магазин, а я под половицу. -- Никифорыч хохотнул. -- Думает, от меня можно спрятать.
-- А грузчики теперь как?
-- Да ну их! У них голова не болит.
-- Ну, Никифорыч, ты дал! Как же ты теперь домой-то пойдешь?
-- Да как-нибудь.
-- Теперь тебя точно на пятнадцать суток загрести могут.
-- А, один хрен пропадать. Так хоть погулять напоследок.
-- Эт точно, -- вставил Левандовский.
Никифорыч между тем свинтил пробку, плеснул в кружки себе и Ивану Степановичу и вопросительно поглядел на артиста. -- Не возражаете?
-- Нет, -- сказал тот.
Никифорыч плеснул и ему.
-- Ну, земляки, за знакомство, -- сказал он.
Три кружки звонко стукнулись одна о другую.
* * *
Корабль неожиданно тряхнуло.
-- Командир! -- крикнул штурман взволнованно. -- На нас извергается жидкость!
-- Жидкость?! -- переспросил капитан ошарашено.
-- Да, настоящий жидкостепад!
-- Без паники!
Тут корабль тряхнуло снова. И в первый, и во второй раз Чеку удалось устоять на ногах, однако он счел, что благоразумнее будет вернуться обратно в кресло. Усевшись, он поглядел на экраны. Ничего определенного, впрочем, разобрать там было нельзя. Одни только мутные бурые потоки.
-- Без паники! -- повторил он уже спокойнее. -- И не в таких мы бывали передрягах. Двигатели -- на полную мощность! Постарайтесь сохранить горизонтальное положение.
-- Есть, кэп!
Похоже, четкие распоряжения командира вселили в штурмана уверенность. Его гибкие, как у музыканта, пальцы стремительно запорхали по клавиатуре. Двигатели сейчас же взревели. Корабль, хотя и продолжал время от времени вздрагивать, стал держаться ровнее.
-- Хорошо, хорошо, -- сказал капитан ободряюще. -- Так держать, постарайтесь теперь возобновить движение наверх.
-- Слушаюсь!
На какое-то время корабль перестало трясти, и он снова стал подниматься. Томительно побежали секунды.
-- Хорошо, хорошо.
-- Капитан, -- сказал вдруг штурман озадаченно. -- Стены шахты сужаются.
-- Сужаются! -- переспросил Чек. -- Как такое может быть?
-- Не знаю.
Штурман выглядел совершенно растерянным. Чек задумался.
-- Но как-то же мы попали сюда, -- сказал он наконец. -- Стало быть, сможем и выбраться. Продолжайте подъем.
-- Есть! -- сказал штурман, потрясенный логикой капитана.
Прошло еще несколько томительных минут. Корабль время от времени вздрагивал от новых порций падавшей сверху жидкости, но продолжал неуклонно подниматься. Двигатели натужно выли. И вдруг корабль в какой-то момент остановился.
-- Кэп! -- В голосе штурмана снова послышалась растерянность. -- Стенки шахты сузились настолько, что дальнейшее продвижение стало невозможным.
Капитан поглядел на экраны. Все они по-прежнему показывали примерно одно и то же: багровые пупырчато-волокнистые поверхности, покрытые искрящейся в лучах прожекторов слизью. Чек почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Он откинулся на спинку кресла и устало прикрыл глаза.
Неужели конец, подумал он тоскливо. Пожалуй, ситуация эта посерьезнее той, в какую они попали на Чинтагве. Там, по крайней мере, было не так безнадежно, там у них был оперативный простор... Была, правда, еще одна заварушка, близ Кагарача, но и ее, благодаря усилиям дипломатов, удалось погасить... Ах, Чинтагва, Чинтагва! Какая все-таки это была великолепная планета. Остались от нее одни только обломки...
-- М-да, -- проговорил он вслух. -- Похоже, пришло время для лазерных пушек. Другого выхода я не вижу.
* * *
-- Эх, Никифорыч, точно тебе домой сегодня ходу нет, -- проговорил Иван Степанович, когда его друг вытащил из кармана пиджака еще одну чекушку. -- Точно посадят.
-- А я у тебя заночую.
-- Эх, Никифорыч, Никифорыч!
Впрочем, появлению новой бутылки Иван Степанович был рад. Рад ей был и Левандовский. От выпитых водки и пива лицо у последнего побагровело, нос приобрел сизый оттенок. Под действием алкоголя неприязнь к нему у Ивана Степановича улетучилась, и он теперь, как и Никифорыч, называл своего нового знакомого попросту Лева.
-- Пускай сажают, -- сказал Никифорыч легкомысленно. -- Теперь уже можно.
-- А домой как пойдешь?
-- Я же говорю, у тебя заночую.
-- А, ну да.
Никифорыч быстро разлил содержимое бутылки по бокалам.
-- А скажи, Лева, -- спросил он, -- хорошо ли вам, артистам, платят?
