![[]](/img/s/samojlowich_a_m/vina/vina.jpg)
|
|||||
|
Чувство вины, которой нет
| Бывает такое здравое затишье, когда в доме отчетливо слышится тиканье часов и шёпот дочери, обучащейся читать по-французски: "Qui n'aime pas voyager? Tout le monde aime voyager. Quand vous voyagez, nous apprenons beaucoup de nouvelles choses...". Чувствуется ей трудно концентрироваться на неинтересном. ...Когда жена выходит за покупками дочь, дочь принимает меры предосторожности, и спасая меня от ощущения вины за недостаток внимания к ней, говорит громко: -- Пап, а пап... Расскажи криминальную историю. -- Какую? -- Может про самоубийство? Просьба настораживает, но я не подаю вида. Конечно же, можно себя оградить молчанием, как ограждаешь, запирая дверь уходя на работу, но просит-то твой ребёнок... -- Ну, пап... -- Хорошо. Только ты должна знать - если не понять историю до конца, попадаешь в очень неприятное положение. Глаза дочери светятся противоречивым коллажом детского любопытства и взрослой тоски: -- Папочка, я очень быстро всё понимаю. Пожалуйста... -- Тогда... И я предупреждаю в последний раз: -- Всё, что происходит в нашей жизни, происходит потому, что мы позволяем ему произойти. Понятно? -- Понятно! Я же говорила. -- Тогда слушай. Однажды произошло самоубийство... Было Воскресенье - Прощёное или Целовальник. В такой день все люди должны расцеловываться и просить прощения. -- Пап... - прерывает неожиданно дочь, - А я вырвала из дневника страницу с плохой оценкой. Это ошибка? -- В ошибках, - объясняю, - тоже есть плюс. Люди учатся на своих ошибках. И начинаю рассказ заново: ...Было Воскресенье - Прощёное, или Целовальник. К полудню, закончив беседу с освободившемся после отбывания тюремного срока насильником, проживавшем неподалеку от места преступления, совершенного в последние дни Сырной недели, я особенно четко почувствовал, что философия подозрения заключается в научении слушать свой собственный внутренний голос. А он в это Прощёное воскресенье, как назло, молчал. Молчал и "насильник". Точнее - он убеждал меня, что ничего по случившемуся поводу рассказать, кроме "Я - не виноват!", не может. Но и я тоже - не из числа тех, кому приносят улики. Я их собираю сам. А если улик нет, то отсутствие таковых - это своя особая метафизика расследования преступлений. Убийца, который может беспрепятственно находиться среди людей, уже не одинок. Поэтому я решил опросить соседей "насильника". И, извиняясь за нарушение времени, удобнейшего для стяжания духовных сокровищ подобно тому, как бывает иногда особенно удобное время для собирания и приращения временных благ, я опросил к закату абсолютно всех, кто проводил праздник дома. К моему удивлению все они знали о прошлом интересующего меня человеке. И не стеснялись говорить о нём: "Вы знаете? Конечно же мы ничего не видели и не знаем о том, кто совершил злодеяние, но..." Но я был на сто процентов уверен, что каждый человек так или иначе боится жить рядом с насильником. Просто одни в этом признаются, а другие - нет. И, более того, на самом деле - каждый из нас в состоянии совершить разной степени тяжести преступление, и совершит его, если возникнут "обстоятельства". Лишь одна соседка - молодая, красивая... может быть даже, просто равнодушная ко всему, что не пялится на ёё привлекательный бюст, улыбнулась мне "никак" и ответила "ничего" и, даже, внимательно не выслушала - только улыбалась, глядя на навязчивого детектива, расспрашивающего её в день, когда Церковь напоминает всем об изгнании Адама и Евы из рая за непослушание и невоздержание, про какого-то подозрительного соседа. Это была улыбка проходящего мимо человека, это взгляд ребёнка, это звонок по ошибке от человека, с которым не виделся ни разу в жизни; это - мартовский снег в день, когда Церковью постановлено для верующих лобызать священные изображения Бога и святых - он завтра уже растает. А утром следующего дня мне позвонили с работы и сообщили: -- Насильник повесился! -- Как?! - я не сразу сообразил. - Убийство или самоубийство? -- Оставил записку, что не виновен. И в день, когда по древнему благочестивому обыкновению, в знак взаимного примирения и прощения, молятся об умерших и посещают друг друга, чтобы просить простить, если не дай Бог, кого-нибудь, когда-нибудь, ненароком обидел, он не смог вынести ложного подозрения. -- Пап... - перебивает дочь, - получается он написал в предсмертной записке: "В моей смерти прошу винить тех, кто меня подозревал." Я утвердительно кивнул головой. -- Но твоей вины нет! -- Вина, доченька - это как звёзды. Они есть всегда, просто мы не всегда их видим. -- Нет. Ты не прав, пап. Он просто ждал все это время, чтобы избавиться от своей вины, свалив её на других. А вот это было неожиданно услышать от дочери. Но приятно. Мысленно я соглашался с ней: "Возможно он хотел свалить вину на других!" Пока я думал об этом, то смотрел на дочь - жаркое, трепетное, доверчивое... У нее, вероятно, это первое в жизни чувство экзистенционального страха. А она с еще большей уверенностью продолжила: -- Он был - насильником, папа! Это хуже чем немцы. Винить себя не из-за чего! - мотает она головой. - А то, что повесился - то было чужое, не наше. Он убийца! Людей насиловал. Старался. Может и резать хотел их на куски. Или сварить, если бы было на то время. -- Нет, дочь, - говорю я. - Дело в том, что никто и никогда так и не раскрыл это убийство в Прощенное воскресенье. -- Но твоей вины, папа, нет. -- Разумеется! - говорю. - Вину увидеть нельзя. Её можно только почувствовать. Вина - огромная сила. Пострашнее магической. Кстати, как будет по-французски... Просить прощения не так легко.
| ||||