|
|
||
Америка, 1920. Четыре года назад Ильдрэ Кастень упал с лошади, сильно повредил голову и попал в больницу. Теперь он полностью излечился и собирается осуществить некий грандиозный план вместе со своим другом и наставником мистером Уальдом, также известным как реставратор репутаций. Любительский перевод, замечания и советы приветствуются. Обновление от 20.05.23 - исправленный перевод. | ||
Robert W. Chambers. The Repairer of Reputations
Роберт Чемберс. Реставратор репутаций
"Ne raillons pas les fous; leur folie dure plus longtemps que la nôtre.... Voila toute la différence" — "Не насмехайтесь над дураками; их безумие длится дольше нашего... вот и вся разница" (фр.).
I
К концу 1920 года Правительство США практически выполнило программу, принятую в последние месяцы руководства президента Уинтропа. Внешне страна была спокойна. Всем известно, как были решены вопросы пошлин и труда. Война с Германией, случившаяся из-за захвата ею островов Самоа, не оставила заметных шрамов на республике, и временная оккупация Норфолка вторгшейся в него армией была забыта в радости от неоднократных морских побед и дальнейшей нелепой участи, постигшей войско генерала фон Гартенлаубе в Нью-Джерси. Кубинские и Гавайские вложения окупились на все сто процентов, и территория Самоа оправдала себя как успешная угольная станция. Оборона страны была в превосходном состоянии. Каждый прибрежный город обеспечили хорошими земляными укреплениями; армия под родительским присмотром Генерального Штаба, организованная по прусской системе, увеличилась до трёхсот тысяч человек с территориальным резервом в один миллион; и шесть великолепных эскадр крейсеров и боевых кораблей патрулировали шесть станций в судоходной части морей, оставив паровой резерв, достаточно приспособленный для контроля внутренних вод. Господа с Запада наконец были вынуждены признать, что колледж для обучения дипломатов был необходим так же, как и юридическая школа для подготовки барристеров1; в результате чего за рубежом несведущие патриоты нас больше не представляли. Народ процветал. Чикаго, на мгновение парализованный после второго большого пожара, восстал из руин, белый и величественный, красивее, чем белый город, построенный как игрушка в 1893 году2. Везде хорошая архитектура заменяла плохую, и даже в Нью-Йорке внезапная тяга к приличию смела многие части существующего ужаса. Улицы расширили, правильно заасфальтировали и осветили, посадили деревья, вымостили площади, снесли эстакады и на замену им построили подземные дороги. Новые правительственные здания и казармы теперь возводились в прекрасном архитектурном стиле, а длинная система каменных набережных, полностью обступившая остров, была превращена в парки, оказавшиеся божьим даром населению. Субсидирование государственного театра и оперы принесло свои плоды. Национальная академия искусств США стала во многом похожа на европейские учреждения того же рода. Никто не завидовал министру изобразительных искусств, ни позиции его кабинета, ни его должности. Министр сохранения лесного хозяйства и дикой природы теперь имел гораздо больше свободного времени, благодаря новой системе Национальной конной полиции. Мы хорошо нажились на договорах с Англией и Францией; изгнание евреев иностранного происхождения как мера самосохранения, заселение нового независимого негритянского государства Суани, контроль иммиграции, новые законы, касающиеся натурализации3, постепенная централизация власти в исполнительной — всё это способствовало национальному спокойствию и благополучию. Когда правительство решило индейскую проблему, и эскадроны индейских кавалерийских разведчиков в национальных костюмах заменили жалкие группы, присоединённые предыдущим военным министром к хвостам сокращенных полков, нация вздохнула с облегчением. После грандиозного Конгресса Религий, когда фанатизм и нетолерантность были зарыты в могилу, а доброта с благотворительностью стали объединять враждующие секты, многие начали думать, что новое тысячелетие наступило по меньшей мере в Новом Свете, который, в конце концов, является целым миром сам по себе.
Но закон самосохранения — первостепенен, и США приходилось наблюдать в беспомощной печали, как Германия, Италия, Испания и Бельгия корчатся в агонизирующих судорогах анархии, пока Россия, смотря с Кавказа, нагибается и связывает их одну за другой.
В городе Нью-Йорке лето 1899 года ознаменовалось демонтажем наземных железных дорог на эстакадах. Лето 1900 года надолго останется в памяти местных обывателей: статую Доджа4 демонтировали именно в этом году. Следующей зимой начались агитации за отмену законов, запрещающих самоубийство, которые принесли плоды в апреле 1920 года, когда первый Правительственный Дворец Смерти обустроился на Вашингтон-сквер.
В тот день я вышел из дома доктора Арчера на Мэдисон-авеню, и этот визит был пустой формальностью. С тех пор, как я упал с лошади четыре года назад, время от времени меня беспокоили боли в затылке и шее, но теперь они месяцами отсутствовали, и в этот день врач отпустил меня, говоря, что мне нечего больше лечить. Сказать мне об этом вряд ли стоило его выручки. Но причиной моего недовольства им были вовсе не деньги. Я помнил ошибку, которую он допустил в самом начале. Когда кто-то милосердно пустил пулю в голову моей лошади, а меня, лежащего без сознания на мостовой, подняли и отнесли к доктору Арчеру, он, объявив мой мозг поврежденным, поместил меня в свою частную лечебницу, где я был вынужден терпеть лечение от помешательства. В конце концов, он заключил, что я нормален, и мне, всё это время знавшему, что мой ум всегда был так же здоров, как и его собственный, если не здоровее, пришлось "заплатить за обучение", как он шутливо назвал это, и уйти. Я с улыбкой сказал ему, что хотел бы поквитаться с ним за его ошибку, на что он ответил, добродушно смеясь, чтобы я как-нибудь заглянул к нему. Что я и делал время от времени, надеясь на шанс свести с ним счёты. Но удобный случай пока не подвернулся, и я предупредил доктора Арчера, что подожду.
Падение с лошади, к счастью, не повлекло за собой неприятных последствий. Наоборот, оно изменило мой характер в лучшую сторону. Из ленивого молодого человека я превратился в активного, энергичного, хладнокровного и сверх того — о, сверх всего прочего — амбициозного. Всего одна вещь беспокоила меня. Я смеялся над своей собственной тревожностью, и всё же беспокоился.
Во время своего выздоровления я купил и впервые прочитал "Короля в Жёлтом". Помню, после прочтения первого акта мне пришло на ум, что лучше остановиться. Я вскочил и швырнул книгу в камин; она, ударившись о каминную решётку и раскрывшись, упала на горящие угли. Если бы я мельком не зацепился взглядом за первые слова второго акта, то никогда бы не дочитал её. Но, когда я наклонился, чтобы поднять её, мой взгляд оказался прикован к странице, и с криком ужаса, или, возможно, радости настолько пронзительной, что она отдавалась в каждом нерве, я выхватил книгу из углей и отполз, дрожа, в спальню, где читал и перечитывал снова, и смеялся, и плакал, и дрожал от ужаса, который охватывает меня по сей день. Вот что беспокоит меня, ибо я не могу забыть Каркозу, где чёрные звезды висят в небесах; где тени от мыслей человека удлиняются днём, когда два солнца тонут в озере Хали; и в памяти моей навечно запечатлеется образ Бледной Маски. Я молю Бога проклясть автора так же, как он проклял мир этим красивым, поразительным творением, ужасающим в своей простоте, неотразимым в своей истине — мир, который теперь трепещет перед Королём в Жёлтом. Когда правительство Франции конфисковало переведённые экземпляры, только что прибывшие в Париж, Лондон, конечно же, возжелал прочесть их. Известно, как книга распространялась, подобно инфекции, из города в город, с континента на континент, запрещенная здесь, конфискованная там, осуждаемая прессой и церковными проповедниками, порицаемая даже самыми радикальными литературными анархистами. Эти нечестивые страницы не попирали никаких принципов, не продвигали учений, не пылали гневом осуждения. Их нельзя было оценить ни по одной известной норме, и всё же было признано, что "Король в Жёлтом" достиг наивысшей вершины искусства, все чувствовали, что природа человеческая не в силах выдержать эту ношу, не в силах вынести слова, в которых скрывался экстракт чистейшего яда. Простота и невинность первого акта лишь усиливала удар от последующих, более кошмарных сцен.
Был, помнится, тринадцатый день апреля 1920 года, когда первый Правительственный Дворец Смерти обосновался на южной стороне Вашингтон-сквер, между Вустер-стрит и Южной Пятой авеню. Зимой 1898 года правительство приобрело квартал, состоявший прежде из множества ветхих зданий, используемых как кафе и рестораны для иностранцев. Все эти заведения снесли, а квартал окружили позолоченной железной решёткой и превратили в прекрасный сад с газонами, цветами и фонтанами. В центре сада расположилось небольшое белое здание со строгой классической архитектурой, окружённое зарослями цветов. Шесть ионических колонн поддерживали крышу, единственная дверь была выполнена из бронзы. Великолепная мраморная группа "Судеб"5 встала перед входом — работа молодого американского скульптора Бориса Ивэна, умершего в Париже в возрасте всего лишь двадцати трёх лет.
Церемония инаугурации была в самом разгаре, когда я пересёк Университетскую площадку и вышел на площадь. Мой путь пролегал сквозь безмолвную толпу, но меня остановил кордон из полиции на Четвёртой улице. Полк уланов США был составлен в каре вокруг Дворца Смерти. На возвышенной трибуне, обращённой к Вашингтон-парку, стоял губернатор Нью-Йорка, а позади него — мэр Нью-Йорка и Бруклина, старший инспектор полиции, командир государственных войск, полковник Ливингстон — военный помощник президента США, генерал Блаунт — командующий на острове Губернатора, генерал-майор Гамильтон — командир гарнизона Нью-Йорка и Бруклина, адмирал флота в Северной реке Блаффби, главный хирург Лансфорд, сотрудники Национального бесплатного госпиталя, сенаторы Нью-Йорка Уайз и Франклин и комиссар общественных работ. Трибуну окружил эскадрон гусар Национальной Гвардии.
