Валерию Лебедеву

1

Ясным солнечным утром 24 декабря 1699 года странная гафельная шхуна, принадлежность коей определить было невозможно, так как ее флагшток был пуст, отдала якорь на отмели в горловине пролива, отделявшего Сулливан-айленд от Американского материка. Вскоре к берегу направилась шлюпка, в которой сидело пять человек; четверо бодро работали веслами, а пятый, приметного роста господин лет пятидесяти, устроившись на корме, курил трубку, дружелюбно поглядывая на гребцов.

Лодка была - небольшая дори, не оборудованная рулевым пером, и сторонний наблюдатель, окажись он об эту пору на безлюдном побережье, мог бы только подивится слаженности гребцов, правда, при ближайшем рассмотрении, он бы увидел, что кормчий все же командовал ими, только уж больно странным образом: устроив свои дорогие, удивительной выделки ботфорты под кормовой банкой, он вытянул ноги и едва заметно шевелил пальцами. Команда неотрывно следила за этими холеными пальцами, белыми, с недавно подпиленными ногтями, и каждый употреблял свои силы именно так, как указывал его, заранее определенный палец.

Дул слабый норд-ост, обычный для этих мест, небо было чистым, солнце недавно поднялось над океаном, причудливо разделяя зыбь глубокими тенями. Человек, ведущий шлюпку к берегу, был никто иной, как Вильям Кидд, бывший офицер британского королевского флота, а нынче - предводитель отряда пиратов, одного из самых крупных и дерзких на всем Атлантическом побережье, от острова Сейки до Огненной Земли.

Лодка шла ровно, поскольку на дне ее был балласт, довольно солидный для такого рода судна: фунтов в триста пятьдесят - как бы два средней упитанности взрослых человека - золота и драгоценных камней, доверху заполнявших дубовый кованый сундук. Более пятидесяти тысяч долларов золотом и ни одной серебряной монеты. Некоторые из них были большие и тяжелые, столь старые, что невозможно разобрать надписи. Сто десять крупных алмазов, восемнадцать рубинов, триста десять изумрудов. Кроме того - множество золотых украшений: массивные кольца и серьги, цепочки, золотые ложки, столовые и чайные, одна большая золотая чаша старинной работы, и еще черт знает что. Все это было золото, чистое золото - ни единого грана серебра, потому что все серебро, добытое отрядом за последние семь лет, было либо пропито в портовых тавернах, либо выменено на золото, чистое золото, в том числе и антикварное - такова была финансовая политика капитана.

Все эти ценности, стоимостью не менее полумилиона долларов, сумма по тем времена грандиозная, были аккуратно переписаны на лист пергамента и брошены как попало в сундук. Все камни были извлечены из оправ, а оправы сплющены несколькими хорошими ударами молотка, чтобы никто не мог сказать, кому они принадлежали раньше. Этой кропотливой работой, связанной как с высшими математическими материями, ловкостью ювелира, так и с недюжинной физической силой, капитан Кидд занимался всю прошедшую ночь, пока судно шло от Чарльстона до Сулливана к этому, заранее присмотренному месту; двое помощников, бывший цирковой борец и бывший ювелир, толстый и тонкий, сидели сейчас в лодке; они также должны были сегодня умереть, но не знали об этом, как и двое других членов экипажа - старый медовар, потерявший в своей жизни все и обретший свое последнее пристанище на пиратском судне, и юнга.

Все это были пустые, никчемные людишки, включая борца, который, несмотря на свою огромную физическую силу, оказался трусом, включая опытного ювелира, которого Кидд приобщил к своему делу, когда сам еще не был сведущ в драгоценностях. О старике и юнге говорить вообще не приходилось... Последние месяцы Кидд едва терпел всех четверых, зная, какую почетную миссию придется им выполнить в деле.

И еще одна причина его неприязни именно к этим людям, причина, которую бывший офицер британского флота, человек, не слишком хорошо владеющий английским языком (да и любым другим, впрочем...) вряд ли смог бы выразить словами, была, может быть, именно самой главной, о чем, с позволения благосклонного читателя, мы расскажем несколько после, а сейчас, пользуясь тем, что шлюпка еще не достигла берега, опишем, по традиции, ее временных обитателей...

Сол Цукерман, пожилой ювелир и бессменный казначей отряда, отличался малым ростом и слабостью телосложения; его зоркие, юркие, как насекомые в норках, неизменно хитрые глаза выдавали человека столь же богатого умом, сколь бедного физической силой; семь лет назад он прибыл на туманный Альбион с берегов Балтийского моря, в надежде продать изделия из дешевого сибирского золота, но был ограблен прямо в Ливерпуле, где его и завербовали в команду Кидда как большого знатока по части драгоценностей. Его тайным планом было сбежать с корабля одним прекрасным утром, где-нибудь у берегов Северной Америки, чтобы возродить свое золотое дело, теперь, понятно, уже на новой основе... Свои сбережения Сол хранил в сейфе Центрального банка Нового Амстердама (в последние годы прозванного Нью-Йорком) и был совершенно уверен, что его сегодня не убьют, несмотря на то, что он назубок знал все ценности, уложенные в сундук. Ни одна сделка Кидда не проходила без участия казначея и более того - произойти не могла, потому что никто из увальней команды не разбирался в золоте и драгоценностях так, как он, Сол Цукерман. Вот почему он был столь спокоен и весел, сидя у второго левого весла и пристально наблюдая за указательными пальцами ног капитана, которые и руководили его работой.

Не менее спокойным был и борец, вернее, бывший цирковой борец под сценическим псевдонимом Бумба, а ныне бесстрашный пират (тоже - по корабельной кличке - Бумба), руководимый средним пальцем (по древневавилонской астрологии - пальцем солнца) и размеренно, с уверенностью гребущий первым левым веслом. Он, конечно, понимал, что Кидд задумал вернуться из леса налегке, но также был уверен, что существует большая разница между тем, что задумал Кидд и тем, что ему удастся исполнить. Вчера ночью Бумба, много лет выжидавший подходящего момента, понял, наконец, что пришел его черед. Из экспедиции должен вернуться, конечно, один человек, владеющий тайной сокровищ, но было вовсе не обязательно, что этим человеком станет именно капитан Кидд, а не другой капитан, одетый в роскошное платье Кидда, скажем, капитан Бумба... Кидд был, конечно, здоровяком, но больной ногами и справиться с ним не составляло большого труда, надо было только следить, выжидать и не подставить спину под дуло одного из его пистолетов... Вот почему Бумба спокойно греб, мерно жевал смолу и поглядывал на пальцы капитана, краем глаза оценивая его костюм, состоящий из разноцветных лоскутков, словно карта Европы, с множеством блестящих застежек, как у гарной дивчины с берегов родного Днепра...

Третий член команды, Хома Ягель, по корабельному прозвищу Хмырь (безымянный палец, второе правое весло) был медовар, подобранный Киддом два года назад в Голландии, куда он прибыл в составе великого русского посольства, и бежал, битый урядником, за то, что мало добавил к меду конопляного листа. Этот урядник, детина чуть ли не семи футов росту, был своенравен и лют. Он бил Хому пудовыми кулаками сверху вниз и снизу вверх, приседая, затем повернул его, истекающего кровью, поднял на воздуси и приимел. Затем урядник распорядился бросить Хому в темницу, пригрозив, что назавтра снова придет - бить и иметь - за то, что он не доложил в мед конопляного листа... В той же темнице томился отрок, также весь окровавленный, которого уже неделю бил и имел урядник, и не за что-нибудь, а просто так... Ночью медовар позвал сторожей: они очень хотели курить, но табак был запрещен государевым указом, и Хома сказал им, что за пазухой у него припасен табак, и когда те, накурившись дурмана, уснули, перегрыз сыромятные запоры и, прихватив из жалости битого отрока, бежал из посольства. Три дня и три ночи, голодные, ходили они по Амстердаму, пока в порту не нанялись на отходящее судно. Так оба и оказались в отряде Кидда.

Отрок, а это был никто иной как он, греб теперь первым правым веслом и управлялся мизинцем. Звали его Иван, но в пиратах он получил прозвище на голландский манер - Ван. За эти годы он возмужал, превратился в статного юношу, овладел лютней, добытой в одной из операций на берегу, научился слагать стихи... Оба они, и старый медовар, и юноша, были настолько близкими друзьями, что даже делили койку и рундук. Вечерами они вместе мечтали о том, как заработают много денег и вернутся в Россию... Купят дом и заживут под одной крышей... Может быть, разыщут этого урядника, которого звали Михайлов Петр, и вернут ему неоплаченный долг... Оба и вовсе не помышляли о том, что сегодня их могут убить...

