Самотарж Петр Петрович
Мой Ницше

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Убеждения суть более опасные враги истины, чем ложь", - язвительно изрек Юрка Отченаш. Голый по пояс, перевитый мускулами, он сидел на оргийном столе в окружении пустых водочных бутылок и искореженных консервных банок. Отвечать было некому - силы и разум уже отказали большинству присутствующих...

1

  
   "Убеждения суть более опасные враги истины, чем ложь", - язвительно изрек Юрка Отченаш. Голый по пояс, перевитый мускулами, он сидел на оргийном столе в окружении пустых водочных бутылок и искореженных консервных банок. Отвечать было некому - силы и разум уже отказали большинству присутствующих. Однако моя больно ужаленная совесть не стерпела и исторгла суровый рык:
   - Это не твое, плагиатор хренов! На свою рожу посмотри.
   Отченаш смерил меня долгим отеческим взглядом и печально произнес:
   - Я и не говорю, что мое. А жаль!
   Да уж, что правда, то правда. Всегда приятно ощущать себя умнее окружающих, но как редко это удается! Ходишь, ходишь и только думаешь так, чтобы никто не заметил: "Ах, сволочи, ну, сволочи! Что же вас так колобродит-то, когда же вы, наконец, за ум возьметесь!" Подумаешь, да и наступишь кому-нибудь на ногу, да побольней, чтобы почувствовал тяжесть ближнего.
   "Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им еще должно помочь в этом", - сказал мужик в сюртуке и с "бабочкой", сидящий под вырезанным из какого-то журнала цветным Спасом Нерукотворным, как раз напротив меня.
   - Дядя, ты откуда взялся? Да на Горького как похож. Но явно не Горький, физиономия больно буржуазная.
   Через мужика просвечивала стенка и весь он как-то колыхался, словно занавеска на легком сквознячке.
   - Юрка, ты его видишь? - осторожно спросил я, показывая на прозрачного гражданина глазами.
   - Кого? - поинтересовался Отченаш, тряся над стаканом одну бутылку за другой, в тщетной надежде обнаружить следы спасительной влаги.
   "Доигрался, - отрешенно подумал я. - Крыша поехала". Ну так что же из того, что поехала? Зато есть теперь с кем поболтать, не нарушая монолитности прежней компании. Но мужик не хотел разговаривать, он смотрел на меня большими печальными глазами, будто я его сильно обидел и не хочу просить прощения. Что ты меня стыдишь, дядя? "Что вреднее всякого порока? - Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым - христианство". Да, Фридрих не боялся произнести даже самые страшные слова. Он слишком любил высокое и сильное в человеке, потому и не прощал ему слабости. В пьяном полубреду я повторял за своим покойным другом максимы его злой мудрости, глядя в глаза непрошеному свидетелю и видел свой растерзанный труп под ногами общественного мнения.
   Прозрачный мужик по-прежнему колыхался молча и печально, всем своим видом отсутствуя за пиршественным столом. Бесчувственные тела моих товарищей были живописно разбросаны по комнате в самых причудливых позах, словно их неожиданно застала ядерная катастрофа. Один только Отченаш мужественно увенчивал своей крупной белобрысой головой картину полного распада и разложения. Мы собрались здесь отметить наш праздник, утвердить наше право и нашу привилегию - упиться до скотского состояния в день, который даже не помечен красным в календаре, но который стал для нас символом исполненного патриотического долга.
   "Жизнь в сопровождении морали невыносима" - мудро заметил пронзительный философ из аккуратной Германии, свихнувшийся на почве собственной гениальности. Куда нам, смертным, до таких высот искусства бичевания. Дядька насупил косматые брови и раздраженно зашевелил невероятно пышными усами. Ну что ты волнуешься, милый? Что тебе не нравится? Ты только вслушайся как следует: "Мне никогда не бывает в полной мере хорошо с людьми". Он честный малый, этот противный Ницше, его нельзя не любить. "Как только благоразумие мне говорит: "Не делай этого, это будет дурно истолковано", я всегда поступаю вопреки ему".
