Поплакала Полинка Труфанова вволюшку и смирилась со своей горькой вдовьей судьбой, а через день снова вышла в поле, где бабы метали в стога солому. И только Кланька, черноглазая молодая солдатка, отплакавшая свое год назад, глянула из-под белого платка беспокойно и недоверчиво.
Догорало синеокое бабье лето. По гребню лысого песчаного отрога голубела мелкая степная полынь. Золотилась стерня на полях, и дремали совхозные домишки по зеленой поволжской низине, в поднебесье проблескивала белая паутина и оседала на землю преждевременной сединой.
- Эй, бабы, не заваливай! - покрикивала Кланька на макушке стога. - Не заваливай, говорю, свершить-то надо как cледоват!
И опять глянула на Полинку; но ее опухшее от слез лицо, искусанные губы - все кричало от тяжкого непосильного горя, и ничего кроме горя для нее сейчас не было.
Далеко война шла - ни грохот ее, ни всполох сюда не достигали. Приходили только мятые треугольники солдатских писем. И похоронки.
Вечером Труфанова уложила детей и, прикрутив фитиль в лампе, убрала со стола. Тихо посапывал Шурик в своей кроватке, прижимая рукой свежеоструганную деревянную саблю. Настена разметалась во сне, что-то невнятно пробормотала и смолкла. Видно, отчитывала братишку... Полинка повернула ее на бок, присела на край постели. Долго сидела так, уронив руки в подол и ничего перед собой не видя.
Запели девчата у околицы. С щемящей тоской и болью, почти срывая на верхних нотах звенящие, отрешенные голоса.
Где эти чудные ночи,
Где, что нам пел, соловей,
Где эти карие очи -
Кто их ласкает теперь...
Грустная песня. Лет десять назад пела ее с подругами и Полинка. Так же, терзаясь молодым сердцем, пела. Да, пожалуй, иначе эта песня и не споется... А еще раньше, когда Полинкины сверстницы еще не "гуляли" на улице, а только стыдливо стояли в сторонке, не решаясь приблизиться к пятачку, эту песню вела сквозь ночь со своими товарками маленькая, но красивая и властная Тома Королева. И ухажер у нее был самый видный - Горка Труфанов: Королева звала его не Гора, а Жора и хотела, чтобы он и по паспорту был не Егор, а Георгий... Красавцем Егор не был. Но во всей его статной фигуре, резковатом длинном лице и во взгляде было что-то и сильное, и грустное, будто каждый шаг уходящей молодости отзывался в нем скрытой душевной болью. Не одна девчонка любила и жалела его в своих горючих мечтах... Осенью Королева уехала в город и там вышла замуж. Егор не напился с горя, не клял змеиного бабьего вероломства, а только реже стал ходить на пятачок, да брови свело полузабытой усмешкой.
Однажды на гулянке Егор спокойно подошел к Полинке, пошутил с ней, любуясь ее смущенной улыбкой и настороженным взглядом из-под тонких бровей, а потом, провожая, увел на самый гребень отрога, откуда видны были огоньки всех окрестных сел, постелил свой пиджак, и, усадив Полинку, присел рядом. Полинка сделала букетик из горьковатой мелкой полыни и уткнулась в него лицом.
- Красивый полынок. Правда?
- Замечательный...- улыбнулся Егор и вдруг спросил: - А меня ты давно любишь?
Полинка понимала, что теперь он не шутит и, чувствуя как набегают слезы, прошептала:
- Еще до того... как ты с той начал встречаться...
- Ах ты, полынок мой, горький. - Егор погладил ее по голове как ребенка и поцеловал в горькие дрожащие губы... Осенью они поженились...
Полинка прерывисто вздохнула и вышла в темные сени. Стараясь не шуметь, осторожно взяла гремучие пустые ведра и коромысло.
У палисадника, шумно сопя и вытянув шею, терлась соседская корова. Посмотрела на Полинку скошенным темным глазом, обмахнулась лениво хвостом и ушла. У соседей темно, тихо.
- Ваша Зорька со двора ушла. А меня не подпускает.
- Ах, шут ее возьми, - опять засов рогом поддела... Ну, незамай, щас я ее, ведьму, заналыгаю. - Тетя Нюра поправила на груди вытертую ночную рубашку. Щас...
До водокачки было через площадь в мглистых сумерках и вдоль зернохранилища - напрямки, все по выбитой в траве-мураве каменной твердости тропинке. Шла по желобку узкой тропки не спеша, почти на ощупь, повизгивали в темноте дужки ведер. А как привыкли глаза, да глянула - так и оборвалось в груди: идет сторонкой Егор Труфанов, муженек ее ненаглядный, смотрит на нее, а подойти не смеет... Привалилась она к тесовой складской стене и заплакала...
Так и стали они гулять каждый вечер, стараясь, чтоб люди не мешали. Полинка по тропке идет, а Егор все сторонкой, сторонкой. Такой же все ладный да статный, только вроде лицом побледнел. Постоит у водокачки, подождет, пока Полинка воды наберет, проводит до родного крылечка и удалится неслышно.