А кто же символизировал большие пальцы капитана, спросит внимательный читатель, и почему эти, казалось бы, самые заметные пальцы на ноге всякого человека, не выражали никакой персонификации? Занятный вопрос... Дело в том, что у капитана Кидда не было больших пальцев на обеих ногах, и вместо них красовались изъеденные морской солью обрубки. Кидд потерял их еще будучи на службе у короля, отморозил в Баренцевом море, куда король послал его фрегат на разведку северного пути вокруг Азии... Вот когда, едва не сдохнув от гангрены в вонючем жилище из оленьих шкур, он впервые познакомился с русскими, и вот когда он возненавидел и русских, и всю их Русь, а заодно - и короля Британии, короля Руси, да и всех королей вообще. Все четверо сидевших в лодке, те, кто был выбран Киддом сопровождать его в этот траурный путь, помочь ему захоронить его золото, были именно русскими, они порядком надоели капитану, они должны были умереть сегодня, до Рождества...

2

- Хмырь, старина! Ты у нас самый старый, а значит, самый умный... Э-э-э... - Кидд вывалил белесый,
растрескавшийся язык, огромный, будто говяжий, и с длинным звуком "э-э-э" искупал большой палец в слюне.

Все неотрывно смотрели на палец, часто дыша. Кидд утрамбовал табак в большой трубке с янтарным мундштуком, достал и приспособил трут... Последнюю неделю на судне иссяк запас табака. Курили только Кидд, офицер и боцман. Все остальные жевали битум.

- И, значить, Хмырь... У-у-у... - Кидд затянулся с глубоким звуком "у-у-у", и стало видно, как струя дыма течет сквозь янтарь...

- Ты скажи... Ы-ы-ы... Сегодня у нас Сочельник. Завтра ты гуляешь Рождество. Через недельку гуляешь Новый год и даже новый век... А правда ли это? Лично ты, Хмырь, уверен, что на днях, дай Бог тебе здоровья, будешь гулять новый век? И вы все... - Кидд обвел строгим взглядом подчиненных, тесно сбившихся вокруг костра. - Вы все точно уверены, что на днях, дай вам Бог всем здоровья, будете гулять новый век? Хмырь, я тебя сначала спросил!

- Я... - протянул медовар. - Почему я... - он вдруг понял, отчего все эти годы ненавидел и боялся Кидда: отчего боялся-то ясно, а вот отчего ненавидел... Этот Кидд, англичанин, росту более шести английских футов, здоровый, всегда говорящий с высоты, был дьявольски похож на того русского урядника, Михайлова Петра, который одним ударом вдребезги разбил всю жизнь Хомы, теперь уж Хмыря, разбил и оземь бросил на старости лет...

- Почему это я - отвечать? - сглотнул Хмырь.

- Потому что ты самый старый, - терпеливо повторил Кидд. - Вот и отвечай. Я в каком смысле? Сейчас у нас век от рождества Христова семнадцатый. Следующий будет какой? Правильно: восемнадцатый. А с какого года его считать? С наступающего, тысяча семисотого, или со следующего, тысяча семьсот первого. Вот в чем вопрос.

- С наступающего, а как же! - подал голос Бумба.

- Ты уверен? А почему?

- Так ведь круглая дата.

- А почему она круглая?

- Потому что тысяча семисотый. Две дырки, как в черепе. А череп, он тоже круглый.

- Вот как? А если я тебе в черепе еще одну дырку сделаю? Получается, что круглое оно потому, что ноль круглый. А если его каким другим знаком записать, например, крестом? Почему же тогда сотня круглая, а девяносто шесть какие-нибудь - нет? Ты хоть знаешь, отчего такой счет пошел, на десятки и сотни?

- Так договорились, я думаю.

- А почему именно так?

- Потому что... Не знаю.

- Я знаю! - воскликнул Ван и выбросил, сияя, растопыренную ладонь, словно играя в транк. - Потому что у человека на руке пять пальцев. А на обеих - десять.

Кидд мрачно обернулся на него:

- На руке, говоришь? А на ноге?

Ван содрогнулся. Бледнея, он понял, что брякнул неосторожную глупость, наступил Кидду, так сказать, на больную мозоль.

- У меня по четыре пальца на каждой ноге. Русские откусили, в России. Так что ж мне, теперь, по восемь считать? Вот и получается, что девяносто шесть - это как раз восемь дюжин. Только я не о том вообще. Отчего этот счет пошел на года? Почему тысяча семисотый, откуда?

- От рождества Христова, - сказал Сол.

- Правильно. Значит, Христу сколько лет исполняется?

- Тысяча семьсот.

- Неправильно. Он в каком году родился? В первом. Во втором году ему сколько было? Год. В третьем два, в десятом - девять. Значит, в тысяча семисотом ему исполнится тысяча шестьсот девяносто девять. То-то и оно. Для того, чтобы сосчитать, много ума не надо. Хватит ножа, чтобы делать зарубки, и длинной палки.

- Как же это получается? - сказал Бумба. - Выходит, мы еще целый год будем в семнадцатом веке? И выпивку придется отложить?

- Если есть желание выпить, то повод всегда найдется, - буркнул Сол. - Только я так скажу. Когда Христос родился, вообще никакого счета не было. Не было никакого года. Когда ему год исполнился, тогда и первый год времени пошел. Так же как год начинается с первого месяца, месяц начинается с первого числа, столетие начинается с первого года. Завтра Христу исполняется ровно тысяча семьсот лет.

- Сол, ты еще не проспался, я думаю, - сказал Хмырь. - А жизнь ребенка начинается когда ему один год, или когда он только появился из чрева? Объясни тогда, почему пальцы ты считаешь, начиная с первого, а года - с никакого? Или никакой палец у тебя тоже есть?

- Этому Хмырю кто-то на хмыря накапал, - пошутил Ван, покосившись на капитана.

Все расхохотались, потом вдруг замолчали... Лишь тихо попукивал уголь в костре.

- Никакой палец, - тихо сказал Кидд, - у меня, конечно, есть. Как ни крути, а первый век начался первого января первого года и закончился тридцать первого декабря сотого. Значит, и семнадцатый закончится ровно через год.

- Кидд, а ты сам в Христа-то веришь? - вдруг спросил Бумба. - Геенны огненной не боишься?

- Если бы я не верил в Христа, - сказал Кидд, - то не сидел бы тут с вами, у этого вонючего костра. Я бы до сих пор королю служил, козлу этому. Ты что думаешь, я всю жизнь по морям шляться буду? Выкуси! Вот еще один сундук доверху наполню и баста. Уйду на покой. Таверну куплю в Ливерпуле. Женюсь. Буду вечером у огня сидеть и деткам приключения рассказывать. А насчет геенны, так она как раз и есть по части Христа. Я по вечерам буду у огня сидеть, а по ночам молиться буду. Года за три и отмолю грехи.

- А как не успеешь? Как заместо таверны на виселицу попадешь?

- Это ты не успеешь. А насчет виселицы, это тоже просто. Смертник, он так хорошо молится, так честно, что его Христос и за одну ночь простит... Ну, а теперь новая задачка вам. Это как раз про череп будет. Допустим я на дерево залез и чей-то череп, ну, к примеру, твой, Хмырь, к дереву гвоздем прибил.

- Это зачем? - испугался, не поняв юмора, Хмырь. - Зачем мой череп к дереву прибивать?

- Так, для красоты просто. Но я мало того, что твой череп к дереву прибил. Я еще этому черепу в глаз выстрелил, тоже для пущей красоты. Вопрос: как мне этому черепу в глаз выстрелить, чтобы пуля точно под черепом в землю легла?

- Хорошо прицелиться надо, - посоветовал Бумба. - Вот у нас в шапито стрелок был. Брал яйцо, ставил его на голову напарнику своему, лысому, и прямо с десяти шагов это яйцо сшибал.

- Я и сам хороший стрелок. С десяти шагов из красного туза черного сделаю. А вот так чтобы пуля точно под череп легла, это я пас. Так что, слушай сюда, Бумба. Если будешь не по делу говорить, то я у тебя яйца оторву и на голову тебе поставлю. Тут не в меткости суть. Как ты оттуда, с дерева, приметишься? Метиться-то куда?

- Вниз и метиться, - вставил Ван.

