На удивление тихо за окном. Покойно утром, когда солнце уже вступило в полноправные владения на небосклоне, зажгло все лучи, светит на мир, обжигая поля и макушки ребятни, что с самых раней резвится на пыльных дорогах. Пахло крапивой и полынью, местные трещотки уже вовсю звенели ведрами, сходясь к центру своих вечных пересудов и споров - нашему колодцу.
Ох, сколько бы путников не проходило через Озерцы, ни один восхищался вкуснотой да кристальностью воды колодезной. Освежающей, бодрящей. Говорили, что вкус у ее другой, особенный, словно чуть с кислинкой, и сладостью послевкусия. Даже набирали с собой в дальний путь-дорогу. Долго потом поминали, заходя снова.
Окрики баб, перезвон бубенцов да колокольчиков на коровьих шеях. Охрипко опять опоздал с выгоном. Мамка причитать будет, что Муренку раньше не угнали.
Было странное что-то в этом утре. Странно-обычное, вроде как раньше все, запах похлебки и кваса дома, овечьего пота из сеней. Малютка окотилась, да страшно оставлять малышей в хлеву, волки и нечисть по ночам. Не дай небу сглазят да порвут все племя. Громкий храп деда, покряхтывание во сне - кости старые покоя так и не дали после того случая на Выселках. Петушиные окрики, скрип колодезного ворота и зуд мушиный на окне. Мутное. А солнце через него слепит. Прямо на подушку.
Я потянулся и через несколько мгновений спрыгнул с полатей. Холод пола чередовался чуть ли не с раскаленными углями - там, где солнце нагрело половицы. Ох, как любили мы ребятней прижиматься к ним, улавливать, чуять как зверь лесной их терпкий запах смолы. Тятько сушил, да она сильнее оказывалась, и через года пахла доска нашей лесной дурманью. Никакой вонью не перешибало, никаким лихом не убить лесную душу.
Именно в такие дни решаются судьбы. И, наверное, именно сегодня я словно переживал все заново. Заново и в последний раз. Дубовая колода под потоком оказалась в тени. То ли солнце еще не дошло до нее сегодня, то ли вообще Ярило решил его самое по другому пути отправить. Холоднючая до чего!!! Кое-как, отфыркиваясь и кряхтя, я закончил эту мерзкую процедуру, накинув на плечи грубую суконную рубашку. Мамка видать убежала за коровой до Охрипки, чую, придет злющая, а назавтра опять с соседками у колодца кости перемывать.
Жаль мне иногда этого юродивого бывает. Очень жаль. Издюваются над ним, как могут. Девчата задирают да хохочут, бабы батогами по спине шлепают, покрикивают. А он знай, улыбается своими оставшимися зубами, похихикивает над ними - еще больше злит, а то и ущипнет какую кралю за задницу. Наивный... которое лето пошло, а все как дите, то свистульки ребятне стругает, то замки на нижнем озере песочные мастерит. Но коров хорошо пасет, никого такого на замену не сыщется. Знает свое дело... если браги не наливать.
Заезжие не впервой в Озерцы Охрипке подарки да гостинцы привозят: то леденцов охапь, то штаны новые из ткани, что в деревне не сыщется. Парусиной зовется. Сказывали, у моряков такая в почете. А он и доволен. Танцует перед ними, кульбиты выделывает, изобреталки свои дает. То бусину девке в подарок, то жемчужницу с реки притащит, то деткам тех же свистулей наделает. Да все мудреные они у него. Звери невиданные о пяти ногах , с рогами ветвистыми. Порассказывали ему путники да странники о животных верблюдях, оленях разных. Вот и представлят их по-своему, лепит из чего придется. То мякушку от краюхи отдерет, в молоке овчином размочит, только от матки отходившей, то глины на озерах раздобудет, вылепит. Да в печи обожжет. Дурной, а смыслит о деле своем.
Кузнец наш - Микулыч - сурьезный мужик, а и то об Охрипке как о сыне отзывается. Нехай, что дурачок. И о деле его с уважением поминает. Не все говорит работа тяжелая да важная, она чай и простая нужна, на цацки ребятне. На поглядку девчатам.
Я вздохнул... Единственный, кто знал о моем намерении - дед. Ни мамке, ни татьке не ведано это было. Да и нече им раньше времен-от знать. Отговаривать начнут, в слезы ударятся, батько за ремень схватится. Единственно правдивым выйдет перед истиной поставить. А значит негоже медлить, в дорогу котомки собирать надоть, пока дома нет никого.