Губернатор заканчивал свой ответ на короткую речь главного хирурга. Я слышал, как он сказал:
— Законы, запрещающие самоубийство и предусматривающие наказание за любую попытку самоуничтожения, отменены. Правительство сочло нужным признать право человека прервать своё существование, ставшее невыносимым из-за физических страданий или психического отчаяния. Считается, что удаление таких людей из своей среды принесет благо обществу. После принятия этого закона количество самоубийств в стране не возросло. Теперь правительство решило создать Дворец Смерти в каждом городе, поселке и деревне страны, чтобы выяснить, примет или нет класс людей, ежедневно пополняющих ряды самоубийц, оказанную ему таким образом помощь.
Он замолчал и повернулся к белому Дворцу Смерти. На улице царила гробовая тишина.
— Безболезненная смерть ожидает в этом здании того, кто больше не может выносить горести жизни. Если он принимает смерть, пусть ищет её здесь.
Затем, быстро повернувшись к военной поддержке Президентского дома, он сказал:
— Я объявляю Дворец Смерти открытым, — и, снова повернувшись к огромной толпе, он закричал звонким голосом: — Граждане Нью-Йорка и Соединённых Штатов Америки, по приказу Правительства я объявляю Дворец Смерти открытым!
Торжественная тишина нарушилась резким выкриком команды, эскадрон гусар выстроился за экипажем губернатора, уланы повернулись и рассредоточились вдоль Пятой авеню, дожидаясь командира гарнизона, и конная полиция последовала за ними. Я покинул толпу, разевающую рты и глазеющую на беломраморный Дворец Смерти, и, перейдя Южную Пятую авеню, пошёл по западной стороне проезда до Бликер-стрит. Затем повернул направо и остановился перед грязноватой мастерской с вывеской:
"ХОБЕРК, ОРУЖЕЙНИК". Я посмотрел в дверной проём и увидел, что Хоберк занят в своей небольшой мастерской в конце зала. Он поднял глаза и, увидев меня, крикнул глубоким, дружелюбным голосом: "Заходите, мистер Кастень!". Констанция, его дочь, поднялась, чтобы встретить меня, как только я переступил порог, и протянула свою прелестную ручку, но я увидел румянец досады на её щеках — она ожидала другого Кастеня, моего кузена Луи. Я улыбнулся её растерянности и похвалил за знамя, которое она вышивала по узору на цветной пластинке. Старый Хоберк сидел, ставя клепки на потёртые поножи каких-то древних доспехов, и "тиньк, тиньк, тиньк!" его маленького молоточка звучало приятно в причудливой мастерской. Сейчас он бросил свой молоток и засуетился на мгновение с крошечным ключом. Мягкий звон кольчуги вогнал меня в дрожь наслаждения. Я любил слушать музыку стали, задевающей другую сталь, мягкие удары деревянного молотка о бедро, звон кольчуги. Это была единственная причина, по которой я навещал Хоберка. Ни он никогда не интересовал меня, ни Констанция, корме того, она была влюблена в Луи. Это занимало мои мысли и временами не давало заснуть ночью. Но сердцем я чувствовал, что всё будет хорошо и что я должен устроить их будущее, как я собирался устроить будущее моего доброго доктора Джона Арчера. Однако я бы никогда не стал посещать их, если бы, как я уже упоминал, музыка позвякивающего молоточка не притягивала меня столь сильно. Я мог сидеть часами, слушая и слушая, и когда луч солнца падал на инкрустированную сталь, чувство, что я испытывал, становилось почти невыносимо острым. Мои зрачки не двигались, но расширялись с удовольствием, которое растягивало каждый нерв почти до предела, пока какое-нибудь движение оружейника не отрезало луч света, а затем, всё ещё незаметно дрожа, я откидывался назад и снова прислушивался к звуку полирующей тряпки — "шурх! шурх!" — стирающей ржавчину с заклёпок.
Констанция работала с вышивкой на коленях, то и дело останавливаясь, чтобы изучить поближе узор на цветной пластинке из Метрополитен-музея.
— Для кого это? — поинтересовался я.
Хоберк объяснил, что вдобавок к сокровищам доспехов Метрополитен-музея, где он был назначен оружейником, также взялся за вещи из нескольких коллекций, принадлежащих богатым любителям. Сейчас он занимался недостающим наголенником знаменитого доспеха, который его клиент нашёл в небольшом магазинчике на Quai d'Orsay6. Он, Хоберк, договорился о покупке наголенника, и теперь доспехи были полностью собраны. Отложив молоток, он поведал мне историю доспехов, которая прослеживалась с 1450 года, от владельца к владельцу, пока они не были приобретены неким Томасом Стэйнбриджем. Когда его роскошная коллекция распродавалась, клиент Хоберка купил доспехи и с тех пор они вдвоем разыскивали недостающий наголенник, почти случайно оказавшийся в Париже.
— И вы так настойчиво продолжали поиски, даже не будучи уверенными, что наголенник всё ещё существует? — спросил я.
— Конечно, — ответил он невозмутимо.
Впервые я почувствовал интерес лично к Хоберку.
— Это принесло вам какую-нибудь прибыль? — рискнул я спросить.
— Нет, — он ответил, смеясь. — Моя награда — удовольствие от нахождения этой вещицы.
— Неужели у вас нет стремления стать богатым? — спросил я, улыбаясь.
— Единственное, к чему я стремлюсь — стать лучшим оружейником в мире, — серьёзно ответил он.
Констанция спросила меня, видел ли я церемонию открытия Дворца Смерти. Она заметила утром, как кавалерия проезжала вдоль Бродвея, и собиралась посмотреть инаугурацию, но её отец хотел закончить работу над знаменем, и она осталась по его просьбе.
— Вы видели там своего кузена, мистер Кастень? — спросила она, и её мягкие ресницы едва заметно дрогнули.
— Нет, — небрежно ответил я. — Полк Луи маневрирует из округа Уэстчестер.
Я поднялся и взял трость со шляпой.
— Вы собираетесь наверх, снова к этому сумасшедшему? — спросил со смехом старый Хоберк.
Если бы он знал, как я ненавижу слово "сумасшедший", то никогда бы не осмелился произносить его в моём присутствии. Оно вызывало во мне определённые чувства, которые мне не хотелось объяснять. Однако я спокойно ответил:
— Думаю, я должен заглянуть к мистеру Уайльду на минуту-другую.
— Бедняга, — сказала Констанция, покачав головой. — Должно быть, так тяжело жить одному год за годом, в бедности, покалеченным и почти безумным. Очень хорошо, мистер Кастень, что вы навещаете его так часто, как только можете.
— По-моему, он порочный, — заметил Хоберк, снова берясь за молоток. Я прислушался к прекрасному звону пластин поножей и, когда он закончил, ответил:
— Нет, он не порочный и ни в малейшей степени не сумасшедший. Его ум — удивительное вместилище, откуда он черпает такие сокровища, какие мы с вами собирали бы годами.
Хоберк рассмеялся. Я продолжил менее терпеливо:
— Он знает историю как никто другой. Ничто, даже мелочи, не ускользает от него, и его память настолько неограниченна, настолько точна в деталях, что если бы всему Нью-Йорку было известно, что такой человек, как он, существует, ему не смогли бы воздать достаточно почестей.
— Чушь, — пробормотал Хоберк, ища на полу упавшую заклёпку.
— Разве это чушь, — спросил я, едва сдерживая чувства, — разве это чушь, когда он говорит, что набедренные щитки и набедренники эмалированных доспехов, повсеместно известных как "Украшения Принца"7 можно найти среди куч проржавевшего театрального имущества, сломанных печей и отбросов, которыми погнушался даже старьёвщик, в мансарде на Пелл-стрит?
Молоток Хоберка упал на пол, но он поднял его и спросил с превеликим спокойствием, как я узнал, что набедренные щитки и левый набедренник были недостающей частью "Украшений Принца".
— Я не знал, пока мистер Уайльд не упомянул об этом однажды. Он сказал, что они были в мансарде дома №998 на Пелл-стрит.
— Чушь! — воскликнул он, но я заметил, как его рука задрожала под кожаным фартуком.
— А это тоже чушь? — добавил я весело. — Чушь ли то, что мистер Уальд постоянно говорит о вас, как о Маркизе Эйвоншире, и о мисс Констанции...
Я не договорил, ибо Констанция вскочила на ноги с ужасом, застывшим в каждой чёрточке её лица. Хоберк посмотрел на меня и медленно поправил свой кожаный фартук.
— Это невозможно, — заметил он. — Мистер Уальд может знать великое множество вещей...
— О доспехах, к примеру, и об "Украшениях Принца", — перебил я.
— Да, — медленно продолжил он, — о доспехах тоже — может быть — но он ошибается относительно Маркиза Эйвоншира, который, как вы знаете, убил клеветника на свою жену много лет назад, и бежал в Австралию, где ненамного пережил её.
— Мистер Уальд ошибается, — прошептала Констанция. Её губы побелели, но голос оставался мягким и спокойным.
— Давайте сойдёмся на том, если вы позволите, что только в этом обстоятельстве мистер Уальд ошибается, — сказал я.
II
Я поднялся вверх на три полуразрушенных лестничных пролёта, по которым так часто взбирался, и постучал в небольшую дверь в конце коридора. Мистер Уальд отворил её и впустил меня внутрь.