- Куда вниз? Я у тебя Ван, сейчас тоже яйца оторву и на голову Бумбе поставлю. И целится я буду отнюдь не в яйца.

- Надо бечевку взять, - сказал Сол.

- Ну?

- Надо к бечевке грузило привязать. Грузило бечевку точно к земле потянет. По бечевке и метиться.

- Хорошо придумал, - похвалил Кидд. - Честно говоря, я и сам до этого додумался. У тебя бечевка есть? А грузило?

Сол пошарил по карманам и вытащил на свет суровую нить, фута в два длиной, протянул капитану. Тот взял ее, намотал на палец, дернул. Затем достал из своего мешочка большой медный гвоздь, стал привязывать, потом вдруг плюнул.

- Что ж это я делаю? Нет, гвоздь тут не пойдет.

- Почему же не пойдет? - не понял Сол. - Хороший груз.

- Нет, - грубо оборвал Кидд. - Я сказал, что этот гвоздь не пойдет. Надо другое что-то. А гвоздю этому работа тоже найдется...

- У меня замочек есть, - сказал Ван.

- Что? Какой замочек?

- Серебряный, для сундучка, - Ван покраснел, протягивая замочек. Эту вещицу он снял с пояса одной женщины на Карибах, той, у которой взял и лютню. Серебряным замочком ее муж запирал пояс верности, когда уезжал из дома. Эта женщина была молодой, но не слишком красивой, она ползала по полу и умоляла пощадить ее. Ван убил ее одним точным ударом ножа в шею.

- Запасливый, собака, - процедил сквозь зубы Кидд, принимая замочек из рук Вана. - Сундучка еще нет, а замочек уже приготовил. Вы, русские, вообще, запасливый народ, хомяковый. Ну, а что он тебе вообще не понадобится?

- Это как?

- А так. Я ж вас всех застрелить собрался, чтоб про сокровища могила полная. Шутка.

Первым засмеялся Бумба. За ним все остальные.

- Правильно, - сказал Кидд. - Если кто шутку шутит, то все смеяться должны. А то ведь, каждый небось об одном думает. Наслушались пиратских историй.

Хмырь еще смеялся, хлопая себя по коленям, как вдруг простая и ясная мысль полыхнула под черепом: А ведь правда - убьет!

Он вспомнил, как в прошлом году зарывали стофунтовый сундучок с испанского галеона, неподалеку от мыса Кабу... Кидд отправился с матросом по имени Сбышек, а обратно вернулся без Сбышека, сказал, что тот утонул в болоте. И только сейчас Хмырь подумал, что нет и не было никаких болот в районе мыса Кабу-Бранку, не было никогда никаких болот...

Сразу вспомнился урядник, Михайлов Петр, его розовые сытые щеки, большой круглый лоб, тонкие, завитые, как виньетки в книжке, усики... Как он сорвал со стены лампадку и блестя глазами, хохоча, масла плеснул себе на елду... Убьет, точно убьет.

- Что, Хмырь, приуныл? - улыбнулся Кидд. - Думаешь, и вправду застрелю? А ты пошевели мозгами под черепушкой. Как это я вас, четверых, один, застрелю? Вот мои пистолеты. Оба заряжены. Порох на полке, не отсырел. Ну и что? Пистолетов два, а вас четверо. Как же это я вас застрелю? Так-то. Я вас, ребята, по особому признаку выбрал. Русские вы все. А русский народ, - Кидд поднял вверх палец, словно проверяя ветер, - самый надежный народ в мире. Я верю вам, ребята. По всем морям. Русский - это могила.

- Врешь, капитан, - подумал Бумба. - Лестью нас не купишь - пуганные. Тот выиграет, кто нанесет первый удар.

- Только бы успеть смыться, - подумал Сол. - Например, пронесло меня. Пойти в кусты. Понос у меня. Камзол на ветку повесить, издали - будто я там сижу...

- Русский, оно конечно, - подумал Хмырь. - Урядник, он, верно, не русский был. Доберусь до него. Он теперь, считай, чином повыше - выслужился. Живет себе и не знает, что я тоже живу.

- Вот если бы придумать такую лодку, чтоб под водой ходила... - подумал Ван. - Всплывает, значит, откуда ни возьмись, и сразу - на абордаж...

- Что вы, черти, приуныли, а? - весело окликнул Кидд. - А у меня для вас новая загадка-задачка припасена.

Все замерли, обратившись к капитану. Сол улыбался, показывая, что ему очень интересна новая загадка-задачка. Ван улыбался, потому что ему и вправду было интересно. Хмырь не улыбался, настороженно смотрел. Бумба не улыбался.

- Ну, например... - продолжал Кидд. - Вот мы сундук зароем, но надо ведь место заметить. Ладно. С этим я придумал уже. Но надо ведь и записать, где зарыто, на ту оказию, если со мной что случится. Тогда пусть кто-то другой отроет, Флинт там или еще кто... А ну как записка в неправильные руки попадет? Как с одной стороны, записку написать, а с другой - чтоб никто не понял, что там написано?

Сол просиял. Он-то знал правильный ответ:

- Шифром надо.

- Ага, молодец. А шифр ведь тоже надо куда-то записать. А ну как кто-то и шифр найдет?

- Шифра записывать не надо, - сказал Бумба. - Запомнить просто.

- Яйца оторву, - сказал Кидд. - Я ж говорю: если я тогда мертвецом буду. Шифр должен быть. И записка должна. Так как же?

Команда молчала. Никто не мог сообразить ответа, хоть все и старались во всю.

Кидд подождал с минуту, затем хлопнул себя по коленкам и достал из кармана кусок бумаги, бережно развернул:

- Вот слушайте. Слушайте и пусть каждый скажет, что это значит.

Кидд порылся еще в своем мешке, достал золотое пенсне, нацепил на нос и прочитал:

- Хорошее стекло, трактир епископа на чертовом стуле. Большая ветка, седьмой сук с востока. Стреляй в левый глаз мертвой головы. От дерева прямо через выстрел пятьдесят футов. Понятно?

- Ничего не понятно, - покачал головой Бумба.

- Я только про пятьдесят футов понял, - сказал Ван. - Это глубина, да?

- Возьми свою лопату. Собери. Выкопай мне яму в пятьдесят футов глубины. А я посмотрю.

- Верно: не глубина...

- Так-то, - довольно сказал Кидд, пряча бумажку за пазуху.

Тут только Сол заметил, что это не бумажка вовсе, а пергамент, и написано на нем было не на языке каком-то, а цифрами и крестами... Шифр это...

Следовательно, все уже было готово, и действовать надо немедленно. Сол схватился за живот, скорчил мучительную гримасу и тихо застонал. Никто не обратил на него внимания. Сол застонал громче. Кидд с отвращением посмотрел на него.

- Живот схватило, - пояснил Сол, медленно, опираясь о землю, встал и заковылял на край поляны. Спиной он чувствовал взгляды. Поляну обрамляли густые кусты тамариска, за ними возвышались деревья, в целом, местность понижалась к востоку, образуя небольшой овраг, по которому можно было достичь побережья, а дальше - обманом двинуться на юг, поскольку искать его бросятся, скорее, на север. Только вот в чем вопрос: бросятся - когда? И бросится - кто? Сейчас они не смогут оставить сундук. Следовательно, погоню, если она и будет, можно ждать только с завтрашнего утра. И направлена она будет на север...

- Стой! - окликнул его Кидд.

Сол оглянулся, вымученно улыбаясь.

- Назад! - приказал капитан. - Здесь давай садись. Знаю я эти штуки. А мы как раз закусим пока.

Сол вернулся, развязал пояс и сел посреди поляны. Он совершенно не хотел испражняться. Выпустил струю, тоненько пукнул... По спине поползли капли пота. Тем временем Бумба выволок палкой из костра кусок солонины и, придерживая ее носком сапога, разрезал на пять неравных частей. Самый большой кусок он протянул Кидду, самый маленький - юнге. Солу швырнул средний кусок. На его глаза навернулись слезы. Сол принялся жевать, пряча лицо в своей солонине.

Внезапно Кидд встал и, продолжая жевать, медленно подошел к Солу, обошел его вокруг, нагнулся и заглянул под него. Сол затравленно смотрел на капитана, не выпуская куска солонины изо рта. Кидд пристально посмотрел ему в глаза и усмехнулся:

- Живот ему схватило. Ну-ну...

