Это продолжается уже давно. Каждый день она приходит в мой дом. Говорить нам практически не о чем; мы уже сказали друг другу всё, что могли, и не по одному разу, но это не помогло. Она по-прежнему не может без меня жить, а меня по-прежнему тошнит от одного её вида.
Какое-то время, конечно, она расспрашивает меня о том, как прошёл мой день. Во всех подробностях. Раньше я пытался спрашивать о её делах, но похоже, своих дел у неё вообще нет. Зато о моих она помнит гораздо лучше, чем я сам.
Потом, после мучительной паузы, я предлагаю чаю. Она соглашается, и я иду на кухню, неотступно сопровождаемый её влюблённым взглядом. В заботах о столе проходит минут десять. Ещё с полчаса мы пьём чай. Она пьёт маленькими глоточками, жалобно и преданно глядя на меня, как, должно быть, выпила бы яду, если б я её об этом попросил, и вечно опущенные уголки её большого рта опускаются ещё ниже. Зато я действительно смакую каждую чашку и каждый кусочек печенья.
После чаепития я включаю телевизор. Или сажусь читать. Или завожу музыку. Что бы я ни делал, она садится лицом ко мне, наклонившись вперёд и упираясь руками в край стула, и её большие, круглые, тёмные, и на удивление некрасивые глаза продолжают ощупывать меня с цепкостью трясины. Иногда мне снится, что я в них тону.
Мой отец, большая, надо сказать сволочь, перед тем, как бросить нас с матерью, всё-таки успел донести до меня, среди всех своих говёных софизмов, одну справедливую мысль. Ни одно доброе дело, говаривал папаша, не остаётся безнаказанным.
И дёрнул же меня чёрт целовать эту грёбаную лягушку!