После того, как он закрыл дверь на два засова и задвинул её тяжелым сундуком, он подошёл и сел рядом со мной, вглядываясь в моё лицо своими маленькими светлыми глазами. Полдюжины новых царапин покрывали его нос и щёки, а серебристая проволока, что поддерживала его искусственные уши, сместилась. Я подумал, что ещё никогда не видел его таким чудовищно привлекательным. У него не было ушей. Искусственные на тонкой проволоке, которые сейчас немного покосились, были его единственной слабостью. Они были сделаны из воска и раскрашены розовым, хотя само его лицо было жёлтого цвета. На его месте было бы лучше наслаждаться роскошью обладания несколькими искусственными пальцами для левой руки, полностью беспалой, но её состояние, казалось, не причиняло ему никаких неудобств, и он довольствовался лишь своими восковыми ушами. Он был очень мал, едва ли выше десятилетнего ребенка, но с великолепно развитыми руками и крепкими, как у какого-нибудь атлета, бедрами. Кроме того, самое удивительное в мистере Уальде — что человек, обладающий его изумительным умом и знаниями, имел такую голову: плоскую и острую, как головы тех несчастных, кого заключали в приюты для слабоумных. Многие звали его безумцем, но я знал, что он был так же здоров, как и я.
Не отрицаю, что он был эксцентричным; мания, с которой он дразнил живущую у него кошку, пока она не бросалась на его лицо подобно демону, точно делала его эксцентричным. Я никогда не мог понять, ни зачем он держал её у себя, ни какое наслаждение находил в запирании себя в одной комнате с этим угрюмым, скверным зверем. Помню, как однажды, оторвавшись от манускрипта, который изучал в свете сальных свечей, я увидел Уальда неподвижно сидящим на высоком стуле, с глазами, довольно поблёскивающими от волнения — он наблюдал за кошкой, поднявшейся со своего места перед печкой и крадущейся по полу к нему. Прежде, чем я успел что-либо сделать, она прижала брюхо к полу, сжалась, задрожала и прыгнула ему на лицо. Вопя и брызжа слюной, они долго катались по полу, царапаясь и хватая друг друга, пока кошка не взвизгнула и убежала под шкаф, а Уальд перевернулся на спину, сжимая и скручивая конечности, словно умирающий паук свои лапки. Да, он был эксцентричным.
Уальд забрался на свой высокий стул и, после изучения моего лица, взял гроссбух с загнутыми страницами и открыл его.
— Генри Б. Мэттьюз, — прочитал он, — счетовод Уайсота, Уайсота и Ко, продавцов церковных украшений. Приходил третьего апреля. Репутация подпорчена на ипподроме. Известен, как жулик. Репутация должна быть восстановлена к первому августа. Гонорар — пять долларов.
Он перелистнул страницу и пробежал своими костяшками без пальцев по убористо написанным колонкам.
— П. Грин Дюсенберри, священник, Фэйрбич, Нью-Джерси. Репутация подпорчена в Бауэри8. Восстановить как можно скорее. Гонорар — сто долларов, — он кашлянул и добавил: — Приходил шестого апреля.
— Тогда вы не нуждаетесь в деньгах, мистер Уальд, — заметил я.
— Слушайте, — он снова кашлянул. — Миссис К. Гамильтон Честер, из Честер-Парк, Нью-Йорк Сити. Приходила седьмого апреля. Репутация подпорчена в Дьепе, Франция. Восстановить к первому октября. Гонорар — пятьсот долларов. Примечание: К. Гамильтон Честер, капитан корабля "Аваланш", вернётся домой из эскадры Южного Моря первого октября.
— Что ж, — сказал я, — профессия реставратора репутаций прибыльна.
Взгляд его бесцветных глаз встретился с моим.
— Я всего лишь хотел продемонстрировать, что был прав. Вы сказали, что невозможно добиться успеха, будучи реставратором репутаций; и даже если я преуспею в отдельных случаях, это обойдется мне дороже, чем я заработаю. Сегодня у меня на службе пять сотен человек, которым я мало плачу, но кто продолжает работать с энтузиазмом, возможно, рождённым страхом. Эти люди относятся к различным классам и слоям общества; некоторые из них даже входят в основу самых привилегированных социальных храмов; другие же опора и гордость финансового мира; третьи имеют неоспоримое влияние среди "Фантазии и Таланта". Я выбираю их в свободное время из тех, кто откликнулся на мои объявления. Это довольно легко, все они трусливы. Я бы мог утроить их число за двадцать дней, если бы хотел. Как видите, в моих руках те, кто имеет влияние на репутации своих сограждан.
— Они могут напасть на вас, — предположил я.
Он потёр большим пальцем обрезанные уши и поправил их восковые заменители.
— Думаю, нет, — пробормотал он задумчиво. — Мне редко приходится применять кнут, и обычно всего один раз. К тому же, им нравится их жалование.
— И как же вы применяете кнут? — поинтересовался я.
Его лицо на мгновение стало отвратительным, а глаза сузились до пары зелёных искр.
— Я приглашаю их сюда на небольшую беседу, — сказал он мягким голосом.
Стук в дверь прервал нас, и его лицо снова приобрело дружелюбное выражение.
— Кто там? — спросил он.
— Мистер Стийлетт, — последовал ответ.
— Приходите завтра, — ответил Уальд.
— Невозможно... — начал другой, но был прерван своеобразным рявканьем Уальда:
— Приходите завтра!
Мы услышали, как кто-то отошёл от двери и повернул за угол к лестнице.
— Кто это был? — спросил я.
— Арнольд Стийлетт, владелец и главный редактор великой "Нью-Йорк Дейли", — он побарабанил по гроссбуху рукой без пальцев и добавил: — Я мало плачу ему, но он думает, что это хорошая сделка.
— Арнольд Стийлетт! — повторил я изумлённо.
— Да, — мистер Уальд самодовольно кашлянул.
Кошка, вошедшая в комнату во время его ответа, помедлила, посмотрела на него и зарычала. Он спустился со стула и, присев на корточки, взял существо на руки и приласкал. Кошка перестала рычать, вскоре начала громко мурлыкать и, казалось, повышала тембр по мере того, как он гладил её.
— Где записи? — спросил я.
Он показал на стол, и в сотый раз я взял стопку рукописей, озаглавленных надписью:
"ИМПЕРАТОРСКАЯ ДИНАСТИЯ АМЕРИКИ". Одну за одной я просматривал потрёпанные страницы, истёртые лишь от моих касаний, и, хотя я знал всё наизусть, от начала "Когда из Каркозы, Гиад, Хастура и Альдебарана", до "Кастень, Луи де Кальвадос, родился девятнадцатого декабря 1877 года", я читал это с напряжённым, восторженным вниманием, останавливаясь для повторения отдельных частей вслух, и особенно задерживаясь на "Ильдрэ де Кальвадос, единственный сын Ильдрэ Кастеня и Эдит Ландес Кастень, первый по наследованию", и т.д. и т.п.
Когда я закончил, Уальд кивнул и кашлянул.
— Кстати о ваших законных стремлениях, — сказал он, — как поживают Констанция и Луи?
— Она любит его, — просто ответил я.
Кошка на его коленях внезапно повернулась и ударила лапой по его глазам, он отшвырнул её прочь и забрался на стул напротив меня.
— И доктор Арчер! Но это дело вы можете уладить в любое время, когда захотите, — добавил он.
— Да, — ответил я. — Доктор Арчер может подождать, но сейчас самое время увидеться с моим кузеном Луи.
— Самое время, — повторил он, затем взял другой гроссбух со стола и быстро пробежался по страницам. — Сейчас мы находимся на связи с десятью тысячами человек, — пробормотал он. — Мы можем рассчитывать на сотню тысяч в течение первых двадцати восьми часов, и за сорок восемь часов это число возрастёт до целого штата. Страна последует за штатом, и та часть, которая не просоединится, я имею в виду Калифорнию и Северо-запад, лучше бы никогда не была заселена. Я не стану посылать им Жёлтый Знак.
Кровь прилила к моей голове, но я ответил лишь:
— Новая метла чисто метёт.
— Честолюбивые замыслы Цезаря и Наполеона меркнут перед тем, кто не может отдыхать до тех пор, пока не захватит умы людей и станет контролировать даже их неродившиеся мысли, — сказал Уальд.
— Вы говорите о Короле в Жёлтом, — простонал я с содроганием.
— Он — король, которому прислуживали императоры.
— Я согласен прислуживать ему, — ответил я.
Уальд сидел, потирая уши искалеченной рукой.
— Возможно, Констанция не любит его, — предположил он.
Я хотел было возразить, но внезапный взрыв военной музыки с улицы заглушил мой голос. Двадцатый драгунский полк, бывший в гарнизоне на горе св. Винсента, возвращался с манёвров в округе Уэстчестер в новые казармы на Восточной Вашингтон-сквер. Это был полк моего кузена. Он состоял из довольно-таки большого количества солдат, шагающих в голубых облегающих жакетах, бойких гусарских киверах и белых галифе с двойной желтой полосой, в которых их конечности казались отлитыми в форму. Все другие эскадроны были вооружены копьями, на металлических остриях которых развевались жёлтые и белые вымпелы. Группа прошла, играя полковой марш, затем прошёл полковник с подчинёнными, лошади толпились и топтались, их головы покачивались в унисон, и вымпелы развевались со своих остриев. Коричневые, как переспелые ягоды, солдаты, ехавшие в своих красивых английских седлах, возвращались с бескровной кампании среди угодий Уэстчестера. Музыка их сабель, ударяющихся о стремена, звон шпор и карабинов были сладостными для меня. Я увидел Луи, ехавшего со своим эскадроном. Он был красивее всех офицеров, каких я когда-либо видел. Уальд, поставивший стул у окна, тоже видел его, но ничего не сказал. Проезжая мимо, Луи повернулся и посмотрел прямо на мастерскую Хоберка, и я увидел румянец на его смуглых щеках. Думаю, Констанция стояла у окна. Когда последние солдаты с лязгом пронеслись мимо и последний вымпел исчез на Южной Пятой Авеню, Уальд спустился со стула и оттащил сундук от двери.