В котелке закипела вода. Хмырь отсыпал из своего мешка горсть чая и бросил в воду. Котелок пошел по кругу, не обделили и Сола. Это был очень крепкий чай, от него начинало бешено колотиться сердце, как во время схватки, и на душе становилось теплее, будто от глотка рома.

- Чаек пьете? - дружелюбно спросил Кидд.

- Пьем! - за всех ответил Бумба.

- А я вам тут сахарку припас... - Кидд развернул тряпицу, в который лежал большой, с кулак величиной, обломок кубинского сахара.

Глаза у всех загорелись: сахар кончился в команде недель шесть назад. Обломок также пошел по кругу и был схрустан в несколько минут. Хмырь ел и стонал от боли: у него очень болели зубы. По-настоящему хорошо он чувствовал себя только когда спал. Во сне он обнимал мальчика, крепко оплетя его ногами, и чувствовал в животе тепло и покой. Последние годы по ночам ему снились львы...

Кидд был доволен зрелищем. Его забавляло, что сахар срубили столь быстро и жадно, что никто и не подумал предложить ему, мирно сидящему в стороне. Даже Сол, притворявшийся посреди поляны, и тот погрыз... Что ж, запомним это. Все эти мелочи в одну копилку...

Впрочем, Кидд бы отказался от своей доли, под предлогом, что не может жрать сахар, если трубка во рту. Обломок был щедро пропитан лаоданом. До места назначения оставалось не более полумили...

- Где эта хуфра, никак не возьму в толк... - проговорил Бумба заплетающимся языком.

- На, возьми, - сказал Сол, протягивая ему кусок своего дерьма. - Вот она, твоя хуфра...

- Я у этой Хуфры голову отрезал на Карибах... - мечтательно произнес Ван.

- Молчи, юнга! - прикрикнул Хмырь. - Хуфра, она только в Африке водится.

- И в России, - мысленно усмехнулся Кидд, а вслух сказал:

- Ну ладно. Кончай перекур, пошли.

- Это какой перекур? - сказал Бумба. - Ты один и курил свою черную хуфру.

- Хуфру, - подтвердил Кидд, - маленькую мою хуфру.

Четверо взялись за ручки и поволокли сундук - в разные стороны, как муравьи, бессвязно бормоча про хуфру, снуфру и брюхру, хихикая и кашляя, постоянно сплевывая по ноги: Кидд хорошо понимал их состояние. Первый час зелье будет хватать крепко, они станут греметь словами, будто пережевывая камни, затем замолкнут, ощутив прилив сил, потом ослабнут, так, что их можно будет развешивать, как тряпки на ветвях. Теперь уж недолго осталось. Он цербером шел позади и посмеивался, качая головой.

- Отчего это муравьи, - думал он, - всегда тащат правильно, скажем, какого-нибудь жука, хоть и тащат в разные стороны...

- Хуфра, - думал Ван, - Никогда в жизни не знавал такой хуфры, как у того урядника из посольства. - У старого Хмыря хуфра была брюхра какая-то, и пахло от нее чесноком. А у той молодой женщины, которая поделилась с ним лютней, хуфра была гладкая, тонкая, полная теплой розовой воды...

- Урядник, - думал Сол. - Почему Хмырю все урядник какой-то покоя не дает? И почему это я об этом думаю, а не он? - Он вдруг понял, что нет и не было никакого урядника, а был всегда только Кидд, который всегда шел за ними, гремя дорогими ботфортами, шел давил их сзади, будто каких-то ползучих муравьев... Будто, будуто, будо...

- Вот и Сол все про золото, - думал Хмырь. - Бормочет себе что-то под нос, снухра все это, снуть... - А елда у него была все-таки хороша...

- Без стекла, - подумал Бумба. - Я и так их хорошо видел из-за портьеры, шторы... - Он вспомнил, как из-за шелковой пурпурной портеры, шторы смотрел на них, сжимая в кулаке свою фуфру...

- Ну и народец же! - думал Кидд. - Нет, бы каждому на свой манер бредить, а ведь все бредят - одинаково.

Он вспомнил тех русских, с которыми впервые столкнулся в северных морях. Мужчины, от мала до велика, носили на поясе кожаные мешочки с какими-то сушеными грибами, время от времени кидали горстку-другую в свои беззубые рты, а потом тянули одну большую песню на унылый манер... Правда, те русские, которые лечили его в поселке на берегу Печоры, были все какие-то морщинистые и узкоглазые, но, рассуждал Кидд, русские вообще, нация темная, и много среди них разных чудных пород.

- А что, Бумба, - кивнул он циркачу, который играючи нес свою долю сундука, мерно помахивая свободной рукой, бормоча, - Ты, небось, хорошо по деревьям лазить умеешь, да?

- Да совсем не умею, сэр. Ни разу и не лазил.

- Что же ты в цирке-то делал?

- Боролся.

- С кем - с людьми?

- Иногда с медведями. Один гастроль - со львом, пока тот не околел.

- Ну, и болван же ты однако...

- Верно, болван, - весело подтвердил Бумба, но что-то насторожило Кидда в его голосе. Он задумчиво посмотрел вдаль, где среди вековых дубов возвышался еще более древний, тысячелетний желтый тополь.

- Ты с компасом, с буссолью, со стеклом - работал когда?

- Нет, сэр, не доводилось.

- А в цирке как же? Небось, там, из-за шторы за дамами подглядывал в хорошее стеклышко?

- Не было там стекол. Первое стекло я только в море увидел. И хуфру...

- Понятно, - сказал Кидд, дружески хлопнув Бумбу по лоснившемуся трицепсу плеча.

- Да, хуфру... Выиграет именно тот, кто нанесет самый первый удар, - подумал Бумба, свободной рукой незаметно нащупав под платьем нож.

3

- Забрызгал, дьявол, забрызгал всего с ног до головы! - Кидд принялся вытирать руки об камзол, потом глянул на свои испачканные пальцы, плюнул, пнул Бумбу ногой:

- Это сколько ж в тебе крови, собака! У хорошего человека пинт десять будет, а у тебя, похоже, аж два галлона набралось. Ы-ы-ы... - протянул Кидд обычное свое, и мрачно, исподлобья набычившись, посмотрел на остальных.

Сол, Хмырь и Ван сбились в тесную кучку у ствола дерева, дрожа от страха и раскрыв рты от удивления. Было забавно смотреть на этих троих, ставших вдруг на одно лицо: большие, словно у восточных красавиц, глаза и раскрытые рты, словно просящие пищи... Кидд подумал, что следующим птенцом будет Сол, потому что гомиков нельзя было разлучать ни в коем случае: черт ее знает, эту любовь... Он дунул в дуло пистолета, затем с удовольствием понюхал черное теплое отверстие и заткнул пистолет за пояс.

- Видели? - высоким, вызывающим голосом спросил он.

Трое дружно закивали головами.

- Подумать только! - продолжал Кидд. - Собака злая. Из-за угла хотел... Правда, - Кидд внимательно осмотрел серый ствол дерева сверху вниз, - нет тут никакого угла...

Он нагнулся и вытащил нож из окровавленной руки Бумбы.

- Вот этим, - он потряс в воздухе длинным, восточной работы клинком, - он и вас бы потом проткнул. Всех до единого. Во змей-то!

Кидд размахнулся и швырнул нож в ствол, на полфута выше стоящих людей.

- Меня надо слушать, ребята. А теперь держите его. Он - ваш.

Трое медленно подошли к Бумбе и осмотрели его. Солу приглянулись желтые полусапожки на высоких каблуках. Хмырь взял себе чулки и подвязки. Кафтан был испорчен пулей, но его можно было зашить, поэтому Ван взял себе кафтан. Сол как ювелир осторожно расстегнул браслеты, два серебряных, с запястий, и три золотых, с голеней. Перстень снять не удалось. Тогда Сол вытащил из коры дерева нож и срезал его. Все ценности, он, естественно, отдал капитану.

- Ну-ка, Сол, дружище, помоги-ка мне, птенчик, браток, - сказал Кидд, принимая металл.

Он взял Бумбу за ногу, правую или левую, что теперь уже не имело значения, и кивком отдал распоряжение Солу. Вдвоем он потащили тяжелого борца по траве, прочь на край поляны и, когда достаточно удалились от остальных, капитан прошептал, тихо, но весомо:

- Я знаю, сынок, почему ты тогда сбежать хотел.

Сол посмотрел на окровавленного Бумбу и почувствовал, как теперь, уже совсем некстати, надувается в животе дерьмо...

