Вечная призрачная встречная
Сможет уберечь меня -
Обыденный сюжет всех религий...
Би 2, "Вечная призрачная встречная"
***
Я встретил Ми, когда мне было двадцать один. В самый обычный зимний вечер. В самый обычный рабочий день.
- Простите, не подскажете?..
Девичий голосок - тонкий и мягкий, как струна, тронутая флажолетом* - задал вопрос, который я слышал по меньшей мере десять раз на дню: должность консультанта в музыкальном магазине обязывала. Я обернулся - и тогда впервые увидел её.
(*прим.: приём игры на музыкальном инструменте, повышающий высоту звука)
Она казалась девчонкой, едва-едва повзрослевшей. Волосы - кленовый мёд, глаза - серебряное сияние утренней росы, лицо - нерешительный ангел с рождественской открытки. Джинсы, какая-то светлая куртка. Холщовая сумка на плече, кажется. Тогда я особо не обратил внимания.
Она протягивала мне два компакт-диска.
- Добрый вечер. Что интересует?
- Простите, я тут в сомнениях... Может, поможете их разрешить?
- Спрашивайте.
- Чьё исполнение посоветуете: Когана или Ойстраха?
- Хм... концерт Брамса? На мой взгляд, Коган звучит лучше, - я легонько щёлкнул пальцем по нужной обложке. - Хотя тут дело вкуса.
- Его и возьму, - она просияла, будто подарок получила. - Спасибо!
- Обращайтесь.
Из-под светлых ресниц блеснуло любопытство:
- А вы ведь Борис Рахманов?
- Э... да, - странно, на бедже значилось только имя. - Откуда вы знаете?
- Я следила за тем конкурсом Королевы Елизаветы, где вы взяли гран-при.
- А, - я машинально поправил очки, и голос мой прозвучал с глухой невыразительностью струны под сурдиной*. - Да, было дело.
(*прим.: приспособление, ослабляющее звучность или изменяющее тембр)
- Значит, подрабатываете? А я думала, что скрипач такого уровня уже поспешил покинуть нашу варварскую страну.
- Не сложилось, - я выдавил улыбку скорее из профессиональной вежливости.
- Ну и хорошо, - девчонка улыбнулась в ответ с ослепительной приветливостью. - Простите за назойливость. До свидания!
Притаившись среди роялей у оконной витрины, из-за прикрытия яшмовой крышки элитного "Стейнвея" я следил за девчонкой, пока она не расплатилась и не вышла из зала. Зачем - сам не знал: уж точно не подозревал в преступных намерениях. Но следил.
Не могу сказать, что вечером уже и думать о ней забыл: чем-то она для меня выделилась из толпы. Но утром я точно о ней не вспомнил. А вспомнил, лишь когда через день снова услышал за спиной знакомое флажолетное "простите, не подскажете?..".
- Добрый вечер. О чём сомневаетесь на этот раз?
- А, так вы меня запомнили! - девчонка вновь просияла. - У меня... вот.
- Скрипичные партиты Баха?
- Ага. Грюмьо или Коган?
- Я поклонник Когана, так что всегда буду на его стороне. Но исполнение Грюмьо тоже весьма интересно. Оригинально, романтично, человечно и при этом не пошло.
- Хм... может, взять оба?
- Это был бы наилучший вариант. Сами решите, что вам больше нравится. И я советую это отнюдь не из соображений дополнительной выручки.
- Я знаю, - весело ответила она. - Спасибо!
Она вернулась через два дня; и в тот момент, когда в дальнем конце зала мелькнула знакомая светлая куртка, я поймал себя на странной мысли, что ждал её.
- Здравствуйте! - она направилась прямо ко мне, улыбаясь тепло и свободно, словно старому другу. - А Коган мне действительно понравился больше!
- Всегда рад помочь.
- Это хорошо. А то я как раз хотела спросить, есть ли у вас Тартини.
- У вас прямо-таки неуёмный аппетит...
И она хихикнула: коротко, весело и очень музыкально.
А потом были Моцарт и Бетховен, и Вивальди, и Корелли, и снова Моцарт - и я уже не удивлялся тому, что начинаю тревожиться, если она не заглядывает в магазин дольше пары дней. Странная девчонка, связавшая меня странными отношениями, где мне даже имя её неизвестно. Коллеги отпускали подколки, намёки, шутки в духе "хоть бы телефончик стрельнул" - а мне было всё равно. Я не решался ничего менять.