— Да, — сказал он, — сейчас вам самое время увидеться с вашим кузеном Луи.
Он отпер дверь, и я, взяв шляпу и трость, вышел в коридор. На лестнице было темно. Нащупывая путь, я поставил ногу на что-то мягкое, зарычавшее и зашипевшее, и направил убийственный удар в кошку, но моя трость разломалась в щепки о балюстраду, а зверь помчался обратно в комнату Уальда.
Проходя мимо двери Хоберка, я заметил, что он всё ещё за работой, но не остановился и вышел на Бликер-стрит, проследовал до Вустера, обогнул земли Дворца Смерти и, перейдя Вашингтон-парк, направился прямо в свои комнаты в Бенедике. Там я с комфортом отобедал, почитал "Геральд" и "Метеор" и, наконец, добрался до стального сейфа в своей спальне и установил временную комбинацию. Три и три четверти минуты ожидания, пока замок с часовым механизмом открывается, были для меня прекраснейшими мгновениями. С того мига, как я устанавливал комбинацию, до тех пор, пока не брался за ручки и отворял цельные стальные дверцы, я жил в экстазе ожидания. Мгновения, словно проведенные в Раю. Я знаю, что найду по истечении этого времени. Знаю, что массивный сейф надежно хранит для меня — меня одного — и беспредельное удовольствие ожидания усиливается, когда сейф открывается, и я поднимаю с бархатной подушки корону из чистейшего золота, сверкающую бриллиантами. Я делаю это каждый день, и до сих пор удовольствие от ожидания и, наконец, прикосновения к короне как будто только усиливается со временем. Эта корона достойна Короля среди королей, Императора среди императоров. Король в Жёлтом может пренебречь ею, но её должен носить его царственный слуга.
Я держал её в своих руках, пока звонок в сейфе резко не зазвенел, и затем осторожно, с гордостью вернул на место и закрыл стальные дверцы. Потом медленно вернулся в свой кабинет, выходящий окнами на Вашингтон-сквер, и облокотился на подоконник. Послеполуденное солнце светило в мои окна, и легкий ветерок колыхал ветви вязов и клёнов в парке, теперь покрытых почками и молодой листвой. Стайка голубей кружила около башни Мемориальной Церкви, иногда приземляясь на лиловую черепичную крышу, иногда спускаясь к лотосовому фонтану перед мраморной аркой. Садовники занимались клумбами вокруг фонтана, и свежевзрытая земля пахла сладко и пряно. Газонокосилка, волочимая толстой белой лошадью, звенела на зеленом газоне, и цистерны для полива улиц разливали потоки брызг по асфальтным дорогам. Вокруг статуи Питера Стейвесанта9, заменившей в 1897 году чудовище, которое должно было представлять Гарибальди, играли дети на весеннем солнышке, и няньки везли замысловатые детские коляски с пренебрежением к своим бледнолицым пассажирам, что, вероятно, объяснялось присутствием полудюжины нарядных драгун, томно развалившихся на скамейках. Сквозь деревья Мемориальная арка Вашингтона блестела, как серебро на солнце, и вдали, на восточном краю площади, серые каменные казармы драгун и белогранитные конюшни артиллеристов были полны цвета и движения.
Я посмотрел на Дворец Смерти на противоположном углу площади. Несколько любопытных ещё задерживались около позолоченной железной решётки, но дорожки внутри участка пустовали. Я смотрел, как журчат и блестят фонтаны; воробьи уже нашли этот новый купальный уголок, и фонтанные чаши покрылись пыльно-пернатой мелочью. Два или три белых павлина шли своим путём через газоны, а серенький голубь сидел так неподвижно на руке одной из "Судеб", что казался частью скульптурного камня.
Когда я беспечно хотел отвернуться, небольшая суматоха в группе любопытных бездельников вокруг ворот вновь привлекла моё внимание. Молодой человек вошёл внутрь и нервно прошагал по гравийной дорожке, которая вела к бронзовым дверям Дворца Смерти. На минуту он остановился перед "Судьбами", и как только он поднял голову к этим трём таинственным лицам, голубь слетел со своего скульптурного насеста, покружил мгновение и повернул на восток. Молодой человек прижал руку к лицу и затем с неопределённым жестом вскочил на мраморные ступени, бронзовые двери закрылись за ним, и полчаса спустя бездельники поплелись прочь, а потревоженный голубь вернулся к своему насесту на руках Судьбы.
Я надел шляпу и вышел в парк для небольшой прогулки перед ужином. Когда я шёл по центральному проезду, мимо прошла группа офицеров, один из них крикнул: "Привет, Ильдрэ!" — и вернулся, чтобы пожать мне руку. Это был мой кузен Луи, он стоял, улыбаясь и постукивая по шпорам своим хлыстом.
— Только что вернулся из Уэстчестера, — сказал он. — Занимался буколикой10, молоком и творогом, ты знаешь, доярками в чепчиках от солнца, которые зевают и отвечают "я не думаю", когда говоришь им, что они красивые. Я едва не помер от сытной пищи у Дельмонико. Есть новости?
— Никаких, — любезно ответил я. — Видел прибытие твоего полка этим утром.
— Правда? Не заметил тебя. Где ты был?
— В окне мистера Уальда.
— О чёрт! — начал он раздражённо. — Этот человек совершенно безумен! Я не понимаю, почему ты...
Он увидел, как я раздосадован этой вспышкой, и попросил прощения.
— Право же, старина, — сказал он, — я не хочу дурно говорить о человеке, который тебе нравится, но не могу понять, какого чёрта вы с мистером Уальдом нашли что-то общее. Он, мягко говоря, не очень хорошо воспитан, страшно изуродован, голова его — как у душевнобольного преступника. Ты сам знаешь, что он был в лечебнице...
— Как и я, — спокойно перебил я.
Луи выглядел встревоженно и смущённо одновременно, но быстро пришёл в себя и от всей души хлопнул меня по плечу.
— Ты полностью излечился, — начал было он, но я снова остановил его.
— Думаю, ты хотел сказать, что все просто признали, что я никогда не был безумен.
— Конечно... это то, что я имел в виду, — он засмеялся.
Мне не понравился его принуждённый смех, но я весело кивнул и спросил, куда он направляется. Луи проводил глазами своих собратьев-офицеров, почти достигших Бродвея.
— Мы намеревались отведать коктейль Брансуика11, но, по правде говоря, я бы хотел вместо этого пойти и повидаться c Хоберком. Идём, будешь моим поводом отделаться от них.
Мы нашли старого Хоберка, опрятно одетого в новенький весенний костюм, стоящего в дверях своей мастерской и вдыхающего свежий воздух.
— Я просто решил взять Констанцию на небольшую прогулку перед ужином, — ответил он на бурный поток вопросов от Луи. — Мы подумывали о прогулке по парковой насыпи вдоль Северной реки.
В эту минуту появилась Констанция, бледнея и краснея поочередно, пока Луи склонился к её маленьким пальчикам в перчатке. Я попытался извиниться и откланяться, ссылаясь на встречу в городе, но Луи и Констанция не хотели слушать, и мне пришлось остаться и развлекать старого Хоберка. В конце концов, всё было бы точно также, если бы я нарочно следил за Луи, поэтому, когда они окликнули конку на Спринг-стрит, я последовал за ними и занял место рядом с оружейником.
Красивые линии парков и гранитных насыпей, возвышающихся над пристанью вдоль Северной реки, которые начали строить в 1910 году и закончили осенью 1917 года, стали одним из самых популярных мест для прогулок в мегаполисе. Они простирались от батареи до 190-й улицы, возвышаясь над благородной рекой и представляя прекрасный вид на побережье Джерси и горы напротив. Кафе и рестораны были рассеяны тут и там среди деревьев, и дважды в неделю военные оркестры из гарнизона играли в kiosques12 на парапетах.
Мы присели на освещённую солнцем скамейку у подножия конной статуи генерала Шеридана13. Констанция наклонила свой зонтик, чтобы защитить глаза от солнца, и они с Луи начали приглушённый разговор, который невозможно было разобрать. Старый Хоберк, опираясь на трость с наконечником из слоновой кости, закурил отличную сигару, разделить которую я вежливо отказался, и рассеянно улыбнулся. Солнце висело низко над лесами Статен-Айленд, и залив окрасился в золотистые оттенки, отражающиеся от нагретых солнцем парусов кораблей в гавани.
Бриги, шхуны, яхты, неуклюжие паромы, на чьих палубах толпились люди, железнодорожный транспорт, перевозивший линии коричневых, синих и белых товарных вагонов, величественно звучащие пароходы, déclassé14 грузовые пароходы, каботажные суда, экскаваторы, баржи и снующие по всему заливу наглые маленькие буксиры, назойливо пыхтящие и свистящие — это были суда, взбивающие освещённые солнцем воды так далеко, насколько глаз мог разглядеть. В невозмутимости, контрастирующей со спешкой парусных судов и пароходов, лежал неподвижно в середине реки бесшумный флот белых военных кораблей.
Весёлый смех Констанции пробудил меня от забытья.
— На что вы так пристально смотрите? — поинтересовалась она.
— Ни на что... на флот, — я улыбнулся.
