Саркисов Николай Рубенович. На воле и в тюрьме

Саркисов Н.Р.

Н А В О Л Е И В Т Ю Р Ь М Е.

Свою автобиографическую повесть автор посвящает молодежи начала 30х годов, искавших в завоеваниях Октябрьской революции обещанных свобод, правды и справедливости.

Первое движение человека поднявшегося по крутому склону на вершину высокой сопки - оглянуться назад, на пройденный путь! Такая же "высотная" болезнь поражает и долгожителей, поднявшихся к вершине жизни. По канонам астрологов, перейдя 70тилетний возрастной рубеж, люди начинают жить и действовать под "Знаком Кота", у них наступает просветление памяти и возникает неудержимое желание разобраться с прошлым: "Кот" - мемуарист!

Самым значительным в моей жизни было, и остается - не арест, не следственная тюрьма - их я перенес по-юношески легко, как занимательную игру - а встреча с лагерями, затянувшаяся на долгие 13 лет. Процесс адаптации к реальной жизни юношей, не имеющих хорошей рабочей профессии или нужной специальности, не прост и в условиях воли, в лагерях приобретает особую остроту, форму борьбы за выживание.

После "Хрущевской оттепели" многие бывшие узники сталинских лагерей взялись за перо, в то время я еще не был готов к этому труду и начал перебирать сохранившиеся в семейном архиве собственные письма из мест заключения, а их оказалось более сотни, с тридцатилетним опозданием. Наши лагерные цензоры не любили вымарывать в письмах слова или строки, они просто выбрасывали в корзину письма, содержащие, по их мнению, недозволенное. Вот почему письма мои оказались предельно выхолощенными и представляют незначительный интерес для посторонних, зато - хорошую основу памятных записей. Так, сначала робко, затем все более решительно начал последовательно и детально излагать свершившиеся на моих глазах события, так сказать. репортах полувековой давности. Рассказал о жизни в Сибирских сельскохозяйственных лагерях. Откуда удалось вырваться хитростью и уйти этапом на строительство БАМа и Вторых путей Транссибирской магистрали. Там, в Байкало-Амурских лагерях я был вызволен из тайги и зачислен в штат Управления лагеря, где проработал более трёх лет, вплоть до новой волны репрессий 1937 года, забросившей на два года на золотые прииска Колымы. Описание всех приключений этого периода, составившего первую половину отбытого лагерного срока, заняло более 600 страниц машинописного текста.

Но в этих записках я вступаю в разговор с читателем, как бы, не представившись: оставляя открытым вопрос: как я оказался за решеткой. В то время я еще не мог дать ответ, период следствия был окутан липкой тиной лжи, никакая память не хранит ложь! Тогда я обратился в ГБ с просьбой позволить ознакомиться со следственным делом и таким образом восстановить в памяти события тех дней. Каждый факт моей повести, во всем, что касается следствия, подтвержден документами.

Мне пришлось сделать экскурс в трехлетний, самый прекрасный период своей юности, предшествующий аресту / от 16 до 19 лет/, иначе многое в последствии осталось бы неясным. Думаю, что и это время, насыщенное многими событиями, отчетливо характеризующими ту эпоху, интересно не только самому автору, но и читателю скучать не позволит.

ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ.

Не пугайтесь, не буду злоупотреблять вашим вниманием, тем более, что до 6-го класса учился кое-как. В наше время не было принято выполнять с детьми домашние задания, даже проверять тетради считалось признаком плохого тона. Если ребенок отставал, его или оставляли на второй год, или нанимали репетитора. Я испытал на себе оба метода: в 6-м меня оставили на второй год, а в летние каникулы на 7-й год, отец договорился с учительницей, она жила на развилке Спиридоновки и Бронной, и ходил к ней два раза в неделю. Кстати она беседовала со мной, 15-тилетним парнем, и о политике. Уверяла, что современный момент напоминает период царствования Иоанна Грозного, сейчас Россия тоже начала бродить: люди снимаются со своих мест целыми семьями.

По настоящему пробудил во мне желание учиться новый преподаватель российской словесности, так Вениамин Михайлович Горбачевский именовал свой предмет, при этом пробуждение это состоялось после его первого урока. С ним мы встретились, придя с летних каникул, и на первом же занятии получили задание написать сочинение на вольную тему: "Случай на каникулах". Мне чертовски подвезло: не нужно было ломать голову или высасывать что-либо из пальца, со мной во время каникул действительно произошел экстраординарный случай, о котором стоило рассказать. И я рассказал.

Мои родители имели хорошую привычку не сидеть по выходным дням в пыльной и душной Москве, а выезжать "на природу". Так за лето они могли объездить все примечательные уголки Подмосковья. В этот памятный сухой и солнечный августовский день мы гуляли в Хорошовском Серебренном бору и вечером подошли к санаторию Габай, где для перехода через Москву-реку имелся узенький деревянный мостик с односторонними перилами. Пока родители рассчитывались со сторожем- переход стоил 5 копеек-, я взошел на мостки и шел не спеша, разглядывая водяные струи: когда-то здесь была мельница и от нее остался омут. В этот момент перед моими глазами возник мужчина, с перекошенным от злобы лицом и орденом "Красного знамени" на груди. Я прижался к перилам, давая ему дорогу , но он неожиданно схватил меня поперек туловища, оторвал от перил и швырнул в омут. От неожиданности я не успел закрыть глаза, отчетливо видел мутно-желтую воду, чувствовал, что потерял поверхность, но не достал дна и инстинктивно барахтался руками и ногами. Говорят, если хотите быстро научить человека плавать, бросьте его в воду. Так случилось со мной, я вмиг научился плавать! Пьяного хулигана-орденоносца задержали на автобусной станции, где он сокрушал стекла в автобусах, а я так и ехал в Москву в мокром до нитки костюме и вероятно простудился бы - вечер был холодный - если б по приезде отец не приготовил мне перед сном два стакана грога /чай с водкой/.