   "Иисус из Назарета любил злых, а не добрых: даже его доводил до проклятий их морально негодующий вид. Всюду, где вершился суд, он выступал против судящих: он хотел быть истребителем морали". Прочтите все Евангелия вдоль и поперек, с начала до конца, с конца до начала, с середины и как угодно - вы не сможете сколько-нибудь обоснованно возразить. Вы сможете в лучшем случае вымучить одну фразу: "Он не ниспровергал мораль, а провозглашал свою, основанную на человеколюбии и всепрощении". Я же отвечу вам: "Человеколюбие и всепрощение несовместимы с моралью, ибо она предполагает осуждение нечестивцев". Эх, друг Фридрих, и почему ты не можешь залезть в телевизор и всыпать этим сытым исстрадавшимся рожам по первое число! Твоего перца хватило бы на всю братию, распинающую себя с мазохистским удовольствием. "Я рекомендую всем мученикам поразмыслить, не жажда ли мести довела их до крайности". Вы слышите, мученики, что вам рекомендует умный человек? "Богу, который любит, не делает чести заставлять любить Себя. Он скорее предпочел бы быть ненавистным". Ты слышишь, Бог, что тебе говорит Человек? Я не люблю тебя, я не молюсь тебе, не преклоняюсь перед тобой и не верю тебе. Я даже не хочу писать твое имя с прописной буквы: если ты велик, тебе на это наплевать. "Стремление к величию выдает с головой: кто обладает величием, тот стремится к доброте". Тысячи лет ты с наслаждением внемлешь словам веры и любви, которыми осыпают тебя люди, и толпами отправляешь их в ад, потому что кроме слов нет ничего. Что тебе нужно - спасение человечества или его вера в тебя? Это ведь не одно и то же, верно?
   Я распалил себя сверх всякой меры - даже схватил бутылку и запустил ею в бумажного Христа на стене перед собой. Бутылка со страстным хлопком разлетелась вдребезги, немного попортив равнодушное чело страдальца. Вот я какой! Я умный, смелый, имморальный, мне принадлежит завтра. Я пройду по земле хозяином самого себя: "Господствовать - и не быть больше рабом Божьим: осталось лишь это средство, чтобы облагородить людей", - подбадривает меня Ницше. Я ему тоже не верю, было бы слишком глупо верить философу, отказывая в этом всевышнему. Извините, просто богу. Проблема в том, что я не верю своему другу Фридриху, но мне нравится то, что он говорит. У него очень милая манера выражать свои мысли и, к тому же, так приятно чувствовать себя посвященным в братство циников - изрядно помогает в трудных жизненных ситуациях.
   Люди странно устроены. Им известен один выбор - "или-или" и часто, может всегда, остается незамеченным третий выход. Многие полагают, что человечество делится на верующих и атеистов. Это ясно каждому школьнику как дважды два - четыре. А я вот не верю в бога, но я не атеист и даже не агностик, ибо не верю и в то, что его нет. Следовательно, я умнее самого Ницше. Когда он сошел с ума, ему было меньше пятидесяти - можете себе представить, каких интеллектуальных высот я достигну к старости. Моя выспренняя речь звучала в тишине, так как Отченаш в конце концов тоже обрел покой на своем столе, сложившись, что называется, буквой "зю". Очевидно, он принял эту жуткую позу потому, что февральский морозец просачивался сквозь фрамугу не лучшего качества, и одинокая батарея под окном уже ничего не могла с ним поделать. Комната медленно кружилась у меня в голове, поэтому я долго не мог сосредоточиться и поймать в фокус своего призрачного собеседника. Кажется, он был недоволен нашим поведением, но ему не оставалось ничего другого, кроме как терпеть мою неприятную компанию. Он даже откинулся на спинку стула и забросил ногу на ногу. По-моему, правую на левую. Нет, наоборот... Впрочем, это не существенно, главное - он меня внимательно слушал, по-прежнему не удостаивая ответом. Оратору всегда полезно иметь такого благодарного слушателя.