Затем Луи рассказал нам, какие суда находились здесь, указывая на каждый относительно его позиции в старом Красном порту на острове Губернатора.
— Это небольшое сигарообразное судно — торпедный катер, — объяснил он. — Здесь ещё четыре, лежащих близко друг к другу. Это "Тарпон", "Сокол", "Морская лисица" и "Осьминог". Канонерские лодки чуть выше — "Принстон", "Чамплейн", "Тихая Вода" и "Эри". Рядом с ними лежат крейсеры "Фарагут" и "Лос-Анджелес", а выше них линкоры "Калифорния", "Дакота" и флагман "Вашингтон". Эти два приземистых куска металла, поставленные на якорь у замка Уильяма — двухбашенные мониторы "Ужасный" и "Великолепный", за ними — таранное судно "Оцеола".
Констанция смотрела на него с одобрением в прекрасных глазах.
— Как много вещей вы знаете для солдата, — сказала она, и мы все присоединились к её смеху.
Вскоре Луи поднялся, кивнул нам, подал руку Констанции, и они неторопливо пошли вдоль речной насыпи. Хоберк минуту смотрел на них, а затем повернулся ко мне.
— Мистер Уальд был прав, — сказал он. — Я нашёл недостающие набедренные щитки и левый набедренник "Украшений Принца" в отвратительном старом хламе мансарды на Пелл-стрит.
— 998? — уточнил я с улыбкой.
— Да.
— Мистер Уальд — очень умный человек, — заметил я.
— Я хочу признать его заслугу в этом необычайно важном открытии, — продолжил Хоберк. — И намерен сделать общеизвестным факт, что это он имеет все права на славу.
— Он не отблагодарит вас за это, — резко ответил я. — Пожалуйста, никому ничего не говорите.
— Знаете ли вы, сколько они стоят? — спросил Хоберк.
— Нет, пятьдесят долларов, возможно.
— Они оценены в пять сотен, но владелец "Украшений Принца" готов отдать две тысячи долларов тому, кто дополнит его доспехи; это вознаграждение также принадлежит мистеру Уальду.
— Они не нужны ему! Он отказывается! — ответил я гневно. — Что вы знаете о мистере Уальде? Он не нуждается в деньгах. Он богат — или будет — богаче, чем любой существующий на свете человек кроме меня. Так зачем нам тогда волноваться о деньгах... зачем нам волноваться, ему и мне, когда... когда...
— Когда что? — настойчиво спросил изумлённый Хоберк.
— Вы увидите, — ответил я, снова с осторожностью.
Он пристально посмотрел на меня, как обычно делал доктор Арчер, и я знал, что он подумал, будто я психически нездоров. Возможно, ему повезло, что он тогда не использовал слово "сумасшедший".
— Нет, — ответил я на его неозвученную мысль. — Я не слаб психически; мой рассудок так же здоров, как и у мистера Уальда. Пока что я не буду утруждать себя объяснениями, что имею на руках, но этот вклад окупится больше, чем золотом, серебром или драгоценными камнями. Он принесёт счастье и процветание континенту... да, целому полушарию!
Хоберк вздохнул.
— И в конечном счете, — продолжил я тихо, — он принесёт счастье всему миру.
— И попутно ваше собственное счастье и процветание, а также мистера Уальда?
— Именно, — я улыбнулся. Но задушил бы его за этот тон.
Какое-то время он смотрел на меня в полном молчании, а затем сказал очень мягко:
— Почему бы вам не бросить ваши книжки и занятия, мистер Кастень, и отправиться в путешествие в горы или ещё куда-нибудь? Раньше вы любили рыбалку. Попробуйте разок-другой порыбачить на форель в Ранджели.
— Меня больше не интересует рыбалка, — ответил я без тени раздражения в голосе.
— Вам многое нравилось, — продолжил он, — лёгкая атлетика, парусный спорт, стрельба, катание на лошадях...
— После падения конные прогулки меня больше не волнуют, — сказал я спокойно.
— Ах да, ваше падение, — повторил он, отвернувшись.
Я подумал, что этот бред зашёл слишком далеко, поэтому предложил вернуть беседу обратно к мистеру Уальду; но он снова стал изучать моё лицо в манере, весьма оскорбительной для меня.
— Мистер Уальд, — повторил он за мной. — Вы знаете, что он сделал сегодня днём? Спустился вниз и прикрепил вывеску над входной дверью рядом с моей; на ней написано: "М-р Уальд, реставратор репутаций. Третий звонок". Вы знаете, что может означать "реставратор репутаций"?
— Знаю, — ответил я, подавляя ярость внутри.
Он снова вздохнул.
Луи и Констанция прогуливались мимо и спросили, не хотим ли мы присоединиться к ним. Хоберк взглянул на свои часы. В ту же секунду клуб дыма извергнулся из казематов замка Уильяма, и грохот вечерней пушки прокатился над водой и эхом отразился от гор напротив. Флаг опустился по флагштоку, сигнальные трубы прозвучали с белых палуб военных кораблей и первый электрический свет сверкнул с острова Джерси.
Когда мы с Хоберком возвращались в город, я услышал, как Констанция прошептала Луи нечто неразборчивое; Луи же шепнул в ответ: "Моя дорогая". И ещё раз, пройдя вперёд с Хоберком по площади, я услышал шёпот "милая" и "моя Констанция", и понял, что скоро настанет время для разговора о важных делах с моим кузеном Луи.
III
Одним ранним майским утром я стоял перед стальным сейфом в своей спальне, примеряя золотую корону, украшенную драгоценностями. Бриллианты огненно сверкнули, как только я повернулся к зеркалу, и тяжёлое чеканное золото вспыхнуло ореолом над моей головой. Я вспомнил мучительный крик Камиллы и ужасные слова, эхом прокатившиеся по туманным улицам Каркозы. Это были последние строки первого акта, и я не смел думать о том, что следовало за ними — не смел, даже в весеннем свете солнца, здесь в своей собственной комнате, окруженный знакомыми предметами, успокоенный суетой на улице и голосами прислуги в коридоре. Из-за тех ядовитых слов, медленно проникнувших в моё сердце, подобных смертельно-сладким каплям пота, впитавшимся в простыню. Дрожа, я снял венец с головы и вытер лоб, но всё ещё думал о Хастуре и своих собственных законных стремлениях и вспомнил, как в последний раз покинул Уальда, его расцарапанное, кровоточащее от когтей этого дьявольского существа лицо и что он сказал — о, что он сказал. Сигнальный звонок в сейфе начал резко трещать, я знал, что моё время истекло; но я не прислушался к нему, и, вернув сверкающий венец на голову, демонстративно отвернулся к зеркалу. Я долгое время стоял, поглощённый меняющимся выражением своих собственных глаз. Зеркало отражало лицо, похожее на моё, но белее, и настолько тонкое, что я едва узнавал его. И всё время я повторял сквозь стиснутые зубы: "День настал! День настал!", пока звонок в сейфе трещал и шумел, а бриллианты сверкали и вспыхивали над моим челом. Я услышал, как открылась дверь, но не обратил на неё внимания, пока не увидел два лица в зеркале — другое лицо появилось из-за моего плеча и два других глаза встретились взглядом с моими. Я тотчас же обернулся и схватил длинный нож с туалетного столика, и мой очень бледный кузен отскочил, крича:
— Ильдрэ! Ради Бога! — потом, когда моя рука опустилась, он сказал: — Это я, Луи, ты не узнаёшь меня?
Я стоял в молчании, не мог говорить. Он подошел ко мне и забрал нож.
— Что с тобой такое? — спросил он мягким голосом. — Ты болен?
— Нет, — ответил я. Но сомневаюсь, что он слышал.
— Ну-ну, старик, — воскликнул он. — Сними эту латунную корону и давай пройдёмся в кабинет. Ты собираешься на маскарад? Что за театральная мишура?
К моему облегчению, он подумал, что корона сделана из латуни и стразов, для меня лучше было бы, чтобы он и дальше так думал. Я позволил ему забрать её из моей руки, лучше было не спорить с ним. Он бросил сверкающую корону в воздух и поймал её, повернувшись ко мне с улыбкой.
— Ей цена пятьдесят центов, — сказал он. — Зачем она тебе?
Я не ответил, но забрал венец из его рук, положил в сейф и захлопнул массивные стальные дверцы. Звонок сразу же прекратил своё инфернальное гудение. Луи наблюдал за мной с любопытством, но не казалось, чтобы он заметил внезапное прекращение звонка. Однако он стал говорить о сейфе как о коробке из-под печенья. Опасаясь, что он может подглядеть комбинацию, я отвёл его в кабинет. Луи плюхнулся на диван и щёлкнул на мух своим вечным хлыстом. Он был в униформе с украшенным тесьмой камзолом и щёгольской фуражкой, и я заметил, что его сапоги забрызганы красной грязью.
— Где ты был? — поинтересовался я.
— Прыгал по грязным ручьям в Джерси, — ответил он. — У меня не было времени переодеваться, я хотел скорее увидеться с тобой. У тебя найдется стаканчик чего-нибудь? Я смертельно устал — был в седле двадцать четыре часа.
Я налил ему бренди из своих медицинских запасов, который он выпил с гримасой.
— Чертовски плохое пойло, — заметил он. — Я дам тебе адрес, по которому продают настоящий бренди.
— Он достаточно хорош для моих нужд, — сказал я безразлично. — Я использую его для растирания груди.
Луи высмотрел и щёлкнул ещё одну муху.
— Послушай, старина, — начал он. — Я хочу кое-что сказать тебе. Вот уже четыре года ты запираешься здесь, как сова, никуда не ходишь, не занимаешься полезными для здоровья упражнениями, не делаешь, чёрт возьми, ничего, кроме обмусоливания книг с каминной полки.