Схватив с тарелки ломоть хлеба и шматок сырка Малюткиного, начал собираться. Котомку еще на рынке в соседних Выселках прошлой весной купил за бесценок почти. Потрепанная, старая с заплатами разными, но прочная тряпка еще. Клялся продавец, что из кожи какой-то особенной буйволиной сделана. А кто такой этот буйвол так и не смог растолковать. Долго прятал от тятьки. Найдет - говор короток будет. Ремнем да по месту мягкому - стыдоба. Ан не объяснишь родителю. До седых волос будет дитем кликать. Да чуть что не по нему за ремень хвататься. Больно конские пряжки бьют. Дед так в свое время уму разуму учил. Теперь отец меня. Хотя дед защищается. Вовремя строжит. Иначе в пятом лете жизни лишился бы за проделку-подглядку за бабами на речке.
- Собрался уж? Смотри, главного не забудь. Думай лучшее, да основательнее. - я оглянулся, улыбаясь, прижмурился. Треклятое солнце нещадно жгло который день.
Дед, кряхтя, сел на печи, медленно-по стариковски потянулся за тулупом и валенками. Вот кому и в пекло не жарко будет. - А ну поди сюда, Андрейко, поди поди. Ближе. - Старик отвернулся, пошарив под подушкой, скрипя суставами, извлек что-то темное, в потертом переплете. - На-ко. На память от меня. Давно берег. Тебе оно нужнее сейчас.
- что это?
Бери, бери, благодарить будешь, - он поморщился, протягивая книгу вперед. Как поднял? Моя рука и то под ее весом согнулась.
- Тяжелая!
- Не спрашивай что там. Мудрость древняя, сила великая. Пригодится. Не раз выручит. Сама позовет, когда нужна станет. Ложи в котомку, да деда помни.
Я кивнул, убирая, кажется рассыпающийся прямо в руках том, в сумку.
Ремни, кружка, нож, снеди разной... Много чего уместилось там. Вскоре и приготовления закончились. Я сел, окидывая взглядом хату. Возможно, последний раз в жизни вижу эти стены, простую, но до боли родную обстановку. Сколько времени решался на шаг. И ведь продумывал все. И понимал... А сейчас пошто-то так страшно стало. Захотелось в комок сжаться. Я тряхнул головой, отгоняя гадость. Раз решил, то пойду до конца!
Дед смотрел с печи хитрыми слепыми глазами:
- Что, испугался, голубь сизокрылый, боязно от мамкиной-от юбки отрываться?
Я сжал зубы:
- Еще чего! Раз сказал, то сделаю! - и, встав со скамьи, направился к выходу, накинув ремень котомки на плечо, - Не поминай лихом!
- Андрейко, а мать?
- Скажи ей, что я вернусь... - я распахнул дверь и почти выбежал наружу. На душе скребли кошки. Я знал, что начнется, вернись она не вовремя. Знал и то, что станется с нею, когда дед расскажет о непутевом сынке. Но иначе просто не мог. И матери, и тятьке будет проще. Пускай начнутся пересуды у баб. Их я уже не услышу....
Я быстро зашагал по пыльной дороге к полям. Мимо колодца, мимо детских башенок. Микулыч по доброте душевной построил зимой ребятам целый городок, на забаву, на порезвиться. До сих пор помню его хохоток, когда вся эта пузатая мелочь крутилась вокруг, благодаря, дергая за полы халата, просилась в натруженные руки, теребила кузнецкую бороду.
У последнего дома услышал окрик. Сначала дальний. Но приближающийся, срывающийся от одышки. Ну конечно. Этот голос и в темную ночь глухому не перепутать. Охрипка бежал, догоняя мой скорый шаг. Я остановился:
- Чего тебе? - меньше всего хотелось видеть кого-то из деревенских.
- Куда путь держит Андрейка? - дурачок улыбался своей кривой ухмылкой, делая вид, что ему откровенно все равно. Но глазенки, детски-простые, выдавали всю нехитрую душу..
- а эть и сам знаешь. Почто спрашиваешь? Небось дед рассказал, али подглядывал, шельмец?
Охрипка состроил невиннейшую рожу, но промолчал.
- я ж че хотел та? Держи - он протянул грязную руку с обкусанными черными ногтями, - Эт тебе. Не потеряй.
В кулаке был зажат мокрый комок грязи. Я отпрянул
- зачем мне это?
- надо! - тон капризный до противности, дитячий, но с ним не поспоришь. Обидишь и без того богом обиженного, век каяться будешь. Я протянул руку, принимая его "подарочек", морщась положил в платок, пробурчал "спасибо" А Охрипке только того и надо. Расцвел, что твой цветок на майскую седмицу, засиял и к своим коровам понесся. Только пятки замелькали. Дурак, что с него взять.
Я обернулся, окинув прощальным взглядом родные Озерки, шагнул в поля...