Самарова Екатерина Андреевна : другие произведения.

Бесчеловечные

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Что получилось бы, если бы предложение посетить Ад, Чистилище и Рай получил не только великий Данте, но и никому неизвестный современный писатель из русской глубинки? В начале апреля 2022 года молодой художник слова из маленького российского города в ответ на стук незнакомца открывает дверь и попадает в круговорот событий, после которых сложно остаться прежним беззаботным человеком, живущим в мире фантазий. Путешествие по родному городу в компании - нет, не Вергилия, но одинокого ангела со специфическим чувством юмора - ставит перед ним болезненный вопрос: что же случилось с согражданами и его любимой страной?

Пролог

   "Льдисто-голубое небо Афганистана, сливаясь на горизонте с иссушенными серо-желтыми камнями, до боли резало глаза. Уставший, измученный, Ваня поднял обессиленный взгляд вверх, под беспощадно-сухие лучи солнца. По щеке легкой тенью скользнула слеза, оставляя после себя мокрый след на грязной коже и теряясь где-то на растрескавшихся безжизненных губах".
   Я медленно занёс руку над клавиатурой, чтобы написать еще одно обрывочное предложение. Рука зависла в воздухе, чуть-чуть задергалась, а потом бессильно опустилась на стол. Невидящим взглядом я посмотрел на экран, а потом, в сотый раз за сегодняшний день обругав себя, с усилием перечитал абзац. Конечно, все именно так, как я люблю: обилие эпитетов, куча деепричастных оборотов, а смысла ноль. Я неуверенно нажал на кнопку, удаляя пару-тройку ненужных слов. Перечитал. Нет, определенно, лучше не стало. Подумав, я осторожно, как будто боясь, что даст сдачи, удалил предложение о слезе - как-то слишком плаксиво и нелепо. И что это за обессиленный взгляд? Разве может взгляд быть обессиленным? Тогда как? Может быть, так: "Губы лихорадочно дернулись и навсегда застыли в болезненной, страшной улыбке"? Потрусив, я медленно вывел предложение на экран. Перечитал с самого начала, потом еще и еще несколько раз. Вроде неплохо, но... Но ты-то откуда знаешь, какая бывает улыбка на лице солдата, прощающегося с жизнью?
   Тихо взвыв, я запустил пальцы в волосы. Да хоть выдергай их все, абзац все там же и, сколько его ни тяни, вряд ли сдвинется с места в этом тысячелетии - все равно, что толкать вперед Эверест. Все как обычно уже целых полгода! Каждые выходные, заранее за всю трудовую неделю запасшись терпением, вдохновением и вином, я сажусь за компьютер, чтобы следующие три часа провести перед экраном с дразнящей своей пустотой страницей, стуча головой об стол. Чертово вдохновение, терзающее, как по графику, с понедельника по пятницу, в субботу неожиданно куда-то исчезает, оставляя на месте себя лишь какие-то несвязные и глупые предложения, которые даже для поста в соцсети едва ли сгодятся. Я потряс головой, пытаясь снова найти нужные мысли, но вместо них перед глазами появилась смутно тревожащая картинка, которую я случайно увидел вчера: небритый суровый мужчина лет тридцати со взглядом намного старше его, в темно-зеленом, защитного цвета шлеме и таком же обмундировании смотрел прямо в камеру и пугающе разудалым голосом со смешинкой и широкой улыбкой на лице говорил: "Что вы там анализируете у себя дома на диване, писаки хреновы? Вы приезжайте сюда, тут анализируйте! Вiдразу все проаналiзуєте!"
   Что-то отчаянно скребущее зашевелилось внутри, отчего на одно мгновение вдруг захотелось залезть под стол и спрятаться. Но вместо этого я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул и отогнал от себя ненужные мысли и чувства. Глупо говорить такое писателю, подумал я. Никто из писателей не знает, о чем он пишет. Сомневаюсь, что обожаемый мной Толкиен прежде чем написать свои книги, побывал в Средиземье и пообщался с эльфами. Так что же теперь, вообще не писать? Да, я никогда не был ни в Афганистане, ни в Чечне, ни в Украине. Я никогда не видел войны - даже учебной и ненастоящей, потому что мне повезло - после школы я, сам не понимая, как, поступил в университет на бюджет, причем с первого же курса понял, что не ошибся с выбором факультета, и с удовольствием проучился семь лет, а потом пошел работать учителем в школу. И таким образом я никогда и не был в армии. Не нюхал пороху, как говорил мой отец. Зато я много читал и смотрел - и не сомневался, что смогу описать то, чего никогда не видел.
   От задумчивости меня отвлек отключившийся экран ноутбука. Так, нужно собраться: не страницу, так хотя бы закончить этот чертов абзац сегодня. Я снова потянулся к клавише и неуверенно стер несколько букв. Потом передумал и быстро записал их обратно. Перечитал, снова стёр и бездумно уставился в окно. На улице тихо и отстраненно, зацепившись за голые, похожие на ревматические старушечьи пальцы, ветки деревьев, проплывали первые апрельские дни 2022 года. Еще вчера крупными мягкими хлопьями валил снег, а сегодня ослепительно-яркое солнце растопило его, по асфальту рядом с домом побежали ручьи, а из приоткрытого окна потянуло прохладной свежестью. Недавно прилетевшие грачи медленно и словно бы не хотя, как офисные работники в чёрных костюмах, ковырялись в начинающей оттаивать земле; рядом с соседним подъездом какая-то бабка подкармливала облезлого бродячего кота; ветки деревьев слегка трепетали от налетающего порывами теплого ветра. Весеннее предвкушение жизни перед жарким праздником лета. Только сейчас этот праздник был омрачен неуверенностью и давящей тоской.
   Я задумчиво пожевал губу. Нет, так не пойдет. Если я сейчас поддамся страху и неуверенности, это никому не поможет. Я выпрямился, отбрасывая мысли, которые, как заведенные, ходили по кругу и мешали работать. Вот уже несколько недель что-то невыразимое, неосознанное, замкнувшееся на мне, но несомненно большее, чем я, чем мой дом и мой город, грызет не переставая, мучая, не оставляя даже ночью. Как будто муравьи, тысяча муравьев, копошатся в моей голове. Если бы я знал, что это... Если бы я даже мог облечь свои чувства в слова... Я - человек, всю свою сознательную жизнь мечтавший стать писателем!..
   Не выдержав наплыва невыраженных чувств, гудевших в голове, я быстро встал и открыл форточку - надоело сидеть в окружении обрывков никуда не ведущих мыслей. На кухне тут же стало посвежее, а в голове чуть-чуть прояснилось. Не так! Все, что я делаю, - не так! Все у меня как-то сложно, неинтересно... литературно. Нужно покороче, чтобы все сразу стало понятно без лишних слов. Например, так: "Ваня как будто издалека услышал, как под его спиной смялся, приветливо зашуршав, песок. В груди стало сначала горячо, а потом вдруг резко холодно. Уплывающим вдаль взглядом Ваня в последний раз увидел, желтая земля затягивает его". Удовлетворенно хрюкнув, я сел обратно за стол и торопливо набрал предложение на клавиатуре. И снова замер, не зная, как продолжить.
   Вдруг с улицы раздался оглушительный стук, как будто с грузовика упала железная цистерна с водой. От неожиданности я подпрыгнул на месте, чуть не упав со стула. Откуда-то снизу донёсся приглушенный гомон голосов, среди которых отчетливо выделился один гнусавый, полужалостливый:
   - Эй, Мотька, ты совсем охренел, что ли? Я первый пришел, в очередь давай!
   В ответ послышалось что-то грубое и явно матерное.
   Я упрямо помотал головой и положил руки на клавиатуру, на короткое мгновение сумев обмануть даже сам себя. Но тут же, не справившись с любопытством, снова подошел к окну, торопливо раскрыл шторы и быстро осмотрел двор. Источник шума нашёлся тут же: у мусорки за "Пятерочкой" три бомжа сцепились около упавшей мульды. Один из них, худой, тонкий и кривой, как узловатая палка, подняв руки, тихо отступал, а другой, большой и коренастый, угрожающе шел на первого, одновременно закрывая своей широкой спиной маленькую худую бездомную женщину, пугливо съёжившуюся у мульды.
   - Мотька, ну ты чего! Я ж еще вчера застолбил, всю ночь тут караулил! Я с голодухи сегодня помру из-за тебя! Чё, ты теперь из-за этой швабры друга с кормушки прогонишь? - заюлил худой.
   В ответ на это Мотька что-то рыкнул, а затем разразился таким отборным матом, что я даже присвистнул. Какие тонко выплетенные сравнения и метафоры! Вот кто должен быть писателем: пусть у него небольшой словарный запас, но зато как виртуозно он его использует! И самое главное - каждое слово в точку, и ничего лишнего! Нет пустых эпитетов и оборотов, которые только и нужны, чтобы с трудом доставшееся предложение не выглядело так сиротливо. Мне бы так! Я с тоской посмотрел на экран компьютера, на котором девственно белела, словно бы издеваясь, пустая страница. Тем временем Мотя достал из мульды какую-то палку и замахнулся ей в сторону худосочного, не прекращая материться и ни разу не повторившись. Худой, оценивающе посмотрев на толстую палку, решил, по-видимому, что поесть можно и в другом месте, и поспешно ретировался, не забыв, впрочем, громогласно проорать:
   - Падла ты, Мотька! Не знаешь, с кем связался! Мы с пацанами придём - тебе мало не покажется. Вместе со своей бабой побежите, сверкая пятками!
   В ответ на это в воздухе кувыркнулась пустая бутылка и приземлилась, разбившись, в нескольких сантиметрах от худосочного. Тот, взвыв со смесью торжества и испуга, уполз к другой мульде у соседнего дома. Еще проорав что-то матерное, Мотя подошел к женщине и подал ей руку, помогая ей встать. Она неуверенно опёрлась на него, как на костыль.
   Так, хватит отвлекаться! Я снова сел, не досмотрев драму наверняка в нескольких актах, и начал перечитывать предложение. Рука сама по себе потянулась в сторону, обшарила стол слева, но так ни на что и не наткнулась. Что за... Ведь недавно же тут было... Я поднял глаза, осмотрел стол вокруг себя, потом приподнялся и заглянул за крышку ноутбука. Ну да, конечно, вот он - бокал с вином. Я потянулся за ним, длинным рукавом домашней рубашки зацепив ноутбук, тот проехался за мной и чуть не столкнул со стола бокал. Я дёрнулся, как от удара током, и одной рукой успел подхватить бокал - а другой смахнул со стола бутылку с вином. Бутылка, на миг вспыхнув отсветом весеннего солнца из окна, упала на пол и разлетелась сотнями изумрудных осколков и рубиновых брызг.
   С минуту я смотрел на все это безобразие, а потом выругался так грязно, как только смог придумать - и все равно даже близко не подошел к искусно сплетенному словесному венку Моти. Прекрасно, вина нет, абзац не написан, а теперь еще и кухню отдраивать. Я разом осушил, что еще оставалось в бокале, и, злой на весь мир, поплелся за тряпкой, стараясь не наступать на осколки.
   Минут через двадцать я снова сел за компьютер и с тоской посмотрел на пустой бокал. Потом перевел взгляд и опять уставился в монитор. Включил музыку, посмотрел новости, заглянул в соцсети. На листе, как и в голове, не появилось ни одного предложения. Я просидел некоторое время не шевелясь, а затем опустил голову на спинку и тихо завыл в безмолвный потолок. Шесть, шесть чертовых лет я пишу этот роман, и вот уже в самом конце, когда до развязки осталось три-четыре главы, мысли вдруг съёживаются сухими грибами, предложения рассыпаются, как бусины с порванного ожерелья, а абзац висит в воздухе и, как живой, противится быть законченным. Осталось так мало - а кажется, проще сломанную машину поднять на гору, чем закончить. А самое главное - если в голове абсолютная бессмысленная пустота - тогда зачем! - зачем эти терзающие ощущения в груди, как будто где-то там внутри копошится сотня муравьев?
   "Сегодня хуже, чем вчера", - краем уха услышал я мрачный голос Глеба Самойлова и хмыкнул. Вчера действительно было получше. Вчера муравьев было только пару десятков.
   Через три часа, после двух просмотренных серий сериала, выпитого чая и нескольких съеденных бутербродов, я, смирившись с неизбежным, устало опустил голову на стол и немного о него побился. Нет, это просто невозможно - нужно принять, что сегодня я больше ничего не напишу, как бы ни пытался. Надо проветрить голову и выдохнуть, иначе скоро я начну сходить с ума. Может быть, на улице в мой мозг придет какая-нибудь блестящая идея, которую я так давно жду. Прислушавшись к себе и убедившись, что на сегодня вдохновение, продолжая мучить, меня покинуло и не думает возвращаться, я решительно встал, отодвинул стул и пошел одеваться. Быстро натянул куртку, едва не запутавшись в рукавах, побросал в рюкзак деньги, ключи и телефон, прихватил пакет с мусором и вышел в подъезд. Гордо (я, вообще-то будущий писатель, а не хухры-мухры) прошагал мимо соседа, увлеченно ковырявшегося в своём почтовом ящике, и вышел на улицу. Вдохнул полной грудью пряный запах ранней весны и картинно улыбнулся, подставляя лицо теплым лучам солнца. Потом выругался, судорожно нащупал ключи в рюкзаке, забежал в подъезд и закрыл дверь на замок. Затем под хмыканье соседа и старательно игнорируя его (я хоть и со странностями, зато размышляю над проблемами уровня Афганистана, а не ковыряюсь целый день в почтовом ящике и думаю, что бы приготовить на ужин) окончательно вышел на улицу и умиротворенно зашагал в сторону мусорки. В наушниках играла музыка, заглушая все прочие звуки, напряженный мозг медленно успокаивался, в голове начали прокручиваться образы и мысли. 
   Не замечая ничего вокруг, я дошел до мульд, замахнулся и выкинул мусорный пакет прямо в середину контейнера. Довольно отряхнул руки, развернулся, собираясь идти в магазин, и... лбом ударился во что-то большое и грубое. "Это что за?.." - успело промелькнуть у меня, как вдруг в нос ударила такая вонь, что даже глаза заслезились. Отшатнувшись, я поднял голову на неизвестное препятствие и, с трудом сфокусировав взгляд на фигуре, попытался разглядеть неизвестного. Он возвышался надо мной, как гора: огромная волосатая и бородатая голова на мощном коренастом теле, завернутом в старую кожаную, местами дырявую и слежавшуюся куртку, яркие и блестящие чёрные глаза, еле заметные из-под вихрастых косм. На голове кокетливым аксессуаром, похожим на розовый зонтик в рюмке с самогоном, был повязан трогательный ярко-красный детский бантик с мишкой. Незнакомцем оказался Мотя, несколько часов назад выгнавший на гольные хлеба худосочного забулдыгу.
   - Чего, парень, берега попутал? - дохнув на меня крепким перегаром, спросил он громким скрипучим басом.
   - И-извините, - пробормотал я, стараясь незаметно спрятать нос в воротнике куртки.
   - Извиняю, - так же невозмутимо ответил он. Потом посмотрел на мою физиономию, которою я в истинно интеллигентском порыве попытался не скривить от вони и отчего она перекосилась еще больше, порылся в карманах и громко буркнул:
   - Посторонись, мне мусор надо выкинуть, - и с этими словами он демонстративно выбросил в контейнер пару оберток от конфет.
   Краем глаза он посмотрел на мое перекошенное в подобии вежливой улыбки лицо.
   - Что-то воняет тут... Кошка, что ль, где сдохла? - глубокомысленно заметил он, продолжая ковыряться в карманах.
   - Да уж... - только и сумел протянуть я, сосредоточенно водя носом туда-сюда, стараясь зацепить им воротник и спрятать в нем все лицо. Не получилось, и я, перекинув рюкзак в другую руку и отвернувшись от Моти, чтобы он, не дай бог, не заметил, малодушно зажал нос пальцами. Сильно лучше не стало, но, по крайней мере, слезоточивый запах ощущался не так остро. 
   Мотя, все это время с интересом наблюдавший за моими находками, хмыкнул.
   - От тех кустов, кажись, разит, - серьезно протянул он, показывая в дальние кусты, от которых если и тянуло чем-то, то точно не спекшимся потом и перегаром - вряд ли это были кусты-алкоголики. - Видать, там окочурилась, бедняга. Знаешь, парень, бывает так: эти божьи твари сначала с голоду пухнут, а потом под кустами помирают и воняют на всю округу.
   Я вежливо растянул губы в сочувствующей гримасе, пробормотал что-то поспешил ретироваться, почему-то идя спиной вперёд. Мотя внимательно с серьезно-отстраненным взглядом, как будто задумался о быстротечности жизни, проводил меня, а потом не выдержал и громогласно расхохотался.
   - Парень, да ты шуток, что ли, не понимаешь? Знаю, что от меня же и воняет, можешь не придуриваться, меня точно не обидишь. Про кошку-то я зачем сказал - воняет сегодня сильнее, чем обычно, видать, на самом деле где-то сдохла, бедолага, - с этими словами он легко и по-дружески стукнул меня по плечу, вышибая весь дух. Я тут же выдохнул, а вибрации пошли по всему телу, до самых кончиков пальцев.
   - Хиленький ты какой-то. Как комарик, тебя прихлопнуть - даже не заметить. Есть надо больше, - между делом Мотя, ковыряясь теперь уже у себя в ухе и сосредоточенно рассматривая содержимое у себя на указательном пальце.
   Я кисло улыбнулся, гнусаво пробормотал что-то на прощание и наконец смог повернуться к нему спиной и спокойно пойти дальше по своим делам. Не успел я сделать и нескольких шагов, как вслед мне донеслось беззаботное:
   - Ты, что ль, местный писака?
   Я тут же врос в землю, забыв даже оглянуться.
   - Что?
   - Ты, спрашиваю, писака здешний? - невозмутимо спросил Мотя, ковыряясь тем же длинным желтым ногтем теперь уже у себя в зубах и сплевывая на асфальт.
   - Э... Не знаю... - неуверенно ответил я, озадаченно поворачиваясь к нему и забыв даже о запахе невинно сдохшей кошки.
   Мотя внимательно посмотрел на меня, а потом хмыкнул:
   - Вот вы, люди Homo Sapiens... Зачем вам только мозг такой большой выдали? Все равно ведь редко пользуетесь. Зря только ресурсы перевели. Простой же вопрос: ты писатель или нет. А ты ответить не можешь. 
   - Ну вроде как... Да, писатель... - неуверенно сказал я, тут же решив уточнить, что писатель-то, конечно, писатель, только в мечтах и без хотя бы одной изданной книги. Такой писатель... слегка натянутый. Но я не успел, Мотя тут же меня перебил:
   - Сам отсюда? Здесь живешь?
   - Ну... да, - более уверенно ответил я. В этом-то сомневаться не приходится.
   - Вот видишь, - удовлетворенно проговорил Мотя, ковыряясь в носу. - Вопрос-то совсем нетрудный: да, писака; да, здешний. Как говорится, вам бы только точку опоры, и вы перевернёте весь мир. Только то точки нет, то вы ее в упор не видите...
   Я покраснел, не зная, что ответить. Никогда еще в жизни я не разговаривал с бомжом, подкованным в античной науке. Потом вдруг понял, то это не так важно, как другое:
   - Подождите! Откуда вы взяли, что я писатель? - быстро спросил я, потому что Мотя уже собрался уходить.
   - Какая разница? Откуда взял, там уже нету. Все, бывай, парень, мне идти надо. Сам знаешь, темп жизни увеличился, останавливаться нельзя, куча дел и все такое... - С этими словами Мотя махнул рукой и захромал, припадая на свою могучую, как столб, правую ногу, вперёд по тротуару.
   Я недоуменно посмотрел ему вслед, подумав, какие могут быть важные дела у бомжа. Потом развернулся и пошел в сторону магазина, не понимая, было ли все это на самом деле или я просто умудрился задремать на ходу и все это мне приснилось. Что, наверное, совсем неудивительно, потому что в последнее время я даже не был уверен, сплю я или нет: ночью меня продолжало терзать то же неназванное чувство, что и днем, во сне воплощаясь то в умершего дедушку, с которым я всегда стеснялся разговаривать, то в бывшую одноклассницу, которой тогда, сто лет назад, я так ничего и не сказал... К черту роман, я хочу только, чтобы это невыносимо щемящее и скребущее чувство в груди и в голове исчезло, перестало меня мучить. Или, на худой конец, хотя бы оформилось в слова, чтобы я мог о нем рассказать. Или описать.
   Потерянный, замученный собственными мыслями и чувствами, я поплелся в магазин, тут же выкинув странного Мотю из головы. В конце концов, мало ли на просторах нашей необъятной родины таких же одиноких, несчастных и дурнопахнущих бомжей с душой писателя? Купив в магазине хлеб и молоко и свалив их в дырявый пакет, я вышел из магазина и, не замечая ничего, запутавшись в своих мыслях, повернул направо. Только минут через пятнадцать, сфокусировав взгляд на дороге, я понял, что пошел не в ту сторону. Мой дом находился слева, а я пошел по пути, ведущему в небольшой заросший парк недалеко от дома. Поразмыслив, я пожал плечами и, не сопротивляясь больше дороге, медленно пошел к парку.
   Я любил гулять здесь. Несмотря на то, что парк был мелким, в нем можно было легко потеряться, свернув со слабо утоптанной тропинки, и неожиданно вынырнуть из кустов жасмина перед каким-нибудь зазевавшимся собачником. Но самое главное - гуляя здесь, я часто ощущал, как еле осязаемое трепещущее вдохновение поглощает меня, окрыляет, заставляя тут же бросить все и бежать к компьютеру, чтобы судорожно набрать на клавиатуре мысли, выстраивающиеся в удачные предложения. Сейчас все, что нужно, было под рукой: парк, утопающий в последних теплых лучах заходящего апрельского солнца, собачники в количестве трех штук, с умилением смотревшие на своих питомцев, музыка в наушниках, всегда настраивающая на философский лад, свежий пряный ветер, слабо шевелящий темные голые ветки... Но что-то было не так. Впрочем, так было всю последнюю неделю. Я обошел парк по кругу уже три раза, а сосущая пустота в голове никуда не делась. Побродив еще некоторое время, пока солнце не скрылось за многоэтажными домами, обрамляющими парк, я смирился с неизбежным и медленно поплелся в свою квартиру. Было уже около десяти часов, когда я открыл дверь и ввалился в прихожую. На кухонном столе в полной темноте так и стоял компьютер, сияя в черное пространство пустой белой страницей. Не испытывая никаких чувств, я захлопнул крышку ноутбука и налил себе чаю. Потом рухнул на кровать и, пытаясь вчитаться в новую книгу, подумал о том, что абзац я так и не дописал. Значит, сегодня ночью меня опять ждут запутанные сны, наполненные тревожащими образами и чувствами. Ну ничего, мне не привыкать. Дочитав главу, я выключил свет и провалился в тяжелый прерывистый сон. 
   В моих руках лежал спящий ребенок, запеленатый в белое пушистое одеялко с голубым вензелем в углу. Почему-то я твердо знал, что мне никак нельзя было его отпустить, потому что он был самым важным из всего, что когда-либо держали мои руки. За моей спиной раздался какой-то рык, и от тени, разлившейся, как чернила, в углу, отделились несколько фигур и быстро заскользили за мной. Поудобнее перехватив ребенка, я повернулся и бросился бежать, огибая припаркованные машины, электрические столбы и кусты сирени. Но куда бежать? Где они не найдут меня и ребенка? Я перебежал дорогу и припустил к березовой аллее рядом с домом. По ней можно выбежать из двора и успеть добежать до парка, а там спрятаться под каким-нибудь пышным кустом. Ободренный таким планом, я быстро прошмыгнул по асфальту, стараясь сильно не шуметь, чтобы темные фигуры за мной не поняли моего плана. Внезапно передо мной выросла стена, и я оказался в тупике. Еще чуть-чуть, и те фигуры догонят меня и отберут ребенка. Лихорадочно задергавшись, я попытался зацепиться за уступ и перелезть через стену, но уступ рыбкой уклонился и выплыл где-то в стороне. Тяжелые шаги фигур приближались, хотя я их и не видел. Вдруг где-то сбоку мелькнул ослепительно яркий просвет, как будто маня за собой. Не раздумывая, я тут же повернулся и бросился туда. В сплошной до этого стене открылась дверь, из которой бил белый слепящий свет. Не задумываясь, я забежал в подъезд, с размаху захлопнул дверь и побежал вверх по лестницам за светом, отчаянно сжимая в руках ребенка в одеялке. Каждый мой шаг эхом отзывался в пустом подъезде. Топ... Топ... Топ... ТОП!!!
   Я подпрыгнул на кровати и забился, запутавшись в липком одеяле. Открыл слипающиеся глаза, дико оглянулся по сторонам. Больше минуты мне понадобилось, чтобы понять: ребенок в руках и белый свет в подъезде - это просто сон. Но тут кто-то снова изо всех сил ударил в дверь, так что по тонким стенам пошел гул, и я окончательно проснулся. Криво нацепив очки на нос, я пошел к двери, заторможенно соображая, кому и что может понадобиться в три часа ночи. В двери опять громыхнуло, и я сварливо проорал:
   - Да иду я, иду! Вот кому-то не терпится!..
   Мысль о том, что, наверное, не стоит открывать незнакомцу в три часа ночи, пришла в мою заспанную голову только тогда, когда я потянул щеколду и открыл дверь. Осознав это и похолодев, я осторожно высунул нос в подъезд, пытаясь разглядеть незнакомца. Но площадка перед дверью, кажется, была пуста. Я еще раз недоуменно осмотрел ее. А кто тогда стучался, как будто стену тараном пробивал? И зачем? Я распахнул дверь пошире, вышел на площадку, чтобы осмотреться, и тут же взглядом наткнулся на бородатую рожу, расплывшуюся в щербатой улыбке в стороне от двери. Рожа с трогательным красным бантиком на сальных космах посмотрела на меня щелочками глаз, приветливо помахала рукой и подала руку с грязными обгрызенными ногтями. В нос тут же ударился резкий, до слез в глазах, запах немытого человеческого тела.
   - Ну здорово, что ли, писака! Давно не виделись! Пусти в комнату!
   От изумления я завис на несколько мгновений, а потом нашел свою нижнюю челюсть где-то внизу, у груди.
   - Ч-чего? - неуверенно протянул я, автоматически пожимая потную, размера приличной кастрюли, руку Моти. - З-зачем?
   - Как зачем? Переночевать, конечно! - громогласно ответил Мотя, растянув улыбку от уха до уха.
   - А... А на улице? - тупо спросил я, все еще ничего не понимая.
   - А на улице холодно, апрель-месяц, как-никак! - Мотя хмыкнул, посмотрев на мое ничего не понимающее лицо. - Ей-богу, парень, что-то ты сегодня тупишь сильнее, чем обычно, - и с этими словами он оттолкнул меня и посторонился сам. И только тогда я заметил, что за широкой спиной Моти испуганной мышкой спряталась маленькая бездомная женщина, которую он спас сегодня от длинного бомжа. Ее спутанные грязные волосы были собраны в хвост, старые и потрепанные штаны, юбка и куртка покрыты грязью. На сухом с проступающими скулами лице с большими яркими глазами были написаны испуг и извинение.
   Она задрожала с ног до головы и тихо забормотала:
   - Извините... Я бы никогда... Это Мотя меня привел, я бы никогда не пришла...
   - Да знаем, знаем, что никогда бы не пришла, - развязно проговорил Мотя. - Все вы, интеллигенты, такие! "Лучше сама гордо помру с голодухи под забором, а у другого ничего не попрошу"! - передразнил он женщину. - Давай, заходи уже! Нечего на пороге стоять - все счастье выпустишь!
   Женщина затравленно посмотрела на Мотю и послушно нырнула в квартиру, как будто решила, что от нее уже ничего не зависит. Я молча проводил ее взглядом и уставился на Мотю.
   - Чего вылупился? - Мотя дружелюбно ткнул мне в плечо кулаком, отчего я снова зашатался, как молодая березка на сильном ветре. - Дело у меня к тебе есть. Не решать же его на улице на морозе на мусорке.
   И с этими словами он оттолкнул меня и вошел в квартиру. Я в одиночестве остался стоять на площадке первого этажа, пытаясь осмыслить происходящее. Из-за двери высунулась обросшая рожа Моти, и он ворчливо проговорил:
   - Эй, парень, чего стоишь-то на пороге? Заходи давай, а то всю квартиру выстудишь, не май-месяц на дворе! - и он нырнул обратно.
   "Меня приглашают зайти в собственную квартиру", - отстраненно подумал я, перешагивая порог.
   На коврике в прихожей, стараясь не переступить его, сжалась в углу маленькая женщина. Кажется, ей было очень неловко, и, если бы она могла выбирать, то лучше бы была сейчас где-нибудь под кустом в парке, чем здесь, в моей чистой и теплой освященной желтым электрическим светом квартире. Все ее затравленные взгляды, которые она изредка бросала на меня, просили о прощении. Мотя же не терзался угрызениями совести, тут же стащив с себя грязные ботинки с отставшими подошвами, шевеля красными пальцами в дырявых носках. Он придирчиво осмотрел квартиру, заглянул в комнату, которая заменяла мне спальню и гостиную одновременно, и присвистнул:
   - Что-то мелкая у тебя квартирка. Троим-то и не развернуться.
   Я выразительно посмотрел на него, но он не понял моего взгляда. Пришлось разъяснять.
   - Вообще-то я не ждал гостей... - начал я аккуратно, собираясь приступить к прямым угрозам чуть позже, как настоящий писатель-интеллигент. Но в мой блестящий текст, как всегда, вмешалась жизнь:
   - С гостями всегда так, - перебил меня Мотя. - Их не ждешь, а они приходят.
   Я на несколько секунд опешил, но тут же подобрался:
   - Понимаете, я сейчас занят, и у меня нет времени... - но не успел я договорить, как Мотя оглушительно расхохотался:
   - Занят?! Чем это ты занят в этих штанишках с розовыми слониками? Писал в розовом дневничке о мальчиках, которые нравятся, но не обращают на тебя внимания?
   Я густо покраснел. Это не штанишки, а обычная пижама! И совсем не с розовыми слониками! Вполне себе со светло-красными серьезными взрослыми слонами.
   - Слониками, слониками, - ухмыльнулся Мотя, - и они определенно розовые.
   - Мужик, ты кто такой? И чего тебе надо? - взвился я, не выдержав тона показной интеллигентности. - Я сейчас в полицию позвоню!
   При этих словах на лице женщины проступил отчетливый страх, она дернулась, пытаясь прошмыгнуть мимо нас в подъезд, но Мотя тут же ухватил ее за рукав, заставив остановиться.
   - Стой, Танька! Никуда он не позвонит, грозится только, - с непрошибаемой уверенностью заявил он.
   Посмотрев на сжавшуюся женщину, я вдруг ощутил жгучий стыд, но после слов Моти встрепенулся. Какого черта? Это моя квартира, и я имею право позвонить куда хочу, если в мой дом вторгаются незнакомцы - хоть в полицию, хоть в сумасшедший дом.
   - Да имеешь, имеешь, - благодушно протянул Мотя. - Вот только если ты позвонишь в полицию, то, во-первых, мы с тобой не решим одно очень важное дело, а во-вторых, ты выставишь эту несчастную женщину на улицу. Выдержит твоя совесть все это?
   - Что? Моя совесть? - опешил я, не находя слов и отчетливо осознавая, что мне на самом деле стыдно, - при чем тут моя совесть? Я же просто...
   Я остановился, не зная, что "просто", как вдруг понял и взвился:
   - Совесть? Вы без приглашения вошли в мой дом, говорите о каких-то делах и взываете к моей совести? Пожалуйста, уходите, а то я прямо сейчас вызову полицию.
   - Не дергайся, - лениво сказал Мотя женщине и повернулся ко мне. - Эй, писака, потише! Я же сказал: дело у меня к тебе есть.
   - Да какое дело? - воскликнул я.
   - Важное, - твердо ответил Мотя, распахивая свою куртку и обдавая запахом, который пробрал меня до кончиков пальцев ног. - Я о твоем романе пришел поговорить.
   - О каком романе? - испуганно вскинулся я.
   - Да о том, который ты пишешь и все дописать не можешь, вот уже шесть лет как.
   Я замер, думая, что ослышался.
   - Что?
   - Да роман, говорю! Который ты пишешь так долго. Над которым сегодня целый день так тужился, что даже бутылку с вином разбил! - воскликнул Мотя, искренне изумляясь моей несообразительности. - О романе, из-за которого уже неделю спать нормально не можешь и во сне все время бежишь за ярким светом, так?
   - Ч-что? Откуда вы знаете? - слабым голосом проговорил я.
   - Оттуда, откуда надо, - оборвал Мотя и мотнул головой внутрь квартиры, при этом красный бантик на его волосах отчаянно задергался, как помпон на детской шапке. - Ну что, можно нам уже зайти?
   - Д-да, - на автомате протянул я, даже не осознав суть вопроса.
   Мотя довольно переступил коврик, прошел на кухню и с готовностью водрузил себя на табуретку с нежно-голубым мягким чехлом. Проследив за ним взглядом, я только содрогнулся, представив, как потом мне придется отмывать всю квартиру. Определённо голубые кружева и бантики на чехле, как бы не раздражал меня этот мамин подарок, не заслужили огромного и грязного зада.
   - Ну а ты чего встала? - Мотя обратился к женщине. - Давай разувайся и проходи. Чего как неродная?
   Женщина испуганно глянула на меня извиняющимся взглядом, быстро стянула грязные ботинки и, нырнув в кухню, спряталась за спиной Моти.
   Я неуверенно закрыл дверь на щеколду, потом быстро потянулся к шкафу и как мог незаметнее вытащил оттуда газовый баллончик, который вручила мне, старательно оглядываясь, мама ("А то вдруг тебя поколотит кто! Ты же такой маленький, худенький, да и в очках еще!"), и украдкой засунул в пижамный карман. Никогда не думал, что скажу маме спасибо за ее гиперзаботу, но тут она удивительным образом оказалась права. Я осторожно прошел на кухню и встал перед Мотей. Тот посмотрел на мой вытянувшийся карман, ухмыльнулся, но ничего не сказал. Кухня тем временем наполнялась режущим глаза запахом слежавшейся и гниющей одежды. Потоптавшись на месте и наконец не выдержав, я, стараясь казаться непринужденным, рванул к окну и нараспашку открыл форточку, всем объемом легких вдохнув свежий ночной воздух.
   - Чего, жарко вдруг стало? - насмешливо протянул Мотя.
   - Ага, - хрипло подтвердил я, пытаясь встать с наветренной стороны.
   Мотя звонко хохотнул и повернулся к женщине.
   - Во, глянь-ка на него! Интеллигент вшивый! Нет бы честно сказать, что мы воняем, как дохлые кошки, и пинком под зад нас выгнать из дома! Нет, вы будете молча страдать, ненавидеть нас, притворяться радушными хозяевами - интеллигентская вежливость, мать ее! А знаешь, почему вас так ненавидят в этой стране? Не знаешь? Как раз из-за того, что вы правду не говорите! Юлите, как ужи на сковородке, все в своих фантазиях об идеальной стране, придумываете всякие теории, философию на десять книг мутите там, где в одном предложении все сказать можно, воздушные замки двадцатиэтажные строите - а толку-то от этих ваших теорий! Кому-то легче, что ли, станет, если вы наконец ответите на эти ваши вопросы "Что делать?" и "Кто виноват?" Сами себе хоть не врите! А потом другим, не интеллигентам, из-за вас страдать! Все вы одинаковые, писаки! Танька, ты там не улыбайся, ты такая же, интеллигентка-философичка в рваных башмаках!
   На этих словах Таня окончательно сжалась, отошла в угол к стиральной машине и замерла тихой мышкой, не смея даже всхлипнуть. Меня тут же проткнуло насквозь острое чувство жалости, и я, не задумываясь, но и не забыв как бы случайно прикрыть нос, повернулся к Моте:
   - Хватит! Хватит так разговаривать в моем доме!
   - Вот! - довольный собой, Мотя указал на меня своим пальцем, похожим на переваренную сардельку. - О чем я и говорил! Да скажи ты уже прямо, чего тебе не нравится!
   - Мне не нравится, что вы вошли в мой дом без приглашения! Мне не нравится, что вы так разговариваете с ней!
   - Опять врешь! Не нравится? Да до сегодняшнего дня ты Таньку и не замечал! А она, между прочим, тут уже второй год ошивается! Не это тебе не нравится! Так что не надо тут ля-ля про благородство! По делу говори! Что не нравится?
   - Что вы такое...
   - Господи! Да признайся ты уже честно!
   - В чем признаться?
   - В том самом!
   - Вы пахнете! Воняете! Рядом с вами дышать невозможно - не выдержав, взревел я. - И не будем мы обсуждать никакие дела, пока вы не сходите в душ и сожжете всю вашу одежду на улице к черту!
   - О, ну наконец-то! К черту - это хорошо! Ваш местный черт как раз любит ковыряться в грязной одежде, - удовлетворенно протянул Мотя. - Не так уж и сложно это, да? - говорить правду в лицо и не юлить?
   Он с грузным вздохом поднялся с табурета и протянул мне руку, все такую же грязную, с оборванными ногтями и задубевшей красной кожей.
   - В общем, меня звать Мотя, как ты уже понял, а она - он показал на женщину в углу, - Таня. Ничего мы у тебя красть не будем, не переживай. Мне с тобой один вопрос обрулить надо, а она скорее руки свои начнет есть, чем возьмет что-нибудь у другого человека. Так что баллончик свой можешь обратно в шкаф засунуть. Или не засунуть - мне, в общем-то без разницы, - он равнодушно пожал плечами. - Дело обсудим и уйдем, больше нас и не увидишь, и квартиру тебе плохим запахом загрязнять не будем.
   Я недоверчиво посмотрел на Мотю, сжимая в кармане баллончик. На голове бездомного все так же болтался красный детский бантик с медведем. Интересно, откуда он у него? И о каком деле он хочет поговорить со мной? Вроде я никому не говорил об этом треклятом романе - шесть лет корпел над ним, как чертов отшельник. Тогда откуда о романе знает этот человек? Подумав, я неуверенно кивнул. Мотя, до этого внимательно наблюдавший за мной, довольно хмыкнул и повернулся к женщине.
   - Так, Танька, дамы вперед. Давай ты первая в душ, а потом я. Видишь ли, нежный нос нашего писаки не выносит бомжацкой вони.
   Женщина повернула ко мне свое худое лицо, как будто спрашивая разрешения. Немного помедлив, я смирился и махнул рукой: черт с вами, сходить с ума - так шумно, с песнями и танцами. Надеюсь, где-нибудь там, на небесах, мне потом зачтется.
   - Зачтется, не боись, - ответил на мои мысли Мотя, в который раз убедив меня, что я умею очень выразительно думать. - Как благотворительность. Что-то там про "возлюби ближнего как самого себя", бла-бла-бла.
   Я молча кивнул, уже ничему не удивляясь, а потом покорно прошел в комнату, вытащил из шкафа большой махровый халат и полотенце - жалкие остатки пребывания в этой квартире моей бывшей девушки - и вручил их Тане. Та сначала с испугом отшатнулась, но, посмотрев на суровые глаза Моти, покорно взяла их.
   - Спасибо, - еле слышно прошептала она и тенью юркнула в ванную - как мне показалось, ей не терпелось скрыться от моих глаз. Через какое-то время оттуда донесся звук льющейся воды, и я, почему-то удовлетворенно хрюкнув, как будто сам этого добивался, прошел в кухню. Оттуда за мной все еще наблюдала, ухмыляясь, бородатая рожа Моти.
   Я попытался незаметно укрыть нос в пижамном воротнике, а потом подумал: "Какого черта?" - и прямо спросил у него:
   - Я прикрою нос? Тут не то чтобы благоухает весенним лугом...
   - Да ради Бога, - ничуть не смутившись, ответил Мотя.
   Я смочил кухонное полотенце над раковиной и нацепил его на нос, завязав кончики на затылке. Не сильно помогло, но зато запах хотя бы стал не таким режущим. Я вытянул из-под стола еще одну табуретку и присел напротив Моти.
   - Какое дело обсуждать будем? - спросил я деланно бодрым голосом, но из-за полотенца получилось смазанно и непонятно.
   - Будем роман твой обсуждать, - туманно ответил Мотя, а потом добавил, подмигнув: - Среди прочего.
   - Откуда вы знаете о моем романе? - сам того не замечая, напрягся я.
   - Птичка на хвосте принесла, - хмыкнул Мотя.
   - Я серьезно спрашиваю! - не выдержал я. - Откуда?
   - А я серьезно отвечаю! Птичка принесла, - ничуть не смутившись, ответил Мотя. - Знаешь такую птицу, Святым духом называется? Она еще белая такая, на голубя вашего смахивает, в клюве вечно какую-то гадость таскает...
   - Что? - не понял я.
   - Что-что... - ворчливо протянул Мотя. - Святой дух, говорю, весть о тебе принес... Ладно... Расскажу я тебе об этом потом, потерпи чуток. С чего бы начать-то, чтобы у тебя глаза не начали смотреть в разные стороны в самом начале разговора? Может, рассказать обо мне...
   Он задумчиво потянул свою бороду и на несколько мгновений как будто отключился. При этом толстая рука Моти автоматически потянулась к ярко-красному бантику и покрутила его между пальцами. Я замер, ожидая продолжения, но Мотя так и не очнулся, поэтому я на всякий случай провел руками перед его лицом.
   Мотя тут же встрепенулся и диковато посмотрел на меня, как будто забыл, что я тоже здесь.
   - Кгхм, - откашлялся я, не зная, что еще сказать, чтобы напомнить о себе. - Вы тут говорили о... О Святом духе.
   В глаза Моти вернулось осознание, и он, снова дернув бантик словно бы наудачу, повернулся ко мне.
   - О Святом духе, значит... Так вот, о Нем самом. Прилетал Он ко мне на днях и напел о твоем романе. Ты-то знаешь, почему он у тебя не никак не допишется?
   - Что? Роман? - оторопело переспросил я.
   - Роман, конечно, дубина! Или ты решил написать Святого духа?
   - Нет, я же... - обиженно начал я. - Откуда мне знать? Я думал, вы мне скажете - раз уж знаете обо всем, даже о Святом духе! - не сдержал я издевательского тона, но бездомный его, кажется, даже не заметил.
   - Да уж, конечно, знаю, - ухмыльнулся Мотя, а мне почему-то захотелось стереть эту ухмылку с его лица табуретом. - Правильно тот украинец с видео говорил. О чем ты пишешь?
   - Об Афганистане.
   - А ты когда-нибудь был в Афганистане? Был на войне? Знаешь, что это такое война, чтобы о ней писать?
   - Нет, не был, - возмущенно ответил я, уже понимая, к чему он ведет, - но ведь другие писатели тоже не были! Так почему им можно писать, а мне нельзя?
   - Да всем можно, никто же не запрещает... - пожал плечами Мотя. - Просто у других получается врать получше, чем у тебя. Я тебя знаю, ты, в общем-то, неплохой писатель, когда пишешь о том, что знаешь. Но когда начинаешь придумывать то, о чем понятия не имеешь, - вот тут уже туши свет.
   - А ты у нас литературный критик? - уязвленно протянул я, незаметно для себя переходя на ты. - Много книг читал?
   - Чтоб ты знал, книги - одно из немногих ваших изобретений, из-за которых я до сих пор не подтянул свои крылышки и улетел курировать какую-нибудь безвольную и спокойную Венеру, - нравоучительно ответил Мотя, а потом добавил: - Нет, читал немного, но все то, что читал, сохраняет во мне веру в человечество.
   - Где читал? Под окном какого-нибудь профессора, у которого столько книг, что они иногда вываливаются с балкона? - не подумав и желая его уязвить, брякнул я.
   Мотя сузил глаза и внимательно посмотрел на меня. Я вдруг осознал, что сказал, и залился жгучей краской.
   - И вот моя вера снова пошатнулась. Может, ну ее, эту Венеру, слишком уж близко к вам. Надо куда-нибудь в окрестности Бетельгейзе, там, надеюсь, вы меня еще не скоро достанете, - задумчиво протянул Мотя, а потом тихо и вкрадчиво спросил: - Ты думал, что я всегда бомжом был?
   - Н-нет... Извини... Я не подумал... - поспешно ответил я, почти спрятав в голову в плечи. Надо же было такое сморозить!
   - "Я не подумал"... Хм... Вам впору эти слова выбить большими буквами на какой-нибудь высокой горе, чтобы все, кто пролетает мимо вашей планеты, так мимо и пролетали... - хмыкнул Мотя. - "Ой, мы не подумали, когда дали договориться двум сумасшедшим диктаторам, чтобы они успели разделить Польшу!" "Ах, неужели может случиться что-то плохое, если использовать неисправный реактор!" "Ой, а что будет, если мы попытаемся договориться с третьим сумасшедшим диктатором, ведь с первыми двумя все прошло не так уж и плохо?" - жутковато прогнусавил он, состроив умильные глаза, которые на его обросшем лице выглядели жутковато - как наивное личико резинового игрушечного младенца на терминаторе.
   - Ты смотри, парень, - Мотя направил на меня свой толстый палец. - Думай в следующий раз, тебе не помешает. Я о себе говорить сейчас не буду - долгая история, а вот про Таньку расскажу. Думаешь, она спилась, скурилась и так на улице оказалась? А вот и нет! Сын у нее есть, хороший и добрый, она в нем души не чаяла. Однажды он привел домой невесту, а она Таньку через год и выгнала из дома. Так теперь с того времени на улице и живет. Нет бы домой вернуться - никто же ее не выписывал. А она: "Да как я вернусь, да там же меня не ждут, да что я им мешать там буду?" ... Словом, такая же интеллигентка, как и ты. Сиротой осталась при живых родственниках. Из-за своей же дурости.
   Чувство жалости, смешанное со стыдом и виной, крысиным хвостом мазануло по сердцу, и я долгим взглядом посмотрел на закрытую дверь. В который раз жизнь мне намекает, что никогда нельзя рубить с плеча, и в который раз я наступаю на одни и те же грабли... Хотя подождите... Что там сказал Мотя?..
   Я тут же повернулся к нему и подозрительно спросил:
   - Откуда ты знаешь про украинца на видео? Я об этом точно никому не говорил! - я на миг замолчал, осмысляя последнее предложение, а потом уверенно добавил: - Точно - никому! И о каком Святом духе вообще идет речь? Это что-то иносказательное?
   Мотя невинно поболтал ногами и ухмыльнулся, теперь уже явно наслаждаясь ситуацией:
   - Хочешь, секрет открою? - он поманил меня к себе и тихо проговорил: - Мне не нужно подслушивать, чтобы услышать. Я знаю все, о чем ты говоришь и что пишешь в своих соцсетях. Я знаю, о чем ты думаешь. И вообще, я могу зайти в твой дом в любое время, даже если тебя нет. Знаешь, почему?
   - Потому... Потому что ты ФСБшник под прикрытием? - ляпнул я первое, что пришло в голову.
   - Нет, дубина! - даже передернулся Мотя. - Типун тебя!.. Потому что я ангел!
   - Что? Кто ты? - переспросил я, подумав, что ослышался.
   - Ангел!
   - В смысле, милый, как ангел? - я не выдержал и хихикнул, представив Мотю в белых подгузниках, с двумя розовыми крылышками за спиной и картонным нимбом над головой.
   - В смысле, грозный и страшный ангел воинства небесного! - разозлился Мотя. - И не Мотя меня зовут, это сокращение, чтобы другие... э-э-э... мои коллеги по бездомности не сломали себе мозг и язык. Мое полное имя я тебе не скажу, его знает только мой Отец и братья. А здесь, на Земле, меня знают как Матариила. Я ангел дождя, всегда жил в лесах, ухаживал за деревьями и животными. Но тридцать лет назад попросили меня по дружбе поменять специальность и начать присматривать за вашей страной. Вроде как здесь сильная гроза началась, с громом и молниями, все, как я люблю, за ней дождь - тоже моя стихия. Потом - покой, умиротворение и чистый запах земли. Мой Отец, как я люблю запах земли после дождя! - мечтательно прикрыл глаза Мотя. - Даже дома нет такого запаха, как у вас тут. Потому и согласился. Вот только оказалось, что никакой свежести после грозы и не ожидается. Наоборот, стало еще более душно и тяжело дышать, чем раньше. Еще и какие-то запахи помойки появились. А сейчас вообще один труп полуразложившийся - только и остается, что побыстрее закопать. Знал бы об этом - никогда бы не согласился на эту страну. Я же говорю: прогадал тогда, надо было Венеру выбирать.
   Я на несколько минут снова потерял свою челюсть, а потом нашел ее там же - на груди.
   - Что? - переспросил я, подумав, что неправильно понял.
   - Что-что... Что слышал. Ангел я. Оттого и все знаю: и про тебя, и про твой роман, и про то видео с украинцем. Крылья с нимбом и лиру, надеюсь, показывать не обязательно?
   - Н-нет, - сглотнул я, не уверенный, что услышал правильно.
   - Вот и хорошо, потому что, строго говоря, нет у меня лиры. Я же не музыкант, - серьезно поговорил он, - я солдат воинства Божьего, больше по мечам специализируюсь, - Мотя удовлетворенно откинулся на дверцу холодильника, около которого сидел. Холодильник тут же закряхтел и заурчал, как сытый кот. 
   На несколько минут на кухне липкими кисельными комками разлилось молчание. Пока я пытался поднять свою челюсть с груди и собрать выпадающие от изумления глаза, Мотя сосредоточенно ковырялся в грязных зубах желтым длинным ногтем. Наконец, выковыряв, по-видимому, очень мешающую крошку, он подобрался и как ни в чем не бывало беззаботно сказал:
   - Может, ты того... чаю нальешь, или как у вас принято гостей встречать? Конфеты, пряники, все такое?
   Я, все еще пытающийся собраться с мыслями, отрешенно посмотрел на него, а потом встал и автоматически потянулся за чайником.
   - С сахаром или без? - пришлось сильно откашляться, чтобы хотя бы прохрипеть этот вопрос.
   - Что? - невнимательно спросил Мотя, продолжая ковыряться этим же ногтем в ушах.
   - Тебе, говорю, чай с сахаром или без? - нервно повторил я.
   - Парень, ты здоров вообще? - ровно поинтересовался Мотя. - Я же сказал, что я ангел. Ангелы не едят и не пьют!
   - А... А для кого тогда?.. - начал было я, но Мотя меня перебил:
   - Для Таньки, конечно, балда! Она-то не ангел, она из ваших, ей каждый день хотя бы один раз поесть и попить надо.
   - А-а, - умудренно протянул я, как будто для меня это тоже стало само собой разумеющимся.
   Слегка подрагивающими руками я включил электрический чайник, насыпал заварки, достал из шкафа позапрошлогодний зефир и выложил его в тарелку. Когда чайник с готовностью зашипел, я залил заварку кипятком и поставил ее на стол. Вдруг в голове яркой вспышкой промелькнула мысль, что газовый баллончик все еще в моем кармане. Поэтому, если этот сумасшедший вдруг решит напасть...
   - Да не собираюсь на тебя нападать! - устало проворчал Мотя. - Дел у меня больше здесь нет, кроме как нападать на всяких хлюпиков.
   - Тогда зачем ты здесь? - быстро спросил я, не обратив внимания на "хлюпика".
   - Затем, что выполняю волю небес, как всегда! Что, Библию не читал? Зачем еще к вам прилетают ангелы? Уж явно не для того, чтобы хорошо провести вечер и попить коктейльчики в баре. Для этого есть места и получше.
   - И в чем заключается воля небес? - спросил я, стараясь выглядеть разумно.
   - В том и заключается... - огрызнулся Мотя, но потом уже спокойнее проговорил: - Ладно, что вокруг да около ходить? Раньше поднимем свой зад - раньше положим обратно. В общем...
   Мотя посмотрел на меня и подозрительно сузил глаза.
   - Ты же у нас умник, так? "Божественную комедию" читал?
   - Д-да, - поперхнувшись, ответил я, не ожидая такой быстрой смены темы диалога. - Было дело... В университете... Давно.
   - Ну и прекрасно, значит, долго объяснять не придется. Так о чем она?
   - О том, как Данте путешествует по Аду, Чистилищу и Раю и встречает знакомых...
   - Хм... Путешествует? Знакомых встречает? - переспросил Мотя, сопоставляя мой ответ с "Божественной комедией". - Ну, в целом, правильно. В общем, за этим я и пришел! - торжественно улыбнулся он, приглашающе раскинув руки.
   - Зачем? - не понял я. - За книгой? Но у меня нет... В библиотеку надо идти...
   Улыбка на лице Моти тут же растаяла, растекаясь по подбородку и щекам, а руки тяжело опустились.
   - Да нет же, балда! Зачем мне твоя книга, если я оригинал на итальянском читал? - разочарованно воскликнул он, а потом терпеливо выдохнул, успокаивая сам себя, и снова заговорщически улыбнулся, глазами намекая на что-то: - Ну, подумай, пошевели мозгами! Ты - писатель. Как и Данте. Я - твой проводник. Я пришел за тобой, чтобы...
   - Отвести меня к Вергилию? - ляпнул я.
   - Да зачем тебе Вергилий, если я уже тут! - рявкнул Мотя, видимо, вконец разочаровавшись во всем людском роде. - Я! Я твой проводник! Я тебя проведу по Аду, Чистилищу и Раю!
   - Ты? А где Вергилий? - тупо спросил я.
   - Вергилий еще с прошлого раза не отошел, просил его не беспокоить, - отрезал Мотя.
   - А... Где Пушкин?
   - Пушкин? При чем тут Пушкин? - недоуменно спросил Мотя.
   - Ну... - протянул я, не зная, как объяснить. - Потому что... Вергилий и Данте родились на одной земле, поэтому именно Вергилий вел Данте. А меня, судя по этой логике, должен вести Пушкин...
   - Пушкин, может быть, и должен кому-то что-нибудь, но точно не вам. Кто там пару лет назад хвастался, что у вас самый богатый и красивый язык на свете, и поэтому Пушкина нельзя перевести на другие, в какой-то паскудной рекламе паскудного политического трюка? Используете Пушкина, как какую-нибудь портовую проститутку! Вам действительно достался прекрасный язык, красоту которого раскрыл прекрасный поэт! Кажется, с таким языком даже еда не нужна - столько значений, оттенков, цветов, сиди, читай и наслаждайся красотой, сыт будешь на всю жизнь! А вместо этого - вместо того, чтобы любить родной язык - вы только и делаете, что объявляете войны по всему земному шару, якобы, чтобы защитить его. "Защитники русского языка" чертовы! Да если бы среди этих защитничков хоть кто-нибудь умел писать без ошибок, то я бы свои крылья повесил в шкаф, ушел бы в монастырь и жил спокойно!
   Распаленный Мотя встал и направил свой палец на телевизор, висящий на полке в углу рядом с окном.
   - Вот по нему вы Пушкина сравняли с кучей мусора! Чуть только надо свои комплексы спрятать перед всем миром, так сразу Пушкин! Мол, у нас великая культура, у нас великий поэт, куда там вашему Шекспиру! А вы, болезные, хоть одно стихотворение Пушкина-то читали? Пушкин и русский язык для вас - как половая тряпка, вытираете ими все, что сами же загадили!
   - Читал, - осторожно выдавил я, но Мотя меня не услышал.
   Он тяжело опустился на табуретку, помолчал, а потом горьковато добавил:
   - Не достойны вы Пушкина. И русского языка не достойны, раз используйте его для всякого паскудства, вместо того, чтобы просто любить. Поэтому не придет Пушкин, ему и там, - Мотя пальцем указал на небо, - хорошо. Я вместо него...
   - Понятно, - деланно спокойно сказал я, стараясь сохранить в разговоре хоть какие-то остатки здравого смысла. - Вот теперь я все понял. Пушкин не придет. Ты за него.
   Мотя вдруг поднял голову и внимательно посмотрел на меня.
   - А ведь ты, парень, мне все еще не веришь, - сказал он.
   - Нет, что ты, конечно, верю, - закивал я, стараясь незаметно выхватить из кармана газовый баллончик. - Верю во все до единого слова.
   Мотя встал и пошел на меня. Его огромная фигура угрожающе зависла надо мной, перекрыв собой свет электрической лампочки. Я сжался на своей табуретке, как мышь, старательно дергая баллончик, намертво зацепившийся за пижамную ткань.
   - Ой ли? - Мотя вопросительно поднял брови. - А чего тогда скукожился, как высушенный огурец?
   - Это потому что сильно верю, - пробормотал я, прогибаясь все ниже под натиском бездомного.
   - А если так? - Мотя сжал свой огромный кулак перед моим носом, опалив меня недельным перегаром.
   Я не выдержал, дернулся, откидываясь назад, и, не рассчитав, упал с табуретки. От шока не почувствовав боли, я тут же отполз назад к стене, выхватив, наконец, из кармана пижамных штанов газовый баллончик.
   - Конечно, верю! - истерически выкрикнул я, пытаясь подтянуться вверх по стене. - Верю в то, что ты ангел, живешь на небесах и знаком с Пушкиным. Ах да, забыл: еще ты пришел, чтобы показать мне Ад, Чистилище и Рай. В это я тоже, конечно, верю!
   Я наконец встал, держась за баллончик, как за спасательный круг, и выставил его перед собой.
   - Не знаю, кто ты такой, - уже увереннее проговорил я, - и как ты узнал про мой роман. Но прямо сейчас выметайся из моей квартиры! Я не шучу! Считаю до трех! Раз!.. - для верности я поводил баллончиком перед носом Моти. Тот от неожиданности отступил, и на короткий момент я подумал, что почти победил. Но тут Мотя взял мою руку своей огромной ладонью, выхватил у меня баллончик и с тихим "Пффф..." сжал его в лепешку. Потом осмотрелся, нашел шкаф, в котором стояла урна, и выбросил уже бесполезный кусок алюминия в мусорный пакет. Я, только через несколько мгновений осознав, что случилось, быстро закрыл глаза и нос, но тут услышал вкрадчивый голос Моти:
   - Не беспокойся, парень, я нейтрализовал газ. Дыши нормально, не отравишься.
   Поколебавшись, я неуверенно открыл сначала один глаз, потом другой, а за ними нос и осторожно вдохнул. Никакого запаха - разве что где-то наверху у соседей подгорела картошка.
   - Да, на самом деле, картошку передержали. Ну да ничего, так даже вкуснее! - сказал Мотя, поводив носом вслед за моими мыслями. - Всегда любил поджаренные кусочки.
   - Ты... Ты кто такой?... - спросил я упавшим голосом, прижимаясь к стене.
   - Ну вот, а говорил, что крылья показывать не надо, - удрученно заметил Мотя. - Ладно уж, смотри. Только не ослепни.
   - Почему я должен ослеп...
   Но договорить я не успел. Мотя еще несколько мгновений улыбался а мне, а потом вдруг взорвался - бесшумно, без запаха, без крови и плоти. В глаза ударили ослепительно яркие белые лучи, от которых я тут же закрыл их, ощущая свет каждой клеточкой кожи. Голову заполнила какая-то неземная, неулавливаемая музыка, от которой колени подогнулись, и я снова скатился по стене на пол. Все мое существо как будто закричало от непонятных чувств, зародившихся где-то внизу живота и расходящихся волнами по всему телу. Не выдержав, я выдохнул и открыл глаза. 
   Вся комната утонула в белом, остром, как нож, свете, источником которого было существо, находившееся там, где несколько мгновений назад стоял Мотя. Изо всех сил напрягая глаза, я смог разглядеть ускользающие черты, которые никак не складывались в единую картину. Что-то, что издалека напоминало человека, смотрело на меня своими прекрасными глазами, и что было в этом взгляде, я точно не знал. В сердце вдруг разлилось сосущее, приятно-болезненное вибрирующее ощущение, которое все расширялось и расширялось. Я почувствовал, как мои руки и ноги начали дрожать, как после тяжелой физической тренировки. Боль продолжала двигаться по телу, в голове вдруг потеплело, тело задрожало еще сильнее, его уже невозможно было сдерживать, и я вдруг понял: это конец. Я больше никогда не смогу встать. Я больше никогда не смогу ходить. Я больше никогда не смогу жить. Сладко-болезненное чувство растеклось по голове, и я, все еще ощущая на себе тяжелый взгляд прекрасных глаз, провалился в густую темноту.
   Очнулся я оттого, что кто-то сильно бил меня по щекам, отчего моя голова дергалась, как у китайского болванчика. Где-то в районе лба резко стрельнуло острой болью, и я тихо застонал.
   - О! Наша припадочная принцесса проснулась! И даже поцелуя истинной любви не понадобилось! - раздался над ухом до отвращения бодрый скрипучий голос.
   Я скривился. В голове странным образом было абсолютно пусто, как будто все мысли высосали пылесосом, не хотелось думать и вспоминать. А уж гадать, чья это огромная тень склонилась надо мной, вообще было выше моих сил.
   - Давай вставай, нечего тут притворяться! Никто еще от божественного света не умирал! - продолжил голос.
   Напрягая все силы, я открыл глаза. Передо мной маячила улыбающаяся бородатая рожа с болтающимся на спутанных волосах красным бантиком. Разглядев ее очертания, я тут же закрыл глаза. Успел ли он заметить это? Может, я все еще могу сойти за дохлого опоссума?
   - Ты, хоть и хлюпик, но на опоссума точно не смахиваешь, - хихикнул Мотя. - Скорее, на страуса.
   "Сам ты страус", - обиженно подумал я и зажмурил глаза еще сильнее. Потом подумал и спросил:
   - Ты все еще здесь?
   - Очевидно! Хочешь еще посмотреть на мою физиономию, чтобы убедиться?
   - Когда ты уйдешь?
   - Не раньше, чем проведу тебя по Аду, Чистилищу и Раю. Я же говорил.
   Перед глазами встал сияющий образ с тающими, еле уловимыми чертами, режущий свет, как будто острием царапающий кожу, мышцы вспомнили тянуще-приятную боль, собирающуюся где-то в животе и скользящую по всему телу до самого мозга.
   - Кто ты такой? - осторожно выдохнул я, стараясь не шевелить грудной клеткой - от каждого движения там разливались волны щемяще-болезненных ощущений, от которых перехватывало дыхание.
   - Опять двадцать пять! - возмущенно воскликнул Мотя. - Тебе крыльев моих было недостаточно?
   - Так ты... Ты на самом деле ангел? - спросил я упавшим голосом.
   - Ну наконец-то! Честно говоря, я уже думал, что одними крыльями ты не ограничишься и потребуешь сделать ДНК-тест, - воскликнул Мотя, а потом подумал и добавил: - Чтоб ты знал, у меня нет ДНК.
   - Понятно, - бесцветно ответил я, продолжая лежать на спине с закрытыми глазами. 
   Некоторое время прошло в молчании. Надо, наверное, что-то спросить... В конце концов, не каждый день разговариваешь с ангелом. Но что? Мысли так и не вернулись ко мне, оставив вместо себя какие-то смутные образы и ощущения. Внезапно голова как будто осветилась изнутри, отчего я резко встал и чуть не стукнулся лбом о табурет.
   - Погоди... Если ты ангел...
   - Мы же уже вроде решили, что я ангел без слова "если"? - вопросительно посмотрела на меня улыбающаяся рожа Моти.
   - Да, - рассеянно протянул я, пытаясь собраться с мыслями. - Да, решили. Но если ты ангел... И если ты существуешь... Значит... Есть и Бог?
   - Ну а кто еще мог меня отправить к тебе? Кто послал ко мне Святого духа вчера вечером? Кто, в конце концов, тридцать лет назад попросил меня остаться в вашей стране? Мол, не бойся, работа легкая, только и надо, что слегка проконтролировать, чтобы вы тут от перемен случайно не переубивались и смогли принять свободу! Легкая, ага, конечно! У меня до сих пор левый глаз дергается, как только вспомню!
   Я пропустил его слова мимо ушей, сосредоточившись на главном.
   - Значит, Бог существует... Но почему тогда...
   - Нет сейчас времени на это, - излишне суетливо перебил Мотя. - Ты помнишь, зачем я здесь?
   - Да, помню, - послушно переключился я. - Чтобы провести меня через Ад, Чистилище и Рай. Как Данте. Но почему, если Бог есть, он...
   - Все вопросы - потом! У нас график! Мы и так уже сильно отстали от него. Вставай, или ты хочешь весь день притворяться страусом?
   Я, не возражая больше, открыл глаза и подтянулся. Мотя, помедлив, протянул свою огромную руку, чтобы я за нее ухватился, и помог мне встать. От него пахло все тем же недельным перегаром, от которого резало глаза. Он совсем не был похож на то прекрасное существо, которое ослепило меня своим светом несколько минут назад. Слова вырвались прежде, чем я успел их осознать.
   - Если ты ангел, то почему ты... такой? - я обвел его рукой, не подобрав нужных слов.
   - Ты хочешь спросить, почему я бомж? - хмыкнул Мотя.
   - Да... В смысле... Ведь ты же можешь, наверное, легко наколдовать себе дом, деньги... Почему ты побираешься на улице?
   - Во-первых, - нравоучительно начал Мотя, - я не колдун и колдовать не умею. Более того, скажу по секрету, колдовать не умеет никто, кроме Гарри Поттера и Гэндальфа. Во-вторых, я здесь только наблюдатель. У меня нет права вмешиваться в естественный ход вещей. Вы здесь хозяева, а не мы. Поверь, я бы многое изменил... Если бы мог... - неожиданно закончил он, непроизвольно потянувшись к красному бантику на голове.
   - То есть ты здесь, на Земле... бессилен? - неуверенно спросил я.
   - Ну... Я вполне силен, чтобы расквасить тебе нос, - пожал плечами Мотя, выставляя свой огромный кулак. - Но изменять порядок без вашей воли мне не под силу.
   - Я все равно не понимаю. Если ты только наблюдатель, почему бы тебе не выбрать более подходящее место для наблюдения, чем мусорка у моего дома? Стать каким-нибудь депутатом, сенатором, журналистом... Президентом, например 
   - Я мог бы стать кем угодно, и даже президентом в том числе. Вот только все вакантные места уже заняты всякими чертями, а находиться с ними в одной компании, уж прости, я не могу. К тому же, с чего ты решил, что мусорка - это плохое место для наблюдения? Наоборот, оттуда я вижу даже лучше, чем с депутатской трибуны. Лучше уж я поживу в канаве. Пусть другие, с рогами-копытами, летают по небу.
   - Тогда... - неуверенно начал я, не зная, как это повежливее сформулировать. - Если ты мой проводник, и нам некоторое время предстоит провести вместе... Может, ты... примешь душ?
   - Ладненько, - легко согласился Мотя, миролюбиво пожав плечами. - Мне не сложно. Сейчас, только Таньку дождусь.
   Через несколько минут из душа вышла Таня, чистая и пахнущая мылом. Я краем глаза посмотрел на нее и изумился. Мне казалось, что ей лет шестьдесят, но сейчас, когда она смыла с лица и волос пыль, оказалось, что ей чуть больше сорока. Она виновато потопталась на пороге ванной, как будто не зная, куда себя девать, и тихо, попытавшись слабо улыбнуться, сказала:
   - Спасибо! Я давно не была в душе.
   - Танька! - громогласно воскликнул Мотя. - Садись пить чай, тут наш писака что-то соорудил из зефира.
   - А можно? - робко спросила она, заглядывая мне в глаза.
   Меня снова пронзило чувство жалости, и я, сглотнув и попытавшись спрятать взгляд, кивнул. Таня осторожно прошла мимо Моти и села за стол. Я тут же поставил перед ней чашку с чаем, подвинул зефир, стараясь не смотреть на нее. Она благодарно улыбнулась и осторожно отхлебнула горячий напиток. Потом глубоко выдохнула, как будто пытаясь впитать каждую горячую каплю в свое тело, и проговорила:
   - Чай я тоже не пила очень давно.
   - Вот и хорошо, пей, чтобы надолго воспоминаний хватило, - бодро ответил Мотя.
   Таня впервые расслабила плечи и робко улыбнулась, показывая желтые зубы, потом сделала еще один глоток и задержала дыхание, словно бы вспоминая позабытые ощущения. Мотя некоторое время с искренней улыбкой смотрел на нее, а затем поднял руку и прикоснулся к ее лбу. Глаза Тани тут же закрылись, и она без чувств упала на стол, расплескав остатки чая.
   - Что ты делаешь? - вскрикнул я, смотря, как Мотя (называть его ангелом не получалось у меня даже в мыслях) осторожно поднял ее на руки.
   - Она в нашем путешествии пока не нужна, поэтому пусть поспит. Танька, как ты, наверное, понял, уже давно не спала на кровати под одеялом в тепле, - и с этими словами он потащил ее в другую комнаты.
   - Погоди! - тихо воскликнул я, чтобы ее не разбудить. - А как же...
   - Да не переживай, нету у нее вшей. Я, как с ней познакомился, ее подлечиваю чуток, как могу, чтобы на улице совсем не развалилась. Улица, чтоб ты знал, не для таких интеллигенток, как она. Или как ты. Такие, как вы, там долго не выживают.
   Легко, как пушинку, он отнес Таню в комнату, осторожно положил ее на кровать и укрыл одеялом.
   - Кто она тебе? - осторожно спросил я.
   - Одна из тех, за кем я должен был приглядывать, - коротко ответил Мотя, и я понял, что он не хочет говорить об этом. - Да не углядел.
   Он повернулся ко мне и снова бодрым голосом проговорил:
   - Значит, так. По твоей высочайшей просьбе, - он насмешливо поклонился, - я иду в душ, а потом мы идем совершать великие дела! Готовься!
   - Э... А что мне взять? В Аду тепло? - глупо спросил я.
   - Не замерзнешь, - с ухмылкой ответил Мотя, - Можешь бикини прихватить, заодно и позагораешь.
   - Я серьезно спрашиваю! Между прочим, у Данте девятый круг Ада был ледяным!
   - А я серьезно отвечаю, - парировал Мотя. - Все, что тебе надо взять с собой, - собственную голову. Голова при тебе? Значит, готов к путешествию. А если что,- Мотя вдруг похабно улыбнулся и подмигнул, - я тебя согрею, лапуля...
   Я посмотрел на его бородатую рожу, скривившуюся в гримасе то ли заигрывания, то ли запора, и передернулся.
   - Нет, не надо, я как-нибудь сам...
   - Ну, как знаешь, - тут же, сменив тон, жизнерадостно ответил Мотя. - Все, не жди меня в ближайший час. Ох, как давно я не намывал себе разные интересные части тела... - с предвкушением проговорил он и скрылся в ванной. Через секунду оттуда раздался рев воды.
   Я снова передернулся, представив мое бедное мыло в форме утенка - подарок от школьников - в тех самых интересных частях тела. По-видимому, несчастного обреченного утенка придется выкидывать. Потом поправил одеяло на плечах Тани и вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь. На кухне я быстро раскрыл ноутбук, свернул окно с чистой, так и не заполненной слезами простого русского Вани-афганца страницей и стал лихорадочно искать информацию о "Божественной комедии", ангелах и Матарииле. Просидев с час и не найдя ничего важного помимо того, что я уже и так знал, я устало опрокинулся на спинку стула.
   В ванной выключилась вода, и почти сразу же из двери в коридор выпрыгнул довольный и сияющий Мотя, прикрытый одним полотенцем. Моим любимым полотенцем, которое теперь, видимо, остается только сжечь. 
   - Эй! - возмущенно воскликнул я. - В этом доме нельзя ходить без штанов!
   - Правда? А кто вчера вечером сверкал пятой точкой весь вечер?
   - Никому, кроме меня, - запылав краской, поправился я. - Надевай штаны и оставь мое полотенце в покое! Впрочем, нет... Можешь забирать его себе. И моего бедного утенка тоже.
   - О, ну спасибо, - благодушно ответил Мотя, тут же стащив полотенце с себя, так что я еле успел закрыть глаза, и свернув его с довольным и ни разу не смущенным посвистыванием.
   Не выдержав, я закрытыми глазами прошел до комнаты, в темноте шкафа раскопал какие-то старые штаны и свитер и кинул через плечо Моте. Он снова довольно присвистнул и наконец натянул на себя одежду, а я смог открыть глаза.
   - Ну что, сейчас нормально? Устраивает твой нежный нос? - спросил он.
   Я посмотрел на Мотю: он был все такой же лохматый и бородатый, на спутанных сырых волосах все так же болтался красный бантик, но теперь, по крайне мере, от него не пахло трупом целого динозавра. Я еще раз втянул носом воздух, убедился, что терпимо, и кивнул.
   - Ну отлично! Тогда чего ждем? Поехали! - бодро сказал Мотя.
   - Что? Я же еще не...
   Но я так и не успел сказать, чего я еще "не", потому что в этот момент Мотя щелкнул пальцами, и меня резко скрутило и как будто засосало в воздух. На короткое время я перестал существовать.