   "Вы, любители познания! Что же до сих пор из любви сделали вы для познания? Совершили ли вы уже кражу или убийство, чтобы узнать, каково на душе у вора и убийцы?" - спрашивал Фридрих любителей научно обоснованных ответов. Добавлю от себя: чтобы забраться в душу великого политика или полководца, нужно убить многих, но только руками врагов своего Отечества. Сможете вы взять на себя ответственность за жизнь и смерть хотя бы одного человека? Они же ведут народы в бой за правое дело (против которого я лично ничего не имею), и им достает душевных сил оправдать пролитую кровь сотен, тысяч, а то и миллионов людей великой идеей. Не знаю, тешил ли себя Достоевский иллюзией, что Порфирий Петрович разоблачил перед публикой заблуждения своего знаменитого подследственного, но я-то знаю, что нет на земле такого народа, который бы не чтил в веках бессмертное имя какого-нибудь маститого убийцы из когорты право имеющих. И своими терзаниями доказал Родион Раскольников лишь принадлежность свою к тварям дрожащим, не умеющим переступить через кровь - ни мерзкой старухи, ни ее глупой сестры, никого из несметных миллионов, служащих постаментом славы избранных.
   Неприятные истины тем и дороги, что их не любят в обществе, и поэтому редко кому приходит в голову их высказывать. Опомнитесь, граждане! Ведь неприятности, о которых вещаем я и Ницше, не исчезнут, если мы замолчим. От нашего с ним бесстыдства зависит мера того, насколько светлым окажется будущее. Если я ни во что не верю, я достиг высшей степени духовной свободы, и вы должны мне завидовать, ибо я - один, а вас много и вы - толпа. Для вас есть бог и кумиры (в политике или роке - безразлично), а я, важно посасывая дупло в зубе, повторяю за своим другом: "Бог умер, господа!".
   Призраку надоела моя болтовня, он махнул рукой, немного приподнялся, повиснув над столом, и тихо растворился в дымном и проспиртованном воздухе, словно и не было его вовсе. Мне сразу стало скучно и на удивление тошно жить. В прямом смысле этого слова. Боясь опоздать, я кинулся к двери, но, о ужас! Она была заперта. Пребывание в студенческом общежитии чревато подобного рода неприятностями, но осознание этой печальной истины не уменьшает мучений страждущего. Я дергал проклятую ручку изо всех сил, так что она отчаянно громыхала и скрежетала, я даже бился лбом о неприступную дверь, но она все равно оставалась непоколебимой. Можно было попробовать выбить ее, но на следующий день стихийное следствие неизбежно идентифицирует мою преступную личность, и придется восстанавливать порушенное. Поэтому я выбрал другой путь.
   Осторожно пробравшись между знакомыми до боли недвижными телами, я приблизился к окну, распахнул его и задохнулся волной чистого морозного воздуха, хлынувшего в проем. Взгромоздившись на подоконник, я улегся животом вниз, высунувшись наружу как можно дальше, чтобы не испачкать заснеженный водослив, и с чувством глубокого удовлетворения вырвал водкой, которая полетела вниз с двенадцатого этажа длинной растрепанной кляксой, блеснула в свете сутулого уличного фонаря, именуемого на профессиональном жаргоне коммунальщиков "хайльгитлером", и исчезла в грязном желтом сугробе.
   Почему-то вдруг захотелось прыгнуть вслед за ней, но вспомнилось многозначительное: "Наши самоубийцы дискредитируют самоубийство - не наоборот". Спасибо, Фридрих, ты вовремя остановил меня - я не буду дискредитировать самоубийство. В самом деле, что может быть пошлее, чем прыжок из окна в пьяном виде? Как это должно оскорбить героев, оставивших последнюю пулю себе, дабы не сдаваться на милость победителя. На подобном фоне даже такая глупость, как неразделенная любовь, может показаться весьма уважительной причиной для сведения счетов с жизнью. Короче, я полностью осудил свое ошибочное, хотя и всего лишь секундное желание, но февральская ночь меня не отпускала. Она завлекающе подмигивала мне редкими звездами, звала глубиной и безбрежностью, лишая ослабленный разум последних доводов против. Может, мне не прыгнуть, а полететь? Судя по звенящей пустоте в черепной коробке, она вполне могла послужить некоторое время воздушным шаром. Я встал в оконном проеме во весь рост, воздел руки к небу и заорал в веселом исступлении:
   - Эй, ты! Я хочу к тебе, прими меня! Я свободен, как никто на этой планете, я счастлив и достоин всего наилучшего! У меня нет долгов и желания эмигрировать, нет любви и ненависти, нет зависти и сочувствия, нет ничего, что мешало бы мне жить в гордом одиночестве, не нарушая покоя и привязанностей других! Я иду к тебе! Я иду по воздуху аки по тверди земной, ибо не верю!