Я бы так и не решился, если бы не случай. Тоже самый обычный.
Она вбежала в магазин перед самым закрытием: я еле-еле успел отыскать на полках нужного ей Сен-Санса. И так получилось, что в промозглый февральский холод мы вышли вместе, а потом выяснили, что идти нам в одну сторону: мне до метро, ей домой.
Как сейчас помню фонари, плывущие в метели, машины, чихающие выхлопом в мёртвой снегопадной пробке на Садовом, злой ветер, змеёй ползущий под одежду... и ту автобусную остановку, где она вдруг всплеснула руками и без крика, без стона упала.
- Ой, - только и сказала тихо, когда я помог ей встать. - Простите, я такая неуклюжая...
- Ничего подобного, просто гололёд под снегом - опасная штука. Всё в порядке?
- Думаю, да, - она сделала шаг - и снова упала бы, если бы я не поддержал. - Ой...
- Что такое?
- Нога...
- Вот что, я вас доведу до дома, а там вызовете врача.
- Да ладно, тут недалеко, я...
- Раз недалеко, то тем более. Много времени не потеряю, - я согнулся в подобии поклона. - Обопритесь на меня. Держитесь за шею. Куда идти?
Она жила в невысоком старом доме, в одном из тех тихих переулочных двориков в самом центре, где ещё дышала старая Москва: здесь не слышен был шум городской суеты, лишь снег шелестел да скрипели под ветром качели на детской площадке. Дотащив девчонку до третьего этажа, я взял у неё ключи и открыл деревянную дверь с облупленной краской.
Нас встретила тишина. В квартире было темно.
- Когда ваши родители вернутся? - я щёлкнул выключателем и усадил её на пуфик.
- Я одна живу...
И тут я посмотрел в её лицо. И впервые за этот вечер хорошенько её разглядел.
- Вам плохо?!
- Нет...
Она казалась совершенно больной. Бледнющая, губы сухие, глаза красные... И голос - несчастный-несчастный.
- Вы ложитесь, а я вызову "Скорую", - я помог ей снять сапожки. - Может, чаю сделать?
- Не надо "Скорую". А чай можно.
- Ну что вы как маленькая, вы же...
- Не надо!
Я взглянул в её затуманенные мольбой глаза - и кивнул:
- Не надо, так не надо. Давайте я вас до кровати провожу, хорошо?
Я уложил её на постель, заваленную мягкими игрушками, и накрыл пёстрым пледом.
- Вот и лежите. А я сейчас чаю сделаю и принесу, - выйду в подъезд и вызову медиков, говорил я про себя. - Что-нибудь ещё?
- Да, - она посмотрела на музыкальный центр, приткнувшийся на столе в углу. - Поставьте Сен-Санса.
- Нового? Ладно, - я быстро распечатал диск и вставил в привод. Щёлк, щёлк, пара кнопок - и из динамиков зазвучали знакомые до колик оркестровые аккорды "Интродукции", а затем нервный, вдохновенный голос солирующей скрипки: мии-ля... мии, ля-до-ми фаа-до...
- Спасибо!
- Я за чаем, - вышел и, быстро сориентировавшись в маленькой квартирке, направился на кухню.
Чайник нашёлся легко: старомодный, со свистком. Я поставил его на возмутительно чистую плиту, после чего, поразмыслив, открыл холодильник. Нехорошо, конечно, лазать по чужим холодильникам, но я помнил, что больным нужно много пить, и желательно чая, и желательно с малиновым вареньем. Или с мёдом. Или с мёдом и лимоном.
В холодильнике я надеялся разыскать хоть что-то из немногочисленных вкусных средств народной медицины, но я их не нашёл. Более того - я не нашёл ничего.
Какое-то время я тупо разглядывал пустые решётчатые полки. Потом окинул взглядом уютную кухоньку с дубовой мебелью в стиле кантри.
Под капризный смех скрипки, летящий из-за закрытой двери спальни, я облазил все шкафы - пока не убедился в том, что, кроме чая шести сортов, в квартире нет ни крошки съестного.
Бедной девочке не на что купить даже хлеба? Но она не похожа не нищенку, отнюдь, и... на диски-то денег хватает...
Не зная, что и думать, я вернулся в комнату - и замер на пороге.