Левандовский, уставясь осоловелыми глазами в кружку, бормотал что-то свое.
-- Эх, были времена, были... Когда-то я в Москве жил, во МХАТе выступал, да... А потом и в Большой приглашали, на Таганку вот тоже... К самому Любимову... Мы тогда с Володей Высоцким лучшими друзьями были, да...
-- Ну а платят-то как, платят? -- не унимался Никифорыч.
-- А еще в кино когда-то... с самим Ильинским... Слыхали про такого?
-- Че-то знакомое.
-- Ну, "Волгу-Волгу" видели?
-- Это м-машину, что ли? -- спросил Иван Степанович, слегка заикаясь.
-- Машину! -- передразнил Левандовский с презрением. -- Кино это такое, ясно?
-- А-а, -- вспомнил тут Никифорыч. -- Это где пианиста мордой... по этому... тьфу ты, забыл...
-- По роялю, что ли? -- спросил Иван Степанович.
-- Точно, по роялю!
-- Да не, -- сказал Левандовский. -- Не по роялю, по клавесину... Бла-ароднейший инструмент, понимать надо. И, между прочим, не мордой, а лицом. Эх, не хватает у нас еще культуры общения.
-- Это точно. Ну а платят-то как?
-- Платят, -- проговорил Левандовский горько. -- Да разве можно талант на какой-то презренный металл мерить?! Эх, кто поймет душу артиста, творческие терзания, боль?! У меня, может, сердце болит, душа. И днем болит, и ночью... Я, может, в Голливуд бы поехал. Достоевским, Шопенгауэром бы стал... А вы -- "платят". И как у вас только язык повернулся на такое -- "платят"!?.. Да ни хрена не платят! -- рявкнул он вдруг и мутными глазами посмотрел на Никифорыча. -- Даже на бутылку пива иной раз не хватает. Чтоб им провалиться, жадюгам проклятым!.. Ну, наливай, что ли.
-- Да налито уже.
-- Налито?
Левандовский, взяв кружку, сделал небольшой глоток и поморщился, будто попробовал уксуса.
-- Что за пойло такое отвратное, -- проговорил он печально. -- Вот у нас, во МХАТе...
Договорить он не успел. Рядом со столиком, выдвинувшись из толпы, возникла вдруг полная невысокая женщина с сердитым лицом.
-- Вот ты где! -- проговорила она зловеще, глядя на Никифорыча.
У Ивана Степановича душа ушла в пятки. Никифорыч же расплылся в улыбке.
-- Маня, -- пробормотал он, вытягивая дудочкой губы. -- А ты как тут? Тоже на пиво пришла?
-- Ну и подлец же ты, -- сказала Маня. -- Совсем совесть потерял. Это ж надо, у ребенка деньги отобрал... А ну отдавай сейчас же! -- крикнула она вдруг.
Никифорыч глупо улыбнулся.
-- Ма-аня, к-как я рад тебя... А дай я тебя... п... поцелую.
Он полез было к женщине, но та брезгливо его оттолкнула, после чего принялась обшаривать его карманы. Нашла она только несколько липких от пива медяков.
-- Ну и подлец же ты! -- повторила она.
-- Маня, если бы т-ты знала, как я т-тебя люблю... Вот...
Секунду-другую Маня зловеще на него глядела, потом, коротко размахнувшись, влепила ему затрещину. Голова у Никифорыча дернулась. Глаза стали удивленными.
-- Маня... Маня... -- забормотал он.
-- Ты что же все пьешь, а?! -- проговорила Маня. -- Ты посмотри, с кем ты связался, а?! -- Она не глядя ткнула пальцем в Ивана Степановича. -- С алкашом с этим. Совесть у тебя есть, а?!
-- Н-не... Не оскорбляй моих д-друзей.
-- Каких друзей?! -- Она снова ткнула пальцем в Ивана Степановича. -- Этого вот козла, что ли?
-- А я говорю, н-не оскорбляй... моих... д-друзей.
Иван Степанович сконфуженно опустил глаза и вдруг в верхней части груди ощутил острый болезненный укол. Он невольно закашлялся, схватившись за горло. Все непроизвольно на него посмотрели.
-- Степаныч, т-ты чего? -- спросил Никифорыч, довольный, что внимание Мани можно переключить с него на кого-то другого. -- Косточка, что ли, попала?
Иван Степанович не ответил. Он схватил кружку, сделал из нее несколько глотков. Однако колотье в груди не только не утихло, но даже, казалось, усилилось еще больше. От мучительного кашля его согнуло чуть ли не пополам. Стоявшие вокруг люди стали на него оглядываться.
-- Подавился, видать, -- послышались голоса. -- Дайте ему пива.