  

2

  
   "Не каждому из живущих на двенадцатом этаже доводилось просыпаться от стука в окно", - злорадно думал я, прилипнув к совершенно гладкой стене между двумя окнами. Не знаю, за что я держался, но любой мог в ту минуту лично убедиться - я не падал. Замерзшие непослушные пальцы вслепую шарили по ледяной стене и находили крохотные щербинки и выбоины, впиваясь в них подобно пиявкам, босые ноги осторожно передвигались по узенькому карнизу, и вообще было похоже, что мои внутренности уже обледенели, отчего тело совершенно не слушалось лихорадочных команд мозга. Смотреть вниз не было ни малейшего желания, да и возможности - щека прочно приросла к шершавому бетону, и было трудно отдирать ее для очередного шажка, отчего голова постоянно не успевала за туловищем, заставляя меня принимать самые фантастические позы. Интересно, как вся эта интермедия выглядела с земли? Надеюсь, не слишком жалко.
   Когда человек уподобляется мухе, ему очень плохо. Если же он при этом совершенно пьян, то его тянет на философские размышления. Большего одиночества трудно достичь на этой перенаселенной планете. Для того, чтобы мои закоченевшие пальцы согреть в теплой руке друга, надо пробить чудовищно толстый для подобного рода операций железобетон. В принципе, мне не нужна сейчас ничья рука - я и сам прекрасно справлюсь. Я не настолько глуп, чтобы рассчитывать на любовь ближнего.
   Пропасть под босыми пятками манила смертью, как развратница своими прелестями. Но я умею держать себя в руках. Не скажу, что я морально устойчив, ибо никакого представления о нравственности не имею, но устоять перед искушением могу. Волю мы с Фридрихом уважаем. Короче, отвергнув коварный соблазн и благополучно добравшись до ближайшего окна, я раненным голубем забился о холодное стекло, надеясь, что со сном у соседей не все в порядке. Вы когда-нибудь стучались в окно двенадцатого этажа? Очень жаль, тогда придется объяснить, как не хотелось использовать для этого одну из рук, они ведь обе были заняты крайне важным делом - цеплялись за жизнь. Так вот, мне не хотелось этого, как ребенку двенадцати лет не хочется спать в тихий час. Поэтому стучал я в окно головой, хотя это и было чертовски неудобно.
   Кажется, я стучал на удивление долго, и тело мое, изогнутое в мучительной позе, окончательно задеревенело. Поэтому, когда створка окна, вскрикнув, с дребезгом уплыла в темноту помещения, я не нашел в себе сил что-нибудь сказать, а только, нечленораздельно хрипя, ввалился внутрь. Окунувшись в блаженное тепло, я восторженно застонал, зажмурившись от удовольствия и разминая замороженные конечности.
   "Интересно, к кому я попал?" - мелькнуло в оттаявшем мозгу. Осторожно огляделся и увидел: по самую шею укутавшись в одеяло, она сидела на кровати и смотрела на меня испуганно, чуть напряженно, ожидая продолжения. Ночь освещает плохо, но ее распущенные волосы, обворожительно ниспадающие на одеяло, и тусклые блики в глазах не нуждались в освещении - наоборот, оно могло только все испортить.
   - Это ты меня впустила?
   - Я, - осторожно в ответ.
   - Не бойся, я хороший.
   Она склонила голову набок, напомнив китайского болванчика.
   - Ты как там очутился?
   - О, это долгая история!
   Я устроился поудобнее на пустой кровати, задернутой покрывалом, и приготовился соврать что-нибудь вдохновенное о грозившей смертельной опасности, но был категорически прерван:
   - А почему не уходишь?
   Раз в жизни стряслось романтическое приключение - среди ночи в окно двенадцатого этажа к ней вваливается полузамерзший человек весьма приятной наружности, а она, дура, его гонит. Может, она меня не разглядела в темноте?