Девчонка сидела на кровати, поджав ноги под себя, покачивая головой в такт Хейфецу и вскинув улыбчивое лицо к потолку. Я не видел её глаз, затенённых опущенными ресницами, но видел, что от бледности её не осталось и следа.
- А, вернулись! - она обратила на меня ясный росистый взгляд. - Чайник ещё не вскипел?
- Не... нет. Вы... вам лучше?
- Можно и на "ты". Вы видели холодильник, да?
Я молчал. Говорить было нечего: оставалось только ждать объяснений.
- Бо... Можно я буду называть вас так?
Я дёрнул плечом. Бо так Бо. В данный момент меня это волновало в последнюю очередь.
- Бо, мне не нужна "Скорая", - она встала и подошла ко мне: от её хромоты не осталось и следа. - Мне не нужна еда. Мне нужна только музыка. Я живу ею... в прямом смысле этих слов.
Я молча смотрел на неё сверху вниз. Логично было бы думать, что меня разыгрывают - но откуда-то я знал, что это не так.
- Вы же не скажете никому, правда? - глаза её были очень, очень серьёзны.
- Кто... ты?
- А на кого я похожа? - она пожала худенькими плечиками. - Девчонка, питающаяся музыкой. Не так уж и страшно, если подумать. Или страшно?
- Нет. Не страшно, - чего-чего, а страха она у меня точно не вызывала. - Ты поэтому покупаешь диски?
Она кивнула:
- Так вы сохраните мою тайну?
- Можно и на "ты", - устало сказал я.
- Можно, - легко согласилась она. - Так ты сохранишь мою тайну?
Я долго смотрел на неё.
Я сам себя удивлял своим спокойствием.
- Как тебя хоть зовут-то, чудо? - спросил я потом.
Я не ответил на её вопрос. Но она поняла мой ответ.
- Спасибо, - и улыбнулась краешком порозовевших губ. - Зови меня Ми.
Она тоже подрабатывала продавцом-консультантом, только в книжном. Детском. На полставки. На её бедже написали "Мия", но я не знаю, было ли это её настоящим именем.
Уютный был магазинчик. Я частенько забирал Ми с работы, и частенько находил её на диванчике в игровом уголке с книгой сказок в руках, окружённой завороженными детьми, побросавшими игрушки. Читала она восхитительно, убедительно изображая и принцесс, и разбойников, и Кощеев. В итоге довольны были все: работники магазина, сами дети и их родители, которые на время покупок могли доверить непоседливое чадо в надёжные руки.
А ещё в магазине целый день играла музыка. Классическая, для Ми - самая вкусная. Правда, преобладали нелюбимые ею обработки, да и приедалось изо дня в день слушать одно и то же. Так что после работы я провожал её домой, где её ждал свежий ароматный Равель или пряный Дебюсси, или терпкий, с нотками печальной горечи Рахманинов, или чистый, как горный ключ, Моцарт.
Мы ходили в уютные кофейни с мягкими диванчиками и на концерты в Консерваторию, в бархатно-красный кинозал Художественного и багряно-золотое святилище Большого театра. Мы гуляли, смотрели, слушали, болтали, смеялись... Кто угодно принял бы нас за влюблённых, но мы были друзьями. Друзьями ближе, чем любовники.
У Ми не было никого, кроме меня. Я не спрашивал о её родителях или друзьях, но я никогда не видел, чтобы её навещали или чтобы ей звонили. У неё и телефона-то не было. И компьютера. Только музыкальный центр и книги: она любила читать. А ещё дутый медный чайник. Чай она тоже любила - в отличие от еды. "Я только чай пью, и только потому, что он вкусный", - сказала она как-то. На моё возражение, что еда тоже может быть вкусной, Ми только рассмеялась.
У меня существовали родители и бывшие однокурсники, и приятели, и коллеги - но на самом деле у меня тоже не было никого, кроме неё. И я понял это, только когда мы встретились. Я иногда задумывался, чем же она пробила ледяную стену отчуждения и равнодушия к жизни, за которой я спрятался три года назад, но тогда не находил ответа.
Тогда.
- Нет, Григ всё-таки потрясающий!
- И не думал спорить. А он чем пахнет?
- Морем. Фьордами. Норвегией.
- Э нет, это всё несъедобное!
