Странно: был определенный, единственный человек, мальчик, который придерживал тополиный колышек, притаптывал сандалиями землю, подливал воды... И был другой какой-то человек, хрустнувший лет через сорок под значительно выросшим стволом. И вот теперь писатель, дрожа щеками, серьезно кивает над столом, тычет пером в чернильницу компьютера, чтобы с легкостью и беспечностью Бога проследить связь времен, постмодернистски повыть, окружая старые деревья частоколом вымышленных событий... М-да. Не дождетесь. Впрочем, я обещаю один довольно эффектный прием...

Друзья, о которых пойдет речь, беспечно детствовали при Хрущеве и Брежневе, они жили через стену, они долбили в стене дырку. О, время надежд!

Мишка привязал как-то Павлика к столбу за механическими мастерскими и пытал, играя в фашиста и партизана, в пылу игры чуть было не лишив его глаза... Павлик однажды нечаянно написал Мишке на штанину, за что Мишка его выдрал ремнем, словно какой-то отец... Мишка раскачивал иву, на которую залез Павлик, гниловатое деревце вдруг надломилось, мальчик свалился в воду, был март, кое-где еще лежал снег, Павлик простудился, болел... Павлик сделал пороховую ракету, поджег, ракета уткнулась Мишке в живот, пролезла под рубашку, как бы пролетев сквозь его тело, навсегда оставив овражистый след... Мишка поймал какого-то безобидного жучка, сунул его Павлику за шиворот, жук оказался Saurus Pulpa, редкой для средней полосы породы клещом, и Павлику так раздуло шею, что он бездарно провалялся в постели чуть ли не половину лета... Павлик познакомился с подавальщицей в рабочей столовой, выпил с ней портвейну и отымел ее на лавочке в парке, не зная, что эту женщину уже несколько дней обхаживал Мишка... Как вы понимаете, данный абзац пытается бороться с самим временем - методами чисто стилистическими... Да, выросли друзья.

- Помнишь, как ты меня тогда ракетой? - спрашивал порой Мишка, задирая майку или рубашку.

- А ты помнишь, как мне жука? - невозмутимо возражал Павлик.

Было в их жизни и много хорошего, гораздо больше, нежели плохого, справедливости ради надо бы привести симметричный абзац-перечень, да стоит ли? Все хорошее - это само собой разумеется, это как умение владеть языком, это скучно...

Ладно, вот он, этот абзац.

Мишка привел домой собаку, но отец лишь молча схватился за ремень, потряс пряжкой, и Павлик спрятал Тобку у себя, за что родители взяли с Павлика клятву: песик живет дома до первой двойки, и Мишка, старший и умный, делал за Павлика уроки, две недели делал, пока Павлик не получил неизбежную пару за поведение... Павлик случайно узнал, что Мишку собираются отмуздить - за то, что он провожал Шурочку с танцев и куда-то там ее целовал, но друзья в те дни были в ссоре, и прямо обратиться к Мишке Павлик не мог, тогда он, явившись в логово врагов, в самых гнусных выражениях расписал собственные приключения с Шурочкой, впрочем, вымышленные, за что был зверски избит, и это спровоцировало междворовую усобицу, в перипетиях которой потерялся Мишка с его жалкими целомудренными поцелуями... Мишка выступил в защиту Павлика, когда его, одного из первых, бросивших партбилет на стол партсекретаря, постановили сократить с завода, Мишка яростно витийствовал, потрясая щепотью пальцев над деревянной трибункой, что так, дескать, жить нельзя, и счастье, стало быть, наших детей, и так далее, что, впрочем, не помогло, и в результате сократили обоих.

- Помнишь, как ты мне на штанину?

- А как ты Шурочку? Эй, Шурочка, ты помнишь?

Друзья сидели за кружкой пива в заводской столовой, Шурочка подавала, Мишкины усы надолго задерживали пену, Павлик вдруг предложил - в шутку - начать свое собственное дело, коли так... На дворе был год восемьдесят восьмой, весна.

- Вот смотри, - говорил Павлик, - помнишь, приезжал такой тряпичник... И мы потом все эти пугачи, шарики на резинках, бирюльки - все делали сами... Где сейчас эти изделия?

