Фельдшер скорой помощи Тимохин явился домой после дежурства около полудня и обнаружил на столе записку. Его гражданская супруга - врач круглосуточного пукта ветеринарной службы Римма Всеволодовна, твёрдым почерком комсомолки отличницы вывела на тетрадном листке в клеточку: "Еда в холодильнике, обедай, а потом отдыхай. Буду после десяти. Твоя птичка".
"Птичка, птичка, птичка невеличка...да!" - напевал Тимохин, разогревая борщ и котлеты. На кухне громко общались престарелые соседки. Речь Олимпиады Осиповны напоминала пишущую машинку старого образца.
- Мужчина на скамейке мне и говорит: "Закрывайте форточки! Ведь вот что делают эти квартирные воры - режут на окнах сетки и мясо берут прямо из котла".
Павлина Сидоровна отвечала ей на манер андерсеновской жабы:
- Кто это тебе на скамейке-то говорит?
- Один знакомый мужчина. Очень такой...представительный и видный. Он часто садится на нашу скамейку и рассказывает ужасные вещи.
- Мужчина в галстуке и с палочкой?
- Кто? Мужчина? С палочкой и в галстуке...
- А на голове у него берет?
- На голове у него - берет...и ещё, слуховой аппарат...
- Её уж и на кладбище давно дожидаются, а она всё о мужиках, да о мужиках...
- Иди ты к чёрту! - возражала пишущая машинка, - тьфу!
- Вот. И в бога верует, и чёрта вспоминает!
Спустя два часа Тимохина разбудил настойчивый телефонный звонок. Старухи, как обычно, ничего не слышали. Это объявился школьный друг Семёнов. Он работал помощником такелажника на кабельном заводе и заканчивал исторический факультет ЛГУ.
Сожительствовал Семёнов в те дни с манекенщицей ленинградского дома моделей Стелой. Кого она напоминала, эта Стела, красавицу-телебашню, или элегантную фабричную трубу - сходу определить было сложно. Пожалуй, и то, и другое. Во всяком случае, Семёнов, когда вставал на цыпочки, едва доставал ей до надбровной дуги. Если они появлялись где-нибудь вместе, Семёнов пикантно представлялся: "Её зовут Стела, а меня - Обелиск. Да и вообще, знали бы вы, что босиком все одинаковы"!
По непонятным причинам эта парочка, словно эсеры-боевики, постоянно меняла съёмные квартиры. В те годы, а было это в начале восьмидесятых, съёмное жильё стоило недорого, вот они и рады были стараться.
Временами у манекенщицы вспыхивали приступы эмансипации и тогда Семёнов, с огромным фибровым чемоданом, отправлялся в родовое гнездо на Потёмкинскую. Смену обстановки осуществлял он вполне легко и совершенно не напрягаясь, проводя время в систематическом пьянстве и блуде, что, впрочем, он небезуспешно делал и живя со Стелой.
Потёмкинская была в двух шагах от Тимохина, и Римма Всеволодовна очень опасалась этих перемещений Семёнова, а зря, потому что Тимохин в смысле соблюдения моральных кодексов, практически ничем не отличался от своего друга. Естественно, Семёнов по этому поводу каждый раз возмущался: "Можно подумать, что это я - изобретатель вина и женских прелестей!"
По интенсивности голоса в телефонной трубке Тимохин понял, что Семёнов находится на Потёмкинской. В тот момент Тимохин был не выспавшимся и сердитым, а потому спросил:
- Что, опять к маме с чемоданчиком?
- А матушка уехала в санаторий, - не замечая сарказма, отвечал Семёнов.
- А где Стела?
- А где и положено: на подиуме.
Затем Семёнов сказал:
- Меня сегодня в партию приняли. Кандидатом!
Тимохину стало завидно, и он ответил:
- Вечно тебя куда-нибудь примут.
- Я разговаривал по телефону с твоим отцом. Он меня поддержал...
- За штаны?
- Ну, зачем уж так...- Семёнов сделал паузу, вроде искал подходящее слово. Но так и не нашёл.
- Твой отец поддержал меня в идейном смысле.
- Это он умеет.
- А ты заходи. Я уже купил...
"В конце концов, двадцать капель будут сейчас, как нельзя, кстати", - подумал Тимохин и вспомнил слова одного философа, местного алкаша: "Оне помогут выявить невспаханную мозговую борозду". Тем более, и Римма Всеволодовна будет дома только утром, поскольку ушла дежурить на целые сутки. Кошки, собачки, морские свинки...