- А вот и да! Знаешь, иногда бывает такой воздух, который хочется пить? Вот Григ - он как этот воздух...
В тот вечер мы снова сидели в её маленькой светлой комнате с высокими окнами, пили чай с ароматом ванили и слушали сонаты Грига для скрипки и фортепиано. Москва уже плыла по талым водам, на деревьях бухли почки, и ветер бросал в лицо свежие нотки новой весны. Я начал забывать, сколько дисков распечатал в этой комнате: с Ми время летело незаметно, и казалось, что мы всегда собирались у неё и говорили обо всём на свете, и слушали что-нибудь хорошее и классическое. Что не было прошлого до неё, и было только настоящее - с ней.
- Как на работе дела?
- Обычно. Ребятам уже наскучило шутить по твоему поводу, так что рутина рутиной. А у тебя? Что сегодня читала?
- "Братья Львиное Сердце"*.
(*прим.: повесть Астрид Линдгрен о приключениях двух братьев в сказочной стране Нангияле, куда попали души мальчиков после смерти)
- А, твоя любимая сказка...
- Ага.
- Грустная она. И не для детей.
- Нет, как раз для детей. Ребёнку легче поверить в то, что после смерти есть что-то ещё.
Я пожал плечами. Тогда я об этом не задумывался. Слишком страшно становилось: находилось много доказательств того, что за гранью ничего нет, и очень мало доказательств обратного.
- О, третья соната! Моя любимая!
Я вцепился в чашку, словно боялся упасть.
Скрипка металась в тревожном до-миноре среди бури фортепианного аккомпанемента - но я слышал не её, а голос председателя жюри, аплодисменты полного зала, восторженные трели звонков и сообщений...
...а потом - звук, с каким телефон разбивается о стену, и глухой мамин голос, заевший в ушах одними и теми же слова...
- Бо, а ты же играл её в финале того конкурса?
- Конкурса... да. Её.
- С тех пор я её и полюбила. Как тебя услышала, - Ми мечтательно смотрела в окно. - Бо, сыграешь мне как-нибудь?
Я молчал.
- Бо?
Я молчал. Молчал. Молчал.
- Бо?..
- ...нет.
- Почему?
- Я... я поклялся больше не брать в руки скрипку. Никогда, - я отставил чашку в сторону. - Поэтому и консу бросил.
- Почему?! Бо, ты... ты же гений! Ты в восемнадцать лет выиграл самый престижный конкурс мира! И... чтобы тебе... бросить скрипку?!
Да, с Ми мне казалось, что прошлого до неё не было. Но оно было, оно висело на моей шее и тянуло в омут тупой повседневной рутины, позволявшей забыть - о скрипке, о конкурсе, о Тане... Тане, Танечке...
- Моя скрипка - убийца, - слова объяснения выходили натужными, точно хрип пережатой струны. - И я - убийца.
- Почему ты так говоришь?
- Это... это всё на том самом конкурсе случилось. Была девушка, Таня... Нам по шестнадцать было, когда мы стали встречаться. Учились вместе. Скрипачка, как и я. Хорошая скрипачка, но я... Между мной и ею всегда выбирали меня. Я не хотел этого, просто так получалось. И она вроде понимала всё, и шутила, что, мол, я любимчик у директрисы, что уж тут сделаешь... - я сам не заметил, как встал и заходил по комнате. - Но дальше - больше. И когда мы поступали в консу, и я прошёл первым номером, а она - пятнадцатым... Тогда настал момент, когда она стала обижаться.
Я ничего не мог сделать. Ну не отказываться же мне от скрипки, потому что я лучше, ей-Богу. А она истерики устраивала после каждого прослушивания... Потом был этот конкурс, и она тоже подала туда заявку, хотя все говорили, что с меня пример брать не надо, что я - исключение, и не факт, что даже я пройду, ведь конкурс-то серьёзнейший... А я взял и прошёл. А она - нет. И тогда Таня закатила мне концерт на час с обвинениями, что я перекрываю ей дорогу, что из-за меня она стала меньше заниматься, потому что она меня любит и хочет проводить со мной больше времени, а я на неё плевать хотел, поэтому и пашу, как проклятый...
Я тогда подумал, что такой чуши в жизни не слышал. И к тому моменту мне уже порядком всё надоело. Когда-то я думал, что в восемнадцать мы поженимся, но теперь... В общем, я предложил ей расстаться. Сказал, что я сволочь и не отрицаю этого, что она может меня ненавидеть, что я это заслужил, но я так больше не могу.