- Или, к примеру, разделочные доски, - подхватил Мишка, - пятьдесят копеек штука, десять штук - пятерка...

- Да мало ли что? Надо просто по магазинам пройти.

В магазинах было пусто, естественно и светло. Безымянный их городок, затерянный то ли в Брянской, то ли в Калужской области, был благодатной нивой в отношении новых начинаний.

- Вот взять, к примеру, доски, - рассуждал Павлик, - магазины завалены разделочными досками всех видов и форм, а никто не берет. Почему? Да потому что они у всех уже есть. А расписные доски? Знаешь, почем они на базаре?

- Знаю: червонец. А их делать - нечего делать. Вон, во дворце пионеров договориться с мастерами...

- Да в любой школе с учителем труда.

- Значит, так. Ставим доски в магазинах по семь рублей. Рубль - процент с продажи. Пионеру рубля за глаза хватит, он за вечер будет трояк иметь, плюс по рублю учителю. Краски, туда-сюда - еще полтинник. Три рубля прибыли с доски. В городе три хозяйственных, два культтовары, один спорт. Если в одном магазине за один день будет уходить хотя бы одна доска, то мы имеем чистую прибыль восемнадцать рублей в день, или четыреста пятьдесят в месяц.

- Сколько нужно пионеров? - Мишка деловито записывал на полях рыбной газеты.

- Сейчас... Пионеров понадобится штук... Да всего два. Один пионер за один день делает три доски, а нам нужно всего шесть. Два пионера потребуется.

- Так... На всякий случай возьмем троих, одного подменного. Впрочем, все это фигня, ничего не получится. Эксплуатация детского труда.

- А учителю рубль на что?

- Правильно. Только все должно быть законно. Ладно. Вместо пионеров баб каких-нибудь посадим. Это о досках. Дальше?

- Четыреста пятьдесят мы имеем на досках. Теперь о халатах. Все спрашивают синие рабочие халаты, а их нет... Интересно? Я так могу страниц пятьдесят, - продолжал Мишка или Павлик, вернее, я это уже от себя добавил. Короче, все вдруг завертелось и понеслось.

Практика лишь отчасти подтвердила теорию. Например, доски стали уходить не по одной, как прикидывалось, а по пять-шесть в день, и пионеров пришлось увеличить до двадцати, да и не пионеров вовсе, а бабулек-надомниц, которых, впрочем, к концу следующего года пришлось сократить, поскольку они завалили весь город и окрестные селения, и областной центр - расписными досками, солонками, хлебницами и невесть еще чем... Неожиданностью оказался рэкет, с которым они сначала пытались воевать, затем полюбовно договорились. Местное комунячье правительство, к величайшему удивлению друзей, отнеслось к их идеям с восторгом: эти олухи полагали, что исполняют очередную демагогическую директиву партии, в чем, кстати, также состоял изящный трюк Горбачева, который лишь спустя годы удалось разгадать... В принципе, мало кто знал тогда, чем все это закончится. Ну, я знал, обладая чисто писательской способностью предвидения, ну, кто-то из высших начальников, ну, еще два-три писателя, поскольку далеко не каждый пишущий обладает этой способностью... Правда, сейчас все утверждают, что, дескать, они сразу все поняли... Неправда это.

Павлик просыпался в пять утра - больше ему не спалось - он просыпался от толчка очередной новой идеи, глобальной или мизерной, он прыгал, как Бельмондо, в автомобиль, и отправлялся то в швейную мастерскую, то на бывший свой завод, где они арендовали помещение для колбасного цеха, то в кафе на автовокзал, где уже готовились угли для шашлыков...