Он пробежался взглядом по рядам полок.
— Наполеон, Наполеон, Наполеон! — прочитал он. — Ради всего святого, у тебя что, нет ничего, кроме Наполеона?
— Хотел бы я, чтобы они были закованы в золото. Но погоди, да, здесь есть другая книга, "Король в Жёлтом", — я пристально посмотрел ему в глаза и спросил: — Ты никогда не читал её?
— Я? Нет, слава Богу! Не хочу обезуметь.
Я увидел, что он пожалел о своих словах сразу же, как произнес их. Есть только одно слово, которое я ненавижу больше, чем "сумасшедший", и это слово — "безумие". Но я сдержался и спросил его, почему он думает, что "Король в Жёлтом" — опасная книга.
— О, не знаю, — сказал он поспешно. — Я лишь помню волнение, которое она вызвала, и осуждение от духовенства и прессы. Думаю, автор застрелился после того, как создал это уродство, ведь правда?
— Насколько я понимаю, он до сих пор жив, — ответил я.
— Возможно, это правда, — пробормотал он. — Пули не берут таких дьяволов.
— Это книга великой истины.
— Да, — ответил он, — "истины", которая ввергает людей в безумие и разрушает их жизни. Меня не волнует, что они говорят, будто это величайшее произведение искусства. Преступлением было написать его, и я, например, никогда не открою его страницы.
— Вот это ты пришёл сказать мне?
— Нет, я пришёл сообщить, что собираюсь жениться.
На мгновение мне показалось, что моё сердце перестало биться, но я продолжал смотреть на него.
— Да, — продолжил он, счастливо улыбаясь, — жениться на самой милой девушке на земле.
— Констанции Хоберк, — сказал я машинально.
— Как ты узнал? — воскликнул он удивлённо. — Я сам не знал до того вечера в апреле, когда мы прогуливались по набережной перед ужином.
— Когда это произойдёт? — спросил я.
— Должно было в сентябре следующего года, но час назад пришел приказ отправить наш полк в Пресидио15, Сан-Франциско. Мы перенесли всё на завтра, в полдень. Завтра, — повторил он. — Только подумай, Ильдрэ, завтра я стану счастливейшим человеком, который когда-либо рождался в этом радостном мире, из-за Констанции, что будет со мной.
Я с поздравлениями протянул ему руку, и он схватил и пожал её, как добродушный дурак, каким он и был — или притворялся.
— Я собираюсь получить свой эскадрон в качестве свадебного подарка, — болтал он. — Капитан и миссис Луи Кастень, да, Ильдрэ?
Затем он рассказал мне, где будет проходить церемония и кого они пригласят, и заставил меня пообещать приехать и быть там шафером. Я стиснул зубы и слушал его мальчишескую болтовню, не показывая, что чувствую на самом деле, но...
Я был уже на пределе своей выносливости, когда он вскочил и сказал, звякнув шпорами, что ему нужно идти, поэтому я не стал задерживать его.
— Хочу попросить тебя об одной вещи, — сказал я спокойно.
— Кроме той, что обещал, — рассмеялся он.
— Я хочу встретиться с тобой на четверть часа вечером для разговора.
— Конечно, если хочешь, — согласился он несколько озадаченно. — Где?
— Где угодно, да хоть здесь в парке.
— В какое время, Ильдрэ?
— В полночь.
— Что, во имя... — начал было он, но спохватился и с улыбкой согласился.
Я наблюдал за ним, пока он спускался по лестнице и спешил прочь, его сабля стучала при каждом шаге. Он повернул на Бликер-стрит, наверняка повидаться с Констанцией. Я дал ему десять минут для того, чтобы исчезнуть, и затем последовал за ним, прихватив с собой корону с драгоценностями и шёлковую мантию с вышитым на ней Жёлтым Знаком. Когда я повернул на Бликер-стрит и вошёл в дверной проем, который носил знак:
"М-р УАЛЬД, я увидел старого Хоберка, вертящегося в своей мастерской, и представил, что слышу голос Констанции в гостиной; но я избежал встречи с ними и поспешил наверх по трясущейся лестнице в квартиру Уальда. Я постучал и вошёл, не церемонясь. Уальд лежал на полу и стонал, его лицо было покрыто кровью, а одежда превратилась в лохмотья. Капли крови усеяли ковер, который также был разорван и протёрт, очевидно, в недавней борьбе.
РЕСТАВРАТОР РЕПУТАЦИЙ
Третий звонок",— Это проклятая кошка, — сказал он, прекратив стонать и посмотрев на меня своими бесцветными глазами. — Она атаковала меня, пока я спал. Думаю, когда-нибудь она меня убьёт.
Это было уже слишком, поэтому я пошёл на кухню и, прихватив топорик из кладовой, отправился искать инфернального зверя, чтобы разделаться с ним раз и навсегда. Мои поиски оказались бесплодными, и через некоторое время я сдался и вернулся, найдя Уальда присевшим на его высокий стул за столом. Он умыл лицо и сменил одежду. Большие борозды, пропаханные на его лице кошачьими когтями, он заполнил коллодием16 и тряпкой скрыл рану на горле. Я обещал ему, что непременно убью кошку, когда наткнусь на неё, но он только покачал головой и повернулся к открытому гроссбуху перед собой. Он читал имя за именем тех людей, кто приходил к нему по поводу своей репутации, и суммы, что он складывал, были поразительными.
— Я подкручиваю гайки время от времени, — объяснил он.
— Однажды некоторые из этих людей захотят убить вас, — настойчиво сказал я.
— Вы так думаете? — спросил он, потирая изувеченные уши.
С ним бесполезно было спорить, поэтому я взял рукопись, озаглавленную "Императорская династия Америки", в последний раз имея возможность полистать её в кабинете Уальда. Я прочёл её, волнуясь и дрожа от наслаждения. Когда я закончил, Уальд забрал рукопись и, повернувшись к тёмному проходу, что вёл из кабинета в спальню, крикнул во весь голос: "Вэнс!". Тогда я впервые заметил человека, притаившегося там в тени. Не представляю, как я мог не заметить его во время поисков кошки.
— Вэнс, входи, — крикнул Уальд.
Фигура поднялась и подползла к нам, и я никогда не забуду лицо, которое она обратила ко мне, когда свет из окна осветил его.
— Вэнс, это мистер Кастень, — сказал Уальд.
Прежде, чем он договорил, человек бросился на пол перед столом, хватаясь за него и крича:
— О, Господи! О, мой Боже! Помоги мне! Прости меня! О, мистер Кастень, держите этого человека подальше от меня! Вы не можете, вы не можете желать этого! Вы другой... спасите меня! Я сломлен... я был в сумасшедшем доме и теперь — когда всё наладилось... когда я забыл Короля... Короля в Жёлтом и... но я снова схожу с ума... я схожу с ума...
Его голос перешёл в захлёбывающийся хрип, когда Уальд подскочил к нему и правой рукой обвил его шею. Вэнс мешком упал на пол, а Уальд проворно забрался обратно на свой стул, повернулся ко мне, потирая изувеченные уши обрубком руки, и попросил у меня гроссбух. Я снял его с полки, и он открыл его. После минутного поиска по красиво исписанным страницам, он благодушно кашлянул и указал мне на имя Вэнса.
— Вэнс, — прочитал он вслух, — Осгуд Освальд Вэнс.
При звуке своего имени человек на полу поднял голову и повернул перекосившееся лицо к Уальду. Его глаза покрылись кровавой сеточкой, а губы распухли.
— Пришёл двадцать восьмого апреля, — продолжил Уальд. — Род деятельности: кассир Сифортского Национального Банка; отбыл срок в тюрьме Синг-Синг за подделку денег, откуда был переведён в психиатрическую лечебницу для душевнобольных преступников. Помилован губернатором штата Нью-Йорк и выписан из лечебницы девятнадцатого января 1918 года. Репутация подпорчена в Шипсхед-Бэй. По слухам, живёт не по средствам. Репутацию восстановить сразу же. Гонорар — полторы тысячи долларов. Примечание: присвоил сумму до тридцати тысяч долларов с двадцатого марта 1919 года, отличная семья, обеспечен теперешней позицией за счёт влияния дяди. Отец — президент Сифорсткого Банка.
Я посмотрел на человека на полу.
— Вставай, Вэнс, — мягким голосом сказал Уальд.
Вэнс поднялся, как загипнотизированный.
— Он сделает всё, что мы сейчас внушим ему, — отметил Уальд и, открыв рукопись, прочитал всю историю императорской династии Америки.
Затем добрым и успокаивающим шёпотом он ещё раз пробежался по важным местам для Вэнса, который стоял как оглушённый. Его глаза были настолько пустыми и отсутствующими, что я подумал, будто он превратился в слабоумного, и высказал это Уальду, на что тот ответил, что это в любом случае не имеет никакого значения. Очень терпеливо мы указали Вэнсу, какова его роль в этом деле, и, кажется, он понял через некоторое время. Уальд разъяснил рукопись, используя несколько томов по геральдике, чтобы обосновать результат своих исследований. Он упомянул создание династии в Каркозе, озёра которой связывают Хастур, Альдебаран и тайну Гиад. Он говорил о Кассильде и Камилле и прославил облачные глубины Демхе и озеро Хали.
— Зубчатые лохмотья Короля в Жёлтом должны всегда скрывать Ихтилл, — пробормотал он, но не верю, что Вэнс услышал его.