Затем стал надевать ботинки.
- Меня сегодня в партию приняли...кандидатом! - торжественно повторил Семёнов, наливая Тимохину полный стакан портвейна "Кавказ".
Семёнов закурил, откинулся назад на спинку кресла, и, прищурив глаза, стал смотреть в дальний угол комнаты, как будто внезапно увидел родной трёхголовый профиль: Маркс-Энгельс-Ленин. Однако в углу находилась лишь небольшая глиняная статуя обнажённой девушки, держащей блюдо винограда на плече, нижними формами очень похожая на медсестру Надю Клубницыну, работающую в приёмном отделении Мариинской больницы.
Накануне Тимохин с десяток раз привозил к ним больных и каждый раз они с Клубницыной курили на лестнице.
"Ну, надо же! Двадцать лет смотрю на эту статую, а сегодня как будто увидел впервые", - подумал Тимохин и попытался сосредоточиться на чём-нибудь другом, например, на бутылке портвейна, но его взгляд, раз за разом упирался в глиняные женские ягодицы, приводя Тимохина в известное волнение.
- Кепкало сказал, что сейчас необходимо принимать в партию молодых и порядочных. Карьеристам - не место в наших рядах! - закричал вдруг Семёнов и грохнул кулаком по столу. От этих слов Тимохин поперхнулся папиросным дымом и, прокашлявшись, спросил:
- Кепкало - член политбюро?
- Кепкало? Это мой начальник. Он, и ещё Лёва-бухгалтер, дали мне рекомендацию в партию! Когда вручали партбилет, Кепкало даже прослезился. Ещё одним ненормальным, говорит, стало больше. А Лёва-бухгалтер сказал, что нельзя останавливаться на достигнутом, надо расти и расти; в том смысле, что учиться, учиться и учиться...мы потом в пельменную зашли на Кировском...
Тимохин долго вертел в руках серую книжечку " кандидата". Даже попытался попробовать её на зуб. С контрастной чёрно-белой фотографии на него смотрел трезвый Семёнов. Его умное лицо одновременно выражало восторг, испуг и понимание текущего момента.
- Таким меня изобразили только с третьей попытки, - как будто извиняясь, произнёс Семёнов, - До этого получался с какой-то ехидной улыбочкой. Фотограф сказал, что "с улыбочкой" - нельзя. Выражение лица должно быть строгим и решительным.
- Как, например, с хорошего бодуна, когда очень серьёзное лицо и решительные выходные данные? - спросил Тимохин.
- С выходными данными - тоже нельзя...и в свитере - нельзя. У них в ателье специальный пиджак имеется и галстук.
- А берет? - Тимохин вспомнил "мужчину на скамейке".
- Берета вроде бы нет... но в нём, ни в коем случае, нельзя! И в шляпе, и в каске - нельзя.
- А слуховой аппарат?
- Со слуховым аппаратом - можно.
- А если пиджак и галстук с блёстками, как у конферансье, или вместо галстука - жабо?
- Нельзя не при каких обстоятельствах! Никакой лишней мишуры и безвкусицы, потому что партийная эстетика должна соблюдаться неукоснительно! Когда будешь вступать в нашу партию, можем даже вместе съездить в партийное фотоателье...
- Вот ещё не хватало! Не собираюсь я вступать ни в какую вашу партию! - возмутился Тимохин, а затем с пафосом добавил: - Медицинский работник должен быть аполитичен в своей сути!
Тимохин на мгновение возгордился своей фразой и как бы воспарил над Семёновым, - Да и, кроме того, вступить в партию мне пока что не предлагали.
- Это пока не предлагали...всему своё время...партия не имеет права оставлять в стороне людей активных и мыслящих, преданных идеалам нашего дела и способных трудиться!
Тимохин, наконец, понял, что Семёнов просто перегорел. Или, как говорили в детстве, перегрелся. Вот и молотит без разбора всякую чушь. Но ничего, сейчас он выпьет, затем переключится на баб, и разговор перейдёт в обычное русло.
Однако после очередного стакана последовали ленинские цитаты. Семёнов их выкрикивал, отчаянно картавя, при этом его пальцы держались за края воображаемой жилетки.
- Союз пголетагиата с беднейшим кгестьянством...устганение кулака...создание габочих и солдатских комитетов!