Я перевёл дыхание и посмотрел на Ми: она слушала так внимательно и серьёзно, как внимала фугам Баха.
- Она тогда ничего не ответила. Просто встала и ушла. Я пытался ей звонить, писать, но она не отвечала. И я уехал на конкурс, и я взял гран-при - я, восемнадцатилетний мальчишка! И пресса окрестила меня гением, и мой педагог жутко гордился, а родители плакали... А потом... потом...
- Она умерла? - тихо спросила Ми.
Я сел на постель рядом с ней:
- Мне мама позвонила, когда я ещё в Бельгии был. Сказала, что Таня упала с крыши. Она была против того, чтобы я ехал на похороны, но я поехал. И там Танина мать мне и сказала, - я опустил голову на руки. - Таня покончила с собой. Оставила записку, в которой обвинила меня. Пожелала мне счастья с моей скрипкой, потому что ничто другое я любить не способен, прокляла мою музыку, которая нас развела... И я понял, что пустил бы скрипку на дрова в тот день, когда мы познакомились, лишь бы Таня была жива. И тогда я решил, что больше никогда не буду играть. Это меньшее, что я мог сделать, чтобы искупить свою вину.
- И ты в самом деле...
- С того дня ни разу не открывал футляр. Потому что мне либо так, либо за ней. Но за ней - слишком лёгкий выход.
- Бо, ты... - и она встала. - Ты идиот!
Я, кажется, даже рот открыл от изумления:
- Я?
- Ты закапываешь в землю гений, который даётся единицам - ради кого? Эгоистки, сгубившей не только себя, но и тебя?
- Ты... не говори так, - я понял, что почти молю. - Она меня любила, она из-за меня... не побоялась... а я...
- Любила? Да если б так, ревновала бы она к твоим успехам? Захотела бы, чтобы ты навсегда убил в себе то, для чего явился на свет?
- Если бы она не любила меня, она бы никогда...
- Если бы она тебя любила, она никогда бы не прыгнула! Разве можно покидать того, кого любишь? Разве можно причинять ему боль?
- Да как ты... - я вскочил. - Ты не видела её, ты не знаешь её, ты ничего не знаешь! Кто ты такая, чтобы её судить?
- Бо...
- Я лучше пойду, - раздражённо мотнул головой, не желая слушать, и вышел из комнаты. - Увидимся.
Она ничего не сказала - и я ушёл, аккуратно прикрыв входную дверь.
Она не зашла в магазин ни на следующий день, ни после него. Когда я решился проведать её на работе, мне сказали, что Ми на больничном.
Когда я звонил в дверь её квартиры, мне никто не открывал. И свет в её окне не горел.
Мне было паршиво, как единственный раз в жизни. Три года назад. И не только потому, что я вновь оказался в холодной пустоте своего одиночества: гнев поутих, и я вдруг осознал правдивость слов Ми. Моих собственных мыслей о Тане, облечённых в слова - в которых я не смел себе признаваться, не желая себя оправдывать.
Тоска грызла меня голодной крысой. Я нуждался в Ми, как в солнце. Я не хотел её терять.
Не знаю, что бы я сделал, если бы как-то вечером не нашёл в почтовом ящике конверт из плотной жёлтой бумаги, в каких дарят открытки. Внутри - сложенный вдвое тетрадный лист, на котором ровным округлым почерком написали "у памятника Пушкину, сегодня, как только сможешь. Ми".
Я выскочил в прохладный апрельский ливень, на бегу открывая зонт.
Она стояла у памятника в джинсах и футболке, вскинув голову к низкому сизому небу. Вымокшая до нитки.
- Ми, дурочка!!! Почему без зонта?!
- Люблю дождь, - она перевела на меня мечтательный взгляд. - А я и забыла, что у тебя сегодня работа.
- Давно ты тут?
- Достаточно. Ладно, идём домой, а то и ты промокнешь.
Я подхватил её под руку и повёл хорошо знакомым путём.
Я был бы счастлив промокнуть, лишь бы снова её найти.
- Чайник поставь, - крикнула она, запираясь в комнате. - Я быстро!
И не обманула: чайник ещё шуметь не начал, как я услышал скрежет замка и своё имя.