- Ты свое брюхо, - продолжал Кидд, - от Бумбы хотел унести. Я сразу понял, что и ты тоже его раскусил, каналью. Держись меня. В оба следи за педиками. Печенкой чую: замыслили что-то...

Сол украдкой посмотрел на товарищей. Оба были заняты осмотром только что добытых вещей: медовар осматривал чулки, проверочным жестом потягивая, а юнга полоскал на ветру кафтан, просунув палец в дырку от пули. Они стояли рядом, и с двадцати ярдов казалось, будто трясут они и полощут самого Бумбу. Жуткое это было зрелище...

- Ну-с, други мои! - потирая руки, громко сказал Кидд. - Начнем, пожалуй!

Он широким шагом пересек поляну и, придерживая картуз, принялся рассматривать крону дерева. То был желтый тополь, или, по-другому, тюльпанное дерево, самое красивое из американских деревьев. У молодого дерева кора чрезвычайно гладкая, у старого - вся в буграх. Это было взрослое дерево. Забраться на него не представляло труда.

- Кто из вас, братцы, на такое вот дерево влезть сможет? Кроме меня, конечно.

- Лезть? На дерево? - переспросил Хмырь.

- На дерево, - подтвердил Кидд.

- И сундук туда?

- Насчет сундука еще подумаю, - хитро сказал Кидд. - Но сначала - на дерево.

- Кто ж на деревьях сундуки зарывает?

- Слушай, ты! - Кидд мигом вырос над Хмырем, взял его за жабо, накрутил на руку и чуть приподнял. - Если ты мне... Если еще раз... Я тебе точно голову оторву и вот этим гвоздем, - свободной рукой он достал из кармана гвоздь и постучал им Хмыря по лбу, - эту голову к желтому тополю прибью, ты понял?

- Понял, - прошептал Хмырь, балансируя, как балерина, на цыпочках и задыхаясь, как повешенный, в своем жабо.

Кидд отшвырнул Хмыря прочь и, не в силах успокоиться, принялся ходить туда-сюда по поляне. У него были длинные толстые ноги, но маленькое, изящное туловище. В целом, он напоминал человека на ходулях.

- А потом я тебе в глаз выстрелю, - сказал он, размашисто ткнув ладонью в валявшего на траве Хмыря. - А потом... - он пощелкал пальцами в сторону Вана, который стоял в отдаленье, белый как задница, и что-то теребил в руках.

- Кинь как это сюда! - приказал Кидд.

Ван очень волновался, потому что капитан обижал его друга. Он быстро бросил Кидду маленький сучок, который подобрал с земли, и маленьким перочинным ножичком успел заострить. Он всегда строгал что-нибудь, когда волновался, подобно тому как капитан всегда ходил.

- А потом, - зловеще прошептал Кидд, помахав в воздухе колышком, - я в то место, куда пуля упадет, этот паршивый остряк вобью, и от дерева вот эту бечевку на пятнадцать ярдов протяну... Сука! У меня ж сердце больное. Я тебе покажу, как мне возражать.

- А зачем? - серьезно спросил Ван, в раздумье потирая лоб. - Зачем надо бечевку...

- А затем, - степенно ответил Кидд, - что в том месте, куда бечевка дотянется, мы эти гребаные сокровища и зароем.

Первым засмеялся Сол. Потом Хмырь, сидевший на траве. Затем - Ван, до которого, наконец, дошло, что все это было лишь затянувшейся шуткой. Последним расхохотался сам капитан Вильям Кидд, пошутивший.

Он хохотал громче и веселее всех, хлопая себя по коленям и ягодицам, болтая фалдами и приседая в высокой траве. Он уже давно так откровенно и искренно не смеялся.

За семь последних лет истекли галлоны крови и дерьма, блевотины и спермы - пока он собирал по всем морям эти трудные деньги, в общем-то не столь крупные, если разделить на семь по триста шестьдесят пять. Останься он на службе у короля, в этой дурацкой, хоть и чистой шляпе, да на легком хлебушке, да если прибавить воровство и контрабанду...

Пират - это, прежде всего, тяжелый труд, не сравнимый ни с какой службой, даже, с войной, это, если хотите - рабство. Люди презирают нас за то, что ненавидят самих себя. А ненавидят они себя не за то, что не смеют преступить, вздор, преступает каждый, и каждый всю свою жизнь просто ползет по этой черте, извиваясь, как уж, и длинным телом своим хлещет на ту и другую сторону. А на другую сторону он хлещет не потому, что боится Бога или боится людей, нет, много бесстрашных молодцов так и ползут по жизни ужами. Просто человек не хочет трудится - вот за что он ненавидит себя. Он не хочет трудиться руками, не хочет трудиться черепом, не хочет трудиться душой.

Сколько было намотано на эти руки пеньковых веревок, длинных, словно кишки, по уши в крови и по горло в дерьме, если ты, как последний козел, должен трудиться руками...

Сколько дней, от бухты к бухте, приходилось идти, выжидать и думать, выслеживающий и выслеживаемый в одном лице, если ты, как последний козел, должен трудиться черепом...

Сколько дерьма пришлось перемять вот этими пальцами, когда копаешься в их животах, если они, борясь не за жизнь, а за жадность, глотают свои обручальные кольца, и если ты, как последний козел, возясь в вонючей утробе, близ юркого младенца, должен трудиться душой...

Кидд смеялся уже на исходе, и смех переходил в кашель, и аж закололо сердце, и внезапно он замолчал...

- Ладно, козлятки. Отдохнули и за работу. Надо ведь, правда, на дерево кому-то лезть, - грустно сказал он.

Оглядев оценивающе оставшихся своих людей, капитан щелкнул пальцами и ткнул на Хмыря.

- Ты, значит, старый, на дерево влезть - не влезешь. Посему я тебя и не пытаю насчет буссоли и стекла. Ясно, что не умеешь.

- Умею, - неожиданно поднял голову медовар.

- Шутки закончились, - строго напомнил Кидд.

- Правда, кормилец! Точно могу румбы брать. И даже записывать могу.

- Череп, - напомнил Кидд. - Череп и яйца, если врешь. Сколько румбов зюйд-вест по ост?

- Двадцать, - быстро отвестил Хмырь.

- А зюйд-зюйд-вест по норд?

- Четырнадцать.

- А зюйд-зюйд-зюйд-вест по зюйд?

- Один и будет, что ж тут думать... - пролепетал Хмырь, не понимая, чем опять провинился, потому что глаза и щеки капитана налились кровью, и говоря "зюйд", он вытягивал шею, как черепаха, и брызгал слюной из квадратного, "зюйдом" оквадраченного рта.

Кидд сорвал с себя картуз и швырнул оземь, топнув ногой поверху.

- Собака! Я три года учился, чтобы румбы брать. Быстро говори, откуда знаешь?

- Урядник.

- Что? Какой урядник? Опять этот урядник?

Хмырь втянул голову в плечи и вдруг громко заплакал.

- Я не виноват, батюшка! Ничегошеньки я не знаю, откуда, - кулачками он размазывал слезы по щекам. - Это он все опять, урядник...

Тут выступил вперед юнга и осторожно тронул капитана за плечо.

- Позвольте объяснить, сэр...

- А? Может и ты тоже румбы знаешь?

- Нет, что вы, сэр. Я тогда еще отроком был. Это у нас в посольстве было так заведено: все морскому делу учились, даже слуги и поварята.

- Ну-ка, расскажи.

- Был у нас в посольстве урядник такой, Михайлов Петр. Вот он всех этой грамоте и учил. С восхода солнца строил на плацу и по всему двору гонял.

- Зачем?

- Верно, - подтвердил Хмырь. - Прям с восхода солнца по плацу ходили, румбы друг на друга брали, а по вечерам в трапезной сидели, и он нас всяким морским словечкам учил, мудреным, а кто плохо словечки запоминал, того он...

- Послушайте, вы, двое! Ты, Хмырь, и ты, Ван! Если кто из вас прямо сейчас мне не объяснит, зачем урядник поваров и прочих гадов по плацу с восхода солнца гонял, а потом, вечером, в трапезной всяким морским словечкам учил, я вам обоим сначала прикажу яму вон там, в том углу поляны выкопать, потом в эту яму вас обоих посажу и сверху вот этой складной лопатой, как мотыгой забью, а потом закопаю... Ясно? А череп, - он обернулся на Сола, - череп ты мне тогда отдашь.

- Это государственная тайна, - сказал Хмырь.

- Ну мы ничего, - махнул рукой Ван. - Мы тебе все равно расскажем.