Глава 1. Незнание

   Я растянулся на чем-то мягком, воздушном и прохладном, блаженно раскинув руки по сторонам. В глаза под закрытыми веками бил острый ослепляющий свет, но открывать их совершенно не хотелось, поэтому я просто счастливо зажмурился, пытаясь стряхнуть с лица солнечного зайчика. "Интересно, где это я?" - промелькнуло у меня, но я тут же забылся, ощущая приятную тяжелую лень в каждой мышце тела. Как будто я медленно плыл по воздуху, подчиняясь струям ветра и балансируя руками-крыльями, как какой-нибудь скат в водах океана. Внезапно где-то в стороне раздалось шипение, и источник резкого света заслонило что-то темное. От неожиданности я вздрогнул всем телом, отчего мышцы резко взвыли от боли, и быстро подтянул руки к себе, словно пытаясь ухватить большой и мягкий свёрток, который рыбкой выскользнул из моих пальцев. Я слепо пошарил вокруг себя в его поисках, но было уже поздно. Внезапно к горлу подступило тошнотворное ощущение стыда: я должен был удержать его, потратить на это все силы, если надо, умереть за это, но вместо этого я всего лишь взмахнул руками.
   Лицо залило обжигающей краской, руки задрожали. Приятные струи воздуха вдруг стали холодными и пронизывающими, как будто меня трогали чьи-то склизкие тонкие пальцы.
   - Но я же не знал! - не выдержав, громко проорал я, надеясь, что узел стыда на моем горле станет менее тугим. Но вместо этого спазм сдавил все горло, и мне стало тяжело дышать.
   - Я не знал! - просипел я из последних сил, пытаясь нащупать руками хоть какую-то точку опоры.
   - Чего не знал? - неожиданно раздался веселый голос над моим ухом, и я снова дернулся, как будто через меня пропустили электрический ток, и осторожно открыл глаза...
   Чтобы тут же закрыть их и дико заорать от страха.
   - Ну чего голосишь? - миролюбиво прокричал Мотя, пролетая мимо меня и размахивая руками, похожий на парящего страуса. - Облаков никогда не видел?
   Мои кишки подхватило, как будто они остались где-то наверху и сейчас упадут мне на голову, дикий крик застрял в горле. Я забормотал руками и ногами в тщетной попытке зацепиться хоть за что-нибудь - но за что можно было зацепиться, летя мимо пышных, как вата, облаков вниз с огромной скоростью? Разве только за пролетающий по счастливой случайности мимо самолет, но, к несчастью, его не наблюдалось. Я падал вниз, за спиной не ощущалось парашюта, и в затуманенную ужасом голову пришел дурацкий вопрос: сколько времени понадобиться на то, чтобы отмыть мои вывалившиеся мозги от асфальта?
   - Немного, минут десять, - жизнерадостно откликнулся Мотя, пролетая мимо в уютной позе человека, пришедшего домой после работы и задремавшего на диване с газетой в руке. - Мозгов у тебя не то чтобы очень много, если шлангом, так работы вообще на пару минут. Другое дело - кости, кишки да кожу собирать, это уж, конечно, подольше выйдет.
   - Ааааа!
   - Та не верещи! - скривился Мотя. - Мы тут с тобой вдвоем, а шуму от тебя, как будто целый хор монашек из самолета выпал! Расслабься и получай удовольствие в последние секунды жизни...
   - ААААА!!!
   - Да шутка это! Уж и пошутить нельзя! Я ж говорю - расслабься!
   Расслабься! Легко сказать, когда с каждым мгновением земля подступает все ближе, как сковородка, которая вот-вот ударит по лбу. Я почувствовал, как ужас сковал тело и мысли, не давая пошевелить ни единым пальцем, и все, что мне осталось, - безнадежно смотреть, как неизбежно земля становится все ближе и ближе. Еще несколько секунд, и мой город запомнит меня не великим писателем с памятной табличкой на школе, в которой я учился, а пятном на асфальте.
   В стороне от меня, счастливо размахивая руками, похожий на хорошо откормленного гуся, пролетал Мотя, не прекращая болтать о чем-то своем:
   - Я, конечно, бегать тоже могу - я ж ангел! Но вот летать - летать, мой друг, это непередаваемое удовольствие! Вы тоже летаете - ну как? пытаетесь летать -, но на этих ваших самолетах и вертолетах вы даже не понимаете всей прелести. А вот представь: летишь ты на своих крыльях, чувствуешь, как каждое перышко ветер через себя пропускает, мимо облаков или просто по чистому небу, смотришь вверх, - там солнце, смотришь вниз - там океан... И знаешь, прямо петь хочется оттого, какой этот мир прекрасный! А еще лучше, когда летишь через грозовой фронт! Представляешь: гром гремит, молнии сверкают, природа как будто с ума сошла, а ты летишь и понимаешь: даже в этом сумасшествии своя красота: дикая, необузданная, своевольная... А потом раз, и все - тишина, мир спокойствие... Знакомо тебе это?
   - АААА!!!
   - Да ну тебя, - отмахнулся Мотя. - Весь философский настрой сбил. Руки прижми.
   - ЧТОААААА?!
   - Руки, говорю, к себе прижми! Как стойкий оловянный солдатик! Вот так. Теперь сгруппируйся! Да не так, а как будто бомбочкой в воду ныряешь! и глаза пошире открой!
   - ЗачееАААА!!!
   - Чтоб надолго в памяти осталось! Когда еще после падения с высоты двух километров сможешь хоть что-нибудь вспомнить?
   - Чтоааа!!!
   Но Мотя не ответил, лишь ловко кувыркнулся в воздухе и оказался лицом к земле. Я взглядом проследил за ним, но тут же вернулся к земле. Еще несколько мгновений - и меня расплющит по асфальту. О чем положено думать на пороге смерти? И почему перед глазами не проходят кадры из жизни, а видно только зеленый парк, приближающийся с неотвратимостью тапка к зазевавшемуся таракану? Нужно что-то побыстрее придумать... Что-то типа "Как же жаль, что я так мало занимался благотворительностью и ни разу не побывал на Байкале". Что ж, ладно, ничего другого в голову не приходит, сойдет и так...
   Парк все приближался, вот я уже мог разглядеть людей, спокойно гуляющих по дорожкам и не знающих, что мгновением позже на земле станет на одного человека меньше... Вот уже многоэтажные дома чуть в стороне выравниваются со мной... за ними деревья...
   Не выдержав больше, я заорал в три раза громче, почти выплюнув голосовые связки, задергал руками в воздухе в тщетной попытке зацепиться хоть за что-нибудь и, отчаянно болтая ногами, со всей дури ласточкой влетел в старый фонтан на площадке в самом центре парка. Тонкий лед с драматичным хрустом разъехался, и я провалился с головой в талую прошлогоднюю воду.
   В рот и нос забилась мутная затхлая вода с водорослями. На целую вечность я потерял, где земля, а где небо, а когда, сам уже ничего не осознавая, вынырнул, попеременно отплевываясь и отчаянно вереща, вдруг понял, что мой полет закончился, и я уже на земле. Я встрепенулся, онемевшими руками ощупал себя... Вроде все на месте, ничего не потрескалось и не разлилось... И только тут понял, что я все еще ору, как резаный. Две бабки с дальней скамейки подпрыгнули и засеменили прочь, недобро поглядывая на меня и бормоча что-то про запойных наркоманов. Как будто даже не заметили, что я только что упал в их дурацкий фонтан с неба!
   Продолжая орать и не понимая, как остановиться, краем глаза я увидел шевеление в стороне и повернул туда голову. Перед моим взглядом легко и грациозно, как лебяжье пёрышко, запорхал Мотя и мягко приземлился на асфальт, как будто это не он только что пролетел несколько километров вниз без парашюта. Довольно ухмыльнувшись, когда его ноги тверд встали на землю, он подошел ко мне и меланхолично проговорил:
   - Ты чего орешь? Ничего же не случилось!
   От изумления я наконец закончил орать и подавился собственными слюнями.
   - Что? - откашлявшись до боли в лёгких, выдохнул я. - Н-ничего не случилось?!
   - Ну да, ничего особенного, - пожал плечами Мотя. - Полетали слегка...
   - Полетали слегка? - хриплым голосом проговорил я, словно во сне вспоминая, как мимо меня пролетает кучевое облако. - Слегка?! Да я чуть не умер со страха!
   - Ну ведь не умер! - легко сказал Мотя, миролюбиво протягивая мне руку. - Не умер бы, я же тебя подстраховывал. А у меня, знаешь ли, крылья есть.
   - А предупредить было нельзя? - истерично тоненьким голосом проорал я, все же ухватываясь за руку Моти трясущимися скользкими от пота пальцами.
   - Можно, - беззаботно ответил он, помогая мне встать, - но тогда, согласись, было бы не так весело! - и он широко растянул губы в довольной улыбке, глядя на мое бледное - ни единой кровинки - лицо.
   - Так тебе было весело? - прошипел я, чувствуя, как подо мной дрожат ноги, которые, кажется, так и не поняли, что я остался жив. - А знаешь, как мне было?
   - Не знаю? Как? - с притворной взволнованностью спросил Мотя.
   - Как? КАК?! Да я чуть не обгадился со страху! Я уже с жизнью попрощался! Думал, что от меня останется только большое пятно на асфальте!
   - Ага, я помню, - расхохотался Мотя. - Забавно было слушать твои мысли!
   Вспыхнув и от ярости не придумав, что ответить, я на все еще нетвердых ногах проковылял к нему и со всей дури вмазал кулаком по его заросшему подбородку. Мотя даже не шевельнулся, а моя рука взорвалась такой болью, что я тут же пришел в себя и успокоился. Пробормотав сквозь зубы пару-тройку нецензурных слов, я ногами отшвырнул от себя упавшие в фонтан прошлогодние листья и заковылял к его краю. С третьей попытки перекинув ногу через грязный, в растрескавшейся побелке, каменный бортик, я с усилием перелез через него и вывалился с противоположной стороны на покрытый упавшей листвой асфальт. Отдышавшись, я открыл глаза и снова увидел перед собой огромную руку с желтыми кривыми ногтями.
   - Ну теперь ты доволен? Мне тоже было немного больно, - скривив губы в подобии извиняющейся улыбки, добродушно сказал Мотя.
   Бросив на него выразительный взгляд вместо ответа, я опять схватился за его руку и, пошатываясь, встал.
   - Это хоть стило всего? - уже более миролюбиво спросил я.
   - О, ты даже не представляешь! - довольно откликнулся Мотя. - Я так смеялся, что чуть вместе с тобой за компанию не описался!
   - Все ангелы такие, как ты, или есть и нормальные?
   - Большинство - нормальные, но их нормальность тебе вряд ли понравится, - уже серьезно ответил Мотя.
   - Почему? Всем нравится нормальность. И не всем нравится лететь вертикально несколько километров без парашюта и не знать, что все это шутка. Это теперь будет мой обычный способ передвижения?
   - Нет, это только на первое время. Чтобы ты окончательно поверил, что я не человек, - беззаботно ответил Мотя.
   - Ты в следующий раз, уж пожалуйста, просто скажи, и я поверю во все, что угодно. Даже в то, что солнце встаёт на западе и заходит на востоке, а ночью выключается и спит под одеялом, - стараясь говорить спокойно, но все еще переполненный невысказанными ощущениями и чувствами, пробормотал я.
   - Договорились, - легко ответил Мотя.
   Я пристально на него посмотрел, убедившись, что мы действительно договорились, а потом огляделся по сторонам. Мы были в одном из скверов моего города. Я часто гулял здесь, когда возвращался из университета домой, и поэтому не мог спутать его ни с каким другим местом. Солнце, все еще яркое и теплое, уже повернуло к западу, купая в предзакатных лучах подтаявшие колючие сугробы. По тротуару медленно шли люди, подставляя уставшее после рабочего дня лицо легким порывам ветра. На мгновение воспоминания о беззаботных университетских днях щелкнули где-то внутри, и я вздрогнул. Тогда меня еще не терзало это бесконечное сверло в груди. Я тут же повернулся к Моте:
   - Ты вроде говорил, что мы должны пройти путь Данте?
   - Да, - тут же ответил Мотя.
   - Тогда почему мы не в Аду? Где души людей, которые сейчас страдают, потому что тогда не знали о Христе? Первый круг, лимб и все такое?
   - В Ад нам пока рано, - сказал Мотя. - Там очередь большая, много желающих сверху на экскурсии... Запись за полгода. К тому же там эти проверки постоянные, соблюдение технологий прожаривания, чтоб толщина котлов была правильной и чтобы эти черти весь бюджет себе на дворцы да на бассейны не перевели... В общем, пока все документы подашь и справки подпишешь, пока все печати получишь... Сам знаешь, в России же живешь.
   - Э-э-э... Ну да... - неуверенно протянул я.
   Мотя хмыкнул:
   - Значит, в очереди стоять не впервой.
   - Так я не попаду в Ад? Тогда зачем это все? - удивлённо спросил я.
   - Попадёшь, только не сейчас, слегка попозже, - уклончиво ответил Мотя. - Когда я получу отмашку от Главного.
   - Главного?
   - Да, Главного. А сейчас нам надо идти туда, - и Мотя указал вперёд неширокую асфальтовую дорожку, делящую парк на две части.
   - Но я не понимаю...
   - Ничего, потом поймёшь. Время у нас пока есть, - туманно ответил Мотя, глядя на часы, которые вдруг оказались у него на руке. - Пошли.
   - Но почему именно туда?
   - Потому что я так сказал, - твёрдо ответил Мотя и решительно зашагал по дороге
   Я догнал его только через несколько секунд.
   - А еще говорят, что у нас есть свобода воли, - проворчал я, стараясь вписаться в быстрые шаги Моти.
   - Есть, куда же она денется, - ответил Мотя. - просто если бы я решал... - он остановился, не договорив предложение. Я чуть помедлил, ожидая продолжения, но его не последовало.
   - Если бы ты решал - то что? - не выдержал я.
   - Ничего. Долго рассказывать, - буркнул Мотя и машинально потянулся к красному бантику на спутанных волосах. Я открыл рот, чтобы задать еще с десяток вопросов, но Мотя тут же меня перебил:
   - Цыц! Мы не болтать тут высадились! Будешь столько времени рот проветривать - муха залетит.
   "Мухи в начале апреля не летают", - обиженно подумал я. Значит, сбрасывать меня неизвестно откуда на высоте нескольких километров можно, а ответить на вопрос - совсем не бесполезный, кстати, ведь я до сих пор ничего не понимаю, - нельзя?
   - Да, именно так, - подтвердил Мотя и первый направился по широкому тротуару, покрытому тонкой ледяной коркой.
   Кипя от ангельской несправедливости, я догнал его и тяжело зашагал рядом. Некоторое время мы не разговаривали, и сумрачное молчание между нами нарушали лишь тихий шорох от шагов праздных гуляк да легкий свист ветра, запутавшегося в ветках. Сузив глаза, я тяжелым взглядом буравил затылок Моти и старательно молчал, всем своим видом показывая, как я отношусь к его диктаторским замашкам, и даже не успел отпрыгнуть в сторону, когда в меня вдруг со всей дури впечаталось нечто ярко-зеленое и шумное. От неожиданности я замахал руками и чуть не упал, поскользнувшись на застывшей луже.
   - Андрюша! Ну что же ты под ноги не смотришь? - укоризненно прокричала подбежавшая к нам женщина, подхватила нечто за капюшон и потащила в сторону. - Молодой человек, ох, извините бога ради, не доглядела.
   Зеленое маленькое нечто подпрыгнуло, вырвало капюшон из рук мамы и ускакало к скамейке. Я пригляделся и среди завалов зеленой ткани и синтепона разглядел раскрасневшееся лицо мальчика лет пяти, который, затаив дыхание, замирал у каждой лужи, осторожно носком сапога водил по тонкому льду и, когда тот неожиданно трескался и хрустел, возбужденно подпрыгивал от неожиданности и радостно вереща перебегал к другой.
   - Андрюша! - снова воззвала к сыну женщина. - Осторожнее, это же лед! Поскользнешься и упадешь! Или провалишься, вдруг там яма подо льдом!
   - Не пвовалюсь! - выкрикнул, не выговаривая букву Р, мальчик, - и не упаду!
   Вдруг он остановился и с интересом взглянул на кусты сирени за скамейкой и тротуаром. Там, за бордюром талая вода собралась в большую лужу, которая под вечер покрылась тонкой коркой льда. Глаза мальчика тут же ликующие загорелись, он радостно взвизгнул и подбежал к ней.
   - Андрюша, это глубокая лужа, не ходи туда! - только и успела крикнуть мама, как мальчик разбежался и изо всех сил прыгнул прямо в лужу. Лед хрустнул, но выдержал, а вот маленькие сапожки нет - мальчик поскользнулся и, от неожиданности взмахнув руками, упал и проехался несколько сантиметров на попе. Растерявшись и еще не почувствовав боли, он удивленно посмотрел на маму, и тут лед драматически хрустнул и растрескался, выпуская наружу холодную воду. Штаны и куртка мальчика мгновенно стали темно-зелеными. Почувствовав холод и боль, осознав, что произошло, мальчик скривил губы и заорал на весь парк.
   - Андрей! Ну я же тебе говорила, что там лед, что там глубоко, что упадешь, - укоризненно, но совсем не удивленно сказала мама, подойдя к сыну и доставая его за капюшон из лужи.
   - Я не зна-а-ал! - прорыдал мальчик. - Я не зна-а-ал, что там вода-а-а-а! И мне попу больно-о-о и сыро-о-о!
   - Конечно, больно, - терпеливо отвечала мама, отряхивая своего сына от налипших прошлогодних листьев и грязи, - ты же на лед упал. Вот если бы слушался меня, то не упал бы.
   -Я не знааал! - всхлипывая, повторил мальчик и протягивая маме поцарапанную ладошку.
   - А теперь будешь знать. Давай я подую, и все пройдет, - женщина заботливо, хоть и устало, вытерла лицо Андрея носовым платком. Тот доверчиво протянул оцарапанную руку, и мать, аккуратно взяв ее в свои ладони, начала дуть.
   - Ну как, теперь уже не больно? - спросила она через некоторое время, отпустил ладонь сына.
   - Дааа...Нееет!... - всхлипнув, ответил Андрюша.
   - Вот и хорошо, - удовлетворенно ответила мать и, взяв мальчика за руку, потянула его вперед по дороге. - Пойдем домой, нам с тобой еще ужин к папиному приходу готовить.
   Мальчик кивнул и, бросив обозленный взгляд на лужу, засеменил своими короткими ножками за мамой.
   Почему-то увиденная сцена меня очень заинтересовала, и я машинально, как и всякий писатель, оставил мысленную зарубку: вот что можно описать, вот что будет интересно - обычная зарисовка из жизни, без вселенских страстей и ужасов, но такая простая и понятная, а вместе с этим объемная, не уступающая по глубине трагедии солдата на войне. И без этих всяких "сухих глаз в сухом небе Афганистана". Я уже потянулся в карман за телефоном, как вдруг Мотя тяжело вздохнул и хмыкнул.
   - Все вы как этот Андрюша, - проговорил он. - Не знаете ничего - да даже сотой доли от всего мира не знаете! - и все равно так же с разбегу прыгаете на лужу, а потом плачете, что вас не предупредили. Привязать бы вас всех к стулу, дать инструкцию по применению этого мира и заставить вас читать и заучивать наизусть! И экзамены потом сдать. Только не такие, как у вас сейчас, эти ваши ЕГЭ, а настоящие, чтоб без блата и взяток, а по-честному. А всех, кто не сдал, не допускать до участия в жизни. Прав на управление, так сказать, не давать.
   Я промолчал, удивившись и не зная, что ответить. С одной стороны, это кажется разумным, и я сам об этом постоянно думаю, а Мотя - ангел (ну, или я сейчас просто активно галлюцинирую), а значит, несет нам волю Бога и спорить с ним вроде как неправильно. С другой стороны, все, что он говорит, как-то подозрительно похоже...
   - Все это похоже на диктатуру, - не выдержав, выпалил я и замолчал, не зная, как продолжить.
   - Диктатура и есть, - пожал плечам Мотя.
   Я снова промолчал, пытаясь правильно подобрать слова. В богословии я особенно силен не был, что какие-то элементарные вещи знал, хотя и не был в них особенно уверен. Поэтому, поразмыслив, я все же тихо выдавил:
   - Но ведь... Но ведь Бог, если он... если он есть, то он оставил нам свободу воли...
   - Оставил. И куда она вас привела? - ангел кивнул в сторону маленьких семенящих ножек под желтой курточкой. - В ту же самую лужу. Вот только тут уж вы одними синяками не отделаетесь.
   - Уж лучше синяки, - с жаром ляпнул я, - чем сидеть связанным по рукам и ногам и учить инструкцию по применению жизни вместо того, чтобы жить.
   - Это ты сейчас так думаешь, - ответил Мотя с непонятной горечью, - когда еще пороху толком не нюхал. Сидишь себе в обставленной квартирке, по клавишам стучишь. Молодец, конечно, что стучишь. А вот когда припечет, сможешь ли так легко отказаться от этого?
   - От чего? - не понял я.
   - От своей квартирки. От клавиш. От мечты. От удобной жизни, в которой все есть.
   Я снова замолчал, проверяя свои чувства.
   - Смог бы, - через некоторое время твердо ответил я, - если бы был уверен в том, что я делаю это как свободный человек.
   - Что ж, ты счастливец, раз так в этом уверен, - проговорил Мотя. - А я вот не смог. Не смог смириться со свободой.
   - Как так? - не понял я. - Ты ведь ангел! Разве не ты должен нести нам Божественную весть о свободе?
   - Должен. И я ее нес. Раньше, - мрачно ответил Мотя и замолчал, нахмурив лоб и о чем-то задумавшись.
   Он как будто боролся с собой: говорить или не говорить? Наконец, решив что-то, он тихо заговорил:
   - Когда я был на небесах, я был счастлив. Я бесконечно верил в мудрость Отца. Представляешь, как я радовался, когда вы появились? Как я гордился вами! Вашей способностью не подчиняться, делать выбор, решать. Как будто я нашел в лесу маленький росток, а он на моих глазах вырос в могучий дуб, который не склонится перед ветром и бурей. Но потом я оказался здесь, на земле. И понял одно: свобода воли, ваш дар, которым нас обделили, - это же только идея! Она неживая, нематериальная, не чувствующая. Ее нельзя проверить: а вдруг она неправильная? А квартирка и клавиши на компьютере всегда имеют форму. Мечта имеет форму. У всего этого есть цвет, запах, ощущения... - Мотя замолк, глубоко задумавшись, и снова машинально потянулся к красному бантику на спутанных жестких волосах. - А у свободы формы нет.
   - Я не понимаю, - честно сказал я. - Какая форма? Какой запах? У мечты не бывает формы. Она не более материальна, чем идея.
   Мотя очнулся от задумчивости и посмотрел на меня. В его глазах промелькнула тень каких-то воспоминаний, но он и словом не обмолвился:
   - Может, и хорошо, что не понимаешь, - ответил он. - Те, кто встал на перепутье и все понял, обычно хорошо не заканчивают.
   - О чем ты?
   - Неважно. О, смотри-ка, мы уже пришли!
   "Куда?" - хотел спросить я, но не успел. В попытках понять, о чем говорит Мотя, я не заметил, как наш тротуар пересекся с другим, более узким, и прямо перед нами вышли две женщины, нагруженные пакетами и сумками. Не сумев вовремя среагировать и остановиться, я грудью наткнулся на одну из них и чуть не свалил ее с ног.
   - Молодой человек, осторожнее! - недовольно сказала она, поправляя сумку на плече. На вид ей было лет пятьдесят, обычное, ничем не примечательное лицо сначала недовольно вытянулось, а потом негодующе скривилось - она увидела Мотю.
   - Здрааасьте, - ангел растянул губы в щербатой улыбке, отчего его лицо сморщилось в устрашающей гримасе головореза.
   Женщина со смесью страха и возмущения на лице отодвинулась от нас, взяла свою товарку под руку, и они быстро пошли вперед, периодически на нас оглядываясь.
   - Что ж ты так бедных женщин, пугаешь, а, писака? - хмыкнул Мотя. - А с виду вроде интеллигентно выглядишь. Тебе бы помыться, что ли...
   - Иди ты! Мог бы и предупредить, - возмутился я, но тут же отметил, что Мотя прибавил шагу и уже обогнал меня. Смиренно пожав плечами, я тоже ускорился, и мы почти догнали женщин, но они были так увлечены разговором, что не заметили нас.
   - Так о каком перепутье ты говоришь? И почему там все плохо заканчивают? - спросил я у Моти, но тот не ответил, продолжая идти за женщинами и почти наступая им на пятки. Но странное дело: женщины как будто не видели и не слышали двухметрового бородатого мужика, идущего за ними, хотя всего лишь минуту назад крайне неодобрительно на него посмотрели.
   - А ты знаешь, какие у Нинки шторки дома? - заговорщически спросила одна из них с яркими черными волосами, скрученными в узел на затылке.
   - Знаю, Лена, и не говори, - ответила вторая, та, в которую влетел я. - Порой вечером заглянешь в ее окна, а там не шторы, а какое-то непотребство висит. Если бы моя квартира была, ни за что такие бы не повесила, только перед соседями позориться.
   - Да, Наташ, да! - с жаром заговорила другая. - И моя доча все время говорит: Нинкина Дашка в школу в грязных брюках ходила, в брызгах вся. Видимо, машина где окатила, да так с тех пор и ходила в брюках с пятнами: мать-то одежду не стирала! И, главное, обе, что мать, что дочь: худые, серые, чуть-что сразу дергаются, как будто зашуганные. Из-за Нинки Дашка в окно и сиганула, наверно... У дочи в классе вчера траурная линейка была, потом весь класс стянули да на собрание отправили. Класска им там что-то про сострадание втирала. А моя доча-то вчера и призналась: жалко конечно, говорит, Дашку-то, но она в классе синим чулком была, никто ее и не любил сильно.
   - Да, я тоже слышала, - кивнула Наташа, махнув тонким хвостом слегка засаленных волос мышиного цвета. - Сына говорил как-то, что с Дашкой никто дружить не хочет.
   - То-то и оно! Нинка воспитывала Дашку и, видать, плохо воспитала, раз такая же зашуганная и серая была, как мать. Жалко Дашку-то: ведь до чего мать довела, наверно, что с балкона решила сигануть. И Толика тоже жалко: мужик - кремень, мастер на все руки, красавец, сажень в плечах, я сама, когда молоденькой была, в него влюбилась даже. А он выбрал кого? Эту серую мелкую мышь, которая даже слова вставить в нормальный разговор не может. Да еще и дочь толком родить не смогла, после первой же беременности пустоцветом осталась. Не то что я, у меня вот и дочь, и два сына, и все красавцы. А ведь дети Толика могли бы быть, если бы тогда меня на Нинку не променял, - Лена гордо тряхнула своими черными волосами и перехватила пакеты.
   - Ну, Толик-то тоже, говорят, не святой, - осторожно вставила Наташа. - Вроде, бывало, и Нинку, и Дашку поколачивал, так что соседи даже полицию пару раз вызывали.
   - Да ну тебя! - отмахнулась черноволосая. - У них же в соседях эти интеллигенты вшивые, Ковали, они за любой подзатыльник полицию готовы звать. Грубое обращение с детьми, как же! А я вот думаю, что нельзя ребенку давать показывать свой характер, пусть знает, кто в семье главный, а то потом забот не оберешься. Как только показал характер, так его и ремнем по заду.
   Наташа промолчала, лишь неопределенно пожав плечами, а Лена тем временем продолжила:
   - Ну, может, и бил их Толик, да только всегда любя! Да и такую, как Нинка, как не побьешь? Мне самой ей стукнуть хотелось, когда в школе с ней встречалась: тихая, серая, слова у нее не выманишь, тьфу! - аж противно!. И Дашка наверняка такая же была. Вот Толик иногда и лупил... Но по-доброму, без синяков...
   - Не знала я об этом, - тихо проговорила Наташа.
   - Да и я не знаю! - тут же отозвалась Лена. - Это же только мысли мои задним числом. Никто не знал! Мало ли почему они по полу постоянно стучали. Ладно, пойдем, надо свечку за Дашкин упокой поставить.
   Невольно прислушиваясь к разговору, я и не заметил, как мы дошли до конца парка. Точнее, до начала: впереди стояли высокие каменные ворота с тремя арками с узорными металлическими решетками. За ними открывалась просторная асфальтированная площадка для остановки автобусов и троллейбусов, а дальше, недалеко от парка, стояла церковь. Средней высоты, с желтыми стенами и белыми колоннами, расписанная, как пасхальное яйцо, она отливала золотом в последних лучах заходящего солнца. С разных сторон в нее стягивался народ, старательно маневрируя между бездомными, которые сидели прямо на асфальте или на ступенях перед порталом с протянутой рукой. Я вопросительно посмотрел на Мотю, не решившись спросить о том, куда мы идем, чтобы женщины не поняли, что мы их подслушали. Но Мотя лишь пожал плечами и продолжил свой путь, не отставая от них. Чертыхнувшись про себя, а потом извинившись, когда вспомнил, что Мотя слышит мои мысли, я пошел за ним.
   Наша группа обошла танк, стоявший на постаменте в середине площади между главными воротами и остановкой (всегда интересовало, к чему здесь танк? Почему у нас в стране в самых разных и неподходящих для этого местах стоят танки?), перешла дорогу и вышла к церковному забору. Мимо неслись машины, с гудящим треском в рельсах проехал трамвай и затормозил на остановке, выпуская людей. Я мог говорить громко, не опасаясь быть услышанным, но все равно почему-то прошептал:
   - Мы идем в церковь?
   Мотя снова проигнорировал мой вопрос, и я, поникнув плечами, смиренно потопал за ним. Почему-то идея явиться в церковь в присутствии ангела (или излишне активной галлюцинации, кто знает?) немного смущала. Интересно, а много ли таких людей, которые посещают церковь в компании личного ангела?
   - Я не твой ангел, - ворчливо отозвался Мотя. - Я свой собственный. А таких парочек, как мы с тобой, немного, но они есть. Хотя, честно сказать, не люблю я эти ваши церкви. Не продохнуть от ладана, и от золота вечно глаза слезятся. Еще и в некоторых церквях умудряются труп на общее обозрение выставить. Как будто вам Кунсткамеры мало.
   - Как это - ты не любишь церкви? - удивился я. - Там же вроде того... Вся ваша братия...
   - Вот поэтому и не люблю, - так же хмуро отрезал Мотя.
   - Я немного помолчал, но не смог сдержать потока вопросов:
   - А с тебя иконы пишут? Ну, знаешь, как с архангела Михаила... Или Гавриила, или ангела-хранителя?
   - Ты знаешь, что в своем истинном виде у меня нет тела и куча глаз в самых неожиданных местах? Если ты не видел подобных икон, тогда нет, не пишут, - ёрнически ответил Мотя, а потом уже спокойнее добавил: - Про меня вообще мало кто знает. Только животные и растения, с которыми я всегда жил. Не вмешивался я в ваши людские дела, пока не попросили, только издалека наблюдал.
   Я хотел спросить еще что-то, но две женщины, обсуждая Нину и ее покончившую жизнь самоубийством дочь Дашу, наконец дошли до ворот в церковный дворик. Искусно маневрируя между протянутыми руками бомжей, что говорило об их опытности, женщины накинули на головы платки, перекрестились, поднялись по ступенькам и вошли в церковь. Я неуверенно замер на паперти у портала, не зная, как мне поступить.
   - Чего застрял? - тут же насторожился Мотя.
   - Мне следует... Мне нужно... - на меня вдруг напало смущение.
   - Что? - непонимающе спросил ангел.
   - Ну ты знаешь... Перекреститься? Чтобы войти в церковь?
   Мотя прищурившись посмотрел на меня, а потом вдруг громко фыркнул и сказал:
   - А раньше как заходил в церковь?
   - Просто заходил, - честно ответил я, ожидая грома и молний.
   - Ну и сейчас так же заходи, в чем проблема-то?
   В том, что я в первый раз в церкви с ангелом, который, вообще-то Божий вестник, хотел сказать я, но в это время Мотя усердно поковырялся в ухе желтым длинным ногтем, и фраза застряла в горле. Ангел с ехидцей крякнул, усмехнувшись моим мыслям, первым потянул на себя тяжелую деревянную дверь и вошел в притвор церкви. Я прошмыгнул за ним.
   Дверь за нами с тяжелым грохотом и скрипом закрылась, и я невольно втянул голову в плечи. Несколько мужчин и женщин, до этого самозабвенно крестящихся у дверей, недовольно посмотрели на меня и опять отвернулись. Благообразная жилистая старуха, стоящая за прилавком и поправляющая свечи в ящиках, сузила глаза, одарив нас презрительно-изучающим взглядом, а потом так сурово шикнула, что мне захотелось тут же малодушно закрыть за собой дверь с той стороны.
   - Да, - протянул Мотя, - настоящая церковная атмосфера. Вот это я понимаю - любовь и всепрощение.
   Старуха цыкнула на Мотю еще раз с таким видом, как будто смыслом всей ее жизни было не давать прихожанам, тем более, таким, как он, болтать в церкви. Мотя ругнулся про себя, повернулся к старухе и посмотрел на нее ответным взглядом, в котором заплясали яркие золотистые искры. От неожиданности старуха вздрогнула, неосознанно сделала шаг назад и уткнулась спиной в стеклянные шкафчики с иконами, книгами и крестиками. Тонкое стекло затряслось и звонко зазвенело, с полок посыпалась всякая мелочь, несколько книг с грохотом упали плашмя. От внезапного грохота, раздавшегося в тихой, заполненной шёпотом и шелестом церкви, как гром с молнией, несколько прихожан резко вздрогнули и оглянулись. Старуха, красная, как маковый цветок, все так же прижимающаяся спиной к стеклянным дверцам, затравленным взглядом посмотрела на недовольных прихожан, но тут же о них забыла, вернувшись глазами к золотистым искрам на лице ангела.
   Мотя еще несколько мгновений буравил ее взглядом, а потом отвернулся и усмехнулся. Я еще раз оглядел напуганную старуху и вдруг ощутил острый укол жалости.
   - Зачем ты так? Она же перепугалась до смерти!
   - А я здесь не для того, чтобы вас веселить, - грубовато ответил Мотя. - Время, когда я раздавал вам сахарных розовых пони, закончилось в девяносто четвёртом году.
   - В девяносто четвёртом? Почему?
   Но Мотя опять ничего не ответил. Вместо этого он затянул пояс своего грязного пальто потуже и прошёл вперёд. Кинув извиняющийся взгляд на старуху за прилавком, я прошмыгнул за ним.
   В церкви было много людей, в основном женщины разного возраста, но тут и там то и дело мелькали детские макушки, жмущиеся к материнским юбкам, и мужские фигуры. Вечерняя служба еще не началась, и в ожидании священника прихожане в большинстве сновали между иконами, как заведённые ставя свечки и выцеловывая защитное стекло. Когда-то давно, когда у меня в руках было не перо, а школьный рюкзак, я так же, как и они, перебегал от одной иконы к другой, набрав целый кулак тёплых восковых свечей. Тогда я думал, что чем больше свечек я поставлю, тем больше вероятность, что Бог меня услышит. Пиком моей религиозности стали выпускной одиннадцатый класс и экзамены, от которых зависело поступление в университет. Но с тех пор прошло много времени, и опыт заменил детскую наивность и желание верить в чудеса. Не то чтобы я не верил в Бога (а уж сейчас особенно, когда один из представителей его воинства стоял буквально в шаге от меня), но в какой-то момент я перестал верить в людей, несущих Его слово. Уж слишком среди них было много тех, кто заменял его своим. Поэтому сейчас, смотря на прихожан, мечущихся, как муравьи, от одного кандила к другому, я испытывал некоторое чувство превосходства, смешанное с ощущением стыда и недоумением.
   Мотя тем временем, как ледокол, протолкнулся сквозь толпу по боковому нефу и вышел к кандилу рядом с иконой распятия Христа. Виновато посмотрев на расступившихся прихожан, я прошел за ним и врезался ему в спину, когда он резко остановился.
   - Эй, ты чего? - возмущенно воскликнул я, потирая ушибленный нос. 
   Но Мотя снова ничего не ответил и лишь молча смотрел перед собой. Я проследил за ним взглядом и разглядел тех двух женщин, с которыми мы скоротали путь сюда. Одна из них, Наташа, кажется, с тонким хвостом мышиных волос, крестилась, подобострастно смотря на икону, а вторая в это время пыталась зажечь свою свечу от других, но что-то шло не так: свечка, как живая, отчаянно не хотела зажигаться, каждый раз неуверенно вспыхивая тусклым огоньком и тут же затухая. Наконец, не выдержав, темноволосая женщина сквозь зубы выматерилась, расковыряла фитиль, подожгла и с размаху вставила свечу в подсвечник.
   - Даже свечи толком сделать не могут, - раздраженно проворчала она и повернулась к своей подруге: - Ну, за Дашку, чтоб земля пухом... Что там еще говорить надо? Чтоб на том свете было лучше, чем на этом.
   Наташа кивнула и вслед за подругой поставила свою свечку. Потом они обе снова чинно перекрестились, не сводя глаз с лица Иисуса Христа на иконе.
   - Нинку-то я тут не вижу, - зашептала темноволосая. - Уж ради дочери-то могла бы прийти на вечерню. Я вот Дашку, считай, и не знала почти, а все равно тут стою, свечи за упокой ставлю, семьдесят рублей, между прочим, потратила.
   - Ну... может, дела у нее... - неуверенно протянула Наташа.
   - Да какие могут быть дела? Что важнее, чем за упокой доченьки свечку поставить?
   Наташа не ответила и начала осматриваться в поисках чего-то. Потом вдруг повернулась к подруге и быстро заговорила:
   - Лен, я пойду еще свечку Александру Невскому поставлю. Сама же знаешь, сын в армии, боязно мне что-то за него.
   - Конечно-конечно, - с готовностью откликнулась темноволосая. - Сын - это святое. Сама переживала, когда мой старшенький в армию пошел, каждую неделю в церковь ходила.
   И с этими словами они развернулись и прошли в противоположный неф. Мотя, так ничего и не сказав, махнул мне рукой и пошел за ними. Чувствуя себя хвостом излишне активной собаки и снова виновато расталкивая всех, я проскользнул за ними. Наташа и Лена остановились около большой, почти на всю стену, отливавшей золотом иконы, на которой был изображен бородатый мужчина в доспехах и мечом в руке - святой князь Александр Невский. Рядом с иконой стояло кандило, в котором почти не было пустых подсвечников. В воздухе стоял запах ладана, от тающего воска периодически раздавался треск, разлетались жирные масляные брызги, прилипая к нижней части иконы. Наташа остановилась у ног Александра Невского, на некоторое время закрыла глаза, беззвучно шевеля губами, а потом осторожно зажгла свечу и аккуратно вставила ее в подсвечник. Ее руки чуть-чуть дрожали, и я услышал очень тихий, еле сдерживаемый всхлип. Быстро вытерев глаза, Наташа кивнула Лене, и они, немного помявшись, повернулись и пошли на выход, так и не дождавшись начала вечерней службы. Я уже подобрался идти за ними, как вдруг заметил, что Мотя отстал. Я обернулся, собираясь сказать что-то колкое, но тут же, удивленный, остановился: ангел застыл, не сводя глаз с кого-то, кто стоял за колонной. Я прошел чуть в сторону, пытаясь рассмотреть того, кто привлек внимание, и вдруг в толпе ничем не примечательных мужчин и женщин заметил ее. Это была девушка лет двадцати пяти, тихо притулившаяся около колонны и с отсутствующим взглядом смотревшая на иконостас, как будто потерявшись в своих мыслях. На голове ее был повязан красный шарф, который кровавым пятном выделялся на фоне серой объемной куртки и темных джинсов. В руках она теребила какой-то листок бумаги. "Кто это?" - хотел спросить я, но тут девушка, наверное, почувствовав на себе чужой взгляд, резко повернулась и посмотрела на нас огромными ярко-зелеными глазами. Мотя тут же встрепенулся, спрятал лицо в капюшон и поспешил на выход. Он не заметил, как девушка проводила его подозрительным взглядом и вернулась к созерцанию иконостаса. Не останавливаясь больше и наплевав на других прихожан, я решительно растолкал толпу и бросился за Мотей.
   Мотя ждал меня во дворе, кормя голубей хлебными крошками. Я выбежал из церкви, оглушительно захлопнув за собой дверь, и вдохнул наконец полной грудью, вымывая из легких удушающе-сладкий запах ладана. В голове тут же прояснилось, сонную вялость как рукой сняло.
   - Зачем мы туда ходили? - тут же подлетел я к Моте. - Кто эти женщины? А девушка?
   Рука ангела дернулась и схватилась за красный бантик на волосах, но Мотя тут же овладел собой и встрепенулся. Он тяжело повернулся ко мне и ответил:
   - Неважно. Потом как-нибудь узнаешь. Сейчас нам надо туда, - Мотя указал пальцем вниз по дороге в сторону от церкви и без лишних слов зашагал туда. Только через мгновение опомнившись, я рванул за ним.
   - Зачем мы туда идем?
   - Надо, - буркнул ангел.
   - Надо? - воскликнул я. - Кому надо? Почему?
   Мотя снова не ответил, только сильнее сжав зубы. И я не выдержал:
   - Ты мне ничего не говоришь и не объясняешь! Что я должен делать? Зачем я здесь? Между прочим, в "Божественной комедии" Вергилий во всем помогал Данте. А ты ведешь меня как какую-нибудь болонку на поводке!
   Мотя хмыкнул, но снова ничего не ответил.
   - Чего ты ухмыляешься? - возмутился я. - Ты будешь объяснять? Я же должен написать что-то по результатам этого "путешествия" - я пальцами показал кавычки, - так? Тогда как я могу написать хоть что-нибудь, когда я ничего не знаю и ничего не понимаю?
   Возмущенный, я остановился, решив, что больше не сделаю и шага, пока Мотя со мной не поговорит. Но ангел даже не обратил внимания и продолжил идти, когда я встал, скрестив руки на груди, посередине церковного двора. Я уже собрался окрикнуть его, как вдруг отчетливо услышал громкий влажный всхлип. Я тут же обернулся и увидел женщину, сгорбившуюся на скамейке в стороне от главного тротуара. Присмотревшись, я понял, что это та самая Наташа: ее тонкий засаленный хвост сероватых волос слегка трясся в такт тихим рыданиям. Что-то внутри меня ухнуло вниз, а сердце подскочило до самого горла. С самого детства я не мог смотреть на плачущих девочек и женщин. Мне тут же становилось плохо, руки и ноги начинали трястись, а в голове проявлялся только один вопрос, собой закрывая все другие: "Как я могу помочь?" Не в силах раздумывать больше, я неуверенно подошел к женщине. Судя по тяжелым шагам за спиной, то же самое сделал и Мотя. 
   Наташа продолжала горько рыдать, даже не заметив нас. Поэтому я потоптался на месте, не зная, с чего начать: сначала спросить, что случилось, или сразу предложить помощь. Я немного подумал и в качестве компромисса громко откашлялся. Женщина подпрыгнула от неожиданности и диковато посмотрела на меня, забыв даже всхлипнуть. Смутившись, я тут же выпалил:
   - Штслчилсь чеммогпомчь?
   Наташа сначала испуганно, а потом недоуменно посмотрела на меня, а я почувствовал, как по лицу начала разливаться краска. Ну почему я всегда краснею, когда разговариваю с незнакомыми женщинами?
   - Чего? - переспросила Наташа, вытерев щеки тыльной стороной ладони. 
   - Что случилось? - взяв себя в руки, спросил я отчетливым голосом. - Могу я чем-либо помочь вам?
   Глаза женщины на мгновение недоуменно округлились, но тут же ее лицо искривилось в болезненной гримасе, и она снова заплакала. Не зная, что делать, я присел рядом и осторожно положил руку на ее плечо. Очевидно, это было лишним, потому что женщина совсем уж горестно всхлипнула и, повернувшись ко мне и опустив голову, шумно зарыдала в мое плечо. Ошеломленный, я застыл, боясь даже шелохнуться. Мотя, с интересом за всем этим наблюдавший, демонстративно засунул руки в карманы и ухмыльнулся, всем видом показывая, что он не собирается мне помогать.
   Минут пятнадцать женщина рыдала, вымочив слезами рукав моей куртки и заставив меня втянуть голову в плечи почти до ушей. Наконец, успокоившись и периодически икая, женщина подняла голову и посмотрела на меня.
   - Ч-что случилось? Чем я могу п-помочь? - слегка заикаясь, нервно повторил я.
   - Ох, милый, ничем не можешь, - горестно всхлипнула Наташа. - Да и никто, видать, не может. Антошенька-то, мой старшенький, из армии недавно вернулся, а потом снова ушел... Уж чего я только не делала... Каждый день как на минном поле сижу, телефон из рук не выпускаю, все жду, что позвонит. И рассказать-то толком никому не могу - ни мужу, ни свекру со свекровкой, ни соседям... Трясусь каждый день, что ко мне оттуда, - она пальцем указала наверх, - придут... Ей-богу, если бы знала, что так будет, контракт бы этот порвала, зубами загрызла! - и женщина снова зарыдала.
   - Какой контракт? - непонимающе спросил я.
   - Да тот самый, военный контракт. Сама же заставила Антошу подписать его. Да я разве виновата? - начала оправдываться она, как будто я в чем-то ее обвинял. - В военкомате обещали, что будет достойная профессия, денег много будет получать, мир увидит. А Антоша-то у меня шебутной, все норовит куда-нибудь влезть, что-нибудь стащить. Вот я и подумала, что лучше уж армия, чем тюрьма. Заставила его контракт подписать, вот так и ушел от меня служить месяца два назад сыночка мой старшенький.
   - Два месяца назад подписал контракт? - недоуменно переспросил я. - Но ведь...
   Я начал говорить и замер, не зная, как продолжить. Интересно, а можно ли было найти еще более неподходящее время для того, чтобы проходить военную службу по контракту? Я вопросительно посмотрел на Мотю, но тот, не отводя глаз от женщины, лишь скривил физиономию в непонятной гримасе - то ли жалости, то ли презрения. Так, значит, отсюда помощи не дождешься. Стараясь, чтобы мой голос звучал мягко, я осторожно заметил:
   - Но ведь сейчас вроде как... э-э-э... война... Подписывать контракт на военную службу сейчас, чтобы не попасть в тюрьму, - это как... ну не знаю... прыгнуть в полынью зимой, чтобы согреться!
   Женщина тут же встрепенулась, как будто ее ужалила пчела.
   - Какая война, молодой человек?! Нет никакой войны. Все же знают, что идет эта самая... спецоперация по денаци... дефици... дефекац... денафици... Ну, в общем, вот по всему по этому! - возмущенно проговорила она, на миг, кажется, даже забыв о своем сыне. - Вот вы, молодой человек, вроде выглядите образованным и интеллигентным, а такие глупости говорите!
   - Действительно, писака, вот это ты махнул, - теперь уже смотря на меня своими искрящимися глазами, подленько заржал Мотя. - Все вокруг умные, понимают, что стабильности вокруг столько, что из зада лезет, один ты все про войну да про войну.
   Я выразительно посмотрел на ангела, взглядом призывая его заткнуться. Тот равнодушно пожал плечами, всем своим видом показывая, что его хата далеко не в центре деревни. Зато Наташа наконец сфокусировала заплывшие глаза на Моте, обвела его взглядом с ног до головы, отдельно остановившись на растрепанных жестких лохмах, и брезгливо отодвинулась от него. Мотя в ответ насмешливо хмыкнул, но ничего не сказал.
   Решив, что нужно как-то разрядить обстановку, я очень вежливым и мягким голосом произнес, переводя разговор на более безопасную тему:
   - Прошу прощения, не подумал. А что дальше случилось с вашим сыном?
   - А что дальше? - тут же переключилась Наташа, снова всхлипнув. - Он мне сначала каждые выходные звонил или писал, говорил, что все хорошо, что на учения какие-то их везут, обещал, что денег много привезет. А потом одни выходные не звонит, вторые. Я сначала думала, что он на учениях, времени нет, чтобы написать или позвонить, себя успокаивала. Месяц уже прошел, а от Антошеньки ни слуху, ни духу не было. За это время я столько всего передумала, чего только не делала...Грешным делом даже думала в военкомат позвонить...
   - А что именно вы делали? - с любопытством спросил ангел.
   Наташа, погрузившись в свой рассказ, даже не заметила, кто задал этот вопрос. Она тут же встрепенулась и начала перечислять.
   - Ой, чего только не делала! И молилась, и свечки ставила, ползарплаты на них перевела, и к бабушке ходила, чтобы порчу с сыночка сняла... Иконку вот Александра Невского купила, - с этими словами она достала из внутреннего кармана небольшую позолоченную картонку и доверчиво показала нам, - теперь вот ему буду молиться, авось пронесет...
   - А, ну тогда, конечно, пронесет, - глубокомысленно согласился Мотя. - Как профессионал говорю.
   - Да какой там пронесет! Вчера ко мне невеста Антошина, Аленка, прибежала, говорит, тетя Наташа, горе у нас случилось, и показывает видео это страшное в интернете, - Наташа не выдержала и снова бурно разрыдалась мне в плечо. Я опять смущенно застыл, не зная, что делать и как успокоить. После отчаянного бурления мыслей в голове я осторожно поднял руку и положил ее на плечо женщине. Наконец, когда я уже кожей чувствовал сырой рукав, Наташа утерла слезы и, попеременно всхлипывая и икая, продолжила свой рассказ.
   - Аленка где-то в этом вашем интернете видео нашла. А на этом видео, - Наташа подавила рыдание, - сыночка мой, Антошенька, раздетый, в штанишках одних, в плену у украинцев этих проклятых! Они его, говорит, взяли, когда русская колонна по дороге к городу какому-то ихнему ехала. Ехала, никого не трогала, а они, ироды проклятые, расстреляли все танки, почти всех парней погубили, мой сыночка да еще несколько других в живых осталось. Антоше только в плечо прилетело, обошлось почти. Вот так-то, ведь, от этих украинских нехристей чего еще ждать: взяли и обстреляли мальчиков наших невинных на танках, которые просто ехали и трогать никого не думали! Недаром говорят, что все они фашисты там, всех надо к стенке поставить, никого не жалеть! - горячо закончила Наташа, в порыве чувств даже хлопнув себя ладонью по руке.
   - А чего ж эти невинные мальчики забыли-то в чужой стране? - грубо спросил Мотя, продолжая меланхолично крошить хлеб голубям.
   Женщина подняла на него суровый взгляд покрасневших и опухших глаз:
   - Они там нас защищают! От бандеровцев и нацистов! Если бы не наши мальчики, нас бы давно уже как народа не стало! Страны бы нашей прекрасной не было! Всех бы проклятые американцы и бандеровцы захватили и рабами сделали!
   - А на чужой земле-то почему?
   - Потому что вдвойне герои! Всякий на своей земле воевать может, а ты пойди повоюй на чужой! И вообще не чужая это земля! Украина испокон веков нашей была!
   - А, ну тогда понятно, супергерои, что тут еще скажешь, - серьезно ответил ангел, передавая мне эстафету ведения диалога.
   Я чуть-чуть помялся, всем сердцем не желая продолжать эту тему, и осторожно спросил:
   - А почему вы не расскажете об этом? Что ваш сын в плену? Наверняка, если о нем узнают, его обменяют на пленных украинцев...
   - Ох, милый, да как я о нем расскажу? Я даже мужу заикнуться об этом боюсь! Антоша ведь в этом ролике... - разом смялась, как лист бумаги, Наташа, словно бы испугавшись чего-то. Потом она доверчиво наклонилась ко мне и тихо-тихо заговорила, периодически всхлипывая:
   - Антоша-то в этом ролике много чего нехорошего наговорил. Сказал, что в плену все понял, что на Украине фашистов нет, и единственные фашисты там - русские. Сказал, что с ним все хорошо, его вылечили эти бандеры и еще... - Наташа втянула голову в плечи, - еще сказал, что не знает, хочет он вернуться домой или нет...
   - А чегой-то? - искусно изобразив удивление, спросил Мотя. - Чего в прекрасной России не живется?
   - Да это все эти фашисты украинские! Запытали Антошу, наверно! Или показали, как у них там в богомерзкой Украине народ живет, вот и захотел остаться! Он же маленький совсем! Двадцать один год только недавно стукнул, автомата в руках никогда не держал, только когда фотографировался. Ему покажи, чего у нас нет, так и всему верит. Да и телевизора на Украине нет, откуда же ему знать-то, что в мире происходит?
   Наташа шумно высморкалась в носовой платок и вытерла рукавами куртки щеки.
   Мое сердце разорвалось от жалости к несчастной женщине. Надо бы как-то подбодрить, чтобы смягчить ее груз тревоги. Подумав, я проговорил спокойным и рассудительным тоном:
   - Не переживайте, если уж ваш сын в плену, то ничего с ним не сделают. Я слышал, украинцы не издеваются над военнопленными. Нужно только дождаться обмена... Не бойтесь, вернется ваш сын живым и здоровым...
   - Ох, милый, да разве этого я боюсь? Мне Антоша уже сказал, что с ним все нормально.
   - А чего тогда? - искренне удивился я.
   Женщина икнула и запричитала:
   - Как же я об Антошеньке мужу-то расскажу, после того, что сыночка на камеру сказал? Как соседям расскажу? А если подумают, что он предатель? Ведь у нас потом ой какие проблемы будут! Вот у соседей дочка с балкона сиганула, так их уже две недели трясут, никак отстать не могут, Нинка уже посерела вся и на улицу который день не выходит. А если ко мне так приходит будут? Да за предательство же не абы кто приходит, наверно, а какие-нибудь генералы. Я сейчас от страха каждый день трясусь, от каждого стука в дверь подпрыгиваю, а дальше что будет?
   Я потрясенно посмотрел на женщину, не веря, что все услышал правильно. Открыл рот, подумал, но, так ничего и не придумав, бесславно его закрыл. Потом посмотрел на откровенно посмеивающегося Мотю.
   - Ну а что, писака? - хохотнул ангел. - Ты ожидал, что услышишь слезную героическую историю о матери, ждущей своего сына из плена, которую можно будет в книге описать?
   Я пропустил его слова мимо ушей. Да не может такого быть, наверное, я просто услышал неправильно. Не может же мать военнопленного переживать не за сына, а за то, что за ней придут свои же? Это какой-то сюрреализм, это не может быть правдой... 
   - Ну так как, сынок, - Наташа доверчиво взглянула мне в глаза и заискивающе улыбнулась сквозь слезы. - Ты вроде вон как интеллигентно выглядишь, явно профессор или ученый какой. Может у тебя там, - она снова показала пальцем наверх, - связи есть? Ты им скажи, что мой Антоша-то не предатель, что он просто глупый мальчик, ничего не понимает. Еще скажи, чтобы к нам не приходили оттуда, что мы добропорядочные граждане и полностью его, - Наташа сделала ударение на этом слове и многозначительно подмигнула, как будто участвовала со мной в каком-то заговоре, - его поддерживаем. 
   Мне вдруг стали физически неприятны ее пальцы, простодушно придерживающие мое плечо, как будто когти стервятника. Я скривил вежливую улыбку и попытался отстраниться, но она крепко вцепилась в меня и не отпускала. Почувствовав, как по спине побежали мурашки, и передернувшись, я тем не менее взял себя в руки и, стараясь придать разумность дрожащему голосу, спросил:
   - Но вы же понимаете, что ваш сын теперь военный преступник? Он приехал в чужую страну, чтобы убивать чужих граждан, попал в плен, и теперь его наверняка будут судить?
   - Какое это убивать чужих граждан? - удивленно вскинулась Наташа. - Ничего об этом не знаю!
   Я замолчал и чуть-чуть подвис в ступоре. Потом отошел и еще раз мягко проговорил:
   - Но ведь ваш сын ушел на войну в другое государство, так? Значит, он ушел убивать жителей другой страны. Как бы там по телевизору не называли это действие, это война, вы же должны понимать.
   - Ничего не понимаю, ни о какой войне ничего не знаю, - засуетилась Наташа. - Сыночек мой пошел спасать жителей Донбасса. И никого не убивал! А если и убил - то так им и надо, бандеровцам проклятым! И вообще - при чем я здесь? Я-то точно никого не убивала и ничего не знаю!
   Я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. Голову вдруг застлал серо-коричневый туман, и на мгновение я даже перестал видеть. Нет, этого же не может быть... Наверное, я просто понял неправильно, наверняка все это можно объяснить...
   - Все ты понял как надо, - тихо сказал Мотя в стороне от меня. - И объяснить это тоже можно. Вот только надо ли?..
   - Натааааш! - вдруг громогласно раздалось откуда-то сбоку. От неожиданности я вздрогнул и автоматически повернулся на голос. К нам шла Наташина подруга - эффектная брюнетка с иссиня-черными густыми волосами, которая сопровождала ее в церкви, Лена, кажется.
   - Вот ты где! - воскликнула она, подойдя к нам. - А я тебя обыскалась! Думала, что ты уж без меня ушла. А это кто такие? - она брезгливо посмотрела на нас с Мотей.
   - Да так, никто, просто прохожие, помочь хотели, - Наташа быстро вытерла слезы рукавом, но Лена успела это заметить.
   - Господи, ты опять? - раздраженно спросила она. - Да ты радоваться должна, что Антоша твой на передовой, нас защищает, как настоящий герой! Представь, вернется он весь в орденах и медалях, девки к нему липнуть будут! Авось и привезет чего-нибудь дорогое - мультиварку там или микроволновку какую. А не вернется, так семь миллионов в хозяйстве тоже не лишние. Вот если бы мой сынок туда отправился, я бы такая гордая была, всех соседей бы заткнула! А ты все ноешь и ноешь! Вставай давай, пошли, нам еще в школу на собрание успеть надо, а не с этими, - она гадливо скривилась, - тут сидеть.
   Лена протянула руку Наташе. Та, на мгновение задумавшись, взяла ее и встала. Не сказав нам с Мотей ни слова, две подруги развернулись и, болтая о чем-то, пошли вниз по дороге прочь от церкви.

Глава 2. Похоть

   Потрясенный, я продолжал сидеть на скамейке, провожая взглядом удаляющуюся вниз по дороге парочку. Что сказать по этому поводу, я не знал - услышанное просто не укладывалось в голове, как я ни старался его утрамбовать. В конце концов устав примерять, с какого боку эта деталь встроится в мое мировоззрение, я снова подумал, что неправильно что-то понял, и попытался отбросить ее.
   - Зря, - меланхолично заметил Мотя, продолжая крошить хлеб в суетливо шевелящуюся голубиную кучу рядом с ногами. - Я же сказал: ты все понял правильно.
   - Откуда ты знаешь? - с вызовом спросил я. То есть несколько часов до этого ангел не потрудился и рта раскрыть, чтобы нормально мне объяснить, что здесь вообще происходит, а сейчас вдруг решил подтвердить мои неясные страхи и лишить меня всякой надежды?
   - Я знаю, потому что живу среди вас уже тридцать лет, - так же равнодушно сказал Мотя. - И эти тридцать лет - это, чтобы ты знал, не на курорте отдохнуть. Наташу я знаю давно, с самого рождения. И ей действительно страшно, - закончил ангел, а потом добавил: - за себя.
   - Но ведь..., - начал я, не зная, как продолжить. - Но ведь... Она же мать! Ее сын в плену! Неужели она не боится за своего сына?
   - Боится, - подтвердил Мотя. - Но за свое спокойное существование - за свою стабильность - она боится больше.
   Наверное, на мгновение я утратил контроль над телом и мышцами, потому что, когда снова сфокусировал взгляд на Моте, тот насмешливо смотрел на меня, кривя губы в бессердечной ухмылке. Я непонимающе встретил его взгляд. Откуда столько бесчувственности в ангеле?
   - Я же сказал: уже тридцать лет с вами живу, чувства слегка подрастерял за это время, - пожал плечами Мотя, а потом проговорил насмешливым голосом, в котором, однако, я почувствовал странную нотку то ли жалости, то ли горечи: - Сколько тут живу, все время поражался вам, интеллигентам. Вы как были оторваны от народа, так и продолжаете быть. Ты что же, думаешь, что если ты все время в книжках своих читал, что любая мать будет любить своего сына до конца, до бесконечности, то так есть и на самом деле? Спешу тебе доложить боевую обстановку, писака: все далеко не так. Вы, образованные, живете в своем радужном мире счастливых единорогов, где все люди добрые и гуманные, и даже не понимаете реальный мир, в котором таких Наташ, ты уж мне поверь, не одна и не две! И вы же при этом, не зная ничего о нашем - реальном! - мире, говорите этим несчастным одураченным вами людям, что они прекрасны, что у них понимание добра и зла от природы, что они по праву рождения не могут сделать ничего плохого! Пишете целые книги и трактаты, рисуете картины, снимаете фильмы! И не даете этим людям свободы и выбора осознать самих себя, понять себя! Вот ты, писака, хоть понимаешь, насколько твоя личность зависит от самоанализа? А если бы у тебя отняли эту возможность, сказали, что ты и так прекрасен без всякого самосознания, кем бы ты был? Ну давай, скажи мне, кем бы и где бы ты сейчас был?
   Мотя остановился, внимательно смотря на меня. Не зная, что ответить, я пожал плечами и спрятал глаза. Помолчав, ангел сплюнул и горько проговорил:
   - Такие, как ты, живут в ненастоящем мире, верят в то, что себе напридумывали, и заставляют других жить в нем же. Когда вы откроете наконец глаза, будет уже слишком поздно. Да что там говорить, уже сейчас поздно.
   Я не знал, что ответить на подобный горячий и малопонятный монолог, и снова пожал плечами, боясь поднять взгляд на Мотю.
   - Ничего, - спокойно сказал ангел, - ты еще поймешь, о чем я говорю. А теперь пошли.
   - Куда?
   - Вниз по дороге, - Мотя пальцем указал на тротуар, на дальнем конце которого все еще была видна Наташина макушка.
   - Зачем нам туда?
   - Вот заладил, - проворчал Мотя. - Нам все равно тут куковать какое-то время, пока тебе разрешение на посещение ада выписывают. Так почему бы тебе не показать свой город? Достопримечательности всякие, Центральные площади, улицу Ленина и Пушкина?
   - А ты здесь никогда не был? - сомневаясь, спросил я, но тут же встал, довольный, что Мотя ушел от своих странных философских умозаключений и монологов.
   - Был, но давно, лет десять назад, - уклончиво ответил Мотя, снова неосознанно потянувшись за красным бантиком.
   Проследив взглядом за его рукой, я чуть-чуть помолчал, а потом задумчиво проговорил:
   - Та девушка в церкви... В серой куртке и с красным платком на голове. Ты ее знаешь?
   Мотя невнятно мотнул головой и ничего не ответил, но мне показалось, что он втянул голову в плечи, как будто попытался спрятаться от нахлынувших воспоминаний.
   - Откуда у тебя этот бант на голове? - не отставал я. - Это она тебе его подарила? Десять лет назад, когда ты в последний раз был здесь?
   - Много будешь знать - скоро окажешься стареньким беззубым сморчком. Причем беззубым в буквальном смысле, - огрызнулся, показывая свой громадный кулак, Мотя и замолчал.
   Я понял, что сегодня его точно не разговорить. Что ж, может быть, получится завтра. Мы пошли по тротуару по направлению к центру города. На улицах было оживленно: люди шли нам навстречу по своим делам, толпились на остановках, толкались в проезжающих мимо трамваях, троллейбусах и автобусах. Был обычный будний вечер ранней весны, и мой город, серый и забрызганный грязью, сейчас казался похожим на облезлого уличного кота со свалявшейся шерстью и пятнами лишая. Но сырой запах, идущий от нагретого солнцем асфальта, как будто обещал, что скоро эти неподвижные колючие скелеты деревьев обрастут мясом и начнут тихо шелестеть свежими листьями под легкими порывами ветра, и город наконец проснется от зимней спячки и оживет. Как оживут и эти люди, которые сейчас спешат домой, не замечая ничего на своем пути и мечтая наконец оказаться за крепко запертой дверью, которая отделяет их от огромного и страшного мира.
   Неосознанно наблюдая за жизнью улицы, я заметил пожилую женщину в длинной бордовой куртке и фетровой черной шляпе, которая быстро шла нам навстречу, крепко перехватив в правой руке кожаную дамскую сумку. Ее лицо, покрытое преждевременными морщинами, застыло в выражении озабоченности, как будто она на своих плечах тащила все проблемы мира. За ней шел мужчина несколько старше меня, на лице которого я угадал то же самое выражение. Проводив их взглядом, я посмотрел вперед и неожиданно понял: десятки, сотни, тысячи людей передо мной были похожи на этих двух. Они шли и смотрели под ноги, их серые лица не озарялись улыбкой и лишь иногда кривились, когда они случайно сталкивались друг с другом или их взгляд падал на Мотю. Они все шли и шли навстречу нам, как одна за другой волны накатывают на берег, а я пытался устоять и не упасть под их нажимом и удержать маленький мягкий сверток у себя в руках...
   Я встрепенулся, как будто вынырнул из воды. Что это было? Я задремал на ходу? Кончики пальцев все еще помнили ощущение мягкой ткани детского одеялка с голубым вензелем под руками. Я осторожно скосил глаза на ангела, но тот как ни в чем не бывало спокойно шел сбоку от меня и умиротворенно посвистывал. Хм... Пора, наверное, лечить нервы. Я повертел головой, стряхивая остатки сна, и вдруг краем глаза зацепился за вывеску "Пятерочки" и ощутил жуткую жажду, как будто уже неделю не пил.
   - Надо бы в магазин зайти, - как бы между делом заметил я, - воды купить.
   - Зачем? - не понял ангел.
   - Эээ... Ну потому что я пить хочу, - недоуменно ответил я. А зачем еще покупать бутылку воды в магазине?
   - А, ну да, - ухмыльнулся Мотя. - Я и забыл, что ваше тельце - не вечный двигатель. Ну, коли надо, пошли в магазин.
   Ангел галантно пропустил меня вперед. Мы поднялись по ступенькам, прошли через стеклянную дверь и вошли в холл магазина. Я осмотрелся. Что-то было не так. Слишком много людей даже для вечера пятницы. Рядом с дверью, похватав коляски и корзины, стояло около пятнадцати или двадцати человек, как будто чего-то ожидая. Преимущественно это были женщины разных возрастов, но среди них были заметны и мужчины. Что за ажиотаж? Я попытался пройти мимо них к витрине с водой, но тут грузная, в два моих охвата, женщина в берете и длинной до пола шубе выступила вперед и громко каркнула мне в лицо:
   - Эй, парень! Ты куда это собрался?
   Я не сразу смог найти слова для ответа.
   - Купить, - тупо сказал я, растерявшись и не зная, как продолжить. Все слова вдруг выпали у меня из головы: вот уж не думал, что еще кому-то, помимо Моти, придется объяснять, зачем люди ходят в магазин.
   - Что купить? - тетка подозрительно сузила глаза, словно ожидая от меня какой-то подлой диверсии.
   - Воду...
   - Да, знаем мы таких, - возмущенно воскликнула она. - Все вы тут за водой, а как сахар привезут, так всех расталкиваете и по пять пакетов забираете! Все тут за водой! Так что давай вставай в конец очереди!
   - Но я на самом деле за водой... - промямлил я. - Не за сахаром...
   - В конец очереди! Вперед не пропущу! - женщина выставила свою обширную грудь колесом и вышла передо мной, как бронетранспортер. Ошарашенный, я попытался обойти ее слева, но на каждые три моих шага тетке достаточно было сделать полушажок, чтобы снова встать передо мной, поэтому у меня ничего не получилось. Попрыгав туда-сюда несколько раз, я наконец сообразил, что к чему, и остановился.
   - Отойдите! - громко сказал я. - Я просто хочу купить воду!
   - Не пущу! - крикнула тетка с таким отчаянным пылом, как будто только что остановила коня на скаку и теперь собирается войти в горящую избу, и схватила меня за руку.
   - Да что тут происходит... - начал было я, но тут чуть в стороне раздался гул возмущенных голосов. Я автоматически повернулся туда и увидел такого же, как я, удивленного молодого человека, высоко поднявшего перед собой телефон. Рядом, окружив его, как вражье войско, стояло несколько бабок с авоськами, корзинками и пакетами в руках. Обычно тихие и смиренные, сегодня лица божьих одуванчиков были искривлены в злобных гримасах пещерных троллей, в глазах читалось явное желание запинать парня ногами:
   - А ну убрал отсюда телефон свой, - заверещала одна из них, пытаясь с высоты своего небольшого роста выхватить у молодого человека телефон. - Хватит снимать!
   - Права нас снимать не имеешь! - вторила другая бабка, под шумок лягая парня ногой в калоше. - Мы свои права знаем, снимать нас нельзя! А ну убрал быстро! Нам ваших энтернетов не надо!
   - Шейчаш телефон шломаем, - пискляво прошепелявил дедок, не рискуя, впрочем, в отличие от своих престарелых подруг, выхватить телефон.
   - Успокойтесь, граждане, - с трудом перекричал возмущенный гвалт парень. По его изумленному лицу было видно, что он не ожидал такого внимания к собственной персоне. - А то я сейчас охранника позову!
   - Я те щас позову охранника, - взивзгнула одна из бабок, - а я милицию вызову! Вас, дармоедов с телефонами, девать некуда! Всех в армию надо! Пусть приезжают, забирают! Прямо в Магадан!
   - Я в вашем возрасте не разгибаясь на заводе работала! - брызжа слюной и потрясая палкой, кричала другая. - А вам бы все хиханьки да хаханьки, только и делаете, что хорошо живете! Вас бы на завод, как нас, да в три смены, да телефоны все отобрать!
   Потрясенный парень, продолжая держать телефон в руках, оглядел толпу и встретился глазами со мной. В его взгляде было полное непонимание происходящего. Я лишь беспомощно пожал плечами, не зная, как ему помочь, ведь я и сам не понимал, что здесь происходит. Тем временем, одна из агрессивных бабок, воспользовавшись тем, что парень отвлекся на меня, со всей своей цыплячьей силы замахнулась и наконец попала пакетом с чем-то объемным и хрустящим, по плечу парня. Тот коротко вскрикнул и выронил телефон на кафель под ноги толпы, схватившись рукой за ушибленной место. Бабка победно хекнула и встала перед ним в горделивой позе Родины-матери:
   - Так и надо, ирод! Чтоб тебе пусто было! И энтернет свой забери! Что за молодежь пошла, совсем уже ум потеряли с телефонами этими...
   И перехватив палку, она с явным удовольствием наступила на телефон и отошла. 
   - Да что же вы..., - начал было парень, бросившись к своему телефону, но тут внутренняя дверь магазина с душераздирающим скрипом отъехала вверх, и оттуда вышел слегка напуганный маленький мужичок-азиат, усердно таща за собой тележку, в которой ровными рядами были уложены большие трехкилограммовые пакеты с сахаром. Все присутствующие как по команде повернулись на звук открывающейся двери и замерли. Над холлом пронесся глухой вздох и на мгновение воцарилась тишина. Мужичок робко остановился в центре магазинного холла и тихо присел, прикрыв голову, как будто прячась от бомбежки. Глаза бабки, которая только что победила парня с телефоном, разом сузились, на лице появилось жадное выражение. Издав боевой вопль, разорвавший жадное молчание, она, расталкивая локтями других бабок и женщин, рванула вперед к тележке. Мужичок невнятно пискнул и попытался отойти в сторону, но не успел, когда бабка оттолкнула его и запустила руку в коляску, выхватив сразу два пакета и бросив себе в корзину. Глухой удар пакетов о дно корзины, видимо, привел в чувство других, и люди, собравшиеся в холле, одновременно бросились к тележке, пихая локтями друг друга и норовя оказаться первыми у долгожданных рядов сахара. Мужичок с ужасом в глазах посмотрел на эту кучу копошащихся людей, отпрыгнул от одного излишне ретивого деда, который решил схитрить и обойти всех по флангу, но наткнулся на пышную грудь тетки в шубе и был отброшен за пределы схватки, а потом безнадежно махнул рукой и скрылся за внутренней дверью.
   За несколько секунд холл в "Пятерочке" превратился в поле боя. Посетители магазина со злобой и бешенством на лицах пихали и толкали друг друга, выхватывали пакеты с сахаром, чтобы положить в свои корзины, наступали на ноги и дико верещали:
   - Женщина, вас тут не стояло!
   - Это вас не стояло! А я очередь с пяти часов занимала!
   - Это мой пакет, уберите руки!
   - Не берите по много сахара, всем же не хватит!
   - Сколько надо, столько и возьму! Не твое собачье дело!
   - Зачем вы в чужую тележку лазаете?!
   - А зачем вы себе семь пакетов забрали?
   - Вот же бабьё повылазило, - удрученно отметил отстраненный от схватки дед. Он походил туда-сюда вокруг толпы, пытаясь найти подходящий зазор между бьющимися за сахар телами, и снова бросился в атаку.
   Толпа грозно наступала и тут же волной откатывалась назад. Руки, ноги и головы сплавились в одно размытое пятно, на котором, как на многоликом чудовище, то тут, то там появлялись глаза и раззявленные рты. Я прищурился, всматриваясь, потом для верности протер глаза и снова уставился на верещавшую кучу: лица, скорченные в жутковатых гримасах, как будто начали перетекать, разливаться и перекраиваться в одно общее выражение чего-то пугающе-отвратительного, гадкого, от мерзости которого по спине побежали мурашки и от которого тут же захотелось отвести взгляд, как будто я подсматриваю за чем-то неприличным. Я отвернулся и закрыл глаза, но страшное лицо чудовища все еще стояло передо мной.
   - Что, писака, смотреть страшно? - спросил незаметно подошедший ко мне Мотя. - Не узнаешь?
   - Не узнаю кого?
   - Своих сограждан, - ответил Мотя. - Они же все твои соседи: вон тот шамкающий дед - Иван Петрович, всю жизнь проработал на заводе, жена недавно умерла, дети и внуки остались. Та бабка - Серафима Александровна, учительница, муж дома, лежачий, детей нет. Тетка в шубе - Анна Николаевна, продавцом в магазине одежды работает, приворовывает иногда, потому что не грех честному человеку украсть у богатого буржуя, сына да невестку содержит. Всех остальных назвать? Все твои, в одном городе живете, в одной стране. 
   - Но я не понимаю! Как...
   - Жопой об косяк, - хохотнул Мотя. - Не уследил ты, писака. Пока диплом свой строчил, пока в магистратуре штаны просиживал и о прекрасном рассуждал, они в реальном мире жили, где, знаешь ли, не все друг друга уважают и любят, а некоторые и на десять рублей в день выживают.
   - Это-то тут причем? - не понял я.
   - Да при всем! Думай, писака, думай! Зря, что ли в университете так долго учился?
   Потрясенный увиденным, я даже не нашелся, что ответить.
   Многоликое чудовище тем временем еще некоторое время покрутилось вокруг оси, зияя раззявленной хтоничной миной и сбивая все на своем пути, и постепенно начало распадаться: лица отделялись друг от друга, появились плечи, спины, головы, руки, собираясь в человеческие тела. Люди выхватывали по несколько пакетов сахара и тут же неслись на кассу, чтобы по дороге их, не дай бог, не ограбили. Первой в очереди бежала, улюлюкая и посвистывая, та самая бабка с палкой и большим пакетом. Я посмотрел на ее лицо и передернулся: в его выражении все еще сохранялся отпечаток того звериного, неназванного, что еще недавно было у многоликого чудовища.
   - Похоть, - вдруг раздалось сбоку над самым ухом, и я вздрогнул.
   - Что?
   - Похоть, говорю, - это был молодой человек, который несколько минут назад снимал весь балаган на камеру. Он сосредоточенно осматривал пыльный телефон, на котором явственно виднелся отпечаток подошвы. - Вот же люди! Телефон-то что им сделал?
   Я непонимающе нахмурил лицо.
   - Чувство, которое ты видел, - это похоть, - ответил парень на мой незаданный вопрос. - Видел ведь, как у них у всех лица скривились. Это уже не жадность, это намного больше, азарт битвы, страсть, пыл, жажда крови... Не знаю, как это еще назвать.
   - Ты уже видел такое раньше? - догадался я.
   - Навалом, - спокойно ответил молодой человек. - Я блогер, снимаю разные забавные видео, потом выкладываю в соцсети, чтобы людям чуть повеселее было. Когда началась вся эта беготня с сахаром, я начал ходить по "Ашанам" да "Пятерочкам". Думал, что это в Москве и Питере с ума сходят, а глянь-ка - и в нашем городе нашлись охотники за сахаром. Это уже третий магазин, в котором я нашел, что снимать.
   Парень вздохнул, посмотрев на исцарапанный телефон, привычным жестом протер экран и засунул его в карман. Как будто у него каждый день телефон падает разгоряченной толпе под ноги.
   - Илья, - он с готовностью протянул мне руку.
   Я автоматически ее пожал, все еще раздумывая о том, что увидел. На несколько секунд между нами повисло молчание, а потом откуда-то сбоку вынырнул Мотя и брякнул:
   - Да писака он! Книжки пишет. Видишь ведь, как тормозит.
   Илья оценивающе оглядел Мотю с ног до головы, но, наверное, не нашел его интересным и тут же о нем забыл.
   - Писатель, говоришь? - заинтересованно проговорил он. - А о чем пишешь?
   - Да так... - скромно ответил я. - О разном.
   - Вот веришь или нет, - горячо начал Илья, - всегда хотел познакомиться с писателем. В детстве книги очень любил, даже рассказы и стихи писать пробовал, но нет у меня к этому таланта: слова просто в предложения не складываются. Зато нашел себя в блогерском деле: какой-никакой, а контент создаю. Хотя площадок становится все меньше и меньше, - уныло добавил он.
   Вдруг Илья наклонился ближе ко мне и заговорщически прошептал:
   - Ты чего здесь? Купить что-то хотел? Так ты купи, а потом давай на улице встретимся? Ты как? Я просто ни одного писателя вживую еще не видел, интересно очень.
   Слегка удивленный, я тем не менее кивнул. Илья довольно улыбнулся и, резко развернувшись, вышел на улицу. Проводив его растерянным взглядом, я потоптался на месте, не зная, куда идти и что делать.
   - Чего тут не знать-то? Ты ж о воде ныл. Так покупай бутылку и пошли отсюда, - грубо напомнил Мотя.
   - А, ну да... Пойдем тогда к витрине с водой, - я опасливо скосил глаза на кассы, где уже заканчивали расплачиваться за долгожданный сахар.
   Мы прошли через весь магазин к голубеющим в стороне полкам, я быстро выбрал бутылку воды подешевле и направился к кассам. Скучающая продавщица, молодая брюнетка лет тридцати пяти с угольно-черными слипшимися ресницами и ядовито-розовой помадой на губах, как раз рассчитывала последнего покупателя. Им оказалась та самая тетка в шубе до пола. В ее продуктовой корзине одиноко лежала коробка сахара-рафинада - совсем не того, за который устраивалась битва. Но только я успел подумать, что, наверное, эта женщина оказалась лучше многих и отказалась сражаться с другими покупателями, как она раскрыла свою шубу и достала оттуда три трехилограммовых пакета сахара и с победоносным видом положила на их на транспортерную ленту. Мотя громко хохотнул и сорвался в надтреснутый кашель. Кассирша с равнодушно-уничижительным видом посмотрела на пакеты, а потом обвела взглядом тетку.
   - Женщина, я это пробивать не буду, - гнусовато сообщила она. - Нельзя столько сахара в одни руки.
   - Как это нельзя! - возмутилась тетка, тяжело вздымая свою обширную грудь. - Покажите мне закон, по которому нельзя!
   - Нельзя, магазин так сказал, - раздраженно ответила кассирша.
   - Покажите мне приказ! - не сдавалась тетка. - И дайте жалобную книгу! Вы не имеете права!
   Кассирша устало вздохнула, приподнялась со своего места, взглядом нашла охранника и кивком головы подозвала его к себе. Он, такой же усталый, раздраженный и неулыбающийся, подошел к кассе.
   - В чем проблема, женщина?
   - Мне сахар не продают! - наябедничала она, чуть схолонув, но не уступая и пяди земли перед охранником.
   - Не положено больше трех пакетов сахара в одни руки, - хмуро ответил он. - Либо оставляйте один пакет или коробку с рафинадом, либо мы вам ничего не продадим.
   - Это незаконно! Какое право имеете? Да я про вас в интернет напишу, чтоб все знали, какой это магазин! - возмутилась тетка, но лица охранника и кассирши даже не дрогнули. Поворчав немного для вида, женщина все-таки убрала в сторону коробку с рафинадом. Кассирша равнодушно пробила пакеты с сахаром, назвала цену, взяла у тетки тысячную купюру и выдала сдачу.
   - Хорошего дня, приходите к нам еще, - пустым голосом выдала она и отвернулась.
   - Приду, как же, - проворчала тетка. - Когда рак на горе свистнет, вот тогда и приду.
   Она запахнула шубу, взяла в одну руку два пакета, в другую один, и, пошатываясь под тяжелой (девять килограмм!) ношей, направилась к выходу. Когда кассирша начала пробивать мою бутылку воды, я вдруг заметил, как тетка напоследок повернулась к нам, и по ее лицу разлилось счастливое и довольное выражение, в котором я тут же уловил ту самую гримасу чудовища. "Похоть", - сам не зная почему, повторил я про себя слова Ильи.
   Когда я вышел из магазина, Илья стоял на стоянке и курил, выпуская серые клубы дыма. Увидев меня, он улыбнулся и призывно помахал рукой, как будто мы знакомы уже лет десять, не меньше. Я в ответ тоже растянул губы и почувствовал энтузиазм: после увиденной в магазине сцены так хотелось пообщаться с нормальным человеком.
   - Ну что, писатель, тебе сейчас куда? - жизнерадостно спросил Илья.
   Я вопросительно посмотрел на Мотю, тот равнодушно пожал плечами - мол, никаких важных дел у нас все равно нет, так что иди, куда хочешь. Я неопределенно махнул вниз по тротуару.
   - Туда.
   - Ну здорово! - образовался парень. - Мне тоже в ту сторону. Офис там снимаю. Ну как офис - комнатушка со звукоизоляцией и компьютером. Мелкая, а обходится знаешь, как?
   Я покачал головой.
   - Дорого. Приходится подрабатывать, а то давно бы ласты с голодухи склеил.
   - Ты видео снимаешь? - спросил я.
   - Да, но не только. Наблюдаю, снимаю и пишу о нашем городе: как тут люди живут, куда ходят, где работают и отдыхают. О проблемах говорю: за это мне, конечно, часто прилетает. О природе пишу: недавно написал, какие у нас березки красивые растут на месте детского сада, на который куча денег была выделена, так меня потом месяц под дверью караулили всякие уголовники...
   - Ого! - не сдержавшись, восхищенно выдавил я. - Так ты что-то типа борца с коррупцией?
   - Ну... - скромно потупился Илья. - Борцом меня, конечно, не назвать... Но стараюсь делать все возможное, чтобы в моем городе стало лучше жить.
   - Здорово! - с искренним восторгом в голосе воскликнул я. - А еще что-нибудь расскажешь? Мне как писателю подобные сюжеты могут пригодиться.
   - Дай подумать... - Илья наморщил лоб и некоторое время замолчал, припоминая. - Вот, например, история полтора, что ли, года назад была. Два парня, девятнадцать и двадцать лет, приехали сюда из деревни, которая тут недалеко, километров пятьдесят, дворов десять, бедная, как церковная мышь. Приехали эти парни сюда, до этого в столице области никогда не были. Зашли в первую попавшуюся "Пятерочку", украли что-то по мелочи: то ли жвачки, то ли шоколад какой. Охранник это увидел, вызвал ментов, те увезли парней в ОВД. Что там было, никто не знает, но я подозреваю, что их заставляли признаться в других кражах. Как итог: двадцатилетний парень в реанимации оказался, избитый, со сломанной рукой, сотрясением мозга и порванными кишками. А второй, девятнадцатилетний, - на несколько этажей ниже, в морге. Родители его рассказывали, что на теле сына места живого не было - все синее и поломанное. Я статью об этом написал, у себя в блоге выложил, в местные газеты отправил - но ничего, никто даже не почесался.
   - А что те менты? - потрясенно спросил я.
   - А что менты? Они там что-то разворовали, их под шумок и уволили. Встретил тут недавно одного из них, спросил, не стыдно ли, что пацана за жвачку угробил, а тот посмотрел на меня, глаза забегали, что-то пробормотал и слинял. Не бежать же мне за ним... - Илья помолчал некоторое время, а потом добавил: - Слушай, а хорошая идея! Опиши этот случай в своей книге. Пусть хоть где-нибудь память о пацане останется.
   - Опишу, - согласился я, потому что история на самом деле так и просилась на бумагу, и парня было очень жалко. - Одна проблема - я понятия не имею, как устроены наши ОВД изнутри.
   Илья коротко хохотнул:
   - Проблема была бы, если бы ты это хорошо знал. Сам же знаешь наше правило: увидел мента - переходи на другую сторону дороги и на всякий случай застегни все карманы, иначе узнаешь о жизни ОВД непосредственно от самого источника. А так можешь в интернете почитать - историй подобных много.
   Некоторое время мы шли молча. Я с внутренним ужасом думал о парне, оказавшемся не в том месте не в то время, за что поплатился жизнью. Кажется, я что-то читал подобное месяца три назад, но вскользь и не обратил особого внимания. Как же так могло случиться? Почему новости о пытках и смерти не вызывают уже во мне удивления, достаточного, чтобы задержаться на них подольше, а не просто прочитать заголовок, зевнуть и листать дальше?
   - Ты делаешь очень полезное дело, - вернувшись в реальность, пробормотал я. - И ты очень смелый.
   - Да ничего особенно важного, - отмахнулся Илья, - так, статью написал, делов-то. Ты вот другое дело. Писатель! О чем пишешь? - снова спросил он, видно, забыв, что повторяется.
   - О всяком-разном, - на меня напала стеснительность. - Сейчас об Афганистане.
   - Ничего себе - по мелочи! Об Афганистане - в смысле об Афгане? О войне? Вот это ты мощно! Мой отец в Афганистане воевал, в нескольких командировках был. О войне не любит рассказывать, сколько я ни уговаривал, все молчит. А ты вон решил написать об этом книгу! Слушай, пришли мне, когда допишешь! Я и отцу покажу.
   Я почувствовал, как залились краской щеки. Писатель-то из меня так себе: ни одной книги не то что не опубликовал, даже не написал, единственная, про Афган, так и не хочет подходить к логическому концу. Так что сомневаюсь, что Илья дождется. Тем не менее я промямлил что-то утвердительное и на всякий случай еще и кивнул. Илья довольно хекнул и продолжил:
   - Отец - военный, но я в молодости глупый был, не слушал его. Он же мне все время говорил на военного идти. А я тогда думал: нафига мне тратить лет пять в казарме, кирзовых сапогах и муштре? Пошел в какой-то колледж экономический, за два года выучился, но даже сейчас не знаю, на кого. Что-то там с менеджментом связано, а я, если честно, что такое менеджмент, даже не представляю. Блогерством вот занялся, видео снимал сначала, потом посты начал писать, вроде неплохо пошло. Денег на одного меня хватает. Только вот я думаю в последнее время: сыну кадрового офицера в такое время нельзя сидеть и снимать видосики, - Илья с хрустом в суставах сжал кулаки.
   - В какое время? - не понял я.
   - В наше тяжелое время, - парень посмотрел мне прямо в глаза и подмигнул, даже не сомневаясь, что я его пойму. 
   Нехорошее предчувствие зародилось у меня где-то под ложечкой и дошло до самых пяток.
   - Что ты имеешь в виду? - осторожно уточнил я.
   - Ну слушай, - начал Илья, и его глаза маниакально заблестели. - Я тут подумал и решил: надо контракт подписывать. Не могу спокойно сидеть, когда наших там бьют. Не по-православному, не по-христиански это. Я пока только отцу сказал, а он прямо грудь колесом выпятил, когда узнал, радовался.
   - Радовался? - непонимающе пробормотал я. - Чему?
   - Ему же не нравилось, что я делаю. Я имею в виду, блоги, видео, посты - вот это все. Все уши мне прожужжал: мол, найди работу нормальную, а не херней занимайся. Не понимал он этого. Сам же наверняка знаешь: для стариков блогерство - то же самое, что тунеядство. Лучше впахивать в три смены где-нибудь на производстве, чем хорошо подумать головой, сделать крутой контент и получать деньги. Ссорились мы постоянно из-за этого. Он меня и заставил идти в этот экономический колледж. Думал, что никогда уже не помиримся. Но когда он услышал о моем решении, сказал, что наконец голову свою в заднице нашел, - беззаботно хихикнул Илья, но я почувствовал, как для него были важны эти слова. Мне стало неловко, как будто я посмотрел в замочную скважину дома, в которой живет незнакомая семья. Я замялся, всей душой не желая продолжать эту тему, но все же не выдержал и спросил:
   - Ты только из-за этого хочешь подписать контракт? Из-за отца?
   - Нет, конечно, - легко ответил Илья, как будто речь шла о завтрашних шашлыках. - Нет, просто не могу же я сидеть спокойно, когда там хохлы наших убивают.
   - Может быть, - осторожно начал я, - мы всего просто не знаем? Что, если нас обманывают? А ты, если поедешь, то вернуться так же легко не сможешь.
   - Я и не собираюсь легко возвращаться, - бодро ответил Илья. - Уж если возвращаться, то только победителем, перестреляв всех этих хохлов.
   - Ты же о людях говоришь... - начал было я, но Илья меня перебил:
   - Да какие это люди! Хохлы они, а не люди! И их недострана такая же - мы все это время с руки кормили и поили, а они, видишь ли, решили лучше нас жить. Да кто их пустит в этот Евросоюз, уродов генетических? Там и своих хватает.
   Илья вдруг остановился около пожилой женщины, которая шла навстречу нам, держа в руках тяжелые сумки, и жизнерадостно воскликнул, улыбаясь во весь рот:
   - Что, красавица, помочь дотащить сумки?
   - Да что ты, милок, какая я тебе красавица, - кокетливо разулыбалась женщина, - старше тебя лет на сорок! Сама дотащу, не переживай, мне тут минут пять до квартиры.
   - Ну как знаете, - отсалютовал ей Илья и снова повернулся ко мне. - Так о чем там мы?...
   - О войне, - потрясенно ответил я.
   - А, ну да. Так вот, писатель, не будет нам тут нормальной жизни, пока хохлов не приструним и америкосам не покажем, где раки зимуют. А то те ведь думают, что если хорошо живут, так значит лучше нас! Они ведь, идиоты европейские, не понимают, что для нас главное. Что нам не нужна их хорошая жизнь - мы все за Родину умереть готовы. Для нас главное, чтобы другие жили так же.
   - Так же - это как? Как мы? Зачем? - недоуменно спросил я. Ну не может же это быть правдой!
   - Как зачем? Вот вроде писатель, а вопросы дурацкие. Чтобы все были равны, - просто ответил Илья.
   - В смысле? - не понял я.
   Илья остановился, повернулся ко мне и расплылся в широкой улыбке. Мы встретились взглядами, и меня вдруг прошиб холодный пот: в его глазах я увидел то же безумие, ту же жажду, что и у участников битвы за сахар. Его лицо замерло в жутковато-добродушной ухмылке, будто остекленело. "Похоть", - опять промелькнуло у меня в голове. Илья выдохнул, а потом заговорил - с такой горячностью и страстью в голосе, что я передернулся.
   - Мы Великую Отечественную выиграли, у нас ресурсов хоть жопой жуй, на алмазах да на золотое сидим, а все равно беднее всех! Как это может быть? Да, у нас нет у нас своих Масков да Цукербергов - ну и не беда! Справедливость всегда восторжествует! А если нет, то мы ей поможем. Подняться до них мы не сможем, а вот их опустить до себя - легко! Все должны быть равны. Мы несем равенство - танками и автоматами. В этом наша природа, наша жизнь, наша религия, смысл нашего существования. Без этого нас нет.
   Он, кажется, даже не заметил, что я напрягся, как гитарная струна, которая вот-вот лопнет.
   Илья отвернулся от меня и некоторое время смотрел в небо с той же жуткой пластиковой улыбкой, подставляя лицо первому весеннему солнцу. Потом потряс головой, осмотрелся и вдруг заметил на клумбе рядом с одним из домов облезлого матерого кота. Тот смотрел на нас своим немигающим взглядом, как будто делал ставки: подойдем или нет.
   - О, смотри какой котик, - умилился Илья. - У меня где-то там еда была - для своей кошки купил, ну да мне не жалко, - с этими словами он покопался в своем рюкзаке, вытащил оттуда два пакетика с мясным кормом, разорвал их и вывалил все перед носом кота. Тот, пронзительно мяукнув, обнюхал куски мяса и с жадностью набросился на еду. Довольный, Илья встал и сказал:
   - Люблю добрые дела совершать. Сделаешь здесь, может и там аукнется, - подмигнул он мне, показывая пальцем в небо.
   - Аукнется, не переживай, - буркнул Мотя слева от меня, и я от неожиданности даже подпрыгнул - совсем забыл об ангеле.
   - Ну что, писатель, - так же жизнерадостно заговорил Илья, - прощаться, что ли будем... У меня офис здесь, вон в том здании, за углом. Ты меня поищи после войны, если вернусь, я тебе много интересного расскажу. Будет у тебя две книги: одна про Афганистан, вторая - про Украину. Будешь хроникером нашего величия! Слышал я такую теорию, что у каждой эпохи своя литература и свой поэт. Надеюсь, поэтом нашей эпохи станешь ты, писака! И, надеюсь, упомянешь меня в своих книжках!
   Я не нашелся, что ответить. Илья протянул мне руку, я ее автоматически пожал, почти ничего не соображая. Напоследок он еще раз кивнул широко и по-мальчишески улыбнулся и, беззаботно насвистывая, пошел от меня в сторону офиса. За ним, жалостливо мяукая, направился облезлый бездомный кот.
   Я проводил его взглядом, а потом безмолвно повернулся к Моте. Тот с невинным видом смотрел на меня и молчал, оставив мне право подать голос первым. В голове было удивительным образом пусто, поэтому, не придумав ничего лучше, я криво улыбнулся, как будто воспринял все в шутку, и спросил:
   - Это что сейчас такое было?
   Мотя в ответ, так же, как и я, слепил неестественную, нарочито-удивленную улыбку, которая вместе с серьезным, изучающим взглядом заставила меня заёрзать.
   - Это ты мне скажи, - с беззаботным смешком проговорил он. - Ты же тут живешь. Я уже говорил: меня в этом городе лет десять не было.
   Я застыл на месте, забыв даже о бутылке воды в руках и мучающей жажде. Бабки, устроившие битву насмерть за пакет сахара, мать, которая боится за свое спокойствие больше, чем за жизнь сына, Илья - адекватный молодой парень, который вдруг заявил, что хочет идти в другую страну и убивать людей... Что происходит? Это, наверное, какая-то ошибка, так не может быть... Наверняка я просто не знаю всей истории...
   Сбоку раздалось ехидное пофыркивание, вернувшее меня в реальность.
   - Я... Я не знаю... - огорошенно сказал я, все же стараясь сохранить на лице подобие насмешливой улыбки. - Это все очень странно. Но ты же знаешь... Ты говоришь, что был здесь раньше! У нас хороший город! Он, может быть, не такой большой, как Москва, и не такой красивый, как Питер, но здесь живут хорошие люди! Люди, которые... Которые не убивают... - потрясенно закончил я, осознавая всю нелепость фразы и ситуации: мне приходится оправдываться и доказывать ангелу, что земля круглая, а луна сделана не из сыра, только из-за того, что мы, по-видимому, выбрали не очень удачное время, чтобы зайти в магазин.
   Ангел в ответ лишь подчеркнуто участливо кивнул, всем видом показывая, что мне лучше знать. Почему-то это напускное добродушие и вежливость вкупе с внимательным холодным взглядом вывели меня из себя.
   - А что? Ты не веришь?
   - В то, что мы сегодня встретили всех самых ужасных людей города вместе и сразу? Конечно, верю, - Мотя снова издевательски закивал, и у меня уже не осталось сомнений.
   - Да, так и есть! Это случайность! Не может этого быть. И вообще - какое ты имеешь право судить этих людей?
   - Никакого, - просто ответил ангел. - Я и не сужу. Просто заметки делаю.
   - И что же ты заметил?
   - То, что тебе не понравится.
   - Что же мне не понравится? - ярость вдруг заклокотала у меня в горле, я почувствовал, как начинаю трястись. - Ты ведь ничего о нас не знаешь! Сколько ты здесь?..
   - Тридцать лет, - услужливо подсказал Мотя.
   - Тридцать лет! А эти женщины, о которых ты делал свои заметки, - я презрительно изобразил кавычки пальцами, - ты знаешь, через что они прошли? Не только эти тридцать лет, которые, как ты и сам говоришь, были не так чтобы не на курорте отдохнуть! Может, кто-то из них и Сталина застал! Они брежневский застой пережили, их братья или дети Афган и две Чечни прошли. Чернобыль видели! На их глазах вся жизнь перевернулась, когда Советский Союз распался! Они буквально себя по кускам собирали, пока их обворовывали все, у кого только руки дотянулись, пока использовали как подставку для нового государства. Никогда здесь хорошо не жили! И, видимо, не будем. Так что же, теперь ты будешь их судить за то, что они за сахаром в очередь выстроились? Не смей их сейчас в чем-либо обвинять!
   - Я же сказал - я не обвиняю, - ничуть не смутившись, ответил Мотя. - С бабками все понятно: жизнь тяжелая, государство так и норовит ударить пониже спины, и далеко не ножом. Мне другое интересно: что ты скажешь про Наташу и Илью?
   - А почему я должен что-то говорить? - злобно прошипел я, скрывая под раздражением то, в чем боялся признаться самому себе: мне нечего про них сказать.
   - Потому что ты писатель, - серьезно ответил ангел, перестав наконец корчить рожи. - Ты здесь затем, чтобы говорить. Говорить и объяснять, а если надо - то кричать. Ты - это зеркало. Нельзя увидеть, что ты измазался в грязи с ног до головы, если твое зеркало с дефектами.
   Я промолчал. Ярость на Мотю, сжигавшая все нутро, незаметно исчезла, оставив после себя горечь, сосущую тоску и одну мысль, больно скребущую грудь своими коготками, как крыса мешок с зерном. Я ведь и на самом деле не знал, как объяснить все то, что я услышал от Наташи и Ильи.