-- Иван Степанович, да что ж с тобою?! -- голос Никифорыча стал встревоженным. -- Вот видишь, -- сказал он Мане, -- до чего довела человека своими... У него же это... сердце больное... Видишь, как за грудь ухватился... У него этот... как его... Конью... Контю... Тьфу ты!.. Конъ-юн-кти-вит, вот.
Маня, не зная, что ответить, молча глядела на Ивана Степановича. Иван Степанович же дергался, как в конвульсиях. Лицо у него побагровело, глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит.
-- Да дайте ему пива! -- кричали вокруг. -- Задохнется же!
-- Да, пива ему, пива!
-- Скорее, скорее!
-- Степаныч, на-ка, хлебни, -- сказал Никифорыч, протягивая кружку.
-- Иди ты! -- прохрипел Иван Степанович.
Он стоял, не замечая ничего вокруг, вцепившись в стол обеими руками, и продолжал кашлять. Казалось, еще мгновение-другое, и он выкашляет на стол свой желудок. Так бы, возможно, и произошло, если бы не Левандовский. Он вдруг, словно бы пробудившись от сна, наклонился вперед и мощной своей ручищей приложил Ивана Степановича по спине. Тот ткнулся физиономией в груду рыбьих костей, кашлянул в последний раз, и изо рта у него вылетела какая-то металлическая пластинка, круглая и плоская, как копейка, только в полтора раза меньше. Влажная от слюны, он шлепнулась на стол, и все с удивлением на нее уставились.
-- Вот это да! -- пробормотал Никифорыч после некоторого молчания. -- Ты че ж это, железками, че ли, питаешься?!
Иван Степанович не ответил, только вытер молча выступившие на глазах слезы и отхлебнул из кружки. Никифорыч между тем попробовал поддеть пластинку рыбьим хвостом, но та вдруг зажужжала, словно шмель, взмыла в воздух и, ловко маневрируя, кругами взлетела вверх, где и исчезла, растворившись в небесной синеве.
Все присутствующие проводили ее оторопелыми глазами.
-- Это она чего? -- пробормотал Иван Степанович сипло.
-- Да это... галлю... цианция, -- предположил Никифорыч. -- Или... этот... как его... Пол... Полтарагейст... Я в "Знамя коммуны" про него читал. Это когда всякая нечистая сила бесноваться вдруг начинает, злобствует как бы, а почему -- никто сказать не может... Да, чего только не бывает... Слышь, Маня, -- повернулся он вдруг к супруге. -- Тут такое дело... Человек вот едва... Полечиться бы ему, а?
Маня, с обалдевшим видом следившая за последними событиями, от слов Никифорыча пришла в себя. На ее лицо снова вернулось сердитое выражение.
-- Полечиться?! -- сказала она. -- А вот это видел?!
Она сунула ему под нос кукиш и, решительно расталкивая толпу, убралась вон.
-- М-да, -- пробормотал Никифорыч. -- Видать, она сегодня не в настроении. Не придется нам, видать, сегодня больше... Что же это за железка такая?
-- Это что, -- сказал Левандовский. -- Вот у нас, во МХАТе...
* * *
В капитанской рубке царило ликование.
-- Мы вырвались, вырвались! -- кричал штурман.
От радости он готов был, казалось, пуститься в ритуальную пляску. Капитан тоже был доволен сверх меры. Он дотянулся до штурмана кончиком щупальца и отечески потрепал одну из его голов.
-- Ты прекрасно справился с этой проблемой, сынок.
-- Что вы, кэп. Это не я, а вы. Это благодаря вашему руководству.
-- Мы оба славно потрудились.
Все четыре рта штурмана раздвинулись в улыбке.
-- Куда прикажете теперь, кэп?
Капитан на секунду задумался.
-- Я думаю, прежде всего -- на орбиту. Что-то наводит меня на мысль, что с этой планетой нам не совладать.
-- Есть на орбиту, кэп! -- откликнулся штурман весело.
Его многочисленные пальцы запорхали по клавиатуре. Изображение поверхности планеты на экранах стало отдаляться. Вскоре она превратилась в висящий в черноте шарик.
Да, подумал капитан, с грустью глядя на него сквозь иллюминатор. Еще одно разочарование, еще одна неудача. А ведь надежда была так реальна, так осязаема. Что же теперь? Опять изнуряющий поиск? Снова холодные колючие звезды, и могильный космический мрак, и губительные излучения, и метеориты, и одиночество? Да, пожалуй. Другого выхода нет. К тому же все это уже не кажется таким страшным, как в начале полета, ведь это давно уже стало привычным, испытанным, чего никак нельзя сказать о планете, такой враждебной, что даже неодушевленные горы на ней таят смертельную опасность. Привести туда свой народ... Нет, только не это. Ведь я так люблю свой народ. Я готов ради него на все. Хоть тысячу тысяч лет лететь сквозь пространство. Ведь такая у нас, космических первопроходцев, судьба, славная и невообразимо трудная, как сама жизнь.