- Конечно, расскажем, - степенно подтвердил Хмырь. - Мы ж тут все свои.

- В одной команде! - просиял Ван.

- Тут все дело в том, что мы с посольством с секретной миссией в Голландию пошли, на разведку. Надо было у их, у голландцев этих, выведать как корабли строить, как их водить по морям, ну и прочее... Вот мы все время в порту и в доке, да по верфям. Все запоминали, выспрашивали, а писаря потом все записывали. Книги всякие по-дорогому в городе покупали и в сундук складывали. И вот - морское дело проходили на плацу...

- Зачем? - застонал Кидд, обхватив голову руками. - Зачем вам, в России этой, морское дело? Вы там что, по сибирским лесам ходить под парусами собрались?

- Уж чего не знаю, того не знаю, - развел руками Хмырь. - Может, и по Сибири, а что? Может, там море какое есть...

- А урядник этот, - перешел на шепот Ван. - говорят, был вовсе никакой не урядник, а будто бы сам царь!

- Ну, не царь, конечно, - нехорошо засмеялся Хмырь. - Только ясно, что это был очень знатного рода человек. Очень он всеми распоряжался. И чуть кто-что не так, так он его...

- Все, - сказал Кидд, двинув перед собой ладонями. - Все, хватит. Не желаю слушать эту дрянь. Море они в Сибири выкопать хотят. Вы мне яму сначала выкопайте. А там посмотрим. Значит, так... Ты, Хмырь, с буссолью работать можешь, но по деревьям лазить - нет. Ты ж, Ван, на дерево хоть и заберешься, да только с прибором не справишься. А вот Бумба, мир его праху, - Кидд игриво подмигнул матросам и те хихикнули, - ни того, ни другого не умел. И где ж теперь Бумба? Значит, я вот что решил. На дерево полезет Сол. Он ведь как Бумба: ни того, ни другого не умеет.

Сол глянул с опаской через плечо на серый ствол.

- Боюсь, что я этого не смогу, сэр.

- А я тебя подсажу.

- Но я ведь с приборами не справлюсь.

- А я тебе подскажу.

- А как не выйдет?

- А я тогда с тобой полезу.

- Так для чего ж я тебе там, на дереве, нужен тогда?

- Для красоты, Сол, для красоты. Вот, возьми-ка этот молоток и заткни за пояс. Покрепче заткни, чтоб не выпал. Без молотка нам придется туго, там, на дереве. По деревьям вообще не рекомендуется лазить без молотков.

Спустя несколько минут они оба уже карабкались по бугристому стволу, словно по отвесной скале, связанные одной веревкой. Сол полз впереди, а Кидд страховал, порой подставляя плечо под его пятку. Вскоре они достигли первой крупной ветки, и дело пошло на лад. Впервые за этот день Сол ощутил себя в безопасности. Он знал, что зачем-то нужен капитану на дереве, хотя и не владел морскими инструментами, которые почему-то также были нужны именно на этом дереве. Он знал: покуда они оба на дереве, Кидд не тронет его... Самое странное, что лезлось ему легко, несмотря на то, что он никогда, даже в далеком могилевском детстве, не пробовал лазить по деревьям. Он не смотрел вниз и старался не думать о том, как будет спускаться...

Дерево внушало ему уважение и страх: там, в глубине ствола, он слышал потрескивание и глухой хруст, работу червей и дровосеков, а может - движение соков по сосудам мощного ствола... Раз, ухватившись за край небольшого дупла, он спугнул птицу, которая с криком вылетела наружу, чуть не свалив Сола с дерева, чуть не убив его, и он, на секунду замешкавшись, глубоко в дупло засунул руку, вытащил оттуда крупное теплое яйцо, кокнул его о свой золотой браслет и выпил.

- Стой! - запыхавшись приказал Кидд на одной из развилок. - Экий ты прыткий оказался. Посидим, я с картой сверюсь.

Он извлек из кармана кусок пергамента, той шифрованной записки, которую показывал на привале, и углубился в нее, поводя носом и шевеля губами.

- Шифры, Сол, всегда почему-то легче писать, чем читать. Что-то я не пойму. Большая ветка, седьмой восточный сук... Прошли, что ли... Да вот же она и есть, на которой сидим. Давай-ка передохнем малость. Ты по что птицу обидел, а? Глянь, красота-то отсюда какая! И Трактир Епископа как на ладони.

- Трактир - это хорошо, - поддакнул Сол.

- Это не трактир, а гора такая. Птиц обижать не надо, вообще, животных. Вот Бумба этот, царство ему небесное, медвежонка у себя в цирке мучил... Вон он, Чертов Стул, - Кидд подкрутил окуляр подзорной трубы. - Часика через два я на этом стуле сидеть буду и на тебя, Сол, дружище, малыш, смотреть оттуда буду. А ты - на меня. Так и будем в глаза друг другу смотреть, только я тебя видеть буду, а ты меня - нет.

Сол испытал приступ тошноты, в животе снова набухло и заворочалось дерьмо.

- Это почему, - прошептал он пересохшими губами, - почему ты меня видеть будешь, а я тебя нет?

- Да потому что я в трубу оттуда смотреть буду. А в трубу лучше видно. Хорошее стекло, дьявол его бери! А ты что подумал-то? Эх, хотел бы я знать, где теперь Бумба: там, - Кидд ткнул большим пальцем вниз, словно римлянин на арене, - или там? - соответственно, вверх, тоже, римлянином.

- А птицу ты зря обидел, сынок, - Кидд снял картуз и с размаху надел его на сучок, огляделся, потирая крупные ляжки. - Красота! Даль голубая, глубокая... Уже поднимаются над полуденным лесом тончайшие декабрьские туманы... Золотом и медью горит под ногами каждый дубовый листок. Как там у поэта вашего, Сумарокова? Мир сверху совсем не то, что мир снизу. Но лучше всего смотреть на мир сбоку. Посему, Сол, братишка, - грустно вздохнул Кидд, - Большая ветка, седьмой сук с востока. Стреляй в левый глаз мертвой головы. От дерева прямо через выстрел ровно пятьдесят футов. Ползи.

Капитан развязал свою долю веревки и бросил Солу конец. Озадаченный его последними словами, Сол взял конец в зубы и медленно, на локтях и коленках, двинулся вдоль большой ветки. Седьмой сук торчал ярдах в восьми от ствола, и Сол довольно быстро достиг его. Оглянулся вопрошающе на капитана. Тот успокоил его крупным жестом растопыренной ладони:

- Теперь привяжись к сучку покрепче, так, чтобы че... То есть, тьфу! Так, чтобы лицом на восток. А я тебе дам трубу. И ты в нее смотреть будешь.

Исполнив приказание капитана, Сол почувствовал себя в безопасности. Поджилки уже не тряслись: он был крепко привязан к дереву и теперь не свалится, что бы не случилось... Он слышал, как пыхтит позади него Кидд, продвигаясь к нему по ветке, этот бесстрашный Кидд. Вот он положил ему руку на плечо, вот перевалился через сук своим грузным телом и сел напротив, верхом на ветке, тяжело упершись обеими руками в серую бугристую кору, затем достал из-за пазухи и протянул Солу трубу... Тот бережно взял ее, раздвинул и посмотрел. Перед ним сидел маленький-маленький, необычайно далекий капитан...

- Не в ту дырку, дурак! - выругался он вдали.

Сол перевернул трубу: Кидд исчез вовсе, осталась одна смутная бородавка...

- Не на меня смотри, козел, а на восток просто. Покрути кольцо. Смотри, пока не увидишь такую черную скалу. Как только увидишь черную скалу, еще покрути кольцо. Там должно быть что-то вроде стула. Так и называется - Чертов стул.

Все это было не так просто, как выглядело со стороны. Сол не раз видел, как капитан или штурман смотрят в эту самую трубу, но сейчас, в его собственных руках, она не очень-то хотела на него работать. Наконец Сол поймал и черную скалу и даже сам Чертов стул - небольшую нишу в этой скале, и вправду напоминающую стул. Крик ужаса застыл у него в горле. Труба чуть было не вывалилась из рук.

- Там кто-то сидит!

- Где? - Кидд инстинктивно оглянулся, хотя, конечно, сам ничего увидеть не мог, без стекла.

- Кто-то сидит на стуле, - глухо прошептал Сол.

- Кто, разрази тебя гром?!

- Человек какой-то. Сидит и тоже смотрит в трубу. О Боже! Куда он делся? Пропал... Только что был и нет. Хуфра какая-то...