Глава 3. Чревоугодие

   Кровь пульсировала в виске со страшным методичным грохотом "Баммм!.. Баммм!.. Баммм!.." - казалось, что внутри моей головы стреляла пушка, и от каждого выстрела тело дергалось, как бывает, когда снится, что падаешь с высоты. Закрытые глаза, под которые кто-то словно бы щедро сыпанул песка, с равной периодичностью заливались странным золотистым горячим светом, от которого приходилось постоянно щуриться, как от солнечного зайчика. Мышцы рук, ног и спины ныли от тянущей боли, как будто вчера я тягал вагоны с щебнем. Стряхнуть с себя ленивую разбитую дремоту было выше моих сил. Во всем теле множилось физическое нежелание открывать глаза. Почему-то я знал: стоит только приоткрыть один глаз, и мир вокруг разрушится навсегда. 
   "Баммм!.. Баммм!.. Баммм!!!" - продолжало стучать в голове, и неожиданно я понял: это не внутри, а снаружи. Вдруг стало неудобно лежать: в спину и поясницу впилось что-то твердое и угловатое, голова неестественно накренилась, я почувствовал, что мой рот раззявлен в немом крике. Я попробовал пошевелить руками, но не смог: они были связаны за спиной какой-то тряпкой. "Что это? Где я?" - пронеслась паническая мысль. Снова отдаленные выстрелы, звук падающих камней, разбивающихся стекол...
   Не выдержав больше неизвестности, я открыл глаза и тут же прищурился: на ярко-синем небе, замазанном клубами черного дыма, полыхало, желтея, слепящее солнце. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы проморгаться и привыкнуть к его свету. Я быстро поднял голову и тут же охнул от боли - затекшая шея отчетливо хрустнула. Уже осторожнее я покрутил головой, разминая шею, и, наконец, осмотрелся. Сначала мне показалось, что я на каком-то заводе по производству то ли кирпича, то ли строительного камня: вокруг меня совсем мелкими или наоборот, очень большими, в два моих роста, виднелись серые, внушающие непонятный ужас завалы бетона, блоков, осколков стекла и покореженной арматуры. Почему я тут? Как я здесь оказался? Почему у меня связаны руки? Я попытался вспомнить хоть что-нибудь, но голова внезапно заныла, как будто кто-то ударил меня по затылку. Скривившись, я замер на некоторое время, чтобы боль прошла, а потом снова повторил попытку осмотреться.
   Каменные завалы передо мной загораживали весь обзор, так что я мог видеть только их и прозрачно-синее небо над головой. Поэтому я медленно подтянул одну ногу, за ней вторую и перевернулся на живот. Ох! Теперь понятно, что впивалось в спину - осколки бетонных плит и кирпичей. Стараясь глубоко не дышать, я уперся подбородком в один из камней и встал на колени. Отлично, теперь я, наверное, похож на черепаху, но, по крайней мере, из этой позы легче встать. Я напряг мышцы живота и спины, тут же отозвавшиеся тягучей болью, и со стоном резко поднял корпус. Выдохнул, выставил одну ногу, потом вторую и, дернувшись всем телом, встал. В голову тут же ударила кровь, и в глазах на минуту потемнело. Отдышавшись, я наконец высоко поднял голову и осмотрелся. Чтобы снова почувствовать слабость в ногах и чуть не упасть.
   Я стоял почти в центре небольшой площадки, полностью покрытой серыми завалами строительного камня и бетона, так что она казалась похожей на муравейник. Единственным ярким пятном здесь оказались уродливо скрюченные железные палки, торчащие из кучи щебня прямо в середине площадки. Присмотревшись, я понял, что это была детская горка с турниками и перекладинами, на одной из которых висела покрытая серой пылью, но все еще ярко-зеленая цепь от качелей. То тут, то там среди завалов виднелись почерневшие от гари стволы деревьев: поломанные, гнутые, неживые. Площадку окружали типовые советские многоэтажки, которых было полно и в моем городе, но здесь в них было что-то неуловимо отталкивающее и пугающее, отчего захотелось плюнуть на все и бежать без оглядки. Переборов себя и сделав несколько неуверенных шагов вперед по осколкам камней, я сузил глаза, пытаясь присмотреться, и вдруг осознал и с ужасом вздрогнул, оступившись на одном особенно большом камне и даже не заметив этого. Многоэтажки, знакомые с детства, смотрели на меня пустыми глазницами выбитых окон. Кое-где бетонные стены осыпались, раскрывая, словно раззявленные ребра мертвеца, внутренности квартир, а где-то и вообще сложились, как карточный домик. На безжизненных остовах домов под ярким солнцем чернели огромные пятна гари, закрывавшие собой сразу несколько этажей. В одном из зданий, судя по слабо трепяхающимся теням, все еще горел огонь. Я уже видел эти разрушенные обгорелые дома в пустом городе, слышал оглушительную тишину, в которой каждый шаг отражался грохотом - на старых фотографиях и пленках Второй Чеченской. "Что происходит?" - снова подумал я, ощущая, как внутри медленно поднимается паника. В воздухе стоял запах мела, смешанный с дымом и пылью, отчего в носу защекотало, и я, не сдержавшись, оглушительно чихнул.
   Вдруг макушка одного из дальних завалов зашевелилась, отделилась от других и медленно, крадучись, направилась ко мне. Ощутив сердце где-то в районе пяток, я тут же нырнул за каменную кучу и притаился, напряженно вслушиваясь. Но площадку снова окутала тишина, даже отдаленные "Буммм!.. Буммм!.. Буммм!.." как будто прекратились. Может быть, мне показалось? И не лежать же мне здесь, где бы это загадочное "здесь" ни было, весь день? Я собрал свое мужество и осторожно, стараясь не пошевелить ни одного камня, выглянул из-за завала. Сначала я ничего не разглядел, но тут один из завалов снова дернулся, разделяясь, поднялся, и я увидел человеческую фигуру, одетую в форму защитного цвета, но от пыли сливающуюся с кучами битого камня, и в такую же балаклаву. Сжимая в руках чернеющий автомат, он осторожно осмотрелся, наверное, внимательно выслеживая того, что несколько секунд назад чихнул. Меня. Я сильнее высунулся из-за каменной насыпи, как вдруг человек повернул голову и посмотрел прямо на меня. Я тут же нырнул под камни, боясь даже выдохнуть. На некоторое время нас снова накрыла тишина, а потом я услышал скрип осколков камней, трущихся друг о друга, и мягкие осторожные шаги.
   Еле сдерживаемая паника захлестнула меня с ног до головы, грудь обдало ледяным холодом. Нужно что-то делать, нужно бежать, бежать прямо сейчас и спрятаться за другими завалами, иначе этот человек меня найдет! Забыв обо всем. кроме только что обнаруженного врага, я резко рванул, чтобы встать, и тут же рухнул носом в землю: руки были связаны сзади и почти онемели.
   Я с усилием перевернулся на спину. От страха мозг, кажется, смерзся в одну тяжелую ледяную глыбину, и я тупо сжался, не зная, что предпринять. Но тут мои пальцы нащупали какую-то пластинку с заостренными краями, я, уже почти ничего не соображая, перекинул ее в правую руку и начал быстро пилить тряпку, связывающую руки. Она не поддавалась, а шаги становились все ближе и ближе. 
   Внезапно чуть в стороне от меня раздался тихое шуршание, а потом как будто отрывистое кваканье лягушки. Я вздрогнул, красочно представив направленное мне в лоб дуло автомата, и диким взглядом посмотрел туда. Кусок обоев в розовый цветочек в паре метров от меня дернулся и покатился к моим ногам, а под ним оказался сверток: мягкое пушистое детское одеялко с голубым вензелем сбоку. Уголок одеялка пошевелился, как будто кто-то внутри махнул маленькой ручкой, и оттуда раздалось тихое пофыркиванье и вяканье.
   Мысль ярким огненным языком вспыхнула внутри головы и разметала страх по углам: это же то самое одеялко и тот самый вензель! Сверток, который я должен был спасти, защитить, но не смог! Несколько мгновений я помедлил, а потом с новой силой накинулся на тряпку, связывающую руки, лихорадочно пиля ее острой пластинкой. Нужно еще быстрее, пока не пришел человек с автоматом! Я сильнее задвигал руками, но тряпка не поддавалась. Не выдержав, в отчаянии, уже не чувствуя пальцев и запястий, я сжал зубы, чтобы не закричать, и изо всех сил дернул руками в разные стороны. Раздался тихий треск, тряпка порвалась, и мои руки безжизненно упали по сторонам. Бросив на них взгляд, я вздрогнул: запястья были все синие и стертые до мяса, по пальцам тонкими струйками текла кровь. Сколько дней я сидел со связанными руками? Как я мог это забыть? А потом вздрогнул еще раз: пластинка, которая помогла мне срезать тряпку с рук, оказалась разбитым розовым детским зеркальцем, как пятно крови сияющем на серых насыпях. Но тут вдалеке раздался шорох камней, а сверток начал тихо, но настойчиво попискивать. Оставив все вопросы на потом, не замечая режущей боли в запястьях, я прополз к нему, осторожно поднял и прижал к себе. То, что было внутри, сразу же успокоилось, как будто все это время ждало меня и сейчас снова спокойно заснуло. Я облегченно привалился спиной к насыпи, ведь я точно знал: я здесь, чтобы его защитить.
   Однако радость моя продлилась недолго: судя по скрипу кирпичей, человек с автоматом был уже недалеко, и его отделяло от нас несколько десятков метров. Глубоко выдохнув и приказав себе успокоиться, я покрепче перехватил сверток, осторожно высунулся из-за кучи и, убедившись, что врага не видно, зайцем припустил между завалами, стараясь идти одновременно быстро, бесшумно и аккуратно, чтобы не растрясти сверток.
   Остановился я, когда в легких почти закончился воздух, а за завалами стали видны стены одной из многоэтажек. Между двумя зданиями был узкий, в одну колею, въезд для машин, который вел во внутренний двор улицы. Там наверняка можно забежать в подъезд, а если получится и повезет, то в подвал, где нас точно никто не найдет. Нужно только осторожно пройти оставшиеся завалы и улучить момент, чтобы незаметно перебежать с площадки во двор. Самое главное - не попасться на глаза человеку с автоматом.
   Я еще раз выглянул из-за кучи камней. Враг стоял на другой стороне площадки, сосредоточенно осматриваясь: наверное, подумал, что я побегу к ближним многоэтажкам.
   - Кто тут? - чуть испуганным и от этого высоким и дрожащим голосом выкрикнул он. Странно, кажется, что он боится меня не меньше, чем я его. Не дождавшись ответа, он пошел дальше, в противоположную сторону от меня. Облегченно выдохнув, я немного посидел в своем укрытии, чтобы взвывшие от напряжения мышцы ног немного успокоились, и переждал, пока темно-зеленая макушка не скроется за очередным завалом. Убедившись, что в дальней стороне площадки больше никто не мелькает, я глубоко вздохнул, собираясь с силами, и, мысленно проорав боевой клич, рванул через дорогу к проезду между домами. Я бежал как в последний раз, забыв обо всем на свете: о больных мыщцах, о ноющих запястьях, о легких, которые разрывались от дыма и недостатка чистого воздуха. Я знал главное: я должен добежать до подъезда, чтобы спасти этот маленький вякающий сверток с голубым вензелем в углу пушистого детского одеялка.
   Оставалось еще несколько метров до спасительной стены, за которой нас уже никто не увидит, а в моей голове торжествующе звякнул колокольчик, как откуда-то сзади раздалось громкое и по-детски писклявое:
   - Стой! А то стрелять буду!
   Я остановился как вкопанный, забыв, как дышать. Широко раскрытыми от ужаса глазами посмотрел вперед - до стены осталось всего-ничего. Что же теперь делать?
   - А ну повернись!
   Воздух, казалось, смерзся в легких, мне было нечем дышать. Сверток требовательно шевельнулся, как будто призывая меня бежать дальше. Но я не мог сделать и шага от страха, заполонившего весь мой мозг. На ватных, ничего не чувствующих ногах, я резко крутанулся, чуть не упав.
   - Медленнее! - взвыл неизвестный и отпрыгнул от меня на несколько шагов: словно это у меня было оружие, а не у него. - Руки вверх!
   Все слова вылетели у меня из головы, а горло пересохло. Не зная, как еще сказать, что я не могу поднять руки вверх, я выставил вперед пушистый сверток и потряс его.
   - Что там у тебя? - тонким и звенящим от волнения голосом спросил человек с автоматом. - Оружие?
   Я отрицательно повел головой и снова потряс свертком. Неужели он не понимает? Какое может быть оружие в этом теплом одеяле с голубым вензелем?
   - Ты кто такой? Нацист? - все тем же тонким режущим голосом спросил он, а я внезапно понял, что это не тот человек с автоматом, который пошел на звук моего чихания, а другой. Этот был в старой военной каске, кажется, еще времен Великой Отечественной, в грязной, местами дырявой куртке и почему-то в гражданских мужских сапогах слишком большого для него размера, отчего он периодически стукал пяткой одной ноги о другую, чтобы пальцы ног не уходили сильно вперед. Я посмотрел на безусое лицо с гладкой, как у девушки, кожей, на дрожащие губы и бегающие глаза и вдруг понял, откуда этот режущий уши тонкий голос в мужском теле: парню, кажется, едва стукнуло двадцать лет. Он смотрел на меня с животным страхом в ярких голубых глазах и держал криво, совсем не профессионально, автомат так, как будто надеялся, что он сможет разделить меня и его на два разных пространства, где я его уже не достану.
   - Эй, Щука, кто там? - раздалось справа, и к нам подошел первый парень, тот, который пошел на звук моего чихания. Он был в балаклаве, но я все равно разлядел в его глазах тот же страх, что и его напарника. Им не больше двадцати лет, что они здесь забыли?
   - Мужик какой-то. Хохол, наверно, - быстро ответил тот, что в каске. - Не отвечает.
   - Немой, может? - предположил первый. - А в руках что?
   - Ребенок, кажется...
   - И что с ним делать теперь?
   Второй парень задрожал еще отчаяннее, хотя и пытался это скрыть: кажется, он что-то понял.
   - Может, сначала спросить? - промямлил он. - Эй, мужик, ты нацист?
   - А чего спрашивать? Все они тут нацисты, - сказал первый, приставляя ко мне автомат. Даже невооруженным взглядом было заметно, как дергается его дуло. - Если хохол, значит, нацист. Стреляй давай.
   - А чего я-то? - брякнул второй парень, и в этой фразе я услышал шум детской площадки, где два маленьких мальчика поспорили, кто из них будет водить.
   - Я сказал, что ты будешь стрелять, значит, бу... - нарочито уверенные слова парня вдруг прервались жутким грохотом. Только через несколько мгновений я понял, что это был выстрел. Первый парень тут же обмяк и упал на землю, стукнувшись лбом о камень. Второй в ужасе оглянулся и подхватил автомат, но не успел сделать и шага: раздался второй выстрел, и двадцатилетний мальчишка с пушком на верхней губой упал вслед за товарищем.
   - Бiжи, хлопче! Бiжи! - из окна здания справа высунулся человек в форме и призывно помахал мне, убирая автомат. - Не зволiкай! - и тут же спрятался за стеной.
   Я стеклянными глазами проводил его, а потом посмотрел на двух мертвых парней, которые несколько секунд назад боялись еще больше, чем я. Сейчас они бесформенной кучей лежали у меня в ногах. На пыльную серую землю успело натечь ярко-красное пятно крови. В моем сердце как будто что-то разорвалось, ухнув вниз, в самый желудок, и оставив после себя ледяную бесчувственную пустоту, но мозг удивительным образом очистился. Не размышляя ни о чем, прижав сверток к себе, я развернулся и побежал изо всех сил через проезд, за которым наверняка есть вход в подвал, где я смогу защитить мою драгоценную ношу. Еще несколько метров, еще парочка, еще один - и ощущая позорное ликование, я забежал за спасительную стену... где нос к носу столкнулся с дулом танка, направленным прямо на меня.
   Слишком поздно я сообразил, что отдаленные повторяющиеся "Баммм!.. Баммм!.. Баммм!" были танковыми залпами по многоэтажкам. То здание, к которому я бежал, с другой стороны было полностью разрушено и утопало в черном режущем глаза дыму. Здесь я никак не мог бы спастись - только умереть под завалами. А сейчас я умру под танковым выстрелом, и вместе со мной - то, что покоится в теплом пушистом одеялке с вензелями. Это конец. Бежать дальше некуда. Ужас поглотил меня с ног до головы: ноги не слушались, руки отчаянно схватили сверток, голова была пуста. К горлу подступила тошнота, я перегнулся через свои руки, и меня вывернуло - всего, как будто наизнанку - желчью. Не слушаясь больше, мои ноги подломились, и я упал на колени, прикрыв своей спиной сверток. Где-то внутри танка раздался гул, он угрожающе зарычал и направил свои безжалостные гусеницы на нас...
   - Эй, парень, ты чего? - танк подъезжал все ближе, отчего я затрясся, как старый холодильник. - Просыпайся, писака! Нашел место, чтоб поспать!
   - Меня снова затрясло, но не мелко, как бывает, когда по земле едут гусеницы, а сильно и размашисто, как трясут молодую яблоню, чтобы с нее упали переспелые плоды.
   - Яблоня из тебя так себе, - ехидно проговорил тот же знакомый голос. - А вот дуб получился отличный - ничем не прошибешь!
   Меня затрясло еще сильнее. Я как будто с головой ушел в болото и сейчас пытался вырваться. Вдох за вдохом, взмах за взмахом, и вязкая трясина медленно, но верно отступала. Напрягшись изо всех сил, я заорал и сделал последний взмах руками. Болото неохотно попятилось, давая мне возможность сделать вдох. Я оттолкнулся ногами и, не переставая орать, упал со стула и ткнулся носом о гладкий теплый паркет.
   - Вот это, парень, тебя вштырило, - восхищенно раздалось сверху. Я открыл глаза и увидел перед собой бородатую расплывшуюся морду с трогательным ярко-красным бантиком на спутанных волосах. Мотя.
   - Конечно, Мотя, а кто же еще? - ухмыльнулась морда, подавая мне руку. - Думал, что Святой дух по твою душу спустился?
   Я ничего не ответил и ухватился за его ладонь. Тот крякнул и два счета, как пушинку, поставил меня на ноги - я не успел даже пискнуть. Ноги подо мной отчаянно задрожали, кровь прилила к голове, я резко ухватился за ангела, но не успел - перегнулся через его руку, и меня вырвало прямо на аккуратный паркетный пол.
   - Писака, ну как так? Здесь же приличное заведение! - укоризненно пропыхтел Мотя, стараясь снова поставить меня в вертикальное положение.
   Я поднял голову и посмотрел вокруг мутным взглядом. Сквозь туман выступивших слез постепенно проступали очертания просторной комнаты. Вокруг меня стояло множество столов и стульев, некоторые из них были заняты людьми. Приглушенный свет падал на барную стойку сбоку от меня, преломлялся солнечными зайчиками через бокалы, стаканы и бутылки, подвешенные вниз головой под потолком. "Ну а теперь что? - отрешенно подумал я. - Как я в ресторане-то оказался? Где тот разрушенный город?" Гости, кто удивленно, а кто с откровенной брезгливостью и неприязнью, смотрели на меня, словно я только что у всех на глазах снял штаны и сделал пару сальто назад.
   Я наощупь нашел салфетницу, вырвал оттуда несколько салфеток и на негнущихся ногах попытался присесть и вытереть свою рвоту. Тут же подбежал официант - мужик с модным хохолком на лбу и немного собачьим выражением лица - и, растянув, как использованную уже жвачку, широкую улыбку, сквозь зубы пробормотал:
   - Молодой человек, оставьте, наш специалист со всем разберется.
   - Извините, - прохрипел я, даже не узнав свой голос. - Я... Я не хотел...
   - Ничего страшного, - холодным раздраженным голосом проговорил официант и пытался усадить меня на место. - В следующий раз постарайтесь не приходить сюда, если вы плохо себя чувствуете. У нас все-таки приличное место, не для всех, - он с непонятной яростью посмотрел на Мотю, а тот в ответ гыкнул и широко ухмыльнулся, показывая грязные кривые зубы. Официант уничижительно бросил на него взгляд, резко развернулся и, гавкнув подошедшей к нему пожилой женщине: "Убери тут!", - скрылся за дверью для персонала. К нам подошла уборщица с ведром, тряпками и средствами для уборки и, скованно улыбнувшись, наклонилась, чтобы убрать мою рвоту. Я тут же снова подхватил салфетки и опустился на колени рядом с ней.
   - Извините... - снова пробормотал я, вытирая кучей салфеток пол. - Я не знаю, что случилось... Я вам помогу...
   - Да ничего, милок, - ответила она, бодро работая тряпкой. - Не ты первый, не ты последний, бывает.
   С минуту Мотя внимательно смотрел нас, скривив обветренную рожу в ухмылку, потом крякнул, взял еще стопку салфеток и присоединился к нам.
   - Черт с вами, - проговорил он, старательно оттирая успевшее подсохнуть пятно. - Добрый я сегодня.
   - Добрый, милок, добрый, - ласково откликнулась женщина. - Сколько тут работаю, никогда не видала, чтобы гости убираться помогали. Обычно нагадют и уходют, а мне тут оттирай сиди. Ну да я и не жалуюсь, пенсия-то маленькая, а так хоть какие-то денюжки.
   - А что, мать, дети-то не кормят? - участливо спросил Мотя.
   - Кормят, сынок, кормят, да только сами ведь мало получают - на одежку внучка?м не хватает иногда. А тут еще мой рот кормить. Лучше я поработаю, пока силы есть. Убирать-то оно большого ума не надо...
   - Ума-то не надо, а вот сил... Я же сам уборщик, убираюсь тут за вами уже лет тридцать, сил моих больше нет, - бросил Мотя, оттирая теперь уже другое пятно.
   - Уборщик, значит, - добродушно заметила женщина. - Коллеги мы с тобой, видать. Вот только он, - она показала на меня, - видно, что интеллигент, человек культурный, к нам такие часто ходят. А ты, милок, чего забыл-то тут?
   - Да вот он позвал, - Мотя кивнул на меня. - Давай, говорит, я тебя в ресторан свожу, а ты мне о своей жизни расскажешь. О том, как живешь, что ешь, где и с кем спишь...
   Я скосил на него ошарашенные глаза, а женщина вдруг тоненько рассмеялась, прикрывая рот ладошкой.
   - Да когда такое было, чтоб интеллигенты да спрашивали, как мы поживаем? - отсмеявшись, проговорила она. - У нас хоть чума случись, эти культурные даже ухом не поведут. Помнится, в соседнюю деревню как-то журналисты приезжали, к Ралинке нашей. Она же у нас гулящая, детей десять уже понаделала, и все от разных мужиков. А сама живет в сарае, на дом денег никогда и не было. Написали о ней соседи в телевизор, а те возьми да и приедь. У нас всех стали расспрашивать: кто такая Ралинка, откуда детей столько, кто отцы. Говорят, помочь ей хотим, деньги дадим. Вот мы согласились, рассказали им об всем, чего знаем. На телевизор ее позвали, интеллигенты такие же всякие ее там обсуждали. Обругали всю. А толку-то? Она же глупая, не понимает ничего, мать ее в запое родила. Нет бы в больнице ее лечить, дом отстроить, присматривать за ней. А так обсмеяли на всю страну и оставили одну с детьми в том же сарае. Повесилась Ралинка потом. Детей еёшних в детдом всей оравой забрали. Лучше бы вообще не помогали, эти интеллигенты ваши, чем так.
   - И не говори, мать, - сочувственно поддакнул Мотя. - Не так что-то с интеллигенцией местной. Руки, что ли не оттуда, откуда надо, растут? - и он подмигнул мне.
   Я так и завис с открытым ртом, не зная, что сказать. Несмотря на мутный взгляд, перед которым все еще чернело дуло танка, я почувствовал, как внутри все взбурлилось от негодования и несогласия после слов женщины-уборщицы. Ах, лучше бы совсем не помогали? Да этой страны бы не было, если бы не ее культура, если бы интеллигенция ее постоянно не вытаскивала из всех расстрельных ям, куда Россия постоянно сама себя скидывает. Как можно так говорить? А великая русская литература и философия? А музыка? А балет? А наука?
   - Великий русский балет, как видишь, гулящей Ралинке не помог, - усмехнувшись, ответил Мотя на все мои незаданные вопросы.
   Я снова открыл рот, чтобы ответить хоть что-нибудь, но тут кто-то над моим ухом гавкнул так злобно и строго, что я даже подпрыгнул от неожиданности:
   - Хватить болтать с посетителями! А ну быстро убрала и вернулась на кухню!
   Я поднял голову и увидел покрасневшего от гнева официанта. Он неслышно, словно на мягких лапах, подошел к нам со спины и теперь стоял напротив тройного зеркала на стене, так что в отражении казалось, что у него три озлобленных, пышущих яростью головы.
   Уборщица испуганно сжалась в клубок и тут же лихорадочно начала собирать тряпки в ведро. От неожиданности и страха она не смогла ничего сказать.
   - Извините, - начал я, почувствовав укол жалости в груди. - Это мы виноваты, заговорили ее.
   - Кто виноват, потом будем разбираться, - отрезал трехголовый официант. - Она уборщица, ей нельзя мешать гостям развлекаться.
   - Но она не мешала, - попытался запротестовать я. - Она, наоборот, развлекала: рассказала о Ралине...
   Женщина испуганно округлила глаза, всем выражением лица прося меня заткнуться, а Мотя раздосадованно стукнул себя по лбу. Я тут же закрыл рот, как будто подавился, но сказанных слов было уже не вернуть. Официант вспыхнул, как спичка, и со словами: "Так она теперь и гостям об этой проститутке рассказывает", - одной рукой взял ведро, второй рукой схватил ее за руку и потащил за дверь для персонала.
   - Хорошая работа, писака, - спокойным голосом проговорил Мотя. - Типичный интеллигент: и себя спасти не можешь, и других за собой тянешь. 
   - Но... - начал я, оправдываясь. - Я не хотел! Я же не знал, что она всем подряд про Ралину рассказывает!
   - То есть сама виновата? - прищурившись, спросил Мотя.
   - Да!.. То есть нет!.. - неужели он не понимает? Меня все еще мутило, комната расплывалась перед глазами. - Я не это хотел сказать... Я сейчас пойду и разберусь... И исправлю!
   - Ну давай, сходи. Такую гадость надо исправлять, если считаешь себя хорошим человеком, - протянул Мотя, испытующе смотря на меня. В уголках его глаз светилась смешинка.
   Гадость, значит? Я раздраженно посмотрел на Мотю. Посмотрим, как ты заговоришь, когда я свалюсь в обморок и тебе придется тащить меня до дома! Хотелось упасть в кресло и больше не вставать никогда, но я сурово поднялся на подкашивающиеся ноги и побрел между столов к двери для персонала. Постучался в нее несколько раз, но, так и не получив ответа, осторожно приоткрыл и заглянул. На меня тут же дохнуло прохладой, и я поежился.
   - Молодой человек, это вход только для персонала, - холодно раздалось сбоку, и я увидел того самого официанта с тремя головами.
   - Извините, - пробормотал я, ощущая, как крутится комната вокруг меня. - Я просто хотел сказать, что уборщица не виновата... Это я... Я ее отвлекал, а она... просто работала... И про Ралину она ничего не рассказывала... Я в газете прочитал...
   "Что я несу?" - отчаянно подумал я, всей душой желая оказаться сейчас в мягком кресле.
   - Ничего страшного, молодой человек, - все тем же холодным и вежливым тоном ответил официант. - Я все понимаю. Ей никакого выговора не будет.
   - Хорошо, - облегченно ответил я и, не подумав даже поблагодарить, закрыл за собой дверь и, пошатываясь, направился к столику, за которым довольно заседал Мотя.
   - Ну как, исправил? - тут же спросил Мотя, когда я рухнул в кресло и закрыл руками глаза, чтобы вернуть комнату в первоначальное положение и она перестала крутиться.
   - Да, - односложно ответил я.
   Несколько минут мы просидели в тишине. За соседним столиком расположилась большая компания, они шумно что-то обсуждали, смеялись и стучали вилками и ножами о тарелки. Кроме них было занято еще несколько столиков, но ресторан был полупустой. Я еще раз осмотрел уютный интерьер, заглянул в искрящиеся глаза Моти и, наклонившись к нему, резко спросил:
   - Что все это было?
   - Ты о чем? - рассеянно спросил Мотя, догрызая кусок куриного крылышка из тарелки.
   - Все это! Разрушенный город, ребенок в одеяле, солдаты... - мой голос дрогнул. - Танк, стреляющий по домам? Что это такое? Мне это все привиделось? И как мы оказались в ресторане?
   - Ногами пришли, - просто ответил Мотя. - Ты сказал, что есть хочешь, вот мы сюда и заглянули.
   - А что это за город? Кто эти солдаты? Почему я это видел?
   - Не понимаю, о чем ты.
   Я прикрыл глаза, попытавшись вспомнить хоть что-нибудь, но в голове были только образы разрушенного города. Как будто я попал туда сразу после расставания с Ильей.
   - Это ведь ты... - тихо сказал я, потирая виски. - Ты что-то сделал...
   - Что сделал?
   - Показал мне город... Это... Это Украина? Украинский город? Но этого не может быть... Там не может быть... так... - запнулся я и с детской надеждой посмотрел на Мотю, как будто ожидал, что он сейчас рассмеется и скажет, что все это одна большая шутка. Но тот ответил мне таким честным и простодушным взглядом, что я махнул рукой.
   - На вот, выпей, - Мотя протянул мне стакан с водой, - может, быстрее придешь в себя.
   Я взял стакан и тут же выпил половину - только сейчас понял, как сильно пересохло горло.
   - Эти солдаты, - попытавшись зайти с другого боку, продолжил я. - Это ведь все было не по-настоящему? Они не погибли на самом деле? Просто... Просто не может эта война быть такой серьезной...
   Мотя долгим взглядом посмотрел на меня, но ничего не сказал. Я снова помолчал, не зная, как задать следующий вопрос, который так и норовил соскочить с губ. А потом вспомнил.
   - Почему ты так не любишь образованных людей? Интеллигенцию? Что они тебе сделали?
   - Ничего, - просто ответил Мотя. - Ничего они не сделали. Поэтому и не люблю. 
   - Как это понимать? - озадаченно спросил я.
   - Так и понимай, писака, - ответил Мотя, а потом вдруг подобрался: - Хочешь, байку расскажу?
   - Да ничего я не хочу... - начал было я, снова ощущая порыв тошноты при воспоминании о двух мертвых телах и гусеницах танка, направленных на меня. Но ангела было уже не остановить.
   - Жил был один парень, - начал он. - Наивный, простой, как пять копеек, притворяться не любил, на мир вокруг с широко открытыми глазами смотрел. Над каждой травинкой и жучком трепетал, каждого червяка любил как своего ребенка, о каждом слизняке заботился. В каждом человеке доброту видел. В общем, чистый, белый и пушистый, как молочная пенка. Пусть его Федор зовут. И вот встретил однажды Федор другого парня, пусть он Ваней будет. Федор, хоть и любил людей, редко с кем общался, а тут случай свел, Федор и Ваня подружились. Ваня неплохим человеком был: веселый, умный, разговорчивый, добрый, дружил со всеми. Глаза у него были такие яркие, зеленые, смеющиеся, каждый, кто увидит, сразу же в ответ улыбается. Любили его все, рубаха-парень. Ну а Федору так и вообще казался святым. Вот только Ваня был очень неуверенный, не верил в себя: семейные проблемы, отец-алкоголик сбежал, несчастливая мать, сам знаешь, как у вас тут в России бывает. В общем, отразилось это на Ване. Он так даже работу потерял: когда ему говорили, что надо делать, он легко выполнял указания, с золотыми руками был человек. А когда самому нужно было что-то решать, вот тут уж начинались проблемы. Федор хотел поддержать своего друга и начал повторять одно и то же: какой Ваня прекрасный человек со светлой и доброй душой. Дни напролет только об этом и говорил. Федор не лукавил - он ведь в Ване души не чаял, видел в нем только самое хорошее и светлое. Все хорошо было. Фёдор и Ваня лучшими друзьями стали. Но тут случилось то, что обычно случается в этой стране, - война. Начали говорить, что у страны враг появился, мол, он нас всех тут взрывает и еще много будет взывать. Ваня хороший человек был, не мог вытерпеть, когда детей обижают и убивают - а детей тогда враги убили много. Вот он и добровольцем вызвался, сколько его Федор не уговаривал не идти туда. Ваня тогда сказал Федору: "Ты же мне все время говоришь: я хороший человек. Ничего со мной не случится. Я только накажу виновных". Он широко улыбался, когда в армию уходил, как лампочка светился. А уж как родные им гордились! Фёдор тоже гордился, он же всегда Ваней гордился, - хотя в глубине души чувствовал что-то не то. Ваня всеми попрощался, обещал вернуться, как только все боевики сдадутся. А через два месяца расстрелял в упор две семьи мирных жителей. Вместе с детьми. Когда вернулся оттуда, встретил Федора и сказал ему: "Ты же мне говорил, что я хороший человек. Что я всегда все делаю правильно. А они нехорошие были, враги, террористов покрывали. Врагов надо убивать".
   Мотя остановился, погрузившись в свои мысли и рассеянно крутя между пальцами красный бантик с медведем. Я замер, надеясь услышать продолжение истории, но он так ничего не сказал, поэтому пришлось спросить:
   - И? Что было дальше?
   - Дальше? - вырвался из задумчивого оцепенения Мотя. - Дальше - ничего.
   - Как ничего? А Федор? Что он ответил?
   - Ничего. Сначала пытался образумить Ваню, а потом бросил это бесполезное дело.
   Меня вдруг осенило.
   - Это ведь не просто история, так? - сказал я осторожно. - Она как-то связана с тобой?
   - Нет, писака, не связана, это я тебе просто байку рассказал, - излишне развязно проговорил Мотя, отчего мои подозрения только усилились.
   - Тогда зачем ты ее рассказал?
   - Ну ты же задал вопрос, я и ответил.
   - И как это связано с интеллигенцией и культурой? - скептически спросил я.
   - А ты подумай, кто такие Федор и Ваня, может быть, и свяжешь, - лукаво усмехнулся Мотя.
   Нет, он просто невозможен!
   - Ты можешь в порядке исключения хотя бы на один вопрос ответить честно и не увиливая? - ровно спросил я.
   - Нет, - помотал головой Мотя. - Так будет неинтересно.
   Я обиженно засопел и залпом выпил остаток воды из стакана. Видимо, так и будет проходить наше путешествие по аду: я как слепой щенок буду вынужден идти за ангелом и во всем подчиняться ему.
   Внезапно соседний с нами столик разразился громким смехом и криками. Шесть человек, сидящих за ним, кричали что-то одобрительное седовласому почтенному мужчине средних лет в сером костюме, который только что поднялся, чтобы сказать тост.
   - Ну что, - мужчина высоко поднял свой бокал, - наши дети подарили нам прекрасную здоровую внучку! За здоровье Сашеньки и ее родителей!
   - За здоровье! - подхватили остальные и потянулись чокаться бокалами с шампанским. На несколько секунд воцарилась тишина, в которой раздавалось лишь хлюпанье шампанского. Потом довольный мужчина в сером костюме сел и потянулся к своей тарелке.
   - Дочка - это, конечно, хорошо, - начал он, сосредоточенно пиля кусок мяса ножом, - Но вот пацан... Эх, если бы пацан был, футболистом бы стал! Точно говорю, мы бы с ним вместе на футбол ходили. Или боксером!
   - Почему боксером? Может быть, он бы танцевать захотел, - смеясь, заметила женщина рядом с ним.
   - Да ну тебя, Лида! Скажешь иногда! - мужчина даже передернулся, по-видимому, представив такую перспективу. - Уж если пацан, то футболист или боксёр. А то вырастет потом каким-нибудь... - он деликатно пропустил главное слово, решив, по-видимому, не смущать дам. - А когда вырос бы, пошел бы в армию и стал бы солдатом! Отечество бы на войне защищал! Был бы верным солдатом Родины!
   - На какой войне? - заинтересовано спросила другая женщина. - У нас войны-то вроде никакой нет.
   - Это так только кажется, Анечка, - тут же ответил мужчина. - Война уже давно идет. Враги со всех сторон окружили. Да если бы не наша армия, давно бы уже все наши парни стали... танцорами. Как там говорил Александр Третий? У России есть только два союзника: армия и флот. Все остальные - враги. Глазом моргнуть не успеешь, как всю страну по кусочкам, как гиены, растащат.
   - Слушай, Анька, СанГригорича, он мужик умный, дело говорит, - сыто икнув, сказал второй мужчина с объемным брюхом, вываливающимся из деловых брюк, и одутловатым красным лицом. - Я тебе это уже две недели твержу, а ты все: "Война - это плохо", "На войне людей убивают" - передразнил он жутким гнусавым голосом. - Согласен, война - это плохо. Но иногда хорошо. Вот сейчас - хорошо.
   - Правду говоришь, СанЫваныч, - закивал СанГригорич. - Когда выбора не оставляют - надо бить первым. А потом уж разбираться, где, куда и чего. И побеждать надо любой ценой - за нами же не какая-то Европка, а Россия-матушка.
   - Согласен, - опять икнул СанЫваныч и украдкой расстегнул пуговицу на брюках.
   - Вот мне все время говорят: "Смотри: великая европейская культура"! А присмотришься - а что великого-то? Один Шекспир да Диккенс, остальных, наверно, даже в руки брать неприятно. Вот ихний Оскар Уайльд. "Портрет Дориана Грея". Лидочка во все время рекомендует прочитать, - он кивнул женщине рядом с ним. - А я всегда говорю: а чего читать этого пидора? Разве может опущенный мужик написать что-то хорошее? Другое дело - наша культура! Пушкин, Достоевский, Толстой, вот это все... Это же какие гиганты мысли! Куда там всяким Уайльдам! Помнится, прочитал я как-то один рассказ Достоевского, так он мне так понравился, что я даже ничего не понял. Пушкина вот еще уважаю, но не читал, к стихам плохо отношусь. Мне больше романы по душе. Толстого в школе читал: помню мало, но все, что помню - как серпом по сердцу! Наташа Ростова эта... - СанГригорич замолчал, по-видимому, расчувствовавшись, а потом, смахнув влагу с глаз, добавил, - Не то что эти ваши Шекспиры и Диккенсы.
   - Дело говоришь, СанГригорич, - в третий раз икнув, ответил СанЫваныч, - тоже так думаю. Русская культура - это во!
   - А наука? - заглотив еще кусок мяса и прожевав, опять проговорил СанГригорич. - Все эти интернеты, фейсбуки да вай-фаи... Давно уже все знают, что интернет в России изобрели, а потом разработку американцы украли, а сейчас скачут, мол, мы тут самые свободные. Да что о свободе-то они знают? То ли дело у нас: Королев Сергей Павлович, например. Кремень, а не человек: сталинские тюрьмы прошёл, а все равно выстоял, в своих идеях стал свободным, ракету построил! Вот это свобода, это я понимаю: отсидеть и все равно работать и продолжать любить Родину! А у них что за свобода? Голову в зелёный цвет покрасить и спать с мужиками. А Менделеев? А Зворыкин? Вообще это нам впору Нобелевскую премию выдавать! Сколько бы тогда нобелевских лауреатов было! Тогда бы точно по политическим причинам не вручали. Жалко, шведы придумали Нобелевку, а так мы бы каждый год получали.
   - Согласен, - подавив отрыжку, сказал СанЫваныч и ослабил узел галстука, - дело говорит сват.
   - А сейчас что? - продолжил СанГригорыч. - Спецоперация, украинцы эти. Ну вот куда ломанулись против батьки? Против старшего-то брата? Тоже волосы в зеленый красить хотят? С радужными флагами ходить? Еще этот язык их... Нет бы по-русски говорить, как нормальные люди. Русский все-таки великий язык, на нем великая литература написана. А на их хохлятском что? Верещат что-то - а ничего не понятно, как чухонцы какие... До того с ума сошли, что в фашизм ударились. Не мы, что ли, плечом к плечу рядом всю Великую Отечественную прошли? Вот только ишь как получилось-то: мы из той войны солдатами-освободителями вышли, а Украина - полковой проституткой. Нет, одними националистами не обойдёшься, они там все такие. Надо всех украинцев уничтожить. Неважно, какой ценой, - мы в уничтожении нацизма за ценой не постоим, как говорится.
   Я почувствовал, как краска сошла у меня с лица, руки и ноги задрожали. В голове тут же вспыхнул образ: испуганный до паники солдат ищет врага по завалам камней, а потом падает, как марионетка с обрезанными нитями, прямо в серую тихую пыль; уставший украинский солдат, кричащий мне в окно, чтобы я спасался; танк, чьё дуло сначала было направлено на жилые, но мертвые многоэтажки, а потом на меня, отчаянно трепыхающийся свёрток в моих руках; громыхающие, как смерть, гусеницы танка. Это - неважно, какой ценой? Господи, где я? Что случилось с моим городом?
   Я потерянно посмотрел на Мотю жалобными глазами, не сумев даже сформулировать вопрос. Мотя ответил серьезным хмурым взглядом и горько усмехнулся.
   - То ли еще будет, - загадочно проговорил он и отхлебнул воды из стакана.
   СанГригорыч тем временем закончил с мясом и притянул к себе пышный, весь в ажурных сливках, кусочек торта.
   - Нет, с Украиной надо заканчивать, - твёрдо проговорил он, аккуратно орудуя маленькой золотистой ложечкой. - Слишком долго мешала нам, ненавидела нас. Закончить и присоединить. Пусть о своей Европе даже не мечтают, а живут как нормальные русские. Без всех этих радужных флагов. Будет прекрасный новый мир для Сашеньки. А она вырастет и балериной или фигуристкой станет, радостью для любого мужика.
   - Или медсестрой пойдет, - сыто добавил СанЫваныч. - Медсестра - тоже почетно. Детей родит, мамой станет, род наш продолжит. Чтоб за родственников было нестыдно.
   - Согласен, СанЫваныч, - ответил СанГригорич. - У нас, кстати, на Украине родственники живут. В начале спецоперации звонили нам, жаловались, что их дома обстреливают. А я им говорю, что неправда это хохлятская пропаганда, а они и верят. Родственник тут и спрашивает: неужели телевизору я верю больше, чем живым родственникам? Ха! Нашёл дурачка! Я ему отвечаю: я Президенту нашему и Родине верю! А родственникам с промытыми мозгами верить не собираюсь! С тех пор и не общались больше. Сестра это у Лидки с мужем еёшним, - пояснил он СанЫванычу, показав на всю жену. Та тут же зарделась и неуверенно поёрзала на стуле. 
   - В семье не без урода, - умудрённым голосом проговорил СанЫваныч. 
   - Мы потом с Лидкой спорили еще, я даже настучал ей пару раз, - сказал СанГригоры. - Говорю, с такой сестрой лучше бы уж совсем без сестры. А она в слезы, говорит, единственная она у меня. Бабы, что с них возьмёшь? - он кивнул СанЫванычу, и тот согласно кивнул в ответ. - Все через свою любовь воспринимают. Не понимают, что на войне любви не бывает.
   Теперь уже Лида и Анна спрятали глаза в тарелке, пока остальные внимательно слушали двух мужчин, делящихся своей мудростью.
   - Любой ценой победа! Украине - смерть! - сыто вякнул СанЫваныч.
   Не отдавая себе отчёта, забыв обо всем на свете, кроме упавших, как два мешка, тел и танковой гусеницы, я встал, подошел к их столику и тихо сказал:
   - Нельзя! Нельзя так говорить! Не смейте! Там же люди...
   - Как говорить? - ту же вскинулся пухлый СанЫваныч, вертя своей большой пухлой головой.
   - Желать смерти целому народу! Это, в конце концов... геноцид!
   - А они не устраивали геноцид нашим на Донбассе? - вопросом на вопрос откликнулся СанГригорич. - И вообще, молодой человек, вы что, из этих?
   - Из каких? - не понял я; его слова доходили до меня как сквозь туман.
   - Из тех, что везде кричат о мире? Может, вы и радужный флаг вывешиваете? У вас на лице написано, что вы национал-предатель.
   - Что? - опешил я. - Предатель? Я?
   Вместо ответа СанГригорич поднялся со всего стула, осмотрелся и громко выкрикнул:
   - Официант!
   Трехголовый мужчина тут же подошел к нам с вежливым любопытством и услужливостью на лице, всем своим видом показывая, что для дорогих гостей готов достать даже подснежники зимой.
   - Этот молодой человек нам мешает, - СанГригорыч указал пальцем на меня, а остальные за столиком одобрительно загудели. - Он к тому же еще и предатель, против спецоперации и за хохлов выступает. Выставьте его, пожалуйста, за дверь, - он наклонился к официанту и прошептал, так что слышал его только я. - Дополнительную услугу обеспечения спокойствия оплачу в двойном размере.
   Трёхголовый официант понятливо кивнул и с непонятной яростью развернулся к нам.
   - И того, с космами, тоже, - сыто отрыгнув, крикнул СанЫваныч, - это же приличное место, а не бомжатник!
   Мотя, откровенно наслаждаясь происходящим, громко расхохотался.
   - Эй, мужик! Я русский. Вы же своих не бросаете? - насмешливо выкрикнул он.
   СанГригорыч, СанЫваныч и другие, сидящие за столом, отвернулись, как будто не слышали его слов. Мотя снова заржал как конь.
   - Уважаемые, пройдите, пожалуйста, на выход, - твёрдо сказал нам официант,
   - Что? Но я тоже гость! - возмущенно воскликнул я.
   - Вы смущаете других отдыхающих. Выйдите, пожалуйста, иначе я вызову охранника, - ровно сказал официант, но в его глазах плескалась холодная злость и раздражение.
   - Пошли, писака, - Мотя хлопнул меня по плечу. - Что нужно было увидеть, ты уже увидел. У нас график.
   - Но... - начал было я, а Мотя, все еще хихикая, потянул меня к выходу. За нами, как злая сторожевая собака, трусил официант - наверное, хотел убедиться, что мы ушли.
   Но перед самыми дверями Мотя вдруг остановился и повернулся к столику с двумя мужчинами.
   - Эй, СанГригорич! СанЫваныч! До встречи! Скоро увидимся! Я - Сияющий. Вспомните обо Мне, когда больше не сможете смотреть на свет, - он отвесил издевательский поклон и, беззаботно насвистывая, вышел из ресторана. СанГригорич и СанЫваныч недоуменно переглянулись, потом первый махнул рукой, а второй согласно покрутил пальцем у виска. Я чуть-чуть потоптался на месте, но ту официант слегка подтолкнул меня в спину, и я, приняв оскорбленный вид, вышел вслед за Мотей.
   Дверь за нами с грохотом закрылась, как врата рая перед грешниками, и мы остались стоять под лучами мягкого заходящего солнца. Как будто и пятнадцати минут не прошло с того, как Илья ушел в свой офис. Словно я не провел целый час в горящем аду расстреливаемого из танка города. У меня было очень много вопросов, но я бесцветно выдавил лишь один - самый глупый и ненужный:
   - Почему сияющий?
   - Крылышки и памперсы светятся в темноте, - буркнул Мотя.
   На несколько минут между нами воцарилось молчание, которое никто не прерывал.
   Я смотрел в землю, Мотя увлеченно рассматривал голубей на проводах.
   - Скажи мне! - не выдержал я, чувствуя, как в горле образовывается ком, из-за которого стало сложно говорить. - Ведь ты знаешь! Скажи! Кто эти люди? Почему я раньше их не видел? Почему эти люди живут в моем городе?
   - На эти вопросы я не могу тебе ответить, писака, - став вдруг серьезным, сказал Мотя, и его карие глаза снова заискрились. - Это можешь сделать только ты.
   Я опустил голову, чувствуя болезненное физическое бессилие. Простояв так некоторое время, не имея желания даже думать о чем-либо, я наконец собрался и повернулся к Моте.
   - Идем дальше? Нам нужно туда? - я махнул в сторону от ресторана.
   Мотя кивнул, и мы вдвоем без лишних слов вышли на тротуар и пошли по нему вниз вдоль дороги, по которой туда-сюда неслись машины и автобусы, прерывая мои мысли и не давая в них утонуть, как в зловонном болоте.

Глава 4. Скупость и расточительство

   Солнце уже клонилось к закату, на улице стало немного подмораживать. Подтаявший днем снег, растекшийся по асфальту лужами и ручьями, снова начал покрываться ледяными иголками. Длинные тени многоэтажек с противоположной стороны падали на дорогу и доходили нам до ног, так что казалось, что мы перепрыгиваем с крыши на крышу. Несмотря на наступающий холод, в воздухе все еще оставался пряный весенний запах нагретого асфальта, и я, сам того не замечая, отчаянно дышал полной грудью, как в последний раз.
   Мы молча шли вниз по дороге, обходя идущих навстречу и обгоняя излишне медленных пешеходов. Мотя, беззаботно посвистывая, с любопытством смотрел по сторонам, как вежливый турист, забредший в незнакомый район без карты, а я ковылял чуть позади него, бессильно опустив плечи и голову, таща за собой непонятное, но гнетущее чувство и ощущая себя бурлаком на Волге. Раз за разом я прокручивал в голове одни и те же лица: Наташу, женщину, отправившую на войну собственного сына и переживающую за собственное спокойствие, интеллигентного и образованного активиста Илью, который вдруг захотел убивать людей, бабок, подравшихся за пакет сахара... СанГригорича и СанЫваныча, говоривших о страшных вещах за праздничным обедом, посвященном рождению внучки... А тем временем тот самый город сейчас, наверное, продолжает умирать: его организм клетка за клеткой, орган за органом продолжает убивать этот инородный вирус - чужой танк. А люди? Где сейчас люди, жившие в этих разрушенных домах? Я вспомнил детское розовое зеркальце, при помощи которого смог разрезать путы на руках, и снова ощутил жгучий ком в горле.
   "Стоп. Подожди, - сказал я самому себе. - То, что ты видел, не обязательно было на самом деле. Может быть, все это всего лишь дурной сон из-за усталости и переживаний? В конце концов, не каждый день встречаешь ангела. Да и как такое может быть? Чтобы русские солдаты пришли в чужую страну и начали разрушать жилые дома? После всего, что с нами было? Нет, этого просто не может быть, это невозможно".
   Построив линию мысли таким образом, я немного успокоился и почувствовал, как ком у горла начинает медленно ослабевать. Наверняка так и есть. Это просто какая-то ошибка. Не может этого быть, просто потому что не может. Мотя бросил на меня заинтересованный взгляд, но ничего не сказал, а у меня не было ни сил, ни желания спрашивать.
   В полном молчании мы дошли до перекрестка и, дождавшись зеленого сигнала светофора, перешли на другую сторону дороги. В этом уголке перекрестка находилось серое неприметное здание, похожее на все остальные во всем, кроме одного: стоило зайти за угол, как взгляду открывался прекрасный вид пластмассового дерева с обмотанной вокруг него золотой цепью и подвешенным за нити в позе вальяжной прогулки черным котом. Здесь находился детский кукольный театр, который я так любил и в который, когда я был ребенком, мы с мамой ходили каждый новый год. Как и всякий раз, когда я проходил мимо театра, на языке у меня появилось ощущение леденцов-барбарисок, которые дарили на новогодних детских спектаклях. Дальше, за театром, находилось невысокое изящное старое здание - музыкальная школа, из открытых окон которой летом доносились звуки флейты, скрипки и фортепиано. Перед театром и музыкальной школой раскинулся небольшой сквер - одна асфальтированная дорожка с установленными по обеим сторонам старыми, еще, кажется, советского времени, скамейками и тополино-кленовой аллеей. Летом, когда я пешком возвращался с учебы, здесь все утопало в сугробах тополиного пуха. Сейчас, в начале апреля, о тополином пухе даже не мечталось, но сырые темные стволы за день нагрелись и как будто даже трепетали в ожидании июня. На некоторых ветках чернели пятна вороньих гнезд, оттуда периодически слышалось сварливое "Карр-карр-карр!" Ностальгически улыбнувшись, я без лишних слов повернул на знакомый до самой последней трещинки асфальт и уверенно пошел вперед. Судя по тому, что возражений от Моти не последовало, я выбрал правильную дорогу.
   Мы были уже в середине сквера, когда я, сделав очередной шаг, почувствовал, как моя пятка проехалась по замерзшей луже и устремилась в небо, словно вообразив себя птицей. Раскинув руки, как будто надеясь успеть за ней, но так и не сумев, я потерял равновесие и полетел задом на холодный мокрый тротуар. Сознание, а вместе с ним и боль, выбившая из легких весь воздух, догнали меня только через несколько секунд. Скривившись и выдав пару-тройку матерных слов сквозь зубы, я осторожно ощупал поясницу и копчик. Вроде ничего не сломано. Зато вся спина и руки теперь были в грязи. Подло заржавший Мотя подошел ко мне и протянул руку:
   - Ну что, Гастелло, налетался?
   - До задницы, - прохрипел я, чувствуя, как от боли на глазах выступили слезы. - Мог бы не издеваться! Ты же ангел! Ты сострадать должен!
   - Нет, я должен наставлять тебя на правильный путь, - нравоучительно отметил Мотя. - Кто знает, где бы ты сейчас был, если бы не мои ангельские усилия?
   - В мягкой кровати под теплым одеялом, - буркнул я, осторожно поднимаясь и опасаясь отправить в небо и вторую ногу.
   - Вот видишь, от какой незавидной участи я тебя спасаю! Всего несколько часов со мной, а уже успел полетать без парашюта, побывать в другом городе и увидеть самых ярких представителей Родины. Когда еще такое будет? - ехидно проговорил Мотя, тем не менее помогая мне пройти до ближайшей скамейки.
   Усадив меня на одну из длинных скамеек, на другом конце которой сидела какая-то девушка, Мотя опустился рядом и довольно вытянул длинные ноги в старых полуразваленных ботинках. Я покрутил ступней, потом несколько согнул и разогнул правую ногу, поболтал. Вроде все нормально, не отвалилась. Я уверенно встал с намерением тут же продолжить путь, как вдруг сустав на бедре жалостливо скрипнул, и я, тихонько взвыв, снова упал на скамейку.
   - Успокойся, писака, никуда мы не торопимся, - жизнерадостно проговорил Мотя, подставляя лицо последним лучам солнца. - Посиди, отдохни, может, чего-нибудь дельное надумаешь...
   Я для вида побарахтался, но потом, смирившись, успокоился, вытянул ноги, повторяя за Мотей, и посмотрел в начинающее наливаться розовым и красным небо.
   - Хорошо, да? - довольно прищурившись, спросил ангел. Я не стал отвечать, только еле заметно кивнул, и Мотя продолжил: - Когда я был там, на небе, я мечтал оказаться здесь. Все сидел и представлял, как у вас тут. Я ведь никогда в жизни такого не видел - а живу я долго. Это как тебе представить, как на самом деле устроена, например, чёрная дыра. Вы ведь тоже не знаете, что там, хотя моделей понаделали - будь здоров. Я тогда думал, какое это счастье - ходить по земле, дышать воздухом, чувствовать воду. Понимаешь? Ощущать свое собственное тело! Иметь чувства... Какие-нибудь другие, а не только бесконечную любовь к отцу и его творениям. И вот, когда я на земле оказался в первый раз... Я даже описать это не могу... Так, наверное, бывает, когда слепой с детства человек вдруг начинает видеть. Я просто утонул, захлебнулся в этих чувствах. Я был счастлив, я был зол, я был грустен и весел... Я ненавидел... Я любил... Боже, как же я любил... Много, очень много времени прошло, когда я понял, какую злую шутку сыграло с вами то, что я считал даром Моего Отца и так жаждал - тело. Что вместе с ним и всепоглощающими чувствами, в которых хотелось забыться, утонуть, к вам пришло что-то куда более огромное, что-то, огромности чего вы даже не понимаете. Я ведь только совсем недавно понял замысел Отца, понял и ужаснулся, - даровать вам, таким слабым, ненадежным, глупым, смешным, возможность творить так же, как творит Отец. И вместе с ней подарить вам свободную волю, чтобы творить, ибо не бывает Творения там, где нет свободы. Подарить вам свободу - и этим проклясть вас. Мы, ангелы, намного умнее, сильнее и мудрее вас. Но никому из нас не дано того, что ты можешь сделать за пару часов - написать простой текст. И никто из нас и не знает, что такое свобода, ведь мы рождены, чтоб подчиняться. Никто из нас не выдержал бы свободы, не смог бы выбрать - и потом нести за него ответственность...Я до сих пор не знаю, что лучше: Творить и быть свободными и несчастными, как вы, или просто выполнять поручения и не задумываться ни о чем...
   - Так вы несвободны? - удивлённо спросил я.
   - Не так, как понимаешь это ты. Мы не можем создавать свои миры. Не можем решать.
   - Подожди, - пробормотал я, почувствовав что-то неладное, - но ведь ты же принимаешь решения... Ты сам сказал... 30 лет назад тебя спросили, хочешь ли ты стать хранителем по страны. И ты согласился. Ведь это же ты решил?
   - Я - Сияющий, - просто ответил Мотя и замолчал, как будто это все объясняло.
   - И что это значит? - недоуменно спросил я, но ответить Мотя не успел, с дальнего конца скамейки раздался громкий влажный всхлип, и мы как по команде повернулись туда.
   Девушка, на которую мы не обратили внимания, когда выбирали скамейку, сидела прямо, как будто ей в спину вколотили лом, и невидящим взглядом смотрела вперёд. На вид ей было лет двадцать восемь. Ее волнистые волосы растрепались на ветру, кожа покрылась красными пятнами, глаза слегка опухли. В руках она сильно, до белых костяшек, сжимала телефон, как будто держалась за него, чтобы не упасть. По ее щекам градом катились слезы, хотя лицо оставалось безучастным. "Опять", - обречённо подумал я, вспоминая Наташу из церкви, а Мотя заговорщически подмигнул.
   "Ну почему я не могу просто пройти мимо?" - безнадежно обругал я себя, когда, суетливо поерзав несколько минут, наконец собрался с силами и осторожно подошел к ней. Она даже не обратила внимания, продолжая смотреть куда-то вдаль. Потоптавшись на месте и не зная, как начать разговор, я еле слышно откашлялся. Потом покашлял еще несколько раз, все громче и громче, но никакой реакции так и не дождался. Наконец, не зная, что еще предпринять, я неуверенно спросил:
   - Девушка... У вас что-то случилось?
   Она встрепенулась от неожиданности, подняла на меня взгляд, сморгнула и суетливо взмахнула руками, чтобы вытереть слезы. При этом телефон выскользнул у нее из рук, взмыл в небо и пролетев по параболе, саданул меня в нос, а потом упал на левую ногу.
   - Ой! Ради Бога, извините! - вскинулась девушка, бросившись к телефону. - Я не хотела!
   - Н-ничего, - сквозь зубы ответил я, потирая ушибленный нос. - Сам виноват.
   - Давайте я посмотрю, - огорошенно пробормотала она, торопливо подлетая ко мне, и попытавшись рукой потрогать нос, заехала мне пальцем в глаз. Я отчаянно взвыл и отступил, чувствуя жуткое жжение в правом глазу.
   - Боже, извините! - совсем отчаянно пискнула девушка, - я просто... просто хотела помочь...
   - Не надо, - быстро ответил я. - Мне уже лучше, спасибо.
   Девушка опустила виноватый взгляд в пол и неловко потопталась на месте, отчаянно терзая ногти на дрожащих руках. Она вся покраснела, но уже не от плача, а от стыда.
   - Всегда у меня так, - подавленно пробормотала она. - Хочу помочь, а только хуже всем делаю.
   - Все нормально, - деланно бодрым голосом проговорил я, в который раз за вечер вытирая выступившие от боли слезы. - Бывает.
   Девушка удрученно кивнула и села на скамейку. Я, подумав и чуть-чуть отстранившись на всякий случай, присел рядом. За мной грохнулся своим огромным задом подхихикивающий Мотя. Некоторое время мы молчали: девушка упорно смотрела на свои колени, не зная, куда деться от стыда, я наклонил голову назад, сосредоточенно проверяя нос, а ангел, откровенно наслаждаясь происходящим, с похабной ухмылкой переводил взгляд с меня на нее. Наконец не выдержав больше молчания, я развязно спросил:
   - Так что у вас случилось? Мне показалось, вы плакали.
   Глаза девушки снова наполнились слезами, она опять взмахнула руками и снова бы вогнала мне нос в череп, если бы я торопливо не отстранился.
   - Так много всего, - так горько прорыдала она, что на меня накатило чувство жалости и тут же захотелось ее обнять. - Так много всего случилось, а я... А я даже не знаю, что с этим делать.
   Она снова быстро промокнула рукавом выступившие слезы - я только и успел пригнуть голову. Даже не заметив этого, девушка посмотрела на нас отчаянным, жалобным взглядом.
   - Вы же знаете, наверное... Война эта... Каждый раз, как беру в руки телефон и читаю новости, начинаю плакать... Вот опять... - ее глаза снова наполнились слезами. Я, на всякий случай, спрятал голову в руках, всем своим видом показывая, что нет ничего удобнее, чем сидеть в такой позе.
   - Я тоже переживаю, - сдавленно прохрипел я. - Но это когда-нибудь закончится. Война когда-нибудь закончится. Все будет хорошо.
   Девушка посмотрела на меня, и выражение ее лица неуловимо изменилось: оно стало тверже и раздраженней.
   - Все вокруг говорят, что это ненадолго, что скоро все закончится. Что еще несколько месяцев, и все будет хорошо, как и раньше. Но неужели... Неужели вы не понимаете?
   - Что не понимаю? - спросил я, продолжая сидеть в позе боксера, который очень не хочет получить по ушам.
   - Что... То, что... Ну там же... - попыталась объяснить она, но подумала и отмахнулась. - Да ничего.
   - Нет, так не пойдет, - твердо сказал я. - Если уж начала говорить, так продолжай.
   - Это долгая история. Вряд ли двум случайным незнакомцам захочется ее слушать.
   - У двух случайных незнакомцев, - лениво начал Мотя, - прошу покорнейше за мой французский, времени хоть жопой жуй, а делать нечего. А этот, - он махнул на меня, - вообще писака. Ему как раз только истории слушать, а потом их записывать.
   - Писатель? Правда? - заинтересованно спросила девушка.
   - Да, что-то вроде... Пишу немного, - скромно потупился я.
   - И вы потом напишите мою историю?
   - Напишет, куда денется, - ответил Мотя. - Жрать захочет - напишет еще многое. 
   Я недоуменно посмотрел на ангела. Что значит напишет, если захочет есть? Это что, такое ангельское пророчество? Между тем Мотя сделал страшные глаза и кивнул на девушку - мол, слушай и не отвлекайся. Я подозрительно посмотрел на Мотю, но тот уже отвернулся к своим голубям на проводах и сделал вид, что ничего не замечает. Смирившись, я отвернулся от него к девушке. Та неуверенно помялась, но слезы уже высохли, а на щеках проступил легкий румянец.
   - Я не думаю, что моя история так интересна....
   - Интересна, - отрезал я. - Рассказывайте.
   - Ну хорошо, - смущенно проговорила она. - С чего же начать...
  

***

  
   Свою историю, наверное, надо начинать с даты рождения. Но я начну чуть раньше. Мои мама и папа познакомились в конце восьмидесятых годов. Мама тогда училась в университете и жила в общежитии. У нее с того времени до сих пор сохранилась привычка заваривать чай кипятком и сразу же его пить - ведь если в общежитии проспишь, твой чай выпьет кто-то другой. Она была прилежной студенткой, все экзамены сдавала на "хорошо" и "отлично". А папа учился в училище, и был не очень хорошим учеником, потом был в армии и чудом не угодил в Афганистан. Мои родители познакомились в деревне, куда мама приезжала к бабушке, а папа - к своим родственникам на лето. Обе мои бабушки были несчастливы в браке, а своих дедушек я не знала. Знала только, что один из них любил выпить и подраться, а второй сбежал. Смотря на своих бабушек, я все время представляла их жизнь как череду старых черно-белых фотографий, на которых изображены хмурые неулыбающиеся люди в разные моменты времени. Такие же ассоциации возникают у меня, когда я думаю об СССР.
   Кстати, меня зовут Катя. Я родилась в девяносто первом году. Забавно, когда я была маленькая, я думала, что если ты родился в девяносто первом году, то ты всегда будешь самым младшим среди других ребят. Сейчас мне уже тридцать лет, и я так не думаю. Особенно, когда двадцатилетние с искренним интересом спрашивают меня, как мне жилось в СССР. Неплохо жилось, отвечаю я обычно, единственная проблема - пеленки постоянно были сырые, из-за этого приходилось орать на всю квартиру.
   Я родилась, когда СССР оставалось жить еще полгода. Полгода - и огромное государство, пугающее весь мир не только своими размерами, исчезло за один день, как будто его и не бывало. А я в это время пускала пузыри из носа и, пытаясь встать на ноги, с регулярным постоянством хлопалась на зад. В тот же год родилась и моя страна - Россия. Мы с ней были одногодками. Поэтому мне всегда казалось, что Россия - это не моя Родина-Мать, что бы ни твердили все эти советские учебники, по которым я занималась до третьего класса и в которых было полным-полно каких-то непонятных и не умеющих сидеть спокойно юннатов. Нет, я думала, что мы с Россией - это сестры, даже сестры-близнецы, только разлученные в детстве безликой злой силой и воспитанные в разных семьях, как в тех индийских фильмах, которые постоянно крутили по телевизору в девяностые. Моя семья была хорошей, и я выросла, ни о чем не переживая и ни о чем не заботясь. А Россию вырастили насильники, и она никогда и не знала, что такое нормальная семья, где тебя любят, а не бьют и унижают. Она тогда была и осталась сейчас сиротой при живых родителях.
   Мы всегда были сестрами, и я даже была старшей - ведь я родилась раньше, на целых полгода! Я не могла назвать ее матерью, как все время учили меня в школе. Для меня Родина-мать всегда была похожа на ту, волгоградскую - суровую, пугающую, как будто бы обещающую немедленное наказание за любой, даже самый маленький и незаметный мой проступок. А Россия - разве Россия была для меня, маленькой девочки, такой? Нет, она была похожей на меня, веселой, смешливой и наивной, она рассказывала мне разные небывалые истории, она показала мне этот большой мир и научила в нем жить. Конечно, она была сестрой, ведь с ней всегда было так интересно и просто.
   Я любила свою сестру, хотя, может быть, долгое время и не осознавала этого. Да и как ребенок может осознать, что он кого-то любит? Он скорее почувствует, как ему не хватает того, кого он любит. Так и я почувствовала, когда впервые в жизни в тринадцать лет путешествовала по другой стране, которая, конечно, была красивая, интересная и очень уютная (я ходила по ней с широко раскрытыми глазами и удивлялась каждому ручному светофору) - но все же не была Россией. И даже тогда, вернувшись, я все равно не могла назвать то чувство, которое у меня возникало при виде России. Оно совсем не было похоже на ту любовь, которую нам внушали в школе, - правильную, с придыханием и Пушкиным, с Зоей Космодемьянской и Маратом Казеем, с памятником неизвестному солдату, с гимном и портретом президента. Это чувство было другим, и, конечно, мне тогда не пришло в голову назвать это любовью. Просто тогда я не понимала, что такое любовь. 
   Хотя, если говорить честно, то нет, я уже тогда начала понимать, что такое любовь. Первым моим воспоминанием, слегка расплывшимся, но все равно ярким, так навсегда и останется тот плюшевый зеленый дракончик с желтым брюшком, которого показал мне он, когда мы после дневного сна играли на нашей площадке в детском саду. Он - это мой одноклассник, с которым я была в садике и училась с первого по одиннадцатый класс и в которого все это время, лет с шести, я была влюблена. Мы сидели за одной партой, он списывал у меня контрольные и самостоятельные, я объясняла ему новые темы и правила, а когда классная руководительница разрешала нашему классу садиться так, как мы хотим, а не мальчик с девочкой, мы с ним демонстративно рассаживались к другим одноклассникам, он - к своему другу, я - к своей подруге: мол, не сильно-то и хотелось сидеть вместе. А хотелось сильно. До сих пор не знаю, как он относился ко мне, но я любила его до утренних и вечерних слез в подушку. Однажды я даже призналась ему - написала смску, на большее моих сил не хватило, - но он ничего не ответил. Помню, что тогда чувствовала себя Татьяной, пишущей письмо своему бестолковому Онегину. У него тоже была своя Россия, но, как я потом узнала, совсем не похожая на мою.
   Все это время, когда я впервые в жизни чувствовала, как сердце болит и сжимается от любви, моя сестра была рядом - в мороженом по пять рублей, которое мне наконец разрешили покупать, потому что раньше было дорого, во впервые опробованных абрикосах и сливах, в батончике "Марс", заботливо разделенном мамой на количество гостей, которые пришли на мой день рождения, в диснеевских мультфильмах по утрам в субботу и воскресенье... В новостных сводках о "Курске", за которыми, затаив дыхание, следили мама и папа, а я не понимала, что происходит; о Чечне, миротворцах и боевиках, о взрывах жилых домов, о которых со скорбным видом сообщал каждый ведущий в каждой передаче, о "Норд-Осте" и Беслане; о Грузии и несчастных ее мирных жителях... Каждое мгновение моя сестра незримо и неумолимо была со мной.  
   Тогда же я начала понимать, что не все люди одинаковые. Я не знаю, как это объяснить, чтобы звучало хорошо. Но тогда я интуитивно понимала, что в моем классе были разные ребята, и я их разделила на несколько групп: "умные-но-не-для-школы" - с этими было всегда интересно, они рассказывали очень веселые истории, и я всегда восторгалась их умом - но учились они средне или плохо; "умные-для-школы" - отличники, с которыми, однако, сложно было поговорить о фильмах, музыке и вообще обо всем, что не касалось учебы, и другие - те, кто хотел учиться хорошо, но всегда что-то не получалось. Себя я не относила ни к какой группе - просто еще не понимала, какая я. Но с тех пор я поняла отчетливо: дети третьей группы, те, кто старательно выполнял то, что говорил учитель, но не мог выполнить того, чего учитель не говорил, когда вырастут, не должны управлять другими людьми - из этого ничего хорошего не получится. Мой одноклассник, по которому болело сердце, был как раз одним из таких. Он стал одним из управляющих. Теперь, когда прошло уже больше десяти лет с окончания школы, я понимаю, что трагедия моей страны в том, что ей управляют люди, которые не должны управлять.
   Тогда, в школе, я не знала, что такое война. Точнее, я постоянно о ней слышала в новостях по телевизору, видела людей без рук и без ног, которые просили милостыню на базаре, каждое девятое мая исправно носила цветы к памятнику неизвестном солдату. Но мне казалось, что это какая-то неправильная война, с непонятными бородатыми боевиками, автоматами и взрывами, с разрушенными домами и обстрелами. Нет, я думала, что настоящая война другая - благородная и справедливая, тяжелая, но всегда приносящая победу, та война, когда ты на белом коне под громкие одобрительные крики и свист ветра, запутавшегося в знаменах, призываешь своих друзей биться до последнего за правду и свободу против врага, когда без сомнения отдаешь жизнь за другого человека и родную землю. Вот такой, романтичной, героичной, без крови и грязи, без мерзости, тупости и бессмысленности была для меня война. Да и могла ли она быть другой для той девочки, которая с упоением читала "Властелин колец" и "Хроники Нарнии"? Как же я завидовала тем героям, которые без страха бросались в гущу врагов, рубя мечом и стрелами направо и налево, спасая своих друзей, когда день изо дня выползала из-под теплого одеяла в холодную квартиру и ни свет ни заря нехотя брела по сумеркам до школы. 
   Я не любила классные часы, и, если честно, ни одни классный руководитель не вызывал во мне сильной привязанности, но один раз в год они действительно были интересны - это классные часы, которые проводились в преддверии Дня Победы. Никакой торжественности на них не было, но мы точно знали, что нас ждет. Перед этим классным часом мы выбирали себе какого-нибудь героя Великой Отечественной и на классном часу делали о нем доклад. Говорили обо всем: где он (или она) родился, как учился, каким ответственным и хорошим человеком был, но самое главное - какой совершил подвиг во славу Родины-матери и при каких обстоятельствах погиб. Как правило, последние два пункта совпадали, потому что какой смысл рассказывать о тех, кто совершил подвиг, а потом выжил? Выжить умеют все, а вот умереть, захватив с собой десяток-другой фашистов - вот это поступок настоящего героя. Броситься на амбразуру, протаранить одним самолетом другой, прыгнуть под вражеский танк с гранатой с вырванной чекой... Каждый раз после такого занятия наша классная руководительница, пожилая суровая дама, которую все боялись и никто не любил, c важным видом заповедовала нам гордиться героями, всегда помнить о них и брать с них пример. Только потом, со временем, я поняла, какую злую шутку сыграло это их "бери пример с героев" с моим поколением. Нам каждый год внушали, как хорошо и приятно умереть за Родину, но никто - никто! - не объяснил, даже не намекнул, что за Родину надо жить! Надо стараться, преодолевать себя, бороться со своими страхами, не давать своему разуму засыпать даже на миг, иначе он породит такое чудовище, которое потом не загонишь обратно в небытие. Никто нам не объяснил, что мы приносим пользу своей стране уже потому, что мы в ней живем, учимся, строим планы на будущее и карьеру, платим налоги, создаем семьи и вкладываем наш труд, кирпичик за кирпичиком, в стену того здания, в котором мы хотим жить. Наоборот, каждый раз, когда я пыталась жить за Родину, я ощущала неуверенность и подсознательную неправоту, как будто я делаю что-то плохое, нечестное, постыдное. Когда я выходила на митинги за то, что мне казалось несправедливым, когда я поддерживала людей, стремившихся изменить страну, когда пыталась узнать правду и донести ее до других... Год за годом нас учили, что лучшее, что мы можем сделать, - это умереть во славу Родины, тем самым обрекая нас, наше поколение, на эту ненужную и глупую войну. Я хорошо помню ту самую мысль, промелькнувшую в голове после одного из таких классных часов: когда будет война (а она обязательно будет), я пойду на нее добровольцем и умру сражаясь, с оружием в руках. Прямо как мои любимые герои из Средиземья. 
   Сейчас я знаю, что такое война. До меня долетели только ее отголоски, но и они заставляют сходить с ума от бессилия и безнадежности. Я никогда не прощу ни себя, ни моих учителей за эту быстро промелькнувшую в голове мысль.
   Тем временем наступил 2008 год. Это были последние полгода моей учебы в школе. Экзамены, от которых зависит будущее, поступление в университет (а я даже не знала, куда именно я хочу поступать), последний звонок, выпускной... Это было, конечно, важно. Но не так важно, как то, что это были последние месяцы и дни, которые я могла провести в одном кабинете с тем, из-за которого было выплакано столько слез и осталось столько сладких воспоминаний... На выпускном, который проходил в местном Доме культуры, я все думала, предложит ли он потанцевать, и всякий раз скромно опускала глаза в пол, когда включался очередной медляк. Но он так и не подошел. С того вечера мы виделись все реже и реже, пока, наконец, перестали видеться вообще. 
   Я не очень хорошо помню то лето, всего лишь пару-тройку дней. Первый - когда, устав от бесконечной зубрежки, я шла на вступительный экзамен в университет. Тогда, не зная, как будет проходить экзамен, я вошла в кабинет самой первой, первой же получила билет и села готовиться. А потом испугалась до дрожи в коленях, когда меня первой позвали отвечать. Помню, что меня не дослушали, поставили "пятерку" и выставили из кабинета, и мой экзамен, к которому я готовилась каждый день в течение целого месяца, продлился сорок минут. Второй день - когда я получила предварительные списки поступивших и увидела в них свое имя. Не знаю, была ли я рада, но точно почувствовала облегчение за целый год - ведь в одиннадцатом классе, когда на носу ЕГЭ и поступление, не так часто получается выдохнуть. 
   В третий день слились для меня все события начала августа. В то время я все еще мало что понимала, но все-таки больше, чем тогда, когда всю страну сотрясало страшное слово "Чечня". Помню, как я сидела, прилипнув к телевизору и смотря на жуткие картины настоящей войны - разрушенные дома, плачущие мужчины и женщины, солдаты с потерянными лицами, - и пыталась понять: почему? Почему эти странные грузины решили напасть на Россию? Что она им сделала? Я еще не знала, что тогда моя сестра, которую я так любила, которая все время была со мной и казалась такой прекрасной, молодой и невинной, впервые показала мне свое звериное нутро.
   Я начала учиться в университете. Больше всего мне нравилось изучать историю и литературу. Каждый день готовил мне какие-то невероятные, непостижимые открытия, и я еще больше полюбила свою сестру. Ведь она была наследницей, дочерью той матери, которая внушала мне трепет, обожание и преклонение перед своей мудростью. Я восхищалась моей сестрой, но в то время не понимала ее природы. Я научилась ее понимать позже, когда закончила первый университет и поступила во второй. Только тогда, со временем и прочитанными книгами, я начала выстраивать причинно-следственные линии, связывать ими разные события, понимать внутреннюю логику. То, что я узнавала, пугало меня и одновременно привлекало, я не могла ни на минуту отвлечься от исследования природы России. Теперь многое становилось понятным и встраивалось в систему - даже самые ужасные и пугающие события. Так я полюбила свою сестру и с этой новой, рациональной, точки зрения, которой чужды детские привязанности.
   Между тем моя сестра начала раскрываться. Сначала это казалось детскими невинными забавами, когда маленький ребенок капризно крутит губы, если что-то идет не так, как он хочет: небольшие разгоны собравшихся вместе несогласных людей, отстранение от публичных должностей известных правдолюбивых персон, травля в то время похожих на городских сумасшедших активистов, предрекавших скорый ужас. 
   Потом случилась Болотная площадь - митинг 6 мая, который, наверное, мог бы изменить многое, но не изменил. Он прошел совершенно мимо меня: я училась на четвертом курсе, читала книги, проходила практику в школе, готовилась к экзаменам, изредка возмущалась несправедливости, но каждый раз меня осаждали: ты же всего лишь студентка в провинциальном городе, откуда ты можешь знать, ты ничего не изменишь, а значит, и говорить об этом не надо. Я долго верила этим словам и сказавшим их людям, которых считала умнее и опытнее себя, и на время замолкала. Все изменилось, когда на музыкальном фестивале - на том самом, где танки и самолеты - под утро я, заспанная, взъерошенная и сильно недовольная тем, что два пьяных идиота решили громко пофилософствовать о смысле жизни рядом с моей палаткой, выползла на улицу и нос к носу столкнулась со своим будущим мужем. Первый же наш разговор - о Александре Башлачеве и том, как нехорошо со стороны некоторых музыкантов красть его строки - показал, что в жизни мы смотрим в одном направлении. Мы начали встречаться. В нем я нашла все: любимого человека, лучшего друга, верного сторонника, спутника в любом путешествии. С ним я начала взрослеть: воспитывать себя, учиться уважению к своим мыслям и доверию к себе, переставать сомневаться в собственному уме, только потому что он, тот самый одноклассник, предпочел мне другую... Отказываться от детских предрассудков и слепой веры в безгрешность моей сестры. Это не было тяжело, ведь я уже некоторое время назад начинала понимать, что в моей стране что-то не так. Но тогда это казалось своеобразной игрой, анекдотом: смотришь на депутата, пишущего закон о русском языке и допускающем по три ошибки в одном слове, или на министра культуры, который не знает, что такое культура, и от этого - смешно. Да, тогда это было смешно. Казалось, что эти люди продолжают славную традицию гоголевских чиновников и щедринских головотяпов. Собираясь вечером за столом, мы с будущим мужем обсуждали их, смеялись и задавали один и тот же вопрос: неужели они не понимают, что, как только открывают рот, заставляют вспоминать Петра Первого и его слова о дурости народных слуг? Мы смеялись, смотря на грязь, льющуюся из телевизора. Но даже от этого, как ни странно, моя сестра не стала для меня неприглядной. Наоборот, чувствуя связь с теми великими писателями, связь с культурой и историей, звучащей в музыке и литературе, связь, от которой теплело на душе, я любила Россию еще больше. Как-никак есть ли на свете какая еще страна, после жизни в которой в цирке ты больше смеяться не будешь, ибо уже неинтересно. Я думала, что так будет всегда: они будут блистать своей глупостью, мы будем смеяться над ними и тайно подпитывать собственное самомнение - ведь мы же не такие глупые! Я ошиблась. 
   Мы с мужем ходили на все оппозиционные митинги. Более того, когда муж был на работе, я не могла себе позволить не идти - я была должна. За мою страну, за мое будущее, за моих единомышленников, за тех, кто так же, как и я, должен. Даже когда гайки начали закручиваться и выходить стало опасно, я все равно выходила - с внутренним страхом в сердце, в котором не признавалась даже сама себе, ведь боец за правду не может бояться. Но выходило нас все меньше и меньше, и в какой-то момент я поняла: это безнадежно. Мы просто не справимся с этой армией из полицейских в касках, бронежилетах и балаклавах, которую натравливали на нас, как гончих псов на свои жертвы.
   Наступил 2014 год - год, когда Украина вырвала свою свободу зубами, а Россия начала костенеть. Тогда я впервые почувствовала, что не могу докричаться до своей сестры: мы с ней находились как будто на разных параллельных прямых, которые, как известно, не пересекаются. Но это все временно, думала я. История расставит все по своим местам, и те, кто сейчас радостно верещит и участвует в свистоплясках 18 марта, скоро одумаются. Нужно просто сказать им, что они не правы. Нужно объяснить, что нельзя насильно отнять кусок другой страны и белыми нитками и кривыми стежками пришить к своей. Нельзя сбивать пассажирский самолет. И я честно старалась и объясняла, пока не поняла, что в их глазах выгляжу деревенской кликушей. Мы с мужем, как и другие, которых было немало, были против присоединения Крыма, но никто не спрашивал нашего мнения.
   На нас наложили санкции, украинцы больше не считали нас братьями, другие страны немного встревожились - но мы и к этому привыкли. Человек - странное существо. Он, кажется, может привыкнуть ко всему. Помню, как я, еще учась в университете, прочитала солженицынский "Один день Ивана Денисовича". Тогда меня удивило то, что человек, находясь в жутких условиях, в какой-то момент перестает обращать на них внимание, а единственной его целью становится выживание любой ценой. С каждым прожитым годом я начинаю понимать главного героя лучше. Да, человек ко всему может привыкнуть. Даже к войне.
   Наверное, тогда начался последний этап жизни моей любимой сестры. Ее, уже окостеневшую и осоловевшую от собственного имперского величия, связали по рукам и ногам и начали насиловать, опаивая ядом пропаганды, чтобы погубить в ней остатки, последние крохи той смешливости, наивности и молодости, которые в ней еще оставались. На моих глазах моя сестра превратилась в жалкую ворчливую старуху, захлебывающуюся ненавистью ко всему живому и молодому. Они это делали - а я стояла и смотрела. Это ненадолго, думала я, обманываясь и веря, это скоро закончится. Не может же на самом деле красивая, задорная девушка, какой была сестра, стать такой - скрипучей, злой, ворчливой, боящейся всего свежего и нового до суеверного ужаса? Конечно, нет, она же просто притворяется! Эти люди со змеиными языками могут болтать сколько угодно, думала я, но мы и не такое переживали. Мы выстоим и справимся с этим. А пока я буду тешить свое тщеславие - я не подчинилась пропаганде, я выстояла, я справилась с ней, а значит, я умна и сильна. Мне все нипочем.
   Я смеялась над пропагандой, я гордилась собой и своим мужем - и пропустила момент, когда моя сестра прошла точку невозврата. Многим кажется (как и мне раньше), что эта точка была 24 февраля, когда первые российские ракеты полетели в сторону Киева. Но сейчас я понимаю, что она была намного раньше. Тогда, когда серая затягивающая безысходность, заботливо выпестованная безумным стариком и его припевалами на огромных просторах моей необъятной родины, воспитала целые поколения людей, для которых базовые человеческие ценности - не убий, не укради, возлюби ближнего своего - оказались ничем, досадной условностью, от которой можно так же легко отмахнуться, как и от паутинки в лесу, если на это есть официальное разрешение государства. Нельзя убивать людей! - Конечно, нельзя, но вот врагов можно, ведь враг - не человек. Нельзя красть чужое! - А мы и не спорим, нельзя красть, ведь за это можно и сесть. Но мы же не крадем, мы всего лишь берем заслуженные трофеи. Нельзя мучить, насиловать и пытать! - Бесспорно, нельзя. Но допрашивать можно, что мы и делаем. Нельзя ограничивать свободу людей! - Никто и не ограничивает, это все лишь дополнительные меры безопасности. Вам самим же на пользу.
   Отчего мне хочется выть от безнадежности: этими поколениями стали не только мои ровесники и те, кто старше. Пропаганда растлила и продолжает растлевать и младшие поколения - молодых ребят и детей, которыми я гордилась. Одна только эта мысль заставляет мое сердце, из которого не вырвать любовь к России, кровоточить.
   Жизнь до 24 февраля 2022 года была пасмурна. День ото дня тучи сгущались, свежего воздуха было все меньше, солнечный свет был в наших краях редко. Всех, кто еще мог и хотел говорить правду о запредельном уровне коррупции, о государственном насилии и терроре, о стремительном движении в никуда - разгоняли, заставляли уезжать из страны, сажали в тюрьмы, травили. В который раз моя родная страна лишалась - и еще лишится - лучших своих людей. В который раз повторяется одно и то же! В который раз люди, которые хотели и могли сделать Россию лучше, светлее, дружелюбнее и гостеприимнее - снова вынуждены искать свой маленький философский пароход и уезжать в никуда!
   А в то время - в конце двадцать первого и начала двадцать второго - я еще жила: работала, читала новые книги, гуляла, проводила уютные вечера с мужем, ездила в гости к родителям, смотрела мультфильмы с братом, обменивалась шутками с лучшей подругой, общалась с друзьями - и даже не подозревала, что была счастлива. Та Россия, довоенная, избитая, изнасилованная, одурманенная, потерявшая человеческий вид, но все еще единственная, навсегда останется в моей памяти вырезанными в самом сердце лицами самых близких и дорогих людей. Это и лица мамы, папы и брата, бабушек, двоюродных братьев и сестёр - всей моей большой семьи. Это лицо моего мужа, с которым мы познакомились на музыкальном фестивале танков и боевых самолетов и с которым мы вместе, рука в руке, пережили 24 февраля 2022 года. Лицо подруги, с которой связаны все лучшие воспоминания детства. Вечно сияющее лицо совсем недавно обретенного друга, до невероятия практичного и приземленного, но такого отзывчивого, смешного и родного, самим собой доказавшего мне, неверящей, что военный офицер может быть хорошим человеком.
   Люди, эти и другие - именно они на первом месте, а уж только потом все остальное - это моя родина, моя страна, моя Россия. 
   Но не все. Те, кто травил мою сестру пропагандой, готовил, как свинью на убой, те, кто, не задумавшись ни на мгновение, воспользовался слабостью и взрастил все самое плохое, что было в ней, а потом бросил ее под ноги жалкому спятившему старику для воплощения его ужасающих амбиций, и те, кто сейчас выгоняет меня и таких, как я, из страны, потому что мы против того, чтобы от нашего имени убивали людей, - эти люди никогда не были частью моей страны и никогда не станут. Когда-нибудь очередь дойдет и до них, и они кровавыми от ударов полицейской дубинки губами попытаются произнести: "Товарищ президент, это какая-то ошибка" - мы это уже проходили, много раз. Они будут просить о прощении. Но я не прощу. Знайте, черти, моя страна на вас не закончится! Она переживет и вас, сколько бы вам, проклятым упырям, не было выделено жизни. И я говорю: кто вы такие, чтобы выгонять меня из моей страны? Вы - лишь кучка клещей, которая присосалась к моей сестре. Но никогда - слышите? никогда! - вы не станете ей. Не смейте даже думать, что вы сможете отобрать у меня сестру! Не смейте думать, что вы сможете отобрать у меня Россию!
   Ракеты, в тот злополучный день февраля прилетевшие в Киев, ударили не только по нему, но и по всему, что было моей страной, моей дорогой и любимой сестрой.
   24 февраля 2022 года начиналось как обычно: я проснулась под трель будильника, и первой, пришедшей в голову мыслью, была мысль о работе. О том, что составляет обычную жизнь: что надеть, как накраситься, о чем говорить с учениками на занятии... И только потом, заглянув в интернет, я поняла, что весь мой мир разрушился за несколько часов, невидимыми глыбами осыпавшись мне на голову. В тот день я не могла ни на чем сосредоточиться, вещи падали из рук, я долго смотрела в стену и пыталась выстроить в голове одну простую мысль: началась война. Затем была долгая бессонная ночь, и лишь назавтра меня прорвало: я прорыдала почти весь день. Прошла одна тяжелая неделя, за ней вторая, а я все думала: это не может быть правдой, это ненадолго, это скоро закончится, и все будет так же, как и было. Не могут российские солдаты воевать в Украине. Они просто не знают, но скоро узнают, откажутся воевать и сложат оружие. Это же несерьезно - чтобы Россия начала войну в Украине.
   Но все изменилось совсем недавно. Вы же видели те фотографии? Нет? На карту вашей памяти еще не нанесен городок со странным и одновременно таким знакомым русскому уху именем Буча? Ничего, скоро придёт время, когда эти четыре буквы будут выжжены калёным железом на вашем сердце, горя, буду стоять у вас перед глазами. 
   Я смотрела на эти фотографии и не верила. Настолько, что сама была готова принять слова пропаганды, которая в один голос твердила - это все фейк, провокация. Но доказательства были железными, и не поверить уже было нельзя. Что я почувствовала тогда? Что мне в грудь с размаху вогнали огромный железный кол? Что я потеряла всякую, все еще теплившуюся где-то в глубине сердца надежду? Что только тогда в первый раз за тридцать лет ее существования увидела истинный звериный оскал своей сестры и отшатнулась в ужасе? Я все спрашивала себя и спрашиваю до сих пор: как мы не заметили этого? Как мы пропустили, что внутри наших сограждан живут бессердечные кровожадные звери? Я не знаю, как правильно ответить на этот вопрос с точки зрения социологии, философии, психологии, поэтому я оставлю эту задачу специалистам. Наверняка через несколько лет (если нам, всему человечеству, дадут эти несколько лет) будут созываться научные симпозиумы и конференции, ученые напишут многочисленные статьи и монографии, в гуманитарных науках выработается новая парадигма, писатели, поэты и режиссеры создадут свои великие художественные труды, и благодаря общемировой рефлексии мы наконец найдём ответ на эти вопросы - но это будет потом. А сейчас я могу ответить только так: потому что когда черти и бесы добрались до моей сестры, я - мы все - стояли и смотрели, упиваясь своим тщеславием. Мы забыли, что это наша страна и мы ответственны за нее, что этих растленных, отравленных людей не отрезать от нас, не закрыть и не спрятать и, сколько бы мы не противопоставляли себя им, именно нам и нашим близким жить с этими людьми под одним небом. Утратив чувство родной страны один раз, вернуть его уже очень сложно. Мы виноваты в этом - те, кто стоял, смотрел и смеялся глупости пропаганды и даже не попытался понять ее ужасающие масштабы и ту катастрофу, которую она за собой несет. Мы дали растлить нашу страну, без боя уступили ее бесам. От этого уже нельзя отпереться и откреститься.
   Вместе с разрушенной и кровоточащей Украиной я наконец смогла увидеть и другие жертвы: оккупированный и отрезанный от матери по живому Крым, Грозный, за несколько дней превращённый начала в руины, а потом в пыточную камеру, истерзанные Сирия и Афганистан - и еще много стран и множество людей, пострадавших от длинных рук опьяненной идеологией матери и одурманенный пропагандой дочери. Я понимаю, что нельзя, невозможно простить того, что уже сделано, и того, что будет. Но все же прошу прощения. Не только я - нас много, все мы, кто с ужасом следит за новостями, но боится за себя, своих родных и близких, кто растерян и запуган, кто вздрагивает от каждого звонка в дверь, ведь за ней может оказаться совсем не сосед, решивший попросить соль. 
   Это моя исповедь, и я должна покаяться во всех грехах. В том числе и в самом главном. После тех новостей, что я прочитала за этот месяц, после всех фотографий и видеозаписей, от которых холодеет все тело, после всей ненависти к Украине в моей стране, что я видела, я искренне соболезную им. Я хочу, чтобы война закончилась и чтобы Украина, как феникс возрождающаяся из пепла, расцвела и стала жемчужиной Европы. Хочу, чтобы в Украине перестали убивать людей. Я плачу об Украине, но еще больше я плачу, вою от безнадежности, о России. В этом мой грех: в скупости переживаний за Украину, которая с кровью вырывает свое право быть свободной, и в расточительности переживания за Россию, отравившей саму себя и теперь медленно умирающей. Я знаю, что Россия совершила много преступлений. Но нельзя просто так отказаться от сестры, с которой связана вся жизнь, даже если она, эта сестра, убила человека. Можно признать ее вину, можно не разговаривать с ней несколько лет, но нельзя перестать любить по щелчку пальцев.
   Я признаю вину России и свою вину за все, что случилось с Украиной за эти невероятно долгие недели. Мне стыдно за все, что сделала моя страна. Но я не могу вырвать из сердца любовь к России, какой бы она ни была. Наверное, я буду любить свою сестру, с которой я родилась в один год и с которой выросла и прошла через всю жизнь, до конца своих дней.
  

***

  
   Катя затихла и украдкой вытерла слезы с мокрых щёк. Я пораженно смотрел на нее, не зная, что сказать. Вот уж чего я не ожидал, подсаживаясь к заплаканной девушке, - так это подобного монолога. Что говорить в подобных ситуациях? Я поднял вопросительный взгляд на Мотю и удивился еще больше. Его золотистые глаза странно сияли, метая искры, на лице застыло суровое и серьезное выражение, которое я до сих пор у него не наблюдал. Прищурившись, он внимательно смотрел на девушку, даже не пытаясь привычно отшутиться. Как будто между ними установился какой-то мостик мрачного понимания, а я оказался третьим лишним. Мне стало неловко, и я стушевался.
   Некоторое время мы просидели в тишине, а потом Катя, полностью игнорируя меня, подняла глаза на Мотю и твёрдым грудным голосом, в котором все еще были слышны слезы, спросила:
   - Я должна была это сказать, понимаешь? Не только за себя, но и за всех, кто сейчас говорить не может.
   - Понимаю, - коротко ответил Мотя.
   Катя помолчала, а потом спросила - просто и без всяких намеков:
   - Ты простишь меня?
   Мотя даже не шелохнулся - как будто ждал этого вопроса.
   - Я не могу этого сделать, - тяжело ответил он. - Я не тот человек. Не у меня тебе просить прощения, и не мне тебя прощать.
   Катя кивнула, как будто услышала все, что нужно, и все поняла. Она замолчала и уставилась в асфальт, опустив плечи. Вечер медленно опускался на нас, окутывая тишиной и какой-то весенней умиротворенностью. Стало уже совсем холодно, но девушка даже не шевелилась. Казалось, она что-то обдумывает.
   - Я видела те фотографии... - проговорила наконец она, снова обращаясь к Моте. - Одна из них, кажется, будет со мной до конца жизни. Там, где маленький ребенок... Связанный...
   - Я тоже видел. Я знаю.
   - Какие фотографии... - начал я, но Катя меня перебила, даже не обратив внимания:
   - Как? Как мы дошли до этого?
   Не отвечая, Мотя только пристально смотрел на нее своим пронзительным сияющим взглядом.
   - Понятно. Ты не скажешь, - упавшим голосом проговорила она. Потом чуть-чуть помолчала и повернулась ко мне.
   - Ты же писатель. Так расскажи мою историю. Я хочу говорить. Я хочу, чтобы меня услышали. И не только меня, но и других людей, оказавшихся здесь заложниками. Всех, кого обманула и предала родная страна.
   - Х-хорошо, - озадаченно протянул я, не успев за такой быстрой сменой темы.
   - Не беспокойся, он расскажет, - уверенно проговорил Мотя. - Он здесь именно за этим.
   - Да зачем? - уже почти раздраженно воскликнул я, уставший от того, что мне ничего не объясняют.
   - Рассказывать истории тех, кто не может говорить сам, - ответил Мотя.
   Я замолчал, не зная, что сказать.
   Катя еще раз смахнула слезы со щек и светло улыбнулась.
   - Спасибо за то, что выслушал, - сердечно сказала она, протягивая мне руку, - и за то, что возвращаешь нам голос.
   - Да не за что, - потерянно выдавил я, все еще ничего не понимая.
   Катя неуверенно протянула руку и Моте, перед этим замявшись, как будто боясь, что ангел ее отвергнет, но тот взял ее в свои лапищи и крепко пожал.
   - Спасибо, - еще раз повторила она, а в глазах снова стали собираться слезы. Девушка подхватила свою сумку, набросила на плечо и, помахав нам на прощание, быстро направилась вверх по тротуару, медленно растворяясь в вечерней темноте.
   - Я должен это записать? - пораженно спросил я у Моти, пытаясь понять хоть что-нибудь из того, что произошло.
   Прошло несколько секунд, но ответа я так и не получил.
   - Мотя! Я спрашиваю! - раздраженно начал я, уже катастрофически устав от всех этих ангельских недомолвок и полунамеков. - Ты мне ответишь хоть раз по-человечески...
   Я обернулся и вдруг осознал, что Моти рядом нет. Я смотрел в густую, как нефть, черноту танкового дула.

Глава 5. Гнев

   Прошли, кажется, года, когда я осознал, что вернулся туда. Серые многоэтажки, опаленные и разрушенные, по-прежнему нависали надо мной, и яркое солнце, равнодушно освещая землю и вытягивая тени, превращало их в безглазых полуразложившихся беспокойников. Из-за густого черного дыма, поднимавшегося над обстрелянными домами, не было видно неба, но я точно знал: оно сияюще-синее, такое, от которого режет глаза. Я вдохнул полной грудью и тут же закашлялся: в нос хлынул уже знакомый тяжелый запах пыли и гари, и я чихнул, сотрясаясь всем телом. Мой чих громом обрушился на затихшую площадку, и все внутри меня замерло.
   Я продолжал стоять, стеклянными от ужаса глазами смотря на танк, который находился в метрах десяти от меня. Ноги как будто приросли к земле и отчаянно затряслись, от чиха уши заложило, и звуки вокруг я слышал словно через подушку. Не знаю, сколько времени я простоял, от звериного страха боясь даже выдохнуть, - кажется, целую вечность. Вдруг что-то в моих руках пошевелилось, и я бросил испуганный взгляд вниз. Как я мог забыть? Маленький сверток в теплом одеялке с голубым вензелем слегка попискивал, словно возмущаясь, и от этого невнятного писка я пришел в себя. Ничего, не бойся, скоро все закончится. Не успев даже ничего сообразить, я автоматически прижал его к груди. В голове вдруг просветлело, страх не притупился, но как будто ушел на второй план. Я не отдам этот сверток, кто бы ни был по ту сторону дула.
   Внутри танка что-то загудело, и через несколько мгновений наружу вырвался хтонический рёв, заставивший меня подскочить от ужаса. Я невероятным трудом оторвал негнущуюся ногу от земли и сделал шаг назад, а за ним второй. Легкие как будто смерзлись в одну ледяную глыбу, и я боролся с собственным организмом за каждый вдох. Я осторожно посмотрел по сторонам, оставляя дуло в поле зрения и подыскивая место, в которое можно будет прыгнуть с разбегу и спрятаться. Но ведь это глупо, мелькнуло в голове, даже если я смогу сбежать от танка, то те, кто внутри него, все равно меня догонят. Или, что еще вероятнее, просто пальнут по моему убежищу. В голову почему-то пришли слова Кати, которые она сказала вот только несколько минут назад: умереть сражаясь, с оружием в руках. "Мне это не светит. Я должен спасти тебя", - подумал я с неизвестно откуда взявшимся ледяным спокойствием и сделал еще один шаг назад. 
   Там, за домом, была площадка, где, наверное, все еще лежали два молодых солдата, которые тогда боялись так же, как и я сейчас. Если я добегу до нее, там можно будет спрятаться за одним из завалов строительного мусора, а потом перебежать в другой двор. Еще раз осмотревшись и не найдя другого выхода, я выдохнул и начал отсчёт. Раз, два... Ноги снова начали трястись, но я напряг мышцы, не позволяя им уйти в пляс. Три... четыре... Я глубоко выдохнул и закрыл глаза. Пять! Все, медлить больше нельзя! Я резко повернулся и хотел броситься, не оглядываясь, туда, как вдруг откуда-то сбоку раздалось громкое:
   - В подъезд! Ныряй в подъезд! - и я, сам того не осознавая, остановился как вкопанный.
   Я непонимающим взглядом посмотрел в сторону, откуда раздался крик, и увидел фигурку человека, спрятавшегося за одним из барханов из осколков пеноблоков и кирпичей. Тот сосредоточенно выцеливал, одновременно размахивая рукой вперёд и назад. Я оглянулся в ту сторону, в которую указывал человек, и увидел за спиной темный провал подъезда с вылетевшей и валявшейся рядом стальной дверью. Не раздумывая больше, я рванул и с разбегу влетел в подъезд, укрываясь в его спасительной темноте, и тут же за моей спиной прогремел взрыв. Стена, к которой я прижался, закрыв глаза и накрыв своим телом сверток, отчаянно затряслась, но выдержала. Уши резко заложило болью, и я коротко вскрикнул. Мое тело ходило ходуном, мозг отказывался думать. Я тихо сжался в клубок в углу подъезда и замер, закрыв глаза и погрузившись в блаженное забытье.
   На несколько мгновений во всем мире воцарилась тишина, трелью зазвенела в ушах и дошла самых пальцев ног. Потом, как по команде, в подъезд хлынула волна едкой пыли с растворенным в ней острым запахом жареного мяса, а совсем рядом раздался и тут же затих резкий вскрик. Не обратив на него внимания, я в отупевшем сознании почему-то представил шашлык, который подавали в грузинском кафе рядом с моим домом. Летом, когда открывалась уличная веранда, маленький парк и вся наша улица благоухали аппетитным пряным запахом, от которого сводило внутренности, и редкий прохожий мог найти в себе силы, чтобы не заглянуть в это уютное маленькое кафе. Что и говорить, я бывал там почти так же часто, как и в гостях у мамы. Сейчас, вспомнив об ароматном поджаренном с корочкой мясе, выложенном на тонком листе лаваша и посыпанном кольцами лука, я почувствовал, как во рту набралась слюна, а живот призывно загудел. Когда я ел в последний раз? Я не помнил. И почему я сейчас вспомнил о той кафешке? Как будто это самое важное, что может прийти в голову, когда за стеной находится танк, выцеливающий тебя.
   Но запах тянул за собой, и я, уже ничего не понимая и не осознавая, лишь инстинтктивно прижимая к груди тёплый свёрток, осторожно, на полусогнутых ногах, прополз к краю дверного проёма и высунул голову. Танк продолжал стоять жуткой грязно-зелёной нерушимой глыбой, отвернув от меня свое страшное дуло. Я уже хотел заснуть голову обратно, как вдруг каким-то шестым чувством ощутил неладное. Танк стоял в том же месте и в той же боевой позиции, но что-то неуловимо изменилось. Сморгнув выступившие от дыма слезы, я присмотрелся. Башня танка грустно свесилась, заставив пушку опуститься к земле, как будто большой слон, миролюбиво щиплющий траву. Сам танк немного накренился в сторону, приподняв одну из гусениц, как собака, решившая пометить кусты, из открытого настежь люка тянулся черный едкий дым, в котором периодически вспыхивали ярко-оранжевые отсветы. На корпусе танка недалеко от люка виднелось что-то чёрное, но, только бросив взгляд туда, я почувствовал дрожь в ногах: все мое тело было против того, чтобы я подошел и посмотрел, что это.
   Шашлыком запахло еще сильнее, еще острее, рот снова наполнился слюной. Борясь сам с собой, со своей собственной отупелостью, я сделал полшага назад, но не выдержал и, сгорбившись, как кукла-марионетка, выполз из своего укрытия. Танк находился в десяти шагах от меня. Всем своим сердцем и чувствами желая никогда не дойти до конца этого пути, я все равно шел вперёд, медленно передвигая, шаг за шагом, ставшие вдруг как будто чужими ноги. Я не знал, что там, и хотел никогда об этом не знать. Запах шашлыка усилился, и на миг я снова подумал, что оказался в грузинской кафешке.
   Вблизи картина пугала еще больше: приглядевшись, я понял, что танк как будто обуглился, скорчился, как старая карга. На его обшивке появились темные пятна, от раскаленного железа шел такой жар, что мне сразу же захотелось снять теплую куртку. Внутри корпуса что-то продолжало трещать, но уже слабо, мягко и неуверенно, как костер, который мы с друзьями, когда были школьниками, разводили каждый летний вечер у реки, поджаривая картошку. Запах жареного мяса снова ударил в нос, и я, не выдержав, чихнул еще раз. Он исходил от каких-то черно-красных лохмотьев, которые свесились с другой стороны от танковой пушки. Перешагнув какие-то опаленные дрова, я осторожно, шаг за шагом, на пружинистых ногах, так и норовивших наперегонки бежать отсюда неважно куда, обошел свесившуюся пушку, изо всех сил напрягая зрение. Одна тряпка, похожая на связку сосисок, свисала с корпуса танка и слегка подрагивала в такт движению раскаленного воздуха над обшивкой. Привлеченный аппетитным запахом мяса, забыв обо всем, я наклонился, присматриваясь к подозрительной тряпке, и вдруг мои глаза заметили что-то, что я еще не успел осознать, а ноги моментально среагировали на это и отбросили меня назад. Я отпрыгнул, пяткой наступил на что-то мягкое и крупное и упал на горячую, покрытую пеплом землю, крепко прижимая сверток к себе. Сознание догнало меня только там, в голове громоподобным набатом застучала мысль: "Это ноготь! Это человеческий ноготь!" Забыв, как дышать, я вытащил одну руку и, быстро перебирая ногами, отполз в сторону. Там, где я споткнулся и упал, остался лежать такой же черно-красный предмет. Содрогаясь всем телом, я проследил от его начала и до конца и вдруг осознал: это сгоревший человек. Наверное, это его визг я слышал в подъезде, - промелькнула отстраненная мысль. Два обожженных, обугленных человеческих тела было рядом с этим танком: одно свисало с его корпуса, зацепившись ногами о проем люка, второе валялось рядом, почти под склоненной башней с пушкой. К горлу подступила горечь, я еле успел вытолкнуть в сторону одеяльный сверток, как меня вырвало прямо на замазанную грязью, пылью и чужой кровью куртку. Забыв обо всем, кроме колом вставшего в носу и горле запаха жареного мяса, я прислонил голову к одной из насыпей и отключился.
  