Прошла неделя, солому сметали, а тут и картошку копать пора. Картошки этой копать до первого снега хватит, а там свеклу в бурты завалить на зиму, сено из лугов вывезти и останется только дрова заготовить. Это уж в последнюю очередь, когда невмоготу станет. Снарядят тогда несколько саней на старицу за тальником, приволокут заметающие след, блеклые от мороза, бороды возов и будут всю зиму слушать сырое шипение хвороста в печи и плакать вместе с ним, огонек раздувая, да вспоминая тех, кто в зти холодищи в окопах греется: каково-то им?
Картошку копали всем селом - и стар, и мал. Школа вывела на поля все свои семь классов. Кто собирал в скрипучие тальниковые корзины, кто выносил к дороге и ссыпал в подводы. По всему полю, перекопанному, устеленному бурой картофельной ботвой, курились костерки; вместе с их сивым дымком над землей расползался щемяще-памятный запах тлеющего бурьяна и печеной картошки.
Когда шли домой, Кланька окликнула Полинку, и они пошли вместе. После того, как похоронка нашла и Труфанову, они как-то сблизились в своем одинаковом горе, хотя и не заговаривали о нем, все о заботах своих да о детях. Не доходя до села, Кланька отважилась и спросила:
- Это хорошо, что не приходит, - сказала Кланька. - А то вон к Веселихе в Рубежке, говорят, ее Петька цельный месяц ходил. Думала, с ума сойдет или руки на себя наложит.
Полинка шла, опустив голову, и молчала. А Кланька прошагала чуток вдоль травянистой стежки, посмотрела на свои туфли, покрытые бледно-зеленой пыльцой лебеды, вздохнула украдкой и опять:
- Терпела сна, терпела, видит, доброе слово не помогает, ну и выругала его. Да растак твою, говорит, разэтак! Да долго ты меня изводить будешь? Хочешь, чтоб дети сиротами пооставались?.. На том и кончила его видимость являться...
Кланька покашляла и отвернулась, будто что за леском приметила.
В сумерках запыхтел дизель на водокачке. Дали свет на часок, чтоб по хозяйству управиться, подкачать воды в запас, и опять темень по селу, еще гуще. Где-нигде в окошке керосиновый огонек желтеет. Принарядилась Полинка и тайком на улицу. Шла по селу, будто впервые сюда попала, узнавала и не узнавала знакомые места. Где-то собачонка тявкала, и придорожные дубы роняли в ночной тишине желуди, и все кругом было далеко и близко, выступало из темноты навстречу и обходило стороной.
Гармошка на пятачке играет. Ленька Макаров, с пустой штаниной выше колена, с изуродованной шрамом щекой, сидит на ящике в новенькой гимнастерке, на двухрядке играет. Женька Пикулина, рослая, некрасивая, припевки поет и устало приплясывает, светлая косынка в руке.
Ой, кум Ленька,
Гармонь тронь-ка,
А я, кума Женька,
Припою маленько.
Это свои, совхсзские. Вон она, Женька Пикулина.
Полинка остановилась под шелестящим в темноте старым осокорем, пригорюнилась: Женьку жалко. Засиделась она в девках и замуж выйти уже не надеется и не затем на гулянку ходит. Просто привыкла и печали свои, и редкие радости с людьми делить, и люди к тому привыкли. Хорошо еще, что девка с характером, нос не вешает... А может, потому и характер, что дальше без характера - хоть ложись и помирай?.. А Женька еще и других подзадоривает: "Да на кой мне тот парень, если он и поцеловать не достает? Да я тому, кто меньше меня, и не поддамся..." Работает Женька за двоих и все "нашим" считает - даже мужиков, какие на фронте. "Держитесь, бабоньки, - чай, нашим мужикам там не легче".
Пришел и Егор к пятачку. Гармошку слушал, на Полинку смотрел. Походили они вокруг, как две тени, а потом незаметно ушли на самый гребень песчаного отрога. Полинка, словно во сне, собрала букетик мелкой полыни, поцеловала его и положила на землю.
- Это тебе, миленький... Последний подарочек мой.
Егор молчал.
- Век я тебя не забуду, Егорушка... и до самой смерти моей, и после. Но ты не приходи больше, не нужно... - И быстрым шагом вдоль склона, вниз, по едва приметной тропинке.
Спустилась в село, все еще боясь оглянуться. Чувствовала сердцем, что Егор ее рядом, и жутко ей становилось от его упрямства и радостно. Оглянулась на площади.
- Миленький... ну зачем ты опять? Ну зачем?.. - И вдруг с ужасом поняла, что она никогда не сможет прогнать Горку Труфанова, и он ее не оставит. Так и будет ходить, пока она не сгорит в своей горькой любви, как запоздалый цветок сгорает в иссушенной летним зноем степи. Толкнулось ее измученное сердце, замирая над краем бездны, и скрюченные судорогой пальцы сами потянулись к горлу, чтобы удержать готовый вырваться крик.
Но опередил Егор. Побледнел лицом еще больше, повернулся и зашагал прочь.
- Егор! - закричала Полинка, падая на колени. -Его-ор!
И повалилась в холодную траву-мураву лицом, и зарыдала. Знать, не все еще слезы выплакала...
Долго лежала, всхлипывая, утираясь мокрым от росы и слез рукавом. А когда под кофточку и сорочку стал заползать озноб, с трудом подняла свое побитое ноющее тело и, тихо постанывая, побрела домой.
- Мам, ты че... - спросила сквозь сон Настенка. Боясь выдать себя глухим, осевшим голосом. Полинка шепнула коротко: