Эту женщину с каштановыми волосами. Ее ямочку на щеке и тонкие лучи первых улыбчивых морщинок возле глаз. Каждую трогательную веснушку - сумасшедшая! - она стесняется этих восхитительных крапин. Говорит: "я - словно кукушиное яйцо!"
Ее вообще часто смущают неожиданные вещи, и в то же время подчас она душераздирающе бесстыжа. Например, в общении с мужчинами. Медово-кошачьи ее повадки при встрече с ними так больно меня ранят. Кажется, что из груди ржавыми клещами рвут сердце. Она полна противоречий. Не способная принять простейшее решение о том, что хочет съесть на обед, она даст сто очков форы любому Шумахеру, когда ведет свою машину. Движения ее полны решимости, стремительны, край юбки с запахом обнажает бедро, я вижу кружевную подвязку ее чулка, нежную кожу чуть выше, и это зрелище тоже доставляет мне боль. Но это боль рождена иначе, у нее другие свойства, она крадется снизу, откуда-то из-под желудка, и затягивается тугим узлом в районе диафрагмы. Во рту становится сухо, воля парализована. Это боль неосуществленного желания обладать, незаконнорожденное дитя вожделения. Абсолютная беспомощность перед красотой изящной кисти, тонкого запастья, нежной шеи с пульсирующей жилкой, родного точеного профиля, гортанного смеха. Остро отточенное колено, выжимающей сцепление ноги, сейчас помпа, толкающая кровь по моим венам. Эта кровь стремится к одной точке - самым кончикам пальцев, сводя судорогой каждую фалангу, преобразуясь там в жестокое электричество, импульсы которого болезненно и гулко отдаются внутри. Спасти может только одно, если протяну руку, коснусь кожи в вырезе блузки, проведу костяшкой по кромке этого выреза, осмелюсь на немыслимое - скользну глубже, преодолев жеманный барьер кружевного белья, оправлю тугую и острую, словно козьи сосцы, грудь своей ладонью, целуя в то же самое время беззащитную мочку, и затем слегка надкушу сочную мякоть плеча. Мои руки - рецидивисты! Совершив первое преступление, они безудержно стремятся к следующему, ниже, ниже, к той кромке чулка, которая обрекла меня на бесконечное греховное горение. А оттуда снова вверх, линией жизни ощущая каждое мгновение внутренней поверхности ее бедра. Выше, выше, к заветной точке, проникнув туда, я смогу коснуться самой ее сути, заставив вздохнуть-всхлипнуть, расширяя зрачок. Вверх и вниз, вверх и вниз, магический ритм. Мои руки - они главные обвиняемые, а не просто соучастники грехопадения. Они могли бы быть осуждены, казнены и отринуты, пройди они этот путь. Но это невозможно, никогда. И не потому, что позволь я себе то, чего так жажду, машина потеряет управление и, проломив зыбкое в дымке белой ночи ограждение моста, мы канем в холодных невских водах. Нет. Суть в том, что я не значу так много, чтобы мне было позволено это чувственное кощунство. Ведь я для нее просто подруга.
СЕЗОН ЦУНАМИ.
Это безумие. Мне двадцать пять, ему девятнадцать. Но накрыло. Как цунами азиатский регион. Чувство разрушительное как волна. Предел - лопнут барабанные перепонки.
Что это? Что это?! Ток крови. Безумие.
Кто-то скажет - рыжий, нет, я вижу - солнечный. Я вижу золото, переплавленное в волосы, брови, ресницы. Голубые глаза, высокие скулы. Эти ключицы из ворота футболки - перекладины моего распятия. Эти беззащитные позвонки - острые края моего венца. Руки римского легионера, наносящего последний "удар милосердия". Ток, ток, ток крови.
Я влюбилась. Ха-ха, мне двадцать пять, ему девятнадцать. Я чувствую себя Гумбертом, он - моя Лолита. Чудовищные мысли меня посещают, порок овладевает каждым моментом сознания. Я хочу касаться самыми кончиками пальцев этих губ, бровей, скул. Нежнейшие прикосновения, чтобы не вспугнуть бабочку. Нежнее - губами тончайшей кожи на лопатках. Там крылья, я знаю. Мой ангел. Мой Лель, играй на своей свирели - я буду послушна. Нежна и послушна. Завораживающая музыка голоса. Мне нет покоя. Я не сижу на месте, все время туда, где слышится его голос. Найду тысячу дурацких причин и предлогов оказаться рядом. Коснуться руки, передавая зажигалку...
Безумие. Мне двадацать пять, ему девятнадцать. У нас нет будущего. Есть? Нет!? Есть! Нет! Я гадаю на ромашке. Гадаю по взмахам пушистых ресниц. По количеству трогательных складок в углу рта, когда ты улыбаешься. По яркости румянца, заливающего веснушчатые щеки, когда ты смущен. Знаешь ли ты, догадываешься ли, что вокруг меня плещется море. Голова над водой из последних сил, последние вздохи - я тону. Ты - мое море. Меня накрыла с головой волна цунами голубовато-зеленого цвета твоих глаз. Улыбнись еще, поведи затекшим плечом. Грация, повадки молодого хищного животного, которое столь юно, что еще не осознает в полной мере своей силы. Неуклюже мягкие движения угловатой симпатии, способные оборвать мою жизнь, прервать дыхание, заполнить мои легкие нежностью. Ты - зверь. Море и зверь. Свобода и сила. Ты - все и все - ты.
Мысли путаются, так бывает у тех, кто тонет. Это безумие, одновременно от страха и неги убаюкивающей, накрывающей толщи воды. Ток, ток крови. Судорога последнего ускользающего пульса в гортани, в ушах, в затылке. Скажу ли я тебе, что пропадаю? Признаюсь ли, что тобой заполнены легкие? Вряд ли. Ты не поймешь этого пафоса. Его для тебя слишком много. Еще бы, тебе всего девятнадцать. Когда мне было девятнадцать, какое отвращение у меня вызывал этот пафос. Меня раздражала его экзальтация и неуместность, чрезмерность захлебывающейся эмоции. Ведь в свои девятнадцать я никого не любила. Я вообще никого до сих пор не любила. Оттого мне сейчас так страшно, так безнадежно и так хочется жить.