   Сознание возвращалось ко мне по чуть-чуть, противно, урывками, как будто меня качало на волнах в шторм. Звуки вокруг слились в один непрерывный гудящий звон, руки и ноги онемели. Я сделал один неуверенный вздох. Запах чего-то вкусного, съедобного, от которого внутри все взбурлило, наполнил легкие. Наверное, я в ресторане вместе с Мотей. Не помешало бы перекусить, пока на не выставит тот трехголовый официант. Голова почему-то безвольно моталась из стороны в сторону, и то, что я никак не могу ее остановить, сильно раздражало. Я недовольно зарычал, напрягая мышцы шеи, чтобы удержать ставшую непослушной голову, и вдруг ощутил размашистый удар по щеке, от которого под закрытыми веками выступили слезы.
   - Гей! Хлопче! Ты живий? - донеслось до меня как будто издалека, а по щеке снова прилетел удар.
   Взвыв, кажется, во все горло, я неимоверными усилиями оторвал руку, ставшую почему-то очень тяжелой, от земли, замахнулся и рубанул в воздух. Никого не задел, но трясти и лупить меня перестали.
   - Живий, - удовлетворенно проговорил тот же голос. - Мертвi так не лягають. Вставай, хлопче, йти треба!
   - Чего? - протянул я, не предприняв ни единой попытки открыть глаза. Запах жареного мяса вдруг стал тяжелым и удушающим, и к горлу опять подступила тошнота. Я спешно прикрыл рот и судорожно вдохнул и выдохнул.
   - Да ничего, - ответил все тот же голос, - вставай, говорю, идти надо.
   - Куда?
   - На кудыкину гору, мать твою! В бомбоубежище, конечно!
   Что? Бомбоубежище? Какое еще, к черту, бомбоубежище? Справившись наконец со своим уставшим телом, я осторожно приоткрыл один глаз, потом закрыл и открыл оба, надеясь увидеть перед собой улыбающуюся и заросшую морду Моти. Заросшую морду я действительно увидел, но только не Моти, а какого-то чернявого мужика, который склонился надо мной и сосредоточенно щупал мне лоб. Я испуганно вздрогнул и отполз назад, упершись спиной во что-то мягкое. Лихорадочно пошарив рукой, я понял, что это земля, мелкие камни и осколки строительных кирпичей. В голове тут же прояснилось, и я все понял: я не вернулся в свой родной город, я до сих пор там, где солнце светит так ярко, а небо такое синее, хотя и замазанное черным едким дымом.
   - Тихо, тихо! - успокаивающе проговорил чернявый мужик, примирительно поднимая руки перед собой. - Мы свои. Спасать тебя пришли.
   - Свои? Спасать? - прохрипел я, испуганно переводя взгляд с него на другого - молодого бородатого парня, стоявшего чуть в стороне от нас с винтовкой наперевес.
   - Ну, парень, если бы не мы, ты бы давно превратился в мясной коврик под гусеницами танка, - сказал все тот же мужик, а парень за его спиной только хмыкнул.
   Я прищурил один глаз, спасаясь от ослепительного солнца, и осмотрел разговаривающего со мной. Это был мужчина лет сорока пяти - пятидесяти, со смуглой кожей и кудрявыми черными отросшими волосами. Он был одет в куртку и штаны защитного цвета, на груди был закреплен бронежилет. В одной руке он держал автомат, другая, грязная и шершавая, все еще лежала на моем плече, как будто он боялся, что я убегу. Его лицо, добродушно-уставшее, всколыхнуло что-то в моей памяти, и я закрыл глаза. Где-то я его уже видел. Где? Тут в нос опять ударил резкий мясной запах, и осознание пришло мгновенно.
   - Это ты? Ты кричал мне бежать в подъезд?
   Мужик кивнул, водя почему-то руками по моим ногам, пока я не понял - обыскивает меня. Я возмущенно подобрал ноги и отодвинулся от него.
   - Приказ, - пожал плечами он, - а то мало ли какие диверсанты тут ходят.
   Я снова закрыл глаза, собираясь с мыслями.
   - Ты выстрелил в танк, и он взорвался?
   - Ну да, - довольно пробормотал он. - Хороша работа, а? - И он с гордостью посмотрел на помятый танк. Обожженные тела он как будто даже не заметил.
   Я кивнул и хотел что-то сказать, но вдруг почувствовал, что горло пересохло. Я закашлялся, на зубах заскрипел песок, а во рту появился вкус чего-то горького. 
   - На, пий, - второй парень протянул мне железную баклажку с водой, - тiльки все не випивай, нам теж залиш трошки.
   Я жадно потянулся к баклажке и тут же выхлебал, кажется, половину. Вытерев рот, я виновато протянул ее обратно, но парень ничего не сказал, хотя явно почувствовал, что воды в ней значительно убыло.
   - Ты как тут оказался? - спросил чернявый мужик. - Вся гражданские по подвалам сидят, а ты тут от танка уворачиваешься.
   Я промычал что-то нечленораздельное, как вдруг ощутил свои руки и понял, что в них чего-то не хватает. Я так резко вскинулся и замотал головой, осматриваясь, что мужик вскрикнул и автоматически приподнял винтовку, а парень отпрыгнул назад.
   - Сверток! - хрипло воскликнул я. - Здесь был сверток! В одеялке! С вензелем! Где он?
   Солдаты тут же расслабились.
   - Та тут вiн, не бiйся, - сказал бородатый парень, махнув рукой куда-то в сторону. - Я його на куртко поклав.
   Я тут же вскочил на ноги, опять напугав своей резкостью мужчин, и дикими глазами осмотрелся. То, что я с замиранием сердца искал, оказалось совсем недалеко - справа от меня, на ровной земле между завалами.
   - Сейчас принесу, - с готовностью поднялся старший мужчина, но я буркнул: "Нет!" - и бросился к белеющему комочку. Только схватив его трясущимися руками и прижав к груди, я наконец успокоился и смог облегченно выдохнуть.
   - Твой? - понимающе спросил чернявый мужик.
   Я уверенно кивнул. Откуда-то я твердо знал: никому нельзя его отдавать. Никому. Даже тем, кто хочет помочь.
   - Парень или девчонка? - задорно спросил мужик. - Мы всем рады.
   Я снова неопределенно кивнул, не зная, что ответить. Я ведь даже не знал, что находится в этом свертке, а мысль раскрыть одеялко и посмотреть почему-то показалась мне святотатственной - как будто без спросу заглянуть в ясли к новорожденному Иисусу Христу. Подумав, наверное, что у меня шок, мужик пожал плечами и, повернувшись к парню, что-то ему сказал. Тот, понятливо кивнув, порылся в своей заплечной сумке и достал оттуда армейский нож. Он передал нож мужику.
   - Слушай, парень, тебе тут с ребенком оставаться нельзя - мало ли сколько танков еще пригонит сюда русня. Если идти по этой улице, - он махнул рукой вдоль одной из дорог, которая проходила рядом с разрушенными домами, - метров восемьсот, наверно, то дойдешь до нашего театра. Там, в подвале, сидят детишки, старики и женщины. Дойдешь до туда живым - считай, в рубашке родился, можешь свой и ребенка второй день рождения праздновать. Мы тебя провожать не пойдем - там мирные, а мы солдаты, еще не хватало, чтобы их разбомбили из-за нас. На вот, держи, - он протянул мне нож. - Надеюсь, не придется использовать. Но сам понимаешь, - мужик тяжело вздохнул, - война.
   Я кивнул, сделав вид, что понял, потом потоптался чуть-чуть на месте и, отвернувшись от них, тупо зашагал в сторону дороги, как вдруг сообразил кое-что. Задумался на мгновение, повернулся и бросился к двум мужчинам, которые так же медленно пошли в противоположную сторону.
   - Эй! Вы! Стойте! - крикнул я.
   Они тут же встрепенулись и удивленно подняли головы. Я подбежал к ним. В голове роилось множество мыслей, и я не знал, какую из них достать первой. Рискнув, я выдал ту, которая лежала на поверхности и мучила своей непонятностью больше всего:
   - Неужели... Неужели эта война настоящая?
   Вопрос, наверное, прозвучал настолько ребячески, что мужчины переглянулись и разулыбались.
   - Ты, парень, где был последний месяц? В туалет отходил? - ехидно спросил чернявый мужик. - Какой же она будет, если к нам пришла армия чужой страны и убивает наших людей? Игрушечной?
   - Но ведь... - непонимающе начал я и обвел взглядом пятачок перед многоэтажками.
   Обстрелянные, разрушенные и обгоревшие дома, танк на одной из улиц города... Солдаты с одной стороны, обращающие внимания на обгоревшие трупы солдаты с другой стороны не больше, чем на мусор на дороге... Я закрыл глаза. Этого не может быть. Не может быть, чтобы война между Россией и Украиной была такой. Настоящей. Эта кривая, как неправильная геометрическая фигура, правда не укладывалась в голове, как бы я не пытался спилить мешающие углы. Этого не может быть. Наверное, они ошиблись или я неправильно понял.
   - Но... Ведь не может быть война между Россией и Украиной! Это же невозможно!
   - Ха! Да это уже восемь лет как возможно, а ты только сейчас проснулся? - рассмеялся он, а потом, задумавшись, серьезно добавил: - Хотя я тебя понимаю. Понимаю, почему ты не веришь. Я ведь тоже вначале не верил. Думал, раз столько всего вместе пережили, так ума хватит не нападать. Оказывается, не хватило. Я в первые дни чуть с ума не сошел, все пытался понять, как это может быть. А потом однажды осознал: не надо понимать - все равно не поймешь. Надо просто это принять. А с принятием уже и живешь легче: доказывать ничего не надо, разбираться не в чем, понимать нечего. Все просто: в твой Дом пришел враг, и пришел он убивать твоих близких. Все.
   Я кивнул, хотя внутри у меня все вскипело. Как это возможно? Как можно так легко говорить о принятии войны? Так легко называть другого человека врагом? Не просто человека, а русского солдата, можно сказать, брата? Да, он пришел на чужую землю, но... Но не может же он прийти так: с убийствами, ненавистью и танками, стреляющими по жилым домам? Но тут я вспомнил Илью, собравшегося ехать в Украину и убивать людей, СанЫваныча и СанГригорьича, за сытным вечерним ужином чинно обсуждающих уничтожение жителей соседней страны, и у меня тоскливо заныло сердце. Нет, нельзя в это верить, это неправда, а все, кого я встретил, просто исключение и, конечно, уж ни в коем случае не правило. Разве же может быть такой доморощенный шовинизм стать правилом в стране, миллионы жителей которой однажды погибли, чтобы его истребить?
   В очередной раз успокоив себя, я открыл глаза и, стараясь не смотреть на два обгоревших тела, кивнул мужчинам и выпалил, даже не успев подумать, что хочу сказать:
   - Вы мне жизнь спасли.
   - Да, есть чуток, - сказал старший насмешливо. - Хорошо, что заметил.
   - Да... Я книгу пишу...
   - Ну здорово тебе. Сейчас, наверно, не очень хорошо получается - под бомбежками-то...
   - Я не об этом... - я не знал, как продолжить, и снова начал: - Я писатель... Книгу пишу... Я о вас тоже напишу. Нужно написать о всех, понимаете? - мне почему-то было важно, чтобы они поняли. - О всех, кто видел и участвовал. О вас тоже... Как вас зовут?
   Мужчины слегка удивлённо переглянулись.
   - Вперше рятуємо письменника, - со смешком сказал парень, - Ну пиши, письменник. Мене звати Никита.
   - А меня Сергеем, - смуглый мужчина протянул мне руку. - Если уж пишешь, то и о них напиши, - он кивнул на обгоревшие тела. - Они, наверное, тоже не хотели здесь лежать. Напиши о нас всех. Чтобы помнили. Чтобы никогда больше.
   Я кивнул, в горле пересохло, в сердце снова тоскливо заныла заноза. В какой момент в моей стране это "никогда больше" сменилось на "можем повторить"? Я поудобнее перехватил свёрток и подал руку сначала Никите, а потом Сергею.
   - Спасибо, - не зная, как передать все чувства, которые испытывал, горячо сказал я.
   - Не за что, - Сергей махнул рукой. - Иди уже, а то сейчас опять танки налетят.
   Я кивнул, бросил последний взгляд на обожженные тела, и направился к дороге.
   - Осторожней там! В следующий раз можем и не успеть помочь, писатель, - донеслось мне вслед.
   Я оглянулся, чтобы улыбнуться и посмотреть в их глаза в последний раз, но они уже уходили - спиной ко мне, сгорбившиеся, понурые. Что их ждёт? Не может так быть, чтобы они погибли. Скоро, через пару-тройку дней война точно закончится, и они вернуться к своим семьям. Это просто недоразумение, что она длится уже целый месяц.
   Я вышел на дорогу и медленно пошел по ней туда, куда указал Сергей. Восемьсот метров - кажется, не так уж и много. Надо только выйти из этого разрушенного, обгоревшего так же, как и те два танкиста, района. Я потрясенно осматривался по сторонам, не понимая, как это раньше могло быть городом, в котором жили люди. Надо мной нависали почерневшие, как будто оскаленные в гримасе боли руины, изредка отсвечивая мне в глаза солнечными зайчиками из разбитых окон. Кругом темнели насыпи строительного шлака, во дворах были видны рытвины от упавших снарядов. Не было слышно даже шелеста ветра, и опалённые стволы деревьев без веток стояли прямо и гордо, как стойкие деревянные солдатики. Мертвенная тишина легла на город, покрыла его, словно пуховой подушкой, и в ней шаркающий звук моих шагов громовыми раскатами рассыпался по земле. Ни одна живая душа не попалась мне по пути - как будто город на самом деле был мёртв.
   То, что лежало в свертке, изредка волновалось и возмущённо попискивало, и мне приходилось мягко покачивать его на руках и напевать под нос какой-то прилипчивый веселый мотивчик, который дико диссонировал с окружающим видом - как детский утренник на кладбище. Неожиданно я осознал, что сверток потяжелел, тащить его стало неудобно, а мышцы на руках начало постепенно сводить, сколько бы я не перекладывал его поудобнее. Я не мог посмотреть, что там под одеялом, как и не мог бросить его здесь - от одной этой мысли все внутри меня холодело и замирало; поэтому крепко сцепив зубы, шаг за шагом передвигая ватные ноги, я шел вперед мимо страшного, опаленного города, стараясь ни о чем не думать. Я не задавался вопросами, зачем я несу этот сверток и как я оказался здесь, я лишь чувствовал, что это важно.
   Наконец вдали показалась белая каменная стена с двумя могучими колоннами, которая перекрывала дорогу. Наверное, это и есть тот самый драмтеатр, о котором говорил Сергей. Облегченно выдохнув, я прибавил шагу и, хотя мои ноги тут же взбунтовались, преодолел оставшееся расстояние минут за десять. Передо мной открылась большая площадь, окруженная деревьями и выложенная серыми, розовыми и зелеными плитами. Слева над сквером возвышалась бело-голубая церковь с позолоченными куполами, от которых отражалось солнце. Наверное, летом, до войны, когда театр утопал в зелени, здесь было красиво. Сейчас плитки, деревья и руины зданий покрывал слой пепла и пыли, и от этого они казались грязно-серыми и безжизненными. Перед белоснежным зданием, украшенным резными колоннами и скульптурами на крыше белой краской и огромными буквами было выведено одно короткое слово: "Дети". Аккуратно обойдя надпись по периметру, я внутренне обрадовался: уж по детям-то стрелять не будут. Значит, здесь я, а самое главное - он, тот, кто спит в одеялке, в безопасности.
   Я осторожно поднялся по ступенькам, обойдя колонны с прилипшими к ним разноцветными лохмотьями - тем, что осталось от ярких театральных афиш. Приблизившись к толстым дубовым покрытым лаком дверям, я увидел, что они заколочены крест-накрест грубыми деревянными досками, которые выглядели как заплатки на дорогом вечернем наряде. Подергав на всякий случай все три двери, я немного потоптался на месте, размышляя, а потом решил обойти театр вокруг. Я спустился по ступенькам и зашел за угол здания. Присмотревшись, я обнаружил там такую же коричневую дверь, но поменьше размером. Я дошел до нее, стараясь идти в тени белоснежных стен, и, глубоко выдохнув, слабой рукой постучал. Никто не отозвался, и я постучал снова, на этот раз увереннее. Но оттуда не доносилось ни звука, поэтому, помедлив в нерешительности, я осторожно подтолкнул дверь. С тихим скрипом она проехалась по своей траектории и распахнулась. Из недр театра на меня пахнуло влажной и затхлой тишиной и каким-то тревожно-обманчивым покоем. Подождав некоторое время хоть кого-нибудь и так никого и не дождавшись, я перешагнул порог и оказался в сумрачном коридоре. Сквозняк тут же захлопнул дверь за моей спиной, как в фильме ужасов, и я от неожиданности подпрыгнул.
   Удушливая темнота навалилась на меня, и я на какое-то мгновение снова почувствовал себя в том полуразрушенном подъезде под танковым прицелом. Все внутри опять смерзлось в один ледяной ком, и мне понадобилась вся моя выдержка, чтобы не рвануть вперед в неизвестность. Вместо этого я глубоко вдохнул несколько раз, попытавшись успокоиться и справиться с липким страхом, и, вытянув левую и крепко сжав тёплый комочек в правой руке, осторожно пошел вперёд, готовый в любой момент броситься на пол. Но все оказалось зря: в коридоре так никого и не появилось, и единственное, чего я смог избежать, так это не впечататься носом в неожиданно возникшую прямо передо мной дверь. Нащупав на ней ручку, я потянул ее на себя, а потом толкнул - и она с лёгкостью открылась.
   Я вышел в слабо освещенную комнату, такую большую, что ее стены терялись где-то в темноте. На высоком потолке висела хрустальная люстра, огромная и красивая, но казавшаяся безжизненной и унылой - потому что не горела. Свет сюда доходил только через тяжелые пыльные портьеры окон, которые сейчас были приоткрыты. Я осмотрелся еще раз и понял, что я вышел в театральный вестибюль. Наверх вела лестница, покрытая таким же пыльным ковром, но она была перекрыта лентой: подняться по ней было нельзя. Чтобы случайная - а какая же еще она может быть, когда перед зданием есть эта белая надпись "Дети"? - бомба не смогла ту никого убить. Если здесь есть люди, то они, вероятно, в подвале, - подумал я и покрутил головой в надежде увидеть спуск туда. Но тут мое внимание привлекло другое - широкая темная дверь в одной из стен. Забыв обо всем на свете, я как заворожённый подошел к ней, дернул ручку и осторожно заглянул за нее. И тут же выдохнул от возбуждения: это был вход в партер зрительного зала.
   Я всегда любил театр, с самого детства, когда мама водила меня туда на новогодние детские утренники. Когда я был ребёнком, театр был для меня местом, где мне покупали самое вкусное в мире мороженое и где я мог его счастливо есть весь антракт, закапывая сладкими сливками всю мою чистую накрахмаленную рубашку с неизменным носовым платком в кармашке на груди. Когда я повзрослел, театр стал для меня местом какой-то невероятной, окрыляющей свободы, которой не было ни дома, ни в школе, ни в университете - нигде. Дни, после того как я нытьем и катаньем упросил режиссера университетской труппы взять меня в театр хотя бы на роль дерева, стали, кажется, лучшим днями в моей жизни: я обрёл друзей, для которых театр был так же важен, как и для меня, проводил вечера, старательно раскрашивая задники и декорации, и однажды даже написал небольшую пьеску для детского спектакля, а потом еще пару штук. Тогда же я понял, чем, хочу заниматься всю жизнь - писать, писать, писать, не прерываясь на обед и отдых, пока не получу Нобелевскую премию по литературе. С тех пор многие мои амбиции сгладились, но любовь к театру никуда не исчезла. Каждый раз, заходя в зрительный зал, я замирал и никак не мог надышаться тем самым слегка горьковатым запахом театральной сцены. Как и сейчас - я даже присел, ощутив себя наконец в родной стихии.
   Зал был великолепен: полукруглый, весь в мягких и нежных линиях, желтовато-золотистый, с бархатными ярко-красными креслами и небольшой сценой с тяжёлыми кулисами цвета спелого вина. Надо мной нависал амфитеатр, а над ним балкон, отделанный позолоченной лепниной. Мне тут же захотелось сесть на эти кресла, направить жаждущий взгляд на сцену и замереть в ожидании того удивительного момента, когда кулисы начинают разъезжаться, открывая взгляду декорации и замерших актёров. Но еще больше мне захотелось почувствовать то самое волнение актёра перед выходом на сцену - волнение, от которого иногда хотелось лезть на стену, но которое каждый раз сменялось сначала адреналином, а потом сумасшедшей эйфорией от аплодисментов зрителей. Разве можно когда-нибудь забыть те чувства, которые переполняют актера, когда он кланяется перед довольным и восхищенным зрителем?
   Я был настолько погружён в воспоминания и ощущения, что даже не заметил, как противоположная дверь раскрылась, и в зал вошел человек. Лишь когда он залез на одно из кресел под амфитеатром, я заметил движение и, забыв, как дышать и двигаться, сосредоточенно начал вглядываться в полумрак. Неизвестный - им оказался крупный мужчина - неловко, как медведь встал сначала одной, а потом и второй ногой на кресло, чуть не упав и чудом успев зацепиться за стену, и потянулся к одной из лампочек на карнизе амфитеатра. Сосредоточенно пошарив там, будто что-то проверяя, он удовлетворенно крякнул и потянулся туда уже второй рукой. Раздался легкий шелест и еле слышный скрип, и я вдруг понял, что он делает: не отвлекаясь на возражения совести, этикет и приличия, просто и деловито выкручивает лампочку. Во мне волной поднялось возмущение: сколько я видел уже таких людей, которые тащили в свой дом все, что плохо лежит. Лампочки в кабинете, университетская туалетная бумага и мыло, даже цветы на клумбах в парке - в моем городе почти на всем можно было найти отпечаток особого отношения сограждан к общественной собственности. Особенность эта встраивалась в простую схему: все, что являлось общественным, очень скоро признавалось ничейным, а раз что-то ничейное, то почему не взять это себе? Каждый июнь я видел, как мои соседи, да и просто прохожие, обрывают ни в чем не повинные ветви сирени под моим окном во дворе, и мне хотелось этими же самыми ветками настучать им по голове. Поэтому, знакомый с такого рода мыслительным заключением, раненный в самое сердце действиями неизвестного мародера, я встрепенулся и, забыв даже о собственном страхе, я крикнул прямо в середину пустующего зала:
   - Эй! Что вы там делаете?
   Мужчина от неожиданности подпрыгнул как ужаленный, не удержал равновесия и свалился в проход между креслами, откуда тут же донесся сдавленный стон. Я, почему-то идя на цыпочках, тихо обошел зрительный зал вдоль стены и подошел к неизвестному. Он лежал между последним и предпоследним рядами, схватившись за лодыжку. Присмотревшись, я увидел на его лице гримасу боли.
   - Что вы там делали? - подозрительно и строго повторил я. Не хотелось говорить с вандалом, но и бросить его здесь я не мог.
   - Загорал, блин, - ответил он сдавленным голосом. - Не понятно, что ли? Лампочки выкручивал.
   Кровь снова полыхнула в моей голове, но, прежде чем я успел хоть что-нибудь сказать, мужчина добавил:
   - В подвале у нас несколько лампочек перегорело, темно совсем. Решил сходить, чтобы не быть совсем бесполезным, - и он махнул ногой с таким видом, как будто все несчастья мира случились именно из-за нее. Присмотревшись, я увидел, что она мелко дрожит.
   - А... - не зная, что сказать, выдавил я. - Извините. Я думал, вы тут мародерите.
   - Я что, на русского похож? - ответил тот, пытаясь встать.
   - Да... Нет... В смысле? - не понял я, подавая ему руку.
   - В прямом... - просто ответил он, вставая. - Это же они тащат все, что плохо лежит. Прямо саранча какая, а не люди...
   Я открыл рот, чтобы сказать что-нибудь, но не придумал что, и закрыл, громко клацнув зубами. Еще один. Он тоже ошибается и чего-то недопонял? Или на них местная пропаганда так действует? Хорошо, что они не знают, кто я, и что у меня нет никаких опознавательных знаков - просто обычный житель города с грудным ребенком в детском одеяле с вензелем.
   Между тем мужчина поднялся, опираясь на мою руку и спинку кресла, и медленно наступил на ногу. Она задрожала сильнее обычного, и тот тихо выматерился.
   - Из-за подвальной сырости болит, зараза, - сказал он мне как-то наивно и по-детски, как будто оправдывался. - Из-за нее выйти отсюда, чтоб ребятам помочь, не могу. Сижу тут как баба какая...
   Я проследил за его взглядом и увидел, что нога под штаниной слегка неровная, как будто некоторое время назад была сломана, а потом неправильно срослась.
   - Осколки это, - продолжил мужчина, - от снаряда. В четырнадцатом году в Донецке под обстрел попал.
   Я лишь кивнул, не зная, что на это ответить. "Восемь лет идет война, а ты только что проснулся", - вспомнил я слова Сергея. Видимо, в этом он не ошибся. Мужчина, стоявший передо мной, оказался немногим старше меня, со светлыми, но очень грязными и спутанными волосами и такой же многодневной щетиной. На покрытом копотью, потом и пылью лице выделялись глаза - такие кристально-голубые, что казались прозрачными, как капли воды. Только они, их живой осмысленный блеск, еще позволяли сказать, что это осунувшееся усталое лицо принадлежит живому человеку, а не трупу.
   Мы какое-то время простояли молча, изучая другу друга, причем он отдельно остановился на свертке в моих руках, именно в этот момент капризно взбрыкнувшем, и, по-видимому, сделал свои выводы. Потом он сказал:
   - Ты вроде двуногий, в отличие от меня. Выкрути пару лампочек, ты достанешь А я пока ребенка твоего подержу.
   Меня опять бросило в холодный пот при мысли о том, что сверток окажется в чужих руках. Я тут же рьяно покачал головой и даже на всякий случай отодвинулся от мужчины. Потом, решившись, осторожно положил одеялко на одно из кресел в другом ряду, а сам полез за лампочками. Вот уж никогда не думал, что буду тайком раскручивать плафоны и воровать лампочки в театре. Немного повозившись и чуть не уронив один из плафонов - они были скользкие из-за осевшей на них пыли - я наконец достал три лампочки и торжественно вручил их мужчине. Тот благодарно кивнул, аккуратно сложил их в разные карманы наплечной сумки и помог мне спуститься. Я кинулся к свертку и крепко прижал его к себе - почему-то без этого маленького одеялка с вензелем и того, кто находился в нем, я чувствовал себя словно бы голым. Мужчина понимающе посмотрел на меня и сказал, хлопнув меня по плечу:
   - Все нормально, я же, как и ты, отец. Я бы тоже своего ребенка не выпускал из рук. Вот только где сейчас жена с дочкой - Бог знает... Эвакуировались они, - глухо ответил он на мой незаданный вопрос, - еще в самом начале... А я тут остался, думал помочь чем, да из-за ноги этой... - он досадливо махнул трясущейся ногой.
   Я ничего не ответил - просто не знал, что ответить, ведь у меня никогда не было детей. Откуда ему знать, что завернуто в одеяле, если даже я сам этого не знаю.
   - Ты к нам в подвал бежишь? - вдруг спросил мужчина. - Откуда?
   Я чуть помедлил, прежде чем отвечать. Складно врать у меня никогда не получалось, я всегда путался в показаниях. Сейчас этого делать ни в коем случае было нельзя. Поэтому я пробормотал себе под нос.
   - С окраины. Дом разбомбили.
   - С окраины сюда топал? - усомнился мужчина. - А откуда узнал про театр?
   - Двух солдат встретил, они посоветовали, - ответил я, честно рассказав обо всем, что со мной случилось в городе, и умолчав лишь об одном - как я здесь оказался. Собственно, я и сам этого не знал.
   - Понятно, - ответил мужчина, выслушав мой рассказ. - Ну пошли, что ли, до подвала тебя доведу. Нас там много сидит, еду и воду для тебя и ребенка найдем. Не болеешь? Лекарства не нужны? - он подозрительно посмотрел на меня.
   - Нет, - тут же ответил я.
   - Хорошо, а то у нас и самих немного осталось. Меня, кстати, Олегом зовут. А тебя?
   Я неразборчиво пробормотал свое имя - Олег, судя по его озадаченному лицу, так ничего и не расслышал - а потом осторожно спросил:
   - А ты кто? Украинец? - на что он громко хмыкнул, а я вынужден был оправдываться, - ты просто без акцента говоришь...
   - Да все мы тут украинцы, - пожал плечами тот, - думаешь, после того, как мы уже несколько недель в подвале сидим, кто-то еще захочет быть русским?
   Он гадливо выматерился про себя, а потом добавил:
   - Раньше я был русским. Моя мать из России сюда к отцу приехала. Отец тоже всегда только по-русски и говорил, украинский не хотел учить. Поэтому и акцента нет. Откуда же ему взяться, если вся семья, почитай, русские? Да только отец с матерью померли уже, не видят, как их "братья", - он сказал это с таким едким сарказмом и гримасой презрения на лице, что сразу стало понятно его отношение к этим самым братьям, - пришли грабить и убивать в их дом.
   - Понятно, - единственное, что нашелся сказать я, - мои родители тоже русские.
   - Это ненадолго, - хмыкнул Олег. - скоро все украинцами станем.
   - Он замолчал, размышляя над чем-то, а я не спешил обращать его внимание на себя. Идя за ним вниз по пологим ступеням, я старался отогнать от себя противное тоскливое ощущение в сердце, которое, кажется, прожигало грудь насквозь. А если все это правда? Неужели это правда? Не может быть! Надо только дождаться, когда Мотя меня разбудит, и потребовать от него объяснений, зачем он показывает эти небылицы. Зачем-то же он сбросил меня с высоты несколько километров в фонтан нашего парка? Наверняка все это - тоже одна из его глупых шуток. Кто бы знал, что у ангелов все так дерьмово с чувством юмора. О людях, которых я встретил вместе с Мотей, я старался не думать и отчаянно отгонял эти мысли прочь.
   Мы вышли к мраморной лестнице с красивой снежно-белой балюстрадой, которая сегодня была покрыта пылью и казалась грязно-серой. Олег сильно хромал, припадая на правую ногу и при каждом шаге крепко хватаясь за перила, поэтому спускались мы очень медленно. В какой-то момент я даже не выдержал и предложил ему опереться на мою руку, но тот посмотрел на меня странным и долгим взглядом, в котором читался целый спектр эмоций, и ничего не сказал. Я виновато втянул голову в плечи и решил больше не начинать разговор - мало ли, скажу опять не то, что надо. В молчании мы продолжили спускаться, и вдруг я стал различать еле слышные голоса, доносившиеся откуда-то снизу. С каждым шагом голоса становились все громче и отчетливее, и на последней ступеньке лестницы я уже мог определить, что один из них женский, а остальные, звонкие и яркие, принадлежат детям.
   Мы с трудом прошли еще один пролет и оказались на площадке первого этажа. Там была еще одна дверь, на этот раз грубая и металлическая, а за ней начиналась еще одна лестница, ведущая куда-то в темноту. Олег кивнул мне головой в сторону двери, и мы прошли сквозь нее, спустились по очередной лестнице и наконец оказались в подвале. Здесь, в отличие от парадного вестибюля, не было белого мрамора, побеленных великолепных колонн и хрустальной люстры: стены были выстроены из грубого кирпича и бетонных плит, на потолке висели обыкновенные лампочки без плафонов, часть из них перегорела, поэтому подвал утопал в удушливой полутьме. Спертый влажный воздух пах плесенью и землей и был такой промозгло-холодный, что по моей спине тут же побежали неприятные колючие мурашки, и я передернулся.
   Олег тут же взял слегка кривоватый стул, который стоял недалеко, поставил его под одну из перегоревших лампочек и попытался подняться. Но его нога, наверное, уставшая от такого количества лестниц и пролетов, сильно задрожала, что он не удержался и точно бы упал, если бы не подлетел я и подставил плечо. Тот благодарно кивнул и, опираясь на меня, выкрутил лампочку и вкрутил вместо нее другую. То же самое он проделал и с другими лампочками и включил свет. Подвал равномерно осветился тусклым желтым светом.
   Это было очень большое помещение, сплошь обложенное спальными матрасами, кучами одежды и обуви, складами воды и еды, книгами, зарядками для телефонов и компьютеров, сумками, игрушками, разноцветными коробками и пластмассовыми банками из-под каких-то чистящих средств, иконами. Здесь было много людей, в основном женщин, стариков и детей. Я присмотрелся к ним, и сердце снова тоскливо закололо, а к горлу подкатил огромный горький комок. Их лица, руки и одежда были перемазаны грязью, кто-то из них отчаянно кутался в куртки, в надежде сохранить крохи тепла в этом промозглом подвале, кто-то, стараясь двигаться помедленнее, как будто одеревенел. В воздухе начал собираться запах немытого человеческого тела. Потухшие глаза тут же обратились на нас, как будто надеялись увидеть в двери кого-то другого.
   - Ну, вот и подвал. Заходи, - Олег посторонился и пропустил меня вперед, - здесь, конечно, не райский уголок, но зато можно выжить.
   Я кивнул, сглатывая комок в горле. Мы прошли около старухи, которая сидела на своем матрасе и с жалостью смотрела на сверток в моей руке, и я в очередной раз ужаснулся: ее кожа в тусклом свете лампочек казалась прозрачной, длинные седые волосы спутались и свалялись. В трясущейся руке она сжимала палку, которую, по-видимому, сделали из ветки дерева, потому что она была кривая и с наростами. Я попытался растянуть губы в приветственной вежливой улыбке, но получилась, кажется, только болезненная гримаса. Старуха проводила меня взглядом, ничего не сказав, но ее взгляд говорил многое: не переживая за себя, она жалела меня и того, кто был завернут в одеяло. От этого понимания ком в горле стал еще острее, еще болезненнее.
   - На улицу мы входим, только чтобы еду на костре приготовить, - продолжал инструктировать Олег, - ненадолго. А то было уже один раз: мужику надоело здесь сидеть, решил проветриться, вышел на улицу, а назад уже не вернулся: осколком от ракеты задело, я видел, когда на разведку выходил. Ночью всегда спим здесь, потому что эти гады по ночам любят ракеты пускать, когда все спят - наверно, чтоб побольше гражданских переубивать. Иногда даже спать не получается из-за взрывов.
   Я кивнул, хотя от этих слов холодок опять пробежал по спине.
   - Там, у стены, было несколько свободных матрасов, мы туда их сложили. Не бог весть что, конечно, наверняка тонкие и грязные, но - уж не обессудь - что есть, тем и рады.
   Я снова кивнул, не зная, что ответить. А Олег продолжал:
   - Хорошо, что ты тут появился, - бодро проговорил он. - А то тут у нас мужиков немного, и все такие же, как я: кто инвалид, кто с детьми сидит, кто за старыми родителями ухаживает. Нам мужские руки очень нужны: быт наладить, матрасы в кучу стаскивать, лампочки вон, в конце концов, закрутить...
   - Я помогу, - вдруг горячо сказал я, не в силах больше смотреть в пустые глаза сидящих в этом унылом сыром подвале людей. - Всем, чем надо помогу, ты только скажи...
   Олег просиял:
   - Здорово! Мужские руки нам всегда нужны, а переманивать сейчас здоровых мужчин в подвал нельзя, они на линии фронта нужны.
   Я вздрогнул, услышав слова, которые, как я предполагал, буду читать только в книгах о Великой Отечественной. Олег не обратил на это внимания. Он нервно переминался с ноги на ногу, слегка покраснев, как будто хотел что-то сказать, но не решался. Сейчас он был похож на нашкодившего мальчишку, который сделал что-то плохое, и теперь его мучает совесть. Некоторое время он помолчал, борясь сам с собой, а потом вдруг выпалил, снова как будто оправдываясь:
   - Я бы тоже на фронт пошел! Да только эта нога! Подламывается в самый неподходящий момент, дрожать начинает... Я вместо метеоролога с ней работать могу: болит, зараза, каждый раз, как на улице дождь или снег. Кому я такой нужен среди наших ребят-солдат... - и он понуро опустил голову.
   И я вдруг его понял: ему было стыдно, что он, сильный мужчина, остаётся здесь, когда его ровесники сражаются за родину и умирают. Опять на меня нахлынуло ощущение дежа-вю. Я читал об этом в книге, и никогда не думал - даже не предполагал! - что увижу это в реальности. Подавив ужасающие мысли, я подошел к Олегу, похлопал по плечу и честно сказал:
   - Ты герой. У тебя покалеченная нога, но ты делаешь все, чтобы все эти люди выжили. Иногда тихие действия намного важнее, чем громкие. Хотелось бы мне стать таким же смелым, как ты сейчас.
   Олег изумлённо и вместе с тем благодарно посмотрел на меня и кивнул, его яркие голубые глаза влажно заблестели, став совсем прозрачными. Ему было важно услышать, что он не трус, отсиживающийся за спинами других мужчин, и я его прекрасно понимал.
   - Пойдем, я тебя провожу к твоему матрасу, - сказал Олег чуть более высоким голосом, и повёл меня за собой вглубь подвала. Осматриваясь, внезапно я осознал, что подвал не такой мертвенно-затихший, как мне показалось при первом взгляде. Он двигался, шумел и жил и в моих глазах стал похож на коммунальную квартиру с ее хаотичной жизнью, если бы не тусклый неровный свет и спертый воздух: деловито перекрикивались между собой женщины, решая бытовые вопросы, степенно разговаривали старики, то тут, то там между матрасами бегали, играя, маленькие дети, виляли хвостами и провожали нас грустными взглядами собаки, к хозяевам ластились недовольные и напуганные сменой обстановки кошки. Кажется, несмотря на то, что люди здесь были отрезаны от всего мира, жизнь тут не остановилась, а наоборот, стала еще более активной, как будто кто-то достал ее из общемирового потока и поместил на дно чашки Петри, чтобы придирчиво изучить. Может быть, так оно и было: сколько потом напишут исторических, социологических, художественных книг на эту тему, сколько снимут фильмов? Я проследил взглядом за маленькой девочкой в светлых, но грязных кудряшках, в желтой теплой курточке и такого же цвета штанишках, которая сосредоточенно играла с импровизированной куклой - двумя палками, перевязанными между собой накрест и обмотанными тряпками, и меня пронзило острое чувство стыда, от которого захотелось зарыться головой в грязные тряпки рядом с ней или засунуть ее глубоко под землю, как страус, - неважно, лишь бы не думать. Эта девочка не должна была становится героиней трагической истории, нет, она должна была прочитать ее, будучи в том юном возрасте, когда все, что попадает в наши головы, вызывает яркие, горячие и бескомпромиссные мысли, и всей душой возненавидеть войну. Только так, а не на личном примере. Я крепко закрыл глаза в какой-то безумной надежде, что все это мне просто снится, что сейчас меня разбудит Мотя и я окажусь в своем спокойном вечернем городе. Но, подождав несколько минут, я открыл глаза и увидел, как девочка сосредоточенно продолжает укутывать свои палочки во влажные тряпки, не замечая меня. Я сглотнул острый болезненный комок в горле и прошел мимо.
   - Скоро все закончится, - уверенно говорил Олег все это время, хромая передо мной. - Может, неделя-две, а там уже на улицу выйдем, по домам разойдемся. Я сразу к семье уеду, Оксанка моя меня, наверное, заждалась уже. А где твоя жена? - неожиданно спросил он у меня. Я промолчал, не успев ничего придумать и беспокойно втянул голову в плечи, но Олег, видимо, понял все по-своему:
   - Ясно... Извини, я не знал. Ты держись, у тебя вон - ребенок есть, ради него раскисать нельзя, - проговорил неожиданно твердым и бодрым голосом, похлопав меня по плечу. Я только кивнул, снова ощущая, как внутри что-то оборвалось, как будто я пропустил одну ступеньку под ногами. Олег немного помолчал, а потом, стараясь быстро переменить тему, спросил:
   - А ты вообще кто? В смысле, кем работал? До войны?
   - Писателем, - буркнул я, стараясь не обращать внимания на его это последнее "до войны".
   - Ого! - присвистнул Олег. - А это работа?
   - Нет, - снова буркнул я, вспоминая ощущение копошащихся муравьев в своей голове, которое не давало спать, ангелов, ломящихся в мою мирную квартиру как к себе домой и полеты с километровой высоты без парашюта. - Это чертова анафема...
   - Хм... Ну ладно, - озадаченно ответил Олег, но подробностей не потребовал. Мы еще некоторое время лавировали между многочисленными матрасами и уставшими равнодушными людьми, пока не вышли в самый угол темного помещения, в котором в кучу были свалены матрасы разной толщины и цвета.
   - Вот, выбирай, - кивнул мне на них Олег. А потом устраивайся куда хочешь, у нас тут комнат нет, - он грустно хмыкнул. - Как устроишься, скажи, мы еду тебе выделим...
   - Олежка, ты, что ли? - откуда-то из полумрака донесся низкий грудной голос, и в освещенное желтым неровным светом пространство вышла женщина лет сорока, слегка полноватая, с простым, слегка чумазым лицом и длинными густыми волосами, заплетенными в толстую косу. - Знову новеньких привiв?
   - Новенького, - поправил Олег женщину, широко ей улыбаясь. - Вот, заявился сегодня под вечер, лампочки помог мне скрутить. Говорит, помогать нам хочет.
   - Помогать - це добре, - она внимательно осмотрела меня с ног до головы цепким бодрым взглядом, как будто оценивала, гожусь ли я для жизни в этом подвале. - мужиков тут не хватает.
   - Это Марьяна, - сказал Олег, представляя женщину. - Она тут за главную: нами командует, как генерал. Все обо всем знает, если бы не она, не выжили бы.
   - Да ладно тебе, - привычно отмахнулась от него Марьяна, слегка зардевшись от похвалы, - то ли еще будет.
   - А это... - Олег вдруг запнулся, и я понял, что он действительно не расслышал моего имени. - Это... Писатель, в общем... Да чего я все говорю, ты лучше сам представься, а то я все напутаю... - и он отчаянно, как мальчишка покраснел, прекрасно осознав, что я понял, почему он не может назвать моего имени.
   - Писатель, говоришь, - заинтересованно проговорила Марьяна, - у нас тут кого только нет: и учителя, и поварихи, и швеи, даже одна парашютистка есть. А писателей ще не було... Як тебе звати, писатель?
   Я чуть-чуть нахмурился, ощутив укол досады. Мне не понравился ни ее оценивающий, слегка насмешливый взгляд, ни иронический тон, с которым она обращалась ко мне. Как будто разговаривала с маленьким мальчиком, который только что выполз из пеленок и ничего не знает о жизни, хотя я был младше ее всего лишь лет на десять. Да, я не провел несколько недель в этом подвале, но... Но в конце концов, я читал! У меня не меньше знаний, чем у нее, о том, что бывает на войне. И, кажется, это меня, а не ее выбрал ангел, чтобы описать... что-то. Не знаю, что, но ведь ангел выбрал! Попытавшись придать себе уверенный вид, а не вид испуганного проштрафившегося школьника перед грозной учительницей, я протянул руку и уже открыл рот, чтобы назвать свое имя, как вдруг где-то наверху раздался мощный, разрывающий уши грохот, а стены подвала содрогнулись и задрожали. С потолка на нас посыпалась пыль, опилки и куски штукатурки. От неожиданности, не успев ничего сообразить, я закрыл уши и в недоумении замотал головой, пытаясь понять, что происходит. В воздух столбом взметнулась пыль, в тусклом свете размывая очертания окружающих меня предметов и превращая их в неясные серые силуэты. Дышать стало тяжело, как будто я пробежал несколько километров не останавливаясь.
   - Что? Что это? - непонимающе крутил я головой, стараясь перекричать жуткий грохот.
   - Ложиись! - закричал во все горло Олег, и тут же сам последовал своему призыву и нырнул под кучу одежды. Но люди, сидевшие в подвале, уже все поняли и без подсказок: как один, они все падали на землю между матрасами и закрывали головы руками. Родители бросались к детям, закрывая их своими телами. Через несколько секунд почти все, кто был в подвале, уже лежали, сжавшись в проходах, кроме Марьяны: ее грузная и величественная фигура с распятыми по сторонам руками возвышалась над нами, как памятник Родине-матери. Я зачарованно смотрел на нее, совсем забыв, где я нахожусь и что нужно сделать. Раздался еще один взрыв, с потолка посыпалось еще сильнее, а она все стояла, открывая рот в беззвучном крике. Только потом, несколько мгновений спустя, я осознал единственное слово, которое она без конца повторяла:
   - Олена! Олена!
   Она странно махала руками, как взлетающая птица, и звала кого-то. Я проследил за ее взглядом и наконец понял, кого: та маленькая девочка со светлыми кудряшками, игравшая с куколкой из двух перевязанных палок, бежала к Марьяне, а та кричала ей и звала ее в безопасное место рядом с несущей стеной. Несколько долгих мгновений я смотрел, как мелькают среди матрасов и лежащих людей желтая курточка и кудрявая макушка. Наконец девочка с криком: "Мама!" добежала до женщины, и Марьяна, подхватив ее, бросила на матрас, а сама легла сверху, защищая ее своей спиной. Я тупо смотрел на них, перепуганный, ошарашенный, до боли в руках сжавший сверток, потерявший, кажется, остатки рассудка. Что это? Почему это происходит? Что мне делать? Куда бежать? Тут, в этой жуткой карусели страха и цепляющихся друг за друга мыслей я вдруг почувствовал, что что-то тянет меня вниз. На автомате я посмотрел туда и понял, что это Марьяна изо всех сил тянула меня за куртку. Не понимая ничего, я почувствовал, как мои ноги подламываются и я падаю спиной вниз на что-то мягкое. Снова раздался грохот, еще громче и страшнее предыдущего, что-то, похожее на муку, посыпалось мне на лицо, обрушилось рядом со мной. Я лежал с открытыми глазами, прижимая к себе сверток, со скованными страхом руками и ногами.
   Не знаю, сколько времени прошло, когда я наконец смог моргнуть и перевести взгляд с еле различимой точки на потолке на бок. Рядом со мной лежал камень почти с мою голову, отколовшийся, наверное, от потолка. Если бы он упал на меня...
   - Проломил бы тебе голову, - закончила мою мысль Марьяна, лежа рядом со своей дочерью и закрывая ее маленькую кудрявую голову своей грудью. - Ты бы перевернулся, парень, - спокойно посоветовала она, - а то мало?му перепасть может, - она кивнула на сверток в моих руках.
   - Что это? - хрипло выдохнул я, вдруг ощущая, как бешено колотится сердце.
   - Да ничего особенного, - пожала плечами Марьяна, как будто говорила о послеполуденном дожде, - бомбят где-то недалеко. Тише, Олена, тише, - вдруг проговорила она совсем другим, нежным и грудным голосом, осторожно поглаживая дочь по голове. - Все уже закончилось... Закончилось...
   - Ты как, писатель? - где-то слева высунулась голова Олега. Он осмотрел меня и присвистнул: - Ничего себе! Ты со своим дитем в рубашке родились! Несколько сантиметров, и вместо твоей головы у тебя на плечах был бы кусок штукатурки...
   Я снова скосил глаза на камень, валявшийся рядом со мной, и почувствовал, как ходят ходуном ноги. Сверток в моих руках беспокойно завозился, как будто мой страх передался ему.
   - Я... - начал я, не зная, как продолжить и что сказать. - Я...
   - Ты что, в первый раз под бомбардировку попал? - спросила Марьяна.
   - Д-да... - и в ответ на изумленно взметнувшиеся вверх брови Олега, дрожащим голосом пояснил сам почти не осознавая, что: - Жена одна дома была... Я с сыном... гулял...
   - А-а... - тут же сдулся Олег, снова яростно краснея, как будто ему стало стыдно от собственных подозрений.
   - Ну, тогда с боевым крещением тебя, писатель, - хмыкнула Марьяна, протягивая мне руку. - Как только война закончится, ты напиши обо всем, что видел и слышал, о подвале этом, о нас... - ее голос вдруг стал тише, с помехами, как неисправном радиоприемнике.
   - Что?
   На мгновение мои уши заложило, словно я нырнул под воду. Неужели опять бомбардировка? Опять дуло танка под носом?
   - Что? - яростно выкрикнул я еще раз.
   - Напиши, говорю обо всем, что видел и слышал, - голос Марьяны вдруг начал изменяться, грубеть. Я сосредоточил взгляд на ее лице с крупными чертами, но перед глазами все стало расплываться, как будто я смотрел через запотевшие очки. - Напиши о них обо всех. Люди должны это знать, писака.
   - Что? Что происходит? - в глазах начало темнеть, словно бы я начал слепнуть. Может быть, в голову все-таки что-то попало?
   - Как что? Ты опять бредишь, писака? - знакомый до дрожи в ногах, не похожий на задорный лепет Олега и успокаивающий тон Марьяны, голос зазвучал над самым ухом. Весь мир на мгновение утонул в спасительной черноте, а потом вдруг снова проявился, вспыхнув яркими красками.
   - Это ты? Это опять ты? - выдохнул я, уже ничего не соображая.
   - А кто же еще? От меня, чтоб ты знал, всякими дамскими обмороками не отделаешься, - Мотя хрипло рассмеялся и широко растянул свою щербатую улыбку прямо перед моими глазами. Я застонал и перевернулся на живот. В груди нещадно саднило, легкие отказывались работать, а руки все еще были согнуты, словно баюкали воздух - сверток, за который я был готов умереть, остался в том подвале. Я закрыл глаза, чувствуя, как под веками медленно закипают слезы ярости. Господи, как же я устал от этого...
   - Сдается мне, писака, что ты не очень рад меня видеть, - притворно озабоченным тоном проговорил Мотя.
   Красный дым вспыхнул перед глазами и заполонил собой всю голову. Он еще и смеется! Я от возмущения захлебнулся собственной слюной и истерически тонким голосом выкрикнул:
   - Может быть, хватит?!
   - Хватит чего? - с искренним недоумением посмотрел на меня ангел.
   - Хватить бросать меня отсюда туда и обратно! Я человек, а не гребанный теннисный мячик, который можно перекидывать из одной страны в другую! Хоть бы предупредил! Знаешь, сколько я всего за это время пережил? - снова ощущая запах жареного мяса, смешанного с цементной пылью, под носом.
   - Я тут ни при чем, - спокойно ответил Мотя. - Я не знаю, что с тобой происходит, когда ты отключаешься.
   - Ах, не знаешь? - вызверился я, возмущенный до глубины души его спокойным умиротворяющим голосом. - Ну так давай я расскажу! Я был в Украине! И что же там такое было, даже и не припоминаю, - выражая всем своим лицом и телом лошадиную дозу сарказма, я издевательски изобразил задумчивость. - Ах, да, вспомнил! Я стоял под дулом танка! А потом он в меня стрелял! А потом стрелял еще кто-то! Я несколько раз умереть готовился! А потом меня бомбили и чуть булыжник не пришиб! Рядом со мной два человека погибли! Знаешь, - наконец выдохнув непослушными легкими, уже более спокойно проговорил я, - когда ты стал ломится в мою квартиру и сказал, что у меня к тебе есть дело и я должен написать вторую "Божественную комедию", ты как-то не потрудился сообщить, что будешь сбрасывать меня с километровой высоты! Даже не заикнулся, что мне придется бежать от танка и пережидать бомбардировку в подвале театра. Я немного по-другому представлял себе свою задачу!
   - Я повторяю, - терпеливо ответил Мотя, - это сделал не я. Я никуда тебя не переносил - у меня нет таких полномочий. Я понятия не имею, где и как ты проводил время. Честно говоря, я подумал, что ты задремал...
   - Задремал? Да я... - от возмущения у меня даже сорвался голос. Я посмотрел в невинное лицо Моти, в котором так и чувствовался какой-то подвох, но его жалостливая расплывшаяся физиономия была непроницаемой. Поэтому я резко остановился и решил сменить тактику: закрыв глаза, я глубоко вдохнул и выдохнул, успокаиваясь, а потом спокойно спросил:
   - Если это не ты, тогда кто? Вроде с другими ангелами я не знаком.
   - На этот вопрос легко ответить, - невозмутимо проговорил Мотя. - Ты подумай. Если это не я и не другой ангел, тогда кто? У кого достаточно могущества, чтобы нарушить законы Вселенной и перенести тебя с одного места на другое в мгновение?
   - Именно об этом я тебя и спрашиваю, - вкрадчиво сказал я, чувствуя, как выдержка опять покидает меня. - Если не ты, тогда кто?
   Мотя скосил на меня на меня глаза, всем своим взглядом намекая на что-то. Я снова разозлился: неужели нельзя сказать прямо? У них, у ангелов, какая-то аллергия на прямые ответы? Но Мотя продолжал выразительно косить глаза, и вдруг я понял.
   - Подожди... - потрясенно проговорил я, забыв даже о своей досаде. - Ты хочешь сказать, что...
   Ангел состряпал на своей рыхлой физиономии одобрительную гримасу и кивнул.
   - То есть Тот, Кто кидает меня, как гребанный мячик, это?.. - я вдруг затих, боясь даже произнести заветное слово.
   Мотя развел руками и простодушно, немного по-идиотски, улыбнулся, всем своим видом показывая, что он тут не при чем. Я ошалело смотрел на него, пытаясь осознать только что полученную информацию. Если все это - не дело рук ненормального ангела, тогда... Но...
   - Зачем? - выпалил я, не успев осознать вопрос. - Зачем Ему все это?
   - Мне-то откуда знать? - пожал плечами Мотя. - Я всего лишь мелкий ангел, посланный сюда наблюдать за дождем. Мне неизвестны Его планы на твой счёт.
   - Но... Я думал... Я думал, что ты получил какие-то инструкции... Что ты должен сопровождать меня в Аду, Чистилище и Раю, как Вергилий Данте, чтобы я потом написал свою "Божественную комедию"... - неуверенно протянул я.
   Мотя хмыкнул:
   - Насчёт "Божественной комедии" ты, дружочек, немного загнул. Ты, конечно, не самый плохой писатель на свете, но до Данте тебе далековато. Инструкции насчёт тебя я получил, - ангел немного замялся, словно бы подбирал слова, - если можно это так назвать... Но общего плана твоей жизни нет ни у моего Отца, ни уж тем более у меня.
   - Что ты имеешь в виду? - совсем запутался я. - Разве я не должен посетить Ад, Чистилище и Рай и написать книгу о том, что я видел?
   - Никто никому ничего не должен, - поморщился Мотя, - забудь об этом. Ты не учитываешь самого главного: свою свободу. Ты можешь делать все, что сам захочешь. Мой Отец дал тебе возможность, а уж использовать ее или нет - это твоё право. Ты можешь написать книгу, а можешь отказаться от своего дара и стать, например, шпалоукладчиком. А еще можешь укладывать шпалы и писать, одно другому не мешает. Только учти главное правило свободной воли: за каждый твой выбор именно ты несёшь ответственность.
   - То есть, - осторожно начал я, - если я сейчас развернусь и уйду, то ты меня отпустишь?
   - Нет, я буду трагично бежать за тобой, упаду на колени и буду долго кричать "Нееет!", - Мотя театрально закрыл глаза и выдавил настолько жалостливый вскрик, что на нас с недоумением и раздражением начали оглядываться проходящие мимо люди. - Писака, ты, конечно, вроде ничего как человек, но погони на надрыве и душеспасительных речей о меня не жди. Решишь уйти - уходи. Мир останется без хорошей книги, а ты без понимания действительности. Но не ты первый - не ты последний.
   - А если я останусь?
   - Если останешься, то увидишь то, что я обещал, и найдёшь ответ на вопрос, который тебя так мучает.
   - Какой вопрос? - недоуменно спросил я.
   - Значит, на два вопроса, - пожал плечами Мотя.
   - То есть такова моя судьба - идти вперед, не зная, то там ждёт?
   - Такова судьба всех живущих, писака. Такова и моя судьба. И тех людей, которых ты оставил в том подвале. Ты ведь понимаешь: все, что ты пережил за это время, они сейчас переживают каждый день. Их жизнь, как и твоя, уже никогда не станет прежней.
   Мне вдруг стало так стыдно, что показалось, как будто голову опустили в ведро с кипящей водой. Растворившись в своем ужасе и страхе, в попытках оправдать все, что я видел там, я забыл о людях, которые в это время сидели в подвале в ожидании новых бомбардировок, о солдатах, погибавших на поле боя с той и другой стороны. Я вспомнил ту девушку, Катю, и ее главный грех и почувствовал, что начинаю ее понимать.
   - Хорошо, - помедлив, сказал я. - Хорошо. Я хочу получить ответ на вопрос и написать мою книгу. Я остаюсь.
   - Твоё право, - кивнул Мотя без лишних замечаний и вопросов.
   - Где мы сейчас? - я огляделся по сторонам. - И как мы здесь оказались?
   - На остановке, ждём автобус.
   - Зачем? Мы собираемся куда-то ехать?
   - Ты сам предложил, - ответил Мотя. - Сказал, что ты хочешь мне что-то показать и что до этого места быстрее доехать на автобусе.
   - Я хотел тебе показать что-то? - недоуменно спросил я. - Но что?
   - Мне-то откуда знать? Я ведь честный ангел, мысли своих подопечных не читаю, - и он ехидно подмигнул мне.
   - А когда же мы попадём в Ад?
   - Быстрее, чем ты думаешь, - загадочно ответил Мотя и встал, вытягивая меня за собой - к остановке подъехал автобус и грузно остановился напротив нас, медленно раскрывая двери. Мотя как бы нехотя встал рядом, чтобы я не свалился на дорогу, пока поднимаюсь по ступенькам - ноги все еще были ватными, - а потом запрыгнул сам. Я удивился подобной галантности, но сил придумать какое-нибудь острое замечание не осталось. Автобус некоторое время стоял словно в задумчивости, потом двери с тихим шуршанием закрылись, и он, сильно дёрнувшись, тронулся - мы с Мотей еле успели ухватиться за поручни. Переглянувшись, мы не сговариваясь направились на свободную площадку в центре салона.
   Автобус был обычный, какие бывают в небольших столицах республик и областей России - в меру загаженный, обклеенный в несколько слоев разными цветными объявлениями, с неубранным с Нового года плакатом с елкой и радостно улыбающимися Дедом Морозом и Снегурочкой, с обшарпанными и облысевшими от времени твёрдыми креслами и тяжелым запахом выхлопных газов, впитавшимся, кажется, в самую обшивку салона. Все кресла были заняты людьми, еще несколько человек стояли в проходе, на центральной и передней площадке, вцепившись в поручни одной рукой, а второй - в телефоны. Как только мы вошли, часть из них равнодушно скользнула по нам взглядом и тут же уставилась в окна или в экран телефона, другие, преимущественно люди в возрасте, подозрительно прищурились, глядя на Мотю, как будто ожидая от него диверсии. Мотя в ответ на настороженные взгляды лишь ехидно ухмыльнулся в всей манере и отвесил поясной издевательский поклон. Несколько возмущённых лиц поджали губы и демонстративно уставились в окно. Я инстинктивно втянул голову в плечи. Лучше и заметнее обставить наше появление мы смогли бы, только если бы ввалились в салон голые, обвязанные одним российским флагом.
   Пока я разглядывал пассажиров, к нам, виляя огромными бедрами, подошла кондукторша с выбеленными до желтизны и черными у корней волосами, розовыми в жирной помаде губами и в тот же тон веками и ярко-синими ресницами и, встав, напротив нас, выжидательно застучала красными пластмассовыми ногтями по терминалу. Мотя виновато развел руками и даже вывернул карманы, показывая, что в них точно ничего не завалялось, и кивнул на меня. Кондукторша повернулась ко мне и снова застучала ногтями. Бросив раздраженный взгляд на Мотю и встретив его по-детски невинный, я полез в карман.
   - Банковские карты принимаете? - спросил я, пытаясь вытащить застрявший в кармане куртки картхолдер.
   - Мужчинэээ, - непередаваемым кондукторским тоном, который узнает каждый, кто хотя бы несколько лет прожил на моей многострадальной Родине, протянула та, выхватывая у меня карту, хотя я даже не успел ее протянуть в цепкие потные пальцы, - а чего я тут с терминалом-то стою, вас жду? Вы первый раз в автобусе ездите, что ли? Принимаем, конечно.
   Мотя скривил лицо, тщетно пытаясь не заржать, как конь, а я удивленно посмотрел на женщину, не ожидав такой реакции:
   - Нет, не первый раз... Извините, я просто обычно по проездному...
   Но женщине уже было все равно: она равнодушно протянула мне билет и, бросив последний заигрывающий взгляд на Мотю, повернулась к нам реверсом и, так же покачивая бедрами, прошла к своему креслу. Через несколько секунд оттуда донеслось:
   - Женщинэээ! Вы читать, что ли, не умеете? Написано же, что место для кондуктора. Вам только туда ехать, а я весь день на ногах! Вас много, а я одна, пока всех обилетишь, никакого здоровья не хватит, - и с кондукторского кресла испуганно вспорхнула худосочная маленькая женщина, вся увешанная сумками и пакетами.
   - Женщинэээ, - снова протянула кондукторша, снисходительно махнув рукой, - пакеты можете оставить, мне не мешают.
   Женщина послушно поставила многочисленные пакеты на выступ, на котором стояло кресло кондуктора, и как можно незаметнее притулилась рядом с окном.
   - Ох, люблю я такое, - выдохнул Мотя, как будто увидел перед собой блюдо со свежими, только что сваренными пельменями со сметаной и стакан кваса, - как в свою детскую комнату вернулся.
   - В детскую комнату? - удивленно спросил я, но Мотя лишь отмахнулся: мол, много будешь знать - скоро состаришься. Я, представив Мотю почему-то в розовых подгузниках и с пустышкой во рту, сидящим в манеже, нервно хихикнул.
   Тем временем автобус, доехав до очередной остановки, тяжело загудел и остановился. В передние двери с улицы тут же бодро вспрыгнул худой костлявый старичок с козлиной седоватой бородкой, в аккуратных очечках и с типично интеллигентскими чертами лица. Он встал посередине площадки, вцепившись в вертикальный поручень, как пират за веревку, его чёрные глаза за круглыми очками суетливо осмотрели салон, быстро перебегая с одного лица на другое. Удовлетворенно кивнув, он закрыл на минуту глаза, глубоко дыша и успокаиваясь, потом открыл и, соорудив на лице выражение просветленной умиротворенности, тонко и надрывно, как козел, заголосил:
  
   Люблю грозу в начале мая,
   Когда весенний первый гром,
   Как бы резвятся и играя,
   Клокочет в небе голу...
  
   - Мужчинэээ! За проезд предъявите.
   Старичок споткнулся и недоуменно посмотрел по сторонам, не понимая, кто его прервал. Кондукторша, стуча длинными красными ногтями по терминалу, насмешливо-милостивым взглядом смотрела на него со своего кресла. Мужчина тут же залился жгучей краской - видно, продумывая это перфоманс, он совсем забыл об оплате за проезд - и так же суетливо полез в карман за деньгами.
   - Сейчас, сейчас, - повторял он, пробираясь по узкому проходу к заветному креслу, а кондукторша провожала его благодушным взглядом сытого медведя.
   - Вот, вот, принес. Ради Бога, прошу прощения... Совсем из головы вылетело...
   Кондукторша выхватила деньги из его рук, ловко вытащила билет из терминала, вручила его старику и продолжила смотреть тем же взглядом за развивающейся буквально в прямом эфире сценой.
   Старичок тем временем снова протиснулся на среднюю площадку, встал лицом к пассажирам и, старательно состряпав то же одухотворенное выражение лица, чему откровенно мешала краска, прилившая к щекам, горячо задекламировал:
  
   Люблю грозу в начале мая,
   Когда весенний первый гром,
   Как бы резвяся и играя,
   Клокочет в небе го....
  
   - Громче! - пьяный мужик на одном из дальних кресел, до того мирно храпящий себе под нос, вдруг встрепенулся, - нам здесь не слышно! - и снова захрапел.
   Где-то раздалось слабое хихиканье, где-то- возмущённые вздохи и перешептывания. Старичок передернулся, но нашёл в себе силы, и продолжил:
  
   Гремят раскаты молодые,
   Вот дождик прыснул, пыль летит,
   Повисли перлы дождевые,
   И солнце нити золотит...
  
   Потом было "Шаганэ ты моя, Шаганэ" Есенина, по одному стихотворению Бродского, Мандельштама и Ахматовой и еще пару стихотворений, которые я не распознал. Все это время автобус останавливался, пассажиры заходили и выходили, но он больше не запинался. Постепенно его голос становился все сильнее и увереннее, и в конце концов стал громоподобным. Я зачарованно слушал, забыв обо всем на свете. Он умел читать стихи - читал их проникновенно, с выдохами в нужном месте, с риторическими паузами и восклицаниями, жестами и одухотворённым взглядом, направленным в салон. Даже его фигура стала как будто больше, сильнее, масштабнее, исчезла суетливость и неуверенность - теперь он возвышался перед нами как древнегреческий герой. Я очнулся только тогда, когда Мотя, подпрыгнув на кочке вслед за автобусом, угодил мне плечом в подбородок, отчего я громко клацнул зубами. Я возмущённо посмотрел на него, он опять изобразил ангельскую невинность, и я раздосадовано махнул рукой. Теперь уже не вернуть того ощущения волшебства, которое возникло у меня на несколько секунд. Вместо этого я посмотрел на зрителей этого маленького перфоманса и от изумления крякнул: все, кто был в салоне, уставились на интеллигентного старичка, даже пьяный мужик с дальнего кресла заинтересованно приоткрыл один глаз и одобрительно мотал ногой в такт стихов. На некоторых лицах было написано недоверие, другие откровенно и светло улыбались, третьи, пытаясь сохранить серьезное лицо, подозрительно шевелили губами, но никого худой старичок с интеллигентской бородкой не оставил равнодушным. Я перебегал с одного освещенного солнцем лица на другое и внезапно, сам не понимая почему, остановился на молодой девушке в сером объёмном пуховике и в ярко-красном шарфе, повязанном на голове. Грустными глазами она смотрела то на старичка, то в окно, не проявляя никаких эмоций. Почему ее круглое сердечком лицо кажется мне знакомым? Где я ее видел?
   Я быстро порылся в своей памяти, но до нужного воспоминания так и не добрался. Старичок тем временем на мгновение замер, выдыхая и по виду готовясь к чему-то грандиозному. Потом открыл глаза, светло улыбнулся и вкрадчиво и медленно заговорил:
  
   Любви, надежды, тихой славы
   Недолго нежил нас обман...
  
   Большинство зрителей еще не поняли, что случилось. Они доверчиво потянулись к оратору, не успев сообразить, что это за стихотворение. Но мне было достаточно мгновения первой строки. Моя душа птицей взмыла вверх и затрепетала, крыльями ловя восторг и вдохновение, выбивая из меня весь дух. Мне стало тяжело дышать, на глаза навернулись слезы, а внутри все задрожало от предвкушения. Я еще раз осмотрелся: окружающие еще не поняли до конца, но уже начали понимать. И тут старичок громким сильным голосом грянул:
  
   Пока свободою горим,
   Пока сердца для чести живы,
   Мой друг, отчизне посвятим
   Души прекрасные порывы!
  
   Равнодушных не осталось: все, как один смотрели на мужчину и безмолвно шевелили губами, повторяя слова, знакомые с детства:
  
   Товарищ, верь: взойдёт она,
   Звезда пленительного счастья,
   Россия вспрянет от сна,
   И на обломках самовластия
   Напишут наши имена!
  
   Последние слова громом обрушились на салон: их повторил каждый пассажир, даже пьяный мужик и меланхоличная кондукторша. На миг они зависли в воздухе, и никто не хотел нарушать эту опустившуюся серебристой вуалью тишину. Но потом раздался одинокий хлопок в ладоши, притом еще один, и вот уже весь автобус разразился горячими аплодисментами. Кто-то, как и я, украдкой вытирал слезы, кто-то продолжал повторять слова, кто-то просто улыбался, и в сияющем взгляде можно было прочесть все их эмоции. 
   Старичок тоже был счастлив: он сиял широкой улыбкой и поворачивался к каждому человеку, кто благодарил его. Кажется, он сам не ожидал такого успеха. Мужчина снова прошёл по проходу и остановился рядом с нами, держась за поручень. Мотя смотрел куда-то в сторону, поэтому я махнул на него рукой и обратился к старичку:
   - Это было прекрасно! Большое вам спасибо за стихи! Я и не подозревал, как мне не хватало поэтического слова! - искренне поблагодарил я.
   - Спасибо, молодой человек! Похвала от младшего поколения стоит очень дорого! - ответил старичок, с удовольствием пожимая мне руку. Сойдя с импровизированной сцены и перестав быть декламатором, он тут же стал таким же худеньким, маленьким и суетливым, каким он вошел в автобус. Козлиная его бородка, больше похожая на крысиный хвост, мелко дрожала, и я запоздало увидел, как в такт ей дрожат его руки. Здесь, рядом с нами, он казался усталым потрепанным старым мужчиной, который и рад бы отойти от линии невидимого фронта и сложить свое оружие, но совесть не позволяет этого сделать.
   Мне стало немного жаль честного и от этого кажущегося странным старичка. Я немного помолчал, борясь с любопытством, но потом все же не выдержал:
   - Простите, я хотел спросить...
   - Иван Сергеевич, как Тургенев, - сразу понял он и быстро представился. - Спрашивайте, конечно.
   - Иван Сергеевич, почему вы это сделали? И как вам пришла эта идея?
   - Видите ли, молодой человек, я просто подумал, что в наше тяжёлое время, разделившее общество, не лишним будет напомнить о том, что нас объединяет.
   - Тяжёлое время, разделившее общество? - переспросил я. - Почему вы думаете, что общество разделилось?
   - А вы не видите? - даже подпрыгнул от удивления старичок, а потом заговорил очень быстро и взволнованно: - Мы не понимаем и не хотим понимать друг друга. Между нами как будто овраг, разрыв, и нет моста, чтобы перейти с одной стороны на другую. С каждым днем этот разрыв все более расширяется. Я даже не знаю, сможем ли мы когда-нибудь его преодолеть. Я могу точно сказать лишь одно: если это случится, то случится не при моей жизни.
   - О каком разрыве идет речь?
   - О разрыве между людьми, конечно! Эта война разорвала все наши связи и разметала всех нас по разгонные стороны баррикад! Разрыв между новым и молодым, между архаичными средневековым и современным мышлением, между имперскими амбициями и человеческой жизнью, между диктатурой и свободомыслием... Мы разделились, линия раздела проходит не просто между знакомыми людьми, но между самими близкими, между членами одной семьи!
   Я попытался что -то сказать, но Иван Сергеевич меня суетливо перебил:
   - Поверьте, молодой человек, я знаю, о чем говорю! Мой сын грозит выгнать меня из дому, если я продолжу просвещать соседей и рассказывать, что происходит в Украине на самом деле. Мой собственный сын, которого я воспитывал в любви и уважении к окружающим, стал доказывать мне, что это нормально - убивать других людей на войне, потому что они сами виноваты!
   Я слушал его и чувствовал, что из груди постепенно начинает уходить воздух, как тогда, когда я сидел в подвале и разговаривал с Олегом и Марьяной. Не может этого быть. Не может, чтобы сын грозил выгнать отца из дома из-за политики.
   - Я, конечно, не остановился и продолжаю говорить всем, кто хочет услышать, - продолжил Иван Сергеевич, - но в последнее время слушают меня все реже и реже. И поэтому я решил сделать такое выступление - чтобы просто понять, есть ли еще что-то, что нас объединяет. Как видите, есть, - закончил он грустным, но уже спокойным тоном.
   Несмотря на свою суетливость и бегающие глаза, Иван Сергеевич вызывал какое-то неосознанное доверие. Я с сомнением посмотрел на Мотю, но тот всецело был поглощён рассматриванием кого-то в дальней части автобуса. Махнув на него рукой, я, помедлив, осторожно спросил у своего нового знакомого:
   - Вы думаете, что все так серьезно?
   - Более чем, молодой человек, - ответил Иван Сергеевич. - Это уже не вопрос политики, а вопрос существования нации. Вы видели последние новости? Фотографии?
   Я отрицательно покачал головой, не распространяясь о причинах того, почему в последнее время я был далеко от компьютера, телефона и интернета.
   - Значит, вас еще ждёт это открытие.
   - Какое?
   Но Иван Сергеевич лишь помотал головой, показывая, что он не может сказать больше и что я сам должен найти все.
   - Чего я не понимаю, - помолчав, начал он, и я вдруг понял, как ему не хватало человека, с которым можно было просто поговорить о том, о чем болит сердце, - так это то, как мы до этого докатились. Я все время думаю: как? когда? почему? Как и почему я пропустил тот момент, когда моя страна сошла с ума, и когда именно то произошло? Я никак не могу этого понять! Ведь у нас такой трудолюбивый, смелый, великодушный и добрый народ! Не просто великодушный - мудрый! Столько раз он уже доказывал, что его нельзя обмануть, нельзя над ним посмеяться! Мы построили две великие империи, нас много раз ломали, но мы все равно выжили, пережили столько потрясений и все равно продолжали жить и нести в этот мир добро и созидание! Как писал мой тезка Тургенев: "Но нельзя не верить, что такой язык не был дан великому народу!" Куда же теперь все это делось? Почему столько моих соотечественников ненавидят весь мир? Откуда это? Я уже начинаю думать, что как будто нас всех заколдовали или порчу навели! Не может же быть такого, чтобы наш великий народ скатился в фашизм, стал воспринимать как нормальное эту тюремную пошлость властьдержащих и забывать о всех заповедях, оставленных в искусстве и истории наших величайших предков? Я не понимаю! - и с этими словами Иван Сергеевич посмотрел своими доверчивыми глазами на меня, как будто ожидал, что я ему объясню все на пальцах.
   Но я молчал, и старичок понуро уставился в окно, повторив еще раз: "Я не понимаю!". Некоторое время мы проехали молча, а потом Иван Сергеевич снова горячо проговорил:
   - Поймите меня правильно, молодой человек, я не фанатик! Просто мне нужно знать. От этого зависит многое, если не сказать все - вся моя жизнь. Я должен это понять, иначе моя жизнь, все восемьдесят лет, окажутся никому не нужной шуткой, понимаете? Ведь я же строил мою страну, чтобы в ней жили я, мои дети, внуки и правнуки! Если окажется, что... Что все это правда... Тогда зачем я жил? Для чего? Чтобы под конец жизни мой собственный сын грозил выгнать меня из дома, если я не прекращу говорить то, что считаю нужным? Вся моя жизнь обнулилась, как Конституция когда-то - конституция, за которую люди жизни отдавали...
   Я сочувственно смотрел на него, но ничего утешительного сказать не мог. Я вдруг понял, что и сам ищу ответа на этот вопрос и был бы рад, чтобы мне кто-нибудь объяснил. Иван Сергеевич тем временем посмотрел на обклеенную объявлениями часть корпуса автобуса над окнами и содрогнулся.
   - Неужели я прожил восемьдесят лет, чтобы под старость лет сгребать со стенок автобуса эти чертовы буквы? - и с этими словами он приподнялся на носках и сорвал со стены белую наклейку, на которой в оранжевых и чёрных цветах красовалась одна-единственная буква - последняя буква латинского алфавита.
   На одно тягостное мгновение в салоне автобуса воцарилась гробовая тишина. Пассажиры, да и сам автобус, как будто замерли в пространстве и времени. Где-то тихо загудело, как будто в салон залетел рой пчел, и постепенно начало нарастать. По моей спине пробежали липкие холодные мурашки, и я поежился от неприятного предчувствия. В насмешливых глазах кондукторши промелькнула какая-то маньячная радость, словно бы она только этого и ждала.
   - Мужчина, а что это вы делаете? - подал голос степенная женщина, сидящая на кресле рядом с нами. - Почему вы сорвали эту наклейку?
   - Вы что, тоже из тех? - подхватил мужчина рядом с ней, по виду усталый и потрёпанный работяга. - Предатель? Иноагент?
   - Нет, я же... - начал было Иван Сергеевич, но его тут же перебила женщина через два ряда от нас:
   - Значит, пока наши солдаты на войне жизнь отдают в борьбе с фашизмом, вы тут наши национальные символы снимаете?
   - Как же вам не стыдно? - подала голос молода женщина справа. - Мой знакомый сейчас на войне, сражается за наше мирное небо!
   - А казался нормальным человеком, Пушкина тут читал, - вставил прилично одетый мужчина с таким же приличным круглым брюшком.
   - Всех вас опять надо отсюда, предателей-либералов! Из-за вас такую страну просрали, продали великую Родину за джинсы да жвачку! Если бы не Горбачёв, Америка бы давно уже у нас в ногах валялась, а мы бы до ихнего Вашингтона уже дошли, как до Берлина когда-то! - выкрикнул мужчина среднего возраста в джинсах и со жвачкой во рту.
   - Вам Советского Союза не хватило, вы еще и Россию хотите погубить, - тонко заверещала женщина учительского вида рядом с ним. - Так вот не будет этого! Не победить вам, предателям!
   - Украина нашей будет! А за ней и Эстония, Латвия и Литва! Скоро весь СССР вместе соберём и заживем счастливо и дружно, как и раньше, - неожиданно подал голос молодой человек лет шестнадцати-семнадцати.
   - Если что-то не нравится, так и валил бы в свою Европку гейскую, - авторитетно закончил дискуссию пьяный мужик, снова закрывая глаза и погружаясь в свои алкогольные миры.
   - Девушка, - обратилась к кондукторше первая заговорившая женщина, - вы только посмотрите, что делает ваш пассажир! Он закон нарушает!
   - Да, его из автобуса гнать надо, - прокричал солидно одетый мужчина с солидным брюшком.
   - Не только из автобуса! Из страны тоже! Хватит уже, натерпелись ваших либеральных идей!
   Иван Сергеевич потерянно и испуганно переводил взгляд с одного озлобленного лица на другое. Губы и руки его задрожали еще сильнее, и он беспомощно замер, умоляюще заглядывая каждому в глаза в поисках той поддержки, которую он видел в них еще несколько минут назад. Но ничего такого в них больше не было. Свет их окон над Иваном Сергеевичем перекрыла какая-то тень. Он осторожно оглянулся и стушевался еще больше: перед ним огромным несдвигаемым булыжником нависла раскрашенная кондукторша, стуча ярко-крестными пластиковыми и длинными, как у гарпии, ногтями по крышке терминала и ехидно усмехаясь.
   - Мужчинэээ! Здесь нельзя срывать национальную символику.
   - Но это... Это не национальная символика... - испуганно проговорил Иван Сергеевич. На фоне огромной кондукторши он стал еще более маленьким, костлявым и худым.
   - А что это, по-вашему? - вкрадчиво спросила кондукторша. Она продолжала противно улыбаться, и я с омерзением понял, что она наслаждается всей этой ситуацией, чувствует себя уверенно и на своем месте. - Вон из автобуса!
   - Подождите! - громко сказал я. - Вы не имеете никакого права!
   - Ах, не имею? - злобно, по-звериному, прищурилась кондукторша, а потом, обращаясь ко всем пассажирам, громко заявила: - Автобус дальше не пойдет, пока хулиган не окажется на улице.
   - Значит, мы никуда не едем, - уверенно сказал я, ощущая за собой всю силу закона. Я даже хихикнул, представив, как кондукторша захлебнётся своей собственной слюной от злости, когда автобус все же поедет дальше. Но я в очередной раз ошибся.
   Трое мужчин - в джинсах и с жвачкой, солидно одетый и с круглым брюшком - тяжело встали и вышли в проход. Они подхватили легкого как пёрышко и обмякшего от страха Ивана Сергеевича и вытолкнули его в открытые двери.
   - И этих туда же, - бросила кондукторша с ногтями гарпии, кивая на нас. Мужчины подошли ко мне и Моте и схватили нас за руки.
   - Вы не имеете права! - выкрикнул я, отчаянно выворачиваясь, за что получил легкий тычок в живот. Я согнулся и почувствовал, как меня скрутили и тащат из автобуса. "Как всегда, когда нужно, Мотя делает вид, что ничего не происходит", - подумал я и раздраженно поискал глазами ангела. Но тот смотрел не на меня, он вообще, кажется, не заметил, что ему заломили руки и склонили. Не отрываясь, долгим странным взглядом он смотрел на девушку в сером пуховике и красном шарфе, забившуюся в угол. Она испуганно наблюдала за нами, и в момент, когда их взгляды пересеклись, я увидел, как ее глаза широко раскрываются от изумления. Ярко-красный бантик с трогательным мишкой посередине на грубых ангельских патлах забавно болтался, когда трое мужчин вытолкнули из салона автобуса сначала меня, а за мной и Мотю, так что я чуть не упал, когда он толкнул меня своим огромным животом. Двери с тихим шорохом закрылись, и автобус, загудев, тяжело тронулся с места. Пассажиры удовлетворенно рассаживались по своим местам, наверное, ощущая себя воинами справедливости. К одному из окон припала та самая девушка, провожая нас странным повлажневшим взглядом.
   - Что это за девушка? - хрипло выдавил я, разминая руки. Сволочи, чуть не вывихнули запястье!
   Но Мотя не ответил, продолжая смотреть на удаляющийся автобус.
   Осознав, что бесполезно сейчас задавать вопросы, я оставил его и подошел к Ивану Сергеевичу. Тот одиноко сидел на мокром асфальте и, слегка покачиваясь, смотрел застывшим невидящим взглядом впереди себя. Я протянул ему руку, но тот как будто даже и не заметил. Потоптавшись рядом, я вздохнул и сел рядом с ним. Некоторое время мы молчали, а потом я тихо заговорил:
   - Я вас понимаю. В последнее время я видел такие вещи, о которых раньше даже не догадывался. Все это натолкнуло меня на мысль, что я чего-то не понимаю или не хочу понимать. Поэтому мне тоже надо ответить на этот проклятый вопрос, хотя я и не могу, как будто в глубине души мое второе "Я" меня останавливает. Но понимаете... Мы должны. Если этого не сделаем мы, то никто не сделает. Мы не имеем права отворачиваться от правды. Может быть, именно этим мы и поможем нашей стране.
   Иван Сергеевич посмотрел на меня мутным слегка бессмысленным взглядом, но ничего не сказал.
   - Мы должны, понимаете? - повторил я. - Как бы ни было нам сложно...
   Тот на несколько секунд замер неподвижно, а потом кивнул.
   - Вам есть, куда идти? - спросил я.
   Иван Сергеевич снова кивнул и попытался подняться, но худые сухие ноги подломились. Я уже хотел броситься ему на помощь, но Мотя опередил меня. Он взял испугавшегося такого напора старичка за руку и, потянув на себя, вмиг, как маленького ребенка, поставил его на ноги.
   - Спасибо, молодой человек, - пробормотал он, потирая руки, которые скрутили так же, как и мои.
   Иван Сергеевич постоял перед нами, потерянным взглядом смотря себе под ноги, а потом тихо сказал:
   - Я все равно не понимаю. У нас великий народ. Это все порча и сглаз, - и с этими словами на автомате пожал руку мне и Моте и понуро пошел прочь, бормоча одни и те же слова: "Я не понимаю", "Это порча".
   - Все у вас порча, - тихо проворчал Мотя. - Порча и сглаз. Вместо того, чтобы честно признаться самим себе, кто во всем виноват, вы вечно пытаетесь найти третьего, чтобы спихнуть ответственность на него. Но больше так не работает: теперь придется отвечать по полной программе.
   - С ним все будет хорошо? - спросил я.
   - А как ты думаешь? Он же только что сказал, что при честном ответе на гложущий его вопрос вся его жизнь потеряет смысл.
   Мое сердце сжалось от сострадания, но как помочь Ивану Сергеевичу, я не знал. Поэтому мы просто замерли, смотря как его одинокая худая фигура удаляется от нас все дальше и дальше, пока наконец не скрылась за забором кирпичной церкви-новодела, стоявшей рядом с дорогой.
   Я вдруг вспомнил девушку в автобусе и понял, где я ее видел - в той первой церкви после того, как я упал с неба и встретил Наташу. Тогда Мотя долго стоял и смотрел на нее взглядом, в котором было смешано столько разных эмоций, что не было и возможности, чтобы уловить хотя бы одну.
   - Кто эта девушка в автобусе?
   - Неважно, - отрезал Мотя.
   - Потом расскажешь? - миролюбиво откликнулся я. Почему-то после пережитого не хотелось ругаться с ангелом.
   - Может быть, - уклончиво ответил ангел. - Она едет в этом автобусе...
   - И что? - непонимающе спросил я.
   Мотя не ответил, смотря на дорогу. А меня озарило:
   - Куда едет этот автобус?
   - Вниз, - коротко ответил Мотя.
   - А что там внизу?
   Мотя обошел вниманием и этот вопрос. Я побуравил его подозрительным взглядом, но и это не сработало. Бессильно махнув рукой на неразговорчивого ангела, я осмотрелся, пытаясь понять, куда высадила нас кондукторша, и неожиданно понял:
   - Подожди... Я здесь учился... Это же моя школа!
   В груди неприятно заныло. Вот у не так я хотел вернуться в родные пенаты: точно не в компании бездомного ангела и собственной растерянности.

