Почему я лежу именно в морге, сказать сложно. Потому, что черт его знает. Возможно, больница обнаружила, что мой страховой полис просрочен и, за неимением лучшего решения, положила меня пока в этом странном помещении, в надежде, что каким-то мистическим образом, в моих руках, сведенных судорогой, материализуется новый страховой документ, с пролонгированным сроком действия. И уж тогда-то они меня полечат.
А, может быть, меня положили здесь за неимением четкого диагноза, решив, что если оклемаюсь, то так тому и быть, а если нет, то чего буду занимать больничное место и их драгоценное время. Говорю же, черт его знает, почему лежу именно здесь. Но уж точно не потому, что меня приняли за мертвую - мое дыхание слышно. Даже более чем! Оно вырывается из моих легких с хрипом - прерывистое, свистящее.
Меня свела судорога, конечности скрючены, выернуты нечеловеческим образом, лицо перекошено - по ощущению, диафрагму и легкие скомкала та же судорога. Причина ее неизвестна, в итоге - я лежу, как уродливый сук на кушетке в помещении больничного морга. Все, что я могу, - шевелить глазами - что и делаю. В том положении, в котором я застыла, видно только одно - дверь в соседний зал. Там выдают тела близким.
Сегодня двое - ребенок, младенец, и мужчина средних лет.
Гроб большой и гроб маленький, рядом люди - я таращусь на них из последних сил, цепляясь за картинку, как за единственное, что не дает мне провалиться в черную судорогу окончательно.
Гроб маленький, а девушка рядом с ним большая, высокая. Ее все так и зовут - Высокая. В юности она занималась в баскетбольной секции, довольно серьезно подавала надежды, но они не оправдались - осталось только подорванное почти большим спортом здоровье и прозвище. Теперь ей двадцать восемь. Она совсем одна на свете - думала, что их, наконец-то, будет двое, но вот ее вторая половинка - лежит рядом. Я могу ее видеть.
Высокая ждала ее, свою малышку. Так ждала, боялась одного, что проспит роды. Больше ничего не боялась, да и повода не было - беременность протекала идеально. Как человек со спортивной дисциплиной "в анамнезе", Высокая все делала вовремя и строго в соответствии с рекомендацией врача. Знала, если что, положиться ей не на кого. Да подруги-коллеги помогали и поддерживали, Высокая была благодарна за каждое доброе слово, купленную в подарок "малышке" вещь, как могут быть благодарны люди, рано потерявшие близких, знающие горькую цену одиночества, но четко понимала, в самый ответственный момент она будет одна - так уж случилось.
Она не проспала, почувствовав, что время пришло, собрала вещи, позвонила самой близкой подруге, обещавшей отвезти ее в роддом. Села и поехала.
Что было дальше, Высокая не помнит. Или не осознает. Потому что даже мозг взрослого человека, со всем накопленнным жизненным опытом, рациональной и логической составляющей, не в силах понять, как врач может убить ребенка, лишь потому, что спешит домой, к праздничному застолью.
Возможно, потом, позже, по прошествии времени, когда боль уляжется, не утихнет, не станет меньше, не излечиться временем, поскольку время не лечит, лишь изменяет качество боли, из острой, надрывной, превращая ее в тупую, саднящую, Высокая вспомнит какие-то детали, которые будут иметь значение лишь для заведенного безнадежного уголовного дела: укол неизвестного препарата, для стимулирования родов, бездарные действия врача, думающего о курице-гриль и салате оливье, циничное вранье
љ Сафонова Екатерина. 2005
и покрывательство заведующей отделением, синее тельце ребенка, умерщвленного в момент, когда он собирался войти в этот мир, чтобы сделать кого-то счастливым. Чтобы не оставлять свою мать более одинокой ни на одну минуту.
У нее, у этой малышки, было ровно пятьдесят на пятьдесят шансов прожить долгую жизнь, счастливо или несчастливо выйти замуж, родить детей, или нелепо погибнуть под колесами промчавшегося автомобиля подростком, в салоне рухнувшего самолета юной женщиной. Но ей не дали даже разыграть эту карту - оборвав жизнь, которая не началась...
Высокая не плачет. Прозвище ее нелепо свисает с поникших плеч. Словно окаменев, она стоит возле деревянного ящика, не глядя на него. Взгляд ее сосредоточен на соседнем столе.
Поворот зрачка между хрипами позволяет и мне видеть тот стол.
Гроб на нем большой, а женщина рядом совсем маленькая. И не потому, что она - японка, просто маленькая. Такой Йоко была с самого детства, миниатюрной. При этом сильной, выносливой как маленький мул, способной работать на износ, долго и безотказно, так что даже для японцев удивительно. За это качество фирма ее и выбрала - именно Йоко стала ездить с туристическими японскими группами в Россию. Для преодоления сложнейших ухищрений "широкой русской души", помноженных на дикий климат и варварские условия жизни, был нужен такой характер. Йоко стала прекрасным турлидером, в совершенстве овладевшим всеми тонкостями сложной своей специальности - ее посылали в Россию часто.