Было друзьям уже за тридцать, в сущности, ничего не изменилось ни в их отношениях, ни в самих характерах... Павлик любил изящные, красивые игрушки, нарядные костюмчики, он купил ярко-алый, стремительный "Опель", чей огненный росчерк горожане видели издалека там и тут, поднимая вдогонку стаканы и кружки: Это знаешь кто? Пашка, он в третьем цеху работал... Мишка предпочитал все основательное, грубое, он ходил в мешковатом пальто, в валенках, в Южном порту, что в Москве, он взял себе джип "Ниссан" - такой серебристо-синий, тракторообразный - его величественные строки в конце улиц также очерчивали некий новый, гордый и уважаемый рисунок их глупого города: Это знаешь кто? Мишка, он в третьем цеху работал... Вместе с Пашкой, ну, ты знаешь... Мишка поселился в деревенском доме, в трех километрах от города, Павлик тоже оставил родительскую хрущевку, переехав из слободы в центр, в дом, именуемый по-тургеневски... Мишка покупал, расширял, наращивал, он воспитывал уже второго ребенка, принимал у себя мафиозных бонз, в доме завелись слуги, в свободное время хозяин возился на огороде, его излюбленными плодами были огромные морозостойкие дыни... Павлик летал, он был еще холост, питался в ресторанах, открытых в городе другими кооператорами, посещал публичный дом, порой на пару дней хватал смазливую подругу и мотался с ней в какой-нибудь город - Москву, Ригу или Париж... Нравится современная сказка? Нравится, потому что это, как ни странно, современная быль.

Продолжим. Друзьям нашим уже редко случалось поговорить. Они встречались по нескольку раз в день, говорили и спорили часами, но все это велось вокруг дел, которые нарастали, которых не переговорить... Иногда они все же выпивали вдвоем, как правило, дома у Мишки, отвлекаясь, вспоминали жизнь.

- Смотри, Павлик, я тебе этого никогда не забуду, - Мишка задирал рубашку, демонстрируя след от боевой ракеты.

- А я тебе, - невозмутимо возражал Павлик, - никогда не забуду, как ты за меня задачки решал.

- А я - как ты мою Шурочку выебал.

- А я - как ты за меня на собрании... Кстати. Я тут в Каире к гадалке зашел. Показала мне будущее.

- Ну и?

- Весело, - сказал Павлик, еще наливая обоим. - В тазик такой фарфоровый смотрел. Видишь, спрашивает. Я смотрю, а там - помнишь - как ты меня тогда к столбу привязал, когда мы в партизан играли? Не будущее это, говорю, а прошлое. Платить, между прочим, так и не стал... Странно все было, как во сне. Ведь правильно, словно в кино, представила видение. А я в эти чудеса раньше не верил. Того гляди, и в Бога поверю...

- А ты помнишь, как на ногу мне тогда...

Павлик не помнил. Через несколько лет, перед смертью, ему пришлось в последний раз пережить этот традиционный между друзьями разговор. Обещанный ход, читатель, - с грустью вздыхается мне.

- Мишка, ты! Ну и шуточки, скажу я тебе. А я подумал: пиздец. Твои орлы мне чуть шею не свернули. Ну, развязывай, что ли, считай, что я посмеялся... Развязывай, что ли, вместе посмеемся, да?

Мишка медленно, грузно прошелся из угла в угол помещения, остановился, сощурился на тусклую лампу. Павлик молча следил за его движениями. Он знал, что сейчас будет и знал, почему.

Не развяжет. Не посмеются.

- Думаешь, я не знал что ты делаешь и как? Знал, каждый твой шаг знал.

- Ну знал, ладно... Виноват я, Бог свидетель.

- Бога нет, приятель, - медленно сказал Мишка. - Пора бы уже и понять.

- Я все исправлю, Миш, - детским плаксивым голоском Павлик. - Хочешь, всю мою долю забирай, хочешь - все забирай, квартиру, машины обе, долгострой в деревне, а я с женой и сынишкой уеду насовсем, ты никогда меня больше не увидишь, Миш, ведь сынишка у меня, ты понимаешь?

- Знаю, что больше никогда тебя не увижу, - задумчиво и глухо произнес Мишка. - Еще несколько часов и все кончится. Только несколько часов...

Мишка приблизился, проверил ремни, хлопнул по гладкой поверхности столба, взял с табуретки сахарные щипцы...

- Шурочку помнишь? - устало вздохнув, спросил он. - А Клаву?

И здесь опускается занавес, здесь заканчивается многолетняя история друзей, и, классически ее закругляя, я возвращаюсь к тополям, которые тут ни при чем, которые мы сажали в пятидесятых, утаптывая землю сандалиями, вовсе не предполагая, что ставим на территории своих городов какие-то жуткие пирамидальные символы.