   - Давай свет включим, а то неудобно в таком интиме сидеть.
   - И не надо сидеть, уматывай отсюда.
   Ну что за грубиянка, в самом деле! Я даже растерялся немного, поэтому вздохнул и направился к двери, но там вдруг осенило: погремев для видимости замком, я с максимальным прискорбием сообщил:
   - Что у вас за система на выходе? Никак открыть не могу.
   - Да какая система?! Замок как замок, хватит придуриваться.
   Осуждайте меня, до невозможности моральные граждане! Я не хотел уходить уже потому только, что в нашей комнате мне осталось лишь место на полу возле двери. Но, разумеется, не только поэтому.
   - Черт его знает, не могу!
   - Да что там мочь? Ручку против часовой стрелки повернуть, щеколдочку отодвинуть и дверь толкнуть!
   - Ага, всего-навсего! Где эта ручка, что за щеколдочка, я тебе не экстрасенс какой-нибудь!
   Нет, ты у меня вылезешь из своего убежища, птичка. В чем ты там, в пижаме или ночнушке? Сейчас посмотрим, это уж как пить дать. Но она вдруг сделала ход конем:
   - Ладно, зажги свет, раз ты такой дурак.
   - Но-но, не будем переходить на личности! - обиделся я и решительно направился к пустой койке. Я вообще никуда не пойду, мне ночевать негде.
   - Да ты... Ты... Ну и ну! - только и нашла что сказать моя маленькая хозяйка. И продолжила:
   - Я дружинников позову!
   - Позови, - удовлетворенно ответил я, лег на бок, подперев голову рукой и со всем возможным вниманием уставился на нее.
   - Отсюда кричать станешь или выйдешь?
   Она беспомощно заморгала, смешно завертела головой из стороны в сторону, очевидно, ища что-нибудь тяжелое, но кроме слишком громоздкого для нее стула, на спинке которого белел очаровательный кружевной лифчик, ничего нельзя было разглядеть в волнующей пустоте. Поэтому она, немного повозившись в своем коконе, выпростала оттуда руку в широком белом рукаве с оборчатой манжетой, схватила этот компрометирующий предмет и стремительно спрятала у себя под одеялом.
   - Ну ты что, спать здесь собрался?
   - Да. Неужели выгонишь? Я же тебе сказал - мне ночевать негде. А у тебя целая кровать пустует.
   - Это вы там за стеной дебоширили?
   - Мы. Можешь себе представить, что там сейчас творится?
   Повисла напряженная пауза. Мы смотрели друг на друга внимательно, словно выбирали партнера на всю жизнь. Оставив попытки пробуравить одеяло взглядом, я произнес:
   - Один мой хороший и чрезвычайно умный друг как-то сказал: "Величайшее в великих - это материнское. Отец - всегда только случайность". Как тебе нравится? Подтвердишь правоту его гениальных слов?
   - А что я должна сделать, чтобы подтвердить? Оставить тебя на ночь, задушить сонного или самой из окошка выпрыгнуть?
   - Ну ты даешь, мать! Из окошка. Я тебя что, невинности лишил? Зачем столько пафоса.
   - А лишать не обязательно. Достаточно рассказать приятелям о приятной ночи, и мне уже все равно не отмыться, - трагически суровым тоном сказала она, героически устремив взгляд вперед и немного вверх, в стену у меня над головой. Я расхохотался, не выдержав тона. Наверно, наш брат действительно грубоват в эротическом отношении, но отрешенность и усталая обреченность, прозвучавшие в ее словах, показались мне весьма забавными. Тем более, что в них явно просматривался тайный расчет на мою возможную скромность.
   - Что делать, такова жизнь. Я теперь буду долго всем рассказывать, как среди ночи умудрился снять отличную девочку, забравшись к ней аж через окно, а ты - о том, как однажды к тебе ворвался хмырь, потерявший голову от вожделения, а ты хитростью и тонкой психологической игрой хладнокровно оставила его с носом. Так всегда случается в подобных ситуациях, функции полов - штука биологически обусловленная и потому непреодолимая.
   - Может быть. Но мужики при этом врут гораздо чаще, чем мы, - язвительно парировала моя очаровательная собеседница.
