Чтение любовного стихотворения у памятника Пушкину в присутствии двух московских милиционеров и долговязой русской бабы из Ленинграда
Предисловие1. Долговязая стояла на московском перроне с двумя огромными сумками дефицитных обоев и плакала, как можно плакать только от обиды, почти без слез, сжимая кулаки и тихонько всхлипывая, чтобы никто не увидел. Я подошел и представился. Выяснилось следующее. У нее украли кошелек с мелочью, но там находился билет в Ленинград, достать который по июньским дням было почти невозможно. Сам я, находясь в командировке в Москве, с трудом достал билет на утро в Харьков и перебрался на Ленинградский вокзал только затем, чтобы найти здесь спокойную ночлежку. " Не хнычь" - сказал я и отправился в военную кассу, где предъявил командировочное удостоверение вместе со справкой, что работаю в режимном институте. Билет, в итоге, я получил, но долговязая еще долго всхлипывала и повторяла проклятия московским. "Не хнычь - еще раз сказал я - завтра будешь дома и начнешь клеить зелеными советскими обоями свою квартиру" У ней был двухгодовалый сын, муж - водитель трамвая , а сама она была секретарем комсомольской организации небольшой швейной фабрики. До утра, когда должны были состояться наши поезда, оставалось еще немало времени и мы, купив московской еды и бутылку венгерского сухого вина, отправились на Садовую к Театру. Долговязая решительно не хотела сдавать обои на хранение, и мы поволокли их с собой. Здесь, наконец, мы устроились на скамейке и в разговорах отужинали. Солнце уже всходило над городом.
Предисловие 2. "Пойдем - сказал я долговязой - к Пушкину и я почитаю тебе стихи. Когда еще сбудется такая возможность". Так мы двинулись, груженые все теми же обоями, к памятнику. Прохожих в столь ранний субботний час еще не было. Пока мы шли, я после минутного размышления решил читать "Пророка", но, когда встал у Его ног, коснулся спиной Его камня, когда я глянул на долговязую, которая в двух шагах от меня, стоя между сумками, ожидала Слова, я так растерялся от волнения, что напрочь забыл даже первую строку. Тело мое онемело, язык набух, а ступни ног и кончики пальцев окоченели до дрожи. Вдруг, краем глаз я увидел двух милиционеров, которые вышли из садика и сразу направились прямо на меня. В то время служивые дежурили у памятника днем и ночью, чтобы никто не смел в полный голос вещать здесь прокламации и крамольные стихотворения. Стоять у памятника мне оставалось не более десяти их шагов, но я от волнения и, возможно, уже от потаенного страха не мог ничего вспомнить. Отчаяние, бессилие, но, всего хуже, обреченность овладели мною до слез.
Предисловие 3. В этот момент долговязая, она их тоже увидела и сразу все поняла, шагнула вперед, встала между мной и милиционерами, раскинула руки и по бабье, в полный голос, завопила на всю Тверскую: "Не смейте арестовывать русских поэтов, когда они читают стихи!" Служивые, скорее от ее неистового крика, чем от слов, остановились рядом с ней и теперь все трое смотрели на меня в ожидании какого-то неизвестного мне чуда. Я глянул на московское небо, потом на эту долговязую русскую бабу, которая, долго не думая, по судьбе пойдет за любимым мужиком в Сибирь, потом на этих двух молодых парней, которым наверняка обрыдло исполнять глупые партийные наказы, но, если придется, они будут защищать московский порог, как их деды и прадеды, потому что, сами того не ведая, все они крещены на русской земле любовью - земной и небесной. Тело мое стало легким, губы увлажнились кровию сердца, я прижался к камню и, вдруг, вспомнил, как шел вечером с любимой женщиной по Сумской, а в соломенных огнях города валил крупный снег. Тогда, произнеся ее имя, я на десяти шагах сочинил стих на строчку Пушкина "Что в имени... Оно умрет, как шум печальный." Записать его было нечем, ни у меня, ни у нее не нашлось карандаша. Тогда я обнял ее и прежде, чем прочитать весь стих, попросил: "Ты только запомни, обязательно запомни, что я сейчас проговорю. Я очень боюсь потерять эти слова" А потом, потом она целовала мою руку и тихонько говорила: "Не волнуйся. Только ничего не бойся. Я все услышала и запомнила навсегда. И до последнего слова" Я приблизил к себе ее лицо, повторил про себя ее имя, потом оттолкнулся от теплого камня, шагнул вперед, перекрестился и негромко, но так, чтобы им было слышно каждое слово, прочитал...
Но прежде, чем, замедлив жизни бег,
Сойду в миры растений и колоний,
Но прежде, чем вот этот первый снег,
Сойдет с поверхности твоей земной ладони,
Но прежде, упреждая каждый миг,
Я вас люблю.
Признаний этих слово я всюду узнавал:
Реки потухший лик меня томил,
Осеннего покрова я слушал шелест мертвой красоты
И пепел от бумаг стихотворений бросал на ветер.
Но в сумерках, когда через дорогу
Над куполом закатные кресты в руинах солнца истлевают светом,
А тень пустая закрывает еще недавно близкие мне дали,