- Вот-вот, - облегченно вздохнул Кидд. - Это тебя все еще тащит. Хуфра ты моя, - он нагнулся и поцеловал Сола в лоб, в то самое место, куда намеревался вбить гвоздь.

Счастливый, Сол заморгал глазами.

- Ладно, - сказал капитан. - Теперь держи трубу и не шевелись. Смотри прямо на этот стул, а я измерять буду.

Кидд достал и открыл буссоль. Он весьма дорожил этим инструментом. На нем был выгравировано его имя и вензель самого короля. Он часто вспоминал церемонию вручения, прямо перед отходом в северные моря.

- Посмотрите на его рожу, - сказал тогда король. - С такой рожей он далеко пойдет. Он мне все кого-то напоминает, но я не могу понять, кого.

- Может быть, Папу?

- Хуяпу. На русского короля он похож, вот что. Смотри, дружище, не попадись к русским в плен, а то они еще примут тебя за своего короля.

- У них этот король как-то по-другому называется, цезарь, что ли?

- Вот-вот. Гай Юлий Цезарь и есть. Говорят, очень мальчиков любит. Так что, смотри, капитан, не нарвись.

Узкоглазые русские, которые лечили его на Печоре, понятия не имели, как выглядит их король. Они вообще слыхом не слыхивали, что есть над ними какой-то король...

Морщась и шевеля губами, Кидд взял румб по трубе и вписал свое измерение в пергамент. Завинтил карманную чернильницу, взял из рук Сола трубу, спрятал за пазуху и достал из кармана гвоздь.

- Дай-ка мне молоток, - сказал он.

Сол увидел, как остро блеснул на солнце заточенный кончик гвоздя (ведь медь на срезе - что твое золото) и вспомнил, как на одном из привалов Кидд точил этот гвоздь о камень.

Кидд вдруг заплакал, пудовыми кулаками вытирая глаза.

- Птичку жалко, - пояснил он. - Ты по что птицу обидел, яйцо у нее сожрал? Вот представь себе: сидишь ты в дупле, никого не трогаешь, птица такая, яйцо высиживаешь, дитятко свое... Вдруг какой-то ракалья, монстр такой, берет твое яйцо, пожирает на твоих же глазах... Гадина ты ползучая. Зачем птицу обидел, овечий ты человек, овца, отвечай сейчас же!

- Да я... - начал было Сол, но капитан перебил его:

- Ты птицу обидел или нет? Ты обидел птицу, гадина ты ползучая!? Ах, ты птицу обидел! Да я ж тебя за эту птицу... Я знаешь, что с тобой сделаю? Вот этим вот молотком, гнида, и этим гвоздем... Шутка. Ты лучше прямо сиди, как будто я тебя сейчас рисовать буду. С камерой-обскурой. И закрой глаза... Ты в Бога-то веришь? Ну и славно... Надо же! Беззащитную такую, бедную такую птицу... Лебедя...

4

Впрочем, может быть, это был и орел... Хмырь и Ван стояли под деревом и, задрав головы, пытались разглядеть товарищей сквозь листву. Ничего толком... Лишь само дерево, да потревоженная птица, делающая один круг за другим.

Капля упала Вану на нос.

- Кажется, дождь собирается, - проговорил он.

Странная это была, подозрительно теплая капля. Ван смазал ее мизинцем, посмотрел.

- Кровь, разрази меня гром!

Другая капля обожгла Хмырю руку... Тот сделал жест, с которым сотни лет спустя будут глядеть на циферблат наручных часов, понюхал свое запястье.

- Нет, - заключил он. - Это дерьмо.

- Кровь! - воскликнул Ван. - Кровь это, а не дерьмо.

- Дерьмо, - пожилым назидательным тоном протянул Хмырь.

Сверху слышался бойкий стук молотка, меди о медь, и жалобный приглушенный вой, от которого леденило душу. На людей, стоящих под деревом, падали частые крупные капли, будто бы действительно дождь пошел, при ясном небе.

- Бог мой! Да на тебе ж и вправду кровь...

- А на тебе и впрямь дерьмо. Кровь и дерьмо. Что они там делают-то?

- Может он его там - того? - подмигнул Хмырь.

- Нет, - озабоченно покачал головой Ван. - Слишком уж много крови...

Вдруг раздался выстрел, и пуля вспорола землю прямо у них под ногами. Убедившись, что с неба тут падают не только кровь и дерьмо, но и добрые порции свинца, друзья бросились наутек, прочь от проклятого дерева, и остановились, запыхавшись, поодаль, на самом краю поляны. Послышался треск: что-то медленно падало сверху, ломая ветки. Падая, оно останавливалось, задерживалось и сползало, шелестя, стукаясь и древесно треща, наконец, глухо коснулось земли. Друзья подошли и посмотрели.

Это был, конечно же, человек, судя по тому, что он имел руки и ноги, и одновременно - непонятно кто, потому что у него не было головы.

- Это опять Бумба, - предположил медовар.

- Нет, - возразил юнга. - Бумба, он там. - Это, скорее, сам капитан.

- Нет, капитан, он большой. Похоже, что это Сол.

- А что если это вообще, кто-то третий?

- Откуда бы ему взяться на дереве?

- Так, может, он давно там сидел...

Тут оба увидели массивную задницу Кидда, медленно спускавшегося по стволу.

- Опорожнился, наконец, бедолага, - пробурчал он. - Но отнюдь не получил от этого наслаждения. Эй, куда вы все подевались? Санта Клаус пришел, ваш добрый папа Карло. Ювелира не видели? Нашего особо приближенного министра финансов? Странно, должно быть, завис где-то. Нынче осенью все как-то зависает у меня. Очень это нервная работа, господа. Ах, вот и он... Сорвался, несчастный, голову потерял со страху. Не умеет он по деревьям лазить, вот что.

- А где голова-то? - глупо спросил Хмырь, подходя.

- Дак зачем ему теперь голова? Снимайте-ка с него браслеты и штаны себе, камзол там, если нужно. Обосрался, бедняга. Да и до сих пор, как я вижу, продолжает. Итак... Ну идите-ка вы сюда. Я вас не трону. Вам ведь еще яму копать. Вы уж мне яму выкопайте, а зарывать я ее сам буду, ладно... Надоело говорить и спорить... А вот и дырка от пули, осталось - пустяки.

Кидд достал из кармана колышек, заточенный Ваном и воткнул его в землю. Затем обвязал бечевкой ствол желтого тополя и дотянул до колышка, обмотал два раза, пошел дальше, разматывая клубок. Когда бечевка вся вышла, остановился и произнес, гнусаво и монотонно, как поп на проповеди:

- От дерева прямо через выстрел ровно пятьдесят футов...

Хмырь и Ван тем временем занимались Солом, переворачивая его и тряся, словно тряпичную куклу.

- Сэр! - послышался недоуменный голос Вана. - Ума не приложу, где у него ключик браслетный делся... Все карманы вывернули: никаких тебе мешочков, цепочек - ничего!

- Может, потерял? - предположил Хмырь.

- Да, потеряет он... - Кидд задумчиво почесал затылок. - Все ясно. Знаю, где у него ключ. Вспорите-ка ему брюхо

- Это я с удовольствием, кэп! - бодро отреагировал Ван.

Он достал из-за пояса свой ятаган, кривой, словно серп, и быстро полоснул Сола по животу. Рана раскрылась и зазияла, над ней пошел легкий парок. Ван опустился на колени, кончиком ятагана осторожно разрезая требуху в горячем брюхе товарища.

- Ого! - радостно воскликнул он спустя минуту. - Вот он, ключ! И перстень какой-то... Это у Бумбы был такой, - догадался он, оботря перстень о рукав.

- Ага, прикарманить, собака, хотел. Так ему и надо, псу. Он, когда с Бумбы запас снимал, кто за ним смотрел? Давай-ка все это сюда, - протянул руку Кидд. - Вот видите, как с таким связываться. Прочь его тащите, чтоб не вонял... А вам двоим, ребята, я доверяю, как никому. Один за всех?

- И все за одного, - хором отозвались матросы.

- А теперь яму копать, - Кидд топнул ногой оземь. - Тут!

Пользуясь своим турецким ятаганом как серпом, Ван срезал круг травы в три ярда, Хмырь поплевал на ладони и воткнул в землю лопату. Срезав дерн, они уложили его в аккуратные штабеля. Вскоре оба уже стояли по колено в яме и бодро махали лопатами. Кидд быстро ходил вокруг, покуривая трубку уголком рта.