Постепенно он провёл Вэнса по ветвям Императорской семьи, к Уоту и Талю, от Наоталбы и Призрака Правды к Альдону, и после, отбросив свои рукописи и заметки, он начал замечательную историю Последнего Короля. Очарованный и взволнованный, я наблюдал за ним. Он вскинул голову, его длинные руки вытянулись в великолепном жесте гордости и силы, а его глаза сверкали глубоко в глазницах, как два изумруда. Вэнс слушал, ошеломлённый. Когда, наконец, Уальд закончил и, указывая на меня, воскликнул: "Кузен Короля!", моя голова закружилась от волнения.
Нечеловеческими усилиями контролируя себя, я объяснил Вэнсу, почему лишь я один достоин короны и почему мой кузен должен быть изгнан или мёртв. Я дал ему понять, что мой кузен никогда не должен жениться, даже после отречения от всех своих прав, и что менее всего он должен жениться на дочери маркиза Эйвоншира и ставить Англию под сомнение. Я показал ему список из тысяч имён, составленный Уальдом; каждый, чьё имя было занесено в него, получил Жёлтый Знак, которым не смел пренебрегать ни один живущий человек. Города, штаты, вся страна — были готовы подняться и трепетать перед Бледной Маской.
Время пришло, люди должны узнать о сыне Хастура, а весь мир — поклониться чёрным звездам, что висят в небесах над Каркозой.
Вэнс облокотился о стол, обхватив голову руками. Уальд нарисовал грубый набросок на полях вчерашнего "Геральда" кусочком графитового карандаша — план комнат Хоберка. Потом он написал приказ и приложил печать, и, трясясь словно беспомощный больной, я подписал свой первый исполнительный лист именем "Король Ильдрэ".
Уальд сполз на пол и, открыв шкаф, вытащил длинный прямоугольный ящик с первой полки. Отнёс его к столу и открыл. Новый нож лежал внутри на папиросной бумаге, я взял его и протянул Вэнсу вместе с приказом и планом квартиры Хоберка. Затем Уальд сказал Вэнсу, что он может идти; тот ушёл, волоча ноги, как отщепенец из трущоб.
Некоторое время я сидел, наблюдая, как дневной свет меркнет позади квадратной башни Мемориальной Церкви Джадсона, и, наконец, собрал рукописи и заметки, взял шляпу и направился к двери.
Уальд молча наблюдал за мной. Выйдя в коридор, я оглянулся. Маленькие глаза Уальда всё так же были сосредоточены на мне. За ним сгущались тени в сумерках. Потом я закрыл за собой дверь и вышел на темнеющие улицы.
Я ничего не ел с завтрака, но не чувствовал себя голодным. Жалкое, полуголодное существо, что стояло и смотрело на Дворец Смерти через дорогу, заметило меня и подошло рассказать мне историю о своей нищете. Я дал ему денег, не знаю почему, и он ушёл прочь, не благодаря меня. Час спустя другой отщепенец подошёл и заныл свою историю. В кармане у меня завалялась бумажка с начертанным на ней Жёлтым Знаком, и я отдал её ему. Мгновение он тупо смотрел на неё, а потом, бросив на меня неясный взгляд, сложил её, что показалось мне излишней осторожностью, и сунул за пазуху.
Электрические огни сверкали сквозь деревья, и новая луна светила в небе над Дворцом Смерти. Ждать на площади было утомительно, я бродил от Мраморной арки до артиллерийских конюшен и обратно к лотосовому фонтану. Цветы и трава источали аромат, который тревожил меня. Струи фонтана играли в лунном свете, и мелодичные всплески падающих капель напоминали мне звон кованой кольчуги в мастерской Хоберка. Но они не были столь же увлекательными, и скучное сияние лунного света над водой не приносило таких же ощущений утончённого наслаждения, как при солнечном свете, играющем на полированной стали лат на коленях Хоберка. Я смотрел, как летучие мыши мечутся и кружат над водными растениями в чаше фонтана, но их быстрый, порывистый полёт довёл мои нервы до предела, и я снова стал бесцельно бродить взад-вперед среди деревьев.
Артиллерийские конюшни были темны, но в кавалерийских казармах окна офицеров были ярко освещены, и в ворота для вылазок постоянно проходили утомлённые кавалеристы, несущие солому, упряжь и корзины с оловянной посудой.
Поставленный у ворот караул дважды менялся, пока я бродил вверх и вниз по асфальтной дороге. Я посмотрел на свои часы. Время почти пришло. Огни в казармах потухали один за одним, решётчатые ворота закрыли, и каждую минуту или две офицер проходил через боковую калитку, оставляя в ночном воздухе звуки бряцающей амуниции и звяканья шпор. На площади стало очень тихо. Парковый полицейский в сером мундире изгнал последнего бездомного оборванца, автомобильные дороги вдоль Вустер-стрит опустели, и тишину нарушал лишь топот лошади караульного да стук его сабли о луку седла. В казармах комнаты офицеров всё так же были освещены, и военнослужащие снова и снова проходили перед эркером. Двенадцать часов пробило с нового шпиля св. Франциска Ксаверия, и с последним ударом печального колокола фигура прошла через калитку рядом с решёткой, отсалютовала караульному и, перейдя улицу, вошла на площадь и подошла к многоквартирному дому Бенедика.
— Луи, — позвал я.
Человек развернулся на каблуках со шпорами и подошёл прямо ко мне.
— Это ты, Ильдрэ?
— Да, ты вовремя.
Я взял его за протянутую руку, и мы побрели к Дворцу Смерти.
Он болтал о своей свадьбе, добродетели Констанции и об их планах на будущее, обращая мое внимание на капитанские погоны, тройные золотые арабески на рукавах и головной убор. Думаю, я больше слушал музыку его шпор и сабли, чем его мальчишескую болтовню, и наконец, мы остановились под вязами на Четвёртой улице на углу площади напротив Дворца Смерти. Затем он рассмеялся и спросил, что я хочу от него. Я жестом пригласил его сесть на скамейку под электрическим фонарем и сел рядом с ним. Он смотрел на меня с любопытством тем самым испытующим взглядом, который я так ненавидел и боялся у докторов. Я почувствовал, насколько оскорбителен его взгляд, но он не знал этого, и я тщательно скрыл свои чувства.
— Ну, старина, — спросил он, — что я могу сделать для тебя?
Я вытащил из кармана рукопись и записи Императорской династии Америки и, посмотрев ему в глаза, сказал:
— Как солдат, обещай мне, что прочтёшь эту рукопись от начала и до конца, ничего не спрашивая. Обещай мне также прочитать эти записи и выслушать то, что я хочу сказать потом.
— Обещаю, если хочешь, — весело сказал он. — Давай мне бумаги, Ильдрэ.
Он начал читать, поднимая брови с озадаченным, странным выражением лица, которое заставило меня задрожать от сдерживаемого гнева. Чем дальше он читал, тем больше хмурился, а его губы, казалось, произносили слово "чепуха".
Потом он немного заскучал, но, очевидно, ради меня читал, пытаясь заинтересоваться. В нём проснулся интерес, как только он дошёл на плотно исписанных страницах до своего собственного имени, а когда увидел моё, то опустил бумагу и на мгновение резко взглянул на меня. Но он сдержал своё слово и продолжил чтение, и я позволил незрелому вопросу умереть на его губах без ответа. Когда он добрался до конца и прочитал подпись Уальда, то аккуратно сложил бумагу и вернул мне. Я вручил ему записи, и он откинулся на спинку, сдвинув свою фуражку со лба мальчишеским жестом, который я так хорошо помнил ещё со школы. Я наблюдал за его лицом, пока он читал, и, когда он закончил, забрал записи с рукописью и поместил в свой карман. Затем я развернул свиток, помеченный Жёлтым Знаком. Он увидел знак, но, похоже, не понял его значение, и я немного резко привлёк его внимание.
— Ну, — сказал он, — вижу. Что это?
— Жёлтый Знак, — раздражённо ответил я.
— О, вот что, это он? — сказал Луи тем самым льстивым голосом, каким доктор Арчер пользовался при разговоре со мной, и наверняка пользовался бы опять, если бы я не уладил свои дела с ним.
Cдержав свой гнев, я сказал как можно более твёрдо:
— Послушай, ты держишь своё слово?
— Я слушаю, старина, — ответил он успокаивающе.
Я заговорил очень спокойно.
— Доктор Арчер, имея некоторые возможности завладеть секретом Императорского Престолонаследия, пытался лишить меня моих прав, утверждая, что из-за падения с лошади четыре года назад я стал слабоумным. Он решил поместить меня под арест в его собственном доме в надежде либо свести меня с ума, либо отравить. Я не забыл этого. Я посетил его прошлой ночью, и эта беседа стала для него последней.
Луи побледнел, но не шелохнулся. Я торжествующе продолжил:
— Есть ещё три человека, с которыми будет проведена беседа в интересах Уальда и моих собственных. Это мой кузен Луи, мистер Хоберк и его дочь Констанция.
Луи вскочил на ноги, я тоже встал и бросил на землю бумагу с Жёлтым Знаком.
— О, я и без него скажу тебе, что ты должен сделать! — закричал я с торжествующим смехом. — Ты должен отречься от короны в мою пользу, слышишь, в мою!
Он испуганно посмотрел на меня, но взял себя в руки и ласково сказал:
— Хорошо, я отрекусь от... от чего я там должен отречься?
— От короны, — рассерженно сказал я.
— Конечно, — ответил он, — я отрекаюсь от неё. Пойдём, старина, я провожу тебя до твоего дома.
— Не пробуй на мне эти докторские уловки, — закричал я, дрожа от ярости. — Не веди себя так, будто думаешь, что я сумасшедший!
— Что за вздор, — ответил он. — Пойдём, уже поздно, Ильдрэ.
— Нет, — вскрикнул я, — ты должен слушать! Ты не можешь жениться, я запрещаю. Ты слышишь? Я запрещаю! Ты должен отречься от короны, и взамен я дарую тебе изгнание, а если ты откажешься, то умрёшь.