   - Наверно. Это тоже относится к функции полов. Мужчина - сторона агрессивная, а уломать гораздо труднее, чем отшить.
   - Что-то ты на агрессора не похож.
   Я подскочил на своей кровати, заставив отчаянно заверещать ее старые пружины.
   - А ты... Ты хочешь потом рассказывать совершенно правдивую историю о том, что я тебя домогался, а не мирно спал на свободной коечке?
   - Ничего я не хочу, буркнула она, повалилась на подушку и отвернулась к стене.
   "Брак - это наиболее изолганная форма половой жизни, и как раз поэтому на его стороне чистая совесть", - говорил в таких случаях Фридрих. И был совершенно прав. Ах, как хочется обзавестись нечистой совестью! Романтика ночных приключений - главная услада молодости и единственное, что стоит вспомнить на старости лет. Я осторожно встал, чтобы снова не заскрипеть, на цыпочках подкрался к своей соседке, присел на краешек ее кровати и положил руку на одеяло, ощутив под ним упругое замершее тело. Наклонился пониже, вдохнув волнующий аромат растрепанных волос и смешанное с ним легкое дыхание, отдающее теплыми сливками. Она повернулась ко мне, и в глазах, словно ищущих защиты, блеснули слезинки.
   - Спокойной ночи, мой хороший, - шепнул я и коснулся ее горячих губ своими. Она вздрогнула, не вынимая рук из-под одеяла, слегка меня оттолкнула, но я уже ощутил ответное движение, невольное и стыдливое движение ее детских губ, и грудь, испуганно вздымавшуюся под одеялом. Хмель вернулся в голову, ее запрокинутое лицо с бессильно закрытыми глазами закружилось в нелепом вальсе, и я с трудом встал:
   - Спокойной ночи, малыш. Приятных сновидений.
   И рухнул, как подкошенный, на истошно завизжавшие пружины, моментально провалившись в черное небытие.
  

3

  
   - Где ты пропадал? - изумился Отченаш, одиноко сидевший посреди невообразимого разгрома. Пол почему-то был сплошь усеян дробленым стеклом, хрустевшим под ногами. Когда это мы успели, ума не приложу.
   - Мы тут ночью чуть концы не отдали. Хорошо, я проснулся и даже нашел в себе силы закрыть окно, а то замерзли бы насмерть, - гордо продолжил Юрка. - Подумали было, что ты окно с дверью перепутал, но потом посмотрели - внизу ни мертвяка, ни каких бы то ни было его следов. А где ты был-то?
   - В гостях, - устало ответил я.
   - Да ну? - плотоядно насторожился Отченаш. - У кого?
   - Не знаю.
   - Какой номер-то?
   - Не помню.
   - Ну сейчас-то выходил в здравом уме и полной памяти?
   - Сейчас не обратил внимания.
   - Не хочешь говорить, не надо. Как девочка?
   - Бесподобна. Очень чувствительная.
   - А что, это дело, - он щелкнул себя пальцем под челюсть, - не помешало?
   - Не помешало, - скучно ответил я.
   - Встретиться с ней не хочешь? - приставал Отченаш.
   - Не хочу.
   - Что так?
   - Видишь ли, у нее были беззащитные глаза, и она была освещена звездами, а не пошлым "хайльгитлером". Искусственное уличное освещение не достигает двенадцатого этажа, он слишком близок к небу. Если бы ты впервые увидел девчонку при свете звезд, ты бы тоже понял, что, увидев ее днем, обязательно разочаруешься. Конечно, можно со временем войти в колею, но любить-то все равно будешь ту, звездную, а не настоящую.
   Отченаш странно посмотрел на меня:
   - Я вижу, ты еще не проспался. Ладно, надо пожрать где-нибудь, не находишь? У меня на восьмом знакомые узбечки есть, надо их раскрутить на плов. Готов принять тебя в долю.
   - Не, я лучше домой пойду. Попозже.
   - Как знаешь. Была бы честь предложена.
   С этими словами Юрка ушел, а я повалился на кровать в глубоком отчаянии. Вчера ко мне приходил Фридрих, а я его спьяну не узнал. Очень хорошо помню - это был именно он. А я вел себя, как последний пижон, хуже - как свинья. Как же теперь с ним разговаривать, после такого позорища? Хоть вешайся. Видно, неспроста однажды ночью Фридрих сурово спросил меня: "У злых людей нет песен" - Отчего же у русских есть песни?" В самом деле, почему же, несмотря ни на что, у нас все еще есть песни? Русские сами с этим вопросом никак не разберутся, только носы друг другу квасят в идеологических баталиях почем зря. Моему бедному другу оставалось только почесать в затылке и оставить меня в покое, но я-то сам - русский ведь. "Мы хвалим то, что приходится нам по вкусу: это значит, когда мы хвалим, мы хвалим собственный вкус - не грешит ли это против всякого хорошего вкуса?" - сострил Фридрих по аналогичному поводу. И продолжил на полном серьезе: "Мелочность духа, идущая из Англии, представляет нынче для мира великую опасность. Чувства русских нигилистов кажутся мне в большей степени склонными к величию, чем чувства английских утилитаристов... Мы нуждаемся в безусловном сближении с Россией и в новой общей программе, которая не допустит в России господства английских трафаретов. Никакого американского будущего! Сращение немецкой и славянской расы!" Ай да Ницше, ай да сукин сын!
   Неожиданно повалил снег. В окне замельтешил поток тяжелых белых хлопьев, безоглядно сыпавших на землю из разверзшихся небесных хлябей. Тоскливо на душе у голодного советского студента, проснувшегося в относительном далеке от дома. Тихо падает мокрый снег с белесого хмурого неба и тяжко ворочаются в голове неприятные мысли.
   Прости меня, Ницше. Я не узнал тебя вчера. Ведь это ты говорил: "В человеке тварь и творец соединены воедино: в человеке есть материал, обломок, избыток, глина, грязь, бессмыслица, хаос, но в человеке есть и творец, ваятель, твердость молота, божественный зритель и седьмой день - понимаете ли вы это противоречие? И понимаете ли вы, что ваше сострадание относится к "твари в человеке", к тому, что должно быть сформовано, сломано, выковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено, - к тому, что страдает по необходимости и должно страдать?" "Мы должны освободиться от морали, чтобы суметь морально жить". "Вас назовут истребителями морали, но вы лишь открыватели самих себя". Вот так, не больше, не меньше. Конечно, когда тысячи лет все кричат: "Не убий! Не укради! Не...! Не... и много еще "не", но в то же время убивают, крадут, издеваясь над красивыми и добрыми словами, в конце концов кому-то должна была прийти в голову мысль о том, что заклинаниями человеческую породу не исправишь. Христиане не любят вспоминать, что одна из Моисеевых заповедей велит чтить субботу, но любят, не вдаваясь в детали, призывать в общем к соблюдению всех заповедей ради торжества высшей справедливости. Странный народ эти христиане - две тысячи лет талдычат на всех углах "Возлюби ближнего своего!", причем с этакой гордой миной - мол, мы мир потрясаем своим откровением! Лучше бы прочли наконец свои священные книги и узнали, что Христос потрясал мир совсем другим призывом: "Возлюби врага своего". Эх, Йешуа, Йешуа, не дождешься ты от своих последователей исполнения заветов - закваска не та. Они твои слова и повторить-то стесняются, столько своих врагов перебили, пока тебя не было.
   И нашелся тот, который сказал: "Человек - это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, - канат над пропастью".
   В дверь тихонько постучали. Я хотел рявкнуть по привычке: "Занято!", но против своего желания буркнул почти вежливо:
   - Открыто.
   Она вошла с независимым видом, но остановилась у входа, прислонившись к косяку и засунув руки в карманы вытертых джинсов. Просторная клетчатая рубаха навыпуск скрадывала пленительный абрис, но проступающие кое-где округлости вызывали тем больший интерес.
   - Есть хочешь? - безразлично спросила она.
   - Очень.
   - Пошли. Спасу тебя от голодной смерти.
   И я пошел. Да, пошел! У меня не было для нее кнута.
   - Я надеялся, что так и запомню тебя - в постели при свете звезд. Это так романтично.
   - Разумеется, картошка менее романтична, но, по-моему, от нее больше пользы. Ты что такой хмурый?
   - Я обидел своего друга.
   - Того, который что-то сказал о величайшем из великих?
   - Во-первых, о величайшем в великих, а во-вторых, я не верю, что ты действительно забыла его простые слова.
   Она не ответила, молча накладывая мне в тарелку аппетитно парящую рассыпчатую картошку.
   - Отченаш пошел раскручивать узбечек на плов, - продолжил я, - а ты меня сама нашла. Зачем? Я еще понимаю, если бы мы этой ночью породнились. А так... К чему? Честно говоря, чувствую себя порядочной сволочью. Я, видишь ли, еще ничего не соврал и координаты твои не назвал, но и не стал разрушать сформировавшееся у Отченаша мнение.
   - Пускай, - махнула она рукой, не меняя отчужденного выражения лица.
   - Ну, знаешь... Как говорит Фридрих, "кому не приходилось жертвовать самим собою за свою добрую репутацию?" И возразить-то нечего: никому. А у тебя все наоборот - борешься за скандальную известность.
   - Да, борюсь. Тебя это так волнует?
   - Меня волнует мое самоощущение. Не хотелось бы прослыть героем твоего романа.
   - Я тебе так не нравлюсь?
   - Я сам себе не нравлюсь.
   Она озадаченно посмотрела на меня, поджав губки. Влажные, карие с зеленой искрой глаза, спрятанные под челкой, словно потемнели, наполнившись мстительной радостью.
   - А я про тебя уже все рассказала и координаты назвала.
   - О том, как ты меня отшила, рассказала?
   - Именно. Очень живописно получилось. Девчонки сейчас сюда случайно заглянут - они хотели на тебя посмотреть.
   - Очень мило с твоей стороны. Скоро они появятся?
   - А что, хочешь сбежать?
   - Ну зачем же, это было бы невежливо.
   Я брезгливо смотрел на снежную круговерть за окном, застилающую весь мир холодным и омерзительно мокрым покровом, который можно было бы назвать саваном, если бы он не укрывал живое тело Земли, ждущей очередного пробуждения. Снег оседал на скамейках, на деревьях, на недостроенном здании института напротив, превращая их из деталей мелкой обыденности в свидетельство возрождения и воспевания прекрасного в повседневном. Низко нависшее над городом небо давило, как прессом, сплющивая мысли его обитателей до необходимого минимума. Оставляя темные параллельные желобки на свежем пушке, припорошившем утрамбованный до ледяного состояния старый снег, проехало по тротуару такси, подвозившее ко входу в общагу какого-то пижона. Жизнь продолжалась.

4

   В минуту одиночества или черной хандры я люблю смотреть на Фридриха. Он пишет письма своим друзьям. Одному: "Я Фердинанд Лессепс, я Прадо, я Чембидж, я был погребен в течение осени два раза". Другому: "Друг Георг, с тех пор как ты открыл меня, теперь не чудо найти меня; гораздо труднее теперь потерять меня. Распятый". Третьему: "Моему maestro Pietro. Спой мне новую песню. Мир ясен, небеса радуются. Распятый". Письма, отправленные Распятым своим друзьям, пришли к адресатам, друг приехал и увидел его играющим локтем на рояле и поющим гимны во славу Диониса. Вокруг одинокого безумца стоят люди, но он не смотрит на них.
   Человек, терзаемый головными болями, полулежит на подушках, неотрывно глядя в потолок, словно в поисках таинственных знаков, раскрывающих смысл его судьбы. Тихие разговоры вблизи, беззаботный смех в отдалении, мельтешение робкой прислуги, сетования на невозможные цены и упадок нравственности, укоры по адресу отбившейся от рук молодежи, мечтательные воспоминания о прошлом, шепот забывших все на свете влюбленных, жалобы на злое начальство, похвальба сексуальными победами, плач и смех детей, стоны рожениц и умирающих от ран, молчание старика, вспоминающего пройденный путь, наполняют вселенную вокруг больного.
   Он смотрит на меня сквозь столетие полными жизни глазами и говорит едва слышно, хрипло, превозмогая мучительную боль: "Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?"

июль 1990 г.

  
  
  
   43
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"