Тимохину показалось, что ещё немного, и Семёнов начнёт ходить строем. Но Семёнов пошёл ещё дальше: он вышел на балкон и стал разъяснять содержание "апрельских тезисов" массам. Пожалуй, массы эту мизансцену оценили по достоинству, поскольку снизу донёсся смех, посвистывание и даже аплодисменты. Внезапно открылась высокая белая дверь и в комнату вошла бабушка Семёнова - Варвара Петровна.
- Я проснулась от страшного шума. Мне показалось, что по телевизору идёт "Ленин в Октябре"!
Семёнов возвратился в своё кресло и запел:
- И Ленин - такой молодой! И юный Октябрь впереди!
Затем спросил:
- Бабушка, а за что ты любишь Ленина?
- А я его и не люблю! Разве он - наш родственник? - ответила бабушка.
- Но ведь Сталина ты же любишь?
- Сталин - злодей! Вы даже и не представляете, сколько людей замучил Сталин...
- Злодея - нет, а зло оставил! - копируя бабушку, перебил Семёнов.
Между ними открылась дискуссия. Перевес был явно на стороне бабушки, ведь она являлась старым и искушённым членом партии, а Семёнов - едва появившимся на свет. Его партийное мировоззрение, словно зрение новорожденного, было ещё вертикально перевёрнуто. А если принять во внимание кандидатский статус, то Семёнова вообще даже вроде и не было, потому что он находился пока ещё в фазе внутриутробного партийного развития.
Тем не менее, Семёнов продолжал доказывать своей бабушке, что член партии просто обязан любить вождя больше, чем самых ближайших родственников.
Тимохин подумал, что Семёнов, как иногда говорит Римма Всеволодовна, вконец сбрендил. Тогда он сказал:
- Есть только беременность, и больше - ничего...
- У кого беременность? - испугался Семёнов.
- Да у тебя! Вернее - ты...точнее - твой кандидатский статус, - и есть эта самая беременность! - Тимохин одиннадцатый год учился в медицинском институте, и поэтому знал, о чём говорит.
- Не понял...поясните ваши тезисы? - важно ответил Семёнов.
- Да потому что, как коммунист - ты ещё не родился.
- Если беременность, то надо рожать! - подвела итог Варвара Петровна и отправилась ставить чайник. А друзья пошли за бутылкой.
С Невы бил ледяной и порывистый ветер, осыпая носы и щёки иголками снежной крупы. Встречные прохожие прятали лица в воротники пальто. Одинокие женщины, завидев Семёнова и Тимохина, переходили на другую сторону улицы. На голове у Семёнова была шапка, похожая на будёновку, на Тимохине - доставшееся ещё от деда, коричневое кожаное пальто и тёмно-синяя отцовская шляпа, которую он сдвинул на самый нос. Так и шли, навстречу ветру и сквозь ледяную мглу за бутылкой, размахивающий руками Павка Корчагин и съёжившийся от холода товарищ Эрнст Тельман. Идущий навстречу мужик, мгновенно вычислив в них своих, сообщил:
- Бегите на Фурманова, там молдавский портвейн дают!
И тут же растворился в темноте.
В магазине на Фурманова Семёнов снова почувствовал себя именинником. Он решил сходу обаять неразговорчивую, атлетического вида продавщицу, и, сняв будёновку, что-то долго нашёптывал ей на ухо. До Тимохина долетел фрагмент его свистящего шёпота:
- Хочешь, в грудь поцелую?
Семёнов как раз был ей по грудь. Правда, она стояла на специальном возвышении, словно на подиуме, не хватало только весла, поэтому, когда с возвышения сошла, Семёнов стал доставать ей до уха. Продавщица, хотя и отстранялась, но при этом не проявляла должного усердия. А, услыхав последнюю реплику Семёнова, вдруг оживилась.
- Ну, ты и Будённый! А вообще-то я до восьми работаю, так что, заходи...
- А ведь и зайду...непременно, зайду! - воодушевился Семёнов, - И снова поцелую тебя в грудь! Сколько сейчас времени?
- Половина шестого, - ответил Тимохин.
- Меня Маргаритой зовут, - представилась девушка.
- А меня - Мастером, - удивился Семёнов.
- Врёт он всё. Никакой он не Мастер, а только помощник такелажника, - сказал Тимохин, вежливо приподнимая шляпу.
- Значит, тогда - Фаустом! - не унывал Семёнов. - Фаустом по рупь девяносто две!
- Ты что, из Прибалтики? - спросила Маргарита у Тимохина.