Он попытался успокоить меня, но я наконец очнулся и взмахом длинного ножа преградил ему путь.
Затем я рассказал ему, как доктора Арчера нашли бы в подвале со вспоротым горлом, и засмеялся ему в лицо, когда подумал о Вэнсе, его ноже и приказе, подписанном мной.
— О, ты Король, — закричал я, — но это я должен быть Королём. Кто ты такой, чтобы удерживать меня от Империи на всей обитаемой земле! Я был рождён кузеном Короля, но сам стану Королем!
Луи стоял белый и неподвижный передо мной. Внезапно человек пробежал по Четвёртой улице, открыл ворота Храма Смерти, на полной скорости прошёл путь до бронзовых дверей и бросился в комнату смерти с безумным криком, а я смеялся, пока не полились слезы, потому как признал Вэнса и понял, что Хоберк и его дочь больше не стоят на моём пути.
— Иди, — закричал я Луи, — ты уже перестал быть угрозой. Ты никогда не женишься на Констанции, а если женишься на ком-либо ещё в своей ссылке, я навещу тебя, как навестил вчера вечером своего врача. Мистер Уальд позаботится о тебе завтра.
Затем я повернулся и метнулся на Южную Пятую авеню, и с криком ужаса Луи бросил пояс с саблей и последовал за мной, как ветер. Я услышал его прямо за собой на углу Бликер-стрит и бросился в дверной проем под вывеской Хоберка. Он воскликнул: "Стой, или я стреляю!", но когда увидел, что я полетел вверх по лестнице, оставляя мастерскую Хоберка ниже, то перестал преследовать меня. Я услышал, как он колотит и кричит в их двери, как будто этим можно было пробудить мёртвых.
Дверь Уальда была открыта, и я вошёл с криком: "Свершилось! Свершилось! Пусть нации поднимутся и узрят своего Короля!", но не смог найти его, поэтому прошёл в кабинет и взял роскошную корону из футляра. Затем я накинул белую шелковую мантию с вышитым на ней Жёлтым Знаком и надел на голову корону. Наконец-то я был Королём, Королём по праву в Хастуре, Королём, потому что я знал тайну Гиад, и мой разум изучил глубины озера Хали. Я был Королём! Первые серые штрихи рассвета поднимут бурю, которая сотрясёт оба полушария. Я стоял так, и каждый мой нерв достиг наивысшего напряжения, ослабев от радости и великолепия моей мысли — но внезапно в тёмном проходе застонал человек.
Я схватил сальную свечу и бросился к двери. Кошка кинулась ко мне, словно демон, и свеча потухла, но мой длинный нож летел быстрее, чем она. Я услышал её визг, и это значило, что мой нож нашёл её. Ненадолго я прислушался к её кувыркам и ударам во тьме и, когда её неистовство прекратилось, зажёг лампу и поднял над головой. Уальд лежал на полу с распоротым горлом. Сначала я подумал, что он мертв, но, приглядевшись, увидел зелёный блеск в запавших глазах, его изувеченная рука дрогнула, и затем судорога растянула его рот от уха до уха. На секунду ужас и отчаяние уступили место надежде, но как только я склонился над ним, его глаза закатились, и он умер. Потом, когда я стоял, замерев от гнева и отчаяния, видя, как моя корона, все надежды и стремления, вся моя жизнь, лежат поверженными вместе с умершим наставником, пришли они, схватили меня сзади и связывали меня, пока мои вены не вздулись, как верёвки, и мой голос охрип от приступов неистовых криков. Но я всё ещё был взбешён, кровоточащий и разъярённый среди них, и более чем один полицейский ощутил на себе мои острые зубы. Затем, когда я уже не в силах был двигаться, они подошли ближе; я увидел старого Хоберка, за ним жуткое лицо своего кузена Луи и дальше в углу женщину, Констанцию, тихо плачущую.
— А! Я вижу теперь! — завопил я. — Вы захватили трон и империю. Горе! Горе вам, увенчанным короной Короля в Жёлтом!
[Прим. ред. — Мистер Кастень умер вчера в психиатрической лечебнице для душевнобольных преступников.]
Примечания к переводу:
1 Барристер — адвокат. В Англии существует две корпорации правозаступников: барристеры и солиситоры. В отличие от солиситора, барристер имеет право выступать во всех судебных процессах, даёт заключения по наиболее сложным юридическим вопросам и т.п. [назад]
2 В 1893 году в Чикаго проводилась Всемирная выставка, посвящённая 400-летию открытия Америки. Был построен выставочный городок с павильонами, фонтанами и скульптурами, похожий на целый город. [назад]
3 Принятие иностранца в гражданство. [назад]
4 Уильям Эрл Додж (1805-1883) — американский бизнесмен, один из создателей горнорудной и металлургической компании "Phelps Dodge". Активист за права коренных американцев, президент Национального общества трезвенников (с 1865 по 1883 годы), один из основателей YMCA (волонтёрская юношеская христианская организация). В действительности его статуя и по сей день находится в Брайант-парке за Нью-Йоркской публичной библиотекой. [назад]
5 Мойры, три греческих богини судьбы: Клото (прядёт нить человеческой жизни), Лахесис (отмеряет длину нити) и Атропос (отрезает нить). Упомянутая скульптурная группа и её создатель фигурируют во втором рассказе сборника — "Маска". [назад]
6 Набережная Орсе (фр.). [назад]
7 В оригинале доспехи назывались "Prince's Emblazoned", слово Emblazon имеет несколько значений: 1) расписывать гербами, геральдическими фигурами, девизами; 2) превозносить, прославлять, расписывать (подвиги и т. п.); 3) украшать роскошной росписью. Перевод "Украшения Принца", хоть и неточен, кажется мне вполне подходящим по смыслу. [назад]
8 Улица Нью-Йорка, квартал низкопробных кабаков. [назад]
9 Питер Стейвесант (1612-1672) — последний генерал-губернатор Новых Нидерланд (региона на территории восточной части побережья Северной Америки в семнадцатом веке, позже переданного англичанам; главным городом служил Новый Амстердам, позже переименованный в Нью-Йорк).
Джузеппе Гарибальди (1807-1882) — итальянский полководец и политический деятель, один из основателей современной Италии. Его статуя по сей день стоит в Вашингтон-парке. [назад]10 Пастушья поэзия, описывающая идеализированный сельский быт. [назад]
11 Брансуик — английское название немецкого города Брауншвейга. Скорее всего, под "коктейлем" Луи имел в виду пиво со знаменитой брауншвейгской колбасой в качестве закуски. [назад]
12 Открытые эстрады для окрестра (фр.). [назад]
13 Филипп Генри Шеридан (1831-1888) — американский военачальник, выступавший на стороне северян в Гражданской войне, незадолго до смерти получил высшее воинское звание — генерал армии. После войны был сторонником безжалостной борьбы с индейцами. Его статуя находится в Кристофер-парке недалеко от Вашингтон-сквер. [назад]
15 Небольшой военный форт, на месте которого сейчас находится парк. [назад]
16 Густой клейкий раствор клетчатки в смеси спирта и эфира. В медицине использовался для фиксирования перевязочного материала в хирургии или как защитное и дезинфицирующее средство при небольших повреждениях кожи. [назад]
О произношении и записи имён персонажей:
Boris Yvain по-английски читается как "Борис Ивэйн", и изначально я перевела это имя именно так. Но персонаж — француз по батюшке. Поэтому его имя логичнее было бы читать на французский манер, хотя это сложнее, чем кажется на первый взгляд. К сожалению, во французском языке я не разбираюсь, мой предел — погуглить нужное или почитать словарик. Итак, насколько я поняла после знакомства с несколькими обучающими статьями, у французов в отдельных случаях часть букв не читается вообще, а комбинации определённых букв звучат совсем не так, как записываются. Имя скульптора будет звучать примерно как "Борис Ивэ/Ива" (ударение на "э"; комбинация "ai" читается как "э"; но комбинация "ain" звучит как "эн"/"ан", при этом звук носовой, и "н" почти не слышно). Изменила запись имени этого персонажа на "Борис Ивэн" как нечто среднее между различными вариантами прочтения.
Hildred Castaigne. В старом переводе я записывала его имя на английский манер: "Хильдред Кастейн". Судя по нестандартному для американца полному имени главного героя "Hildred Castaigne de Calvados" (кальвадос — французский алкогольный напиток, яблочный или грушевый бренди), у него французское происхождение. По-французски его имя будет звучать как "Ильдрэ Кастэнь" (Буква "H" у французов не читается вообще, "d" на конце слов не читается, комбинация "ai" читается как "э"; комбинация "gn" читается как "нь"; гласная "e" на конце слов не читается). Изменяю запись этого имени в новом переводе с "Хильдред Кастейн" на "Ильдрэ Кастень".
Louis Castaigne. Имя читается как "Луи", а фамилия такая же, как у его двоюродного брата. Изменяю запись этого имени в переводе с "Луис Кастейн" на "Луи Кастень".
Hawberk. А вот эту фамилию интересно перевести по частям:
Haw [hɔ:] — 1) ягода боярышника; 2) ист. ограда, изгородь, огороженное место; 3) бормотание.
Berk [bɜ:k] — болван, дурак.
Читается вместе как "Хобэк", но записываю это в новом переводе как "Хоберк", так фамилия выглядит посолиднее.Constance. По-английски имя читается как "Констэнс" или "Констанс", но по моему скромному мнению, "Констанция" ближе и роднее нашему слуху. Оставляю как есть.
Доктор Джон Арчер (Jonh Archer) и мистер Уальд (Mr. Wilde) тоже остаются без изменений.
|