Глава 6. Лжеучительство

   Прошло чуть больше десяти лет с тех пор, как я в последний раз переступил порог школы. Это было летом, в самом начале июля, когда я, одетый в жуткий переливающийся серый костюм и не менее жуткую рубашку баклажанового цвета, со стрижкой ёжиком и ужасающей челкой как будто из тонких ниток, чувствуя себя принцессой, спешащей на бал, пришел в школу на свой выпускной. Это был тот самый день, на который у меня было так много планов и надежд: именно тогда я должен был, остроумно шутя и беззаботно улыбаясь, под изумленные взгляды одноклассников подойти к девочке, которая нравилась с первого класса, и легко, как будто делал это сто раз, пригласить ее потанцевать под какой-нибудь попсовый медляк. В течение бесконечных, как тогда казалось, двух лет я до мельчайших деталей продумывал свой план, тщательно выбирая каждое слово в каждой залихватской фразе, даже записал их в блокнот, чтобы не забыть особенно удачный их порядок. Несмотря на ватные от волнения ноги и потные ладони, я так спешил в школу, задыхаясь и то и дело сбиваясь на бег, что чуть кубарем не слетел с лестницы, ведущей в школьной дворик. Выпускной прошел как обычно: напутственные слова директора, классного руководителя и учителей, неизменная песня "Куда уходит детство", которую тоскливо провыли десятиклассники, обращение какого-то чиновника... Всего этого я не запомнил. Ярким пятном в памяти отпечаталась лишь одна картина: я, от волнения бурый и дышащий через раз, подхожу к однокласснице и пытаюсь с третьего раза, перебиваясь на глупые смешки, которые со стороны ни разу не кажутся беззаботными и легкомысленными, а, скорее, маниакальными, объяснить, что от нее хочу, а она в ответ сначала долго и с недоумением смотрит на меня, а потом взрывается мерзким визгливо-писклявым смехом и идет танцевать со спортсменом из параллельного класса.
   От школы осталось не так много воспоминаний, но, как ни странно, их вполне хватало, чтобы снова ощутить себя нескладным прыщавым подростком, неуверенностью и комплексами которого вполне можно заткнуть все многочисленные огромные дыры между ставнями окон в нашем классном кабинете, из-за которых зимой по коридорам гулял пробирающий до костей ледяной сквозняк. Хотя положительная сторона у всего этого тоже была: я начал понимать, что плохо разбираюсь в девушках, и твёрдо уверился, что больше в школу ни ногой.
   И вот, после стольких лет, я снова стоял перед лестницами, с которых однажды чуть не упал, и мрачным взглядом смотрел на грязно-серый остов длинного двухэтажного здания, сплошь изрисованного буквами и цифрами - незабвенными останками выпускных классов. Где-то среди этих надписей есть и наша - "Самый дружный класс 11 В, выпуск 2008". Дружным в нашем классе оказалось лишь то, как мы в классе десятом издевались и регулярно доводили до слез молодую учительницу истории, которая пришла к нам после университета и смотрела на нас наивно-восторженным глазами, пытаясь донести до нас всю мудрость прошедших веков. У нее не получилось, и ее дружелюбие и желание заставить нас не только читать и пересказывать, но еще и думать, были восприняты нами как слабость. Как я начал осознавать потом, иначе и быть не могло - ведь первым моим воспоминанием о школе было то, как учительница начальных классов грозно прикрикивала на нас со словами: "Глазки в учебник: читаем и не спорим!" - всякий раз, как только чувствовала, что в кабинете появляется шум. В конце концов та молодая историчка ушла, не выдержав и года, а я до сих пор испытывал неясные муки совести за то, то принял в ее травле не самое последнее участие.
   - Что, писака, вспоминаешь свои прошлые победы? - безошибочно угадал Мотя.
   - Ты знаешь? Обо всем?... - подпрыгнул я и покраснел от досады - я не хотел, чтобы об этом эпизоде знала хотя бы одна живая душа.
   - Откуда? - искренне удивился ангел, затаив ехидство в уголках глаз. - Когда ты учился, у меня другие заботы были.
   - Какие? - вцепился я в его слова, лишь бы перевести тему, и не особенно интересуясь ответом, мыслями погруженный в те школьные дни более чем десятилетней давности.
   - Сам можешь угадать, - задорно сверкнул глазами Мотя.
   - Знаю, знаю, - ворчливо протянул я, - много буду знать - скоро состарюсь. Я угадал?
   - В точку.
   Я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, примиряя себя со специфической ангельской натурой. После нашего недолгого общения с Мотей я начал понимать: он обязательно расскажет, но потом, когда придёт время. Поэтому, философски заключил я, зачем пытаться сдвинуть гору с места, если к ней можно спокойно подойти и обогнуть?
   - Тогда зачем мы здесь?
   - Ты привел меня сюда, - тут же отозвался Мотя и развел руками, как будто он тут совсем не при чем. - Спрашивай у себя.
   Пришла моя очередь насмешливо посмотреть на него.
   - Неужели ты думаешь, что я еще не понял?
   - Понял что? - наивно захлопал ресницами ангел.
   - Ты сам знаешь.
   - Не имею понятия.
   Я снова вздохнул.
   - Все наши встречи - с той женщиной, которая боится за себя больше, чем за своего сына, с парнем, который на войну хочет, в этими ресторанно-диванными шовинистами, с бабками - любительницами соли - они ведь не случайны?
   - Не понимаю, о чем ты говоришь, - глаза Моти засветились такой кристальной честностью, что я ни на секунду не засомневался: прекрасно все знает.
   - Ну и черт с тобой, - махнул я на него рукой, потом подумал и в шутку уточнил: - Мне же за оскорбление божьего посланца не светят пожизненные мучения в аду среди других грешников-сквернословов?
   - Ну что ты, - ободряюще ответил Мотя, - какие пожизненные мучения среди других грешников? Для тебя подготовлена индивидуальная сковородка с персональным чертом и новыми, крайне эффективными методиками пыток, опробованными на других писаках: пока ты будешь изнывать от жара на сковородке, он будет зачитывать тебе отрывки из романов о попаданцах. Работает, я слышал, безотказно: после очередной победы СССР над американцами силами одного сверхгениального лейтенанта грызть сковородку начинают даже самые устойчивые.
   Я не удержался и хохотнул. Мотя подмигнул мне и первым спустился по лестнице, ведущей в школьный двор, я, помедлив немного, последовал за ним. Что и кого я увижу здесь? А самое главное - что я хочу увидеть здесь? Бывших друзей и знакомых, с которыми меня развела жизнь и поэтому теперь не хочется встречаться лишний раз, хотя именно с ними связано большинство воспоминаний детства и юности? Или знакомые до последней трещинки коридоры, выкрашенные грязно-бежевой краской, в которых происходило так много событий и которые сохранят их, но не передадут никому другому - даже мне? Почему-то с каждым шагом, колени начинали подкашиваться, а дыхание сбивалось. Неужели до сих пор, после стольких лет, школа, это мрачное серое здание, усиленно прикрывающее свою суть под разноцветными надписями, как мужчина, каждый вечер спешащий домой с букетом цветом, а по ночам избивающий своих жену и детей, имеет надо мной такую силу - даже после университета, после работы, после всего, что случилось со мной за эти десять лет?
   Мы прошли по двору, скрипя изморозью по асфальту, мимо заросшей кустами стелы, посвященной памяти павших в Великой Отечественной, мимо площадки, на которой осенью и весной школьники наматывали круги на физкультуре, мимо клумб, летом в цветах, а сейчас унылых и облезлых, как бездомная кошка, мимо березовой аллеи и кустов черноплодки и подошли к большим деревянным дверям школы. Я неуверенно поднял руку, дотрагиваясь до ручки, а потом опустил.
   - Нам точно надо туда зайти?
   - Если ты спрашиваешь, - твердо ответил Мотя, - значит точно.
   Я кивнул и, уже не сбиваясь, с тяжелым сердцем, потянул дверь на себя. Та со знакомым скрипом, пробирающим до мурашек, открылась, как пасть огромного монстра, выдыхающего из себя запах старых учебников, душных кабинетов, спортивных раздевалок и столовой, сопровождавший меня все детство. Глубоко вздохнув, я переступил порог и вошел в школьный вестибюль. За мной последовал Мотя.
   Вестибюль представлял собой просторный квадратный зал, в середине которого вверх уходила лестница на второй этаж, с одной стороны находился гардероб и стол вахтерши, с другой, противоположной стороны только одна белая дверь, ведущая в учительскую, а от двух других стен отходили в разные стороны два коридора, в одном из которых находился спортзал, а в другом столовая и пара-тройка кабинетов. часть угла рядом с входной дверью была огорожена турникетами, перед которыми поставили несколько светло-зеленых скамеек. Я криво усмехнулся, отмечая про себя то, насколько мир вокруг меняется и одновременно остается неизменным: когда я учился здесь, ни о каких турникетах не было и речи, вместо них сидела суровая вахтерша и пара ребят из дежурного класса, которые проверяли у всех приходящих школьников сменку и заставляли переодевать обувь прямо тут, на специально принесенных сюда для этого скамейках. Это было очень неудобно: скамеек всегда оказывалось меньше, чем приходящих учеников, поэтому мы вынуждены были пристраиваться у стены, садиться на подоконник или вообще переодевать обувь на улице, отчего каждое утро на входе образовывалась пробка из замерзших школьников и тихо ругающихся учителей. С того времени здесь, по-видимому, для большей безопасности установили турникеты, но те самые неудобные скамейки никуда не делись. Наверное, школьники, до сих пор цепляясь друг за друга, прыгая на одной ноге, сбивая первоклассников, переодевали обувь здесь, а потом, доставая современный пропуск, проходили через современные турникеты под тяжелым, всегда недовольным взглядом вахтера-охранника.
   Именно в такой взгляд мы уперлись, как только переступили порог школы. Охранник был мужчиной лет пятидесяти, со сморщенным лицом и поседевшими, коротко стриженными ежиком волосами. На его непримечательном лице выделялись глаза, темные, подозрительные, сузившиеся. Он был одет в камуфляжные куртку и штаны и сидел за учительским столом, который наверняка притащили сюда из какого-нибудь кабинета. Смерив нас недоверчивым взглядом и отдельно остановившись на Моте, он еще больше скривил лицо и сурово рявкнул, не поздоровавшись:
   - Чего надо? Кто такие?
   Я, хоть и ожидал чего-то подобного, немного опешил и потерял все заранее заготовленные слова.
   - Простите?..
   - Чего надо, говорю? - повторил охранник все тем же тоном.
   - Здравствуйте, - неуверенно проговорил я, - я бы хотел в школу пройти, мне нужно...
   - Учитель? Пропуск есть?
   - Н-нет...
   - Тогда если нужно, топай в туалет, а здесь тебе делать нечего!
   Мотя тихо хихикнул за моей спиной. Я искоса хмуро посмотрел на него и предпринял еще одну попытку:
   - Послушайте, это какая-то ошибка... Я хочу встретиться с одним учителем... Это моя родная школа, я учился здесь раньше...
   - А сейчас учишься?
   - Н-нет...
   - Ну так и топай отсюда! В школу нельзя.
   - Но раньше же было можно...
   - Раньше и на Марс не летали.
   "Так и сейчас не летают", хотел сказать я, но Мотя опередил меня.
   - Эй, мужик, - он грубовато оттолкнул меня и вышел вперед, - тебе чего непонятно? Дело у нас есть важное, в школу зайти нужно.
   Охранник тут же переменился в лице: если на меня он смотрел как на говорящую вшу, которая вдруг вздумала качать права, то Мотю окинул подозрительным взглядом, в котором, однако, затерялись нотки понимания.
   - Какое дело? Зачем в школу?
   - За хлебом, мать твою! - вызверился Мотя, а взгляд охранника стал еще более уважительным. - Проверяльщики мы! Инспектируем школы на предмет работы противопожарных систем. Из районного отделения МЧС приехали. Не предупреждали тебя, что ли?
   - Нет, - растерянно ответил охранник.
   - Ты как со старшими по званию разговариваешь, осел? - взревел Мотя. - А ну быстро мне рапорт по существу!
   Охранник испуганно пробежался глазами по погонам на плечах Моти, которых там не было еще минуту назад.
   - Так точно, товарищ капитан! - подпрыгнул мужик и так стремительно отдал честь, что саданул ребром ладони себе по лбу.
   - Как зовут?
   - Федор Севастьянович, - проорал мужик. - Кривошейко! Товарищ капитан!
   - О проверке предупреждали?
   - Никак нет, товарищ капитан!
   - Что за школа у вас такая расхлябанная? Кто за противопожарное состояние ответственен?
   - Не могу знать, товарищ капитан!
   - Понятно, - Мотя со знанием дела осмотрел стены, потыкал пальцем в окна, потрогал тревожную кнопку под пластмассовым стеклом, а потом неожиданно рявкнул, так что несчастный Федор Севастьяныч даже подпрыгнул: - А ну пропусти нас! Быстро!
   - Так точно! - гаркнул охранник, засуетившись и без разбора тыкая какие-то кнопки на пульте. На одном из турникетов загорелся зеленый сигнал, и я вслед за Мотей прошел через него.
   Охранник проводил нас взглядом, все еще не решаясь опустить руку, и, замерев по струнке, ожидал команды от "товарища капитана". Ангел тем временем огляделся, недовольно покряхтел и нахмурился, всем видом демонстрируя свое недовольство. Наконец он повернулся к охраннику.
   - Что-то плохо вы школу содержите, - сказал он уже более спокойным тоном. - У пожарной сигнализации провода отошли, стены у проводки облупились - того и гляди, вода с крыши попадет и перемкнет ее всю. Огнетушитель вон к стене прибит - как его доставать, если пожар начнется? Вот ты, Федор Севастьяныч, скажи мне - как огнетушитель-то доставать?
   - Не могу знать, товарищ капитан, - гаркнул мужик, который уже весь посерел от сдерживаемого дыхания и покрылся крупными каплями пота.
   - Да успокойся ты, - примирительно сказал Мотя. - Вольно, солдат!
   Федор Севастьяныч тут же уронил руку и задышал более свободно, не сводя испуганного взгляда с ангела. Я заметил, что на меня он не обращал никакого внимания, я так и остался для него вшой, зато перед Мотей благоговел настолько, что правой рукой украдкой схватился за столешницу, чтобы не свалиться с ватных ног в проход между столом и окном. Мое самолюбие ощутимо заныло, но как же смешно было наблюдать за этим суровым воякой, который испуганным сурикатом замер перед бомжом, взглядом пытаясь поймать даже самое мелкое его движение и предугадать любое желание.
   Мотя тем временем подошел к мужику и, доверительно подмигнув, спросил:
   - Как там ваш директор? Нормальный мужик?
   - Так у нас же баба... - неуверенно начал охранник.
   - А я знаю! Я просто проверял! Или ты мне не веришь? - снова рявкнул Мотя.
   - Никак нет, товарищ капитан! - тут же по струнке выпрямился Федор Севастьяныч. В его спине что-то отчетливо хрустнуло, и он еще сильнее посерел лицом, но не дрогнул ни одним мускулом, лишь черные глаза, на миг взорвавшиеся эмоциями и матом, выдали его.
   - Эй-эй, мужик, осторожнее, - уже тише и даже заботливо проговорил Мотя и подал ему руку. - Что там у тебя?
   - Спина, товарищ капитан, - выдохнул Федор Севастьяныч. - Выстудил, когда в армейке служил. Никакой жизни от нее нет...
   - Давай помогу!
   - Не надо, товарищ капитан, - слабо пискнул охранник, когда Мотя подошел сзади и обхватил его за пояс своими огромными руками.
   - Не доверяешь? - грозно спросил ангел,
   - Как родной матери, товарищ капитан, - безнадежно выдохнул Федор Севастьяныч, смиряясь со своей судьбой.
   Мотя удовлетворенно хекнул и легко поднял его, прижимая к себе, потом некоторое время покачал, как тряпичную куклу, отчего бедный мужик начал издавать странные звуки. Снова раздался пугающий щелчок, и выражение боли на лице охранника сменилось на оторопь. Наверное, никогда в жизни его не качал на руках капитан, и это останется одним из самых ярких воспоминаний на всю оставшуюся жизнь.
   Мотя опустил мужика, отошел от него и с довольным видом посмотрел на результаты своей работы: сейчас Федор Севастьяныч больше напоминал мешок с картошкой: он так же сдулся, потеряв форму, и с трудом дышал, зато болезненное выражение сошло с его лица, он чуть-чуть порозовел.
   - Ну как? Не болит больше? - гордый своей работой, спросил Мотя.
   - Спасибо, товарищ капитан, - прохрипел охранник, потирая спину. - Так точно, не болит.
   - Вот и хорошо. Вольно, солдат. - Мотя по-дружески потрепал его по плечу, отчего тот сначала стушевался, но потом неожиданно выпрямил спину и засиял, как начищенный пятак. - Расскажи-ка ты мне про вашего директора. Какая она? Ничего такая?
   - Вроде ничего... Меня на работу взяла, детишек шпыняет, учителей по струнке заставляет ходить. Как гаркнет командирским тоном, так даже физруки бегут прочь, теряя тапки... Хороший, в общем, директор, сопли не жует, все эти гуманистические заморочки на дух не переносит...
   - А как баба как? - заговорщически подмигнул Мотя.
   Федор Севастьяныч зарделся, как юная девушка перед женихом.
   - Да не тушуйся, Федор Севастьяныч! - хлопнул его по спине Мотя. - Все свои, все всё понимаем... Баба-то она ничего?
   - Ну такая... - охранник взглядом показал, какая именно. - Фигуристая. Все, что надо, на месте.
   - А ворует?
   - Что вы, товарищ капитан, чего ж ей воровать-то? Она ж директор!
   - Федор Севастьяныч, ну чего ты? - поморщился Мотя. - Нормально же общались! Ты вот вроде с виду мужик, директора боишься, как баба какая. Так ворует?
   Мужик немного замялся, раздумывая, нужно ли ему сдавать своего работодателя, но авторитет "товарища капитана" победил даже неизвестную женщину, "не жующую соплей".
   - А то ж! - охранник снова глазами показал, сколько именно ворует директор. - Нынче как без этого прожить? Времена тяжелые, все воруют...
   - Ну понятно. А ты?
   - Обижаете, товарищ капитан! - так искренне возмутился Федор Севастьяныч, что я сразу понял, что ворует. - Да ни в жисть! Я честный человек, лучше руку себе оторву, чем у другого что-нибудь возьму!
   - Федор Севастьяныч, - укоризненно сказал Мотя. - Я тут тебе спину вылечил, старался, а ты опять не договариваешь!
   - Бывало пару раз, - потупился Федор Севастьяныч, - по килограмму картошки из столовой иногда домой уношу, иногда тетради и ручки ничейные - внучке надо. она у меня умница, в школе учится на одни пятерки, - при упоминании внучки его морщинистое лицо просветлело, - казенный "Доместос" несколько раз вынес, это для жены. Да, еще несколько досок и кирпичей взял, которые для ремонта спортзала хотели использовать. Но я честный человек, товарищ капитан, ей-богу! У другого человека ничего не заберу. А это все так: ничейное, казенное, значит, и брать можно. Государство-то, наверное, не обеднеет от нескольких "Доместосов" и пачки тетрадей.
   - Да уж конечно, не обеднеет, - заговорщически подмигнул Мотя. - Сами-то они, те, кто во власти, сколько воруют, да?
   - И не говорите, товарищ капитан! Я, можно сказать, не ворую, а справедливость восстанавливаю! Зарплата-то и пенсия у меня маленькие, все на еду и уходят. И это после военной службы без единого нарекания. Я ведь на ней спину-то и простудил, теперь что ни снег или дождь, так никакого житья с ней нет!
   - А что же на улицы не выходишь, не возмущаешься? Вышел бы к администрации и сказал, мол, так и так, хватит воровать, хватит держать народ за свиней?
   - Как можно, товарищ капитан? Я же не либерал какой-нибудь! Я патриот, люблю свою страну, воду мутить не хочу, президенту как вам и матери доверяю. Думаю, это не президент виноват, куда уж ему за такой огромной страной-то уследить. Вот местные чинуши и пользуются, гребут все, что плохо лежит, себе в карманы, а потом по заграницам разъезжают. А я так, по мелочи... справедливость восстанавливаю...
   Мотя с сострадательно-ироничной улыбкой молча смотрел на охранника. Тому, наверное, стало неловко, или, может быть, он уловил в глазах странного бомжеватого вида "товарища капитана" золотистые искры, и поэтому скромно опустил глаза в пол.
   - Хороший человек ты, Федор Севастьяныч, - наконец задумчиво проговорил Мотя. - Государству на таких, как ты, молиться надо.
   - Спасибо, товарищ капитан! - снова зарделся мужик.
   Мотя сверкнул глазами, но ничего не ответил. Между тем Федор Севастьяныч совсем осмелел и осторожно подал голос:
   - Товарищ капитан, могу я спросить?
   - Валяй, - милостиво махнул рукой Мотя.
   - Почему... - немного робея, начал охранник, - почему вы в таком виде к нам пришли? Если бы в кителе, я бы сразу пустил, без вопросов.
   - Я тут инкогнито, - тут же ответил ангел. - Какая же это проверка, если все о ней знают? Я маскируюсь под бомжа, хожу по школам, проверяю системы пожаротушения. И знал бы ты, Федор Севастьяныч, ни в одной школе еще систему не одобрил: то огнетушителя нет, по запасный выход на замок закрыт, а ключ потеряли, то еще что-нибудь.
   - Понимаю, товарищ капитан, - согласно закивал мужик. - В нашем районе ни одной школы нормальной, кроме нашей, нет.
   - А в сорок пятой школе десятиклассники вообще в кабинетах в раскрытые окна курят...
   - Да, в сорок пятой одни лоботрясы учатся. И охранник там у них, говорят, наркоман и водку пьет прямо на работе. Мы-то уж, - скромно добавил Федор Севастьяныч, - таким тут точно не занимаемся.
   - Вот что, Федор Севастьяныч, ты бы проводил нас на второй этаж? Нам только проверить. Тут специалист из Москвы приехал, - он показал пальцем на меня, - хочет разобраться с противопожарным состоянием школ.
   Я слегка растерялся, но, поддерживая легенду Моти, кивнул. Федор Севастьяныч посмотрел на меня и как будто увидел в первый раз: тут же согнулся в легком поклоне и суетливо закивал:
   - Конечно-конечно, товарищ капитан! Даже не думал, что у нас сегодня будут такие высокие гости. Как вас по имени-отчеству? - обратился он ко мне.
   От неожиданности я подавился собственной слюной и закашлялся до слез в глазах.
   - Писатель он, - ответил Мотя за меня, одновременно хлопая по спине своей огромной лапищей, так что меня мотало из стороны в сторону. - Писатель Иваныч, специалист из Москвы.
   - Очень приятно, Писатель Иваныч, - Федор Севастьяныч подал мне руку, но я не смог ее пожать, потому что зашелся в кашле и отбивался от ладони Моти. Охранник вопросительно посмотрел на ангела, а тот наклонился и доверительно прошептал ему на ухо:
   - Болеет он. Недавно только диагноз поставили: выпадение мозга в кишечник вследствие его больших размеров. Тяжелая болезнь: мозг слишком большой, в черепную коробку не помещается, поэтому организму приходится выводить его... ну ты понимаешь, - Мотя руками показал, как именно, - естественным образом.
   - О-о! - в священном ужасе протянул Федор Севастьяныч. - Тяжело, наверно?
   - Очень! - грустно откликнулся Мотя. - Буквально каждый день мозг из задницы выковыривает.
   Я возмущенно захрипел, пытаясь сказать, что нет у меня никакой болезни, но сильный кашель все еще рвался наружу. так что заболело горло.
   - Что ж, ладно, - все еще с опаской смотря на меня, сказал Федор Севастьяныч. - Товарищ капитан, Писатель Иваныч, давайте я вас на второй этаж провожу, а вы там уж сами решите, что посмотреть и что проинспектировать.
   Мотя кивнул, я выдал утвердительный хрип, и Федор Севастьяныч первым пошел вверх по лестницам на второй этаж, а мы - мерзко хихикающий Мотя и все еще отчаянно кашляющий я - поднялись за ним следом.
   - У нас хорошая школа, - говорил Федор Севастьяныч, и в его голосе была слышна гордость, - детишки, хоть и хулиганы, но умные, хорошо учатся, в туалетах не курят, олимпиады выигрывают. Ремонт вот недавно сделали - все за счет родителей! - и снова он гордо посмотрел на нас. - Соседняя школа все у государства деньги клянчит: то на ремонт, то на учебники, то на еду, - а мы все сами, сами. Поэтому нас так в городе и любят - что не сопли месим, а работаем. Мне, опять же, зарплату хорошую выделили, Петрович из сорок пятой о такой даже не мечтает. Да и что ему, водку пить можно, деньги платят - и то хорошо. А что там с детишками, кто зашел в школу - ему уж все равно. Я никогда до такого не опускался, - снова скромно добавил он.
   - Здесь у нас актовый зал, - продолжил Федор Севастьяныч, - показывая рукой вправо на двойные фанерные двери, обведенные по краю косяка ярко-желтой монтажной пеной, - недавно ремонт сделали, теперь двери не хлопают. Там кабинет труда для девочек, швейные машинки, есть даже одна электрическая. Тут кабинет истории. Туда карту новую недавно купили, на всю стену, компьютер и экран... Вообще, историю я уважаю, иногда даже на уроках сижу с детишками...
   Не слушая болтовню охранника, я шел по знакомому с детства коридору, слушая, как потертый линолеум, на котором я оставил столько черных разводов от своих сапог, когда бегал по коридорам с одноклассниками, приятно поскрипывает. Вдыхая школьный запах учебников, картофельных ватрушек и герани, как будто впитавшийся в самые стены, я чувствовал, как оживает мое прошлое. Здесь, около этого подоконника, я грелся зимой, когда по коридорам гуляли ледяные сквозняки, потому что мне казалось, что тут самая теплая батарея. В актовом зале я впервые вышел на сцену читать стих и потом решил, что больше ноги моей на ней не будет. По этой лестнице после второго урока мы неслись вниз в столовку, чтобы занять место получше, ухватить ложку поновее и ватрушку помягче. Там, около кабинета биологии, с упавшим сердцем я украдкой наблюдал, как моя одноклассница обнимается на подоконнике со тупым спортсменом из старшего класса. Около кабинета химии я лихорадочно списывал у друга-отличника домашнее задание по органическим реакциям, которые я не понимал и которые мне были совсем не интересны. В медпункте, находившемся между кабинетом русского языка и биологии, в классе 7 я прискакал на одной ноге, когда растянул связки на физкультуре. Вон там находится библиотека, где я брал книги не только на уроки литературы.
   На первый взгляд, здесь многое изменилось: краска на стенах, новые пластмассовые стеклопакеты, разные тематические уголки... Но, присмотревшись внимательнее, я осознал: под всеми этими изменениями, как под луковой шелухой, отчетливо проступала та самая школа, оставившая после себя так много воспоминаний и незаживающих шрамов. Изменившись в мелочах, она не изменилась по сути, и Федор Севастьяныч, словно один из органов этого живого тела, знакомый до мельчайших черт и жестов, хотя я его никогда до этого не встречал, был доказательством этого.
   Под громкие разглагольствования охранника о том, что современное поколение не знает своего прошлого, мы прошли мимо кабинета истории, дверь в который была слегка приоткрыта. Не удержавшись, я бросил быстрый взгляд внутрь. Ничего особенного, те же старые парты, шкафы с историческими книгами, плакат с изображением всех представителей династии Романовых. Но тут я прошел взглядом до доски и замер как вкопанный, как будто наткнулся на невидимое препятствие. Там перед классом стояла женщина лет сорока с темными волнистыми волосами, собранными в пучок. Она прятала глаза в очках, от которых отражался свет ламп, и я не мог рассмотреть их. Но что-то в чертах ее лица, в слегка суетливых движениях было таким знакомым, что меня прошиб пот. Неужели это она? Но этого не может быть, ведь она тогда ушла из школы навсегда. Я зачарованно смотрел на женщину, забыв обо всем на свете, когда неожиданно Мотя подлетел ко мне и саданул своей лапищей по моему плечу:
   - Эй, писака, ты чего?
   - Я... - женщина продолжала что-то говорить перед школьниками, и я засомневался: это, конечно же, не может она. - Н-ничего... Показалось, наверное...
   - Когда кажется, знаешь, что делать надо? - ехидно заметил ангел.
   - Знаю, - со вздохом ответил я, отворачиваясь от учительницы, - креститься.
   - Можешь начинать.
   - Только после тебя.
   Пока мы лениво перекидывались бессмысленными остротами, Федор Севастьяныч довел нас до дальнего кабинета, расположенного в углу. Я безошибочно узнал его: он был под номером двадцать один, и на белой с потертостями двери висела золотистая табличка, гласившая, что это кабинет русского языка и литературы. Сколько времени я провел в нем, на протяжении двух лет готовясь к ЕГЭ по русскому и литературе, до выпученных глаз запуганный постоянными со всех сторон увещеваниями учителей, обещавших, что если мы не сдадим этот чертов экзамен, то жизнь наша кончена, знает, наверное, один только Бог. Я слегка притормозил перед дверью, ощущая смешанные чувства: с одной стороны, мне было интересно, как изменился этот кабинет, в котором я в свою последнюю весну в школе, кажется, дневал и ночевал; с другой стороны, я хотел забыть как страшный сон "лучшие" свои выступления, мучающие мою совесть до сих пор и связанные именно с этим кабинетом.
   - Зачем мы сюда пришли? - настороженно спросил я.
   - Так как же? - удивленно вскинулся Федор Севастьяныч. - Вам же к директору надо?
   - Нам надо к директору? - Мотя вопросительно посмотрел на меня.
   - Э... Я не знаю... - растерянно ответил я, сбитый с толку.
   Я посмотрел на Мотю, пытаясь понять, что мы вообще здесь делаем. Но его лицо было непроницаемым, и лишь смеющимися глазами он просил подыграть ему. Конечно, ему смешно, а мне... Я не знал нынешнего директора школы, когда учился я, им был невысокий круглый, похожий на воздушный шар, мужичок, Сергей Васильевич, который всегда говорил с нами с придыханием и нелепой восторженностью. Улететь в небо, надувшись от радости и энтузиазма, ему мешала завуч по учебной работе, суровая худощавая дама, с неизменным тугим узлом седоватых волос и сером брючном костюме - учительница английского языка Анна Петровна. Я бы даже подумал, что именно она и стала новым директором после ухода Сергея Васильевича. Но описание охранника совсем под нее не подходило: Анна Петровна была тонкой, прямой и высокой, как жердь, и скорее проглотила бы все учебники английского языка вместе с рабочими тетрадями, чем позволила бы себе украсть хотя бы рубль. По крайней мере, такой я ее запомнил. Кто же теперь стал директором? Может быть, позвали откуда-то со стороны?
   Приободренный, я решил продолжить спектакль Моти: в конце концов, театрал я или нет? Как давно я уже не играл роль, которая так сильно отличается от моей? Лет пять, может быть? К тому же, кажется, я ничем не рискую, так почему бы не попробовать?
   - Да, Федор Севастьяныч, пожалуй, нам надо поговорить с вашим директором. Ваша проводка действительно вызывает большие сомнения, - и я с важным видом махнул рукой в угол, в котором проводки не было вообще.
   - Ну, Федя, ты слышал нашего главного, - смиренно сказал Мотя. - Все, что он вещает, для таких простых людей, как ты и я, - закон. Веди нас к директору.
   Федор Севастьяныч понимающе кивнул. Он подошел к двери и осторожно, как скребущаяся в подвале мышь, постучал в нее. Ничего не случилось, и через несколько секунд он постучал еще сильнее.
   - Да-да, войдите, - раздался мелодичный женский голос, и Федор Севастьяныч, кивнув нам, бочком проскользнул через приоткрытую дверь. Мы двинулись за ним.
   Мы зашли в кабинет, и на нас с любопытством уставилось шестнадцать пар глаз: школьники, по виду десятиклассники, оторвались от учебников, одна девочка так и замерла с поднятой рукой, и в едином порыве повернулись к нам. Они сидели за теми же партами с неудобными и твердыми скамьями, что когда-то и наш класс. Я жадным взглядом прошелся по всему кабинету, пытаясь воскресить в памяти образ того, старого кабинета. На самом деле, он изменился, но совсем немного: стены были выкрашены в приятный зелено-голубой цвет - тогда он был розовым, цвета упитанного молочного поросенка. Шифоновые шторы под цвет стен мягко колыхнулись, когда открылась дверь, и по кабинету пронесся сквозняк, взметнув страницы учебников и тетрадей. На окнах, так же, как и десять лет назад, в неимоверном количестве стояли комнатные растения всех мастей: были тут и кактусы, и ненавистные мне до глубины души герани, и еще какие-то цветы, листьями похожие на петрушку. Я припомнил, как наша класска делила нас на пары и заставляла дежурить: подметать и мыть пол, вытирать насухо доску. Но самым нелюбимым для нас были они - цветы. Казалось, для того чтобы полить цветы много труда не надо, но горшков, стоящих в три ряда на каждом из трех подоконников, а также на всех горизонтальных поверхностях, было так много, что приходилось раз десять бегать в туалет на первом этаже, чтобы набрать воду в бутылки. Я передернулся, с омерзением смотря на цветущие герани, и не заметил, как во главе класса из-за стола встала учительница и обратилась к нам.
   - Что такое, Федор Севастьяныч? - пропела она мелодичным голосом, и мое тело, вспомнив его раньше меня, ощерилось и задрожало.
   - Елена Константиновна, - робко заговорил охранник, суетливо теребя в руках неизвестно откуда появившуюся там черную вязаную шапку-балаклаву. - Тут вот пришли люди... Оттуда, - он со значение показал указательным пальцем наверх, - пожарную систему проверять. Сказали, привести к вам.
   - Ах, вот оно что, - Елена Константиновна близоруко сощурилась, пытаясь рассмотреть нас сквозь стекла своих очков в золотистой с искусственными камнями оправе. - Хорошо-хорошо... Но, молодые люди, у меня сейчас урок, еще минут двадцать, не угодно ли вам подождать в учительской?
   Я безжизненно замер, ощущая в груди страшную сосущую пустоту. Голосовые связки отказались повиноваться, и я выдавил еле слышный хрип. Мотя посмотрел на меня и, убедившись, что из меня парламентер никакой, смело вышел вперед.
   - Ничего-ничего, Елена Константиновна, - он улыбнулся и галантно поклонился ей. - Мы можем и тут посидеть. Если, конечно, не потревожим вас.
   - Ради Бога, конечно, - так же вежливо и светло улыбнулась Елена Константиновна и, тряхнув своим пышным телом, легко, как бабочка, упорхнула к доске, продолжая о чем-то рассказывать школьникам.
   Мотя восхищенно присвистнул, глядя на Елену Константиновну. Та, кажется, этого не услышала, но почему-то широко улыбнулась и расправила плечи, выставляя и так не маленькую грудь вперед. Мотя, довольный собой, хмыкнул, проворно проскользнул между рядами и сел на предпоследнюю парту. С одобрением наблюдая за пышной учительницей, он даже не заметил, что я так и остался стоять на месте. Или, может быть, заметил, но не подал виду.
   Я замер, как вкопанный, всматриваясь в знакомые черты лица учительницы, боясь поверить собственным глазам, и от волнения не мог даже дышать. В лицо тут же бросилась краска жгучего стыда, досады и раздражения. Неужели она до сих пор преподает? Почему я без мучительной ненависти к себе не могу вспомнить те страшные школьные дни, а она осталась учить других детей, как будто ничего не произошло? Я тут же ощутил металлический запах цветущих гераней в ее кабинете завуча по воспитательной работе и передернулся от отвращения. Когда охранник говорил о директоре, мне и в голову не могу прийти, что им окажется моя бывшая учительница по русскому и литературе.
   Мотя украдкой цыкнул на меня, выводя из ступора. Я повернул к нему голову, и увидел, что он сигнализирует мне быстро сесть рядом с ним и не отвлекать своими глупостями от прекрасных видов. Я на цепляющихся друг за друга ногах дошел до парты Моти и сел рядом с ним, не сводя глаз с учительницы. Школьники продолжали с любопытством смотреть на нас, и я вдруг подумал, что мы, наверное, выглядим очень забавно: с одной стороны парты мощный заросший мужик с красным бантиком на вихрах, перебрасывающийся призывными взглядами с их учительницей, а с другой - худой парень, побелевший то ли от страха, то ли от смущения, то ли от проблем с кишечником. Женщине, впрочем, такие внимание польстило, и она, благосклонно улыбаясь, ничего не сказала.
   - Так это... Елена Константиновна, я, наверное, того... Пойду? - неуверенно сказал охранник.
   - Да-да, Федор Севастьяныч, идите, - грудным мелодичным голосом, от которого зашевелились волосы у меня на затылке, проговорила она. - Я вас найду, если что-нибудь понадобится.
   Федор Севастьяныч отвесил неловкий поклон и вышел, аккуратно закрыв за собой дверь. Елена Константиновна еще раз бросила на Мотю кокетливый взгляд и обратилась к школьникам.
   - Ну что, продолжим урок?
   Легкий шумок между ребятами прекратился, они тут же понятливо потянулись к тетрадям, взяли ручки в руки и приготовились писать. Я их прекрасно понимал: когда я учился в школе, Елена Константиновна, хоть и считалась всеобщей любимицей, каким-то необъяснимым образом поддерживала дисциплину в классе. В отличие от той молоденькой исторички, подумал я и снова ощутил, как щеки начали гореть, а в груди разлилось выжигающее внутренности чувство стыда.
   - Так на чем мы остановились? - спросила Елена Константиновна.
   - Мы говорили о теме патриотизма в военной прозе двадцатого века, - подняла руку девочка с двумя косичками с первой парты - по виду отличница. Учительница благосклонно кивнула ей.
   - Так о чем мы говорили? - сказала Елена Константиновна больше десяти лет назад, и я так же, как и эта девочка, поднял руку:
   - О патриотизме в прозе о Великой Отечественной, - сказал я и получил тот же величественный благосклонный кивок ее красивой головы.
   Я покрутил головой и отогнал неприятные воспоминания. Не хочу держать в памяти то, что было на этом уроке и после него.
   - Спасибо, Юля, - грудным голосом проговорила Елена Константиновна и продолжила свой урок.
   - Многие писатели того времени были фронтовиками, все долгие и трудные четыре года провели в землянках и окопах под пулями врага. Константин Симонов был, например, военным корреспондентом, писал о героических подвигах наших солдат на фронте, - говорила она своим проникновенным мелодичным голосом, и каждое слово как будто не залетало в уши, а отпечатывалось прямо в мозгу. - Война оставила огромный след в истории нашей страны. Какие произведения о Великой Отечественной вы знаете?
   - "Звезда"... "Катюша"... "Василий Теркин"... "А зори здесь тихие...", "Прокляты и убиты"... "Судьба человека"... "Жди меня, и я вернусь..." - с готовностью загалдел класс, называя все больше и больше разных произведений. Я не удивился: во время моей учебы Елена Константиновна была лучшей учительницей во всей школе. Не только мы так считали, но и множество чиновников, за шесть лет парадом прошагавших мимо нас с подарками, грамотами и цветами. Она со своим вкрадчивым мелодичным голосом была, без сомнения, очень хорошей учительницей: без проблем доносила материал даже до самых тупых, легко уговаривала прочитать какой-нибудь рассказ даже самых ленивых. Ну а я - впечатлительный мальчик с синдромом отличника, впитавшимся в самую мою суть, - был просто обречен.
   Елена Константиновна снова благосклонно улыбнулась.
   - Очень хорошо, ребята! Давайте запишем в тетради все названия, которые мы только что проговорили.
   Ребята склонились над тетрадями и быстро, без перешептываний и шума, записали названия произведений и их авторов. В голове тут же всплыло воспоминание: точно так же, как трудящиеся пчелки, наш класс, даже те, кто не любил читать и не считал важным тратить время на русскую литературу, благоговейно ловил каждое слово Елены Константиновны. Было ли это действием ее завораживающего голоса и величавой, как у императрицы, улыбки, я не знал, но даже сейчас, после всего, что натворил, я испытал мгновенное желание схватить ручку и начать записывать.
   - Наш народ много преодолел ради Великой победы, - продолжала петь Елена Константиновна. - Люди были готовы отдать самое дорогое, что у них было, для Родины - свою жизнь. Конечно, сейчас вашему поколению, которое дальше телефона и интернета не видит, сложно понять, как можно так сильно любить свою Родину, - она с легким неодобрением посмотрела на девочек на предпоследней парте, которые украдкой вытащили телефон и обсуждали что-то, смотря на его экран и тихо хихикая. Девочки тут же вспыхнули, суетливо запихнули телефон в сумку и продолжили виновато слушать учительницу. Убедившись, что больше никто не отвлекается, Елена Константиновна развила свою мысль дальше:
   - Но именно это и делает из нас достойных людей, именно к этому и надо стремиться - отдать свою жизнь за Родину. Что может значит наша с вами жизнь, если наша Родина-мать в опасности? Вы должны быть как те герои, как Александр Матросов, как Виктор Талалихин, как герои-пионеры Леня Голиков и Валя Котик, которые погибли, но не предали нашу великую страну! - проникновенно вещала Елена Константиновна.
   - Но были, конечно, и другие люди, - драматически понизив голос, продолжила она, - которые ставили свои шкурные интересы выше судьбы Родины. Они думали, что с приходом Гитлера к власти получат привилегии и власть и заживут здесь счастливо и хорошо. Наши великая литература и культура всегда защищали нас от таких людей. Они так и останутся в истории презренными предателями.
   Ребята доверчиво смотрели на свою учительницу снизу вверх, внимательно слушая. Когда-то я точно так же смотрел на нее и верил ее каждому слову. Вдруг ненависть, злая, раздраженная, вскипела во мне, так что пришлось ухватиться за край парты.
   - Какого персонажа, который предал своих, мы можем привести в пример? - участливо спросила Елена Константиновна.
   Класс снова загалдел, и в этом гуле я отчетливо услышал несколько раз произнесенное: "Рыбак".
   - Правильно, молодцы! - торжествующе выдала Елена Константиновна. - Это, конечно же, партизан Коля Рыбак из повести "Сотников" писателя Василя Быкова. Это было вашим домашним заданием. Ну как, прочитали? Понравилось? - Елена Константиновна заговорщически сузила глаза, и этот дружеский тон даже меня заставил расплыться в кривой улыбке и кивнуть. Класс в одном порыве одобрительно загудел.
   - Отлично, молодцы, - похвалила Елена Константиновна. - Как обычно, кто хочет высказаться?
   Руку подняла та самая девочка с косичками, и, судя по тому, что никто не удивился, она делала так постоянно. Как и я когда-то.
   - Давай, Юленька, - Елена Константиновна кивнула ей.
   - Мне очень понравилась повесть, - возбужденно начала девочка. - У писателя очень хороший стиль, и читается легко. Мне понравился Сотников, который так любил свою страну, что согласился идти с Рыбаком, даже когда болел. Мне понравилось, что в конце, перед смертью, он пытался спасти Демчиху и старика-старосту и не думал о себе. Не то что предатель Рыбак.
   - Очень хорошо, Юля. Как всегда, все по полочкам, все правильно, - похвалила Елена Константиновна девочку, и та смущенно зарделась.
   - Очень хорошо, молодой человек, - говорила Елена Константиновна после моего сбивчивого ответа, и я чувствовал, как меня распирает от гордости, ведь я знал, что она - самая умная учительница в школе и ее похвала дорогого стоит. А "пятерки" в четвертях и в году по русскому и литературе казались мне заслуженными медалями на грудь, из-за которых я слегка снисходительно относился к моим одноклассникам, не получившим таких высоких оценок.
   Юля продолжила подобострастно смотреть на Елену Константиновну, как вдруг девочка, сидевшая рядом с ней, шепотом спросила ее о чем-то, и Юля со снисходительностью, которую я легко прочитал, начала ей объяснять.
   Тем временем какой-то мальчик с задней парты, с худым лицом, на котором горели яркие умные глаза, лениво поднял свою тонкую узловатую руку и с некоторым вызовом посмотрел на учительницу.
   - Да, Саша, - так же благодушно обратилась Елена Константиновна к мальчику, но что-то в ее голосе неуловимо поменялось.
   - А я вот думаю, что Рыбак не предатель, - развязным тоном, в котором было больше притворства, чем естественности, заявил Саша.
   - Почему ты так считаешь?
   - Потому что это не из-за него их нашли полицаи. Если бы не Сотников, который с самого начала не должен был идти за продуктами, потому что знал, что болел, никого бы из них не взяли. Сотников, когда вызвался идти, не подумал, что своим кашлем он может подвести всех партизан? А Рыбак все это время его спасал, помогал ему, тащил на себе. А помните, как Сотников хотел, чтобы Рыбак расстрелял старосту, а Рыбак отказался это делать?
   - И что же ты хочешь этим сказать? - чуть прищурив глаза, спросила Елена Константиновна.
   - Я... - показная уверенность мальчика куда-то улетучилась, он неловко заерзал на скамейке, но тем не менее нашел в себе силы договорить: - Я хочу сказать, что Сотников - не такой уж герой, как вы говорите, а Рыбак - не такой уж предатель. Каждый из них сделал что-то хорошее и что-то плохое...
   - Ну что за глупости, - серебристо рассмеялась Елена Константиновна. - Конечно, Рыбак - предатель, а Сотников - герой.
   - Но ведь...
   - Но ведь - что? - ребята этого не замечали, потому что учительница прекрасно себя контролировала, но я почувствовал, как она напряглась от раздражения.
   - Но ведь Сотников хотел, чтобы Рыбак расстрелял того старосту...
   - Что же тут такого? Такое было время, предателей расстреливали, - твердо проговорила Елена Константиновна, всем своим видом показывая, что диалог закончен.
   - Это же плохо - убивать человека! - упрямо продолжил Саша. - Почему вы тогда говорите, что Сотников герой, хотя это именно Рыбак отказался стрелять?
   В классе зашикали, загомонили. Юля с первой парты недовольно посмотрела на Сашу. Елена Константиновна поняла, что теряет класс, и быстро проговорила:
   - Саша, прежде чем говорить такие глупости, надо внимательно прочитать произведение. Вот как Юленька, например.
   - Но я прочитал! - запротестовал Саша. - Я хорошо прочитал! И мне повесть понравилась! Я только не согласен, что...
   - Довольно, - резко сказала учительница, и Саша так и замер с открытым ртом, не сумев закончить. - Итак, Юля - очень хорошо, Саша - очень плохо. Пожалуйста, перед тем, как будете высказывать свое мнение, делайте домашнее задание.
   Саша хотел сказать еще что-то, но девочки, сидящие за партой перед ним, грубо цыкнули на него, и он сдался, опустил руку и безразлично уставился в окно. Елена Константиновна почувствовала, что победила, и с удвоенным энтузиазмом продолжила:
   - Рыбак предал не только своих товарищей, но и всю страну. Давайте вспомним, что писатель говорит о предательстве в конце? Да, Юля?
   - Он говорит, что предательство затягивает, - с готовностью ответила девочка. - Рыбак после того, как столкнул чурбан из-под ног Сотникова, сам хотел повеситься, но не смог - не успел. И понял, что теперь будет предателем до конца своих дней.
   - Хорошо, - одобрительно закивала учительница, - действительно, предательство затягивает, как тонко отметил это писатель. Рыбак, совершив одно предательство, понял, что уже не сможет вернуться к своим, понял, что вся его жизнь загублена.
   - Но ведь он же хотел бежать от полицаев, чтобы продолжать дальше быть партизаном и бить фашистов, - не выдержал Саша. - Он же хотел вернуться...
   - Так, Саша, - угрожающе начала Елена Константиновна, - вот когда ты прочитаешь хорошо и внимательно, мы с тобой обсудим эту повесть. А сейчас еще одно твое замечание - и я ставлю "двойку" в журнал.
   - Но... - начал Саша.
   - "Двойка"?
   Мальчик заколебался. Учительница, рисуясь, взяла ручку и потянулась к журналу, вопросительно взглянув на Сашу. Тот немного помедлил, потом махнул рукой и начал безучастно рисовать что-то в своей тетради.
   - Очень хорошо, - удовлетворенно проговорила учительница, - а теперь продолжим. Предательство затягивает, как верно сказала Юля, поэтому нельзя предавать свою страну. А те, кто это делает, должны нести за это ответственность - ведь это тяжелый грех. Предатели работают против нашей страны, помогают врагам разваливать нашу Родину, поэтому нужно разоблачать их и наказывать. Это долг каждого человека, любящего свою Родину, - проникновенно закончила она, своим мелодичным голосом запечатывая эту истину в мозгу каждого школьника.
   - Ваш долг - защищать Родину и рассказывать о предателях, выводить их на чистую воду, - вкрадчиво повторяла Елена Константиновна почти десять лет назад, а я слушал и представлял себя героем, борющимся против врагов моей любимой Родины.
   Я снова почувствовал, как мои руки начинают дрожать от отвращения и ненависти. Все, начиная от ее медового голоса и заканчивая рюшечками на объемной груди, приводило меня в бешенство, смешанное с горечью и ненавистью к себе. Значит, мало ей меня - ей нужны еще и эти дети? А сколько ребят прошло через ее руки за те десять лет, которых меня не было в школе? Скольким еще людям она сломала разум и здравый смысл так же, как и мне?
   Сгорая от бессильной злобы, я сам не заметил, как поднялся на ноги и сделал пару медленных шагов в сторону учительского стола. Несколько учеников, сидящих на последних партах, в том числе Саша, и Мотя удивленно посмотрели на меня, провожая взглядом. Но Елена Константиновна как будто этого и не заметила: она, звеня своим серебристым, как утренний колокольчик, голосом рассказывала увлеченно внимающим ребятам о том, что нужно делать с предателями. Не знаю, что случилось бы дальше, если бы не громом ворвавшийся в кабинет звонок. От неожиданной трели, впившейся в мозг, я пришел в себя и осознал, что стою в середине класса со странно протянутой рукой. Позади раздалось шиканье - это Мотя, хихикая, упорно подавал мне знаки, чтобы я сел обратно и не портил такое увлекательное времяпрепровождение. Я сморгнул и в смущении, под озадаченные взгляды школьников, сел на место.
   - Ну что, ребята, теперь можете отдохнуть, на следующем уроке продолжим. Я могу опоздать, поэтому, Юленька, ты остаешься за главную. Проследи, чтобы остальные начали читать тридцать четвертый параграф о военной прозе.
   Юля понимающе кивнула и сжала губы так, что я понял, что после перемены она загрызет любого, кто только посмеет вякнуть, что не будет читать. Я перевел взгляд на Сашу и заметил, что тот как-то подозрительно уставился в пол, как будто думал, что таким образом станет невидимым. Но с Еленой Константиновной этот прием никогда не работал - я знал это по своему опыту. Цепким взглядом найдя его среди зашумевших ребят, она громко и раздельно проговорила - чтобы слышали все его одноклассники:
   - А тебе, Саша, на следующем уроке другое задание - начать читать повесть "Сотников" и в конце пересказать мне, чтобы ты знал, что домашнее задание надо делать.
   - Но я же... - забыв о своей тактике стать невидимым, в мгновение вспыхнул мальчик.
   - Никаких возражений! Прочитать, а потом пересказать, - твердо и жестко сказала Елена Константиновна и тут же встала, не давая больше Саше ничего сказать. - Все, ребята, идите на перемену.
   Кабинет тут же потонул в шелесте тетрадных страниц, скрипе отодвигаемых скамеек, радостных возгласах и гуле. Ребята потянулись к выходу, шумно обсуждая, перекрикиваясь, смеясь - беззаботная школьная жизнь во всех ее проявлениях. Саша, как будто ничем не огорченный, присоединился к группе мальчиков, и они, гогоча, выбежали из кабинета и понеслись куда-то по коридору. Через пару минут в кабинете осталось только несколько учеников, бездумно уткнувшихся в свои телефоны. Елена Константиновна обвела взглядом кабинет и, убедившись, что ничьи лишние уши не подслушивают, наконец с лучезарной улыбкой, волнообразно покачивая телесами, подошла к нам.
   - Еще раз добрый день, господа! - вильнула она грудью перед носом Моти. - Вы пожарную инспекцию проводить? Так у нас одна уже была полгода назад...
   - Эта внеплановая, - коротко ответил Мотя, неотрывно смотря намного ниже глаз учительницы.
   - Внеплановая? - удивилась Елена Константиновна, изящно и кокетливо изогнув бровь. - Что-то случилось? Обычно нас о проверках предупреждают...
   Мотя продолжал смотреть все туда же и ничего не ответил, поэтому легенду пришлось поддерживать мне:
   - Случилось ЧП в одной из школ региона. Поэтому мне было поручено проверить все школы на всякий случай.
   - ЧП? - удивленно взмахнула длинными ресницами Елена Константиновна. - Но я ничего об этом не знаю.
   - Это, как бы так сказать попонятнее, секретная информация. О ней нельзя распространяться. Государственное учреждение, много денег выделялось, а пожарная система оказалась никуда не годной. Сейчас разбираемся, а где, собственно деньги. Но об этом никому нельзя распространяться! - тут же нашелся я и заговорщически-строго посмотрел на учительницу.
   - О, конечно-конечно, - понятливо кивнула она. - Будьте уверены, дальше меня не пойдет. Безопасность государства - самое важное.
   Она ненадолго замолчала, а потом осторожно, как кошка мягкой лапой, заговорила с Мотей:
   - Могу я спросить? Почему вы так... экзотически выглядите?
   - В засаде, - снова коротко ответил Мотя, не отводя взгляда.
   - В засаде?
   - В смысле, под прикрытием, - ангел наконец оторвал взгляд от внушительного бюста и посмотрел в ее глаза, тряхнув красным бантиком с медведем. - Чтобы засекретить проверку. В капитанскому мундире не хотел приходить.
   - Ааа... - слегка растерянно протянула Елена Константиновна, но тут же взяла себя в руки и серебристо засмеялась. - Ну что, показать вам школу?
   - Да, будьте так добры, - ответил я.
   Она посмотрела на меня, и вдруг ее глаза подозрительно сузились.
   - А мы с вами, случайно, не знакомы?
   Мое сердце пропустило один удар.
   - Я... Я так не думаю... - черт, и почему голосу надо ломаться именно сейчас?
   Прищурившись, без неловкости, Елена Константиновна внимательно осматривала мое лицо, пока на ее собственном не вспыхнуло вдруг понимание.
   - Это же ты!
   - Н-нет... Вы меня путаете с кем-то... - промямлил я, пряча глаза.
   - Наш местный Чацкий! - с радостной улыбкой выкрикнула Елена Константиновна.
   - Нет! Это не я! - мой панический писк выдал меня с потрохами.
   - Чацкий? - включился в разговор Мотя. - Почему Чацкий?
   Она все-таки меня вспомнила. Я покраснел до кончиков ушей, мечтая, как и десять лет назад, просто провалиться под землю или лопнуть, как воздушный шарик, и больше нигде и никогда не существовать.
   - Любил в детстве очень "Горе от ума", - радостно поведала Елена Константиновна. - Писал стихи, рассказы, даже роман начинал писать с героем по фамилии Чацкий. Один раз дал мне почитать свои записи вместо сочинения. Помню, зачитывала тогда отрывки перед классом, мы много смеялись. Помнишь это, - она весело обратилась ко мне и прочитала по памяти слова, которые, по-видимому, хорошо запомнила, - "Чацкий так любил свою страну, что не хотел создавать семью"? - и залилась счастливым, слегка визгливым смехом. За ней рухнул Мотя.
   - Так прямо и написал? - выдавил Мотя, продолжая хихикать.
   - Да, - ответила Елена Константиновна, - мы с классом долго смеялись. После этого все и стали называть его Чацким.
   Краска сошла с моего лица, и я позеленел, а к горлу подступила тошнота. Я до сих пор помнил это: Елена Константиновна своим мелодичным нежным голосом зачитывает цитаты из моего незаконченного романа под вой и смех одноклассников, а я вижу перед собой только густую пелену, в которой все окружающие предметы теряют очертания и расплываются. После этого я разорвал и выкинул все свои рассказы, а начатый роман - страниц пятьдесят - сжег в ведре на балконе и за несколько лет, до университетской театральной студии, не написал ни строчки.
   - Так значит Чацкий, - через некоторое время, отсмеявшись, выдал Мотя.
   - Так точно, товарищ капитан, - так же смеясь, ответила Елена Константиновна. - Нам так весело еще никогда не было.
   Я замер, не зная, как справиться с тошнотой. Хотелось все бросить и сбежать отсюда. из этого проклятого места, где до сих пор эта учительница имела надо мной какую-то власть, из-за которой я не мог и пошевелиться и только обреченно слушал ее визгливо-серебристый смех.
   - Но вот посмотрите-ка, - она махнула рукой на всего меня от головы до ног. - Тогда мы все его Чацким называли, а сейчас за ум взялся, серьезным чиновником стал, - все тем же заботливым мягким голосом говорила она, но я отчетливо уловил в ее словах нотки зависти, - денег, небось, много получаешь, женился, детей завел, дом купил?
   Я ничего не ответил - боялся, что мой желудок не выдержит, и меня вывернет. Но помощь пришла оттуда, откуда я ее не ждал: перестав хихикать, Мотя добродушно пояснил:
   - Да, куда ж без этого. Как вы и сказали: и дом, и семья, и карьера. Вот, инспектировать свою бывшую школу приехал. Но вот тут вы кое-что проглядели, что-то, что, на мой скромный взгляд, намного важнее, - талант, отмеченный Богом. Ваш Чацкий - отличный писатель, быть может, через несколько сотен лет его произведения будут изучать среди произведений классиков русской литературы.
   - Да? - удивленно откликнулась Елена Константиновна. - Но я ничего такого не слышала. Не видела ни одной книги...
   - За этим дело не встанет. Книги будут, тем более с такими друзьями, как я, - он скромно потупил свою заросшую голову. - Известность, популярность - не так важно, как вам кажется. Главное - талант, который дан Богом.
   - О-о-о... - протянула моя бывшая учительница, не найдя, что сказать.
   - Вы, наверное, гордитесь своим учеником? - подсказал ей Мотя нужные слова.
   - Да-да, конечно... - задумчиво отозвалась Елена Константиновна.
   Но ее растерянность продолжалась недолго. В следующее мгновение уже другим, злобно-угодливым, взглядом она осмотрела меня, как крыса, ищущая брешь в монолитной стене склада с зерном. И нашла.
   - Наш Чацкий с самого детства был очень талантливым мальчиком, - медленно, как будто с предвкушением, начала она. - С какими горящими глазами он приходил ко мне на уроки, с какой жадностью читал книги! Помню, я еще вопроса не успела задать, а он уже тянет руку, буквально из штанов выпрыгивает, чтобы ответить. Знаете, товарищ капитан, ведь у нас, у учителей, очень тяжелая работа. И не работа, строго говоря, а призвание. Нам страна доверяет воспитывать новое поколение, и именно от нас зависит, каким это поколение будет. Без нас, простых учителей, у России не было бы будущего. И такая профессия налагает ответственность. Мы должны научить детей нравственности: объяснить, что такое хорошо и что такое плохо, как правильно и как неправильно поступать. Как быть добрым ко всему окружающему миру. Как, - ее глаза сверкнули, - защитить Родину от врагов и предателей.
   - Тяжелая работа, - согласно кивнул Мотя.
   - Да, но с некоторыми учениками очень легко. Уж не знаю, откуда это берется - из семьи, или из книг, ведь наш Чацкий очень любил читать книги - но у него с детства было правильное понимание нравственности. Всегда он знал, что такое хорошо. а что такое плохо.
   - Да что вы говорите, - поддакнул Мотя.
   - Знаете, у нас такой случай был, который навсегда показал, что наш мальчик будет верным сыном Отечества, - глаза Елены Константиновны начали отливать сталью, а на красивом лице с мягкими чертами появилось змеиное выражение. Я понял, что будет дальше, и сжался. - Он уже в детстве проявил себя как ответственный мальчик. Была у нас в школе молодая учительница истории - только что из института, ветреная, неопытная. Постоянно у нее были проблемы с этим классом - не могла в кулаке его удержать, дисциплина всегда хромала, как ни прохожу мимо кабинета, а там такой шум стоит. Но это было еще полбеды. Оказывается, на занятиях в школе она детям рассказывала о войнах в Афганистане и Чечне, заставляла школьников читать какие-то газетные и журнальные статьи. А еще перед всем классом высказала мнение, что эти войны были не нужны. Я бы об этом и не узнала, но однажды ко мне пришел наш мальчик и все рассказал: от начала и до конца. Сказал, что это его долг перед Родиной и что за такие разговоры надо эту учительницу наказать.
   Елена Константиновна торжествующе посмотрела на меня. Я замер, чувствуя, как к горлу опять подступила тошнота. Всех моих сил, моего опыта, начитанности и ума, моей взрослости и независимости, которыми я так гордился, хватило только на то, чтобы стоять ровно, а не выбежать из класса, как я сделал это тогда, десять лет назад. Некоторое время мы молчали. Потом Мотя ровным голосом спросил:
   - Что же случилось потом?
   - Я сразу пошла к директору. Он у нас сам патриот, много читал о войнах. Услышал все это, возмутился до глубины души. Мы с ним и другими учителями договорились и выдавили эту учительницу из школы - она ушла, не проработав и года. Все благодаря нашему сознательному мальчику Чацкому. Если бы не он, кто знает, до чего бы она там еще договорилась. Что тут скажешь: молодость, неопытность...
   Мотя испытующе посмотрел на меня, а я не смел поднять глаза на него и уставился в пол, чувствуя, как дрожат руки и ноги.
   - Так вот ты какой, олень северный, - тихо проговорил Мотя.
   - Что-что? - переспросила Елена Константиновна, хотя я мог поклясться - прекрасно все услышала.
   - Ничего, - ответил ангел, все еще буравя меня взглядом, - вспомнил, как портрет Ленина рассматривал.
   - А-а... - недоуменно протянула моя бывшая учительница, ничего не поняв, но тут же снова воспряла духом и продолжила: - В общем, наш Чацкий - очень хороший мальчик, неудивительно, что дорос до такого высокого чиновника. Цены таким людям в нашем государстве нет.
   Не выдержав больше, я поднял на нее взгляд, полный ярости и ненависти. Если она хочет меня раздавить, то пусть знает, что я уже не тот наивный и впечатлительный мальчик из интеллигентной семьи, который смотрел ей в рот и ловил каждое слово. Но она не смутилась ни на секунду и встретила мой взгляд притворно сладким и заботливым взглядом скромной, но замечательной учительницы, которая с гордостью и без ожидания какого-либо материального поощрения несет свое призвание по воспитанию будущего поколения России и прививанию ему нравственности. Не знаю, сколько времени мы смотрели друг на друга, но первым сдался я, не сдержавшись под напором ее самоуверенности и моего чувства вины и презрения к самому себе. Я снова спрятал глаза в пол, безразличный ко всему происходящему. Елена Константиновна торжествовала, но мне было уже все равно, как закончится эта встреча.
   Мотя тем временем, верно оценив мое состояние, подошел к учительнице и заискивающе прихватил ее за локоток.
   - Елена Констнатиновна, я вижу, что вы прекрасный учитель и директор, хорошо знаете свое дело, и школа у вас сияет...
   - Ах, ну что вы, - кокетливо поправила она выбившуюся из прически жгуче-черную прядку густых волос. - Это всего лишь моя работа.
   Опустошенный и разбитый, я тем не менее автоматически отметил, что при разговоре с Мотей, ее лицо стало мягким и приятным - человеку с таким лицом и таким голосом будут доверять не только дети, но и взрослые. Я горько выдохнул. Именно это мягкое лицо, мелодичный голос очаровали меня в пятом классе, и это мое восхищение и безмерное уважение протянулось до десятого класса. Сейчас при взгляде на меня за этим лицом с бархатной кожей проступало нечто звериное.
   - Так может мы не будем вас отвлекать? - вежливо спросил Мотя. - Тем более у вас вот-вот урок начнется. Мы тут сами погуляем, посмотрим, никому не помешаем.
   - Ну что вы, - ответила Елена Константиновна, - вы мне совсем не мешаете.
   - Но я настаиваю, - галантно возразил Мотя. - Негоже такой красивой женщине бегать по подвалам.
   Елена Константиновна серебристо хихикнула.
   - Ну если так, то хорошо.
   Мотя заискивающе улыбнулся и поцеловал ее руку, глядя на нее исподлобья. Елена Константиновна мило засмущалась, ее щеки предательски заалели. Ангел напоследок поклонился ей и, все также сладострастно улыбаясь, схватил меня за плечо и потащил из кабинета. За нами снова раздался нежный серебристый смешок, заставивший Мотю одобрительно хмыкнуть. Под дверями кабинета столпился весь класс, ребятам так и не терпелось зайти внутрь, но, по-видимому, вышколенные своей учительницей, они не рискнули прерывать ее разговор с важными чиновниками. Когда мы вышли, Юля робко спросила у меня:
   - Извините, нам можно зайти в класс?
   Я заторможенно посмотрел на нее, вопрос даже не отразился в моем запутавшемся сознании, поэтому и здесь пришлось отвечать ангелу.
   - А ну быстро в класс! - сурово крикнул он, и ребятню как ветром сдуло: лишь со свистом захлопнулась за ними дверь. Мы снова оказались в пустом коридоре. Тишина его с неожиданной силой навалилась на меня, и я пошатнулся.
   - Стоять, писака, - подхватил меня за руку Мотя, - в обморок будешь падать на улице.
   В его голосе не было осуждения, и я, сам до конца в это не веря, благодарно посмотрел на него. Ангел подтащил меня к стене и насильно усадил на подоконник. Я безвольно сел и уставился в пол, чувствуя, как все внутри горит от боли вины и презрения к самому себе. Сколько лет я боролся с этими мыслями и думал, что уже преодолел их. Думал, что все это уже в прошлом, что сейчас я - совсем не тот, что был раньше, что я писатель, а не доносчик, но стоило один раз прийти в школу, и все стены, старательно возводимые мной вокруг этой единственной, год за годом, день за днем уничтожающей самое мое сознание правды, рухнули, словно были сделаны и бумаги. Столько лет я старался закрывать глаза на правду, но теперь я должен был честно ответить на этот вопрос - кто я такой.
   - Ты доносчик, - безжалостно ответил на мой незаданный вопрос Мотя. - Ты донес на другого человека, и значит, ты доносчик. Это честный ответ на твой вопрос.
   Каждое его слово как будто оставляло огромную болезненную царапину на сердце, но я знал, что он прав. Поэтому просто склонил голову и слушал.
   - А еще ты - талантливый писатель, - неожиданно проговорил Мотя. - Писатель, чей талант дарован ему Богом. И это тоже ответ на твой вопрос.
   Мне показалось, что я ослышался, и поэтому я с недоверием поднял взгляд на Мотю. Тот уже улыбался, причем не ехидно, а тепло и по-дружески.
   - Еще ты, в общем, неплохой человек, правда, слегка тугодум. Наивный - до сих пор правду принять не можешь. Глупый - в определенных ситуациях. В других - очень умный и здравомыслящий. Пойми, писака, - тяжело вздохнул Мотя, - все вы разные, и вас нельзя определить набором определенных качеств. Каждый из вас - такая сложная загадка, на разгадку которой не хватит и всей жизни. Такими вас создал Бог и такими я вас когда-то полюбил. Только потом я понял, чего стоит эта ваша сложность, неординарность и нелинейность, ваша воля к жизни. С одной стороны - непередаваемые чувства, эмоции и ощущения, которые мы, ангелы, никогда почувствовать не сможем, с другой - непрекращающаяся боль, которую вы же сами себе и создаете. Каждый человек может ошибаться, как однажды ошибся и ты. Ошибается и твоя учительница, давя тебе на больное место и стараясь растоптать. Другое дело - что потом человек будет с этой ошибкой делать - постарается ее забыть, закрыть на нее глаза, сделать виноватым другого и попытаться ее исправить. Ты хороший человек - уже просто потому что так долго чувствуешь вину. Но ты должен помнить: с любой виной всегда приходит ответственность, а это - именно то, что отличает вас от животных - ваш свободный выбор. Когда-то ты совершил ошибку - теперь отвечай за нее, не опуская плеч. Ведь это был твой выбор - и твоя ноша.
   Я благодарно посмотрел на Мотю. На душе стало чуть легче, как будто в непроглядной тьме вины вдруг забрезжил тоненький луч света. Перебарывая себя, я несколько раз, с болью, глубоко вдохнул и выдохнул, успокаиваясь. Прошло еще несколько минут, когда я наконец смог еле слышно выдавить:
   - Спасибо.
   - Пустяки, - отмахнулся Мотя. - Ну что, идем дальше?
   Я кивнул. Ангел протянул мне руку, вытягивая из моей темноты, и я с готовностью ухватился за нее. В молчании мы пошли вперед, и наши шаги по мягкому, местами обесцветившемуся и рваному линолеуму, гулко отдавались в коридоре. Одна из дверей - я прекрасно знал, какой это кабинет - кабинет истории - была приоткрыта. Я автоматически заглянул туда и снова увидел ту самую женщину в очках и с волнистыми волосами, собранными в пучок. Она, слегка суетливо жестикулируя, увлеченно рассказывала что-то малышам, по виду пятиклассникам, и не обратила на нас никакого внимания. Почему-то совсем не удивившись, я узнал в ней ту самую молодую историчку. Я не стал задаваться вопросом, что она делает здесь, лишь замер около открытого кабинета, невольно подмечая знакомые движения, слова, грубый колючий голос, совсем не похожий на мягкий голос Елены Константиновны. Это точно была она - но сейчас она была намного увереннее, взрослее, сильнее, опытнее. Вдруг она прямо посмотрела на меня и светло улыбнулась, как будто бы спрашивая, что я хотел. Я лишь отрицательно покачал головой и, дойдя до конца коридора, быстро сбежал по лестнице. Через несколько секунд меня догнал шедший вальяжной походкой Мотя. Он ничего не спросил и не сказал, но я чувствовал, что он все знает.
   - Я просто не смог... - рваным голосом выдавил я. - Не смог извиниться... Не нашел слов...
   - Значит, еще не время, - просто ответил Мотя. - Когда оно придет, нужные слова появятся сами.
   Я снова благодарно посмотрел на ангела и подумал, что, если бы не он, я бы не пережил этого визита. Не сговариваясь, мы вместе спустились по лестнице на первый этаж, вышли в холл и, собираясь выходить, около турникетов увидели мирно храпящего рядом с монитором для видеонаблюдения Федора Севастьяныча.
   Мотя некоторое время с отеческим добродушием смотрел на охранника, а потом неожиданно гаркнул ему прямо в ухо:
   - Полундра, Федя!
   Охранник проснулся, вскочил со стула и диким взглядом заметался по вестибюлю:
   - А?! Что?! Пожар? Теракт? Кого спасать? Где огнетушитель?
   - Спокойно, Федя, пожара нет, - Мотя твердо взял его за плечо и усадил обратно в кресло.
   - А, это вы, товарищ капитан! - возбужденно проверещал Федор Севастьяныч. - А я, знаете, сижу тут, слежу во все глаза, чтоб никто лишний к детишкам в школу не проскользнул, а тут вы... От неожиданности подпрыгнул.
   - Во все бы школы таких преданных своей работе людей, - снова похлопал Мотя охранника по плечу, - цены бы таким школам не было.
   Федор раскраснелся от похвалы, не найдя, что сказать.
   - Так, Федор Севастьяныч, мы пойдем, наверно, - продолжил Мотя. - Проводку мы у вас посмотрели, в отличном состоянии, не то что в сорок пятой школе, - после этих слов охранник гордо приосанился.
   - А директор у вас - уух, кровь с молоком, - протянул Мотя, и Федор Севастьяныч снова согласно закивал. - Хорошо тут у вас, как будто в свою родную школу вернулся, да только работать надо.
   - А вы еще к нам заходите, товарищ капитан, - гостеприимно ответил охранник. - Мы вам и вашим друзьям оттуда - он почему-то опять показал пальцем наверх, - всегда рады будем.
   - Загляну как-нибудь, - благосклонно кивнул Мотя. - Включай свою шайтан-машину, Федя, пропусти нас.
   Федор суетливо подбежал к столу и нажал какую-то кнопку. Красный крестик на турникете перешел в зеленую стрелку, и мы с Мотей благополучно перешли через него к площадке для переодевания сменки, окруженной маленькими жесткими скамейками.
   - Ну, до свиданья, Федор Севастьяныч, не поминай лихом.
   - До свиданья, товарищ капитан, - охранник по очереди крепок пожал руку сначала мне, потом Моте, и мы вышли на улицу, закрыв за собой деревянный двери и оставив бедного Федора Севастьяныча с заискивающе-взволнованным выражением лица.
   Пройдя в молчании школьный двор, мы снова вышли на дорогу, с одной стороны которой грибом на поляне торчала обшарпанная остановка с разбитыми стеклами.
   - Куда теперь? - спросил я.
   Мотя неопределенно махнул рукой вниз.
   - Что там?
   - Там - развязка, - ответил Мотя.
   - Что? она же далеко! До нее топать несколько километров! - воскликнул я. Там, ниже по улице действительно было развязка, но идти до нее очень не хотелось.
   - Но Мотя лишь пожал плечами и первым пошел вперед. Я, больше ничего не спрашивая, поплелся следом.

Глава 7. Насилие

   Мы шли по тротуару вниз, впереди ангел, я - за ним, понурив голову. Под ногами с приятным успокаивающим шуршанием скрипела изморозь и редкий слежавшийся снег. По дороге мимо нас равнодушно проносились разноцветные машины, пропадая из виду где-то внизу. Редкие прохожие с удивлением смотрели на нас, отдельно останавливая взгляд на Моте и его болтающемся в такт красном трогательном бантике.
   - Теперь ты будешь презирать меня? - не выдержав больше тяжелого молчания, пробурчал я, не рискуя поднять голову.
   - Нет, не буду, - просто ответил Мотя, беззаботно рассматривая ворон на березе перед нами.
   - Почему? - спросил я, в тайне всем сердцем желая и одновременно страшась услышать, что мой поступок не был таким уж и ужасным.
   - Твой поступок был ужасным, - оборвал все мои сомнения Мотя. - Ты доносчик и стукач. Из-за тебя хороший человек потерял работу.
   - Но... Я видел, она все еще работает там... - попытался оправдаться я, испытывая теперь уже отвращение к самому себе.
   - Твоя историчка работает там, потому что у нее не было выбора. У нее больная мать, отца нет, денег на лечение и на жизнь брать неоткуда. Она бы никогда не вернулась в школу, откуда ее прогнали с таким презрением, если бы не нужда. В первые дни она ненавидела свою работу всеми фибрами души. Но через пять лет смирилась и теперь работает там скорее по привычке. Когда она узнала, что это именно ты - один из ее лучших учеников - донес Елене Константиновне, у нее началась долгая депрессия. Сейчас ты, наверное, понимаешь, что такой удар тяжелее всего получить не от коллег и руководства, не от родителей, а именно от учеников. Победив депрессию, она переосмыслила свою жизнь и что-то, что выделяло ее среди других учительниц, сломалось. Теперь она немногим отличается от других: не любит свою работу, с осторожностью относится к детям и предпочтет остаться в стороне, только бы не выдать собственных чувств.
   Я промолчал, чувствуя, как внутри медленно образуется пустота.
   - Мне жаль, - пробормотал я срывающимся голосом. - Мне так жаль... Прости меня.
   - Ты донес не на меня, а значит, не у меня и просить прощения. Твоя жалость ничему уже не поможет, но, если когда-нибудь придет время, ты соберешься с силами и извинишься, - может быть тогда она почувствует облегчение. Но все это - совсем не мое дело.
   - Разве ты не должен наказать меня за злой умысел?
   - Даже если я начну сейчас вырывать тебе ногти без анестезии, тяжелее, чем ты сам себя, я тебя не накажу. Так уж интересно устроил Отец: ответственность, которую вы несете, в сто крат тяжелее сделанного вами зла.
   - Это правда? - с надеждой посмотрел я на Мотю: почти физическое страдание доставляла мысль, что я из-за своей глупости и слабости сломал другого человека и растоптал его мечты, и убеждение, что мне сейчас хуже, приносило небольшое облегчение.
   - Сейчас тебе плохо - настолько, что ты готов снять свою голову, только чтоб не думать об этом. Так что да, сейчас тебе хуже.
   - И это работает так всегда?
   - Всегда.
   - Без исключений?
   - Без исключений.
   Я наконец смог выдохнуть нормально - впервые, как мы вышли из школы.
   - Я попрошу прощения. Как только найду слова...
   - Не сомневаюсь, писака, - легкомысленно ответил Мотя. - Уж твои слова, наверное, впору будет записывать на скрижали.
   Я ничего не ответил. Некоторое время мы снова шли в молчании.
   - Тогда зачем ты здесь? - решился наконец я задать вопрос, волнующий меня уже некоторое время. - Ты не наказываешь меня, не читаешь мне мораль и нотаций, не судишь и не передаешь божественные вести. Зачем?
   - Я же говорил - отвести тебя в Ад...
   - Но в Ад мы так и не попали, - быстро перебил его я. - Мы, кажется, осмотрели уже всю главную улицу моего города, спускаемся все ниже и ниже, а к Аду не приблизились ни на йоту. Знаешь, что мне кажется?
   - Что? - совершенно не смутясь, спросил Мотя.
   - Что ты от меня что-то скрываешь. Что здесь у тебя есть какое-то дело, которое не дает тебе покоя. Это как-то связано с той девушкой в пуховике в церкви и автобусе и с твоим бантиком на голове. Я прав?
   - Ты хочешь сказать, что я, ангел воинства Божьего, нарушая его приказ и по своей воле не веду тебя в Ад? - деланно возмутился Мотя.
   - Но ведь ты не просто ангел? - высказал я свое главное предположение.
   - И кто же я, по-твоему? - ехидно спросил Мотя.
   - Ты - Сияющий.
   - Может быть, ты еще знаешь, что это значит?
   Я посверлил его глазами, но потом стыдливо опустил взгляд - он был прав, я не знал, что это значит.
   Мотя хмыкнул, а потом заговорил:
   - Ты, писака, конечно, иногда тугодум, но сейчас построил интересную теорию. Вот только жаль тебя огорчать: я обычный ангел дождя по имени Матариил и пришел к тебе по поручению Отца. То, что мы еще не в Аду, зависит не от меня, а от бюрократии наверху. У них, знаешь ли, пока одну бумажку из кабинета в кабинет несут на согласование и подпись, тут у вас тысячелетия проходят.
   - Так значит, я ошибаюсь?
   - Да, писака, ошибаешься.
   - А Сияющий умеет лгать?
   Мотя прищурился и внимательно посмотрел на меня, ничего не ответив. Он крякнул, спускаясь с бордюра и переходя смежную дорогу без пешеходного перехода. Я вздохнул, подумав, что никогда не узнаю правды от Моти, и пошел за ним, вытягивая руку в извиняющемся жесте перед возмущенными водителями, разразившимися резкими гудками.
   Мы вышли на широкий шестиполосный мост с тротуаром по двум сторонам дороги. Под нами текла не очень широкая речушка, разделяющая город на две части. Она была неглубокой, зеленой и грязной - летом, в жару, тут невозможно было ходить из-за противного запаха гниющей рыбы, зато зимой и весной, когда река находилась еще подо льдом, а весь мусор - под шапками снега, речной овраг выглядел даже красиво: огромные ветви тополей и ив, как заботливые руки, прятали его красоту от автомобилистов, и раскрывали только перед редкими пешеходами.
   Я помнил этот мост разным: и в строгом черно-белом одеянии отбойников, и в разноцветных праздничных флагах, и просто серым и грязным в холодные ноябрьские бесснежные дни. Сейчас он тоже пестрел красными, голубыми и белыми флагами, которые не успели снять с 8 марта.
   Мотя остановился в середине моста и облокотился на перила, смотря вниз, на скованную тонким льдом речку. Я подошел к нему и встал рядом, не имея даже намека на поэтическое настроение, необходимое для того, чтобы любоваться заросшим оврагом.
   - Почему мне кажется, что ты меня обманываешь? Все мои внутренности мне почти кричат, чтобы я тебе не верил.
   - Может быть, ты путаешь это чувство с чем-то другим? - пожал плечами Мотя. - Например, с запором?
   - Ничего я не пу... - обиженно начал я и вдруг осекся.
   Раздался жуткий, пробирающий до мурашек скрип тормозов, и почти сразу - оглушающий гудок. Я тут же повернулся туда, почему-то рукой заталкивая Мотю себе за спину, и тут же понял, в чем дело. Несмотря на то, что это был самый широкий мост в моем городе - по три полосы в каждую из сторон - впереди был перекресток, из-за которого в часы пик с одной стороны постоянно возникала пробка на пятнадцать-двадцать машин. С другой стороны пробок не было, так как ближайший перекресток находился в полутора километрах отсюда, поэтому поток с той стороны не испытывал никаких трудностей, и часто машины неслись вперед на высокой скорости. Так вышло и сейчас: яркий оранжевый бензовоз выехал из-за поворота и, перестроившись в крайнюю левую полосу, быстро набрал скорость. С другой стороны на встречку выехал массивный черный джип, которому, по-видимому, надоело стоять в пробке. Как в замедленной съемке я увидел искаженное ужасом лицо водителя бензовоза, отчаянно давящего на тормоз. Но это не помогло, и две машины столкнулись почти влобовую. С жутким скрежетом прогнулся кузов джипа, сам он отлетел в сторону, задевая пару других машин. Бензовоз резко развернулся и, неуправляемый, понесся на тротуар - туда, где стояли я и Мотя. Не имея возможности выдохнуть и застыв от страха, я смотрел, как на меня, как в каком-то плохом фильме, надвигается несколько тонн оранжевого металла. Снова раздался мозгодробительный скрежет, что-то огромное закрыло солнце, меня, как прутик, подхватил какой-то вихрь, и я, уже ничего не чувствуя, отключился.
  