- Нет, он из Балтики. Есть такой ресторан в районе площади Мира, - уточнил Семёнов. - Он служит там...швейцарцем. А меня сегодня в партию приняли кандидатом!
- Обосраться и не жить! - захохотала Маргарита.
- Мы будем, в восемь...
- Подругу-то привести? - продолжала смеяться Маргарита.
- А то!
Когда Тимохину, наконец, выдали облепленную опилками бутылку портвейна, Семёнов так расчувствовался, что чуть не опрокинул кассу. К счастью, прихлынувший свежий поток очереди выкинул их обоих на улицу.
На Моховой имелась одинокая скамейка. Напротив, словно Адмиралтейство, красовалось здание техникума Морского приборостроения. Тимохин кивнул на здание.
- Вот, Семёнов, голубая мечта моего детства - Техникум морского прибоя!
- Красиво звучит, вот только я не совсем понял, какое это имеет сейчас значение?
- А никакого. Просто в детстве, раз в неделю, я ходил этим маршрутом с отцом в баню. Вот и вбил себе в голову, что когда-нибудь обязательно поступлю сюда учиться. И от дома - недалеко, и название загадочное...
- Интересно, я об этом впервые слышу. Надо же: "техникум морского прибоя"!
- Да я и сам об этом не знал, а сейчас вдруг вспомнил.
- Ишь ты: "техникум морского прибоя"...
Семёнов несколько секунд шевелил пухлыми губами, словно пытался что-то вспомнить. Всё же вспомнил, и, повернувшись к Тимохину, заговорщически произнёс:
- Знаешь что, а пошли в Прибой?!
- А как же девушка с веслом?
- Какая девушка с веслом? - не понял Семёнов.
- Ну, та самая, Маргарита, из винного отдела...
- Маргарита? - Семёнов попытался напеть вальс Маргариты из оперы "Фауст", но у него получились лишь "Вихри враждебные". Тогда Семёнов сказал:
- У нас ещё уйма времени!
Тимохин не стал отказываться. Ведь возникала заманчивая цепь символов и событий. Бесценная, так сказать, ассоциация образов и подобий.
"Прибоем" назывался знаменитый пивной бар. Один дым от "Авроры" занимал в Прибое пол стены. Хотя, знающие люди говорили, что это никакая не Аврора, но героический крейсер Варяг, вступивший в неравный бой с эскадрой адмирала Того в бухте Чемульпо.
Семёнов и Тимохин переступили порог Прибоя. Тут же, сбивая с ног, ударил острый запах мочи и хлорки. В гардеробе было почти по щиколотку воды. Казалось, лазутчики коварного адмирала Того открыли в гальюнах Прибоя кингстоны.
Зал оказался полупустым. В углу кто-то долбил по клавишам расстроенного пианино. Рядом с буфетной стойкой шипел лишённый антенны телевизор. Возле дыма Авроры-Варяга играли в коробки. Естественно, на спиртное.
Семёнову и Тимохину принесли пиво и так называемые наборы к пиву. Солёные сушки в этих наборах оказались мокрыми. Сидевший напротив белобрысый капитан 2 ранга долго смотрел на эти сушки, затем высказался:
- Пожалуй, на ваши сушки изволили помочиться...
В присутствии высокого военного чина Семёнов как-то весь подобрался, даже показалось, что стал трезвее. Такую же собранность продемонстрировал и Тимохин.
Внимательным взглядом дневального Семёнов долго искал непорядок. Вскоре нашёл, важно откинулся на спинку стула, и, закурив, сказал:
- Ну, нельзя же! Ведь нельзя же ни при каких обстоятельствах!
Кавторанг и Тимохин стали оглядываться по сторонам.
- Да взгляните же! Плакаты!
И точно, где только можно, чуть ли не на потолке, висели плакаты с Лениным на броневике.
У подножья были изображены торжественно внимающие массы. Вождь вскидывал руку в разных направлениях: то он звал на улицу, то к буфетной стойке, то в сортир. Семёнов провозгласил:
- Политическая пропаганда не должна проводиться в подобных местах! Никто ведь не станет вешать в кабаке икону?!
- Да какая тебе разница, где будет висеть эта фигня? - заметил кавторанг.
- Какая тебе разница?! - поддакнул Тимохин.
- Что значит, "какая разница"?! - завёлся Семёнов, - Иконам - не место в кабаках!
- Правильно! Поставили лысого возле финбана, пусть там и стоит! - заржали за соседним столиком и надорвали угол у своего плаката.
Кавторанг пожал плечами, икнул, отхлебнул пива, затем сказал:
- Икона - это икона, для неё в каждой каюте имеется соответствующий угол, а плакат - это плакат...его можно и отодрать, - кавторанг попытался отковырнуть ногтем плакат, висевший у них над столом, но у него ничего не получилось.
- Надо же, вредители, как приклеили. На совесть...
- Карьеристам не место в наших рядах... - добавил Тимохин и стал царапать плакат алюминиевой вилкой, оставив на нём изогнутые полосы. В этот момент из служебного помещения выбежал толстенький администратор. Он сходу оценил серьёзность происходящего сумасбродства и стал визгливо причитать о распоряжении треста столовых в отношении наглядной агитации накануне октябрьских праздников.
- А почему тогда у тебя в наборах все сушки обоссаны? - спросил кавторанг.
- Да! Почему это сушки обоссаны и пиво разбавлено? - повторил Тимохин.
Тогда администратор поведал всем присутствующим о случившейся аварии и спущенный сверху, совсем уж какой-то невероятный, план...
Вдруг во внезапно наступившей тишине раздался отчётливый, и как показалось, намеренно низкий голос Семёнова:
- Небезызвестный доктор Геббельс указывал, что, говоря о вреде курения, мы не должны забывать о правах курильщиков! А ведь это - миллионы избирателей!
...Начинался шторм. Огромные серые волны перекатывались через фальшборт. В лица вахтенным летели солёные брызги. Миноносцы разворачивались и уходили из бухты кильватерным строем. На них, словно юнкерсы, пикировали броневики с вождями...
Кавторанг нахлобучил форменную шапку с кокардой, и, слегка покачиваясь, первым покинул верхнюю палубу. Не на шутку разыгравшийся шторм опрокинул в кают-компании мебель, разбросал по полу небьющуюся посуду, пивные кружки, обглоданные рыбьи скелеты и обрезки колбасы. Кое-где этот шторм всё же ободрал плакаты наглядной агитации...
Непонятно, каким образом, Семёнов и Тимохин оказались на улице. Скорее всего, уходили через торпедный отсек. Хотя, не исключено, что их просто вытолкала из пивного бара некстати подоспевшая караульная команда - халдейская подмога. У Тимохина была разбита нижняя губа, Семёнов хлюпал распухшим носом.
- Каратели! Тюремщики! Ревизионисты! - орал Семёнов, пытаясь запустить льдиной в запотевший иллюминатор Прибоя.
- Спекулянты! Меньшевики! Хунвейбины! - вторил ему Тимохин, ударяя ногой по водосточной трубе.
Затем Тимохин схватил Семёнова за грудки и стал трясти.
- А слабо нам сейчас пойти в райком твоей партии и доказать, что Варяг погиб не зря?! Что белеющий в море парус должен быть адекватным?! Что мы всё пропьём, но флот не опозорим?! Слабо?!!!
- Я с тобой, Ёган! - ответил Семёнов, положив правую руку Тимохину на плечо.
Возле Друскеникского переулка они остановились: Семёнов вспомнил про партбилет и начал рыться в карманах брюк и пальто. Партбилета не было. Тимохин сказал, что партбилет остался дома у Семёнова, где-то рядом с обнажённой девушкой, держащей блюдо винограда на плече.
Возле афиши "Спартака" они успокоились, потому что Тимохина впечатлило название фильма: "Берегите мужчин".
- Чешуя это всё! - скривился Семёнов.
На углу Литейного и Кирочной они столкнулись с двумя девушками. Та, которая была выше ростом, накинулась на Семёнова:
- Смотри, полудурок, куда прёшь! - у неё получилось: "прёх".
- Невиноватый он...его сегодня в партию приняли... комендантом, а вы ругаетесь! - заступился Тимохин.
- Надо хе, какой негодяй, прямо на лодыхку мне нахтупил! - смягчилась девушка.
Семёнов снял будёновку и раскланялся.
- Семёнов-Тяньшанский, комендант в члены политбюро!
Вторая девушка посмотрела на Тимохина и расхохоталась.
- Куда идём мы с пятачком, большой-большой секрет! - это была Надя Клубницына. Её спутницу звали Альбина Георгиевна.
- Какое совпадение! - закричал Семёнов, - Ведь сегодня все называют меня Альбатрос Николаевич!
Не прошло и часа, как вся компания уже сидела за круглым столом на просторной кухне у Семёнова. Серая книжечка "кандидата", словно меню, мирно покоилась на блюде с виноградом, которое обнажённая девушка держала на своём правом плече.
В ресторане "Бриг" удалось взять марочный крымский портвейн. Вскоре выяснилось, что Альбина Георгиевна, как и Надя Клубницына трудится в Мариинской больнице, но не в приёмном покое, а в управлении (не понятно только кем, кажется в отделе кадров или в бюро технической инвентаризации). Но зато, как и Семёнова, её недавно приняли кандидатом в партию! Семёнов по этому поводу завернул какой-то уж, совсем замысловатый, тост, несколько раз вспоминал Ленина на броневике, своего начальника Кепкало, Лёву-бухгалтера, Брежнева (рассказал о нём анекдот), свою бабушку и даже кавторанга из Прибоя.
- Маргариту пропустил, - напомнил, было, Тимохин, но Семёнов сделал вид, что не слышит, а затем в пол голоса произнёс:
- К Маргарите желательно приходить в первой половине дня. Да и куда она, на хрен, с Фурманова денется?
...Тимохин проснулся среди ночи и долго вращал глазами, пытаясь определить, где же он находится. Когда обнаружил рядом Надю Клубницыну, вспомнил, что находится вместе с нею в гостях у Семёнова. На фоне подсвеченного уличным фонарём окна выделялась статуя обнажённой девушки с блюдом винограда на плече. Тогда Тимохин погладил Надю по бедру и шепнул:
- Надо же, какие у тебя ...клубницы! Вероятно для того, чтобы ходить в клуб на танцы?
- Вот дурачок! - засмеялась Надя и ткнула его кулачком в ребро.
- Весь день я разглядывал эту статую. Она напомнила мне о тебе. Вы с нею очень похожи. Ну, прямо единоутробные сёстры. А вечером мы встретились.
- А я о тебе уже целый месяц думаю...без всякой статуи.
Неожиданно из соседней комнаты донеслись звуки прыгающего дивана, а затем сладострастные вопли, сопровождающиеся скороговоркой:
Клубницына повернулась на бок, положила Тимохину руку чуть ниже живота и спросила:
- Интересно, чем они там занимаются?
Тимохин прислушался, усмехнулся и сказал:
- Наверное, штудируют "Очередные задачи советской власти"...хотя, кто его знает, может быть и материалы последнего съезда ...
- А мне завтра опять на работу, - сказала Надя.
- А у меня выходной...
Домой Тимохин явился около восьми утра. Тут же раздался настойчивый телефонный звонок.
"Успел"! - подумал он, будучи совершенно уверенным, что это звонит Римма Всеволодовна. Однако, звонили из скорой, требовательно уговаривая его выйти сегодня на работу...
- Да только до вечера. Ночью кого-нибудь найдём!
- Знаю я, эти: "только до вечера"! - ругался Тимохин, но потом согласился. " А, ладно... Зато снова с Клубницыной увижусь".
Дежурил он, понятное дело, опять целые сутки. С Надей они в этот раз не столько курили, сколько больше целовались на лестнице. Когда пришёл домой, записки на столе никакой уже на этот раз не обнаружил, и абсолютно не понял, куда подевалась Римма Всеволодовна: то ли опять в ветеринарную лечебницу отправилась, то ли ушла от него с концами. А звонить ей на работу не хотелось.
На кухне как обычно громко общались старухи- соседки. Олимпиада Осиповна на этот раз напоминала дизельный генератор.
- Только что по радио сказали, что он умер. А кто - умер? Я так и не поняла...
- Ну и дура же ты глухая! Да тебе слуховые аппараты не то что на оба уха надо надеть, а прямо на макушку привязать и сургучом запечатать! И хорошо бы антенну к ним, комнатную! Об этом сказало не радио, а наш новый цветной телевизор. А умер - Брежнев!
"Ничего себе, событья и люди"! - удивился Тимохин. Затем подумал: "Как-то данную новость переживёт эмбрион-партиец Семёнов?" Но Семёнов новость перенёс вяло, равнодушно и безынициативно. Они увиделись только через полторы недели, но ограничились лишь подогретым пивом из уличного ларька.
- Надо к Стелке возвращаться. Хватит уже. Всему надо знать меру, - сдувая крупную желтоватую пену, тихо произнёс Семёнов.
- Плачет?
- Не то слово, рыдает! Говорит, что нам надо заводить двух детей: девочку и мальчика. Мальчик будет архитектором, а девочка...