Ми сидела на кровати в халате, поджав ноги под себя, лохматя влажные волосы.
- Ты знаешь, я иногда сама придумываю сказки, - сказала она, подняв глаза.
- Да? Здорово. Ты не говорила.
- Это очень редко бывает. Но вчера я кое-что сочинила. Хочешь послушать?
Я кивнул, присев на одеяло рядом с ней.
- Жил-был волшебник. Он был ещё совсем юн, но мановением руки мог заставить людей плакать и смеяться, а движением пальцев зачаровать и подчинить их души. Однако он никогда не использовал свои силы во зло - только чтобы принести людям радость. И вот однажды полюбил он прекрасную принцессу.
И мне почудилось, что слова её облекаются материальностью; что я могу видеть, как они поднимаются из дождливого полумрака над её головой, подобно золотым сполохам. Я тряхнул головой и прикрыл глаза: странное наваждение...
- Принцесса тоже умела колдовать, да только дар её не был столь же сильным, как у волшебника. И поскольку она была горда, как истинная принцесса, и привыкла во всём быть первой, как истинная принцесса, проснулись в ней зависть и злость. Волшебник не хотел причинять ей боль, но не в его власти было изгнать тьму из её души.
- Ми, не надо, - я открыл глаза - и вскочил.
Не было кровати, не было Ми, сидящей рядом: был просторный зал с колоннами, отделанный мрамором и золотом, залитый солнечным сиянием. И я стоял на балконе и смотрел вниз, а внизу... толпа, и лица, лица...
Очень знакомые. По учебникам.
- Принцесса хотела, чтобы волшебник отказался от своего дара, - Ми нигде не было видно, и слова её звенели под витражным куполом зала, словно говорило само солнце. - Но волшебник не желал быть её игрушкой, а принцесса привыкла к тому, что ей подчиняются. И тогда волшебник ушёл из дворца. Однако принцесса не хотела, чтобы он был счастлив на чужбине, и тогда взбежала она на самую высокую башню своего замка и бросилась из окна.
Молодой человек в напудренном парике, стоящий прямо под балконом, поймал мой взгляд и улыбнулся. Этот красный камзол старинного покроя и характерный носатый профиль я видел даже на конфетных обёртках.
- Принцесса не хотела умирать. Принцесса не думала о том, что смерть - это навсегда, что смерть - это так страшно. В тот момент он хотела лишь отомстить волшебнику и причинить ему боль, и ей было всё равно, что будет дальше с ним, с ней, с её придворными и друзьями. Но, оказавшись за гранью, принцесса страшно раскаялась в том, что сделала. И не только в том, что её больше нет на привычном свете: прослышав о её смерти, волшебник проклял свой дар и поклялся никогда больше не колдовать, но люди нуждались в нём - а принцесса слишком поздно поняла, что она хотела лишь того, чтобы волшебник вернулся. И чтобы он всегда помнил о ней. И тогда принцесса взмолилась, чтобы ему был послан вестник, который передаст волшебнику её слова и её прощение.
Косматая грива и небрежно завязанный алый галстук мужчины, хмурившегося рядом с Моцартом, украшали нотные тетради, в которых я решал задачки по гармонии. Грива, галстук - и первые строки "Лунной сонаты".
- Мать Моцарта умерла на чужбине, последовав за ним, а Вольфганг тяготился её присутствием. Бетховена предала его возлюбленная, но когда она молила о прощении, он отверг её, ибо предательство отрезвляет. Людвиг понял - если он отдаст свою жизнь посредственности, что останется для благородного, для высшего? - голос Ми прозвучал совсем близко, и, обернувшись, я увидел, что она стоит рядом. - Все те, кого ты видишь, хранят трагедии, искромсавшие и исковеркавшие всю жизнь, заставившие пройти через самую бездну страданий, но закалившие характер. И они просили прощения в единственном, что вечно, в единственном, что ценно... единственным способом, которым действительно могли заслужить прощения. Они обретали бессмертие. И даровали вечную память тем, кого потеряли.
- Но я - не они! Я не смогу быть таким!
- Ошибаешься, - она улыбнулась и протянула мне то, что держала в руках. - Сыграй, пожалуйста. Сыграй... им. И мне.
Я долго смотрел на неё. Потом дрожащими пальцами взял скрипку.
До боли знакомое лакированное дерево обожгло почище тока.
Откуда-то снизу донеслось заученное наизусть фортепианное вступление.
- Моцарт? - прошептал я.
- Да.
- Я эту сонату играл на конкурсе...
- Давай, Бо, - Ми легко, но непреклонно коснулась ладони, сжав мои пальцы вокруг грифа. - Четыре такта.
Я положил инструмент на плечо и вскинул смычок, слушая мелодию, плачущую в ми миноре.
Ми...
А потом я коснулся струн - и заиграл.
Первые звуки родились слабыми и неуверенными, отвыкшие пальцы двигались с неуклюжестью слепых котят... но, Господи, это было лучшим, что я испытывал в жизни. Я играл и понимал, что сейчас, только сейчас - я снова живу.
А потом слабость и неуверенность отступили куда-то, как и балкон, и стоящие внизу - и я остался один на один со скрипкой в солнечной пустоте; а мелодия взлетала из-под моих оживших пальцев и плела в золотой высоте кружево звуков, и поднималась ещё выше, и пела, и молилась, и твердила "спасибо, спасибо, спасибо"...
И я взбежал наверх последним головокружительным арпеджио, ярким сверкающим пассажем, рассыпав ноты жемчужным дождём - а потом действительно открыл глаза.
Мои руки были всё так же сложены на коленях, и Ми всё так же сидела, поджав ноги, глядя на меня. Глаза её были усталы и мудры.
- Спасибо, - произнесла она. - Было вкусно.
- Кто ты?
- Всегда есть люди, которые потеряли свой путь и заплутали. Такие, как ты. Я вывожу их на правильную дорогу, - она мельком улыбнулась. - Что-то вроде хранителя заблудших, только и всего.
- И ты поэтому здесь? Из-за меня?
Она кивнула.
- И, конечно, не случайно зашла в мой магазин?
- Прости за ложь. Не хотела тебя пугать.
Я отвернулся. Помолчал.
- Спасибо, - произнёс я после.
- Я надеюсь на несколько иную благодарность, чем просто слова. И ты знаешь, какую.
Я тихо достал из кармана мобильный, нашёл в телефонной книжке хорошо знакомый номер и нажал кнопку вызова.
- Алло?
- Алексей Михайлович... это Боря вас беспокоит.
Казалось, я спиной слышал улыбку Ми.
- Ну и ну! А я уж думал, ты никогда не позвонишь, - за все годы обучения я редко слышал, чтобы бывший преподаватель так радовался. - Как твои дела?
- Живу помаленьку.
- Чем помочь?
- Алексей Михайлович, мне нужна ваша консультация.
- Никак хочешь снова заниматься?
- Да, - я сжал телефон в пальцах. - И снова поступить.
Смешно, но я опять стал первым. Три года пропуска наверстались быстрее, чем я думал, и к июлю я играл почти так же технично, как раньше. И гораздо взрослее.
В день, когда вывесили список поступивших, Ми была занята на работе, и я со спокойной совестью засиделся в ресторане с родителями. Они очень радовались, мои родители. За прошедшие три года я не слышал ни слова упрёка за моё решение, но только сейчас понимал, как они страдали за мою загубленную жизнь.
Я уже не вспомню, что дёрнуло меня по пути домой проверить почтовый ящик, но я вдруг увидел там знакомый жёлтый конверт. Прямо в подъезде развернул письмо на тетрадном листке - а потом, не обращая никакого внимания на встревоженные крики родителей, подорвался и побежал.
Ми ждала меня там, где и написала: на Пушкинской, в центре зала. До закрытия метро оставался ещё час - но почему-то на станции не было никого, кроме неё.
- Ми! - в светлом платье и атласных туфельках, с распущенными волосами - она походила на ангела, как никогда. - Что случилось?
- Ничего особенного, - в глазах её был покой, который мне не понравился. - Я просто хотела попрощаться.
- Попрощаться? Ты... куда ты?
- Я больше тебе не нужна.
- Не говори глупостей, - я взял её за плечи. - Нужна. Каждый день, каждую минуту. Всю жизнь.
- Правда?
- Ты вернула мне эту жизнь. Ты вернула мне её смысл. И не в представлении том дело. Я заиграл вновь, потому что ты попросила, - я коснулся ладонью её щеки, провёл кончиками пальцев от скулы до подбородка. - Я живу и играю только для тебя.
- Вот как, - лицо её сделалось грустным. - Прости.
- За что?
- Я не хотела так тебя привязывать, - она мягко опустила мою руку. - Прости, пожалуйста.
Темнота туннеля взревела знакомым шумом, и мимо понёсся, тормозя, поезд. Странный, какие сейчас уже не ходят: жёлто-бежевый, с круглыми фарами, кожаными пружинными диванчиками и светильниками-бра. А ещё абсолютно пустой.
Когда поезд остановился, то гостеприимно разомкнул створки двери - одной-единственной. Прямо напротив нас.
- Вот и всё, - Ми отступила на шаг. - Мне пора.
- Нет! - рывком я обнял её, прижав к себе. - Ми, не уходи! Ты сама говорила, что нельзя покидать тех, кого любишь!
- Я - хранитель заблудших, Бо. А заблудших на этом свете очень много. И я нужна им.
Я держал её в своих руках, держал, как никого и никогда, и Ми не делала ничего, чтобы вырваться - но я чувствовал, как она ускользает, отдаляется, и не в моих силах её удержать...
- Я не смогу без тебя!
- Ты сильнее, чем думаешь.
- Моя музыка...
- Твоя музыка никогда не умрёт. Даже если всё на этом свете покинет тебя, она будет с тобой. Ты будешь играть, и знаешь что? Если ты будешь играть для меня, я всегда это услышу. И когда твоя скрипка засмеётся, я тоже буду смеяться, а когда она заплачет, я буду плакать вместе с ней.
- Не уходи...
Нетерпеливый сигнал поезда эхом разлился по платформе.
Ми тихо отстранилась, и я сам не заметил, как разжал руки.
- Я не могу остаться. Но ты утешишься в конце концов, и ты будешь рад вспомнить обо мне. Так было всегда и со всеми, и так и будет, - она положила руки мне на плечи, привстала на цыпочки и легонько коснулась нежными губами моего лба. - А сейчас меня зовут.
Я смотрел, как она отворачивается и делает шаг - прочь от меня.
- Ми...
Она обернулась через плечо:
- Да?
- Я люблю тебя, Ми.
И в последний раз я увидел, как она улыбается.
- Спасибо, - она склонила голову, словно в поклоне. - Прощай, Бо.
А потом, больше не оглядываясь, зашла в поезд, который в тот же миг закрыл двери и тронулся с места.
И вдруг я оказался посреди станции, полной народа, равнодушно идущего мимо - а я стоял и плакал, как ребёнок, плакал, как последний дурак. Плакал тем более отчаянно, что знал: мои слёзы уже ничего, ничего, ничего не изменят.
Когда я пришёл в её квартиру, она была пуста, и соседи сказали, что она пустует уже несколько лет. Коллеги с сожалением сообщили, что Ми уволилась.
С тех пор прошло двадцать лет. Я живу на две страны, у меня любящая жена и прекрасная дочь, которую зовут Мия. Завтра у меня очередной самолёт, через день - гастрольный тур по Германии с Венским филармоническим оркестром, а я сижу у камина в своём коттедже со стаканом виски и ностальгирую, как последний старик.
Истинный свет любит ровно и постоянно, никого не выделяя в любви. Его любовь не отбрасывает тени желаний, собственности или ревности. Его любовь не может привести к падению.
Простым смертным не дано познать такой. К сожалению или к счастью - не мне судить.
Я никогда не рассказывал о Ми своей семье. Я никогда не расскажу о Ми своей жене. И только скрипка моя знает, почему она снова поёт под моими пальцами. Скрипка - и те, кто смог бы расслышать, о чём она поёт. Но это, наверное, сделала бы только Ми.
Я не хочу её видеть. Я знаю, что она останется всё той же девчонкой, едва-едва повзрослевшей - а я уже не тот мальчик, которого она знала: линзы очков всё толще, брюки с каждым годом ширятся в поясе. Пускай лучше она запомнит меня таким, каким я был. Юным, романтичным, нерешительным заблудшим Бо.
Я не хочу её видеть. Но почему-то каждый раз, когда я захожу к родителям, в дом, в котором я провёл своё детство и юность - я проверяю почтовый ящик и вспоминаю тот обычный рабочий день. Тот обычный зимний вечер. Тот год, когда мне было двадцать один.
То время, когда я встретил Ми.
12 июня 2013 г.