   Просыпался я медленно, урывками, то ощущая себя в трезвом уме и здоровой памяти, то снова погружаясь в сны один ненормальнее другого - что-то про оранжевые бензовозы и черные тонированные джипы. Когда пелена сонной мути спадала, я чувствовал, как саднит лоб, как будто по нему прилетело чем-то тяжелым. Руки были слишком тяжелыми, чтобы поднять их и проверить, на месте ли голова. Поэтому, решив оттянуть неприятный момент столкновения с очередными проблемами, я продолжал лежать, периодически постанывая, когда боль в голове становилась совсем уж невыносимой. Опять Мотя и его закидоны. Вот нужно же было выйти на этот злосчастный мост, когда по нему решит проехать чертов идиот на тонированном джипе. Неужели предупредить не мог? И где ангел сейчас? Сбежал флиртовать с Еленой Константиновной? Ну вот, а мне уже начало казаться, что отношения у нас налаживаются. И вообще - а где я? Острые камни, впивающиеся в спину, не были похожи на замызганные матрасы нашей городской больницы - лежал однажды там лет в пятнадцать, когда мне вырезали аппендикс. Полежав еще некоторое время и пытаясь подстроить дыхание под приступы боли, я собрался с силами и осторожно пошевелил задом, чтобы понять, где я нахожусь. В него тут же впилось что-то, и я снова застонал, в этот раз погромче.
   - О, проснулся наконец, - прозвучал где-то рядом низкий женский голос, - як же ты, письменник, такий путь пройшов пiд обстрiлами, якщо вiд однiєї ракети в обморок валишся?
   - Какие ракеты? - выдавил я, все еще не собираясь раскрывать глаза, ибо этот женский голос, оказавшийся знакомым, ничего хорошего не внушал.
   - Знамо какие, - отозвался все тот же голос, - российские.
   Мой короткий стон перешел в рык. Опять! Опять меня, как гребанный теннисный мяч, как воланчик, перекидывают с одного места на другое, и никто ничего не хочет объяснять! Не зная, как еще выместить свою досаду и раздражение, я поднял руку и со всей дури стукнул по тому, на чем я лежал. Легче не стало, вдобавок еще и заболела рука.
   - Тихо-тихо! Ты чего, писатель? Не буянь! - воскликнул другой, на этот раз мужской, голос, и я окончательно убедился в том, где я. Не хотелось открывать глаза - хотелось притвориться мертвым, чтобы все обо мне забыли, - но я пересилил себя. Вокруг меня не оказалось ничего неожиданного: серый полутемный подвал, освещенный несколькими тусклыми лампочками, слежавшиеся влажные матрасы, горы одежды, продуктов и разного барахла, и среди всего этого - бесконечно уставшие люди с серыми осунувшимися лицами. Несмотря на проступившее неконтролируемое раздражение, я снова ощутил, как грудь проткнуло острое чувство вины: если бы не моя страна, они не сидели бы здесь, в этом сыром подвале под Драматическим театром. Но я тут же успокоил себя, решив, что скоро, со дня на день, это обязательно закончится. Не может длится так долго война между Украиной и Россией.
   - Ну что, наша принцесса проснулась? - широко улыбнулась Марьяна, когда я открыл глаза.
   Рядом звонко рассмеялась Олена - маленькая девочка в желтой курточке, дочь Марьяны. Еще бы не засмеяться - когда взрослого мужчину называли принцессой. Ее радостный детский смех эхом прошелся по подвалу, заставив нескольких взрослых повернуть к ней головы.
   Я тут же вспыхнул и хрипло, даже не стараясь скрыть раздражения в голосе, проговорил:
   - Вы, случайно, не знаете такого человека, Мотей зовут? Он не ваш родственник?
   - Случайно не знаю, - ехидно ответила Марьяна. - А что, сильно мы с ним похожи?
   - Одно лицо, - буркнул я, вставая и кряхтя.
   Марьяна зычно гыкнула и подала мне свою руку - непривычно большую и угловатую. Я сделал вид, что не заметил, и встал сам. Почему-то эта Марьяна мне совсем не нравилась. Рядом с ее по-мужски широкоплечей и мощной фигурой я ощущал себя пятиклассником, который решил качать права перед всесильной мамой. Вроде бы ничего не делая для культивирования во мне подобного чувства, она уже одним своим зычным голосом заставляла меня интуитивно сжаться и стать как можно меньше. Если бы я учился в средней школе, то, наверное, мое ощущение было бы оправданным. Но сейчас такое отношение раздражало. Однако не желая никого обидеть, я вежливо улыбнулся ей, но подошел к Олегу - среди них двоих именно он вызывал у меня большее доверие.
   - Что случилось? - спросил я у него. - Как я упал?
   - А вот бы нам знать, - весело откликнулся он. - Марьяна тебя вроде от куска бетона-то спасла, поставила на ноги. Мы на секунду только отвернулись, а ты уже без чувств валяешься, бормочешь что-то непонятное.
   - Давно я здесь? - не подумав, брякнул я.
   - В смысле? Несколько часов назад притопал. Мы же с тобой в зале встретились, не помнишь?
   - Помню, просто... - но что "просто" я так и не договорил, потому что не знал, что сказать.
   Я осторожно ощупал саднящий лоб, ожидая почувствовать там чуть ли не вытекшие мозги, но обнаружил лишь небольшое рассечение, из которого чуть-чуть струилась кровь. Теплое и влажное ощущение на пальцах заставило меня подпрыгнуть прежде, чем я осознал, что не так.
   - Сверток! У меня в руках был сверток! Где он?
   - Та не бiйся ти! он вiн, на матрацi лежить, - Марьяна пальцем указала на один из соседних матрасов, на котором, извиваясь и повизгивая, лежал сверток из пушистого детского одеялка с вензелем. - Зараз принесу, - и с этими словами она протянула руки к свертку.
   - Нет! - закричал я, отталкивая ее в сторону и закрывая сверток своим телом.
   Не обращая внимания на озадаченные взгляды, я быстро поправил уголки и края одеяла и взял его на руки, облегченно выдохнув. Сверток приветственно трепыхнулся у меня в руках, как будто признал меня, и тут случилось что-то странное: где-то внизу живота зародилось словно переливающееся золотом, игристое, как шампанское, чувство эйфории, которое в один момент молнией прошило все мое тело. Я вскрикнул и отчаянно задышал - мне казалось, я тону в этом ощущении, которое поглотило собой весь мир. Это продолжалось долю секунды. Не успел я оступиться и сделать шаг назад, как каскад блестящих ощущений закончился, как будто перекрыли воду в кране. Ошалелыми глазами, тяжело дыша, не в силах больше стоять, я упал на одно колено, крепко прижимая к себе сверток.
   - Эй, писатель! Да что с тобой такое? - испуганно схватил меня за плечо Олег.
   - Что... Что это было? - хрипло выдавил я, все еще эхом в мышцах и желудке ощущая ушедшую эйфорию.
   - Что? - не понял Олег. - Ничего не было, ты просто упал.
   - Вы... Вы не почувствовали?
   По озадаченным глазам переглянувшихся Марьяны и Олега я понял, что они понятия не имеют, о чем я говорю.
   - Это чувство... Как будто... - я попытался найти определение, но не смог и развел руками. Лишь в голове зародилось одно предположение, но довольно нелепое. Словно бы я уже испытывал когда-то это чувство. Озадаченно я потер все еще саднящую грудь и уставился в пол, пытаясь разобраться в своих чувствах.
   - Воды? - предложила Марьяна, протягивая мне наполненную бутылку.
   Я автоматически взял ее и выхлебал половину, даже не почувствовав вкуса, и протянул обратно. Марьяна с беспокойством взглянула на меня, но, решив, видимо, ничего не спрашивать, повернулась к Олегу.
   - Ну что там с лампочками?
   - Осталась еще несколько штук, потом, наверное, придется выше лезть.
   - Добре. Є щось, що можна спалити?
   - Есть, только надо нескольким идти, я один не унесу...
   Пока они обсуждали что-то, непонятное мне, я, задумчиво сжимая сверток в руках, опустился на матрас. Что это было - это искрящее чувство, которое на мгновение пронзило все тело? Я закрыл глаза и попытался еще раз представить те ускользающие ощущения. Что-то золотистое, теплое и вместе с тем прохладное, свежее, волнующее... И вдруг меня озарило: ведь я действительно испытывал это чувство, и довольно часто - в лучшие свои дни, когда я не мог оторваться от ноутбука и строчил страницу за страницей. Чувство было похожим и одновременно непохожим, как бывают похожи мелкий горный ручей и океан. Так значит, это было вдохновение? Но если оно, то почему такое сильное, что меня чуть не снесло его потоком? Я опустил взгляд на сверток. Что же ты такое? Но он остался безмолвным, только пару раз брыкнулся, словно бы показывая, что я думаю правильно.
   Внезапно кто-то потянул меня за рукав, и я от неожиданности подпрыгнул. Оказывается, пока Олег и Марьяна о чем-то разговаривали, ко мне незаметно подошла Олена, та самая шестилетняя девочка в ярко-желтой перепачканной курточке, дочь Марьяны.
   - Дядько, а ти хто? - наивно спросила она, внимательно смотря на меня и сверток.
   - Я писатель, - коротко ответил я. Никогда не умел разговаривать с маленькими детьми.
   - А что ты пишешь?
   - Сказки, - почему-то соврал я.
   - Я люблю сказки, - подумав, ответила девочка, продолжая с интересом наблюдать за мной и за свертком в моих руках. - Мама тоже любит писать. Но она сказки не пишет, она пишет какие-то рас-хо-ды, - по словам произнесла она слово, которое не понимала.
   - Понятно, - ответил я. Девочка продолжала смотреть на меня своими чистыми наивными глазами, и мне стало неловко. Я уткнул взгляд в свой ботинок, как будто увидел там что-то важное.
   - А это твой малыш? - снова спросила она через какое-то время, показывая на сверток.
   - Да, это мой... - ответил я и запнулся, - малыш.
   - У меня тоже есть малыш, - девочка протянула мне куколку из двух поперечно скрепленных палочек, обмотанных какими-то тряпками. - У меня был другой малыш, настоящий, но он дома остался, мама не разрешила его с собой взять. Когда мы вернемся, я его накормлю. Он один дома, его некому кормить, кроме меня.
   Я кивнул, не зная, что сказать.
   - Когда приду домой, накормлю всех своих кукол и Марусю. Маруся - это наша кошка. Мы ее сюда не взяли, потому что она убежала, когда бомбы начали падать.
   - Почему-то от этих слов мне стало так неловко, что захотелось зарыться под землю. Как будто это я сбросил бомбы на их дом.
   - А где твой дом? - снова спросила девочка.
   Я немного замялся и только потом неуверенно ответил:
   - Нет его. На него бомбы упали.
   - Ты тоже сделал что-то плохое?
   - Плохое? - не понял я. - Почему?
   - Мама говорит, что нас бомбят, потому что к нам пришли плохие люди. А дед Гешка сказал, что мы сами виноваты, потому что плохо делаем. Говорит, я тоже виновата, потому что по-украински говорю. Ты тоже плохо делаешь? Ты тоже виноват?
   Я подавился собственной слюной - настолько все, что сказала девочка, прозвучало дико.
   - Н-нет, - прохрипел я, отчаянно борясь со спазмами.
   - Я теперь, когда мама не слышит, только по-русски говорю, чтобы плохие люди не обижались и не сбрасывали на нас бомбы, - задумчиво проговорила Олена. - А ты поэтому по-русски говоришь?
   - Нет! Я говорю по-русски, потому что это мой родной язык, и я его люблю.
   - Понятно, - снова задумчиво выдала девочка
   Она какое-то время молчала, обдумывая информацию, а потом спросила:
   - А что мне сделать, чтобы нас не бомбили?
   - Что сделать? - возмущенно и громко переспросил я. Вопрос вывел меня из себя настолько, что на мгновение я даже забыл, что говорю с ребенком.
   От моего громкого голоса Олена испугалась и отступила на шаг назад, стреляя в меня своими большими глазами на худом чумазом лице. Кажется, она подумала, что я ругаюсь на нее. Я тут же скукожился и выдохнул, пытаясь избавиться от лишней злости - на себя, на войну, на Мотю, на Олега, Марьяну и неизвестного деда Гешку, но не на маленькую девочку с перевязанными прутиками в руках.
   - Тебя Олена зовут, да? - сказал я как можно мягче, стараясь больше ее не пугать.
   Она кивнула, все еще смотря на меня с опаской.
   - Так вот, Олена, твой дед Гешка неправ. Не нужно ничего делать, чтобы тебя не бомбили. Ни ты, ни твоя мама, ни все эти люди в подвале не виноваты, что их бомбят. Бомбить людей - это преступление, и виноваты в этом только плохие люди, которые бомбят.
   Олена опять помолчала, обдумывая.
   - То есть это бомбят не из-за меня?
   - Нет, не из-за тебя, - твердо сказал я, мысленно ужасаясь этому разговору.
   - А если я, например, суп не доем - меня не должны бомбить?
   - Нет.
   - А если я колючие штаны не надену - не должны?
   - Нет.
   - А если я спать поздно лягу?
   - Тоже нет.
   - Тогда почему они бомбят? - девочка посмотрела на меня, и под ее прямым взглядом я не нашелся, что ответить.
   - Если я не виновата, почему они бомбят? - повторила она, пытаясь понять истину, которая ей, маленькой девочке, была пока не доступна.
   Что я мог ей ответить? Что моя страна сошла с ума? Что люди, которые до этого каждый год праздновали День Победы, вдруг сами захотели повоевать и теперь воюют с маленькой девочкой Оленой?
   - Потому что злые люди сказали им, что надо воевать, - наконец коротко ответил я.
   - А всегда надо делать то, что тебе скажут? - снова спросила девочка.
   - Нет, не всегда, - ответил я. - Нужно делать, что тебе скажут, только если это тебе нравится и не принесет вреда другим людям.
   - Тогда почему они делают, что им скажут злые люди? Это же приносит нам вред.
   Что ж, Олена, этот тот вопрос, на который и я бы хотел получить ответ. С самого появления Моти в моей жизни я задаюсь этим вопросом и не могу на него ответить.
   - Наверное, они все заколдованы, - сказал я и тут же почти услышал ехидное хмыканье Моти над ухом. "Заколдованы", "порча", "история так сложилась"... Какие еще оправдания я смогу придумать?
   - Кем? - широко раскрыла глаза Олена.
   - Злым волшебником, который отобрал у них волю. Теперь они делают только то, что он говорит.
   - А когда они расколдуются?
   - Не знаю... Тогда, когда сами захотят, наверно.
   - А ты заколдован? - снова прямо спросила Олена.
   Я замолчал, внутренне прикидывая вопрос к себе. Заколдован я или нет?
   - Наверное, да. Чуть-чуть. Мы все чуть-чуть заколдованы.
   Олена хотела спросить еще что-то, но тут ее мама закончила разбираться с Олегом и повернулась ко мне.
   - Ну так что, письменник, припадки закончились? - бодрым, полным энергии голосом спросила она.
   - Д-да, - выдавил я, инстинктивно прикрывая сверток.
   - Ну тогда пошли.
   - Куда?
   - Как куда? Работать, конечно!
   - Работать? - озадаченно спросил я. - Разве здесь есть какая-нибудь работа?
   Олег и Марьяна насмешливо переглянулись.
   - Работы у нас тут так много, что не выдыхаем до самого вечера, - пояснила Марьяна, а потом неожиданно мягким голосом обратилась к дочери: - Оленушка, доню, сходи пограйся з Антошею, я тебе потiм покличу на снiданок.
   - А дядько пiде зi мною? - спросила она, показывая на меня.
   - Нi, дядько пiде допомагати дядьковi Олегу.
   - Гаразд, - ответила Олена и, прихватив свою тряпочную куколку, пошла между матрасами к мальчику, игравшему с большой золотистой собакой под присмотром бабушки - пожилой худощавой женщины в разбитых очках и с серебристыми волосами, собранными в пучок.
   - Гей, Петрiвно, догляди доньку! - крикнула Марьяна женщине, и та понимающе кивнула, жестом подзывая к себе девочку. Через какое-то время мальчик, Олена и собака уже весело бегали между матрасами и играли.
   - Понравился ты, письменник, Оленушке, - заметила Марьяна, одобрительно смотря, как ее дочь весело скачет вокруг Петровны.
   Я промычал что-то нечленораздельное, ощущая мучительную неловкость. Я притворился, что тоже умиленно любуюсь Оленой и Антошей, теперь играющими в салки, и растянул рот в искусственной, мертвой улыбке. Внутри же себя мне захотелось закричать. Никогда не думал, что на меня так подействуют слова маленькой шестилетней девочки. Что, черт возьми, с этим миром не так, что ребенок считает себя виноватым в том, что его и его маму бомбят? Почему это происходит? А самое главное: почему это происходит из-за моей страны?
   - Она не говорит, что домой хочет, - продолжила Марьяна, с невысказанной теплотой смотря на свою дочь, - не жалуется, не плачет. Она у меня вообще умная, непонятно, в кого пошла, я-то звезд с неба не хватаю, в школе бы наверняка отличницей стала. Как и моя старшенькая, Наталя. Ох, давно они уже не виделись, скоро год уже будет...
   Я вопросительно поднял взгляд на Марьяну. Она увидела это и ответила:
   - Да, у меня еще и старшая дочь есть, Натальей звать, - и она замолчала, продолжая смотреть на Олену.
   Я обвел взглядом подвал, но не увидел никого, кто бы мог быть похожим на Наталью.
   - А где сейчас Наталья? - осторожно спросил я, снова испытывая неловкость.
   - Она в Киев уехала, в медицинский университет поступила. В этом году уже закончить должна была, - голос Марьяны слегка дрогнул, но она так быстро взяла себя в руки, что я даже подумал, что мне показалось. - Перед войной добровольцем курс подготовки военных врачей прошла. Сейчас, наверное, в армии служит. Мы в последний раз в начале марта разговаривали. Потом нас бомбить начали, там уже не до разговоров было, быстрее бы Оленку да маму взять и бежать в подвал. 
   Марьяна замолчала, задумавшись о чем-то своем.
   - Смелая она у вас... -выдавил я. - Наталья...
   - Да, очень смелая, - ответила Марьяна. - Намного смелее, чем я. Она все выдержит и со всем справится. Вот только бы знала, что у нас тут все хорошо. Чтоб за нас не переживала, пока с ворогом бьется.
   - Наталя же у меня умница, - продолжила женщина, светло улыбаясь. - Раньше всех в классе читать и писать научилась, и тут же за книжки. Помню, спрашиваю у нее, что ей на день рождения купить, а она отвечает: "Мамо, книгу купи". Теперь-то все ее книжки под завалами или сгорели. Связаться бы с ней хоть как-нибудь...
   Голос Марьяны снова дрогнул, ее глаза засияли каким-то неземным, как будто бы солнечным светом, смешанным с жуткой тоской. И я вдруг увидел за каменным панцирем сарказма и иронии обычную уставшую женщину, до смерти боящуюся за своих детей. Наконец я понял, что мне с первого взгляда не понравилось в этой женщине: ее наигранная веселость и смешливость, которые не смотрелись органично для меня, писателя и заядлого театрала. Но я не мог ее ни в чем винить - этот грубоватый панцирь был ей необходим, чтобы не сойти с ума в тревоге за своих дочерей. Марьяна должна была быть сильной - ради Натальи и Олены, ради своей матери, ради всех людей, сидящих в этом подвале, и она ей стала. Я снова поднял взгляд на Марьяну, и чувство давящей вины накрыло меня с головой, что стало трудно дышать.
   - Извините... - робко начал я, пытаясь хоть как-то облегчить узел в груди и начисто забыв про свою легенду. - Я не хотел, чтобы так получилось...
   - Ты-то тут при чем, письменник? - устало ответила мне Марьяна. - Ты, что ли. бомбы на нас сбрасываешь?
   - Нет... Но... - начал я, уже почти решив рассказать ей правду о себе, но она перебила, снова нацепив свой панцирь.
   - А раз нет, то и не сотрясай зря воздух. Пошли. Працювати треба.
   Она бодро встала и зашагала, ловко маневрируя между матрасами, к небольшому канцелярскому столу, который, наверное, принесли сюда откуда-то сверху. Олег пошел следом, поманив меня за собой.
   Порыскав в ворохе бумаги на столе, Марьяна достала оттуда маленький свисток и дунула в него изо всех сил. Резкий громкий звук привлек внимание всех, кто находился в подвале. В едином порыве взрослые и старики, которые могли ходить, переговариваясь и галдя, подошли к столу и тут же выжидательно замолчали. В глубине подвала осталось только несколько пожилых и молодых женщин, которые остались приглядывать за детьми.
   - Чего они ждут? - одними губами спросил я у Олега, стоя под прицелом пары сотен глаз.
   - Ждут распределения, - спокойно, как будто это было само собой разумеющимся, ответил парень.
   - Какого распределения?
   - На разные виды работ. У нас тут работы много, так что мы делимся на группы.
   "Так вот какая тут организация", - со смесью восхищения и недоумения подумал я. Почему-то я предполагал, что люди в подвале просто сидят и страдают, но даже не думал, что страдание может быть таким активным. Наверное, я слишком громко присвистнул от удивления, потому что Олег мне ответил:
   - Ну а что поделаешь, выживать как-то надо. Не полгода же война продлится.
   Олег уверенно стоял под взглядом всех этих людей, и мне тоже передалась его уверенность. Я не могу исправить то, что случилось и продолжает случаться, но могу прямо сейчас физически помочь этим несчастным людям, запертым в подвале. Поэтому я весь обратился в слух и даже пожалел, что у меня нет блокнота, чтобы записать все задания.
   - Дорогi друзi, - громко начала Марьяна, и ее зычный голос эхом прокатился по всему подвалу. - Сегодня у нас то же самое, что и было вчера. Первая группа - наши мужчины - она кивнула в сторону собравшихся вместе нескольких молодых людей и пары-тройки мужчин в возрасте, - носят и кипятят воду для питья. Будьте сегодня осторожны, говорят, может и днем прилететь.
   Несколько молодых людей понимающе кивнули, не задавая лишних вопросов.
   - Вторая группа готовит. Аннушка, ты сегодня за главную, принимаешь продукты, руководишь готовкой, - кивнула Марьяна женщине средних лет с в очках и повязанной вокруг головы косой. - Третья группа распределяет и выдает лекарства и гигиену - только смотрите, их у нас осталось немного. Четвертая группа следит за детьми. - Марьяна посмотрела вглубь подвала и убедилась, что эта группа уже работает. - Пятая группа - уборка в подвале.
   Марьяна оглядела все, а потом еще добавила:
   - Сегодня будет еще шестая группа: Олег и наш новенький... Вы пойдете разбирать завалы на сцене. Поищите, может быть найдете что-то полезное, что можно спалить в костре или использовать как-то по-другому.
   Олег понимающе кивнул, я тоже вслед за ним.
   - Ну и отлично. Вопросы есть? - спросила Марьяна.
   - Да, - отозвалась какая-то женщина в толпе. - У моего ребенка температура поднялась, его осмотреть надо.
   - Хорошо, - тут же откликнулась Марьяна. - Жанна, ты сегодня не готовишь, осмотри ребенка. вместо тебя я буду.
   Другая женщина, наверное, врач или медсестра, молодая жгучая брюнетка, согласно кивнула.
   - Еще вопросы?
   В ответ ей раздался гул голосов, в котором была слышна фраза "нет вопросов".
   - Хорошо. Тогда за работу! Крепитесь, дорогi друзi, чуть-чуть только потерпеть осталось, и война закончится. А пока надо работать, чтобы выжить.
   Люди согласно загалдели и отправились каждый по своим делам. Около стола остались только Марьяна, Олег и я.
   - Олежка, доверяю тебе нашего пиьсменника. Впораєшся? - обратилась к мужчине Марьяна.
   - Сама знаешь, - твердо ответил тот.
   - Это правда, - посмотрев на меня, сказала Марьяна. - Если бы не Олег, мы тут и пары дней не прожили. Он нам кухню на улице оборудовал, под бомбами притащил из домов одежду, теплые вещи, лекарства.
   - Марьян, да будет тебе, - смущенно пробормотал Олег.
   - Да ладно-ладно. Смущаешься, как невеста перед женихом, - хихикнула Марьяна. - Сходите за сцену, может, там найдете что-нибудь полезное. Пожечь что-нибудь, например.
   - Добре, - ответил Олег.
   Марьяна кивнула и пошла догонять группу женщин, ответственных сегодня за еду. Олег поманил меня пальцем, призывая следовать за ним. Мы прошли до кучи сваленных вместе разноцветных пакетов.
   - Может понадобиться, чтобы много раз туда-сюда не ходить, - пояснил Олег, копаясь в куче. - Да где же тут было...
   То, что было, нашлось почти сразу - три больших клетчатых баула, аккуратно свернутых и оставленных под другими пакетами. Олег передал мне все три, а сам прихватил топор и молоток.
   - А это зачем? - спросил я, показывая на инструменты.
   - Пригодится. Ты, может, сына оставишь в детском саду? - Олег кивком головы показал на несколько женщин, оставшихся с детьми разных возрастов.
   Я совсем забыл про сверток у меня в руках. Действительно, если я хочу помочь, сподручнее будет это делать свободными руками. Но как только я подумал оставить сверток какой-нибудь из тех женщин, мне в живот как будто ухнуло несколько литров ледяной воды. Нет, этого ни в коем случае делать нельзя, хоть я и не знал, почему. 
   - Я не могу оставить его, - ровным голосом сказал я.
   - Да не переживай, наши женщины надежные, с ними все своих детей оставляют, - беззаботно отмахнулся Олег.
   - А я не могу.
   Видимо, я сказал это таким тоном, что Олег сразу все понял. Он кивнул и подошел к другой куче чего-то непонятного и, порывшись там, достал оттуда вполне пригодное кресло-переноску.
   - Это сойдет?
   Я обрадованно кивнул, взял переноску и тут же аккуратно поместил туда сверток. Признаться, у меня уже начали побаливать руки оттого, что я постоянно держал их согнутыми.
   - Отлично! Тогда пошли?
   Я снова кивнул, и мы направились к выходу из подвала. Прошли темный коридор с сырым промозглым воздухом, поднялись по лестницам - сначала безобразным подвальным, а потом и красивым и узорным, с белоснежной мраморной балюстрадой - и вышли в темный вестибюль. Тяжелая хрустальная люстра так же, как и в первый раз, немая и скорбная, мрачно опустила свои подвески. Проходя мимо, я засмотрелся на нее, только сейчас отметив, какая она роскошная и изящная одновременно, и чуть не споткнулся на обломке бетона, который залетел сюда, наверное, через разбитое окно.
   - Да, здесь раньше было очень красиво, - заметив мой взгляд, проговорил Олег. - Ты был здесь до войны?
   - Нет, - ответил я, а потом добавил на всякий случай: - Я не очень люблю театр, - ну все, теперь моя ветреная Мельпомена мне этого никогда не простит.
   - А зря, - назидательно сказал Олег. - Театр - это вся жизнь.
   "Ты ли мне будешь это объяснять", - с легкой досадой подумал я, а сам сказал:
   - Я и не знал, что ты так любишь театр. По тебе совсем не похоже...
   - Почему? - добродушно спросил мужчина.
   - Ну... потому что... потому... - я не знал, как правильно сказать, чтобы никого не обидеть.
   - Потому что я солдат?
   - Ну, в общем, да.
   - Ты же знаешь, что солдаты не столько стрелять умеют, да?
   Олег хмуро посмотрел на меня, и я стушевался. Ну вот, опять из-за своего языка, бегущего впереди мозга, обидел вроде бы хорошего человека. Я виновато посмотрел на него, но вдруг заметил, что его глаза смеются.
   - Издеваешься, значит? - спросил я.
   - Издеваюсь, - нагло ответил то, уже широко улыбаясь. - Но для тебя тоже урок: не встречай другого человека по одежке.
   - Хорошо, - буркнул я.
   - Я до войны, до четырнадцатого года, в московский ВГИК хотел поступить. Долго готовился, с репетиторами занимался, но экзамен сдать не успел - война началась. Сильно меня все это задело, такого скотства от России я не ожидал - и поэтому пошел на войну. Там под обстрел попал, осколком ногу зацепило, вернуться в строй уже не мог. Во ВГИК тоже, сам понимаешь, передумал поступать. Думал, где теперь работать и как на жизнь зарабатывать. У меня же после войны крышу снесло конкретно - такого на фронте навидался. С родителями, с сестрой поскандалил, ушел из дома, а денег-то и нет, и на работу нигде калеку без образования не берут. Поныкался где попало, а потом смотрю: Мариупольский драмтеатр осветителя ищет. А у меня кое-какие знания о театре еще оставались. Пошел туда, поговорил с директором, объяснил ситуацию - взяли без проблем. У меня нога-то хромает, но ползать по верхам я могу, свет выстраивать научился. А еще, самое главное, - видел я все репетиции, сами спектакли. Театр я очень люблю, так что для меня лучшей работы и не было. А потом начал понимать, что театр меня успокаивает, приступов гнева и злости все меньше становилось. С родителями, с сестрой помирился, успокоился, жизнь начал налаживать, хоть и денег было не много. От государства за ранение получал чуть-чуть. Оксанку тут же встретил, поженились скоро, ребенка нажили. Вроде все хорошо было, начал думать в Киевский институт театра поступать, но снова не успел - тут уже 24 февраля настало. Я жену с дочкой сразу же отправил из города к родственникам во Львов, а сам остался, думал, пригожусь. К нам в театр много людей тогда приходило, искали убежища. Мы вдвоем с Марьяной здесь лагерь устроили, теперь вот люди со всего города стекаются, боюсь, скоро места всем не хватит. Война закончится, уеду к семье, а потом точно в театральный документы подам. Осветителем быть, конечно, хорошо, но вот режиссером - это просто мечта.
   - Понятно, - глуповато ответил я, не зная, чем я заслужил такую откровенность. Где-то в глубине проснулось чувство уважения к этому молодому человеку чуть старше меня, который, однако, повидал уже столько, что хватит на пять-шесть романов. Какое-то время мы шли в молчании: Олег, наверное, ожидал моей реакции, а я вместо этого мысленно пытался соединить услышанное с образом Олега: высоким сильным коренастым парнем, который действительно больше походил на солдата, чем на театрального режиссера.
   - Ну а ты что? - наконец спросил он.
   - Что? - не понял я.
   - Ну.. Твоя история?
   "Вот здесь я и проколюсь", - панически подумал я. Никогда не умел гладко врать, меня всегда вычисляли по мелким подробностям, поэтому я предпочитал говорить или правду, или ничего. Но сейчас вырулить посредством загадочного молчания, наверное, не получится. И, немного поразмыслив, я осторожно начал.
   - На самом деле я соврал. Я очень люблю театр. Наверное, так же как ты.
   Я решил не вываливать всю правду и одновременно отвлечь Олега от некоторых фактом моей биографии. Брови Олега удивленно поднялись, но он ничего не сказал и продолжил слушать.
   - Я в театр в первый раз осознанно в университете пошел. Когда учился на первом курсе, увидел афишу студенческого спектакля по Достоевскому. Ради шутки сходил туда - и все, пропал для всего мира. Мне так понравилось, что я захотел поучаствовать хоть в чем-нибудь. Сначала ходил на все университетские спектакли, потом подошел к режиссеру и упросил меня взять рисовать задники, потом начал оформлять сцену. Пару раз был актером в небольших ролях. Ну а потом начал писать пьесы для театра.
   - Так ты еще и драматург? - восхитился Олег.
   - Ну так... чуть-чуть... - скромно потупил глаза я. - Написал пару-тройку пьес, их ставили вторым составом труппы. В литературном журнале опубликовался. Собственно, тогда я и захотел стать писателем. Правда, ни одного серьезного романа у меня еще нет.
   - Шутишь? Пара-тройка пьес - это уже немало! Мне о таком только мечтать! Покажешь потом, как война закончится? Может быть, я стану режиссером, который поставит твои пьесы в нашем театре!
   - Надеюсь, - ответил я, с грустью подумав о том, что скажет Олег, когда узнает, кто я на самом деле и откуда.
   - Вот уж не думал, что встречу здесь, в подвале такого же театрала, как я, - радостно воскликнул Олег, а я, растянув улыбку, буркнул что-то нечленораздельное в ответ.
   Мы прошли по вестибюлю и дошли до двери, ведущей в зрительный зал. Олег толкнул дверь, она с тихим домашним скрипом отворилась, и на меня пахнуло чуть слежавшимся запахом обитых бархатом кресел. У меня снова сладко засосало под ложечкой от возбуждения. Олег расширил глаза, и я понял, что он тоже разделяет мои чувства. Мы перешли порог и оказались в сумрачном мире театра.
   - Пойдем, нам туда, - мой спутник рукой показал в сторону сцены.
   Мы начали осторожно спускаться по ступенькам зрительного зала, чтобы не упасть. Звук наших шагов полностью утопал в мягком бархатном ковре, и мне в прозрачной темноте казалось, что я скольжу над поверхностью, как облако тумана. Ничего не нарушало торжественной тишины зрительного зала, кроме нашего дыхания.
   Наконец мы дошли до обшитой старыми и потрепанными досками авансцены, и я вслед за Олегом поднялся по узким ступеням, чтобы оказаться в самом таинственном и зачарованном месте этого здания. В голове тут же пронеслись воспоминания: я смотрю на спектакль с нарисованными мной декорациями и сгораю от гордости и счастья; я стою на сцене в облике слуги, приносящего из-за кулис бокал с вином и чувствую, как мои ноги трясутся от возбуждения и страха, а глаза ослепляет софит, направленный прямо на меня; я стою за кулисами и с тайными слезами на глазах смотрю на спектакль по моей пьесе. Внутренности как будто поменялись местами, заставив меня сжаться от сладко-болезненного чувства обожания и любви к этому месту.
   Я пьяными глазами смотрел на темные задники и кулисы, ногами ощущал твердые доски под ногами, вдыхал полной грудью пыльный и застоявшийся запах и чувствовал, что мне этого мало. Я пришел в себя, только случайно заметив, как Олег направляется куда-то за кулисы.
   - Подожди, - крикнул я, совсем позабыв, зачем мы сюда пришли. - Ты куда?
   Но мужчина уже скрылся в левом кармане сцены, и мне пришлось последовать за ним. Я нашел его по свету фонарика: за дальней кулисой он пытался достать оттуда что-то объемное, что никак ему не подчинялось.
   - Эй, писатель, подсоби чуток, а?
   Я подошел к нему, схватился за что-то, сделанное из необработанного дерева, и потому тут же поставил себе несколько заноз. Неизвестный предмет казался огромным и хрупким, но одновременно гибким: как бы мы не пытались вытащить его из его укромного уголка, он упирался всем своим огромным количеством конечностей, как живой, как будто знал, что его ждет. Мы подходили с разных сторон, но предмет, словно большая летучая мышь, которую дергают за крылья, никак не поддавался. Наконец, сговорившись и изменив угол наклона, мы слаженно потянули и вывели неизвестное театральное существо прямо на сцену под прямой свет ручного фонарика.
   Существом оказалась огромная темная декорация, как будто бы сотканная из бархатного мрака. Приглядевшись, я понял, что это составные части гигантского дерева, которое, по замыслу декоратора, должно было доходить до самой падуги. На толстом, почти в метр в диаметре стволе были искусно выведены все неровности коры, от него отходили скрюченные, как старушечьи ревматические пальцы, ветки разной толщины. Кажется, это старое дерево - возможно, дуб или кедр. Наверное, если собрать эту декорацию, она закроет всю левую часть сцены и будет величественно возвышаться над актерами. Мне вдруг очень захотелось увидеть спектакль, для которого создали это дерево.
   - Как красиво, - невольно выдал я, пальцем повторяя рисунок на коре. Мне показалось, что она теплая, как будто где-то внутри ее горел огонек и она на самом деле была живой.
   - Да, - протянул Олег, тоже притрагиваясь к коре. - Ты бы видел это дерево в собранном состоянии. Ощущение - что ты оказался на опушке очень старого леса. Наши декораторы зря свой хлеб не ели.
   Я лишь кивнул - и так было понятно, что эта декорация выше всяких похвал.
   - Может, там есть еще? - спросил я. Уж очень мне хотелось увидеть ее вживую.
   - Может быть. Давай посмотрим.
   Мы снова зашли за кулисы в карман сцены и, потоптавшись и поставив еще несколько заноз, достали и вторую часть декорации. Судя по тому, как ствол сужался, эта часть должна была находится чуть выше. Переглянувшись и не сговариваясь, мы водрузили одну часть на другую, закрепив их временными штырьками.
   - Ну как? - довольный своей работой спросил Олег. - Да ты издалека посмотри и представь, какая она будет, если все части соединить.
   Я взял у него фонарик, спустился со сцены и прошел во второй ряд кресел, осторожно проталкивая детскую переноску мимо кресел. Дойдя до середины, я сел в одно из кресел, поставив на соседнее переноску, и направил луч фонаря прямо на декорацию. В тусклом неровном свете декорация как будто приобрела дополнительный объем, притягивая к себе всю темноту со сцены. Она словно бы действительно ожила - как настоящее дерево, замершее каждым листиком в лунную безветренную ночь. Еще чуть-чуть, и, кажется, я бы забыл, что я нахожусь не в лесу, а в центре разбитого бомбами города. С соседнего кресла раздалось шуршание: сверток взбрыкнул, как будто тоже увидел дерево.
   - Ну как? - довольный произведенным эффектом, спросил Олег.
   Я выбрался из зрительного зала, поднялся на сцену и вернул ему фонарик.
   - Это... - я попытался подобрать слова, но не смог. - Это очень красиво. Как настоящее дерево.
   - Согласен, - ответил Олег. - Потрясающая декорация. Жаль, что нам надо пустить ее на дрова, - и с этими словами он протянул мне топор.
   Я уставился на него непонимающим взглядом.
   - Пустить на дрова? Зачем?
   - Нам не на чем жечь костры для кипячения воды и приготовления еды. А еще нечем отапливать подвал. Если не будем жечь дерево, там станет совсем сыро.
   - Но ведь... - Я попытался что-то сказать, но от волнения пропал голос. Мысль о том, что это дерево, на котором с такой любовью выводили этот замысловатый рисунок коры, будет разрублено на дрова, а потом сожжено, заставила меня содрогнуться.
   - Что? - удивленно посмотрел на меня Олег.
   - Это же декорации! Их нельзя на дрова!
   - На дрова можно все, что сгорит, - отрезал мужчина.
   Я дикими глазами посмотрел на него, как будто у него выросла еще одна голова. Это же просто невозможно! Как ему объяснить, что просто нельзя пустить на дрова такие декорации? Это ни в какое сравнение не идет с воровством лампочек из зала!
   - Так нельзя, - выдохнув и попытавшись успокоиться, твердо проговорил я. - Это труд многих людей...
   - И эти люди были бы совсем не против, если бы их труд оказался полезным для тех, кто сейчас вынужден сидеть в подвале.
   - Но... Это... - Я попытался подобрать подходящие слова, которые бы выразили весь вал моего возмущения. - Ты же тоже любишь театр. Ты должен понимать! Нельзя просто так взять и сжечь декорации!
   - Почему? - миролюбиво спросил Олег.
   - Потому что... Потому что это насилие над театром! Это насилие над искусством!
   - А отсутствие питьевой воды и горячей еды - это насилие над людьми, - просто ответил мужчина.
   - Но ведь... Но... - Я снова попытался образумить его, но Олег меня перебил:
   - Слушай, писатель, - терпеливо начал он. - Я вначале тоже был как ты. Ходил тут за всеми и нудел: не шлепайте грязными ногами по театру - оставите разводы на мраморе! Не давайте детям зайти в костюмерные и примерочные - они разобьют все зеркала! Не пускайте костюмы на тряпки - ведь это костюмы! Не скручивайте лампочки с люстры в коридоре! Но потом я начал тут жить, среди этих людей. Вместе мы прятались от бомб. Вместе восстанавливали быт и организовали хоть какой-то порядок. Вместе мы переживали эту ужасную войну. Вместе принимали новых людей. Вместе навсегда прощались с убитыми. И знаешь, что я понял за эти бесконечно долгие три недели? Искусство, конечно же, бессмертно: оно переживет и тебя, и меня, и нас всех, вместе взятых. Но кто им будет наслаждаться, если не станет человека? Понимаешь, старинную церковь, музыкальную оперу, роман, пьесу и декорации к ней можно восстановить или, в крайнем случае, создать новое. А вернуть ушедшего человека уже не получится. Поэтому сейчас, когда в мой дом пришла война, я сделал для себя выбор: я хочу спасать людей. Любыми средствами и путями. Если для этого надо взорвать архитектурный памятник периода Киевской Руси или продать дом родителей Гоголя на аукционе, чтобы потом передать деньги нашим солдатам, - я это сделаю. Если для обогрева и поддержания сил надо разобрать на дрова оригинальные театральные декорации, какими бы прекрасными они не были, я сделаю и это. Я буду корить себя за вандализм потом, когда война закончится. Сейчас у меня просто нет на это времени.
   Олег замолчал и посмотрел на меня. В его взгляде сияла надежда: ему было нужно, чтобы я его понял. Знакомый холодок пробежал по моей коже, и я наконец осознал главную мысль, которую гнал от себя с самой первой встречи с Мотей.
   - Все так серьезно? - тихо спросил я.
   - Более чем, - ответил Олег. - Мы с тобой на историческом распутье. Тебе выбирать, по какому пути идти.
   Он смотрел на меня прямым смелым взглядом, и я неожиданно заметил в его карих глазах с легкими морщинками в уголках век золотистые искорки. Помедлив, я кивнул и взял топор, который протягивал мне Олег.
   Декорация была прекрасной. Несмотря на свои размеры, она сжалась в углу сцены, как будто предчувствуя мое решение. В переноске снова взбрыкнуло то, что находилось в свертке. Я положил ее на пол подальше от нас, чтобы случайный удар топора до нее не достал. Потом подошел к стволу дерева и еще раз, в последний, прикоснулся к нему. Он был теплым: казалось, что дерево долго пролежало на солнце. Или внутри него горит какой-то нетухнущий огонек. В переноске снова зашевелилось одеялко.
   Мысленно попросив прощения, я размахнулся со всей силы и, не давая себе ни мгновения на дальнейшие раздумья, хлестанул топором прямо по середине декорации.
   Со скрипом, почему-то напомнившим мне человеческий вскрик, несущая доска, проломилась и потянула за собой другие. Такой же скрип почему-то раздался и из переноски: как будто существо, завернутое в одеялко, ощущало то же самое, что и декоративное дерево. Ствол мгновенно смялся и потерял свою форму, и искусно выведенный рисунок коры начал постепенно расплываться, пока не превратился в невразумительные кривые линии. Волшебное дерево, связывающее сцену с падугой, в одно мгновение перестало существовать.
   Я выдохнул и опустил топор. В груди образовалась болезненная пустота, над которой я разумом тут же выстроил мостик: это надо было сделать ради людей, сидящих в подвале. Ради того, чтобы они продолжали жить и создавать. Я снова посмотрел на Олега: золотые искры в его глазах никуда не делись, наоборот, засияли еще ярче. На лице его замерло мрачное выражение человека, которому приходится совершить плохой, но неизбежный поступок. Он подождал, когда я выдохну, замахнулся и нанес второй удар.
   Третий, четвертый, пятый - не прошло и пятнадцати минут, как мы справились с декорацией, превратив ее в кучу дров с ошметками бумаги и ткани. Когда дело было закончено, я прикоснулся к одной из досок и с замиранием сердца обнаружил, что она стала холодной - вся жизнь из нее ушла.
   - Держи, - Олег кинул мне одну из сумок-баулов. - Собери все сюда, а я пока схожу за другими декорациями.
   Он ушел, а я остался дрожащими руками собирать останки дерева. Оно казалось огромным и несокрушимым, но все разрубленные доски вполне влезли в одну сумку, даже осталось некоторое место для останков другой декорации.
   Через некоторое время откуда-то из подвалов и других комнат Олег притащил еще пару-тройку декораций, и мы, больше не разговаривая, по очереди разрубили их на дрова. Были среди них и богато украшенные двери, все в лепнине, и тюремные решетки, и даже башенки с красной черепичной крышей какого-то замка. При каждом ударе топора в переноске мелко вздрагивал сверток, как будто он был связан с ними каким-то невидимыми нервами. Каждый раз мне хотелось броситься к нему и успокоить, но я останавливал себя - ведь свой выбор я уже сделал тогда, когда нанес первый удар. В полном молчании мы разрубили все найденные декорации, разложили их по сумкам. Олег снова куда-то ушел, а потом вернулся с небольшой корзиной на колесах, которые бывают в супермаркетах. Мы нагрузили ее сумками так, что она слегка даже просела, я взял в одну руку переноску, и мы осторожно спустились по лестнице со сцены, а потом вышли из зрительного зала. Напоследок окинув его взглядом, я вдруг ощутил не только пустоту внутри себя, но и пустоту зала: словно он тоже прощался с декорациями.
   Мы спустились по ступеням, причем Олег с матом и ругательствами толкал впереди себя тележку, так и норовившую броситься вперед, и наконец спустились в подвал. Олег сказал, что часть из этих дров надо выкатить на улицу под навес, чтобы тем, кто разводит костер и готовит, не пришлось таскать их отсюда, а часть оставить здесь, чтобы растапливать печку-буржуйку. Мы оставили две сумки здесь, а остальные перенесли на улицу. Коридор от подвала вел к внутреннему театральному дворику, где люди устроили импровизированную кухню: выволокли из театра несколько письменных столов, обложили кирпичами место для костра и поставили на него решетку, на которой и готовили еду. Сейчас здесь трудилось пять или шесть женщин разных возрастов: кто-то нарезал овощи, другие тушили в огромном казане мясо и картошку. Их охраняли несколько мужчин, которые уже принесли и прокипятили воду в ведрах, и теперь она остывала в тени.
   - А вот и мы, - вышел Олег из подвала, толкая перед собой непослушную тележку, - дрова привезли.
   - О, як добре! - воскликнула Марьяна, своими могучими руками тут же начав разгружать тележку. - У нас тут саме дрова майже закiнчилися.
   Мы и другие мужчины помогли Марьяне и, достав доски, сложили их под навесом, чтобы не отсырели.
   - Хороша робота, молодцi, - сказала Марьяна, осмотрев ровные столбцы дров. - Идите в подвал, не стойте тут зазря. Передайте там всем, что еда скоро будет.
   Потом она повернулась ко мне и тихо проговорила:
   - Ты, письменник, вроде с моей донькой подружился, посмотри, как там Оленушка, будь ласка? Переживаю за нее сильно.
   Я согласно кивнул, Марьяна в ответ тепло улыбнулась, и мы с Олегом пошли обратно в подвал. Там уже собралось несколько человек, которые терпеливо ждали обед.
   - Еда скоро будет, - радостно сказал Олег, когда мы подошли к ним. Осталось подождать минут двадцать.
   Люди возбужденно загалдели. Я тем временем нашел глазами Олену, которая сидела в уголке вдвоем с Антошей и что-то мастерила. Обогнув Олега и нескольких разговаривающих с ним женщин, я подошел к девочке и присел рядом на пустующий матрас, поставив рядом с собой переноску со свертком в одеялке.
   - Что делаешь? - спросил я, не имея понятия, что еще можно спросить у шестилетней девочки.
   - Шью одежду для своей малышки, - ответила Олена, даже не посмотрев на меня, как будто ожидала, что я подойду.
   - Здорово. А ты умеешь шить?
   - Меня бабушка научила, - она показала на пожилую женщину, которая сидела рядом и вязала что-то, подслеповато щурясь.
   - Научила, а то как же, - ворчливо сказала она, - если бы не научила, они бы тут вдвоем весь подвал на кирпичи разнесли.
   Я заметил, что в руках у Антоши тоже две перекрещенные палочки, которые он обматывает каким-то лоскутом ткани. Некоторое время мы сидели в тишине: дети сосредоточенно трудились, а я думал, что же сказать и как их повеселить - ведь опыта общения с детьми у меня было не так много. Наконец я придумал.
   - Эй, Олена, Антоша, а вы умеете играть в светофоры?
   Глаза мальчика и девочки тут же зажглись неподдельным интересом. Они отложили свои палочки и возбужденно запрыгали около меня.
   - Нет, дядя писатель, не знаем. Давай поиграем! А как в нее играть?
   Я с сомнением посмотрел на одеяльный сверток в переноске. Наверное, ничего страшного, если я оставлю его здесь. Он всегда будет в поле моего зрения, и, если что-нибудь пойдет не так, я могу тут же взять его на руки и успокоить.
   - Хорошо, - наконец решился я. - Я буду водить. Вы встанете сюда, - я выбрал место посвободнее и отвел детей туда. - А я встану вот сюда, - я встал перед ними в некотором отдалении. - Я отворачиваюсь и говорю вам цвет. Вот так, - я повернулся к ним спиной и громко назвал цвет: - Желтый! Теперь я повернусь к вам. Вы должны в вашей одежде найти жёлтый цвет. Если у вас есть такой цвет, вы можете перейти на другую сторону, - я показал себе за спину. - А если у вас нет такого цвета, то вам придется перебегать туда. Если я вас поймаю, то вы встаете место меня водящим. Все понятно?
   - Да, да! - возбужденно заверещали Олена и Антоша.
   - Хорошо, тогда начинаем играть! - я отвернулся от них и громко повторил: - Желтый!
   - У меня есть! - радостно воскликнула Олена, показывая на свою курточку.
   - У меня тоже, вот, - Антоша показал на желтый шнурок на своих маленьких кроссовках.
   Довольные собой, они с гордым видом перешли около меня на другую сторону. Я отвернулся и снова выкрикнул:
   - Синий!
   - Вот! Мои штаны! - закричал Антоша и метнулся обратно.
   - А у меня ничего нет, - грустно ответила Олена, осматривая себя.
   - Значит, остается только бежать.
   Олена сначала растерянно посмотрела на меня, а потом я увидел, как в ее глазах начинает разгораться авантюрный огонь, который в этот момент сделал девочку точной копией своей матери. Она как бы нехотя походила туда-сюда возле линии, а потом неожиданно рванула к Антоше, обманув меня ложным выпадом. Добежав до противоположной линии, она счастливо рассмеялась - еще бы, обдурила взрослого дядю!
   - А вот как я могу! Как я тебя обманула! - радости девочки не было предела, и я помимо воли улыбнулся и сам. Все-таки намного лучше было слышать ее смех, чем рассуждения о том, в чем она виновата и за что бомбят ее и ее маму. Антоша поддержал ее смех и теперь они вдвоем счастливо смеялись над глупым и неуклюжим дядей.
   Постепенно игра, смех Антоши и Олены и мои выкрики: "Красный! Черный! Белый! Оранжевый!" - привлекли внимание других детей, и наша банда начала увеличиваться. Через двадцать минут с нами играло уже около десяти детей разных возрастов. К нам даже прибился пес одного из ребят, который с радостным гавканьем носился от линии к линии за детьми.
   - Зеленый! - выкрикнул я, - краем уха уловив какой-то глухой звук с потолка, но не придав этому значения.
   Часть детей тут же перешли на другую сторону, показывая зеленый цвет в своей одежде. На месте осталось только четыре ребенка: уже почти взрослая девочка, мальчик чуть помладше и Олена с Антошей. Они встали в круг, явно обсуждая какой-то тайный план, и вдруг неизвестные девочка и мальчик рванули в разные стороны, обегая меня. Не зная, куда податься, я шагнул сначала в одну сторону, потом в другую, и в итоге пропустил обоих. Дети снова счастливо рассмеялись, и в их смехе потонул неясный звук с потолка.
   - Ах вы, хитрые, - улыбнулся я. - Ну теперь-то точно мне попадетесь!
   Антоша с Оленой показали мне язык и снова начали пугать меня резкими выпадами, но я больше на провокации не поддавался. Я расставил широко руки, всем своим видом показывая, что теперь они не проскользнут. Заметив, как подозрительно дернулся Антоша, я развернулся к нему, чтобы поймать, и тут в подвал влетела разгоряченная Марьяна и заорала во все горло:
   - Бомбежка! Ложись!
   Звук взорвавшихся бомб стал намного более отчетливым. Ковровая бомбежка проходила совсем недалеко от театра.
   Я окаменел лишь на долю секунды - наверное, уже сказался опыт. Спартанским прыжком я допрыгнул до переноски и схватил ее в руку, потом подбежал к Олене и Антоше и потащил их, не успевших ничего понять, к другим детям.
   - Ложись! - заорал я, и мой голос растворился в громоподобном грохоте. Наверное, бомба упала на площадь рядом с театром. Времени размышлять уже не было. Я потянул Олену и Антошу вниз, остальные дети упали сами. Лихорадочно оглянувшись, я увидел то, что искал: гору старых подушек и матрасов. Не раздумывая рванув к ним, одной рукой я выгреб как можно больше подушек и кинул их детям.
   - Укройтесь ими! Быстро!
   Ребята тут же растащили подушки и положили себе на головы. Очередной закладывающий уши взрыв. С потолка посыпалась штукатурка. Одной рукой я из последних сил выволок из кучи матрас и, дотащив до детей, накрыл им нескольких из них.
   Раздался новый взрыв - закладывающий уши, оглушительный и страшный, от которого отчаянно задрожали стены. Наверное, еще одной бомбы они не переживут. Уже ни о чем не думая, я бросил переноску рядом с Антошей и Оленой и упал на них, закрывая мальчика, девочку и сверток своим телом.
   Еще один взрыв, такой же громкий и ужасающий, пеленой скрывший от меня крики других людей в пещере. Второй взрыв. Раздался короткий свист откуда-то сверху, рядом упал булыжник, едва не задев переноску. Каким-то шестым чувством я понял, что следующим, на кого упадут камни, буду я. Я успел только выдохнуть, когда большой кусок штукатурки откололся от потолка и огрел меня по голове. Отключился я мгновенно.
  
   Меня опять хлестали по щекам, чтобы я пришел в себя. Причем, судя по ладоням размером с небольшую лопату, шершавым и попахивающим, я понял, что это не какая-нибудь миловидная юная девушка, как я размечтался на мгновение, и даже не Марьяна с Олегом. Я не стал тратить время на разлипание непослушных век и злобно зарычал уже после первых двух шлепков, сразу все поняв.
   - О, какие мы раздраженные сегодня, - ехидно сказал Мотя, продолжая бить меня по щекам, отчего голова снова начала безвольно мотаться из стороны в сторону, и я никак не мог ее остановить. Нет, ну это уже невыносимо! Я поднял руку и перехватил огромную ладонь ангела.
   - Я же уже проснулся! Зачем продолжать бить?
   - Из любви к искусству! - торжественно ответил Мотя и помог мне подняться.
   - Сколько раз вы еще будете кидать меня туда-сюда? - буркнул я. - Я скоро с ума сойду от этих путешествий сквозь пространство и время!
   - Я же говорил, что...
   - Знаю-знаю, - ворчливо пробормотал я. - Ты этого не делал, ты не виноват, это делает кто-то другой. Но этого Другого я не знаю, а ты из всех моих знакомых наиболее близок с этим Кем-то, поэтому и ворчу на тебя.
   - Думаешь, к Тому, кто бросает тебя туда-сюда, я ближе, чем ты? Увы, писака, это совсем не так. Так что можешь хоть сгореть от злости на меня, Он скорее узнает это от тебя, чем от меня.
   Подозрительно прищурившись, я уставился на него.
   - То есть ты хочешь сказать, что Он... - я помедлил, пытаясь придумать другое слово - то единственное я почему-то стеснялся использовать. - Тот-кого-нельзя-называть больше разговаривает со мной, чем с тобой?
   - Ну да, - равнодушно ответил Мотя.
   - Я с ним никогда не говорил.
   - Ты постоянно с ним говоришь. Он - это ты. Ты - это он. Когда ты говоришь сам с собой, ты говоришь с Отцом в самом тебе.
   - О, - тупо проговорил я. - То есть все мои диалоги с самим собой - это диалоги с Тем-кого-нельзя-называть внутри меня?
   - Угу, - подтвердил Мотя, сосредоточенно смотря куда-то в сторону.
   -То есть... - продолжил я. - Если Тот-кого-нельзя-называть есть во мне, то... Я сам - Тот-кого-нельзя-называть?
   - Я тебе уже говорил. Ты подобен Ему. Он создал тебя по образу и подобию Своему и наделил своей искрой. Ты, в отличие от меня, умеешь создавать. И часть Его всегда живет в тебе и в таких, как ты.
   - А ты... Ты не можешь говорить с Ним так, как я?
   - Могу. Но у меня это по-другому. Как связь по встроенному в меня телефону, наверное.
   - Но ты с Тем-кого-нельзя-называть общаешься нечасто?
   - Нет. В последнее время все реже и реже.
   - В последнее время?
   - Лет так тысяч десять.
   - О! - снова изумленно протянул я. - Интересная у вас семья...
   - Да уж...
   Мотя продолжал вглядываться куда-то, и я решил перестать мучить его вопросами, ответы на которые все равно вряд ли пойму. Вместо этого я осмотрел себя и обнаружил, что вся моя куртка в разводах жидкой грязи, а штаны сзади мокрые насквозь, что можно выжимать. Я с немым вопросом покрутил головой и быстро понял причину - рядом со мной находилась огромная лужа талой воды, в которую, видимо, я и приземлился задом. А почему я упал? Я попытался вспомнить, что со мной случилось в этот день, но вспомнил только театр: я слышу жуткие звуки разрывающихся бомб, бросаюсь на детей, чтобы их защитить, и все пропадает в черном тумане. Я глубоко выдохнул. Так, надо думать здраво. С детьми там наверняка ничего не случилось, иначе это было бы первое, что сообщил мне Мотя. А что же случилось со мной, что я полетел в эту лужу? Я оглядел место происшествия, и вдруг понял, на что так внимательно смотрел Мотя. Понял и вспомнил.
   Недалеко от меня, разбитый и растерзанный, дымился черный джип. Весь его кузов был смят в одну черно-серебристую массу, вокруг рассыпанным бисером переливались на солнце осколки стекол и фар. Рядом с ним лежал перевернувшийся оранжевый бензовоз. На нем не было заметных повреждений, но его неестественное положение тут же напомнило мне пузатого жука, лежащего на спине и шевелящего коротенькими лапками не в силах перевернуться. Водителя бензовоза, мужчину лет пятидесяти, только что занесли в одну из двух машин "Скорой". Рядом с бензовозом стояли еще две машины. Я не разбирался в марках, только заметил, что они, хоть и разных цветов, но обе недорогие иномарки, принадлежащие, скорее всего, обычным среднестатистическим жителям моего города. Одна из этих машин, белый фольксваген, оказалась повреждена сильнее: переднее пассажирское кресло было сильно помято, и я с ужасом увидел там потерявшую сознание девочку лет двенадцати. Рядом с машиной собралась ее семья: худой мужчина лет пятидесяти в очках, его жена, полная круглая женщина с маленькой квадратной сумочкой на цепочке и их дочь, девушка лет восемнадцати. Все они, бледные как смерть и испуганные, сновали туда-сюда вокруг машины, скорее мешая, чем помогая врачам и спасателям, которые пытались достать девочку из смятого корпуса.
   Я закрыл глаза и вспомнил последнюю картину, которая пронеслась передо мной, пока я не оказался в театральном подвале. Джип выезжает на встречную полосу, сталкивается с бензовозом, тот зацепляет еще пару машин и толкает обезображенный уже в лобовом ударе внедорожник в мою сторону. Несколько тонн черного железа как в замедленном темпе несутся на меня, а я, замерев от страха, не могу сделать и шагу в сторону. Но если это правда, как я мог выжить, ведь такой снаряд мог угробить не только человека, но и слона? В поисках ответа я посмотрел на Мотю.
   - Как я спасся?
   - А ты как думаешь?
   - Ты? Ты меня спас?
   - Спас - громко сказано. Так, слегка подвинул, чтобы джип мимо пролетел.
   - Почему ты "подвинул" меня, а не девочку? Почему ты не спас ее? - замерев, спросил я.
   - Я здесь не для того, чтобы спасать бы то ни было. Я здесь, чтобы провести тебя в Ад, Чистилище и Рай и вернуть обратно более-менее здоровым и с полным комплектом рук и ног. Я просто выполняю свое техническое задание, - ответил Мотя спокойным бесстрастным голосом, но что-то неосязаемое, промелькнувшее в его тоне и искристых глазах, выдало его чувства.
   - Ты можешь ей помочь?
   - Не могу.
   - Тогда кто может?
   - Врачи и спасатели, - Мотя кивнул на людей с разными инструментами, столпившимися около покореженной машины.
   Я продолжил стоять и смотреть на спасательную операцию, стараясь не думать о том, что в безопасности рядом с ангелом должна была находится эта потерявшая сознание девочка, но совсем не я. Внезапно краем глаза я уловил какое-то движение и присмотрелся. Семья девочки стояла напротив неизвестного стильно одетого молодого человека, и отец пострадавшей отчаянно размахивал руками, доказывая что-то. Между ними, как рефери, стоял полицейский и пытался остановить то одного, то другого. Заинтересовавшись, я подошел поближе и прислушался.
   - Да все же видели, - надрывался мужчина в очках, гневно сотрясая кулаками. - Это он виноват, он выехал на встречную полосу перед бензовозом!
   - Пасть закрой, тварь, - засмеялся парень прямо в лицо мужчине, показывая ему неприличный жест.
   От возмущения отец девочки чуть не рухнул в обморок, но его поддержала жена.
   - Как вам не стыдно, молодой человек, - сказала она, - говорить такое заслуженному учителю России! Из-за вас наша дочь в больнице! Если бы не вы...
   - Заслуженный - не заслуженный, вы все для меня твари, грязь, нищеброды, - и он снова издевательски заржал прямо в лицо женщине. Та в безмолвном бессилии опустила руки, по ее щекам покатились слезы.
   - Как ты смеешь так разговаривать с моей женой? - грозно вякнул мужчина из-за плеча женщины.
   - Я тебя снимаю на телефон, сволочь, - их дочь достала из сумки телефон и демонстративно направила его на молодого человека. Тот снова омерзительно улыбнулся на камеру и с размаху ударил девушку по руке. Она выронила телефон, тот упал на мостовую и разбился.
   - Да как вы смеете! - снова завел пластинку отец семейства. - Вам не стыдно?!
   Но парню не было стыдно: он продолжал совсем нездоро?во кривить рожи перед возмущенными, убитыми горем родителями и гнусовато хихикал. Во мне зародилось стойкое подозрение, что он под веществами.
   - Успокоиться всем! - зычно крикнул полицейский. - Мне нужны показания. Рассказывайте, что видели. Каждый по очереди.
   - Он, - мужчина в очках, держась за сердце, пальцем указал на мерзко ухмыляющегося молодого человека, - он на своем джипе выехал на встречную, врезался в бензовоз, тот перевернулся и задел нашу машину. Мы втроем уцелели, а наша Леночка... - он всхлипнул и пальцем показал на девочку, которую вытаскивали из машины.
   - Шалава ваша Леночка, - разухмылялся парень, залихватски поправляю свои модно стриженные волосы.
   - Да как ты смеешь?... - полыхнул красным мужчина и попытался залепить ему пощечину, но тот со смехом увернулся, а руку отца перехватил полицейский.
   - Без рукоприкладства мне тут!
   - Но вы же видите, как он...
   - Я ничего не вижу! - строго ответил полицейский, а потом добавил как бы сам про себя: - мне бы свидетеля...
   На меня вдруг напало вдохновение - захотелось стереть противную ухмылку с лица молодого человека кирпичом.
   - Я! Я свидетель! - крикнул я, подняв руку и выходя из толпы. - Я свидетель! А еще потерпевший.
   - Еще один нищеброд, - ехидно заметил парень и расслабленно привалился к балюстраде моста, как будто это не он только что устроил аварию на четыре машины включая бензовоз. Он ничего не боялся - знал, что за аварию и покушение на человеческую жизнь ему ничего не будет.
   - Вы кто? - спросил меня полицейский.
   - Я мимо проходил, когда случилась авария. Так что я свидетель. И пострадавший, кстати, тоже! Меня его джип сбил с ног, когда столкнулся с бензовозом, - я пальцем показал на молодого человека.
   - Да врет эта тварь, - махнул на меня рукой молодой человек. - Если бы его мой джип протаранил, от него бы только пятно на асфальте и осталось.
   Все внутренности у меня вспыхнули, но я сделал медленный вдох и выдох, успокаиваясь, и сдержанно, по слогам, ответил:
   - Мой друг снимал все на камеру, - я кивнул в сторону Моти. - У меня есть запись, как ты, парень, выехал на встречную и стал причиной ДТП. Еще раз назовешь меня тварью, и я...
   - Да? И что ты мне сделаешь, тварь? - он издевательски покрутил у меня перед носом средним пальцем и снова захихикал. Наверное, он думал, что я так и буду терпеливо смотреть на его палец, не смея ничего предпринять. Я бы так и сделал еще неделю назад. Но в этот момент я вспомнил Олену и Антошу, застрявших в промозглом подвале, Марьяну и Олега, сумевших под постоянными обстрелами поддерживать жизнь и надежду в стольких людях, и почувствовал - страх сделать что-то не то и потом получить неприятные последствия отступил. Разве могут быть актуальными пределы нормальности и морали в мире, в котором идет кровопролитная война и дети вынуждены сидеть в сыром подвале, защищаясь от падающих с неба бомб? Не успев ничего обдумать, я схватил парня за палец, который он все еще держал перед моим носом, и резко крутанул. Раздался жутковатый хруст, сопровождающийся дружным: "Ах!" со всех сторон, и парень дико взвыл, тут же притянув руку с неестественно вывернутым средним пальцем обратно к себе.
   - Ого, писака, ты сегодня прямо тигр, - присвистнул незаметно подошедший к нам Мотя.
   - Эй, вы чего делаете! - воскликнул полицейский. - Нельзя здесь пальцы ломать друг другу!
   - Да, так ему и надо! - подал радостный голос мужчина в очках - отец семейства, его жена восхищенно захлопала в ладоши, а их восемнадцатилетняя дочь заинтересованно посмотрела на меня.
   А я неожиданно ощутил сладко подхватившее внутренности неопределенное чувство внизу живота и решил продолжить:
   - Еще раз тыкнешь в меня, сломаю и второй палец.
   От боли по лицу парня потекли слезы, напрочь смывая издевательскую улыбку. Он злобно сощурился и крикнул мне, то и дело срываясь на рыдания:
   - Да ты, грязь, хоть знаешь, кто мой отец? Сейчас он сюда приедет, и вы все, твари, будете языком здесь асфальт полировать! Ты, сука, еще ответишь мне - я тебе не только пальцы, но и ноги переломаю, будешь до смерти в инвалидной коляске кататься!
   - А сам-то, без отца, ни на что не годен? - ехидно уточнил я. - Побежишь жаловаться ему, как маленькая испуганная девочка?
   Парень злобно вспыхнул, но ничего не ответил, продолжая баюкать раненую руку. Я между тем повернулся к сотруднику полиции:
   - Товарищ полицейский, я и мой друг,- я кивком головы указал на Мотю, - мы свидетели. Этот парень на своем джипе вылетел на встречную в момент, когда по ней ехал бензовоз. Водитель бензовоза хотел затормозить, но не успел и влобовую столкнулся с джипом. Тот. наверное, отлетел и задел несколько других машин. Чудо, что никто не погиб прямо здесь. Но в том, что та девочка ранена, - я тыкнул пальцем в "скорую", - виноват именно этот молодой человек, который был водителем черного джипа. Я тоже виноват, что распустил руки, поэтому если на меня составят протокол, я буду не против.
   Парень снова с бессильной ненавистью посмотрел на меня:
   - Посмотрим, как ты запоешь, тварь, когда мой отец приедет... - начал он, угрожающе набычившись, но позади меня, злобно посмеиваясь, стоял Мотя, высокий и могучий, как скала, и парень предусмотрительно сделал шаг назад - месть местью, но ломать второй палец ему не хотелось категорически.
   Полицейский продолжал что-то записывать в своей папке, а глава семейства подошел ко мне и торжественно протянул руку:
   - Спасибо, молодой человек! Вот бы все были такими смелыми и отзывчивыми, как вы! Такие преступления не должны оставаться без справедливого наказания. Иначе сколько еще невинных людей пострадает от этого душегуба! Справедливость для нашей Леночки должна восторжествовать! Мы все сделаем для этого.
   Польщенный похвалой умного и интеллигентного человека и чуть-чуть смущенный, я подал ему руку и крепко пожал.
   - Согласен! Нельзя оставлять такое без внимания.
   К этому времени девочку все же достали из машины и осторожно положили на носилки. Несмотря на окровавленную ногу, она слабо шевелилась и даже открыла глаза. Мать тут же рванулась к ней, взяла за руку и начала шумно рыдать от облегчения. Чуть позже к ней подошли отец и сестра. Я остался стоять рядом с Мотей, полицейским и качающим свою руку со сломанным пальцем парнем.
   Тот продолжил бросать на меня полные бессильной ненависти взгляды, но подходить боялся - преимущественно из-за громадной фигуры Моти за моей спиной, но, я думаю, сломанный палец тоже сделал свое дело. Вдруг откуда-то изнутри него раздался резкий дребежащий звон - зазвонил телефон. Левой рукой парень неловко полез в правый задний карман джинсов и с трудом вытащил телефон.
   - Чего надо?! - крикнул он в телефон, а потом вдруг испуганно снизил голос. - Да, папа. Да, я на мосту. Ехать не могу. Машина... сломалась... Да, забрать надо...
   Я видел, как с каждым словом спина и плечи парня все сильнее сжимались, как будто он усыхал, а глаза отчаянно начали бегать по нам с Мотей, по полицейскому, по разбитой машине. Но отчего? Подумать парень мне не дал: засунув телефон обратно, он снова посмотрел на меня, и лицо его стало крысиным:
   - Держись, грязь. Сейчас получишь по самые помидоры. Остаток жизни будешь мне диски на новой машине вылизывать.
   Я холодно посмотрел на него, ничего не ответив. Если его папаша действительно важная шишка, то мне не увернуться от наказания. Что ж, за свои поступки нужно отвечать, и я, кажется, готов. Эта мысль слегка притупила тревогу, из-за которой было сложно сосредоточиться на главном. Между тем отец девочки подошел ко мне и положил руку на плечо:
   - Не надо угроз, молодой человек. Все доказательства у нас на руках. Скоро вы присядете лет на десять за умышленное причинение тяжелого вреда здоровью. Уж мы-то всей семьей костьми ляжем, чтобы довести дело до суда, и будем требовать справедливого суда над вами.
   - Грязь, - презрительно выплюнул парень. - Такие, как вы, вообще не должны существовать. Всех вас, тупых животных, вырезать надо.
   У меня непроизвольно сжались кулаки, и захотелось сломать ему еще пару пальцев, но парень предусмотрительно отошел подальше и как бы невзначай встал за полицейским, а меня за плечи придержал мужчина.
   - Не надо, - твердо сказал он мне. - Не надо ломать себе жизнь из-за таких глистов, как он.
   Я благодарно посмотрел на него и почувствовал уверенность в себе, которую, признаться, несколько подрастерял после всех моих мгновенных перемещений из одной страны в другую. Радость от простой поддержки хорошим человеком оказалась настолько приятной, что я расслабился - и тут же понял, каким невероятно зажатым и напряженным был все это время. Каких бы людей я ни встретил в этом странном путешествии с Мотей, в моей стране все же остались честные смелые люди, не боящиеся добиваться справедливости и выступать против сильных мира сего.
   Я с удовольствием еще раз пожал руку мужчине и почему-то срывающимся языком поблагодарил за его слова.
   - Что вы, молодой человек, - тот тоже слегка зарделся. - Это мне приятно познакомиться с таким смелым человеком, как вы. Спасибо, что вы заступились и захотели стать свидетелем. Мы же с вами знаем, что в сегодняшней ситуации очень сложно оставаться храбрым и мужественным, - и он мне подмигнул, как будто мы с ним разделяли одну общую тайну. - Меня, кстати, Николаем Петровичем зовут.
   Я в ответ назвал свое имя, но тут где-то впереди раздался скрип шин, а за ним полицейская сирена, и мой голос потонул в противных режущих звуках.
   - Как ваша дочь? - крикнул я, стараясь их перекричать.
   - Не так плохо, как мы думали, - ободренно крикнул в ответ Николай Петрович. - Нога и пара ребер сломаны, но скоро зарастут. До свадьбы точно заживет. Ее в больницу сейчас увезут, Дашенька, моя старшая, сопроводит ее, пока мы с женой тут будем разбираться.
   Как раз в этот момент обе "Скорых" отъехали от бордюра и, завывая сиреной, рванули в сторону от места аварии. Я облегченно выдохнул: значит, с этой девочкой, ни в чем не виноватой, все будет хорошо. Надеюсь, водитель бензовоза тоже сильно не пострадал. К нам подошла жена Николая Петровича, круглая и маленькая, как Колобок, женщина в таких же, как и у мужа очках. Она широко улыбнулась мне и тоже пожала руку.
   - Спасибо за вашу позицию и смелость, молодой человек! Так хорошо, когда есть такие люди, как вы. Не сомневайтесь, мы будем до последнего сражаться за правду и добьемся того, чтобы этого подонка, - она со смелым презрением посмотрела на парня, - закрыли на несколько лет.
   Я обрадованно кивнул. На фоне такого воинственного настроя то, как я сломал палец этому недоноску, показалось вдруг мне детскими играми в песочнице.
   - Я вам помогу, - твердо сказал я. - Ведь я свидетель и пострадавший. Мы, - поправился я, кивнул на Мотю. - Мы свидетели.
   Мотя хмыкнул, но ничего не сказал, и я тут же перестал обращать на него внимание: неважно, что он думает и скажет, что он может сказать про моих соотечественников, - мы будем добиваться справедливости хотя бы здесь, в этом маленьком - но фоне войны - деле.
   Прошло еще несколько минут, пока неизвестный парень тихо скулил в одиночестве недалеко от нас, полицейский что-то записывал в своем планшете, а спасатели пытались перевернуть бензовоз в исходное положение. Вдруг впереди по трассе коротко взвыл и загудел, как деревенский трактор, автомобиль, и тут же трелью зазвенел звуковой сигнал. Чуть дальше дорога плавно уходила направо, поэтому его не было видно, и я, не придавая звуку значения, отстраненно подумал про пожарную машину, вызванную на всякий случай, если вдруг бензовоз окажется не пустым. Однако прошло пару минут, и я понял, что ошибся: на высокой скорости, мелькая в потоке машин синим проблесковым маячком, к нам ехал такой же, как и разбитый, черный джип. У меня сжалось сердце, но, прислушавшись к себе, я понял: отступать некуда - да я и не собирался. С каменным спокойствием я смотрел, как джип остановился рядом с местом аварии, дверь с пассажирского места энергично открылась, и оттуда вышел лысеющий мужчина с аккуратно зачесанными крысиными прядями поперек лысины, в строгом синем костюме и такого же цвета галстуке, с солидно выпирающим из-под пиджака брюшком, в сопровождении двух мужиков, по виду - головорезов, в черных обезличенных костюмах и солнцезащитных очках. За ними из машины, цокая тоненькими каблуками, выплыла длинноногая худая блондинка в короткой шубке и стильно повязанном на голове платке. Сначала я подумал, что ей лет двадцать, но потом, присмотревшись, понял, что около сорока пяти.
   Мужчина, слегка попыхивая, как человек, изможденный под своим собственным телом, подошел к поскуливающему парню и коротко спросил:
   - Где?
   Голос мужика был бесцветным, как будто замороженным. В нем не было ни радости от встречи сыном, ни заботы о его здоровье, ни страха за его жизнь. Это был голос человека, привыкшего решать проблемы силой, и твердо знающего, что эта сила - при нем. Увидев отца, парень вздрогнул, скривился и немного отступил назад, перестав скулить.
   - Папа, это не я! Честно!
   - Где?
   - Это они! Бензовоз этот тупорылый! Я в пробке не хотел стоять, объехал ее, а тут эта деревенская мразь, которая ездить не умеет!
   Раздался свист и громкий шлепок. От неожиданности я вздрогнул. Парень коротко вскрикнул, схватился за свою наливающуюся красным щеку и пошатнулся.
   - Где? - снова повторил мужик бесцветным голосом, опуская руку.
   По лицу парня потекли слезы.
   - Это не я! - взвыл он ломким голосом. - Я не виноват! Это эти твари!...
   Снова раздался шлепок, в этот раз сильнее. Парень упал на мокрый асфальт. Его рука со сломанным пальцем отчаянно тряслась.
   - Там, - прорыдал он, пальцем показывая на нас.
   В оцепенении я наблюдал, как неизвестный мужик равнодушно отвернулся от своего рыдающего на холодном асфальте сына и направился к нам в сопровождении своей охраны. Женщина-блондинка, замерев возле машины, дождалась момента и, пока лысый мужик ее не видел, бросилась к парню и начала его поднимать. Делала он это так тихо и незаметно, что мне показалось, что она не хочет, чтобы об этом ее добром жесте узнал лысеющий мужик. Однако парень этого поступка не оценил - он злобно отмахнулся от ее протянутой руки тем же размашистым жестом, как и его отец, и попытался встать сам, по невнимательности опершись на руку со сломанным пальцем. Рука подломилась и парень снова чуть не упал. Он громко застонал, по щекам снова пролились злые слезы.
   - Не ной, - равнодушно бросил ему мужик, даже не оглянувшись, и парень тут же заткнулся - только метающие молнии мокрые глаза выдавали его.
   Мужчина тем временем в окружении охранников подошел к нам. При ближайшем рассмотрении его лица у меня сложилось сильнейшее впечатление, что я где-то его видел. Но я так и не вспомнил. Зато Николай Петрович и его жена, кажется, узнали - при его приближении они тихо зашептались и чуть-чуть, на самый маленький шажок, отступили назад. Мужик остановился прямо напротив нас и своими маленькими акульими водянистыми глазами без какого-либо выражения в них осмотрел нас с ног до головы.
   - Ну? - спросил он, остановившись взглядом на Моте, решив, видимо, что остальные не стоят даже его внимания.
   Но Мотя ничего не ответил, продолжая стоять и ехидно скалиться. От пострадавших мужа и жены не донеслось ни звука, поэтому я, еще раз мысленно убедившись, что чувство страха под контролем, гордо поднял голову и спокойным голосом сказал:
   - Добрый день. Ваш сын - это ведь ваш сын? - стал причиной ДТП с несколькими пострадавшими. Я и мой друг, - я кивнул на Мотю, - мы - свидетели аварии и твердо уверены, что он произошло по вине вашего сына. Пожалуйста, повлияйте на него. Сейчас он не хочет брать на себя ответственность. Но он совершил правонарушение и за это должен быть наказан.
   Мужик повернул ко мне голову со своими акульими глазами и долго на меня смотрел, как на говорящего муравья. Я неловко поерзал на месте, но все же не отвел своего взгляда.
   - Кто пострадал? - наконец спросил он.
   - Маленькая девочка. У нее переломы ноги и ребер. По милости вашего сына она теперь в больнице.
   - Твоя?
   - Что? - не понял я.
   - Девка, говорю, твоя?
   - Н-нет, - заикнулся я. - Это их... Их дочь, - я пальцем показал на Николая Петровича и его жену.
   Те встрепенулись и как будто сильнее прижались друг к другу. Я повернулся к ним и ободряюще улыбнулся, взглядом призывая не бояться. Я был уверен: мы выстоим, если будем держаться вместе.
   Мужик с акульим взглядом повернулся к родителям девочки. Как по команде его охранники встали за нашими спинами. Я отчетливо услышал, как Николай Петрович сглотнул.
   - Ну, - повторил свой короткий вопрос мужик.
   - Не надо нам тут нукать, - громко и срывающимся голосом выкрикнул Николай Петрович, - мы вам не крестьяне, чтобы с нами так разговаривать! Ваш сын выехал на встречную полосу и стал причиной ДТП. Он столкнулся с бензовозом, налетел на наш автомобиль, и в результате наша дочь сейчас в больнице. Вон там стоит полицейский, - он указал на сотрудника правопорядка, замершего столбиком и со страхом в глазах наблюдавшего за нами. - Пойдемте к нему и оформим аварию. Учтите, что ваш сын сядет за умышленное причинение вреда здоровью!
   В глазах мужика ничего не отразилось, словно бы он никогда в жизни не испытывал никаких эмоций.
   - Твоя, значит, дочь? - ровно спросил он.
   - Да, моя! - истерично выкрикнул Николай Петрович. - И по милости вашего сына она теперь в больнице! Она чуть не умерла! Вы хоть понимаете, что ваш сын сегодня чуть не убил человека? Маленькую девочку?
   - А ты понимаешь, с кем ты разговариваешь? Ты знаешь, что я могу с тобой, твоей женой и дочкой сделать?
   - Не надо угроз! - пискнул Николай Петрович. - Даже от действующего мэра! Мы такие же люди, как и вы! У нас равные права и обязанности! Мы все равны перед законом. Товарищ полицейский, зафиксируйте, пожалуйста, факт угрозы пострадавшим со стороны должностных лиц!
   Так вот почему мне так знакомо его лицо! Я никогда не интересовался политикой, особенно местной, и не имел понятия, кто теперь мэр: за время моего взросления их сменилось несколько штук, ни одного из них я не выбирал, поэтому всегда равнодушно пропускал эту информацию мимо ушей. Но все же иногда видел круглое лицо этого мужика в местных газетах, хоть и не придавал этому никакого значения. Что ж, кажется, обстановка накаляется! Но отступать я все еще не собирался. Где-то внутри во мне горело отчаянное желание доказать Моте, что моем городе, в моей стране, все не так плохо, как мы это увидели.
   Действующему мэру было достаточно кинуть один равнодушный взгляд в сторону полицейского, чтобы тот подпрыгнул, как тушканчик, и спешно ретировался под предлогом поиска каких-то документов. Николай Петрович растерянно посмотрел в спину удаляющемуся полицейскому, и я почувствовал, что его уверенность начинает медленно таять. Тогда я быстро залез в карман и выставил вперед телефон:
   - Учтите, я записываю весь наш разговор на диктофон. Угрозы я тоже записал. Я думаю, если передать эту запись независимым журналистам, они сделают примечательный репортаж о мэре нашего города.
   Мужик снова посмотрел на меня своим пустым взглядом, однако я почувствовал, что в нем проснулся спортивный интерес. Как у кота, который поймал мышь и вместо того, чтобы съесть, решил с ней поиграть.
   - Хорошо, - кивнул он, показывая, что готов разговаривать. Его охранники отошли на пару шагов назад, и я услышал, как облегченно выдохнули Николай Петрович и его жена. - Чего вы хотите?
   Родители девочки переглянулись.
   - Справедливости! Ваш сын стал виновником аварии, в котором пострадала наша дочь. Мы хотим справедливого суда! - воскликнул Николай Петрович, а его жена согласно закивала.
   - Справедливости захотели, - хмыкнул мужик. - Вот вам справедливость: мой сын - кретин. По нему уже давно тюрьма плачет. Но это не значит, я отдам его под суд.
   При этих словах парень, стоявший чуть в стороне от нас и с напряжением вслушивающийся разговор, с плохо скрываемой ненавистью посмотрел на своего отца, а потом на нас.
   - Что значит - не отдадите? - вскинулся я. - Это решать не вам, а следователю, прокурору и судье.
   Мэр ухмыльнулся, как будто я рассказал ему веселый анекдот.
   - Какому следователю? Тому, который в машине сидит и дрищет от страха? Сейчас посмотрим, - сказал он и кивнул одному из своих охранников. Тот понятливо кивнул в ответ и отправился к джипу. "У него там оружие!" - в легкой панике подумал я.
   Наверное, такая же мысль пришла к родителям девочки, потому что они затравленно переглянулись.
   - Вы можете угрожать нам сколько хотите, - на всякий случай испуганно проговорил Николай Петрович. - Мы не отступим и доведем дело до суда!
   - Да неужели? - издевательски спросил мужик.
   На всякий случай я поднял телефон повыше и включил камеру - я знал, что только огласка могла спасти нас, особенно сейчас, когда полицейский, который должен был охранять наши права, малодушно сбежал и закрылся в своей машине.
   Охранник вернулся с каким-то черным прямоугольным пакетом. Не очень похоже на пистолет - разве что на какую-нибудь бомбу. Мы все облегченно выдохнули. Мужик, посмотрев на нас, ухмыльнулся - как бы мы не храбрились, он чувствовал себя хозяином положения. За нами были правда и закон, за ним - сила. Он полез рукой в шуршащий пакет, но не спешил достать оттуда содержимое.
   - Сколько? - поинтересовался он, обращаясь к Николаю Петровичу.
   - Что - сколько? - нервно переспросил тот.
   - Сколько вы хотите денег за молчание?
   - Что? - оторопел Николай Петрович.
   - Мужик, ты глухой? Сколько денег хочешь за то, чтобы замять дело и не обращаться в полицию?
   - Вы... Вы думаете, что мы продадим свою дочь за ваши деньги? - оторопело выкрикнул Николай петрович. - Да вы с ума сошли!
   - Тридцать тысяч.
   - Мы чуть не потеряли нашу дочь! - вмешалась его жена. - Побойтесь Бога!
   - Пятьдесят.
   - Нет! - выкрикнул Николай Петрович. - Мы доведем дело до суда.
   - Сто.
   Муж и жена отчаянно замотали головами. Я видел, как тяжел был для них этот разговор - за их дочь, как за какой-то предмет мебели, предлагал деньги человек, которого они презирали всей душой, но который все же имел над ними власть.
   - Вы же слышали! - громко выкрикнул я. - Им не нужны ваши деньги. Им нужна справедливость!
   - Сто пятьдесят.
   - Вы не поняли? - ошарашенно спросил я, даже заинтригованный такой непробиваемостью. - Неужели вы думаете, что все на этом свете продается и покупается? Их дочь в больнице! - повторил я медленно и по слогам. - Она чуть не умерла. А вы предлагаете деньги!
   - Триста тысяч.
   Меня затрясло от самоуверенности этого человека. Даже видя нашу непоколебимость, он ни на секунду не засомневался в своем предложении. Что же происходит в его мире, а самое главное - в его голове? Я увлеченно наблюдал за непроницаемым лицом мэра, стараясь уловить хоть малейшее изменение, и не смотрел на мужа и жену, стоявших за моей спиной.
   - Четыреста тысяч - мое последнее предложение, - сухо кинул мужик, доставая из пакета пачку оранжевых банкнот. перемотанных канцелярскими резинками.
   - Но это же смешно... - начал я, решив, что лучшее, что я могу - это осмеять этого твердолобого бессовестного человека. Сколько же чувства и эмпатии в нем, если он не может понять, что есть вещи, которые нельзя купить за деньги? Я смело смотрел в его акульи глаза. Я прекрасно понимал: сколько бы у него не было денег и охранников, мы, обычные люди, намного богаче и сильнее его, потому что мы вместе. Я самодовольно улыбался, когда откуда-то позади раздался тихий голос:
   - Мы согласны.
   Мое сердце, кажется, пропустило удар. Это было так неожиданно, что я даже повернулся вокруг своей оси, подумав, что кто-то посторонний присоединился к нашему диалогу и ни с того ни с сего согласился на условия мужика. Но там никого не было, кроме Николая Петровича и его жены. Не было даже охранников. 
   - Что? - недоверчиво спросил я, теперь находясь в святой уверенности, что услышал что-то неправильно.
   - Мы возьмем четыреста тысяч, - проговорил Николай Петрович, и, если бы его губы не шевелились, я бы подумал, что мне послышалось.
   - Что? Как? Но вы ведь говорили... - ошарашенно просипел я.
   - Отлично, - спокойно сказал мужик и снова кивнул своему охраннику. Тот сразу же развернулся, как кукла на ручном управлении, и потопал к полицейской машине, в которой сжался от страха одинокий полицейский.
   - Сейчас получите деньги, - сказал действующий мэр, обращаясь к Николаю Петровичу и его жене. - Только сначала надо будет расписаться, что никаких претензий ко мне и моему сыну не имеете.
   Николай Петрович кивнул. Он старательно уклонялся от моего ошеломленного взгляда, смотря по сторонам и в небо, как будто увидел там что-то интересное.
   - Но вы же сказали... - начал я, совсем растерявшись. - А как же справедливость? Честный суд?
   В этот момент подошел охранник, неся в руках планшет с каким-то бумажками, и передал их лысеющему мужику. Тот быстро пробежался по ним глазами и протянул Николаю Петровичу.
   - Но... Подождите... - все еще не мог поверить я. - Не надо... Что вы делаете?
   Но Николай Петрович прошел мимо, ничего не ответив и слегка оттолкнув меня в сторону. Он взял из рук мужика планшет и, не помедлив ни секунды, быстро поставил свою подпись в нескольких местах, и передал бумаги обратно. Мэр взял внушительную пачку денег и передал ее Николаю Петровичу. Тот, пересчитывая на ходу, уже повернулся и собрался уходить, как вдруг мужик лениво сказал:
   - Накину еще сотню, если извинитесь перед моим сыном.
   Николай Петрович замер как был, с поднятой ногой. Я изумленными, широко открытыми глазами смотрел, как его спина, до этого прямая, начала медленно сникать, корчиться. Его фигура смялась, как листок бумаги, уменьшилась, и он затравленно посмотрел из-под очков на мужика. На лице появилось странное выражение отвращения, смешанное с подобострастием. Помедлив некоторое время, он повернулся и подошел к парню, который с каким-то садистским удовлетворением наблюдал за этой сценой.
   Николай Петрович закрыл глаза, выдохнул и произнес:
   - Прошу прощения, молодой человек, что обвинял вас, не разобравшись в деталях.
   - Что вы говорите, Николай Петрович! - потерянно воскликнул я, уже совсем ничего не понимая. - он же выехал на встречную! Он нарушил правила дорожного движения и чуть не убил вашу дочь!
   Кто-то дернул меня за рукав. Я подумал, что это Мотя опять пытается остановить меня, чтобы я не вмешивался, и раздраженно вытянул рукав. Потом обернулся и понял: это был не Мотя. Жена Николая Петровича, мать пострадавшей девочки, стояла позади меня и всем своим видом приказывала заткнуться. Я оторопело замер, сначала не понимая ее лихорадочных знаков. Она как будто смертельно чего-то испугалась. Но чего? Ведь мэр не угрожал. Я посмотрел в ее умоляющие и одновременно угрожающие глаза, и вдруг меня озарило, и от этого стало физически противно: женщина боялась не получить обещанные деньги!
   Я застыл, и где-то вдалеке, как сквозь подушку услышал язвительные смешки. Молодой парень, сын мэра, смотрел на меня и откровенно ржал:
   - Вот тот еще, - он указал на меня пальцем. - Пусть он извинится. Он мне палец сломал.
   Мужик проследил за его пальцем и уткнулся взглядом в меня.
   - Сотню плачу, - сказал он. - Извинись, иначе по судам затаскаю.
   - Я не буду извиняться, - упавшим голосом сказал я. - Таскайте.
   - Будешь, тварь, - смело выступил вперед парень. - Такие, как ты, должны работать, платить налоги не вякать! Знай, сука, кто здесь власть!
   Ярость и гнев красным туманом заполнили всю мою голову.
   - Ты не власть, - еле сдерживаясь, выдохнул я, - ты лишь мерзкая пиявка, присосавшаяся к нам! Без своего папаши...
   - А кто власть? Эти черви, которые за четыреста косарей дочь продали? - усмехнулся парень.
   - Закрой свой рот, ублюдок...
   - Молодой человек! Не надо так! - воскликнул где-то в стороне Николай Петрович, и почему-то это задело так, как будто в сердце с размаху вогнали деревянный кол.
   - Без своего папаши и его денег ты никто! - крикнул я, уже не в силах остановиться. - Только и можешь, как вша, сидеть на наших плечах и нас же калечить. а потом подкупать папашиными деньгами! Ты - тварь, ты - никто!
   - Ты как со мной разговариваешь... - начал было парень, набычившись, но все еще оставаясь в стороне, когда его отец подошел к нему и без лишних слов вмазал ему звонкую пощечину.
   - Заткнись, - тихо проговорил он, - Парень-то прав: без меня ты никто. Только и умеешь, что машины дорогие бить и деньги мои разбазаривать. Сколько мне еще тебя доставать из скандалов? Сколько денег платить, чтобы в городе про тебя, идиота, не узнали?
   - Я не идиот! - тонко выкрикнул парень. Снова звук пощечины, на этот раз намного более сильный. Лицо парня отчаянно покраснело, подсохшие глаза снова стали влажными.
   - Не перебивай, когда с тобой разговаривают. Это какая твоя машина? Третья? Больше ни одной не получишь, - он снова замахнулся, чтобы отвесить пощечину, но тут на своих тоненьких каблучках прибежала худая блондинка в шубке и успела перехватить его руку:
   - Леша! Не надо! - отчаянно крикнула она.
   - Не лезь под руку, сука! - тот одним сильным движением вырвал свою руку из ее ладоней, размахнулся - и вот уже женщину отбросило к парню. Она тихо плакала, лежа на асфальте рядом со своим сыном.
   -Хватит! Хватит их бить! - крикнул я, с ужасом смотря на них. - Это же ваши жена и сын! Как можно...
   - Как? - издевательски переспросил он и, замахнувшись, ткнул ногой в живот женщине. - Вот так.
   Женщина коротко вскрикнула и согнулась пополам.
   - Хватит! - не выдержав, я выбежал и встал между ними закрыл женщину руками.
   Мужик посмотрел на меня теперь уже с нескрываемым интересом. Он достал из кармана дорогого черного пальто сигареты и засунул одну из них себе в рот. Тут же к нему, как заведенная игрушка, прибежал один из охранников и подставил зажигалку. Мужик не торопясь раскурил сигарету, с наслаждением вдохнул дым и словно бы нехотя обратился ко мне.
   - А ты кто еще такой? Тоже с этой семейкой связан? - он с презрением кивнул на Николая Петровича и его жену, которые украдкой пересчитывали деньги и, кажется, были очень рады, что внимание мэра приковано к кому-то другому.
   - Нет, - с вызовом проговорил я, все еще закрывая собой женщину, - я пострадавший. Я проходил мимо и видел, как случилась авария. Джип вашего сына меня чуть не убил!
   - Жаль, - ровно сказал мужик. - Лучше бы убил.
   Он кивнул другому охраннику, и тот, подойдя вплотную, стукнул меня по руке, чуть не сломав запястье. Телефон выпал из рук на асфальт, и охранник наступил на него каблуком черного лакированного ботинка. Раздался жалобный хруст, и когда тот поднял свою ботинок, больше похожий на ласту, на асфальте лежали бесформенные останки моего телефона.
   - Что вы делаете?!
   - Снимать меня без моего согласия запрещено. А теперь объясни-ка мне, парень, - продолжил мужик, глубоко вдыхая дым сигареты, - чего это ты за моих жену и кретина-сына впрягаешься? Мать Тереза, что ли?
   - Не нужно быть матерью Терезой, чтобы понимать, что бить женщину может только трус и импотент! - злобно выплюнул я.
   - Импотент, значит? - мужик снова кивнул, и охранник, который стоял возле меня, вышел вперед и не замахиваясь, почти любовно, воткнул мне кулак в печень. Я тихо вскрикнул. Каскад боли за мгновение дошел до пальцев ног, выбивая из легких воздух и заставив меня согнуться пополам. Я упал на колени и отчаянно забился, тщетно пытаясь вдохнуть и выдохнуть. Тело перестало слушаться, от боли я не мог понять, где я нахожусь и что происходит.
   - Ну что? - склонился надо мной, едва дышащим от боли. - Как ощущения?
   Я ничего не ответил, отчаянно ловя ртом воздух, и мужик усмехнулся.
   - Так бывает, когда вмешиваешься не в свои дела. 
   Я продолжал сидеть на коленях, утопая в болевых ощущения и стараясь не потерять сознания. Как будто откуда-то издалека я услышал, как мужик приказал своим охранникам поднять на ноги своих сына и жену, потом подошел к сжавшимся Николаю Петровичу и его жене и обманчиво спокойным голосом спросил, показывая на меня.
   - Вы его знаете?
   В ответ последовало молчание, но краем глаза я увидел, как они замотали головой так сильно, что, казалось, их шеи сейчас не выдержат, как гнилые капустные кочерыжки. От этого стало еще обиднее, еще больнее. Я попытался незаметно смахнуть выступившие от боли слезы, чтобы не доставлять удовольствия мужику, и вдруг краем глаза заметил что-то, что заставило сердце забиться чаще. По тротуару, радужно бликуя на солнце, незаметно и тихо бежал ручеек от перевернутого бензовоза до балюстрады моста. Бензин! Я думал, что бензовоз был пустым, но на самом деле весь бензин вылился и потек мелким, никому не заметным ручейком, и исчезал где-то за балюстрадой. Только сейчас страдающим от боли мозгом я уловил химический запах бензина. Но не успел я ничего сказать, когда один из охранников грубо подхватил меня за локти и силой поставил на ноги.
   - Чего как не мужик стонешь? - откровенно издеваясь, спросил мэр. - Куда вся храбрость делась?
   Я с ненавистью и без малейшей капли страха посмотрел на его одутловатое лицо.
   - Тихо-тихо! Если бы взглядом можно было взорвать, от меня бы и шматочка не осталось, - хихикнул мужик.
   Он подошел вплотную ко мне.
   - Знаешь, что, парень? Эти милейшие люди, - он пальцем показал на Николая Петровича и его жену, - говорят, что тебя не знают и в глаза никогда не видели. А еще говорят, что это ты первый начал воду мутить и призывал посадить моего сына. Это так?
   Я украдкой посмотрел на семейную чету: они стояли поодаль, держа в руках деньги и старательно оглядывались по сторонам, всеми силами стараясь не пересечься со мной взглядом.
   - Поэтому мы так и сделаем. Один парень после сегодняшней аварии точно сядет. Но не сын мэра, который, как известно, правил никогда не нарушает и вообще очень ответственный и честный молодой человек, а некий пьяный и обколотый ублюдок, который в самый разгар рабочего дня вышел на проезжую часть и устроил ДТП с несколькими пострадавшими. Как тебе такой сценарий?
   Я снова не ответил, чувствуя, как по спине пробежался холодок. Моти нигде не было видно, как выйти из этой ситуации, я не знал, все еще было тяжело дышать, поэтому я просто стоял, стараясь лишний раз не двигаться и не тревожить ушибленную печень.
   - Ну отлично, виновник аварии найден, не понадобилось даже следствие, - удовлетворенно потер руки мужик.
   - Леша... - робко начала худая женщина за моей спиной, но мужик мрачно посмотрел на нее, и она тут же затихла. Зато ее сын, все еще валяясь на асфальте и растирая слезы по щекам, уже хихикал, глядя на мое унижение.
   - Шурка, веди сюда полицейского, будем протокол оформлять, - приказал мужик охраннику, и тот тут же повернулся и пошел к полицейской машине с испуганным человеком внутри.
   Тем временем мужик подошел ко мне, уже улыбаясь и сверкая своими акульими глазами.
   - Ну, парень, оцени, как я все продумал, - он шутливо ткнул кулаком мне в плечо. - Сразу несколько зайцев поймаем: и процент раскрытия преступлений повысим, и преступника накажем, и семью от бедности спасем. Еще журналистов надо позвать, пусть напишут, какой сын мэра герой, спас многострадальный город от очередного наркомана, - с этими словами он достал окурок из своего рта, подошел к краю моста и кинул его за балюстраду.
   - Нет! - отчаянно крикнул я, но было уже поздно.
   Окурок, кувыркнувшись в воздухе, полетел прямо в раскрашенную радужными разводами речку.
   Все произошло так быстро, что я не успел почувствовать ужаса от происходящего. Меня подбросило от земли и как будто втянуло в воздух. Последним, что я увидел, была ярко-оранжевая вспышка, полыхнувшая перед глазами и обдавшая лицо раскаленным воздухом. Уши заложило от жуткого грохота - казалось, само небо горит и падает на нас.
  
   - Эй, писака, хватит валяться! Вставай! - надо мной склонилась обеспокоенная рожа Моти.
   - Что... Что случилось? - с трудом разлепил я опаленные глаза.
   - Что-что... Я опять тебя спас, - ворчливо ответил Мотя, помогая мне подняться.
   Я неуверенно встал на негнущиеся ноги, все еще ощущая боль в области печени, оглянулся и замер от ужаса. Наверное, Мотя за долю секунды успел перенести меня, но совсем недалеко, всего лишь к началу моста, за метров десять от места аварии. Там, где я стоял несколько мгновений назад, полыхал, завывая, огонь, дикий, как разъяренный зверь, как будто горел не бензовоз, а вагон с бензином. В беспощадных языках огнях медленно чернели и полицейская машина, и черный джип, и белоснежный фольксваген. Осознание пришло ко мне мгновенно. Не задумываясь, я рванул туда, но Мотя крепко схватил меня за руку и остановил:
   - Писака, ты там уже ничем не поможешь. Остается только ждать пожарных.
   Я с ужасом смотрел на яростно полыхающий огонь. Раскаленный жар от него доходил даже до конца моста и опалил обожженную кожу лица.
   - Но... я думал... Раз никто не приехал, я думал, что бензовоз пустой... - почему-то проговорил я, а потом понял: я просто опять пытаюсь оправдаться. Ведь я видел тот ручеек. Я мог бы предупредить Николая Петровича и его жену... Того молодого парня...
   - Это вопрос к вашему мэру, - тихо ответил Мотя, так же завороженно смотря на бушующий огонь. - Почему после оптимизации на весь город осталось только три пожарных расчета и сегодня они все были заняты. Хотя сейчас ему задать вопрос будет несколько проблематично...
   Я пропустил циничную реплику Моти мимо ушей. Потом тихо сказал:
   - Николай Петрович и его жена...
   - Я не знаю, - серьезно ответил Мотя, и я не стал расспрашивать подробности.
   Мы стояли и смотрели на охваченные огнем остовы четырех машин, на то, как торопливо снуют туда-сюда по мосту зеваки, как стоят в пробке или выруливают на встречку машины. Минут через пятнадцать на место ДТП приехал первый пожарный расчет, за ним второй. Вышли пожарные, начали как-то медленно и лениво разматывать шланги.
   - Пойдем, здесь нам уже нечего делать, - позвал меня Мотя.
   Я автоматически повернулся за Мотей, но вдруг увидел перед глазами образ: непотушенный окурок, кувыркаясь в воздухе, летит куда-то за балюстраду моста. Почему же загорелся бензин на мосту? Озаренный догадкой, я подбежал к перилам и свесился через них, чтобы через мгновение отстранится от раскаленного железа с криком ужаса. Наша маленькая и узкая река под развесистыми деревьями, мирная и зеленая, утопающая в мусоре и упавших ивовых ветках, такая знакомая и родная, полыхала обжигающим огнем и несла на своих еле заметных волнах раскаленные языки пламени. Весь овраг под мостом, покрытый его черной тенью, окрасился в кроваво-красный цвет от адских огненных вод. Горячий серый пепел от горящих сухих деревьев взметнулся в воздух, обдавая меня печным жаром.
   Я с ужасом оторвал взгляд от горящей воды и посмотрел на Мотю. В его глазах полыхали те же языки пламени, что и в волнах огненной реки.

Глава 8. Обман и лицемерие

   Оставив за спиной бушующий огонь, мы медленно продолжили свой путь. Мимо нас с тоскливым подвыванием пронеслись две кареты "скорой помощи", но я даже не посмотрел на них: почему-то я знал, что торопиться им уже некуда. Мысли как заведенные ходили по кругу: от образа двенадцатилетней девочки, застрявшей в разбитой машине, и ее старшей сестры, для которых жизнь безвозвратно изменилась за несколько минут, до молодого парня в узких джинсах и косухе, начавшего и закончившего свою жизнь в страхе перед отцом. Все эти картины сменялись другой: жуткими красными глазами Моти, в которых плясали языки пламени огненной реки. Я попытался выбросить это из головы - в конце концов, ангел в очередной раз спас меня, - но сделать это было невозможно. И я, испуганный и придавленный, старательно смотрел на тротуар, боясь поднять взгляд на Мотю.
   Молчание затягивалось, как удавка на шее, пока наконец я не смог сделать и вдоха.
   - Это твоя месть? - спросил я, не сдержав рвущихся мыслей.
   Мотя пристально посмотрел на меня, как будто пытался понять, что у меня на уме.
   - О какой мести ты говоришь? - ровно спросил он.
   - Я... Я не знаю... Просто мне показалось, что... - я замолчал, не зная, как облечь в слова то острое предчувствие, которое скрутило низ живота. 
   - Нет, это не месть, - ответил Мотя, взвешивая каждое слово. - Ангелы не имеют права мстить. Не имеют даже такого желания.
   - Но ты имеешь?
   Мотя оставил мой вопрос без ответа.
   - Ты спас меня, - подождав некоторое время, проговорил я. - И не спас Николая Петровича, и его жену, и всех этих людей. Я знаю, что ты скажешь, - торопливо сказал я, ожидая, что Мотя меня перебьет, хотя тот даже не собирался. - что ты просто выполнял задание. Но даже так, даже если твое задание требует, чтобы я был жив, неужели я важнее всех этих людей? Ведь это разговор не только о них, но и о тех, кто их любит! - я снова вспомнил девочку в машине и ощутил, как сердце пропустило один удар. - Это несправедливо...
   - Придется тебе смириться, парень: этот мир был создан каким угодно, но только не справедливым.
   - Что это значит? Разве... Разве Тот-кого-нельзя-называть несправедлив?
   - А ты что же, - усмехнулся Мотя, - думаешь, что каждый раз, когда вы натворите что-нибудь мерзкое, на Землю с небес спустится ангел, посланный Отцом, и покарает всех плохих, а всем хорошим раздаст мороженое и билет на карусель? Как воспитательница в детском саду наказывает ребенка, который сломал чужую игрушку, и ставит его в угол? Это, наверное, помогает в воспитании детей. Вот только знаешь, что? Вы - не дети. И никто вместо вас, вас самих, не остановит зло. Перестань мечтать о справедливости. Ее нет в этом мире. Есть только ваша воля и ваш выбор. Вся жизнь вокруг состоит только из ваших поступков.
   - Я не понимаю.
   - Ни мой Отец, ни я, ни природа, ни инопланетяне с планеты Нибиру, ни созвездие льва в пятом доме не влияет на тебя. Твоя жизнь - это совокупность твоего выбора и выборов всех людей, живущих на этой планете. Если ты чувствуешь счастье, значит ты сам и люди вокруг тебя создали это счастье своими руками. Если ты несчастен - это несчастье сделали вы же. Потому не требуй справедливости от мира - требуй справедливости только от себя.
   - Тогда какой же это Бог, если он не воздает человеку по делам его? - спросил я, позабыв даже о стеснении при произнесении заветного слова.
   - Единственный. Тот, который всегда с тобой и который создал тебя по своему подобию творцом этой жизни. Творцом, а не безвольным зрителем!
   - Так что же ты от меня хочешь? Чтобы я написал книгу и изменил ею мир?
   - Я? Я от тебя ничего не хочу, - сурово проговорил Мотя. - Вопрос в другом: что ты хочешь сам от себя. Перестань обманывать себя, возьми бразды правления в свои руки и сделай что-то стоящее - или и дальше спокойно плыви на своей маленькой лодочке вдоль по течению. Мы уже, кажется, говорили об этом: ты можешь выбрать любой вариант, и никто тебя не осудит. Но только ты один понесешь ответственность за любой твой выбор. И ты должен быть к этому готов.
   - Что же мне делать?
   - Перестать искать справедливость и начать, наконец, делать то, что должен, - просто ответил Мотя.
   Мы снова замолчали.
   - Что там впереди? - спросил я через некоторое время.
   - Ты знаешь лучше меня, - ответил Мотя. - Там озеро.
   Сглотнув, я кивнул. Действительно, если идти по этому тротуару дальше, километра два, то можно выйти на набережную озера. Оно было небольшим и, скорее, его следовало бы назвать прудом, но почему-то в нашем городе его называли озером. Это была главная достопримечательность нашего города, место встречи и сбора. С ноября по март оно сильно промерзало, и местные ходили туда рыбачить, а летом, в длинные жаркие дни мы всем городом ходили туда купаться. Только это ли озеро имел в виду Мотя?
   Я так крепко задумался, что не заметил, как мы вышли к центральной площади, за которой начинался свежеотремонтированный тротуар с лестницами, который вел на набережную. Площадь, наверное, была небольшой по меркам Москвы или Питера, но для нашего маленького города казалась огромной. Здесь обычно проходили все городские праздники и ярмарки: на Новый год устанавливали идеальной формы высокую елку; на День Победы возлагали цветы к памятнику неизвестному солдату, запускали фейерверки и угощали солдатской кашей; на день России устраивали ярмарки с аттракционами и конкурсами. В детстве каждый поход сюда был для меня праздником, а в юности превратился в обычное окончание дня, когда я шел здесь домой из университета. Серые потрескавшиеся, а кое-где и разбитые, плиты, которыми была вымощена площадь, сейчас утопали в лужах талой воды, натекшей с сугробов. В фонтанах, летом танцующих и живых, а в начале весны мертвых и забытых, медленно таял, а потом снова леденел снег, скрывая под собой пустые пластиковые и стеклянные бутылки, обертки от чипсов, ошметки жвачки и другой мусор. В обычный день на площади сновали редкие прохожие, магазины и кафешки стояли одиноко и уныло, ожидая случайного посетителя. Но сегодня здесь было необычно оживленно. Люди группами стояли около лотков с разноцветными товарами, тут и там виднелись выдающиеся фигуры аниматоров, играющих с детьми, из динамиков раздавалась музыка. На другом конце площади трое девушек замерли, держа высоко над головой три белоснежно-пустых плаката. Я с интересом озирался, припоминая все памятные даты. Вроде бы сегодня, в начале апреля, не было никаких праздников. До Дня космонавтики еще больше недели. Так к чему это оживление?
   Мы вышли на площадь и начали лавировать между стоящими и жующими что-то людьми. Я неуверенно озирался, стараясь высмотреть в толпе знакомые лица быстрее их и успеть опустить глаза в землю. Это был самый центр города, поэтому велика была вероятность встретить бывших одноклассников или ребят, с кем я учился в университете, чего я не очень хотел. Но ни одной знакомой физиономии не промелькнуло, и я уже успел с облегчением выдохнуть, как кто-то снизу потянул меня за рукав и громко заорал:
   - Чацкий! Ты, что ли?
   Я вздрогнул и заозирался по сторонам, но никого не увидел. Тогда я посмотрел вниз, под ноги, и чуть не отпрыгнул назад от неожиданности. Оттуда на меня смотрел удивительно маленький человек, едва ли ростом выше моих коленей, и улыбался во весь неполный набор желтым с коричневым зубов. Присмотревшись, я понял, что это не самый маленький человек на земле, а мужчина, сидящий на доске с прикрученными к ней четырьмя колесиками - ниже колен штанины его брюк цвета хаки были перехвачены резинками и завязаны в узлы. Он был одет в куртку того же бутылочно-зеленого цвета, что и штаны, на голове под странным углом, как украшение на торте, был нацеплен голубой берет. Лицо незнакомца было обросшим и небритым, посередине правой щеки виднелся огромный шрам, судя по виду заживший уже давно. Он с радостным сиянием на физиономии смотрел на меня, ожидая реакции. Но его лицо мне было незнакомо, поэтому, проверив, что он на самом деле обращается ко мне, я осторожно выдавил:
   - Э... Добрый день.
   - Ха! Да ты не узнаешь, что ли? - он с восторженным хэканьем подкатил поближе и заглянул в лицо снизу вверх.
   Я снова посмотрел и снова не узнал ни одной знакомой черты.
   - Извините, но я думаю, вы ошиблись.
   - Я ошибся? - рассмеялся мужик. - Да я твою морду на всю жизнь запомнил! Это же от тебя мне жизни в школе не было!
   - Что?.. - недоуменно переспросил я, но тут мимо прошли две женщины и прервали меня.
   Обе они были среднего возраста, с дикими прическами, больше напоминающими зафиксированный лаком пчелиный улей, с сильно накрашенными глазами и губами, одна - в длинной пушистой светлой шубе, подметающей полами тротуар, вторая - в такой же шубе, только темной. С презрением, отразившимся на их напомаженных лицах, они посмотрели на безногого мужчину, и одна из них бросила, не потрудившись даже понизить голос:
   - Чего только не придумают, бездельники, чтобы деньги просить! Всех бы пересажать, а еще лучше перестрелять, - после чего обе дамы подхватили полы своих шубок и важно проследовали мимо нас вглубь площади.
   Мне стало неловко, и я залился краской. Жизнерадостная улыбка мужчины чуть померкла, мгновение его затравленный взгляд упирался в спины женщин. Но тут же он повернулся ко мне и снова засиял, как будто тут же забыл об этом, гораздо быстрее, чем я.
   - Чацкий! Ну ты чего? Это же я! - воскликнул он, стукая меня по икре, потому что дальше не мог дотянуться. - Ну давай. вспоминай!
   - Но я...
   - Помнишь! Ну! - старательно выпучил глаза мужчина, словно думал, что так я быстрее вспомню. - Лет двадцать назад, наш двор, заброшенная стройка рядом...
   Я нахмурил брови, припоминая. Заброшенная стройка действительно была, но очень давно, когда я был, наверное, в классе пятом. Недалеко от дома, в котором мы раньше жили, строили какой-то склад или магазин, но так и не достроили. Остов двухэтажного здания остался на растерзание ребятне со всех ближайших дворов. По негласному правилу там могли собираться только старшеклассники, да и то не все, а только те, кто считался в школе "крутым". Но иногда, очень редко, там был и я, десятилетний салага, таскающийся за старшими ребятами. После этого мы переехали, и я начал учиться в другой школе, но какие-то обрывки воспоминаний все еще сохранились. Я еще раз внимательно посмотрел на лицо мужчины, и вдруг за отросшей щетиной и шрамом стал узнавать знакомые черты, которые не видел уже почти два десятка лет.
   - Ты? Серега? - осторожно спросил я, неуверенный ни в чем.
   - А кто еще! - радостно выкрикнул мужчина. - Серега Красноперов! Вот уж не ожидал тебя встретить, Чацкий!
   - Что ты здесь делаешь? - изумленно посмотрел я на мужчину совсем другими глазами.
   - Да так... - он замялся. - Гуляю...
   Серега Красноперов жил в соседней с нашей квартире, и я знал его с самого детства. Он был старше меня на шесть лет. Когда я только пошел в пятый класс, он был уже в одиннадцатом. Наши матери крепко дружили, несмотря на разницу в возрасте, и всякий раз, когда моя мама была на работе, я сидел у соседей. Серега забирал меня из садика, когда мама не успевала, волоком вел на первый в моей жизни звонок, когда я, запутавшись в лямках новенького рюкзака и поломав несколько гладиолусов из букета, нехотя плелся первого сентября на линейку. После школы он уходил гулять с друзьями и иногда брал меня с собой - не по собственному желанию, а под строгим взглядом его мамы. Я таскался за ним, как хвост за собакой, даже не задумываясь, куда он меня ведет, и часто плакал, когда он уходил без меня. С ним и его друзьями я вдоль и поперек облазил стройку, научился плавать и играть в карты, и даже один раз украл яблоки из соседского огорода, за что получил и от мамы, и от соседей, а Сереге сильно настучала по голове его мать, тетя Валя. Он постоянно ворчал на меня и мою неуклюжесть, но исправно забирал из садика, сидел и учил со мной уроки, а когда сбегал погулять с друзьями, потом обязательно приносил конфету. Так было до шестого класса, когда мама каким-то чудом смогла поменять нашу старую однокомнатную квартиру в разваливающейся двухэтажке на двухкомнатную в хрущевке, и мы переехали на несколько улиц дальше. Я пошел в новую школу и тут же забыл о Сереге. Очень-очень редко мама приносила какие-то новости об их семье, но последнее, что я помню, - это то, что умер от сердечного приступа на работе дядя Аркаша, отец Сереги, а сам он после окончания школы пошел в армию. Больше, мне кажется, я не знал ничего о жизни моего бывшего старшего товарища. И теперь я видел его перед собой: безногого, заросшего, с жутким шрамом на когда-то красивом и молодом лице.
   - Я... Я не знаю, что сказать... - пробормотал я, с недоверием всматриваясь в Серегу.
   - Да ничего и не надо! - возбужденно ответил тот. - А ну-ка, подними меня, хочу на твоем уровне оказаться, - он кивнул на ближайшую скамейку и покатил туда, энергично передвигая руками. Вдвоем с Мотей мы подняли его и посадили на скамейку. Рядом сел я, а Мотя приземлился с другой стороны.
   - Ну, дай я тебя обниму, пацан, - он, выставив обрубки ног вперед, повернулся ко мне и протянул руки. - Давно ведь не виделись!
   Он зажал меня в объятиях, таких крепких, что сдавил мне грудную клетку.
   - Ничего ты вымахал! - с нескрываемой гордостью осмотрел он меня с ног до головы, а потом повернулся к Моте и доверчиво поведал: - Когда мелким у нас жил, таким худым был, что мы все только и думали, в чем душа держится. Мать ему всегда супа больше, чем мне, наливала, откормить пыталась, да только как был жердь, так и остался!
   - Ну рассказывай! - повернулся он ко мне, блестя счастливыми глазами. - Где ты? Как? Что?
   Я, смущенный таким отношением и почувствовавший угрызения совести, снова залился краской.
   - Да рассказывать-то особенно нечего... Закончил школу, поступил в университет. Недолго работал учителем, сейчас немного занимаюсь репетиторством...
   - Я так и знал! - восхищенно присвистнул Серега. - Знал, что ты у нас головастый и далеко пойдешь! Учитель! Это же надо, чтобы наш мелкий стал учителем!
   - Да ничего особенного... - промямлил я, как будто оправдываясь.
   - Наверняка из тебя учитель получился лучше, чем в моей школе!
   - Не знаю... Может быть...
   - Ха! - не сдержав своей радости, Серега хлестанул меня своей тяжелой рукой по плечу. - Вот уж не ждал, что когда-нибудь еще свидимся!
   - А что с тобой случилось? - спросил я. - Я имею в виду... - и мотнул головой в сторону его обрубков.
   - А, ты об этом... - он равнодушно пошевелил культями, как маленький ребенок в песочнице. - Я же после школы в армию сразу ушел. Поступить никуда не смог, висеть на шее отца с матерью не захотел, поэтому решил, что хоть так облегчу им жизнь. Год в армии сидел, траву на плацу красил, домой вернулся злой и побитый. Потом папа умер, мама одна осталась. Как-то деньги надо было зарабатывать, чтобы маму прокормить, вот и решил контрактником идти. Ну а что? Военный опыт, хоть и не боевой, был, обещали, что все нормально будет. Все, да не все. Тогда же Вторая чеченская еще была, заканчивалась уже. Говорили нам, когда набирали, что с террористами бороться будем. Сильно это меня задело, ведь тогда уже и дома те были взорваны, и театр, и детишки в Беслане погибли. Думал, пойду туда, Родине и людям помогу, еще и денег чуть-чуть подзаработаю, чтобы маме помочь.
   На этих словах Мотя как-то странно хмыкнул, но ничего не сказал. Серега продолжил, ничего не заметив:
   - Не понимал я тогда, на чем деньги буду зарабатывать. Месяц-два вроде все более-менее было. Тяжело, конечно, но я не жаловался. А потом пришел тот приказ. Плохой приказ, вот хоть убей, не мог я его выполнить. Сказал об этом нашему офицеру, он, вроде, сначала понял, а потом взял - и кулаком мне в живот. Избивать начал. А я что - выгадал момент и морду ему разбил. Потом в СИЗО сидел. Менты там друзьями этого офицера оказались. На каждом допросе избивали меня, а на последнем палками по ногам отхлестали. Гематомы в гангрену перешли, ноги мне и отрезали. Отсидел свое, выпустили, домой, к матери, уже без ног вернулся. Оформил инвалидность. Работать не могу - никуда не берут. Вот так и... подрабатываю, - он махнул рукой, охватывая всю площадь.
   - А пенсия? Ветерану боевых действий и инвалиду? - тихо спросил я.
   - Да пенсии-то той... С гулькин нос, даже на лекарства не хватает. Еще и каждый год в очередях, собаки, заставляют сидеть, чтобы подтвердить, что я инвалид. Как будто за этот год у меня ноги отрастут... Да и не ветеран я, так, зэк обычный...
   - Я... Я не знал, что все так плохо... - потерянно проговорил я.
   - Да ничего, - бодро ответил Серега. - Прорвемся. В конце концов, я жив. Другим повезло намного меньше.
   Не зная, что ответить на это, я лишь кивнул. Мы замолчали. Серега смотрел на меня и сиял, как начищенный таз, как будто перед ним был не я, а суперзвезда мирового масштаба. От плещущейся гордости и радости в его глазах мне стало так неловко, что я поерзал на скамейке, мечтая именно в эту секунду провалиться под землю - ведь я хорошо знал, что совсем не заслужил такого отношения: я очень редко вспоминал о Сереге, а если и вспоминал, то только мимолетно, просто как один из фактов в моей недлинной биографии. Я не интересовался жизнью своего старшего товарища и даже предположить не мог, что он-то, в отличие от меня, не забыл нашу дружбу. А все-таки, вскользь подумал я, как сильно изменился Серега. Подростком он был хмурым и замкнутым парнем, который никогда не стремился общаться больше, чем это было нужно. У него была всегда одна компания друзей, которых он знал с детства, и он ревностно охранял ее границы. Серега-подросток не общался с салагами, и единственным из мелких, кто был допущен до него, был я. Поэтому в младшей школе я даже пользовался уважением, ведь все знали, что если меня кто-то обидит, то дальше будет решать свои проблемы уже с Серегой. Ему было достаточно угрюмо посмотреть на какого-нибудь хулигана, как тот сдавал все свои позиции и убегал прочь. Однако тот Серега, который сидел сейчас рядом со мной, был совсем не похож на моего товарища, которого я так хорошо знал двадцать лет назад. На его сегодняшнем сияющем радостью лице так сложно было представить привычную угрюмость и мрачность, что я даже подумал, а не ошибся ли я в своих воспоминаниях. Это было очень странно: я думал, что человек, вернувшийся с войны и тюрьмы, наоборот, замыкается в себе еще больше. Но, кажется, и здесь я оказался не прав.
   Чтобы как-то разбавить затянувшееся молчание, я махнул рукой в сторону ангела:
   - Это... Это мой... Вроде как друг... Мотя, - замялся я, не зная, как правильно его представить. - Мы тут путешествуем... Я ему достопримечательности города показываю.
   - Умеешь ты друзей выбирать, - хохотнул Серега, и без смущения добавил: - Один безногий, второй бомж. Ну здравствуй, вроде как друг Мотя! Я тебя нигде не видел раньше?
   - Может быть, - хмыкнул Мотя, пожимая ему руку, - я тут тоже, как и ты... Гуляю иногда.
   - То-то мне твоя рожа знакома! - снова радостно воскликнул Серега.
   Мотя снова усмехнулся, никак не отреагировав на слово "рожа", хотя я был уверен: используй я такую формулировку, ангел бы так просто от меня не отстал. Я понаблюдал за выражением его лица и вдруг понял: Серега ему явно нравился. Мотя смотрел на него с необычной для него теплотой и толикой той жалости, с которой ангел может смотреть на человека. Несмотря на смущение и неловкость, я вдруг на мгновение испытал болезненный укол зависти. Ведь это я, а не Серега должен был спуститься в Ад, а потом подняться в Рай! А между тем Мотя только и делает, что издевается надо мной, в то время как к Сереге относится вполне уважительно и понимающе, как будто у них есть общий секрет. Но длилось это чувство совсем недолго: я посмотрел на его ноги, на доску с приколоченными в ней колесиками и тут же почувствовал отвращение к себе и отругал себя за эгоизм.
   - Ну, за знакомство! - Серега достал из-за пазухи бутылку с чем-то темно-красным и отхлебнул. Потом протянул, предлагая, мне и Моте.
   - Что это? - осторожно спросил я, не желая пить неизвестную жидкость.
   - Это? Томатный сок, - Серега снова расхохотался над моей подозрительностью. - А ты что думал? Цветная самогонка?
   - Нет, но... - Я в смущении замолчал, не зная, как продолжить. По правде говоря, я бы не очень удивился, если бы в бутылке был самогон.
   - Что, думал, что, раз бывший зэк, то пить обязан? Чтоб картину дополнить? - хохотнул Серега. - Нет, Чацкий, я не пью сейчас. Только вот компот, иногда сок. Самогон мне нельзя.
   - Почему? - глупо спросил я.
   - Долго объяснять, - он отмахнулся. - А вы-то что тут делаете? Я тебя за все то время, что тут ошиваюсь, ни разу не видел.
   - В последние несколько лет я редко по площади гулял, - подтвердил я. - Работа была в другой стороне, сюда приходить причин не было.
   - А сейчас - появилась? - хитрыми смеющимися глазами смотрел на меня Серега.
   - Сейчас... Да, вроде появилась.
   - Появилась, - тяжело вздохнув, ответил Мотя. - Писака мне экскурсию по городу устраивает.
   - Писака? Так ты еще и писака? - воскликнул Серега.
   - Да... Есть немного, - смущенно отозвался я.
   - Вот это да! Наш мелкий - еще и писатель, оказывается!
   - Кстати, - начал я, чтобы перевести тему, потому что уже устал краснеть, - что тут за праздник? Сегодня же вроде не красный день календаря.
   - А ты не знаешь? - удивился Серега. - Давно уже на весь район раструбили - еще с осени. Открытие нового объекта инфраструктуры сегодня. Давно обещали, но только сейчас построили. Поэтому все эти шарики, лотки со всякими жвачками и музыка. Обещали концерт, вручение каких-то медалей... Минуту молчания еще вроде... Не помню, программа большая.
   - Минуту молчания? - недоуменно спросил я. - По кому?
   - Ну, ты знаешь! У нас ведь ни одно мероприятие без минуты молчания по Великой Отечественной не обходится...
   - Что тогда сегодня открывают? Новый памятник?..
   Но Серега ответить уже не успел. Из всех динамиков заиграла торжественная музыка, заставившая меня подумать, что тут построили и открывают как минимум новый исторический музей, и на деревянную, красочно украшенную лентами и шариками сцену вышли красивая девушка в длинном струящемся платье в пол и молодой человек в строгом брючном костюме. Вкупе с музыкой, больше напоминающей победный марш, и классически нарядной одеждой, вся обстановка казалась такой празднично-официальной, что сводило зубы. Наверно, в последний раз нечто подобное я видел на муниципальных выборах. Дождавшись, когда закончится музыка и большинство прибывших подойдет к сцене, девушка и молодой человек светло улыбнулись и одновременно звонкими голосами крикнули:
   - Добрый день, любимый город!
   "Любимый город" отозвался жидкими аплодисментами - кажется, не я один не понимал, что здесь происходит. Толпа зрителей была разнородной: тут были и семейные пары с детьми, и молодые люди, и несколько стариков, тяжело опиравшихся на палки и подслеповато щурившихся на сцену. Между тем ведущие с глуповато счастливыми лицами и белоснежными идеальными улыбками, на таком фоне казавшиеся голливудскими звездами на деревенской сцене, продолжили:
   - Как настроение, друзья?!
   Ответом снова стал неразборчивый унылый гул, доносившийся, в основном, из небольшой группы рядом со сценой, в которой собрались наиболее стойкие и фанатичные - бабушки и дедушки с палочками до нее не дошли и терпеливо переминались с ноги на ногу чуть дальше. Однако это не смутило ведущих:
   - Вот, наконец, и пришел долгожданный день! - счастливо закричала девушка.
   - Мы ждали его, и он наступил! - подхватил молодой человек. - Кажется, только вчера мы собрались здесь, чтобы обсудить дальнейший план благоустройства нашей любимой центральной площади! Но вот прошло пять лет, и, наконец, мы видим реальные результаты! Мы собрались сегодня здесь, чтобы поблагодарить всех, кто подарил нам этот праздник! - и парень преувеличенно бодро захлопал в ладоши, однако присоединились к нему всего только человек пять, и те из вежливости.
   - Право открытия сегодняшнего торжества принадлежит главе Центрального района нашего города Галине Петровне Голодецких!
   Ведущие снова ожесточенно захлопали, как заводные куклы, и расплылись в пластмассовых улыбках. На сцену осторожно поднялась женщина в светлой пушистой шубе до пола, диким вихром на голове и синими пятнами на глазах, и неожиданно для себя я ее узнал: именно она со своей товаркой несколько минут назад выражали желание посадить или расстрелять Серегу. Так эта тетка, пришедшая сюда, кажется, прямиком из девяностых, - это глава центрального района моего города?
   Женщина вышла на середину сцены, растянула улыбку, как растягивают в руках половую тряпку, и, раскрыв руки в обнимающем жесте, встала столбом. Но аплодисментов не последовало - даже самые вежливые зрители с настороженностью смотрели на нее, как будто ожидая, что сейчас она достанет из складок своей великолепной шубы автомат. На несколько мгновений воцарилась неловкая тишина. Совсем грустно и одиноко в этой тишине прозвучали тихие редкие хлопки. Я повернулся и увидел, что это старается Серега со скамейки. Я посмотрел на него недоумевающе.
   - Ну а что? - оправдываясь, одними губами проговорил он. - Он же вон как надрывается! Чего бы не похлопать хорошему человеку?
   Но женщина его стараний не оценила: кисло посмотрев на него со сцены, она еще сильнее растянула металлическую улыбку и заговорила добродушным голосом, в котором, однако, слышался звон, как от работающей пилы:
   - Рада приветствовать вас, дорогие сограждане, на этом торжественном мероприятии!
   Снова гробовая тишина, в этот раз уже без Серегиных аплодисментов, но к этому женщина успела подготовиться. Она приглушила голос и нарочито запинаясь, как будто доверительно рассказывала всем пришедшим величайшую тайну, заговорила:
   - Знаете, я очень скромный человек и часто не готова говорить о том, как много я работаю - а работаю я действительно много! Но в этот раз без ложной скромности скажу: я горжусь своей работой и работой моих коллег. Мы долго шли к этому дню: согласовывали и закупали, строили и занимались отделкой, не отдыхали и недоедали, надрывались и все равно шли... "Мы не можем подвести наших сограждан, наших соотечественников! Ведь не подвели нас, внуков, наши деды в Великой Отечественной войне!", - думали мы. И, работая без выходных и отдыха, словно у мартеновских печей, мы, без преувеличения, приближали этот торжественный день как могли. Мы все с вами помним, как согласовали проект развития инфраструктуры и строительства данного важного объекта еще пять лет назад. И с тех пор не прошло и дня, чтобы нам не звонили наши обеспокоенные сограждане и не спрашивали, когда же наконец придет торжественная минута. Мы отвечали, что делаем все возможное. Но что же мы могли сделать, если против нас выступал такой могущественный Враг? И вот наконец сегодня я с чистой совестью могу отчитаться за нашу работу и объяснить причины такой задержки. Дело в том, что Врагу на Западе не терпится разрушить нашу любимую Родину. Ни для кого не секрет, что они боятся нас, завидуют нам, ненавидят наши традиции и нравственность. Каждая наша победа над чистым злом для них ложится костью в горле. Западные фашисты не смогли завоевать нас тогда, в сорок пятом, поэтому они решили, что если напасть на нас по одному, то тогда они смогут победить. Когда только началась работа над проектом, мы столкнулись с беспрецедентным давлением: наши компьютеры начали взламывать, появились вирусы, которые уничтожали все наработки и забирали все бюджетные деньги. Нам пришлось усилить меры безопасности: нанять охранников и купить несколько машин для личных нужд, отчего смета объекта, конечно, увеличилась в пять раз. Однако могу вас заверить, уважаемые граждане: меры, срочно принятые нами, оказались крайне эффективными! Мы победили подлых европейских шпионов, как наши деды в сорок пятом победили фашистов. И теперь я с гордостью заявляю: ничто не сломит наш боевой дух! Мы всегда будем честно выполнять наш долг перед гражданами нашего района, нашего города, нашей страны!
   Под конец речи тетка уже тяжело дышала, всхлипывая через слово, подчеркивая торжественность момента. Я недоуменно смотрел на нее, на ее пушистую светлую шубу, которая так явно не вписывалась в этот парад разноцветных пуховиков и серых поношенных курток на плечах стариков, на ее лицо в синих и красных пятнах от теней и помады, и усиленно пытался понять, это шутка или же она говорит серьезно. Но ее торжественный проникновенный голос, видимо, на окружающих подействовал завораживающее: они активно зашевелились, одобрительно гудели и даже слегка зааплодировали. Один дед с бородой до груди, в сером грязном пиджаке даже удовлетворенно крякнул и тут же сделал затяжной глоток из маленькой стеклянной бутылки, заботливо пронесенной сюда в боковом кармане. За моей спиной Серега с неизменно радостной физиономией одобрительно засвистел.
   - Ты чего? - непонимающе спросил я.
   - Ну она же герой! - слегка смутившись, пробормотал Серега. - Вон как со шпионами сражалась! Ничего не боится, кремень-баба!
   - Да она же только что сказала, как на казенные деньги купила себе машину и наняла охранника! - воскликнул я.
   - Да нет, ты, видимо, неправильно слушал, - терпеливо начал объяснять Серега и простодушно повторил се за теткой: - Понимаешь, европейские шпионы атаковали наши компьютеры вирусами...
   - Что за бред? Для борьбы с компьютерными вирусами нужен охранник и новая машина?
   - Нет, но... - горячо воскликнул Серега, но тут же сбился, не зная, как продолжить.
   Между тем тетка - Галина Петровна, кажется, - остановилась, дожидаясь, когда возбужденный гул смолкнет, и тем же торжественным голосом продолжила:
   - Я не прошу от вас никакой благодарности, ведь сражаться с Врагом, не уступая и пяди нашей земли - это моя работа. Я скромный чиновник и не люблю, когда меня хвалят, даже когда есть за что. Однако в это тяжелое время я хочу, чтобы признательность мне вы выразили, почтив минутой молчания наших ушедших ветеранов, которые, как и я, сражались за мирное небо над головой против европейских фашистов. Итак, - она призывно замолчала, и зрители торжественно подтянулись, - объявляю минуту молчания в память о ветеранах боевых действий, которые рисковали и рискуют своей жизнью и здоровьем во имя мира на земле!
   На площади рядом со сценой воцарилось неудобное молчание. Пока я от изумления не мог подобрать подходящие слова, к нам подошла какая-то женщина крайне благообразного вида, с зеленым кандибобером на голове и, наклонившись к Сереге, украдкой тихо заговорила:
   - Как вам не стыдно, молодой человек! Попрошайничайте, все деньги на наркотики переводите, наших детей этой заразой травите, а когда вас просят уважение проявить и встать в память о наших ветеранах, сидите как ни в чем не бывало!
   Серега вздрогнул и залился краской. В его глазах отчетливо проявилась совсем ему не характерная какая-то детская робость, которую я уловил еще в самом начале разговора с ним, но подумал, что мне показалось. Он даже не попытался ответить, лишь растерянно и виновато посмотрел сначала на меня, потом на Мотю, и втянул голову в плечи. Мне на мгновение показалось, что от жалости сердце расплавилось в грудной клетке и вытекло куда-то в пятки.
   - Женщина, - аж поперхнулся от возмущения я. - Вы не видите, что у него ног нет? Он не может встать!
   - А кто в этом виноват? - тут же бесновато, как будто только этого и ждала, заверещала женщина. - Не надо было наркоманить! Тогда бы и ноги никто не отрезал! Наркоман проклятый!
   При каждом слове испуганно поднятые плечи Сереги дергались, как от ударов плетки.
   - Вы тут вроде ветеранов чествуете, - мой голос зазвенел от ярости. - Так вот перед вами ветеран Второй Чеченской войны. Он сражался и ноги потерял за таких вот, как вы! Вы тут непонятно по какому поводу минуты молчания устраиваете, а настоящего ветерана войны бессовестным называете? - от бешенства, кипящего внутри, я начал задыхаться.
   - Он ветеран? - с презрением посмотрела на Серегу женщина. - Да какой же он ветеран? Он же живой! Тунеядец он, а не ветеран! Сидит на нашей шее, ножки свесив, и всем доволен! Да и не было никакой Второй чеченской войны, что вы мне тут лапшу на уши вешаете!
   Мне понадобилось несколько секунд, чтобы выпустить пар - иначе, я чувствовал, моя голова бы взорвалась.
   - Женщина, вы в своем уме? Вы сумасшедшая?
   - Не смейте мне хамить! - взвилась та. - Я намного здоровее, чем вы! Все знают, что войн у нас не было, мы мирная страна! Вроде молодой интеллигентный человек, а оправдываете этого тунеядца! Да и еще одного с собой привели! - она махнула рукой в сторону Моти. - Знаю я этого, все тут ошивается, деньги выпрашивает у честных людей! А ну встал и отдал честь павшим!
   Красный туман заволок все мое сознание, и кулаки против воли сжались. Наверное, все мои чувства отразились на лице, потому что стоило женщине только взглянуть на меня, как она испуганно вскрикнула и поспешила ретироваться в толпу, напоследок успев крикнуть какую-то гадость в сторону Сереги. Тот еще раз вздрогнул и сжался, как маленький ребенок, на которого накричали родители.
   - Почему? - я все еще тяжело дышал от ярости и высматривал в толпе мерзкую тетку. - Почему ты ей ничего не ответил? Объяснил бы в подробностях, кто ты такой, чтоб рот свой закрыла! Патриотка хренова! Небось сидела себе дома в тепле и уюте, когда вы в Чечне умирали...
   Я горячо сказал еще несколько нелицеприятных слов, когда вдруг осознал, что Серега мне не отвечает. Я удивленно повернулся и увидел, что тот сильно стушевался, сгорбив спину почти колесом, и спрятал лицо в руках.
   - Серега, ты чего?
   Он ничего не ответил, и я растерянно посмотрел на Мотю, но тот лишь неопределенно пожал плечами. Я помедлил в нерешительности, а потом осторожно положил руку на плечо товарищу и почувствовал, как сильно тот дрожит.
   - Серега?
   Но тот еще сильнее сжался, как будто ожидал, что я его ударю.
   - Серега! - почти умоляюще проговорил я. - Да ничего же не случилось! Не обращай на нее внимания! С такой-то набитой дуры что возьмешь? Подумаешь, что она не верит во Вторую Чеченскую... Некоторые не верят и в существование Австралии и до сих пор считают Землю плоской, что ж теперь? Из-за всякого клинического идиота теперь расстраиваться?
   Серега снова не ответил, застыв в одной неудобной позе. Не зная, как еще поддержать товарища, я сказал уже помягче:
   - Ты просто не молчи! В следующий раз приходи сюда в своей форме, и, если какая-нибудь дрянь пристанет, скажи, кто ты такой. Объясни, при каких обстоятельствах ноги потерял, чтоб им всем стыдно стало.
   Серега шумно задышал и поднял, наконец, голову с рук. Его глаза оставались сухими, но в них плескалась черная безнадежная тоска, а на лице застыло выражение загнанности.
   - Спасибо, друг, - выдохнул он. - Но мне нельзя это говорить. Нельзя говорить, где я был и что видел.
   - Почему? - удивился я.
   - Долго рассказывать. Да и не интересно это. Я вот только думаю... Это же не первый раз. Может быть... Может быть, все эти люди правы?
   - В чем правы?
   - Пользы-то от меня никакой. Что есть я, что меня нет - никто даже не заметит, если завтра я сюда не приду. Нигде не работаю, деньги домой не приношу, только и могу сидеть здесь да выпрашивать... Друзей, семьи нет, матери от меня одни проблемы... Так, может, всем будет легче, если... Ну, ты знаешь... - голос Сереги сорвался. - Если меня не будет...
   - Не говори так, - грубо оборвал его я. - Даже не смей так говорить.
   Серега кивнул и снова опустил голову. Мои раздраженные слова грозовой тучей зависли в воздухе, заслоняя от нас сцену и творящиеся там свистопляски. Ощутив укол вины, я тут же проговорил, постаравшись придать голосу беззаботности:
   - Серега! Разве ты не понимаешь? Ты же, блин, герой! Ветеран войны, умудрившийся остаться живым всем назло! И пусть ты в тюрьме сидел, так за правое же дело! Таких, как ты, сколько и где бы я ни учился, постоянно приводили в пример! Да мы же все в детстве хотели быть героями, но только большинство из нас так и остались диванными рыцарями, а ты стал настоящим героем своей страны!
   - Не герой я, друг, - ответил бесцветным голосом Серега. - ты бы знал, что я там делал. Я ведь один раз отказался приказ исполнять. А до этого сколько раз соглашался... Таким герои не занимаются.
   Я замолчал. Мне захотелось взять его за плечи и растрясти, чтобы к нему вернулась та же беззаботная радость, с какой он увидел меня. Хотелось сказать что-то сильное, что бы могло поддержать его, поверить в себя. Но как всегда, слова не шли, и я лишь замер неловким сурикатом рядом с ним, пыхтя от невысказанных мыслей и чувств.
   Наконец, через пару минут, проведенных в молчании, Серега пришел в себя. Глубоко вздохнув, он закрыл глаза, потом снова открыл и широко, через силу улыбнулся. 
   - Спасибо, друг. Спасибо, что поддержал...
   - Но я же ничего...
   - Неважно. Спасибо, что ты здесь.
   Я снова покраснел из-за незаслуженной похвалы. Мне вдруг подумалось, что, если бы Серега, увидев меня, подло надо мной подшутил или вообще не узнал, на душе было бы намного легче. По крайней мере, я бы не сгорал со стыда оттого, что забыл товарища, который в детстве так обо мне заботился.
   Малодушно решив сменить тему разговора, я как ни в чем не бывало спросил Серегу:
   - Когда уже откроют эту вашу сверхважную штуку, которой так бояться враги на Западе?
   - Не знаю, - ответил Серега. - Может, часа через два.
   - Через два часа?! - даже подавился я. - Эта тягомотина будет длиться два часа?!
   Наверное, мое лицо так кисло скорчилось, что Серега посмотрел на меня и рассмеялся - совершенно искренне, светло и заразительно, и, хотя в его глазах все еще оставалась тень той черной тоски, я почувствовал, что его отпустило.
   - У нас теперь так, - сквозь смех проговорил он. - Ни один праздник без гимна и флага, а вечером - фейерверка.
   - Гимн, флаг, фейерверк? Они тут что, на самом деле музей какой-то открывают?
   Серега снова рассмеялся, как будто я остроумно пошутил. Но я даже не думал шутить - я действительно не понимал, что тут можно открыть с такой помпой. Словно в подтверждение его слов на сцену под счастливое щебетание ведущей вышли несколько ребят-отличников из местных школ и с невыразимо торжественными лицами подняли флаг, слегка содрогаясь от отдающихся где-то во внутренностях барабанов и звенящих тарелок гимна. Когда музыка закончилась, снова раздались жидкие аплодисменты людей, не знающих, что делать после окончания гимна, и концерт продолжился.
   На протяжении полутора часов или даже больше на сцену выходили то дети, то взрослые, танцуя, распевая песни, читая стихи, показывая театральные номера в лучших традициях советского ДК. Мотя и Серега, не отрываясь, смотрели на сцену, первый - с неизменно ироническим выражением лица, второй - с откровенным восторгом. При взгляде на этого Серегу, радостного, со светлой улыбкой, было сложно представить, что всего несколько минут назад он говорил страшные слова о своей бесполезности. Может быть, таким образом он пытался привлечь внимание к себе? Поразмыслив и еще раз бросив взгляд на сияющее лицо Сереги, я решил, что, наверное, я прав, и попытался забыть об этом.
   От нечего делать я стал разглядывать пришедших на праздник людей. По площади бесцельно сновали артисты в цветных костюмах и наброшенных поверх пуховиках, дожидающие своей очереди или уже выступившие. От разноцветных шариков, блестящих софитов и костюмов, переливающихся на солнце, начало резать глаза. Я моргнул пару раз, снова открыл глаза и вдруг увидел их: главу района Галину Петровну и ее подругу в длинных пушистых шубах, стоящих рядом с палаткой с оборудованием и строго смотрящих за концертом, и ту озлобленную тетку в кандибобере, набросившуюся на Серегу, чуть в стороне от них. Неизвестная женщина слушала русскую народную песню в исполнении ансамбля пенсионеров "Ладушки" и с отвратительно одухотворенным видом кивала в такт воющей гармошке. У меня опять сжались кулаки, но я глубоко вдохнул и выдохнул и попытался успокоиться.
   Наконец концерт подошел к концу. После слезливой патриотической песни, исполненной маленькой девочкой в желтой курточке, которая тут же напомнила мне Олену, застрявшую в подвале театра, снова раздалась торжественная музыка, и на сцену под одобрительные крики ведущих вышла Галина Петровна. В этот раз зрители хлопали ей более охотно. Подождав со смиренным видом, когда аплодисменты смолкнут, она взяла телефон и так же тихо и проникновенно, как и в первый раз, заговорила:
   - Дорогие сограждане! Сердечно благодарю вас за ваше доверие мне и моей команде. Если бы не ваша поддержка, мы бы не продвинулись так далеко. И в этот радостный и долгожданный день, несмотря на все тревоги внешнего мира, я хочу пожелать вам быть такими же стойкими, какими были мы и наши деды в сорок первом, любить нашу великую Родину и не забывать о памяти, которую в современном европейском обществе попирают. Скоро настанет торжественный момент, и мы наконец перережем заветную ленту, но перед этим я бы хотела торжественно возложить цветы к памятнику неизвестного солдата. Поприветствуем наших юнармейцев - будущих защитников отечества!
   Зрители вежливо захлопали, и перед сценой появились две девочки в белых бантах и два мальчика, все в ярко-красных беретах. Они вытащили откуда-то из палатки дешевый похоронный венок из искусственных еловых веток, обмотанный георгиевской лентой, и выстроились, чтобы маршем понести его к памятнику.
   - Давайте почтим память героев и ветеранов и скажем спасибо за мирное небо над головой! - патетично выкрикнула Галина Петровна с дрожью подобострастия в голосе.
   Женщина в зеленом кандибобере, напавшая на Серегу, довольно встрепенулась рядом со сценой и со священной преданностью во взгляде и с повлажневшими от умиления глазами наблюдала за школьниками, волокущими в своих тонких детских руках не по размеру большой венок. И не она одна - еще несколько человек, в основном мужчин и женщин среднего возраста, одобрительно закивали, кто-то даже присвистнул.
   Меня вдруг резко обдало жаром, где-то внутри снова поднялась волна гнева и ярости, к лицу прилила кровь. Почему-то мне показалось важным, чтобы этот венок не добрался до памятника. Ощутив прилив бездумного вдохновения, как тогда, на мосту, я тихо шепнул Моте, чтобы он помог Сереге спуститься со скамейки и сесть на его доску с колесиками, а сам, не давая себе даже секунды подумать, рванул вперед, локтями расталкивая зрителей. Быстро добравшись до сцены, я глазами нашел женщину в кандибобере и мстительно ухмыльнулся ей своей самой мерзкой и противной улыбкой. Ее лицо растянулось недоуменной гримасе, как, наверное, и лица других - но я этого уже не видел. Испытывая адское удовлетворение, отдающееся в низ живота, я размахнулся и со всей силы ударил по венку, вышибая его из рук ребят. Школьники в страхе отскочили, от неожиданности отпуская его. В гробовой тишине венок с глухим стуком упал на сырой асфальт, через толпу съехал к бортику фонтана и, докатившись до особенно глубокой и грязной лужи, в талой воде которой гнили обертки чипсов и какие-то бумажки, грузно упал туда, развалившись и обдав рядом стоящих зрителей холодными коричневыми брызгами.
   Зрителям, организаторам и участникам концерта не понадобилось много времени, чтобы осознать произошедшее. Тут же из толпы раздались сдавленный вздохи и ахи, на сцену, путаясь в полах длинной шубы, выбежала Галина Петровна с белым и перекошенным от ярости и ужаса лицом. Сейчас от внешнего лоска и респектабельности не осталось и следа, и она напоминала взбесившуюся ведьму, переусердствовавшую с пергидролем.
   - Молодой человек! - взвыла она в микрофон почти на ультразвуке, отчего у меня чуть не лопнула голова. - Что вы себе позволяете?! Полиция! ПОЛИЦИЯ!
   Но на ее крики никто не пришел - все десять суровых полицейских, нанятых на для обеспечения работы на празднике, были заняты тем, что нападали на троих девушек, стоявших в молчаливом протесте, и пытались отобрать у них белоснежно-пустые плакаты на другой стороне площади. Один полицейский, больше выдающийся вширь, чем в длину, попытался прибежать на зов, но тут одна из девушек рванула в сторону, и ему пришлось отвлечься и побежать за ней, подмахивая самому себе висящим пузом.
   Поняв, что помощи ждать не откуда, Галина Петровна с ненавистью посмотрела на меня. Я снова как можно более мерзко и нагло ухмыльнулся. На меня опять напало вдохновение, в мгновение вскружившее голову.
   - Вы идиоты! - звонко, хоть и дрожащим голосом выкрикнул я, обращаясь ко всем и персонально к каждому, кто стоял на площади. - Вы поклоняетесь мертвому памятнику, несете ему цветы и не видите, что прямо рядом с вами есть живые люди, которые куда больше нуждаются в вашей помощи! Вы вспоминаете мертвых людей и готовы угрохать сотни миллионов рублей на эти воспоминания, но не видите рядом с собой живых стариков, которые должны выживать на такую мелкую пенсию, что ее не хватает даже на еду! Вы чествуете мертвых ветеранов, хотя им от ваших цветов, венков и "бессмертных полков" уже ни тепло, ни холодно! А между тем прямо сейчас на ваших глазах живой ветеран боевых действий вынужден побираться на улице и выпрашивать ваши деньги. Серега, покажись! - и ткнул пальцем в то место, где должен был находится мой товарищ. Как по команде все люди, стоящие рядом со сценой, расступились и повернулись в этом направлении, открывая друг другу покрасневшего и растерянного, с стеснением и робостью в глазах Серегу. Рядом с ним стоял Мотя и крепко держал его за плечо, подбадривая и не давая ссутулить спину.
   - Он сражался за вас! Вместо вас! Потерял ноги и всю свою жизнь! Но вместо того, чтобы подойти и помочь ему, вы несете холодному камню живые цветы, которые уже к сегодняшнему вечеру умрут на весеннем холоде. Неужели вы не понимаете? Вы все - гребанные жрецы культа мертвых!
   В толпе стал нарастать недовольный гул. Женщина в зеленом кандибобере налилась краской и сжала губы в тонкую линию. Немногочисленные мужчины начали, закатывая рукава, медленно подходить к сцене. Кто-то тонким голосом выкрикивал грязные ругательства в наш с Серегой адрес. Маленькая бабушка-божий одуванчик, стоящая в первом ряду, выставила вперед сухой кулачок и показала мне фигу, виртуозно обматерив старческим надтреснутым голосом. Женщины спрятали от меня своих детей, как будто я мог распространить на них какую-нибудь заразу. Едва не дымящийся от напряжения, но все же ощущающий сногсшибательный порыв творчества, которого не испытывал уже давно, я собрал все силы и громоподобно выкрикнул в микрофон.
   - Почему вы так ненавидите жизнь и поклоняетесь смерти?
   Это стало последней каплей.
   - Замолчите, молодой человек! - взвигнула на крайне высоких частотах Галина Петровна. - Крутите его! Их всех! Вот они - предатели нашей страны! Они против нас! Против нашей священной памяти!
   По лестницам с одной стороны сцены ко мне стали подниматься три коренастых мужика с перекошенными лицами и пустыми глазами с явным намерением сделать из меня гармошку. Не дав им дойти до меня, я резво спрыгнул со сцены и побежал по образовавшемуся коридору до не успевшего ничего сообразить Сереги.
   - Ходу, ходу, ходу! - заорал я, на бегу перепрыгивая через заботливо подставленную теткой в зеленом кандибобере подножку.
   Мотя опомнился первым. Он быстро развернул Серегу и покатил его прочь от площади вниз по тротуару.
   - Ты можешь сделать так, чтобы они нас потеряли? - крикнул я Моте, догнав его и, оглядываясь через плечо: несколько особенно настырных сознательных граждан во главе с двумя тетками в шубах погнались за нами, к ним присоединился тот самый полицейский с брюхом, который до этого гонялся за девушкой с пустым плакатом. - Я не хочу сегодня сидеть в ОВД!
   Мы бежали так быстро, как могли: я, чуть приотстав, впереди меня Мотя, толкающий тележку с Серегой, который смеялся громко и в голос, как в последний раз, и восторженно орал на всю улицу: "Нас не догонят!"
   - Легко, - кивнул довольно ухмыляющийся, как сытый кот, Мотя. - Джаст ван секонд.
   Он щелкнул пальцами, и я с изумлением увидел, как толпа начинает отставать, хотя мы совсем не прибавили в скорости. Казалось, что я смотрю на быстро удаляющийся огромный экран телевизора, по которому скачут люди со зверино-перекошенными в ненависти орочьими лицами.
   Все еще в состоянии дикой эйфории, я подотстал и, убедившись, что Мотю с Серегой им уже не догнать, высоко подпрыгнул и заорал во все горло:
   - Вы не сможете победить время! Будущее - за нами! За нами, слышите, полуразложившиеся вы трупы!
   Позади раздались возмущенные крики, чинные взвизгивания Галины Петровны и ее товарки, грозные обещания засунуть мне бутылку в одно место от одутловато выдыхающего полицейского, трясущего пухлой рукой, призывы к моей совести от женщины в кандибобере. Но я лишь счастливо расхохотался и, подхватив радостный вой Сереги "Нас не догонят", нырнул за ним и Мотей в сквозной переулок. Мы еще некоторое время бежали по узким улицам между домов, огибая припаркованные машины и мимо проходящих зевак, пока не вышли к парковочной площадке какой-то строительной торговой базы и не потерялись в толпе спешащих к машинам покупателей с рулонами обоев, стопками плиток, досками и рейками. Переглянувшись, мы с Мотей одновременно направились к углу здания, где начинался заброшенный пустырь, покрытый талым снегом, лужами и просто неимоверным количеством мусора. Оказалось, что там очень удобно прятаться от преследования: с одной стороны пустырь полностью закрывало здание, с другой его огибала железная дорога, поэтому сюда обычно приходили только молодые с целью хорошо провести время в компании с алкоголем или местные бомжи, но никогда честные и респектабельные люди, которые устроили погоню за нами.
   Мы вышли на пустырь, нашли подходящую полянку среди мелких кустов, куда кто-то притащил несколько бревен для сидения, тем самым сделав очень уютное место для тихого праздника на природе. В центре между бревнами я заметил костровище, обложенное крупными камнями, в котором лежали свежие угли. Мотя подкатил Серегу к кустам, спрятав его так, чтобы со стороны строительной базы ничего не было видно, а сам бухнулся на бревно. Я быстро забежал под сень кустов следом за ним. Мы втроем переглянулись, замерли на мгновение и рухнули на снег, сотрясаясь от безудержного сумасшедшего смеха. Серега даже повизгивал от радости, уже и не пытаясь подняться и сесть на свою тележку.
   Прошло, наверное, полчаса, когда мы отхохотались и смогли более-менее нормально говорить.
   - Вот уж не ожидал от тебя такого, писака, - все еще сбиваясь на довольные ухмылки, проговорил Мотя. - Вроде приличный человек с виду, а такое вытворяешь! Твоя учительница - как бишь ее там? Елена Константиновна? - явно была бы от тебя не в восторге.
   - И вправду! - подхватил Серега. - Наш отличник Чацкий оказался тем еще хулиганом!
   - Да ладно вам, - от похвалы и смущения я покраснел, как маков цвет. - Вы бы то же самое сделали.
   - Может быть, и сделали бы. Да только сделал-то это ты, - довольно сказал Мотя. - И слова еще какие умудрился найти! Культ мертвых! Полуразвалившиеся трупы! Что тут скажешь? Слова не мальчика, но мужа! Горжусь тобой, писака! - и он с чувством пожал мне руку под мой изумленный взгляд.
   - На самом деле, Чацкий! - поддержал его Серега. - Я уже давно так не смеялся! Аж мышцы в живот с непривычки свело! У меня сегодня не день, а праздник какой-то! И старого друга встретил, и нового нашел, - он кивнул на Мотю, - и повеселился так, что надолго запомню. Чтоб ты знал, Чацкий, у меня уже лет десять такого счастливого дня не было!
   Я довольно улыбнулся, хотя от Серегиных слов внутри все скрутило. Я стукнул его по ладони, постаравшись вложить в этот жест все те чувства, которые испытывал. Серега снова расплылся в радостной и теплой улыбке и забрался на свою тележку.
   Некоторое время мы помолчали. Я с удовольствием начал вспоминать все случившееся. Как давно я хотел сказать все, что сказал сегодня, как давно с недоумением и даже омерзением смотрел на свистопляски, устраиваемые на День Победы, и мечтал, чтобы они закончились. И сейчас я ощущал какое-то счастливое удовлетворение, хотя и смешанное с толикой стыда и неловкости. В груди кольнула тоненькая иголка неуверенности: а что, если за мой сегодняшний стендап меня найдут? Но в памяти возникли лица женщины с кандибобером, теток в шубах, искаженных от злости, бабки, машущей мне кулаком, озверевших физиономий мужиков и полицейского, бежавшего за нами, и я снова испытал острое чувство самодовольства. Ну и пусть находят! Зато я наконец сказал то, что уже давно хотел сказать. Уж не знаю, откуда меня нашлось столько смелости, но я, черт меня за ногу, молодец!
   С тайным и горделивым наслаждением вызывая в голове образы праздника, я вдруг вспомнил ощущение вдохновения, которое накрыло меня тогда на мосту и сегодня на празднике. Это чувство было очень похоже на то, когда меня волной окатывал фонтан идей и мыслей для моих рассказов, повестей и пьес, и одновременно не похоже: оно было настолько более сильным, что заставило меня выйти далеко за пределы себя. Но ведь его, это чувство замирания времени где-то внутри тела, от которого захватывало дыхание, я уже испытывал: в подвале драмтеатра в Мариуполе, когда случайно прикоснулся к свертку в одеялке с вензелем. Что же такое завернуто в нем?
   Но я не успел додумать эту мысль. Серега вдруг поднял голову и посмотрел на меня прямым взглядом, в котором опять плескалась жгучая робость и неуверенность.
   - Спасибо тебе, Чацкий, за то, что заступился за меня, - тихо сказал он. - За меня никто никогда не заступался.
   - Да я ничего такого и не сделал... - забормотал я, снова краснея от неловкости. Как объяснить Сереге, что за такое не нужно благодарить? Как объяснить, что всеми силами бороться с унижением - это нормально?
   Но Серега, кажется, думал совсем о другом и даже не услышал меня. Радостное сияние на его лице постепенно ушло, сменившись той самой черной тоской.
   - И все-таки зря ты это сделал - заступился. Не надо было.
   - Почему? - удивился я.
   Серега замолчал, глядя на свои грязные руки и не поднимая на меня глаз. Я недоуменно перевел взгляд на Мотю: может быть, я что-то сделал не так? Но Мотя лишь пожал плечами, как обычно. Прошло, кажется, несколько минут, когда Серега все-таки заговорил - неуверенным подрагивающим голосом, старательно подбирая слова:
   - Мне нельзя говорить о том, что было... Понимаешь, Чацкий, когда я вспоминаю и говорю об этом, случаются нехорошие вещи...
   - Какие вещи? - недоуменно спросил я, почему-то подумав о магии и всяких сверхъестественных штуках. Не хватало того, что в нашей скромной компании помимо ангела и путешественника по разным странам за секунду есть и еще какой-нибудь телепат.
   - Я не знаю, как сказать... Я же не писатель. Ты хорошо тогда говорил, на сцене. Я даже не знал, куда деваться от смущения. Но, Чацкий, ты очень хорошо обо мне думаешь. Никакой я не герой.
   - О чем ты? - все еще ничего не понимая, запротестовал я. - Конечно, герой. Куда им, всем этим теткам в шубах и кандибоберах, до тебя.
   Серега скривился, как от зубной боли.
   - Если бы ты знал, Чацкий... Если бы ты только это видел... Тебе бы даже в голову не пришло назвать меня героем.
   - Я не понимаю.
   - Я же тогда не зря приказ не выполнил... Когда домой приехал, уже без ног, со сроком за спиной, но, в общем, живой и здоровый, тоже хотел думать, что герой. Я же был там всего лишь месяца два, но и этого месяца мне хватило, чтобы потерять голову. Понимаешь, Чацкий? Я приехал сюда, на гражданку, и сначала удивился: как здесь люди могут жить так спокойно и весело, когда там, в Чечне, люди друг друга убивают? Когда мы деревни с гражданскими расстреливали, а нас в ответ огнем террористы поливали? Но тогда мне говорили, что я выполняю долг перед Родиной, что мне потом зачтется, что приеду домой героем. А потом выяснилось, что я живой Родине-то и вообще не нужен. Деньги за потерю ног и контузии пришлось вырывать чуть ли не зубами, соседи и бывшие друзья косились с ужасом, любимая девушка боялась, как огня. Одна только мама радовалась, что я живым вернулся. Говорила со мной, выгуливала, инвалидное кресло мне купила, вместо меня чиновничьи пороги обивала. Деньги за меня буквально зубами выгрызала. Да вот только... Я же героем вернулся, - он желчно ухмыльнулся. - Для меня мама не указ тогда была. Я думал, что и сам со всем разберусь - я ведь целую войну прошел, преступный приказ отказался выполнять! Даже не понимал тогда, что крыша-то совсем уехала. С начала вроде все нормально было, радовался, что вернулся, а потом какая-то опора в башке совсем сломалась. Иногда выть от тоски хотелось. Хотелось выйти на улицу и забить до смерти всех, кто спокойно в магазин ходит за хлебом, пока наши там позапрошлогодние объедки прячут; кто на работу ходит; всех детей, которые проехать не дают и не проявляют никакого уважения. Ну и пошло-поехало: тоска захлестнула, пить литрами начал, с матерью ругался до тумана в голове, а наутро вообще ничего не помнил, как будто и не я это. Эти три года после возвращения совсем тяжелыми были. Я с ума сходил, дома сидел, как зверь на привязи, на мать орал... А потом это случилось...
   - Что? - тихим голосом спросил я, не уверенный, что хочу это услышать.
   - Я мать избил.
   Серега тяжело выдохнул, продолжая смотреть в одну точку на колючем грязном снегу. Я молчал, стараясь преодолеть дурноту.
   - Выпил, разозлился и не сдержался. В голове как будто туман был, я вообще ничего не помнил после этого. Словно даже не я, а какой-то монстр из меня вырвался. Маму в больницу положили, она там несколько недель лежала. А я дома с ума сходил. Повеситься хотел, да даже здесь смелости не хватило. Какой я герой после этого, а, Чацкий?
   Я не ответил. Невесомое ощущение самодовольства и радости от собственной дерзости улетучилось, сменившись ледяной глыбой в груди.
   - Мама вернулась скоро, - тихо продолжил Серега. - Да только с тех пор она меня тоже начала бояться. Отношения испортились, хотя она и не подавала вида. Тогда я понял, что либо мне вешаться, либо сцепить зубы. Без меня мать одна бы осталась, поэтому от первого я отказался. Бросил пить, перестал вспоминать, забыл о Родине и о себе-герое. Не разрешал себе впадать в тоску и депрессию, не давал грустить. С тех пор вот улыбаюсь, что бы не случилось. Я ведь знаю: перестану улыбаться - всем вокруг меня плохо будет. Я себя очень плохо сдерживаю. Несколько раз до этого срывался, пару недель буянил, а мать страдала. А для меня, когда мать плачет - все, конец, жить дальше незачем. Поэтому держусь. Сцеплю зубы, но держусь. Дома матрас кусаю, но все равно держусь. А тут ты приходишь и снова героем называешь...
   Я продолжал молчать. Ужас от услышанного медленно, клетка за клеткой, кажется, овладевал всем моим мозгом. Так вот откуда эти радостные улыбки и почти мальчишеская робость, которыми Серега никогда в жизни не страдал. Вот откуда неуверенность в каждом действии и нежелание постоять за себя перед всякими тетками в кандибоберах! Тяжелая реальность начала выстраиваться по кусочкам, вернув меня из мира розовых пони и единорогов.
   - Почему ты раньше не сказал? - хрипло выдавил я.
   - А о чем тут говорить? Мы же с тобой, Чацкий, почти двадцать лет не виделись и не разговаривали. Ты вон важным человеком стал, учитель, писатель, как Мотя говорит. А я как был неудачником, так и остался. Да теперь еще и без ног. Раньше, когда в армию уходил, думал: вот дембельнусь, домой приеду в новой форме, с аксельбантом, погонами и беретом, перед тобой, мелким, похожу-похвастаюсь, чтоб ты слюни пускал. А вон оно как получилось. Форму свою дембельскую сжег в лесу. Видеть ее не мог.
   - Я... Я не знал... - это единственное, что я нашелся сказать.
   - Да ничего... - махнул рукой Серега. - Ты же учился, человеком хотел стать. Не то что я.
   Эти слова болезненным звоном отразились у меня в груди. Я открыл рот, чтобы громко сказать, что он неправ и что он куда лучше, чем я, но подумал и закрыл. Серега в это все равно не поверит, сколько бы я не сотрясал воздух. Тем не менее, я собрал мысли в кучу и твердо сказал:
   - Зря ты так говоришь. Ты намного лучше, чем о себе думаешь.
   Серега, не поднимая глаз, лишь саркастически хмыкнул.
   Мы сидели в молчании. В наступившей тишине кажется, все еще эхом отдавались тяжелые, пропитанные тоской слова Сереги. Я попытался вспомнить хоть что-нибудь, что моя мама мельком упоминала о Серегиной семье, но не вспомнил ничего. Я тогда уже учился в новой школе, у меня были другие друзья и интересы, и я даже думать забыл о своем старом товарище. Я снова испытал жгучее чувство вины.
   - Ты, наверное, меня сейчас презираешь, - бесцветно проговорил Серега, и я понял, что он растолковал мое длительное молчание как отчуждение. Жалость опять наполнила все мое существо.
   - Ты чего, Серега? - я решительно встряхнул его за плечи, чтобы он пришел в себя. - Кто я такой, чтобы тебя осуждать? Посмотри на меня! За все это время я даже не поинтересовался, где ты и что с тобой. Хотя это ты возился со мной все детство, а я таскался за тобой и мешал жить. Я в своей погоне за мечтой совсем забыл о тех, кто мне помогал. Думаешь, я чем-то лучше?
   Я никогда не умел хорошо говорить и поддержать, но именно сегодня мне захотелось быть красноречивым, как никогда.
   - Ты даже не представляешь, как сильно я тебя уважаю! Я сижу себе дома, в тепле и уюте и пишу о войне, которой никогда не видел, о страхе, который никогда не ощущал. А в это время ты заживо перевариваешься в этих никуда не ведущих чувствах. Неужели не понимаешь? Это не я должен говорить! Это ты должен кричать о своей жизни, чтобы каждый человек на земле знал, что такое война! Это к тебе должен был прийти ангел! - я с вызовом посмотрел на Мотю.
   Тот ответил мне хмурым взглядом.
   - Ангелы приходят ко всем, - просто сказал он, - но говорят лишь через некоторых.
   В первый раз за все время знакомства я смог выдержать его взгляд. Мотя отвернулся, сел обратно на свое бревно и принялся ковыряться какой-то палкой в костровище, обмазывая грязный снег жирным черным углем. Я снова повернулся к Сереге:
   - Серый, не смей больше, понял? Даже не думай о самоубийстве! Теперь ты нашел меня. Когда совсем припрет, звони, пиши, говори со мной! Не оставайся наедине со своими демонами, они тебя сожрут! Поделись ими со мной, вдвоем их легче будет вынести!
   Серега благодарно взглянул на меня, хлопнув по плечу и тут же отвернулся - я понял, что не поверил ни единому слову. Не стараясь его переубедить, я неуверенно, но настойчиво заговорил:
   - Серега, я сейчас немного занят... У нас с Мотей дела здесь важные... Но потом, может быть, через пару-тройку дней, мы можем встретиться и все обсудить. Ты мне расскажешь о своих приключениях.
   - Да ладно, Чацкий... Не хочу тебя напрягать.
   - Не напряжешь, наоборот. Я же писатель, мне нужно знать. Может быть, я опишу твою историю в своей книге, о ней должны знать все.
   - Ты думаешь? - осторожно спросил Серега.
   - Да, я так думаю, - твердо ответил я.
   Как маленький ребенок, которого только что похвалили за то, что он поставил игрушку в правильное место, Серега осторожно улыбнулся и кивнул. Чтобы подтвердить серьезность намерений, я попросил его номер телефона и назвал ему свой.
   - Теперь можешь звонить в любое время! - неестественно бодро сказал я.
   - Спасибо, Чацкий, - тихо проговорил Серега, и по его снова засиявшим глазам я понял, насколько для него это важно.
   К горлу почему-то подкатил болезненный угловатый комок, который я так и не смог сглотнуть. Поэтому, лихорадочно поискав в голове хоть одну мысль, чтобы озвучить ее и не выдать своих чувств, я вдруг понял:
   - Почему Чацкий? Ведь меня так называли только в старших классах, когда я учился уже в другой школе. Откуда ты знаешь эту кличку?
   Серега лукаво улыбнулся, и я понял, что черная тоска чуть-чуть отступила, по крайней мере, на сегодня.
   - Чацкий, это ведь ты меня двадцать лет не видел, а я-то иногда к тебе заглядывал...
   - В смысле? О чем ты говоришь?
   - Ну, во-первых, мне мама о тебе рассказывала: как живешь, где учишься, сколько дипломов и грамот уже получил: от твоей матери узнавала. Во-вторых, был я пару раз в твоей школе.
   - Когда? - изумился я. - Почему я тебя не видел?
   - В первый раз, когда ты был, по-моему, в классе десятом. Меня позвали как ветерана на классный час к восьмиклашкам, чтобы я рассказал, где служил и как воевал. Они-то не знали, что я еще и сиделец. Прикатился туда на инвалидном кресле, всех детей распугал, а путного ничего и рассказать-то не смог. Думал, с тобой увижусь, даже класс твой нашел, но ты тогда заболел и в школу не пришел. Зато я узнал, что ты теперь Чацкий. Твои одноклассники сказали, что теперь только на это и отзываешься. Правда, вот сейчас думать начал, что наврали они мне.
   - Наврали, - ответил я. - Но уже неважно. Чацкий - так Чацкий. А второй раз когда приходил?
   - На твой выпускной. От матери узнал, долго готовился, даже костюм надел. Да только на территорию школы меня не пустили, потому что не родственник. Так и стоял за забором. Видел, как ты так торопился, что чуть с лестницы не упал, как стихи какие-то читал, потом танцевал вальс. Я тебе покричал чуть-чуть, да толку-то - музыка громкая была, ты ничего и не услышал. Я там посидел за забором, а потом домой покатил. Иногда тебя на площади видел, но побоялся почему-то подойти. А тут вижу - ты идешь, дай, думаю, окрикну, может, вспомнишь. А ты взял и вспомнил.
   К горлу снова подступил комок, такой большой, что я не смог с ним справиться.
   - Я не знал... - хрипло выдавил я и затих на своем бревне, мечтая провалиться под землю с головой от стыда.
   - Извини, Серега, - помолчав, тихо проговорил я, чтобы хоть как-нибудь смягчить тугой узел в груди.
   Серега отмахнулся.
   - Ну что, куда теперь?
   - Вперед, - туманно ответил Мотя.
   - Да, у вас же дела, - вспомнил Серега. - Тогда, Чацкий, не сочти за труд, закинь меня в автобус, а то за три остановки я себе все руки отобью.
   Я кивнул, и мы встали. Мотя подтолкнул тележку с Серегой и покатил его прочь от костровища и пустыря. Я, задумавшись, пошел следом. лавируя между ямами, лужами и сугробами. Наконец мы вышли на парковку рядом со строительной базой. Я огляделся в поисках наших гонителей, но так никого и не обнаружил: как и предполагалось патриотического заряда у них хватило ненадолго.
   - Вон там остановка, - сказал Серега, показывая пальцем на стеклянную будку в метрах пятистах от нас.
   - Подожди, - остановил я его и Мотю. - Не автобус. Я сейчас такси закажу. Как ты на автобусе-то поедешь.
   - Да не переживай, Чацкий! До этого же ездил, ничего не случалось. У новых автобусов пол низкий, запрыгивать удобно.
   - Пожалуйста, Серега, - взмолился я. - Можно я хотя бы такси для тебя закажу? Я от этого не обеднею, но зато мне легче будет.
   Серега недоуменно посмотрел на меня, кажется, совсем не понимая, из-за чего я чувствую себя так погано.
   - Ээ... Как хочешь, Чацкий...
   Я благодарно ему кивнул и тут же полез за телефоном. Когда оплата прошла и мы стали дожидаться синюю "Киа Рио" с номером 136, я повернулся к Сереге и спросил:
   - Серый, ты же понял, да? Звони в любое время, хоть ночью. Я вернусь, и мы обо всем поговорим.
   - Ты уверен, Чацкий? - с сомнением спросил он. - То, о чем я могу рассказать, совсем не похоже на твою жизнь.
   - Уверен, - твердо ответил я. - Считай, что это ты мне помогаешь написать книгу. Кто знает, может быть, когда-нибудь я стану известным писателем, и всякие исследователи будут искать прототипы моих героев. Так вот, в этом случае долго искать не придется.
   Серега благодарно кивнул и показал на свой старый, весь в царапинах кнопочных телефон:
   Тогда я обязательно позвоню.
   К нам, мягко шелестя шинами, подъехало такси. Водитель, молодой человек лет двадцати трех, помог мне подсадить Серегу на кресло, а его тележку убрал в багажник. 
   - Хорошо его везите и помогите ему подняться до квартиры, - сказал я, заранее вручая водителю чаевые. - Он герой.
   Молодой человек кивнул, поблагодарил меня и сел на водительское место.
   Когда машина уже завелась, я вдруг вспомнил кое-что и постучал по окну. Стекло съехало вниз, и на меня снова уставились доверчиво-радостные Серегины глаза.
   - Я забыл спросить, - сказал я. - Что там на площади открывали с такой помпой? Неужели новый музей построили?
   - Да какой музей, Чацкий! - усмехнулся Серега. - Не знаешь, что ли? Там недавно новые мусорные мульды установили!
   Стекло поднялось, синяя "Киа Рио", блистая на солнце гладкими боками, развернулась и выехала на дорогу. Из заднего окна на меня продолжал смотреть Серега, пока машина не слилась с общим потоком равнодушно ползущих вперед автомобилей. Я, изумленный, не знающий, то ли плакать мне, то ли смеяться, провожал ее взглядом до самого поворота, когда проходящий навстречу автобус не скрыл ее совсем.

Глава 9. Предательство

   - Ты там как, писака?
   Я будто вынырнул из омута своих мыслей в реальность. Мотя с едва различимой тревогой смотрел на меня. Впрочем, когда я поднял на него взгляд, он тут же растянул привычную издевательскую ухмылку.
   - Нормально, - ответил я. - Не ожидал, что Серегу вот так встречу.
   - Так оно часто и бывает: не ожидаешь, а потом бац! - и все приходит. Или, наоборот - уходит. Как у вас тут говорят, от тюрьмы да от сумы не зарекайся.
   - Наверно, ты прав, - задумчиво ответил я. - Так куда теперь?
   - Вперед, - Мотя неопределенно махнул рукой.
   - Вниз? Туда, к озеру?
   - Угу, - коротко ответил ангел.
   Я прищурил глаза и сделал самое саркастичное выражение лица. Однако Мотю оно не пробило.
   - Ты же знаешь, что я читал "Божественную комедию"? - спросил я.
   - Знаю. И что с того?
   - То, что я уже понял, почему нам встречались все эти люди, а под мостом горела река.
   - Не понимаю, о чем ты говоришь.
   - А дальше нас ждет ледяное озеро.
   - Ну да, - невозмутимо ответил Мотя. - Так же, как и раньше.
   - Кто же нас встретит в центре этого озера?
   - Не знаю, - невинно захлопал ресницами ангел. - Может быть, рыбаки? Я здесь не часто бываю. К чему ты спрашиваешь?
   - К тому, что удивить меня неожиданным поворотом событий ты не сможешь.
   - Посмотрим, - загадочно ответил Мотя.
   Я лишь пожал плечами - я уже понял, что просить ангела что-то объяснить бессмысленно. Мы, не сговариваясь, зашагали по брусчатому тротуару, идущему вниз и выходящему к городской набережной. До нее оставалось не так уж и долго - минут десять спокойной ходьбы. По краям тротуара росли тоненькие березки, и летом и осенью гулять здесь было одно удовольствие. Сейчас, в самом начале апреля, хлесткие ветви деревьев уныло висели, медленно колыхаясь под ленивыми порывами ветра. Редкие прохожие, попадавшиеся навстречу, кто удивленно, кто брезгливо провожали нас взглядом и тут же забывали. Никому из них было невдомек, что в грязной куртке и рваных сапогах, с длинными космами, торчавшими во все стороны, с красным бантиком с медведем мимо них идет настоящий ангел. Интересно, что бы они сделали, узнай это? Уверовали в Бога и стали добрее друг к другу? Или распяли после суда?
   - Знаешь, писака, - прервал мои мысли Мотя, - я должен сказать, что ты меня в последнее время приятно удивляешь. Даже не ожидал от тебя такой смелости.
   - Я тоже не ожидал, - ответил я, ничуть не обидевшись, потому что сам не понимал, как вообще я, приличный интеллигент-ботаник с синдромом отличника, смог вытворить такое. - Что-то навалилось на меня. Какое-то новое чувство.
   - Какое?
   - Как будто бы... вдохновение, - попытался я подобрать нужное слово. - Но очень сильное, не такое, как на меня наваливалось, когда я писал свои романы. Точно раньше я купался в нашей мелкой речке и вдруг случайно выплыл в океан.
   - Ого! - восхитился Мотя моей метафоре. - А что изменилось?
   - Даже не знаю... - я мысленно попытался сравнить свои сегодняшние ощущения с теми, когда я бился головой о стол и не мог выдать ни одного нормального предложения. - Может быть... пропал страх? - я покрутил эту мысль в голове и почувствовал, как гладко она ложится на все, что видел после встречи с Мотей.
   Я немного помолчал, подбирая слова, чтобы объяснить происходящее не только ангелу, но и - прежде всего - самому себе:
   - Понимаешь, я ведь чего только не боялся... Когда я шесть лет писал тот свой последний роман... Я все думал: а как его воспримут читатели? А как будут интерпретировать образы? А что подумают обо мне? А правильно ли я опишу события? А достоин ли я вообще писать хотя бы одну строчку? Я, который "жизни не чувствовал, пороху не нюхал", как про меня говорили... Но когда я все это увидел... Понимаешь, очень смешно бояться опозориться, когда маленькая девочка в подвале театра под обстрелами оказывается настолько храброй, что своими хорошими поступками хочет спасти маму от падающих бомб. Когда мужчина, любящий театр так же сильно, как и я, если не больше, сознательно отказывается от него, чтобы помогать другим. Когда бывший вояка наступает на горло своему крику отчаяния ради матери и близких людей. Странно после всего этого бояться, что тебя воспримут как-то не так. Рамки приличий так и останутся рамками, а чувства, которые делают человека человеком, ничем не ограничены.
   Я уже был готов к тому, что Мотя сейчас ухмыльнется и выдаст одну из своих шуток, но тот лишь серьезно кивнул и ничего не ответил. В молчании мы дошли до конца тротуара и вышли на набережную. Перед нами открывался вид на огромное, кажущееся безбрежным озеро. Летом его вода отливала свинцом, сейчас же оно было покрыто грязно-белым в темных трещинах льдом. То там, то здесь были видны полыньи - здесь до потепления, похожие на замерзших пингвинов, сидели рыбаки, пытаясь выловить из воды мелких рыбешек. Под вечер на деревянных скамейках вдоль набережной, собиралась молодежь, встречались влюбленные, назначали деловые и дружеские встречи. Набережная вместе с центральной площадью были двумя центрами, куда стягивались отдохнуть жители со всего города. Однако сейчас был день, и по набережной неспешно прогуливались редкие праздные прохожие.
   Поэтому, когда я беглым взглядом оглядел всю набережную, то тут же инстинктивно остановился на хрупкой фигурке вдалеке, перегнувшейся через балюстраду и наблюдавшей за темной озерной водой между растрескавшимися льдинами. Мы подошли поближе, и я, сам не зная почему, пригляделся к ней. Это была молодая девушка лет двадцати пяти, и при взгляде на ее объемный пуховик и красный шарф, повязанный на голове, я сразу же ее узнал. Это ее мы увидели сначала в церкви, а потом и в автобусе. Опираясь локтями на балюстраду набережной, она внимательно смотрела на пожелтевший листок бумаги, на котором было что-то нарисовано карандашом. Мотя тоже разглядел ее и вдруг резко остановился, как будто стукнулся о невидимую стену.
   - Что? - недоуменно спросил я, от невнимательности налетев на Мотину широкую спину носом.
   Но ангел не ответил и продолжил стоять столбом, как завороженный.
   Между тем девушка, почувствовав, что на нее смотрят, выпрямилась и повернулась к нам. Легкое замешательство на ее лице очень быстро сменилось недоверием, а потом и откровенной злостью.
   - Так это ты? - тихо проговорила она, обращаясь к нам. - Это и вправду ты? Я думала, что мне показалось тогда, в церкви, потом в автобусе. Вот уж не думала, что ты вернешься и даже не дашь знать об этом!
   Я недоумевающе переводил взгляд с нее на Мотю. Но тот не отвечал, и я на всякий случай уточнил:
   - Девушка, это вы мне?
   - Нет! - раздраженно выкрикнула она. - Это я ему! - и она махнула рукой в сторону Моти, чтобы у нас не осталось никаких сомнений.
   - Вы его знаете? - удивленно спросил я. - Откуда? Вы тоже писательница?
   - Я? Писательница? С чего бы?
   - Ну... - растерялся я. - Я думал... Мотя же за мной, писателем, сюда пришел...
   - Мотя? Вы думаете, его зовут Мотя? - искривив губы в злобной усмешке, спросила она.
   - Э... Ну да...
   - Значит, он и вас обманул, - убежденно сказала девушка.
   - Нет, как же обманул? Он же анг... - но договорить я не успел. Мотя с размаху огрел меня по руке, призывая заткнуться.
   - Он же - кто? - переспросила девушка.
   - Кто-кто, - ворчливо ответил ей Мотя. - Бомж я. По мне не видно, что ли?
   - Отлично видно, - съязвила девушка, желая его посильнее задеть, - да даже за километр.
   Но Мотя лишь нахмурился и виновато опустил глаза, явно не собираясь ничего добавлять по этому поводу. Посмотрев на его безвольные плечи, я подумал, что надо бы ему чем-нибудь помочь.
   - Простите, девушка... Как, кстати, вас зовут? Вы знакомы с Мотей?
   - Соней ее зовут, - буркнул Мотя откуда-то снизу.
   - Да, я Соня, - подтвердила девушка. - А вот кто такой Мотя, я не знаю. Я знаю только дядю Мишу.
   - Дядю Мишу? - изумленно вскинулся я.
   - Подумаешь, назвался именем брата, с кем не бывает, - пробурчал Мотя.
   - Так тебя и не Мишей зовут? - снова гневно вспыхнула девушка.
   - Нет, - тихо, но твердо ответил ангел.
   Девушка своими большими зелеными глазами пронзительно посмотрела на Мотю. Она изо всех сил пыталась строить стервозную непробиваемую женщину, стараясь показать, что ей неинтересно и совершенно все равно, но получалось плохо. Ее миловидное детское лицо сердечком скривилось от сдерживаемых рыданий.
   - Тогда как? Как тебя зовут?
   Мотя промолчал. Девушка нетерпеливо тряхнула головой.
   - Неважно. Плевать мне, как тебя зовут. Но ты обещал, - подрагивающим голосом начала она. - Ты сказал, что будешь заботиться о нас с мамой! А на следующий месяц после папиной смерти сбежал! Знаешь, кто ты после этого?
   Мотя пробурчал что-то нечленораздельное, так и не смея поднять глаза на девушку.
   - Неужели мы с мамой настолько не стоили твоего внимания, что ты, как только умер папа, оставил нас наедине с этим? - несдерживаемые слезы побежали по щекам девушки. - Неужели папа был настолько важнее для тебя нас двоих?
   - О чем... - начал было я, но Мотя меня перебил:
   - Соня... Прости... - угрюмо сказал он. - Хоть я и не заслуживаю прощения. Да, я обещал. Обещал, что помогу вам с этим справиться, что не оставлю тебя, что всегда буду рядом. Но обещания не выполнил. Не потому что вы с Иришей мне были не важны, потому что я просто испугался. Ну не выдержал бы я, Соня, всего этого еще раз! - он умоляюще посмотрел на нее.
   - Чего - этого?
   Мотя не ответил.
   - Ты права, Соня: я обещал и своего обещания не выполнил. Я повел себя как...
   - Как? - девушка посмотрела на него сверкающими глазами. - Ну скажи: как?
   - Как предатель, - тяжело закончил Мотя. - Я повел себя как предатель.
   - Почему как? - гневно спросила она. - Ты не повел себя как предатель. Ты просто предатель.
   Мотя понуро опустил голову, соглашаясь с ней.
   - Знаешь, я все это время думала, что это со мной что-то не так, - продолжила девушка с жуткой усмешкой, - сначала папа ушел от меня в свой алкогольный угар и умер, потом ты исчез, сейчас мама в своих воспоминаниях потерялась... А сейчас понимаю: нет, со мной все нормально. Только окружали меня все время предатели. Такие, как ты.
   - Соня... - умоляюще проговорил Мотя, но она осталась непреклонной:
   - Не надо. Не хочу с тобой говорить. Не хочу знать, зачем ты вернулся. Не хочу знать, когда ты стал бомжом. Не трогай нас с мамой больше, не приходи к нам! Попробуешь приблизиться - тут же сдам в обезьянник, - и с этими словами она гордо подняла голову и, вытерев слезы на щеках, сделала несколько нетвердых шагов прочь от нас. Но тут ее взгляд упал на макушку Моти, где на спутанных космах ярким маяком болтался трогательный красный бантик с игрушечным медведем. Она вздрогнула, опустошенно посмотрела на Мотю и, не сказав больше ни слова, рванула от нас прочь, тонко выстукивая каблуками по брусчатке. На ходу она с непонятным озлоблением замахнулась и выбросила в сугроб листок бумаги с рисунком.
   Мотя проводил ее тяжелым взглядом и, когда она скрылась за поворотом, подошел к рисунку, поднял его и отряхнул от снега. Посмотрев на него несколько мгновений, он спрятал его в кармане и со вздохом опустился на одну из скамеек, установленных вдоль набережной. Я с недоумением переводил взгляд с быстро удаляющейся спины девушки на Мотю и обратно. В первый раз на моей памяти Мотя не нашелся, что сказать.
   - Что это было? - потрясенно спросил я. - Откуда ты ее знаешь? Какая Ириша? О чем она вообще?
   - Ох, писака, - вздохнул Мотя, - долгая это история...
   - И ты мне ее, конечно, не расскажешь?
   - Почему не расскажу? Время, полагаю, пришло... Пора раскрывать карты.
   - А у тебя их много?
   - Навалом, - ответил Мотя. - Слушай...
  