Вскоре Йоко поняла, что ее и саму туда тянет, более того, оттуда - ее не тянуло совсем. В тридцать два года Йоко влюбилась - в простого русского парня. Ну, не совсем в простого: Андрей был лучшим японистом Питера, его язык был совершенен, но то, что русского - несомненно, пил Андрей в лучших традициях "одной шестой части суши", со вкусом, как делают у нас многие светлые головы.
Почему Андрей вдруг пригрел возле себя маленкьую японскую птичку - неизвестно. Возможно, поначалу забавной показалась мысль практиковать язык двацать четыре часа в сутки. Но постепенно, по мере того, как Йоко забывала названия блюд родной японской кухни и все лучше готовила борщ и пельмени, приправляя их время от времени крепким русском словцом, услышанным от мужа, Андрей прикипел к ней сердцем, привязался. Все благосклоннее относился к советам общих друзей и коллег о том, что пора им узаконить отношения и, главное, родить наследников, которые без всякого сомнения, станут лучшими японистами города, иначе и быть не может. Тем более, что и время поджимает - Йоко "стукнуро" тридцать восемь.
Они собирались пожениться, вот-вот. Стоило лишь разыскать последнюю Андрееву жену, затерявшуюся на бескрайних просторах американских прерий, и официально засвидетельствовать, что их отношения, прерванные по обоюдному согласию больше двух пятилеток назад, восстановлению не подлежат и острого желания разделить с ним общий кров бывшая супруга не испытывает и испытывать не собирается.
Свадьба была запланирована на осень. Чтобы провести медовый месяц под осыпающимися листьями сакуры на родине невесты, в доме гордого самурая - отца Йоко.
Зачем тем вечером, после работы, Андрей решил зайти в свою излюбленную забегаловку - понятно: выпить было необходимо, чтобы унять бестолковую сумятицу иероглифов в голове. Но зачем он пошел после этого через пустой черный парк, один, не позвонив ей, чтобы встретила - этот вопрос задавала себе Йоко, собирая одервеневшими пальцами мозги мужа с асфальтовой дорожки. Задавала, и не могла простить себе своей невыносимой, нечеловеческой вины за то, что не почувствовавла сердцем грозящей беды,
љ Сафонова Екатерина. 2005
не кинулась сама через этот же парк, с криком, защищать его своим маленьким телом от кого-то неизвестного, кого должны будут найти теперь в рамках еще одного безнадежного уголовного дела.
Почему, почему, почему - повторяет Йоко как заведенная, она плачет и причитает над телом мужа, как простая русская баба, в голос, вызывая недоумение у стоящих рядом японцев, сотрудников консульства, пришедших проститься с коллегой. У японцев не принято плакать над мертвыми.
Я сама так судорожно цепляюсь за образы этих двух женщин, чтобы не пропасть в волнах беспамятства, что вижу каждую мелочь, кажду деталь. Я вижу как на сотую долю секунды глаза их встречаются, они смотрят друг на друга , скорбно и пристально. Каждая готова поделиться своим горем, я чувствую это, каждая. Поддержать, помочь. Ведь они сейчас отличны от других, они - особенные, сестры по несчастью. Казалось бы, чего проще им найти общий язык и преодолеть эту бесконечную боль, поделившись ею друг с другом. Но это невозможно. Старая как мир истина - человек не может почувствовать чужую боль как свою. Никогда. В этом корень многих бед. Кто знает, как сложилась бы эта мозаика, почувствуй на мгновение та врач, то, что испытала Высокая, войдя одна в квартиру, наполненную игрушками, ни разу не надетыми детскими чепчиками, распашонками, пинетками. Почувствуй на мгновение молодой подонок, ударивший Андрея по голове куском арматуры, то, что почувствовала Йоко, глядя на свои руки в мозгах и крови мужа, руки женщины, которая вряд ли когда-нибудь родит, вряд ли вообще выйдет замуж, а должна будет, считай, похоронить себя заживо в глухой японской деревне.
И вдруг меня пронзает осознание того, что произошло невероятное, невозможное. Волею неведомых мистических обстоятельств я чувствую боль обеих женщин как свою. Их боль свела чудовищной судорогой мое тело, бесконечный внутренний ужас и отчаяние Йоко исказило мое лицо, невыплаканные горькие слезы Высокой стекают по моим щекам, их рыдания разрывают надсадно мои легкие. Я чувствую их боль как свою. Их боль как свою.