- Пошевеливайтесь, лежебоки! - подбадривал он. - Вы народец ушлый. Гулять да пороться все вы горазды, а как настоящую работку... Вы, почитай, половину суши захватили, а до моря еще не добрались... Ах вот оно что! - он хлопнул себя по лбу. - Как это я сразу не понял? Северными морями идти далеко и трудно, а южными вам не пробраться: турки проливы стерегут. Один выход: на Балтику. Но там шведы дань собирают. Это вот почему вас чиновник этот морской грамоте учил. А как я донесу сии планы до шведского короля? Сколько ж он мне заплатит!

Кидд в волнение заходил еще быстрее, просто забегал вокруг ямы на длинных своих ногах.

- С сушей, значит, не справились, теперь в море лезут. Ну-ну. На Аляску аж перевалили. Всей земли вам не удержать, конечно. Продайте ее, пока не поздно. Аляску - англичанам, Камчатку - японцам, Сибирь - китайскому императору, а Юг - туркам. А то сидите, как собаки на сене - ни себе не людям. И триста лет просидите, ничего путного с этой землей не сделаете. Землю, ее любить надо, обрабатывать, а не стеречь. Ее копать надо... Чего уставились-то? Копать, говорю, копать яму!

Когда яму вырыли по горло, Кидд докуривал третью трубку.

- Умаялись, - посочувствовал он.

Две головы, возвышаясь над землей, согласно кивнули.

- Ну вот, покурите, - Кидд протянул свою трубку и дал затянуться по старшинству: сначала Хмырю, потом Вану. - Ну как, теперь уж не трусите, что убью? У меня и пуль-то в пистолетах не осталось: одну Бумбе отдал, другую - черепу. Не лопатами же я вас забивать тут буду... Кстати, Ван, сынок, дай-ка сюда свою лопатку, яму с краю подравнять...

5

- Да уж, и вправду, один за всех, - пробормотал Кидд, - опершись на окровавленную лопату. - Один за всех тут отдувайся теперь.

Он отпер и раскрыл сундук. Лицо его озарилось - как блеском золота, так и собственным душевным светом. Он побросал сверху браслеты, снятые с ребят. Расстегнул штаны, помочился в сундук, затем закрыл и запер. Став на четвереньки, с мучительным воем "Ы-ы-ы!" - столкнул сундук в яму, где он мягко лег на Хмыря и Вана, обнявшихся в последней своей постели...

Кидд закопал яму и затоптал рыхлый грунт. Потом собрал и уложил на место квадраты дерна. Все это выглядело подозрительно: остался выкошенный круг и целая куча земли.

- За всех за вас теперь, один... - бормотал он, разбрасывая землю в стороны. - А вы все четверо, получается, за одного. Всем спать спокойно. Аминь.

Кидд оглянулся по сторонам и далеко в кусты зашвырнул лопату. Что-то было не так. Слишком странно выглядело это лысое место. Он пошел на край поляны и, чертыхаясь, наломал сучьев. Развел на лысом месте костер. Теперь поляна приняла человеческий вид: прохожий, окажись он в этих безлюдных местах, легче всего подумал бы, что какой-нибудь путешественник сделал тут привал, костер пожег, сготовил себе нехитрую еду. Закинув за плечи сумку, Кидд зашагал прочь.

На Трактир Епископа, невысокую крутую скалу в трех милях южнее точки погребения золота, он взобрался уже к вечеру. Само это место он выбрал еще в прошлом году, когда они вот точно так же вошли в бухту, обойдя Сулливан-айленд с севера. Тогда он ходил сюда вдвоем с Гейзом, храбрым матросом-немцем, который помогал ему делать измерения и расчистил в листве тюльпанного дерева амбразуру, чтобы череп было видно только с одной-единственной точки, с Чертова стула. Гейза, конечно, пришлось потом прикончить. Тогда было лето, и на дереве во всю цвели тюльпаны. Запоздало пришла в голову мысль, что надо было еще тогда, летом, сделать череп непосредственно из Гейза и тотчас определить место - в таком случае, сегодня было бы меньше возни. Надо сказать, что Кидд изрядно устал за этот тяжелый день.

Он сидел на Чертовом стуле и смотрел в трубу. В лучах заходящего солнца Сола было видно с трудом: казначей смотрел на него вытаращенными глазами и, казалось, дразнил своего капитана высунутым языком.

- И отчего у этих русских порой бывают такие большие носы? - пробурчал Кидд, покручивая окуляр. - Просто орлы какие-то...

Достигнув берега, он почувствовал себя вконец измученным. Снял ботфорты и, тяжело опустившись на остывающий песок, пошевелил обрубками пальцев. Шхуну отсюда было хорошо видно: двое матросов играли в кости на корме, один сидел в бочке. Кидд с отвращением подумал о том, что сегодня еще придется грести, одному...

Вдруг острая боль пронзила его пятку. Кидд дернулся, перекувырнулся на песке, завопил благим матом.

Какая-то тварь, может быть, змея... Глупость безбожная: вот так нелепо, не на виселице даже - кончить свою бренную жизнь! Он встал на четвереньки, злобно вращая глазами, и вскоре, наконец, увидел жука... Замахнулся, намереваясь припечатать его ладонью, но внезапно какое-то странное тепло разлилось по кишкам, и будто хмель ударил в голову. Несколько мгновений он еще соображал ясно: ядовитая тварь цапнула его: вот почему ему сделалось так дурно, но сразу и неудержимо, словно наслаждение девкой, протекли сквозь все его тело умиротворение и любовь.

- Это ты меня укусил, дурашка? - мягко спросил Кидд.

Жук принял угрожающую стойку, подняв свои крупные клешни. Кидд понял, что чрезвычайно любит этого жука, как никогда никого не любил прежде - ни отца родного, ни женщину, ни короля...

- Ах ты, кусака... - тонким голосом пролепетал Кидд и почувствовал, что весь становится мягким, расплывчатым и вот-вот всосется в песок - от всепоглощающей его неземной любви...

Жук был огромный, с воробья величиной, слишком огромный для насекомого, и, казалось, он все растет и растет прямо на глазах. Жук был желтый, почти золотой...

- Золотко ты мое... - прошептал Кидд. - А золотко я всю жизнь любил. Золотко, красное, как кровь. Золотко, желтое, словно дерьмо. Кровь, золото и дерьмо... Вот магическое заклинание. Вот для чего стоило появиться на свет.

Край солнца, по обыкновению, блеснув зеленым лучом, скрылся за гребнем горы. Стало стремительно темнеть. Кидд не мог понять, как он оказался здесь, когда успел так набрался рому или лаодану, почему сидит напротив желтого жука, и что все это может значить, и где все - толстый неуклюжий Бумба, носатый Сол, верный юнга и этот, как его...

- Вот тебе, жук. Возьми и никому не показывай, - Кидд достал кусок пергамента с чертежом и воткнул напротив жука в песок. - Сиди, дружище и сторожи. Хоть сто лет сторожи, не сходи с места. Один за всех?

- И все за одного, - скрипуче прошептал в ответ желтый жук.

6

Его выловили совершенно голым у борта шхуны, где он булькал и вопил, как резаный, ухватившись за якорный канат. Наутро Кидд медленно оделся, вышел на мостик и потребовал позвать казначея, борца, медовара и юнгу - всех русских из экипажа. Штурман, после Рождества похмельный, вежливо возразил, что с этими ребятами он уже отплыл на берег утром вчера, а ближе к ночи оказался обнаженным у борта шхуны, где мертвой хваткой вцепился в якорный канат. Еще штурман сказал ему, что в лодке был отвезен сундук. Кидд покачал головой, закурил трубку и глубоко задумался. Он совершенно не помнил вчерашнего дня: все вертелось и ускользало, будто втягиваясь в водоворот, и вспомнил его лишь спустя год, когда, крутясь и качаясь в петле, видел, естественно, всю свою жизнь. Вот он и вспомнил все: желтый песок, когда босым мальчишкой бежал по пляжу к матери, череп, сидевший на ветке, словно сова, юную леди, с коей был помолвлен, румбы, тюльпанное дерево, полное тюльпанов, и желтого жука, который охранял и до сих пор охраняет заветный кусок пергамента на песке. И все это стремительным вихрем втягивалось в пеньковую петлю, закручивалось и исчезало, оставляя за собой лишь ясный желтый свет, да три крепких значимых слова: кровь, золото и дерьмо.