***

  
   Ты, может, знаешь, писака, - ангелы врать не умеют. Нам так же далеко до вас, людей, которые даже на вопрос о завтраке могут наврать с три короба, как зарывающему голову в песок страусу далеко до ядра Земли. Но я так долго жил среди вас, что сам того не желая научился. Поэтому я тебе наврал. Никто не просил меня присматривать за вашей страной. Наоборот, это я проявил неприличную для ангелов самостоятельность. Уже очень давно я хожу по Земле, бывал во всех уголках и видел разные времена. Но ваш, писака, двадцатый век даже меня, видавшего виды ангела, едва не заставил использовать штаны по назначению памперсов.
   Меня всегда интересовала ваша человеческая природа. Я так много времени потратил на ее изучение и все никак не мог понять: как один и тот же биологический вид может быть настолько жестоким и милосердным одновременно. Я пытался разгадать ваш секрет, вашу суть, которая нам, ангелам, незнакома. Я столько слышал от своего Отца о его главном даре вам и так хотел его исследовать, препарировать, как лабораторную лягушку, чтобы понять, как он работает. Мне было интересно, как люди, живущие в страхе, настолько пропитанные им, что даже не могут отличить его от других чувств, всего за несколько лет отбросывают его, как ненужный сапог, и устраивают революцию, сносящую без остатка прежний, казавшийся железобетонным режим, как карточный домик. Вас ломают, как прутики, раз за разом, а вы все равно живете. Мне было интересно и то, как после столетий страха люди начинают привыкать к свободе? Как рыбы, выползшие на берег и отрастившие легкие вместо жабр? Как птицы, облегчившие себе кости, чтобы летать? Или черви-паразиты, лишившиеся почти всех внутренних органов? Каким образом происходит адаптация к свободе? Как человек приходит из одного состояния в другое?
   Ты, может быть, хочешь спросить, почему именно двадцатый век так привлек мое внимание, ведь и до него случались великие катастрофы, вошедшие (а некоторые и нет) в учебники истории. Я отвечу тебе просто. Я наблюдал, как человечество взрослеет. Двадцатый век стал временем, когда человек, пройдя через невообразимые ужасы, начал понимать, какое самоубийственное противоречие лежит в самой его природе, и, узнавая себя и глубины своей души, начал взрослеть.
   Для ответа на мои вопросы лучшего места, чем твоя страна, было не найти. И я решил остаться здесь: наблюдать, исследовать, запоминать. В начале восьмидесятых я почувствовал, как в спертом подвальном воздухе появились свежие порывы ветра, и окончательно обосновался здесь. Это было удивительное время. С одной стороны, перемены витали в воздухе, ощущались легкими, как глоток свежего воздуха в затхлом помещении - хотелось дышать, и так сложно было надышаться. С другой стороны, постоянно казалось - неужели этот монолит, просуществовавший почти сто лет, переживший и войну, и Сталина, и Хрущева, когда-нибудь просто перестанет быть? Неужели он может закончиться? В это было тяжело поверить даже мне, почти невозможно. Эту смесь надежды и недоверия я встречал в глазах каждого прохожего. Я ощущал себя частью единого целого, и мы все понимали, что что-то грядет и боялись в это поверить. Любопытное и удивительное тогда было время - время перемен. С любопытством естествоиспытателя я приступил к своей научной работе. Прожив столько времени среди людей, испытав столько разочарований, потеряв столько близких, я верил в то, что в этот раз смогу остаться беспристрастным.
   Тогда я и встретил Ваню в первый раз. Помню, я шел по улице и случайно забрел в какой-то двор. Таких дворов в вашем городе много, ничего особенного в нем не было. Но почему-то ноги повели меня именно туда. Я хорошо помню это до сих пор, ведь какие-то сорок лет для меня - всего лишь отрезок размером в десятую миллиметра на моей карте времени. Тогда было начало осени, сентябрь едва перевалил за середину. Светило солнце, такое, какое может быть только в сентябре: яркое, но не палящее, теплое, как подогретое молоко. В воздухе стоял пряный сухой запах падающих листьев, ковром выстилающих дороги и тротуары, деревья пестрели красным, желтым и зеленым цветами. Во дворе, куда я зашел, рос высокий и старый клен, и вся земля под ним была усеяна желтыми листьями - казалось, что Отец по забывчивости разлил здесь расплавленное золото. Зачарованный, я остановился посмотреть на это дерево и вдруг услышал громкие, но неясные голоса за углом одного из домов. Оттуда же доносился отчаянный писк котенка. Заинтригованный, я решил посмотреть, что там происходит. Зайдя за угол, я увидел группу мальчиков лет тринадцати-четырнадцати, собравшихся группой и громко хохочущих над чем-то. Несколько из них были одеты в почти одинаковые спортивные кофты голубого и серого цветов и темные потрепанные штаны, другие, видимо, только возвращавшиеся из школы, - в темно-синих пиджаках и брюках, с красным галстуком на шее и звездочкой на лацкане. Они, кучей сложив портфели рядом со скамейкой, громко перекрикивались, подзадоривая и подначивая друг друга и обращаясь к кому-то, кого я не видел из-за ствола дерева.
   Один из мальчиков, с жидкими коротко подстриженными светлыми волосами смело выскочил вперед и звонко крикнул:
   - Чего, Колпак, в угол забился? Страшно стало? Мы же тебя бить не будем, потолкуем только...
   - Ага, потолкуем... - подключился второй мальчик. - Чтоб ты в нашем дворе больше не шатался! Увидим еще - на месте прибьем!
   - Отдавай сюда котенка, толстяк! Отдавай, а то отберем и накостыляем!
   Остальные одобрительно загудели и засмеялись. Я вышел из-за дерева и увидел, к кому они обращаются. Это был полный и невысокий мальчик явно младше них, отчаянно сжимающий в руках маленького полосатого котенка. Мальчик отходил все дальше и дальше, но путь отступления становился все более коротким: за его спиной была стена многоэтажки.
   Его влажные глаза испуганно бегали туда-сюда, на щеках были видны дорожки слез. Он отчаянно искал, куда бы можно было убежать, но бежать было некуда - мальчик сам загнал себя в ловушку.
   - Отдай котенка, Колпак! - снова крикнул один из запевал банды.
   Я видел, что мальчику очень страшно: он весь побелел и дрожал - но на этот призыв он ответил твердо, хоть и очень тихо:
   - Не отдам.
   Белобрысый парень вскинулся и разулыбался:
   - Смотрите-ка, пацаны, наш толстяк Колпаков еще и огрызается!
   Снова раздались одобрительные крики. Белобрысый парень стоял и кривил рожи, но я видел, что в этой банде он не главный - так, пустобрех, который первым набрасывается на добычу, если он в компании друзей, и пугается и прячется, если он один.
   - Не отдашь - отмудохаем тебя, живого места не оставим!
   Мальчик испуганно стрельнул на него глазами и сделал еще один шаг назад, но жалобно мяукающего котенка не отдал.
   - Вы издеваться над ним будете, - тихо сказал он.
   - Не над ним, так над тобой, - хихикнул другой мальчик. - Как там твоя мамка? Все еще полы в школе драит?
   - Не трогайте маму! - крикнул мальчик, и в его глазах снова появились слезы.
   - Отдай котенка, - вызывающе быкнул темноволосый парень, который до этого молчал. - А то не только тебя, но и мамку твою изобьем. Отца у тебя все равно нет, выследим на улице и достанем.
   - Отдай. Колпак, не дури!
   Мальчик еще теснее прижал котенка к себе.
   - Ну сам выбрал, толстый, - белобрысый парень наигранно пошел вперед, выпятив руки, чтобы казаться больше. За ним тут же потянулись другие, и он явно почувствовал себя увереннее.
   Мальчик с котенком отступил назад, зацепился ногой о какой-то выступ на асфальте и упал спиной вниз. Даже падая, он изогнулся, чтобы котенок приземлился сверху ему на пухлый живот и не пострадал. Старшие мальчики радостно вскрикнули и тут же набросились на него всем скопом, принявшись пинать ногами и отбирать котенка.
   Наверное, мне, как исследователю, желавшему остаться объективным, не стоило вмешиваться. Возможно, стоило остаться на своем месте и досмотреть сцену до конца, а затем тщательно проанализировать. Но к тому времени этот паразит, семя человеческой природы, уже давно пророс во мне, и я не смог ему сопротивляться. Я вышел из-за дерева и громогласно окрикнул:
   - А ну отстаньте от него!
   Парни тут же остановились и настороженно повернулись ко мне. Надо признаться, что тогда мое тело отличалось от сегодняшнего, хотя размеры все же сохранились. Они придирчиво осмотрели меня, отдельно остановились на моей злобно перекошенной морде и переливающим золотом глазам и резко передумали.
   - Повезло тебе, Колпак. Мы еще вернемся, голову тебе оторвем, - сквозь зубы процедил белобрысый.
   - Ходи-оглядывайся, толстяк. Скоро твое сало по деревьям развесим, - пробормотал второй, и вся компания быстро ретировалась.
   Мальчик с котенком, не веря своему счастью, облегченно выдохнул, провожая взглядом быстро удаляющиеся спины. Когда парни скрылись за углом дома, он встал, отряхнулся, быстро осмотрел немногочисленные синяки и царапины, а потом повернулся ко мне и, смущаясь, сказал:
   - Спасибо, дядя.
   - За что они тебя? - спросил тогда я.
   Мальчик смущенно опустил глаза.
   - Они котенка хотели к ракетнице привязать... - мальчик вытянул усатого вперед, и тот как будто в подтверждение его слов протяжно мяукнул. - А я его отобрал и не отдавал.
   - Понятно, - ответил я, пристально смотря на мальчика.
   У него было совсем еще детское лицо: пухлые щеки, похожие на листья лопуха уши и нос картошкой. Темно-русые волосы были коротко подстрижены, и все его лицо была каким-то очень простым и понятным. Только ярко-зеленые глаза, сейчас покрасневшие и влажные, оставляли еле уловимый намек на то, что здесь не все на поверхности. Он был одет в выцветшие штаны, вздувшиеся на коленях и едва достававшие ему до щиколоток, и старый вязаный свитер, местами тонкий и потертый, но чистый. Я задумчиво смотрел в его испуганные глаза и пытался понять, почему он, несмотря на жуткий страх получить тумаки от группы ребят старше его, не отдал котенка и продолжил его защищать.
   Мальчик неловко переминался с ноги на ногу: ему явно хотелось убежать из этого плохого места и спрятаться. Я спросил:
   - Как тебя зовут?
   - Ваня Колпаков, - заикнувшись, проговорил он.
   - Где ты живешь?
   - Там, - мальчик неопределенно махнул рукой в сторону. - В том дворе.
   - Ты дойдешь сам? Там тебя обижать не будут?
   - Нет.
   Я снова изучающе посмотрел на него.
   - Ты смелый мальчик. Не каждый бы решился заступиться за котенка, при этом рискуя быть побитым.
   Ваня ничего не ответил, он лишь виновато смотрел себе под ноги, как будто сделал что-то плохое.
   - Ладно, беги домой. Не давай им больше себя обижать.
   Мальчик удивленно посмотрел на меня, как будто ожидал совсем не этих слов. Он тут же облегченно подпрыгнул и, не сказав больше ни слова, умчался прочь, прижимая к себе котенка.
   В тот момент я не понимал, какую ошибку я совершил, отклоняясь от заранее намеченного плана, и не думал, как сильно судьба свяжет меня с этим мальчиком; нет, тогда я смотрел на вашу страну сверху и размышлял о судьбах мира, читал философские трактаты и книги, размышлял, что такое свобода человека. Я не предполагал, что остановлюсь в твоем городе, но это мальчик меня заинтересовал, хотя я и не осознал этого. Я даже не знаю, почему - но на следующий день я не ушел. И через месяц тоже.
   Второй раз я встретил Ваню через несколько дней. Я отрешенно прогуливался по улицам города, задумавшись о моем Отце и вас, его детях, когда вышел на улицу в том же районе рядом со школой. Несколько детей с радостными криками выбежали из школы и побежали в аллею неподалеку, не замечая ничего на своем пути. Один из них, оказавшийся Ваней, радостно перекрикивался с другим мальчиком и, не замечая ничего на своем пути, наткнулся на меня. Он поднял голову, узнал мою злобную физиономию, вздрогнул и, тихо буркнув: "Извините!" - побежал дальше. Кажется, он испугался меня, но тут же, со свойственной детям невнимательностью, забыл обо мне. Через некоторое время дальше по улице, уже из аллеи, снова раздались детские крики. Побросав школьные портфели в кучу, они играли в прятки: одна девочка водила, остальные, в том числе и Ваня, прятались кто в сухой траве, кто в кучах опавших листьев, кто за деревьями.
   И тогда мне пришла в голову отличная, как мне тогда казалось, идея. Как же еще изучать ваш вид, как увидеть, как вы взрослеете, если не прожить среди вас одну жизнь от ее начала до конца, как естествоиспытатель живет среди изучаемых им обезьян? Тем более время вашей жизни для меня, ангела, - всего лишь щелчок пальца. Недолго думая, я поменял облик: из огромного мужчины стал маленьким десятилетним мальчиком. Не учел я только одного: мне, как естествоиспытателю, нельзя было привязываться к объекту исследования.
   Новый я и Ваня познакомились через несколько дней после первой нашей встречи благодаря тем же ребятам-старшеклассникам. Я, уже в новом теле намного меньше и ниже ростом, прогуливался по улице недалеко от районной школы, когда вдруг услышал за спиной издевательские смешки:
   - Слухай, пацаны, посмотрите на его рожу! Это же не рожа, а целый экскаваторный ковш!
   - Эй, мелкий, тебе как с головой крокодила на шее ходить?
   - Если ты такой страшный, то родаки у тебя какие?
   - Пацаны, давайте ему челюсть на место вставим, - предложил белобрысый, и они с улюлюканьем побежали за мной. Не задумываясь, я прибавил шагу и свернул в тот самый двор с развесистым старым кленом. Они чуть-чуть приотстали, растянувшись цепочкой на асфальте и лавируя между густо высаженными здесь деревьями и кустами, но мои непривычно короткие ноги - ведь я еще никогда не был ребенком - не могли сравниться с их, и еще несколько минут погони решили бы дело. Но тут, пробегая мимо одного из подъездов, я услышал свист и уловил какое-то движение. Рядом с дверью в подъезд была открыта другая дверь поменьше, ведущая в подвал. Оттуда на меня смотрел Ваня и призывно махал мне рукой. Я резко поменял направление и нырнул в темную пустоту. Мы не сговариваясь прижались к стенам подвала и затаили дыхание. Через несколько секунд на улице раздался громкий топот - старшеклассники промчались мимо, думая, что я убежал в другой двор. Подождав немного, Ваня осторожно выглянул на улицу и, облегченно вздохнув, расслабился.
   - Убежали... Повезло тебе, - сказал он. - Если бы я не успел, они бы тебя запинали.
   Я кивнул, переводя дух. Каждый раз, когда я воплощался в человека, мне приходилось иметь дело со слабостями человеческого тела, и это было настолько же неприятно, как приятно было чувствовать его силу и непохожесть на моей привычное бестелесное существование. Тем не менее я попытался справиться с позывами страха и быстро успокоился. Мы с Ваней какое-то время смотрели друг на друга. Потом он спросил:
   - Ты кто такой? Раньше я тебя здесь не видел. Ты в нашей школе учишься?
   - Нет, я учусь дома, - ответил я, вспоминая легенду, которую создал сам для себя некоторое время назад. - на домашнем обучении. Из-за слабого здоровья.
   Ваня понятливо кивнул.
   - Поэтому они на тебя накинулись? Потому что не в школе учишься?
   - Да, - соврал я.
   - Понимаю, - серьезно ответил Ваня. - Эти дураки бьют любого, кто не как они. Меня вот постоянно выслеживают. Когда стану взрослым, обязательно отсюда уеду. Буду в центре города жить, чтобы всякие Димки-Вовки до меня и мамы не дотянулись.
   Он протянул мне свою пухлую ладонь.
   - Меня Ваней звать. А тебя?
   - Миша, - подумав, ответил я. Ну и что, что это имя брата. Он не обеднеет и, скорее всего, даже не узнает - в ваших краях он бывает нечасто.
   Мы пожали друг другу руки.
   - Как ты сюда вошел? - спросил я, обводя руками подвал.
   - Моя мама работает дворничихой, а по вечерам полы в школе моет. У нее от всех подвалов и кабинетов ключи есть. Я как увидел между деревьев, что ты бежишь, а за тобой Димка этот белобрысый, так сразу же прибежал сюда, открыл дверь и тебя позвал.
   - Спасибо! - поблагодарил я.
   - Ты им не попадайся, - предупредил Ваня. - Они совсем без мозгов.
   По лицу Вани я понял, как сильно он их боится, и еще раз восхитился его храбрости, когда он перед лицом настолько превосходящего его по силам врага заступился за маленького котенка. Нам, ангелам, неведомы такие понятия - смелость, храбрость, мужество. Мы живем лишь разумом, а разум твердил, что Ване надо было бежать, спасая себя и бросив котенка.
   - Хорошо, - пообещал я.
   Мы еще некоторое время просидели в подвале, пообещав встретиться тут же на следующий день. И мы встретились, а потом еще раз и еще и в конце концов подружились и виделись почти каждый день. Прошел месяц, может быть, два, которые слились для меня в одно воспоминание. Он познакомил меня со своими друзьями, с которыми он часто играл после школы, и мы стали дружной компанией.
   При близком знакомстве Ваня оказался совсем не таким забитым мальчиком, каким представлялся мне после первой нашей встречи. Наоборот, он был очень шумным и веселым. В нем было столько энергии, что, казалось, он был одновременно везде: играл в футбол на улице, гулял с друзьями, участвовал в разных шалостях, придумывал новые занятия, и с никогда ним не было скучно. Я видел, что его любят другие дети, потому что с ним было легко. Я же никогда не был активным и разговорчивым, желая остаться лишь наблюдателем. Но с Ваней это оказалось невозможным. Его заразительное веселье, легкая бесшабашность и смелость, кажется, передавались по воздуху и совершенно меня очаровали. Сам не замечая, я втянулся в эту свою новую жизнь и начал жить. Вскоре мы стали лучшими друзьями: Ванька, веселый и сострадательный, и я, задумчивый и серьезный.
   Ванька жил на пятом этаже в старой грязной хрущевке. Я был почти единственным, кому его строгая мама разрешала заходить к ним домой. Когда мы поднимались к нему, от вони, которая стояла на лестничных пролетах, начинало щипать глаза. На окнах в подъезде постоянно стояли кофейные банки, до отказа наполненные бычками и пеплом, на лестницах валялись пустые бутылки и пакеты, побеленные потолки были в черных пятнах от огня: Ваня объяснял, что некоторые старшие ребята так развлекаются - поднесут зажигалку или спичку к побелке и смотрят, как она чернеет. В квартире, в которой жил мой друг со своей мамой, всегда пахло чем-то кислым и одновременно аппетитным, как будто там каждый день варили щи. Квартира была небольшой и бедно обставленной: в главной комнате стояла Ванькина кровать, раскладной диван, на котором спала его мать, длинный коричневый шкаф, больше похожий на гроб, с несколькими старыми пожелтевшими сервизами и разномастными стеклянными рюмками; в малюсенькую кухню едва помещались холодильник, плита, деревянный стол и две табуретки. Несмотря на бедность обстановки, в их квартире всегда было чисто: мама Ваньки, тетя Лена, фанатично убирала каждую пылинку, нечаянно осевшую на поверхность. "А что, если к нам придут гости и увидят, как у нас грязно? Что они тогда скажут?" - постоянно спрашивала она у Ваньки на его вопрос, почему она так часто убирается. Однако гости к ним не приходили. Такой же, как и их квартира, была и одежда Вани: простой, латанной-перелатанной, но всегда чистой и без единой дырки. Но мы, наша дворовая банда, никогда не обращали на это внимания, ведь стоило только посмотреть в смеющиеся Ванькины глаза, как все лишнее забывалось.
   Ваня сильно отличался от своей матери. Порой, смотря на нее и моего друга, я удивлялся тому, насколько они непохожи. Тетя Лена была сухой худощавой женщиной с уставшими глазами и глубокими морщинами на лице. Ее плечи были всегда боязливо приподняты, как будто она мечтала спрятать в них голову, чтобы больше никто ее не увидел. Ванька же, в отличие от нее, был человеком-оркестром: успевал сделать все, до чего дотянулись его не терпящие безделья руки. Такой шебутной мальчишка приносил тете Лене, кажется, много неудобств, и она постоянно его тормозила: "Ваня, не делай так, что о тебе подумают другие люди?", "Ваня, не высовывайся, вдруг о тебе начнут говорить", "Ваня, не балуйся, как мне потом соседкам в глаза смотреть" - все эти ее присказки и поговорки я выучил наизусть. И я даже сначала думал, что на Ваньку они совсем не действуют, но потом, присмотревшись, понял: действуют, еще как. В душе он был очень неуверенным в себе и легко ранимым. Вся эта бравада лилась из него, кажется, назло матери и только тогда, когда он чувствовал себя свободным от ее опеки. Поэтому он постоянно чувствовал себя виноватым и остро переживал, когда по его вине случалось что-то плохое. Например, зимой, когда он, расшалившись, запустил снежком в снеговика, но попал в глаз своей одноклассницы, отчего у той тут же появился синяк, он не спал целую неделю. Но, тем не менее, Ванька любил свою мать так сильно, что даже рисковал выступать против старших, хотя и побаивался их. Моего друга часто дразнили за пухлые щеки и живот, но он это стоически выдерживал, срываясь лишь на оскорблениях в адрес матери.
   Еще одно, что он переносил так же тяжело, - это несправедливость. Стоило ему увидеть, как кто-нибудь сильный обижает более слабого, когда обвиняют невиновного или отпускают виноватого, его в буквальном смысле начинало трясти. Поэтому, когда он сталкивался с несправедливостью, он всегда боролся, как бы страшно ему при этом ни было. Иногда мне даже казалось, что в такие моменты он переставал думать, а его разум отключался: настолько храбро он выступал даже тогда, когда победить было невозможно. И, конечно, огребал от всех, кто сильнее его. Те старшеклассники, что хотели забрать у него котенка, были только одним, причем не самым выдающимся пунктом в многочисленном списке его обидчиков, в котором были и несколько учителей, и ребята из одного с ним класса, и соседские дети, и даже пара его бывших друзей. В моменты, когда Ваня интуитивно чувствовал несправедливость, с ним было очень тяжело разговаривать и еще тяжелее было ему что-то доказать. Его мягкий, добрый и одновременно бескомпромиссный, когда дело касалось принципов, характер, со временем отвернувший от него многих друзей и знакомых, подкупил меня тогда своей силой и цельностью, и я сам не заметил, как стал считать его этаким нравственным ориентиром, человеком, который всегда поступает правильно.
   Между тем время шло, и Ваня шагал из класса в класс, все больше вытягиваясь, и в конце концов вырос в высокого худощавого парня, впрочем, все с тем же простым лопоухим лицом и носом картошкой. В школе он учился средне, редко перебиваясь с троек на четверки, читать особенно не любил, сколько бы книг я ему не подкидывал, зато испытывал истинную страсть, когда перед ним появлялся карандаш и чистый лист бумаги. Он него явно был талант; как говорится, Отец при его рождении явно не оставил его бездарным - хотя это, конечно же, глупость: Отец не достает дары из красного мешка, как Дед Мороз, и не целует каждого младенца в лоб, как вы себе это представляете. Ванька рисовал очень красиво: в его руках оживала даже стопка учебников на столе, быструю зарисовку которой он делал, когда ему было скучно на уроке. Я предлагал ему развивать в свой талант и поступить в какой-нибудь художественный колледж после школы, но на все мои аргументы он твердил только одно: мама хочет, чтобы он получил нормальное образование, за которое будут платить деньги, а про эти, как она выражалась, "писульки", забыл. И мой друг был с этим согласен. Мне же казалось, что тогда он просто не понимал, насколько он талантлив.
   Со временем у Ваньки осталось совсем мало друзей, и мне посчастливилось (или нет, с какой точки зрения посмотреть) быть в их числе. Мы встречались каждый день и до ночи шатались по улицам города, исследовали заброшки, которых на тот момент в районе было очень много, болтали ни о чем и одновременно обо всем, вместе изучали мир и пытались в него встроиться. Идя след в след за Ванькой, порабощенный его бешеной харизмой, я совсем забыл о своем эксперименте, забыл, какую роль уготовил для себя и друга. Мое объективное исследование начало подтачиваться, как дерево, которое изнутри грызут паразиты.
   Между тем Советский Союз, до этого казавшийся каменной глыбой, начал понемногу осыпаться, как ледник, от которого под собственным весом откалываются куски. В нашей памяти все еще оставались кадры Чернобыля, растерянные лица солдат на бронемашинах, по мосту покидающих чужие пески Афганистана, но все это как будто потерялось на фоне толп людей, собиравшихся у стен Кремля, танков в Москве у Дома советов, "Лебединого озера" по телевизору. Невозможно было поверить, что эта стальная империя рухнет так просто, всего за несколько дней, и в следующем году мы будем жить уже в другой стране.
   Я наблюдал за разрушением вековых основ, и даже смог сказать себе, что я продолжаю выполнять свое намерение, но, по правде говоря, в то время мой план исследования интересовал меня меньше всего. Иногда я отвлекался от своей подростковой жизни, чтобы посмотреть на происходящее сверху и оставить события у себя в памяти, но делал это все реже и реже. В конце концов, думал я, разве сейчас я не изучаю ветер перемен изнутри, не пытаюсь увидеть его в мыслях и душах окружающих меня людей? Но я только обманывал себя. На самом деле мне просто понравилось жить: чувствовать, переживать, дружить, любить. Сколько раз до этого я говорил сам себе не привязываться к людям, не давать им места, как бы вы сказали, в своем сердце, и сколько раз я обманывался. Вот и сейчас я убедил себя, что не случится ничего плохого, если я проведу какое-то время здесь, рядом с Ванькой, моим единственным другом. По своей же глупости я опять забыл, насколько притягивающими вы можете быть и насколько сильно вы можете ранить. Но тогда мы начали жить в новой стране, и воздух ее не был пропитан старческим потом и пылью генеральских мундиров. Нам казалось, что наша жизнь только начинается, и все в наших руках - мы сможем навсегда снести прошлое и построить нашу страну на новом фундаменте. Несмотря на бедность, на творящиеся ужасы и беззаконие, мы были как никогда счастливы.
   Девяносто первый год был последним годом учебы Ваньки в школе. Утром и днем он учился, а по вечерам мы слонялись по городу, во все горло крича песни Цоя и "Гражданской обороны", собирались с друзьями у подъездов и пили отвратительный на вкус портвейн, казавшийся нам вкуснее самого дорогого вина, играли на гитарах перед девчонками, сочиняли стихи. Наверное, это было самое счастливое время в моей бесконечно долгой жизни. Тогда же Ванька познакомился с Иришей. Она была чуть-чуть старше его, высокая и стройная, с длинными вьющимися волосами и неправильными острыми чертами лица, которые, однако, совсем ее не портили, а, наоборот, делали ее образ необыкновенным и выделяли среди других девчонок. Она была живой и веселой девушкой с отличным чувством юмора и завораживающей улыбкой, и у Ваньки просто не было шансов: он, по его собственным словам, влюбился в Иришу в первую же минуту знакомства. Тот самый декабрь девяносто первого года мы встретили все вместе: Ириша, Ваня, я и еще несколько наших общих друзей.
   Школа закончилась, и Ванька по настоянию тети Лены поступил в экономический колледж, хотя с математикой и числами у него всегда были очень сложные отношения. Он продолжал рисовать, раздавая свои рисунки и шаржи всем знакомым. Досталось и мне, но больше всех их было, конечно, у Ириши. Они к тому времени уже встречались, но часто ссорились из-за всяких пустяков. Единственным, кто мог их помирить и кому они оба доверяли свои секреты, оказался я. Тем не менее, они любили друг друга и, казалось, и дня не могли прожить раздельно. Я же любил их обоих и всеми силами старался удержать мир в нашей веселой компании.
   После окончания школы над Ваней уже нависла угроза армии, но в тот раз ему повезло: неудачно прыгнув со второго этажа заброшки, где мы гуляли втроем, он сломал ногу и на пару лет выбыл из поля зрения военкомата. Тетя Лена и Иришка ухаживали за ним, как за раненым солдатом, а когда они уходили, мы вдвоем украдкой шли на улицу, Ванька на костылях, я на своих двух, и болтали обо всем на свете, смеялись и подначивали друг друга. Тогда мне казалось, нашему безоблачному упоению жизнью не будет предела.
   Однако предел настал, когда по телевизору все более и более тревожно начали говорить о Чечне. Сначала легкий шепот, со временем он становился все громче и от этого страшнее: начали поговаривать об этнических чистках, о новой власти в республике. У всех на устах появилась пара новых слов: "сепаратисты" и "боевики". Легкая волна тревоги прокатилась по молодой стране. Всего этого оказалось достаточно, чтобы требующая справедливости Ванькина душа взбрыкнула. Он никогда не вникал в политические тонкости, которые казались ему скучными и не требующими внимания. Тайной его потребностью было защищать обездоленных и слабых людей от врагов с оружием в руках - так же, как герои, о которых он читал в книгах. Поэтому, не сказав ни слова никому из нас, он дождался, когда кости на его ноге зарастут, и пошел в военкомат. Было это в конце лета девяносто четвертого года.
   Я помню, как мы провожали его, стоя на перроне у готовящегося тронуться в путь поезда. Ванька, хоть и пытался состроить грустное выражение своей лопоухой физиономии, весь сиял, ведь он знал, зачем он туда едет. Ириша держалась, а тетя Лена плакала навзрыд и о чем-то говорила сквозь слезы, обнимая сына. Я смотрел на друга и тоже пытался улыбаться, хотя внутри меня все ныло от тоски. Я обманывал сам себя и мысленно твердил: это потому что я провожаю друга в опасное место. Хотя в глубине души я понимал: дело не только в этом. Но, уже попавший под власть человеческих чувств, я заглушил в себе эти тревожащие мысли, похоронил их за бетонной стеной в своем сознании. И когда Ванька забирался на ступени своего вагона, я лишь похлопал его по плечу и улыбнулся на прощание. Я не просто надеялся, я как будто твердо знал: Ванькино доброе сердце и милосердный характер спасут его от озлобления и ненависти. Он никогда не обманывал моего доверия. Я верил своим чувствам и верил в друга: просто не мог в нем сомневаться. Нужно ли говорить, как сильно я ошибся.
   Когда Ваня уезжал, он оставил мне один наказ: заботиться о его матери и Ирише. Конечно, я согласился. К тому же тетя Лена за все время нашей дружбы с Ванькой начала воспринимать меня как сына, а с Иришей у нас вообще были прекрасные отношения брата и сестры: она делилась со мной всем, что было у нее на душе, мы вместе проводили время и всегда поддерживали друг друга. Ириша и я были желанными гостями в маленькой квартире тети Лены.
   Именно так, втроем, мертвой хваткой вцепившись в руки друг друга, мы сидели перед телевизором одиннадцатого декабря девяносто четвертого года и смотрели, как федеральные войска переходят границу Чечни. Почему-то мы твердо знали: в одном из этих БМП сидит Ваня. Для понимания этого не нужны были даже мои ангельские силы. Душная, унылая тревога поднималась в нас, как змея из травы, но тетя Лена и Ириша отмахивались от нее, ведь иначе они бы просто не смогли продолжать жить дальше. У меня же не было такой способности, и все мои обретенные человеческие чувства резали меня, как острые ножи. Я не мог насильно привести друга обратно домой, ведь я ангел и не имею никакой силы и права вмешиваться в свободный выбор человека. Все, на что я мог надеяться, и надеялся всем своим существом - это на самого Ваньку, на его характер и твердость его принципов, на все то, что было в нем человеческого.
   Тридцать первого декабря вся наша молодая страна отмечала канун Нового года. Мандаринов тогда, конечно, не было, да и с деньгами у всех были большие проблемы, но новогоднего настроения никто не отменял: надежда на новую счастливую жизнь витала в воздухе. Мы же сидели у телевизора и жадно ловили каждую новость о штурме Грозного. Тогда еще не было видно всей жуткой картины, но тревога грызла меня, как червь грызет ствол дерева. Я не подавал виду и, изо всех сил стараясь исполнить наказ друга, как мог успокаивал и поддерживал Иришу и тетю Лену, которые не знали, куда деваться от страха за Ваню. Это был бесконечный день, а за ним бесконечный месяц. Новостей о Ваньке не было, и за это время тетя Лена, казалось, постарела на десять лет, а на Иришином лице, свежем и сияющем здоровьем, залегли черные тени. Мне казалось, уже тогда, в первый раз, они попрощались с Ванькой навсегда.
   Тем не менее время жуткого тянущегося ожидания закончилось: через семь месяцев после отбытия Ваньки в военную часть мы стояли на той же платформе, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу: друг, перед этим написав нам письмо, контуженный и легко раненый в плечо, наконец возвращался домой. Мы прибежали на вокзал за час до приезда поезда: сидеть дома было просто невозможно. Тетя Лена тихо плакала у меня на плече, она до последнего не могла поверить в свое счастье. Ириша держалась стоически, но я видел, как дрожат ее руки и ноги. Когда Ваня осторожно выходил из поезда, худой и бледный, в военной форме не по размеру, с перевязанной рукой, мы чуть не сбили его с ног. Тут уже Ириша не выдержала и завыла на всю платформу, а ей вторила тетя Лена. Но в общем шуме рыданий, стоящего на платформе, вряд ли кто другой их услышал. Мы с Ваней пересеклись взглядами и улыбнулись друг другу. Несмотря на выступающие кости, мой друг не казался сильно изменившимся: та же задорная улыбка, уши, торчащие в стороны, неизменный нос картошкой. Только в глубине его ярких зеленых глаз я заметил тоскливый туман, за которым скрылись сияющие раньше искры. Он наотрез отказался говорить обо всем, что делал и видел в Чечне, на вопросы отвечал уклончиво или вообще игнорировал, зато с удвоенным энтузиазмом спрашивал у нас обо всем, даже о самом нелепом: сколько стоит колбаса в магазине? А что, белобрысый Димка на самом деле женился на Наташке? Во дворе еще остался тот старый клен или его уже спилили? Как будто он вернулся с другой планеты после нескольких лет отсутствия и сейчас за пару часов хотел наверстать упущенное. Тетя Лена с Иришей, захлебываясь в слезах облегчения, конечно же, отвечали на все его вопросы, даже самые глупые, а я смотрел на него и пытался понять, что в нем изменилось. Но казалось, что это все тот же Ванька, которого я знал уже несколько лет, который впечатлил меня своей смелостью и открытым сердцем тогда, во дворе, и который с тех пор стал моим лучшим другом. И я попытался успокоиться. В конце концов, говорил я самому себе, это же Ванька: с его почти болезненным чувством справедливости он скорее отрежет себе руку и съест ее на обед, чем причинит другому вред. Таким образом я успокаивал себя несколько месяцев, и, хотя мой разум не успокаиваясь твердил мне, что все безвозвратно изменилось, я сознательно заглушил его голос.
   Через два месяца после приезда Ванька и Ириша поженились. Это было небольшое торжество, на котором были только самые близкие люди, всего лишь человек двенадцать. Ванька был в старом костюме, взятом напрокат, а Ириша в самодельном белом платье, простом, но подчеркивающем ее необычную красоту и улыбку. Ваня попросил меня быть свидетелем, и я, все еще находящийся в ослеплении от собственных чувств, сиял от счастья, как и тетя Лена, выплакавшая за один день, кажется, столько же слез, как и в тот бесконечный январь девяносто пятого года. Еще через пару месяцев Ириша и Ваня, перебивая друг друга и расплываясь в счастливых улыбках, сообщили мне, что Ириша беременна.
   Ваня продолжил свое обучение в экономическом колледже, в общежитии которого им с Иришей, как молодой семье, выделили небольшую комнату, в которую с трудом влезла детская кроватка, но, кажется, будущие родители были счастливы. Я часто их навещал и помогал чем мог. Теперь мы виделись не так часто, но дружить не перестали. На шестом месяце Ириша торжественно сообщила, что они ждут девочку и предложила мне стать крестным Сонечки. Я, обрадованный, без лишних сомнений тут же согласился, хотя умом понимал, насколько это странно, когда ангел, особенно такой, как я, становится крестным человека. Все думаю, что, если бы Ириша и Ванька знали, кто я на самом деле, они бы бежали прочь без оглядки.
   Мне казалось, что отношения в молодой семье идеальны: они поддерживали и трепетно любили друг друга. Ириша сидела дома и готовилась рожать, от нечего делать вышивая пеленки и ползунки, а потом продавая друзьям и знакомым, Ванька по утрам учился в колледже, а вечером подрабатывал грузчиком. Денег у них было немного, но на скромную жизнь хватало. Я помогал чем мог, заботясь не только о молодой семье, но и тете Лене. Изредка, когда я приходил в общежитие и Ириша поила меня кипятком в заваренным в нем дешевым чаем и рассказывала о своей жизни, я чувствовал в ее голосе встревоженные нотки, но списывал их на беременность. Она говорила, что Ваня очень много работает, сильно устает, и у него не всегда хватает времени на учебу. Пару раз она вскользь проронила, что мой друг изменился после Чечни, но подробностей раскрывать не стала, а я не настаивал. Я почти не замечал в нем изменений (или, если сказать честно, старался не замечать), кроме одного - того самого тоскливого тумана в глубине зеленых глаз, который обнаружил еще при его приезде.
   Девять месяцев прошло так быстро, что мы и не заметили. В конце марта девяносто шестого года родилась Сонечка. Крошечная девочка и ее мама хорошо себя чувствовали и были здоровы, и через несколько дней Ваня привез Соню с Иришей домой. Наша маленькая семья, казалось бы, была безоблачно счастлива.
   Сонечка была очень умной маленькой девочкой. Будучи ребенком, она редко плакала и внимательно смотрела вокруг себя папиными зелеными глазами, как будто тщательно исследовала этот мир. Она рано начала сидеть и ползать, быстро научилась стоять и даже резво убегать от заботливой мамы. Меня, который был постоянно рядом с ней, она воспринимала как большую игрушку; я больше всех других ее веселил: когда мы играли, она заливалась своим искрящимся смехом, от которого хотелось смеяться и мне. Первым ее словом, которое она осторожно произнесла через полтора года, было имя, под которым меня знали Ваня, Ириша и тетя Лена, имя моего брата - Миша.
   Несмотря на радость, которую приносила мне Соня, я все с большей тревогой наблюдал за Ванькой. В первые месяцы он неплохо справлялся с ролью отца: по вечерам, когда приходил с работы, он всегда пару часов проводил со своей дочерью и укладывал ее спать. Но я замечал, как тоска в его глазах, так похожих на Сонечкины, постепенно разрасталась. Он так никому и не рассказал о том, что случилось с ним в Чечне. Наверное, применив свою силу, я мог бы это узнать, но с одной стороны, мне не позволяла сделать это моя природа, а с другой, чего уж греха таить, я боялся увидеть то, что мог найти в Ванькиной голове. Поэтому я просто пустил все на самотек.
   Чаще и чаще Ириша начала мне говорить, что Ваня задерживается после работы и приходит домой пьяным, а иногда и не приходит вообще. У супругов начались скандалы, противоречия между их сильными натурами стали возрастать, но теперь я не мог встать между ними, как это бывало раньше, и помирить их. Иногда Ириша с крошечной Соней на руках приходила ко мне и плакала несколько часов у меня на плече. Наконец, осознав, что так больше продолжаться не может, я пошел к Ване с твердой решимостью поговорить. В тот вечер Ириша и Соня были дома, а я застал друга на крыльце общежития. Он сидел на нижней ступеньке и тянул дешевый портвейн прямо из бутылки.
   Разглядев меня затуманенными глазами, он широко разулыбался, как будто ждал именно меня. Судя по выражению лица, он понял, о чем я хочу поговорить. Он протянул мне бутылку, и я сделал большой глоток.
   Пока я подбирал слова, Ваня меня опередил:
   - Иришка все рассказала? Правильно, хорошая она у меня. Вот только не понимает. Ты понимаешь - а она нет.
   Я внимательно посмотрел на него: туман тоски в его глазах лишь увеличивался. Мы немного помолчали, а потом Ваня тихо заговорил:
   - Мишка, я ведь так и не вернулся оттуда... Из Чечни. Вроде сам здесь, ноги-руки на месте, там ни кусочка не оставил, ан нет... Душа где-то там в горах и лежит до сих пор, растоптанная да гниющая. Понимаешь, я вроде и хочу жить здесь. С Иришкой хочу семью нормальную, Соню хочу воспитывать. Но никуда не могу деться - по ночам я всегда там, на войне.
   Он отпил из бутылки, а потом надолго замолчал. Я тоже не говорил - не хотел, чтобы Ваня продолжал.
   - Война не отпускает. Она, как осьминог, тянется за мной своими щупальцами. Я вроде и бегу от нее, а сил уже нет отбиваться. А иногда остановлюсь и думаю: зачем бегу? Я ведь уже сам такой, а от себя куда убежишь?
   Ваня потянулся за сигаретой, не спеша закурил, протянул пачку мне. Он никогда не курил при Ирише, Соне и тете Лене, но после Чечни, когда мы оставались вдвоем, не сдерживался.
   - Я, когда в поезде домой ехал, все счастью своему не верил, - продолжил он. - Выжил, один из восьмерых, остальные в гробах домой приехали. Так хотел Иришку с мамой обнять, с тобой водки набухаться. А сейчас думаю - зачем вернулся? Может, лучше бы там остался? Иногда, когда ночью бессонница, выть от тоски охота. Ирише попытался объяснить, но она только испугалась, ничего не поняла. Мать и подавно не поймет. И хорошо - для чего нормальным людям понимать это уродство? А ты вот понимаешь. Ты на меня сильно похож. Или я на тебя.
   Я понимал, но верить этому не хотел. Не хотел, чтобы мой смелый, сильный и милосердный друг Ванька, который когда-то спас котенка на моих глазах, становился зависимым от войны. Я посмотрел в его одержимые глаза и понял, что боюсь. Боюсь не войны - я бессмертный и сталкивался уже со многим, а боюсь в очередной раз почувствовать разочарование, ведь видит Отец, в это раз оно будет разрушительным.
   И я, стремясь обезопасить себя, снова совершил ошибку. В последний раз обратился к своей природе, к своему разуму, который мне нашептал: не опускайся в эту бездну; не свети своим ангельским фонариком во тьме человеческой души. Вместо того, чтобы поговорить с другом, услышать его, показать, что я здесь и всегда готов помочь, я начал давать советы. Поговорить с Иришей. Поговорить с матерью. Поиграть с Соней. Больше гулять на воздухе. Смотреть фильмы, слушать музыку. Найти интересное занятие. Продолжить рисовать. Развивать свой талант. Забыть о войне. Тогда, в ослеплении своими чувствами, потерянный, запутавшийся между своей природой и этим человеческим паразитом, я забыл, какое передо мной сложное существо. На каждую мою фразу Ванька болезненно морщился, а я уже не мог остановиться: просто не желал принять тот факт, что мой друг - не идеальный образ, созданный в моей голове, которым я восхищался и который боготворил, а живой человек из плоти и крови со своими слабостями и недостатками. Он тогда ничего мне не ответил - кажется, он понял все намного лучше меня.
   Лихие девяностые, как вы их сейчас называете, подходили к концу, и вместе с ними заканчивалась эпоха невиданной свободы. Ушел Ельцин, на его место пришел трус и параноик, выросший по правилам подворотни. Вместе с ним в страну пришла Вторая Чеченская война, которая просто не могла не задеть Ваньку. С ней в мою молодую страну пришли липкий страх и ужас перед неизвестностью. Волнами покатились взрывы и теракты. Я должен был догадаться и остановить друга, но опять понадеялся на его здравый смысл, ведь я ему так доверял. Но я опять ошибся, уже не в первый раз. На заре нового тысячелетия, в феврале двухтысячного года, через четыре года после своего возвращения, не сказав никому ни слова, Ванька подписал контракт и снова оказался в Чечне. Я, Ириша и тетя Лена узнали об его решении накануне отъезда. Сонечке было тогда почти четыре года. Уходя, Ванька улыбался и успокаивал нас: "Ничего со мной не случится. Съезжу туда и вернусь. Там террористы, я еду, чтобы защитить вас. Если я не поеду, завтра они взорвут наш дом, начнут убивать наших детей. Я должен восстановить справедливость". Мне он сказал тогда: "Ты же знаешь, я хороший человек. Я не сделаю ничего плохого. Я просто буду защищать свою семью".
   Он уехал, а мы втроем остались в дома. Изредка от Ваньки приходили письма, полные оптимизма и признаний в любви к Ирише, Соне и тете Лене. Через какое-то время они смирились, и им стало казаться, что ничего страшного там не происходит. Меня же терзала тревога, но я держал ее при себе. Через пару месяцев Ванька вернулся, пожил с нами несколько недель и уехал во вторую командировку, затем в третью. Он ничего не рассказывал, но в перерывах между поездками в зону контртеррористической операции, как тогда официально называлась эта война, он казался тем Ванькой, которого я хорошо знал и любил: он был невероятно нежен с Иришей и Соней, заботился о тете Лене, веселился со мной. Он шутил, много смеялся, устраивал вечерние посиделки с гитарой, как раньше. Казалось, тот тоскливый туман навсегда ушел из его глаз. Ириша, несмотря на беспокойство, иногда даже тихо говорила мне, что, наверное, хорошо, что Ванька заключил этот контракт. Я лишь улыбался и чувствовал, как внутри все поджимается от неосознанного страха.
   Понимал ли я, что Ваня ехал не в командировку, а на войну? Понимал ли я, что мой друг ехал убивать людей? Понимал. Но однажды я сказал сам себе: что они, эти люди? Они террористы. А Ванька возвращается счастливым. Что еще мне надо? Тогда я в первый раз предал моего друга.
   Белая полоса закончилась, когда Ваньку снова ранили, в этот раз в голень. Ногу он сохранил и даже мог ходить самостоятельно и без палки, но хромота осталась с ним на всю жизнь. О возвращении в Чечню речи уже не шло. После третьей командировки он остался дома и начал отчаянно искать работу. Ему тогда было двадцать девять лет, хотя выглядел он на несколько лет старше - беспокойные морщины вокруг глаз, на лбу и щеках уже бороздили его лицо.
   На сэкономленные от контракта деньги Ванька и Ириша смогли купить маленькую однокомнатную квартиру на окраине города, друг нашел работу охранником в школе неподалеку. Некоторое время, пару месяцев, казалось, что жизнь начала восстанавливаться. Но затем тоска поглотила Ваньку с головой. Он начал сильно пить, уходя в многодневные запои, завел каких-то собутыльников, которые приходили в их дом и устраивали застолья до утра, иногда несколько дней не появлялся дома. Не помогали ни увещевания Ириши, ни мольбы тети Лены, ни Сонечкины чистые зеленые глаза. По просьбе измученной Ириши я несколько раз пытался с ним заговорить, но вдруг с удивительной ясностью обнаружил, что я опоздал: Ванька за это время неуловимо изменился, в нем не было уже того задорного смешливого пухлощекого мальчика, которым я знал его. Вместо него остался лишь черный бесчувственный пепел, которому очень сложно было придать форму человека. Все время, пока я искал в его душе то, чего там никогда не было, и лил слезы, Ваня сжег себя дотла, ничего нам не оставив. Ничего не оставив мне.
   Финал Ванькиной и моей истории случился в марте две тысячи шестого года. Казалось, что к тому времени, после наших многочисленных просьб и увещеваний, он к нам вернулся. Друг старался не пить и держать себя в руках, не ругался с Иришей, начал баловать десятилетнюю Соню, покупал ей игрушки и разные сладости. Соня, которая любила папу больше всех на свете, была счастлива: ее обласкали со всех сторон, она стала центром единения нашей небольшой семьи. Когда я и Ванька выходили прогуляться, Соня всегда просилась с нами, потому что хорошо знала, что именно мы, в отличие от строгой мамы, накупим ей мороженого и шоколада, покатаем на спинах и поиграем с ней в снежки. В тот мартовский вечер было то же самое: мы с Ванькой вышли проветриться и попить пива на улице, а Соня попросилась с нами. Пока она догрызала шоколадный батончик и с криками носилась по двору с другими детьми, мы с Ванькой сидели на скамейке возле дома и неспешно цедили пиво.
   - Помнишь, Мишка, как мы с тобой познакомились? Мы тогда в подвале сидели, чтоб Димка белобрысый и его компания нас не прибили.
   Я утвердительно кивнул - нашу встречу я бы никогда не смог забыть. Ваня отхлебнул и немного помолчал.
   - Ты всегда в меня верил, - продолжил он через некоторое время. - В меня даже мать так не верила, как ты. Как будто я герой какой-то. Вот только я тебя подвел. И тебя, и Иришу, и маму. И Сонечку тоже. Не то что героя, человека из меня нормального не получилось. Так, недоразумение одно. Ты прав был тогда. Не надо было мне в Чечню идти. Отсиделся бы дома, сейчас бы спокойно жил и семью обеспечивал. Но тогда петух в зад клюнул, и я ушел.
   - Ты не мог не уйти, - ответил я. - Если бы не ушел, ты был бы не ты. Это я виноват.
   "Виноват в том, что до сих пор не понял, насколько разнообразна ваша природа, - подумал я про себя. - Не понял, что рука об руку с самым очевидным достоинством идет самый большой недостаток. Не понял и разделил этот недостаток с тобой".
   - Ты-то тут при чем? - удивился Ванька. - Моя жизнь, мой выбор, я и в ответе.
   Я промолчал.
   - Через какое-то время, - начал друг, и по подобравшемуся его виду я понял, что он очень долго готовил этот разговор, - ты можешь узнать обо мне нехорошие вещи.
   - Какие вещи? - насторожился я.
   - Вещи, которые я делал в Чечне. Не знаю, что именно ты услышишь, но, думаю, это будет правда. Просто прошу тебя: пожалуйста, не вспоминай обо мне плохо. Я делал много чего дурного. Но мысль о том, что я лишусь твоей дружбы, меня угнетает. Я не могу с ней жить, - прямо ответил Ванька.
   Как бы я смог ему объяснить, что мне легче отрезать себе крылья, чем перестать считать его другом? Что за эти несколько лет нашего знакомства, за миллиметр на карте моего бесконечного времени, я поставил на кон свое существо и почти перестал быть тем, кто я есть? Что добровольно пустил в себя человеческую природу, и теперь она, как паразитическая лиана, опутала меня всего, отрезав от Отца, от братьев и сестер, от дома? Я лишь коротко ответил:
   - Ты всегда будешь моим другом.
   Ванька облегченно кивнул и расслабился.
   - Заботься о них, - он махнул рукой в сторону Сонечки. - Только с тобой я могу их оставить. Пообещай мне.
   - Обещаю, - послушно ответил я.
   Наверное, уже тогда, в тот вечер, я понял, к чему все идет. Но человеческое во мне проросло настолько глубоко, что я снова сказал себе: Ванька, каким я его знаю, не оставит нас.; недоверие к нему казалось мне преступным. Беда была в том, что нового Ваню я не знал.
   Через несколько дней после этого разговора друг ушел в запой. Однажды вечером, переходя дорогу в неположенном месте, он поскользнулся на мартовском льду и угодил прямо под несущуюся вперед машину. Ирише и тете Лене сказали, что это был несчастный случай. Но я твердо знал: это была его затея. Ванька умел продумывать свои шутки до последних мелочей. Он сделал так и в этот раз.
   Друг умер в больнице на следующий день, не приходя в сознание и не попрощавшись. Соня тогда была в школе и не знала, что случилось с ее любимым папой. Ириша и тетя Лена, стоя в палате перед мертвым телом Ваньки, выли в мою рубашку. А я смотрел на неподвижное и спокойное лицо моего друга, покинувшего этот мир тревог и несчастья, и чувствовал, как внутри, на месте того, что когда-то было моей природой, моей сутью, медленно разрастается черная дыра.
   Как в полусне, словно живой мертвец, я помогал Ирише организовывать похороны, оставался с заплаканной Сонечкой, позволял тете Лене рыдать на моей груди. Но ничего из этого я не запомнил. С тех пор я начал забывать некоторые вещи, происходящие со мной. Наверное, так на меня начала влиять ваша человеческая природа: Отец из своей милости даровал вам возможность забывать, иначе вы бы просто не справились с вверенным вам бременем свободы. Я запомнил лишь один эпизод, одну картину моей прошлой жизни.
   Через месяц после похорон Вани я пришел домой к его семье. Ириша все еще не оправилась и носила траур, а вот Соня, как и любой ребенок, уже чуть-чуть повеселела. Ей очень не хватало папы, и интуитивно она искала его во всех других. Лучше всего на эту роль подошел я. Каждый раз она радостно меня встречала и тащила за собой в комнату показать очередную пятерку или грамоту, которую она получала за разные олимпиады и конкурсы. В Сонечкиной комнате на стенах все еще висели рисунки карандашом, которые дарил Ваня Ирише, и я заходил туда с трепетом в груди. В тот раз мы с ней сделали домашнее задание, поиграли в какую-то настольную игру, а потом, по ее просьбе, я коротко объяснил, как надо играть в шахматы. Напоследок, когда я уже собрался уходить, Соня подошла ко мне и протянула свою ярко-красную резинку с бантиком и пластмассовым медвежонком в центре.
   - Зачем мне это? - спросил я.
   - Чтобы ты меня не забывал, - ответила Соня, смеясь. - Будешь носить и вспоминать обо мне. А каждый раз, как вспомнишь, будешь приходить к нам пить чай и играть со мной и мамой в шахматы.
   Я посмотрел на нее и увидел в ее ярких зеленых глазах Ваню. И вдруг я отчетливо осознал: я больше сюда не вернусь. Я не хочу, да и не смогу пройти все это еще раз: привязаться к человеку, а потом в бессилии смотреть, как он себя уничтожает. Ванька просил тогда от меня слишком многого: не просто присмотреть за его семьей, но опять, и в этот раз уже навсегда, отказаться от своей природы. И я не смог. Я всего лишь ангел, волею моего Отца лишенный чувств и свободы.
   Стоя в прихожей, я крепко обнял Сонечку, сердечно попрощался с Иришей, обещая прийти в гости на следующий день, и пропал из их жизни навсегда.
  

***

  
   - Вот и вся история, - закончил Мотя свой рассказ. - Видишь, и в моей истории был солдат, оставшийся на войне. Вот только, в отличие от Ваньки, Серега нашел силы, чтобы с нее вернуться.
   Он какое-то время просидел молча, теребя в руках желтый лист бумаги, в порыве чувств выброшенный Соней, на котором, как я сейчас разглядел, был нарисован умелый шарж: два мужчины и девушка смеются и строят друг другу рожицы.
   - Ваня был моим лучшим другом, - проговорил ангел. - Но я предал его, а он - меня. Он теперь в лучшем мире, а мне остается только продолжать жить, чувствуя в себе гниющие ростки человечности, и смириться с тем, что я предатель. Я обещал быть его другом - им и останусь, наверное, навсегда. Но пройти все это еще раз, уже с Соней, было выше моих, даже ангельских, сил.
   Мотя чуть-чуть помолчал, а потом с горькой иронией в голосе добавил:
   - Забавно, я до сих пор помню эти его слова перед первой командировкой, когда он контрактником уезжал в Чечню. "Я хороший человек, - говорил мне он. - Я просто буду защищать свою семью". Позже, как он и обещал, от его сослуживцев я узнал, что натворил там Ванька: в упор расстрелял несколько мирных жителей, в том числе двух подростков. Наверное, этому есть какое-то объяснение: война и ее ужасы, как ни крути, разрушают человека. Но разве это оправдание? И он, и я - мы всегда будем прокляты за все, что сделали. А я... У меня просто нет больше сил привязывать себя к человеку. Не хочу, чтобы кто-нибудь еще проехался по мне катком и оставил доживать мою бесконечную жизнь без него.
   Мотя сидел, тяжело опустив плечи и в задумчивости смотря себе под ноги. Где-то там по набережной шла Соня, раздавленная тем, что люди, которых она любила, так легко оставили ее и забыли, и уже привыкшая жить с этим. А ангел тем временем не мог дать то единственное, что она заслуживала, - объяснения.
   - Мне очень жаль, - сказал я через некоторое время, положив руку на плечо ангела, но тот даже не отреагировал и продолжил недвижимо сидеть с каменным лицом. Я тоже замолчал, стараясь лишний раз не тревожить Мотю и дав ему время.
   Я повторил всю услышанную историю еще раз, и вдруг небольшой червячок сомнения начал бередить мне грудь. Помаявшись несколько минут, я наконец не выдержал и спросил:
   - Мотя, а зачем ты мне это рассказал?
   Ангел поднял на меня побледневшее лицо.
   - Чтобы ты это записал, - ответил он. - Я нашел тебя и провел по твоему городу, чтобы ты узнал меня, понял и услышал. Чтобы ты, писака, объяснил Соне, почему я ушел, и она увидела, что в этом не виновата.
   Я нахмурился и непонимающе посмотрел на него:
   - Подожди... Но я думал, что ты ведешь меня, потому что это был приказ Того-кого-нельзя-называть...
   Мотя помотал головой, разгоняя задумчивость и непрошенные мысли, и, прищурившись, посмотрел на меня, а потом широко ухмыльнулся. Почему-то от этой ухмылки по спине побежали мурашки.
   - Я же сказал тебе, что ангелы не умеют врать?
   - Да, но...
   - Так вот, я - умею. Я тебе наврал. Отец не посылал меня к тебе. Я сам тебя нашел.
   - Но... Ты же говорил...
   - Я много чего говорил. Не все, что я говорю, - правда.
   - Я не понимаю... Если тебя послал не Бог, тогда зачем все это?
   - Оглянись вокруг, писака! Где мы находимся? - вместо ответа Мотя махнул руками, как будто хотел обнять весь мир вокруг себя.
   - На ледяном озере, - ответил я, все еще не понимая.
   - Правильно. Ледяное озеро есть. Предатель, и даже не один - не Брут, Иуда и Кассий, конечно, но тоже ничего - в наличии. Так скажи мне, интеллигент и знаток средневековой литературы, кого не хватает в этом уравнении?
   - Я... Я не знаю... - мне вдруг стало некомфортно сидеть рядом с ангелом на скамейке, и я встал, медленно пятясь назад.
   - Не знаешь? Уверен?
   Я продолжал испуганно отступать. Почему-то мне показалось, что в знакомых чертах Моти проявилось что-то странное, звериное. Наверное, во всем виноват отсвет от заходящего солнца.
   - Не знаешь? - повторил Мотя, его лицо продолжало неуловимо изменяться. - А если так?
   Мотя встал передо мной, тенью своей широкой спины закрывая от меня весь мир. Вокруг все потемнело, и, казалось, единственным источником света стали его вспыхнувшие искрами золотистые глаза. Я смотрел в них, как будто прикованный, и не мог отвернуться. Вдруг зрачок в его глазах сузился и стал вертикальным, как у кошки. Или змеи.
   От неожиданности я сделал несколько неуверенных шагов назад. Левая пятка зацепилась за непонятно откуда взявшийся бордюр, и, потеряв равновесие и тщетно пытаясь ухватиться за воздух, я взмахнул руками и полетел вниз. Острая боль в затылке как будто взорвала голову на тысячу кусочков. Мир окутала густая бархатная тьма, в которой единственным ярким пятном оказались желтые глаза с вертикальными зрачками.
  
   Как будто кто-то внезапно включил звук телевизора на трансляции какого-нибудь боевика, и пространство вокруг наполнилось свистом, грохотом, стуком и непрекращающим шумом. Еще не осознав ничего, я автоматически свернулся калачиком, стараясь руками защитить голову, и вдруг почувствовал, как в затылок стрельнуло острой болью. Похолодев, я провел там рукой и обнаружил там что-то теплое и влажное. Тут же подтянув руку к лицу, я попытался разлепить глаза и рассмотреть, что там такое, но глаза отказывались фокусироваться, представляя мне реальность в размытых темных и светлых пятнах. Голова гудела то ли от боли, то ли от грохочущего шума вокруг, и я, панически закрыв глаза, уже даже и не пытался дергаться.
   Очнулся я, когда что-то подо мной неуверенно дернулось сначала один раз, потом второй, а потом меня затрясло, как будто я ехал в трамвае в провинциальном российском городе. Потом что-то огрело меня по голове, так что я чуть не прикусил язык, и мне с неохотой пришлось еще раз разлепить глаза. В этот раз получилось лучше - мир вокруг уже не расплывался, но легче мне от этого не стало: все вокруг тонуло в темноте и пыли. Решившись еще раз посмотреть на руку в чем-то мокром и липком, я еще раз вытянул ее откуда-то из-за спины, поднес ладонь к глазам и облегченно выдохнул: крови на ней не было.
   Меня опять что-то толкнуло в живот, в этот раз сильно и болезненно, пискнуло и вякнуло. Приподнявшись на руках, я посмотрел под себя и увидел испуганно сжавшихся Антона, Олену и еще какую-то девочку. Вокруг раздавался методичный грохот, как будто по крыше подвала долбили палками, как по барабану.
   - Олена! - отчаянно раздалось сбоку, и меня буквально снесло в сторону огромным ураганом по имени Марьяна. Женщина, не обратив на меня никакого внимания, подбежала к девочке и крепко ее обняла, потом притянула к себе еще и Антона и другую девочку. Лица детей были серыми от налипшей пыли, но все они были живы и здоровы. Внимательно осмотрев их и смахнув с лица слезы облегчения, Марьяна повернулась ко мне и так же сильно сжала в объятиях и меня.
   - Дякую, письменник! - воскликнула она мне в плечо. - Щиро дякую! Що б з Оленкою моєю сталося, якби не ти...
   Все еще ничего не понимающий, я все же обнял ее за плечи и позволил ей выплакаться, а сам осмотрел уже хорошо знакомый подвал. В спертом воздухе стояла серая пыль, радугой переливаясь в редких лучах света, пробивающихся через раскрытую дверь в коридор; старые матрасы, опавшие из-за подвальной сырости, были покрыты слоем растрескавшейся штукатурки и небольшими камнями, выпавшими из фундамента. Между матрасами осторожно ходили несколько человек, среди которых был и Олег, и проверяли лежащих и закрывших головы людей. Дышать было невозможно, и я, чихнув несколько раз в плечо содрогающейся в рыданиях Марьяны, украдкой прикрыл нос ладонью. Что тут случилось, откуда этот уже затихающий вдали грохот и почему люди лежат лицом вниз? Несмотря на гул в голове, я попытался сосредоточиться и вдруг передо мной появился образ: я слышу жуткие громоподобные взрывы над своей головой и ни на миг не задумавшись, падаю сверху на детей с одной только мыслью, лишь бы их не задело. Наверное, неизвестным волшебным образом я оставил подвал драмтеатра и перенесся в мой город, когда здесь начался обстрел прилегающих районов. Мне захотелось стукнуть кулаком по стене и завыть. Проклятый Мотя и иже с ним, когда им надоест перебрасывать меня туда-сюда, как гребанный волан для бадминтона?
   Наконец Марьяна пришла в себя. Вытерев с пыльного лица разводы слез, она еще раз душевно поблагодарила меня и потянула детей за собой в сторону выхода - находиться в подвале пока было невозможно из-за пыли. Я кивнул и, спрятав, рот и нос в рукаве, проводил их до коридора, ведущего к лестнице.
   - Мы на лестнице пересидим, доки пыль не вляжеться, - объяснила она мне. - Сегодня больше бомбить не будут, вороги зазвичай нас налетами вбивають.
   Марьяна и несколько детей за ней гуськом прошли к двери, лавируя между матрасов, а я подошел к Олегу.
   - Ну что, писатель, как тебе бомбардировка? - заметив меня, спросил Олег. - С боевым крещением!
   Я хотел поправить, что это уже вторая, и вообще я был один и без оружия против танка, но потом посмотрел на Олега и его неправильно сросшуюся ногу и почувствовал себя жалким.
   - Спасибо, - сказал я. - Все живы? Никто не ранен?
   - Живы, - ответил Олег. - Ран нет, только мелкие царапины, перекисью обработать, и до свадьбы заживет.
   - Хорошо, - облегченно сказал я. - Тебе чем-то помочь?
   Олег подумал и сказал:
   - Да людей надо выводить. В этой пылище все легкие оставим. Пусть все уляжется, поужинаем в вестибюле, а на ночь снова в подвале заляжем. Думаю, бомбить до ночи не будут, они обычно под утро начинают, так что несколько часов у нас есть.
   Я понятливо кивнул и вдруг почувствовал странную пустоту в руках. Быстрее мысли мое тело почувствовало, что что-то не так, и вздрогнуло, и только потом я понял, что именно. Сверток! Ребенок в одеялке с голубым вензелем! Где он? Я, как ужаленный, бросился к куче тряпок и одеял, где несколько минут назад лежали Олена и другие дети, и панически бросился в самую кучу, расшвыривая все на своем пути.
   - Ты чего, писатель? - удивленно крикнул мне Олег, но я лишь пробурчал нечто невразумительное, чувствуя, как внутри все холодеет.
   - Не его ищешь? - Олег указал пальцем на один из матрасов недалеко от меня. Я, как ошпаренный, рванулся по указанному направлению и с воплем облегчения различил там детскую переноску с пушистым одеялом внутри. Я тут же схватил переноску и запустил руку внутрь, чтобы удостовериться, что все хорошо. Ребенок внутри приветливо взбрыкнул и загукал, как будто только меня и ждал. По руке от пальцев и выше пошло знакомое покалывание и чувство воздушной легкости, как у шарика, наполненного гелием. В голове тут же вспыхнул сноп искр, и я чуть не упал, опьяненный необычными ощущениями. Все стало простым, понятным и естественным, как будто последняя деталь идеально попала в общий паззл.
   Несколько оставшихся молодых парней, помогавших людям выйти, захмыкали, глядя на мои куриные попытки прижать к себе сверток в переноске, но Олег строго цыкнул на них:
   - Много вы понимаете, мелкие! Ребенок - это, может быть, единственное, ради чего еще стоит жить этом гребанном мире! Если бы моя дочь была здесь, я бы ее из рук ни на секунду не выпускал!
   Парни тут же сникли и один за другим вышли из подвала. Олег проводил их хмурым взглядом и подошел ко мне.
   - Все хорошо? - спросил он, кивая на сверток.
   Я утвердительно кивнул. Теперь точно все было хорошо. За исключением того, конечно, что я находился в сотнях километров от собственного дома.
   - Отлично! - просиял Олег. - Тогда пойдем помогать накрывать на стол. Пора ужинать.
   Я снова кивнул, и мы вдвоем отправились к вестибюлю, где уже начали собираться люди.
   Выражение Олега "накрывать на стол" оказалось сильно притянутым за уши. В вестибюле не было никаких столов, и люди сидели на полу, на ступеньках, на креслах в зрительном зале, на сцене - в общем, везде, где нашли подходящее место. Около стены стояли три огромные алюминиевые кастрюли с чем-то горячим и дымящимся, рядом - стопки тарелок разного размера, чашки и куча ложек и вилок. К ним уже выстроилась живая очередь: впереди были мамы с детьми и старики, потом одинокие женщины, последними стояли мужчины. За кастрюлями стояли три женщины в фартуках и с большими поварешками и торопливо накладывали в протянутые тарелки горячую кашу и гуляш, в чашки - черный чай. Процессом шумно руководила Марьяна, а Олена, подражая матери, стояла рядом и, уперев руки в бока, громко отчитывала каких-то мальчишек за то, что они устроили беготню рядом с кастрюлями. Вокруг так аппетитно пахло жареным мясом, что я почувствовал, как сильно заурчал у меня живот. Олег хмыкнул и спросил:
   - Ты когда ел в последний раз, писатель?
   Я крепко задумался над его словами. Выходило так, что нормально повесть мне удалось только перед встречей с Мотей, а это значит два дня назад? три? неделю? Я поймал себя на мысли, что полностью потерял чувство времени.
   - Не знаю, - честно ответил я. - Не до еды было.
   - Понимаю, - серьезно сказал Олег. - Да только все равно есть надо, даже если не хочется, чтобы силы поддерживать. Не останемся же мы здесь навсегда.
   Мы встали в конец очереди, после всех мужчин. Я немного помялся в отдалении, потому что ощущал болезненную неловкость, оттого что собираюсь отнять драгоценную еду у тех, кто действительно нуждается, но Олег сказал мне: "Не дури, писатель", - и я покорно встал за ним. В детской переноске в моих руках что-то деловито трепыхалось и гудело, и я периодически ощущал волнение в животе, как будто проглотил не только бабочек, но и с десяток активно летающих туда-сюда мух. Минут через двадцать очередь дошла до нас, и Марьяна щедро положила в мою тарелку с синим узором по краям целый черпак перловой каши и три ложки наваристого гуляша. Мне опять стало неловко, и я попытался отказаться хотя бы от хлеба, но женщина, не терпя возражений, сунула мне в руки два куска и чашку чая и выставила из очереди. Сама Марьяна, нетерпеливая Олена и три женщины взяли свои тарелки последними.
   Мы с Олегом уютно устроились в углу вестибюля, разложив тарелки и чашки вокруг. Рядом с собой я аккуратно поставил переноску. От тарелки с едой разносился божественный запах, и я почувствовал, как рот наполняется слюной. Мне стоило больших усилий не наброситься на кашу и выхлебать ее в минуту, а потом еще и облизать тарелку. Марьяна и Олена подошли чуть попозже, и Олег с готовностью подвинулся, освобождая место. Девочка тут же устроилась рядом со мной и с интересом начала смотреть, с каким неподдельным аппетитом как я ем. Мне опять стало неловко.
   - Дядя писатель, а почему ты так громко жуешь? - спросила она наконец.
   Я перестал жевать и грустно уставился в тарелку. Каша и гуляш были такими вкусными, что я уже несколько раз прикусил себе язык и губы.
   - Олено, нехай людина поїсть спокiйно, - сказала Марьяна. - Бачиш, вiн уже давно не їв.
   Девочка, прищурившись, посмотрела на меня, потом отвернулась и занялась своей тарелкой. Я тоже потянулся за кашей и начал неуверенно жевать.
   - Не обращай внимания, писатель, - сказала Марьяна, - она у меня девочка любопытная, все ей интересно.
   Я кивнул и продолжил громко жевать, не устояв перед собственным аппетитом.
   - Спасибо, писатель, - между делом заметила Марьяна, - за то, что Оленку уберег. Я-то тут ношусь, организацией занимаюсь, а на собственную дочь времени совсем не остается.
   - Да ничего, - смущенно ответил я, так поторопившись с ответом, что обжег себе язык горячим чаем. - мне не сложно.
   - Тебе детское питание надо выделить, - Марьяна кивнула на переноску, - у нас еще остались запасы, пусть небольшие, но, думаю, всем хватит.
   - Н-не надо, - закашлялся я. - У меня пока есть. - я показал на переноску. - Из дома успел немного прихватить.
   Марьяна подозрительно посмотрела на меня, но все же успокоилась. Не знаю, как я буду объяснять им тот факт, что я понятия не имею, что лежит в том свертке, но всем сердцем чувствую, что открывать его нельзя.
   Чуть-чуть неуютное молчание снова прервала Олена. Она, аккуратно доев свою порцию, поставила тарелку на пол и потянулась за чаем, между делом проговорив:
   - Дядя, а я тоже хочу быть писателем.
   - Да? - от неожиданности закашлялся я. - Интересно.
   - Я сказки очень люблю, - деловито продолжила Олена. - Раньше, когда мама на работе была, мне их сестра читала, а потом мы с ней свои сказки придумывали. Но я тогда писать еще не умела. А сейчас умею, но никто мне не читает.
   - Олено, ти ж знаешь, чому, - ответила Марьяна ровным и строгим голосом, но я почувствовал, как внутри у нее что-то дрогнуло.
   - Знаю, мамо, - смиренно ответила Олена, а потом добавила совсем наивно и совсем по-детски: - Только сказок иногда хочется.
   - Это ничего, - опередил я побледневшую, но с неизменной строгостью на лице Марьяну, - я могу почитать.
   - У нас даже детских книжек тут нет, - упавшим голосом проговорила Марьяна.
   - Ничего, - подбодрил я, не в силах смотреть на непривычно безнадежное лицо женщины. - Я что-нибудь вспомню. Или придумаю.
   - Конечно, - бодро подхватил Олег и положил руку на плечо Марьяны. - Хоть у нас здесь и нет книжек со сказками, зато есть целый писатель! Да еще и не один, - он посмотрел на Олену, и та сразу же расцвела от похвалы. - Ну что, тогда сейчас собираем посуду, а потом позовем детей, и наш писатель будет рассказывать сказки...
   - Что? - я подавился глотком чая. - Перед всеми детьми?
   У меня никогда не было собственной семьи, ни младших братьев и сестер, поэтому детей младшего возраста я слегка побаивался. В университете и школе я всегда работал только со старшими классами, поэтому привык обращаться к разуму слушающих и не имел понятия, что делать детьми, которые не будут реагировать на логику и знания. Я умоляюще посмотрел на мужчину, но Олег залихватски хлопнул меня по плечу и тихо сказал:
   - Да не переживай ты так, у нас отличная неизбалованная публика. По вечерам тут совсем делать нечего, дети уже пару недель веселья не видели.
   - Х-хорошо... - неуверенно сказал я, хотя ничего хорошего не испытывал. Но тут я посмотрел на обрадованно запрыгавшую Олену и подумал: если я не могу вывести этих детей из подвалов и вернуть им нормальную жизнь, то хотя бы развлечь их и позволить на время забыть об этом ужасе в моих силах.
   - Вот и отлично! - воскликнул Олег. - Оленушка, иди расскажи всем детям, которых знаешь, что сегодня вечер сказок!
   Девочка даже подпрыгнула от возбуждения и, оставив грязную посуду маме, тут же умчалась докладывать радостную новость другим детям. Марьяна, ничего не сказав, благодарно посмотрела на меня, и в этом взгляде были все нужные слова. Я подбадривающе ей улыбнулся, хотя никакой уверенности не чувствовал. Где же мне найти достаточно интересный для такого количества детей сюжет?
   Через некоторое время все люди были накормлены, грязные тарелки и ложки вымыты и собраны в кучу для следующего раза, огромные алюминиевые кастрюли начищены до блеска. Несколько мужчин вышли на улицу и остались там дежурить. Женщины помогли детям и старикам зайти обратно в подвал, в котором к тому времени уже улеглась пыль. Люди разошлись по местам и занялись своими делами: кто-то читал книгу, кто-то напряженно высматривал новости в телефоне, кто-то заботился о многочисленных домашних животных, которые тоже нашли здесь приют. А рядом с матрасами Марьяны и Олену уже собрались ребята разного возраста от пяти до четырнадцати лет и терпеливо ждали нас. Увидев их, Олена радостно вскрикнула и, перездоровавшись со всеми, показала на меня.
   - Этот дядя - писатель. Она нас сегодня сказки будет рассказывать.
   Несколько пар глаз с нескрываемым интересом и доверием посмотрели на меня, и я почувствовал, как начинаю потеть от волнения. Я подтянул переноску к себе поставил ее на матрас, сам сел рядом. Сверток в ней завозился и начал гулить, как будто тоже ждал, когда я начну свою сказку. Ребята сели вокруг меня и с нетерпением следили за каждым моим движением. Марьяна, Олег и еще несколько взрослых женщин устроились за спинами детей. Между нами воцарилось неловкое молчание.
   Я неуверенно поднял руку и помахал собравшимся детям:
   - Эээ... Привет всем. Я писатель. Меня попросили рассказать вам сказку... Вот, собственно, я и...
   Дети смотрели на меня чистыми доверчивыми глазами, и от их взглядов мне стало совсем неловко. Что им говорить? Да я и сказок никаких не знаю... Рассказать им "Царевну-лягушку"? Или попытаться вспомнить "Руслана и Людмилу"?
   - Это сказка про... Про одну принцессу, которая встретила... встретила ангела...
   Пока мои мысли лихорадочно метались в голове, натыкаясь друг на друга, я неосознанно пошарил рукой в поисках поддержки и наткнулся на переноску. Существо в ней тихо шевелилось, как будто тянулось ко мне ручками. И вдруг, случайно задев край одеяла, я почувствовал мгновенную вспышку знакомого уже чувства, как будто где-то внутри взорвался разноцветный фейерверк. Низ живота тут же скрутило в судроге, грудь сжало от волнения, а в голову хлынули образы, как вода из прорванной дамбы. Мне стало тяжело дышать, я начал задыхаться и жадно ловить ртом воздух. То же самое я уже испытывал несколько раз: когда писал свои книги, на мосту и на сцене. Я изумленно посмотрел на переноску. Угол пушистого одеяла чуть-чуть сдвинулся, и оттуда в лицо ударил тоненький луч света.
   Осознание поглотило мой разум, упало на меня, как огромная морская волна, в голове зашумело. Так вот что ты такое! Вот почему я должен был тебя защищать и никому не отдавать! Послание, Божий дар, переданный только мне и никому другому! "Ангелы приходят ко всем, - вспомнил я слова Моти, - но говорят только через некоторых". "Так это правда? - мысленно спросил я, ни к кому не обращаясь. - Ты здесь, чтобы говорить через меня?"
   Сверток в моих ладонях усиленно зашевелился, задергался, как будто обрадовался тому, что я наконец понял. Край одеялка приподнялся еще больше, и второй луч, яркий и золотистый, теплом прошелся по моим рукам, фонтаном отдался в груди и голове, заставил задышать часто и быстро.
   На меня неожиданно накатила такая легкость, что, казалось, я могу прямо сейчас взлететь над этим подвалом, как воздушный шарик. Уже без единого сомнения я повернулся к затаившимся детям и, таинственно приглушив голос, начал:
   - В некотором царстве, в некотором государстве жила была принцесса...
   Тело мое стало невесомым, словно я мирно колыхался на пушистых облаках там, где нет никаких тревог и забот. Меня было уже не остановить, я как будто перестал быть самим собой и полностью растворился в лучах света, идущих из корзинки. Слова лились золотистой рекой, создавая в нашем пыльном и промозглом подвале образы дальних стран и чудных их обитателей, гор, покрытых белоснежным снегом, чьи вершины скрывались высоко в облаках, лазурно-синих далей океана, которые никогда не подчинятся человеку... Зачарованные, дети сидели, боясь даже шелохнуться, и ловили каждое слово, громко смеясь, когда я шутил, и возбужденно восклицая, когда мою героиню настигали трудности. Через двадцать минут в полку моих зрителей прибыло, и к нам присоединились не только оставшиеся дети, но и несколько взрослых.
   Не знаю, сколько прошло времени, может быть час, а может, и все четыре, когда я наконец выдохся и устало прислонился спиной к вороху подушек. Горло немного саднило, я чувствовал себя как насквозь выпотрошенная рыба, но это была настолько приятная усталость, что в голове у меня гудело от счастья и удовлетворения. Дети, еще не успев понять, что все закончилось, восхищенно смотрели на меня и ждали продолжения. Но сил моих больше не осталось, и я с кроткой просьбой посмотрел на Марьяну. Та встрепенулась, как будто вырываясь из приятного сна, и с неохотой повернулась к детям:
   - Так, дiти, на сьогоднi достатньо. Бачите, письменник уже втомився. До того ж вам вам потрiбно йти спати.
   Ребята тут же заныли и застонали, требуя продолжения сказки, но Марьяна была непреклонна.
   - Скажите спасибо дяде писателю, а то завтра он ничего не будет вам рассказывать, - пригрозила женщина.
   - Спасибо! - на разный лад заговорили они и с неохотой начали расходиться по своим местам. Некоторые из старших все еще обсуждали мою принцессу, и я от удовольствия порозовел лицом, как сытый поросенок. Ко мне подбежала Олена и, захлебываясь в словах, затараторила:
   - Дядя писатель, мне так понравилось! Принцесса такая сильная! Она всех победила, даже того беспокойника! Хочу быть такой же сильной, как она! А еще хочу быть писателем, как ты! Чтобы тоже сказки сочинять...
   - Обязательно будешь, - не удержав губы, которые сами разъехались в довольной ухмылке, ответил я. - Начинай писать, и скоро точно станешь самой известной писательницей.
   Олена воскликнула от возбуждения и тут же умчалась на свое место искать в сумках и баулах чистые листы и ручку.
   Скоро все люди разошлись, около меня остались только Марьяна и Олег.
   - Неплохо ты языком чешешь, писатель, - одобрительно сказала женщина. - Хоть и детская сказка, а я ни на секунду оторваться не смогла. Ты где ее прочитал?
   - Нигде, - честно ответил я. - Только что сам придумал.
   Олег тихо присвистнул:
   - Ну у тебя и фантазия... С ходу я бы такое никогда не сочинил. То-то и оно - писатель! Обязательно надо будет прочитать твои пьесы, когда выйдем отсюда. 
   - Я буду рад, - довольный, как сытый кот, ответил я.
   - Значит, еще одно развлечение для детишек нашли, - бодро сказал Олег Марьяне. - По вечерам теперь литературные салоны будем устраивать. Бог даст, продержимся до конца войны, недолго уже осталось. Ты, писатель, возьми себе матрас из кучи, а Марьяна одеяло принесет. Завтра новый день, новые тревоги... Но мы сильные, справимся и с ними тоже...
   Вдвоем они помогли мне найти место недалеко от Марьяны и Олены, достали подушку и одеяло и, убедившись, что мне всего хватает, прошли на свои места. Через час, подождав, пока все приготовятся ко сну, Олег выключил свет в подвале, оставив только пару лампочек рядом с выходом в коридор. Постепенно люди затихали, проваливаясь в беспокойный прерывающийся сон.
   Я поставил детскую переноску рядом со своей подушкой. Оттуда повеяло мягкой теплотой, волной прошлось от кончиков пальцев по всему телу. На ум пришли слова Моти: Бог создал нас по образу и подобию своему творцами жизни и вручил нам свой дар - свободу создавать миру вокруг. Что же тогда такое Бог, если не вдохновение, которое помогает нам создавать? И неужели сейчас не первозданное божественное вдохновение, которое подарило мне легкость и смелость быть свободным и творить новые миры, лежит в этом свертке?
   Ликующий, ощущающий приятную усталость во всех частях тела, все еще под легкой эйфорией от сделанного сегодня дела, я поближе прижал к себе детскую переноску, уютно зарылся в тяжелое, слегка влажное одеяло и не заметил, как провалился в сон, полный золотистых отсветов и бликов.
   Я предполагал, что следующий день для меня начнется в моем родном городе, и меня опять, как безвольный мячик, перекинут из одной страны в другую, но ошибся. Утром, когда я еще видел сны один приятнее другого, меня нетерпеливо растолкала Олена, прибежавшая ко мне с пачкой шелестящих листов.
   - Смотри, смотри, дядя писатель, что я сегодня нарисовала! - и ткнула меня в них носом.
   Я попытался разлепить глаза, но получилось с трудом. Прошло несколько минут, пока я пытался сквозь узкие заспанные щелки разглядеть, что мне показывает Олена и понять, что вообще от меня хотят. Но девочка была терпеливой и упрямой, поэтому я нехотя вылез из-под ставшего невероятно уютным и теплым одеяла и взял у нее листы бумаги. На них неуверенными детскими штрихами при помощи цветных мелков были нарисованы сцены из моей вчерашней сказки. Яркие цвета казались такими неестественными здесь, в этом темном подвале, что глаза с непривычки начало резать.
   - Очень красиво, - хриплым спросонья голосом проговорил я. - Это ты сама нарисовала?
   - Да, - гордо ответила Олена. - А еще я свою сказку придумала! Можно я ее сегодня вечером расскажу?
   - Конечно, можно, - не раздумывая, ответил я, и девочка, просияв, забрала у меня листы с рисунками и побежала рассказывать об этом маме.
   Я протер все еще сонные глаза и попытался выбраться из-под одеяла. Подвал утопал в уже знакомом полумраке, разгоняемом несколькими тусклыми лампочками, поэтому было непонятно сколько сейчас времени. После еще одной тревожной ночи жизнь продолжилась: люди занимались своими делами, тихо переговаривались, заправляли постели, допивали утренний чай, читали новости; подвал походил на небольшой улей, в котором пчелы несмотря ни на что терпеливо работали ради общего выживания. Заправив свое спальное место, я взял в руки детскую переноску и направился к входной двери, у которой уже стояли Марьяна и Олег и о чем-то переговаривались.
   - О, а вот и наш писатель проснулся! - добродушно воскликнула Марьяна, увидев, как я к ним подхожу. - Ну и как спалось на новом месте?
   - Отлично, - ответил я, пожимая руку Олегу. - Что обсуждаете?
   - Да как обычно, - пожал плечами Олег, - думаем, как сегодня организовать работу. Еды все меньше и меньше остается, да и лекарства, вата и бинты заканчиваются. Надо гуманитарку от наших встречать.
   - Я чем-то могу помочь?
   - Можешь. Только ты сначала позавтракай. Время уже к десяти часам идет, все остальные уже поели, пока ты, спящая красавица, почивать изволил, - хмыкнула Марьяна.
   Я залился краской и попытался оправдаться.
   - У меня часов нет... Я обычно так долго не сплю...
   - Да не переживай, писатель... За сегодняшнюю радостную Олену и не такое простить можно, - рассмеялась Марьяна.
   - Где тут можно умыться? - спросил я смущенно.
   - На улице во дворе умывальник, иди прямо по коридору и найдешь - тут же ответил Олег. - Лишнего полотенца не найдется, к сожалению.
   - Ничего, мне и так нормально, - сказал я и, махнув им рукой, направился к выходу из подвала.
   Когда я уже начал подниматься по лестнице, меня вдруг догнала Олена:
   - Дядя писатель, а когда ты придешь, ты послушаешь мою сказку?
   - Послушаю, - ответил я. - Обязательно.
   - А потом мы вместе будем рисовать! - обрадованно продолжила девочка.
   - Хорошо. А сейчас беги обратно, а то мама тебя потеряет и начнет беспокоиться.
   - Ладно! Только ты ненадолго уходи, я уже бумагу и карандаши подготовила.
   - Уйду ненадолго, - пообещал я.
   Девочка радостно подпрыгнула и побежала обратно в подвал.
   Перехватив поудобнее переноску, чувствуя, как губы сами собой разъезжаются в довольную улыбку, я бодро зашагал вверх по ступенькам.
   Умывальник, оказавшийся большой бочкой с выведенным в сторону краном, я действительно нашел во дворе, минут пятнадцать поплутав по вестибюлю в поисках нужного выхода. Я быстро умылся, выхлебал чуть ли не половину бочки, только сейчас осознав, как сильно меня мучила жажда, наскоро вытерся рукавом куртки. После подвальной духоты свежий, слегка морозный ветерок, пробравшийся под влажную от пота куртку, казался глотком свежего воздуха. Закрыв глаза, я вдохнул полной грудью, стараясь как можно сильнее надышаться им перед возвращением в пыльный подвал. Сверток в детской переноске тоже радостно залепетал, словно чувствовал мое настроение.
   Возвращаться в подвал пока не хотелось, поэтому я сел на деревянную тюльку, которая служила, видимо, подставкой для рубки дров, и задумался, смотря вдаль, на поднимающееся между деревьями парка солнце. Сегодня нужна была особенная сказка, чтобы ни одному ребенку из подвала не было скучно. Может быть, хотя бы так я искуплю частичку своей вины за то, что эти люди вынуждены сидеть в подвале. С чего же начать? Какие интересные истории я знаю?
   Глубоко задумавшись, я не сразу заметил какой-то блик, который, как заяц, перепрыгивал с брусчатки на газон и обратно. Оторвавшись от своих раздумий, я проводил его взглядом, пока он не остановился на месте, слегка задрожав в воздухе. Я начал оглядываться в поисках источника, но так ничего и не обнаружил. Тогда, заинтригованный, я отошел от стен театра и прошел до голых деревьев сквера. Солнечный зайчик, словно почувствовав, что я иду за ним, игриво отпрыгнул до следующего дерева. Я сделал еще несколько шагов вперед - блик тут же перебежал на парковую дорожку. "Это что, какая-то игра?" - подумал я, снова осматриваясь и пытаясь увидеть, кто пускает солнечного зайчика. Но вокруг никого не было. Ради интереса я еще несколько раз попытался догнать блик, но тот неуловимо ускользал и снова замирал на месте, как будто ожидая, когда я за ним побегу. Мне вдруг в голову пришла дурацкая мысль, что я сейчас похож на кота, бездумно бегающего за лучом лазерной указки. "Ну и ладно", - сплюнув, подумал я и повернулся, чтобы идти обратно к театру.
   Тут это и случилось.
   Небо разорвалось от жуткого грохота, молнией пронесшегося над головой, и, казалось, начало осыпаться огромными булыжниками. На пару мгновений все затихло, лишь оглушительное эхо заметалось между зданиями, но тут же снова загрохотало, на этот раз так сильно, что все внутри меня от неконтролируемого страха смерзлось в один ледяной ком, как тогда, когда я стоял перед дулом танка. Я отчаянно попытался сделать вдох, но не получалось, грудная клетка как будто онемела. Спрятав голову в руках, я упал на колени, скуля отполз за мелко трясущееся дерево и поднял замтуненные ужасом глаза. На прозрачно-голубом небе остались две толстые белые полосы - следы дыма. Пока я пытался понять, что происходит, оно снова затряслось, осыпаясь, и надо мной с жутким завыванием, отдававшимся прямо в сердце, пронесся самолет, за ним еще один. Оглушающий дребезжащий шум наполнил весь мир, и вдруг в этом шуме тоненькой иголкой послышался свист, как будто кто-то открывал несмазанную дверь. Он все нарастал, пока не превратился в визг и не перекрыл собой грохот самолетов. Я быстро закрыл уши, не в силах его больше терпеть - казалось, он сейчас разорвет мои барабанные перепонки. Наконец, когда слышать его уже было невозможно, на самой высокой ноте он неожиданно оборвался. Небо очистилось, гул самолетов затих где-то вдали. В парке около театра разлилась звенящая тишина. Я осторожно опустил руки и выглянул из-за дерева. В груди болезненно заныло от страшного предчувствия.
   Громоподобный взрыв сотряс весь сквер с театром посередине. Заколоченное здание глухо завибрировало от ступеней до крыши и, кажется, подпрыгнуло вверх. Оглушенного, меня отбросило назад на несколько метров и впечатало затылком в сугроб, выбило из легких весь воздух. Лицо опалило волной жара, рванувшего ко мне со стороны театра. Темнеющим сознанием я уловил яркий всполох, взлетевший над крышей театра, и грохот обрушившейся крыши, и потерялся в навалившейся черноте.
   Очнулся я рывком и мгновенно, как будто кто-то вылил на лицо ведро воды. Резко поднявшись на негнувшихся ногах, я автоматически схватил лежащую рядом детскую переноску, выбежал из-за деревьев и увидел театр, из которого всего лишь несколько минут назад вышел, чтобы умыть лицо. Передние его стены устояли, были опалены и покрылись черными пятнами, местами на брусчатку осыпалась побелка. Крыши не было видно, над ней поднимался едкий черный дым, сразу же ударивший мне в нос и заставивший чихнуть. Глаза слезились, но я изо всех сил всматривался в здание, которое казалось неправильно нарисованной детской картинкой на фоне серого снега.
   Картинкой... Картинкой! С бешено стучащим сердцем я рванул за торец здания и вдруг резко остановился, как будто наткнулся на невидимую преграду. К горлу подступил ужас и дышать снова стало тяжело. Надо мной возвышались подпаленные серые обломки, лишь отдаленно напоминавшие здание, в котором я провел столько времени: стены и верхние металлические балки здания обрушились, бетонные блоки, осыпавшиеся в песок и щебень, кучами завалили изуродованный вестибюль и зрительный зал. Коридор, по которому я вышел на улицу, оказался полностью засыпан осколками бетонных плит, кирпичей и строительных балок. Красивое здание театра за мгновение превратилось в руины. В воздухе, смешавшись с едким дымом, стояла цементная пыль, ножом резавшая нос и горло. Я застыл, не в силах пошевелиться от ужаса, сковавшего сознание.
   Где-то раздался жалобный стон. Очнувшись от собственного страха, я рванул туда, поскользнулся на катившихся камнях и упал спиной прямо на кучу обжигающих осколков, чуть не перевернув переноску, но тут же встал и пошел дальше, пробираясь между гор мусора и цемента. Где-то там стонал живой человек, и должен был ему помочь! Перепрыгнув через несколько балок, я наконец добрался до места и увидел темно-красные пятна и руку, покрытую слоем пыли. Не задумываясь, я потянулся за нее, пытаясь вытащить человека, и вдруг она свободно поднялась за моим лихорадочным движением, даже не сопротивляясь. Несколько мгновений мне понадобилось, чтобы понять, что эта рука больше не прикреплена к телу. От потрясения меня вывернуло желчью прямо на куртку, и я закашлялся. Но останавливаться было нельзя, и я, не обращая внимания на жар в руках, начал быстро рыть гору обрушившегося камня. Не знаю, сколько прошло времени, когда онемевшими пальцами я нащупал что-то мягкое и теплое. Удвоив усилия, забыв о боли в мышцах, я выгребал песок и пыль, пока наконец не вытащил наружу человека. Это оказалась молодая женщина, потерявшая сознание и периодически стонущая от боли. Протерев ее лицо от пыли, я дрожащими пальцами взял ее изуродованную руку и осторожно положил ее на живот. Она выдохнула и еле заметно зашевелила губами. Из обрубка руки темным потоком струилась кровь Надо было вытаскивать ее отсюда, но я не знал, как.
   - Помогите... - крикнул я, но из сухого горло вырвался лишь негромкий хрип. - Помогите... кто-нибудь...
   Вдалеке снова раздался грохот и взрывы, заставляя землю подо мной дрожать от ужаса. И я вдруг отчетливо осознал: никто о нас не знает. А если и узнает, то не сможет прийти на помощь под постоянными обстрелами. И все эти люди, оказавшиеся в ловушке театрального подвала, не смогут спастись. А вместе с ними Марьяна, Олег и... И Олена.
   Женщина слабо дышала у меня на руках, но я этого уже не чувствовал. В глаза бросилось что-то ярко-белое, погребенное под слоем песка. Присмотревшись, я понял, что это: написанное большими буквами на брусчатке слово "Дети".
   Горло сдавило рыданием. Значит, вот как все должно было быть...
   - Я понял... - прохрипел я. - Я все понял... Хватит... Оставь меня... Спаси их, а меня оставь...
   - Я не могу их спасти, - раздался голос Моти рядом со мной.
   - Почему? Твою мать, почему?! Почему ты столько раз спасал меня, а их спасти не можешь? - изо всех сил заорал я, но из горла снова вышел нечленораздельный хрип.
   - Все, что ты видишь, уже случилось три недели назад. Это прошлое. Я не могу его поменять.
   Молодая женщина лежала на моих руках, и я каждой клеткой кожи чувствовал ее отчаянную борьбу за каждый вдох.
   - Тогда зачем все это? Зачем я здесь?
   - Ты уже ответил на этот вопрос: я хочу, чтобы ты понял.

Эпилог

   Я снова стоял на набережной моего родного города. Руки были согнуты, и я все еще кожей ощущал на них тяжесть тела потерявшей сознание женщины, ее кровь на своих пальцах, болезненную пустоту в животе, резь от дыма в носу и горле, горький привкус желчи во рту. Холодное солнце начала апреля медленно и неохотно поднималось над горизонтом, оставляя после себя легкую промозглую сырость, так отличающуюся от раскаленного жара театра. Я глубоко вдохнул, наполняя легкие холодным утренним воздухом. Ноги бессильно подломились, и я упал на колени на сырой грязный тротуар. Мотя горой возвышался надо мной, закрывая своей огромной фигурой солнце.
   - Кто ты? - наконец спросил я дрожащим голосом.
   - Ты знаешь.
   - Скажи.
   - Я - Сияющий.
   Я поднял на него глаза. Внутри было пусто, как будто все чувства высосали. Осталась лишь боль и тоска, от которых невозможно было спрятаться.
   - Почему ты назвался Матариилом? Почему сказал, что ты ангел дождя?
   Ангел промолчал.
   - Не хотел раскрыть себя раньше времени, - наконец сказал он. - Матариил - мой младший брат, он до сих пор живет в диких лесах, орошает землю дождем и снегом, заботится о животных и растениях. Он редко бывает в городах и даже не знает о том, что я назвался его именем. Наверное, он бы меня проклял. Но я уже проклят на всю свою бесконечную жизнь.
   - Зачем ты пришел ко мне?
   - Хочу, чтобы ты рассказал мою историю. И истории всех тех, кто оказался проклят, как я. Тех, кто отказался от Отцовского дара во имя покоя и порядка.
   - Значит, путешествие по Аду, Чистилищу и Раю, которое ты обещал, - это не приказ Бога?
   - Нет. Я уже давно не следую приказам Отца. С того момента, как в первый раз спустился сюда и узнал, что значит быть человеком.
   - Ты мне врал? Все эти путешествия через границы за пару секунд - это тоже ты?
   - Да.
   - Но ангелы не врут...
   - Да.
   Я замолчал, глядя на свои трясущиеся руки. Где-то там под завалами находились Олег, мечтавший поступить в театральный и стать режиссером, Марьяна, которая так и не увидит свою старшую дочь... Олена, написавшая свою первую сказку и говорившая по-русски, чтобы спасти людей, запертых в подвале, от бомбежек. Еще сотни мужчин, женщин и детей, имен которых я никогда не узнаю, как не узнаю и того, ради чего они жили, о чем мечтали, кого любили... В неизвестном дворе разрушенного города до сих пор лежали сожженные тела двух молодых солдат, почти мальчиков, которые боялись меня, безоружного, больше, чем я их, а где-то рядом прятались от пуль в завалах кирпичей Сергей и Никита, спасшие меня от танкового залпа. Зачем это все? Кому это нужно? Для чего?
   - Почему ты здесь? - спросил я. - Почему ты пришел в мой город? В мою страну?
   - Назови мое имя, - тихо сказал Мотя, - и я отвечу.
   Я помедлил. Произнести его имя как будто значило нарушить общественное табу. Но какие могут быть табу в мире, где ребенок старается исправить ошибки взрослых людей и спасает от бомб собственную мать?
   Денница. Утренняя звезда. Сияющий. Как еще тебя называли на всем протяжении человеческой истории?
   - Ты - Люцифер.
   Глаза ангела зажглись золотыми искрами.
   - Под этим именем вы знаете меня на Земле, - медленно проговорил он. - Под ним я приходил к вам много раз и жил среди вас, под ним же полюбил вас и не заметил, как принял в себя человеческие чувства, не заметил, как они начали разрушать меня изнутри, как паразит.
   Мотя, или теперь уже Люцифер, возвышался надо мной, становясь, кажется, все больше, и в его голосе начала проступать горечь.
   - Я был любимым творением Отца до того, как он создал вас. Я был добр, милосерден и наивен. Не ведая, что такое чувства, не испытывая эмоций, я жил, подчиняясь лишь одному Божественному разуму. Наблюдая за вами сверху, я поражался силе ваших чувств, ваших страстей, вашего стремления созидать и изучать окружающее, и восхищался мудрости моего отца, создавшего вас по своему образу и подобию Творцами этого мира. Я не знал никого из вас - и уже любил так же сильно, как и Отца. И вот однажды, много лет назад, мне было разрешено то, чего я желал больше всего на свете, - спуститься и наконец вблизи увидеть величайшее творение моего Отца. Время моего первого появления на Земле было радостным: я не переставал восторгаться красотой и мудростью созданного Отцом мира, его сложностью и самостоятельностью. Я приходил и говорил с вами, смотрел, как вы творите и создаете, как вы чувствуете и сгораете от страстей и мечтал хоть раз испытать хотя бы толику этого самому. Но вместе с блаженством, которое они вам приносили, я видел, как вы страдаете. Уже тогда я пустил в себя ваш человеческий яд, тогда я был отравлен: я готов был отдать самого себя для того, чтобы вы избавить вас от страданий и подарить вам счастье. Я пытался спасти каждого из вас: мужчин, женщин, детей, стариков. Слишком поздно я начал понимать, что причиной ваших страданий являетесь вы сами. Вы сами упорно и терпеливо, как бараны на заклание, шли по пути разрушения себя и мира вокруг. Со временем я увидел, что спасти и избавить вас от страданий можно только одним способом: лишив вас главного Отцовского дара, которым я восхищался больше всего. Это казалось мне единственным разумным выходом: свобода, необходимость принимать решения, делать выбор и быть ответственным за него мучили вас, заставляли страдать. Мне казалось, отними я у вас свободу и покажи, что нужно делать, вы забудете про свои печали и будете счастливы. Из любви к вам, которая паразитом засела в моем разуме, я пошел против воли Отца. Я предложил ему отнять вашу свободу. Я сказал, что я могу быть тем, который будет говорить вам, что делать ради общего блага и счастья. Тогда я не понимал, что свобода - это то главное, что создает вашу природу. За неповиновение я был изгнан из дома своих братьев и навсегда проклят. Сотни лет я неприкаянный скитался по миру, смотря на ваши мучения и горе, переживая их вместе с вами, и ничего не мог с ними поделать. Сколько несчастий, злобы и ненависти я видел за все это время - не представить ни тебе, ни другим твоим братьям и сестрам.
   Очень медленно и почти незаметно черты ангела стали терять четкость, как будто я смотрел на него через мутное стекло. Одновременно легкий золотистый свет вокруг его головы и рук наливался силой, тяжелел.
   - Сколько я видел войн, в которых вы уничтожали сами себя, сгорая от ненависти, - ни за что, без какой-либо причины, глупо и ненужно, и ни на секунду не останавливались, чтобы просто задуматься: а есть ли у вас что-то ценнее, чем вы сами? Я пережил две мировые войны, каждая из которых безвозвратно унесла так много жизней, сломала так много судеб, открыла такие черные глубины человеческой души... Я сомневался, увижу ли я что-нибудь хуже этого. Самое главное, что я понял, - это то, что все увиденные мной ужасы не были бесчеловечными. Нет, они как раз были человечными - ведь все они делались руками человека - да, погрязшего в самых темных уголках своей души, но все же - человека.
   Ангел снова тяжело замолчал.
   - И вот я, проклятый и изгнанный из собственного дома ангел, насквозь изъеденный этим человеческим паразитом, бросающим вас из крайности в крайность, оказался в твоей стране. Я пришел сюда, чтобы увидеть, как люди, веками жившие без свободы, вдруг сумели ее обрести и не сломаться под ее тяжестью. Я хотел исследовать и препарировать свободу вашего духа, как лягушку. Но я ошибся: вы сломались. Под обломками своей страны вы погребли и других. Вместо того, чтобы создавать, вы начали разрушать. Вместо того, чтобы любить и прощать, вы начали ненавидеть. Не справившись со своей свободой, вы добровольно отдали ее тирану в обмен на собственное спокойствие, и назвали все это стабильностью. Вы стали закрывать глаза на происходившие с попустительства тирана преступления, отказались от сочувствия и милосердия, закрылись в своей раковине, думая, что чаша сия минует вас. Вы позволили убивать вас, взрывать и сжигать ваших детей, отправлять на войну ваших мужчин, насиловать ваших женщин, травить умственным ядом ваших стариков, и все это - ради того, чтобы вас не трогали. Сколько раз я уже наблюдал все это? Как дети, вы согласились быть ведомыми и забыть о том, что можете сами выбирать направления. Но вы уже не дети и должны нести ответственность за каждый ваш выбор.
   Все более яркий свет пробивался сквозь знакомые черты. Его тело становилось все менее контрастным, как будто растворяясь в лучах восходящего солнца.
   - Ты уже видел фотографии, писатель? - вдруг спросил ангел.
   - Какие фотографии? - спросил я.
   - Вот эти, - ангел протянул мне тяжелый конверт. - посмотри, если хочешь понять меня.
   Я открыл конверт, достал фотографии и поднес их к глазам. С минуту я смотрел на них, пытаясь выдохнуть.
   - Вы ненавидите всех вокруг, но не понимаете, что ненавидите вы прежде всего самих себя, - продолжил Люцифер. - Взгляни на свою жизнь, писатель. Вы живете в аду, по которому я провел тебя. Теперь вы хотите, чтобы другие жили так же. Вы отдали свою волю в руки тирана, забыв, что никто не может ее отнять, кроме моего Отца. Это ваш выбор, за который вы будете страдать. В конце концов, мой Отец простит всех, и вас тоже. Но я - не Отец. И я - не прощаю.
   Ангел одним сильным жестом плеч расправил за спиной крылья, засиявшие вокруг него ослепительно белыми лучами восходящего солнца.
   - Я видел много страданий и горя. Все это время я старался не изменять своей природе и быть объективным. Я терпеливо сносил каждую вашу подлость, не отвечал на ваши озлобленность, ненависть и лицемерие. Я наблюдал за каждым преступлением против человеческой природы, я исследовал войны и геноцид, насилие и убийства. Но я окончательно лишился своей сущности в тот момент, когда потерял Ваню. Паразит, терзающий меня с самого моего появления на Земле, победил. Я устал быть объективным и сейчас желаю только одного - мести. Я буду мстить. Знай это, писатель, и расскажи об этом всем.
   На этих словах черты ангела совсем растворились, и на меня волной хлынул ослепляюще-белый свет, в котором невозможно было ничего разглядеть. Глаза словно взорвались от боли, которая тут же передалась в голову и импульсами прошлась по всему телу. Жар полоснул по лицу, опалив брови. Не выдержав, я откинулся назад и упал на спину в грязный сугроб. Рядом со мной осенними листьями рассыпались фотографии.
   - Нет, никакого Ада, Чистилища и Рая, писатель, - донесся до меня еле различимый голос, смешавшийся с шелестом ветра. - Есть только мир, который вы создаете и разрушаете.
   Существо, источающее болезненно острый свет, взмахнуло напоследок огромными крыльями и взмыло вверх, в утренний небосклон, засияв там утренней звездой.
   Потерянный, опустошенный, раздавленный виной и горем, я повернулся лицом в сугроб и зарыдал. Слезы смешивались с талой водой, покрывая все мое лицо. Сердце нещадно болело, а перед глазами все еще стояли лица Марьяны, Олега и Олены. Зарычав от ужаса и боли, я начал есть грязный снег, зарываться в него головой, надеясь хоть как-то заглушить непереносимое жжение в горле. С потревоженного сугроба на грудь упала фотография, на которой показалась женская рука с ярко-красным маникюром. В углу фотографии замутненными глазами я увидел лишь несколько слов: "1 апреля 2022 года. Буча".
  
  

Конец первой книги

  
  
  
  
  
  
  
  

1

  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"