Реальный жизненный факт я удачно расцветил описанием вечерней природы Подмосковья, ввел в рассказ некие таинственные предзнаменования, создающие при чтении ощущение тревоги. В результате мой рассказ оказался в числе лучших и новый учитель читал его по группам, вместе с такими же работами двух друзей-отличников, высоченного Николаева и маленького Вихмана, из параллельного класса.

С этим неожиданным успехом я как бы пересмотрел свои возможности и погрузился с головой в изучение русской литературы. Венниамин Михайлович был педагогом необыкновенным. Скоро он расшевелил весь класс, вовлек всех в обсуждение изучаемых произведений классиков. Запомнились на всю жизнь проведенные им диспуты по произведениям И.С.Тургенева "Отцы и дети" и "Рудин". В дни, предшествующие диспутам, в залах Румянцевской библиотеки, под ее зелеными абажурами можно было встретить многих учащихся нашей, 48-й школы, читавших Белинского, Писарева, других критиков. Организовал он и выпуск в школе литературного журнала, куда многие ученики мечтали поместить свои рассказы, но редактор был строг необыкновенно.

О чем же писали мы тогда в своих рассказах? Любимой темой ребят была, конечно, война, любимым родом войск - кавалерия. Разве плохо:

"Эскадрон, По коням! Шашки вон! За мно-о-ой!" Гражданская только закончилась, мы на нее опоздали. Впереди где-то маячила новая, тут то уж не прозеваем. Впрочем писали и про любовь. Вспомнил соседа по парте, Архипова симпатичного белокурого паренька. Он написал два рассказа и оба о любви. Какой-то писатель приехал в деревню, снял комнатушку на берегу реки, в свободное время прогуливался по берегу, познакомился с красивой девушкой, читал ей отрывки из написанного, увлек ее своими творческими планами и, наконец, пригласил к себе в обитель. Вскоре звякнул накинутый на дверь крючок. А я думал: как он будет смотреть девушкам в глаза? Смотрел. Во втором рассказе, у белого офицера в плену оказалась комсомолка, он предложил ей свободу в обмен на любовь. Его герой был молод, красив, атлетически сложен, ей он нравился, но на его условия согласиться она не могла. По утрам, под ее окнами на различных снарядах он демонстрируя мастерство, красоту своего тела. Она не оставалась равнодушной, в ее душе началась борьба между любовью и долгом. Как думает читатель, что в те годы могло победить: любовь или долг?

Написал и я рассказ под названием "Китайка". Вы не ошиблись: героиней рассказа была собачка, а написан он был под впечатлением чеховской "Каштанки". Когда Вениамин Михайлович спросил: не подражание ли это Чехову? я вынужден был соврать, что "Каштанки" не читал. Соврал неудачно: он даже не обратил внимания на мою реплику, конечно же не поверил и начал разбор. Оказалось, суть рассказа в том, что автор предложил Каштанке сделать выбор и она какое-то время колебалась, значит делала этот самый выбор. И читатель, а может быть и сам автор, не знали на чем она остановится. У меня в рассказе элемент выбора отсутствовал и сюжет оказался примитивным.

-- Ты мог его усложнить: допустим за время отсутствия Китайка попала под трамвай, ей покалечило ногу. Как в этом случае поступит герой? возьмет ли он искалеченную собаку, с которой нельзя будет играть, надо будет постоянно ухаживать? Допустим он решает взять, а как на это отреагирует его мать, возможно, она прикажет, немедленно выбросил собаку. Разрешив все введенные конфликты, ты сделал бы рассказ по настоящему интересным.

Наша учеба в школе заканчивалась: обучение тогда было семилетнее, перед нами, 14-15-тилетними подростками встал вопрос: куда идти дальше? Шел 28-й год, только начали рубить концы нэпа, развертывалось строительство заводов. В какую сторону могло нас тянуть? Конечно не в счетоводно-кооперативные курсы, действовавшие при нашей школе! Во время каникул мы приходили чуть не ежедневно к воротам школы на улице Герцена, надеясь узнать, что-нибудь новое: кто куда сдал документы, где какие курсы? Взять из школы свои документы никто не решался. И вдруг на нашем горизонте появился мужчина невысокого роста, в круглых очках, с моложавым буроватого цвета лицом и совершенно седыми волосами - преподаватель химии, Владимир Иванович Жилин. Он собрал учеников и объявил об организации при школе спецкурсов, по окончании которых , будут выдаваться аттестаты лаборантов аналитиков, дающие право работать в любой отрасли. Мы воспрянули духом: какое счастье - ни о чем не надо думать, не нужно выбирать специальность, все сделалось как-то само собой и мы включились помогать ему чем могли.

Курсы создавались буквально на пустом месте - в маленьком захламленном флигеле, где Жилин решил создать три лаборатории: качественного, весового и объемного анализа. Мы приходили ежедневно, выносили ломанную мебель, ломали перегородки, очищали мусор. Школьная администрация, естественно, не могла выделить на эти цели ни копейки, тогда Владимир Иванович привлек к осуществлению своей затеи могучий Наркомат, там откликнулись, им понравилась идея подготовки будущих кадров для химической промышленности. Не буду рассказывать сколько сил и времени пришлось затратить этому, очень энергичному человеку, чтоб закончить к началу школьных занятий, хотя бы одну из трех лабораторий.

<фото>

На фотографии видны и сама лаборатория качественного анализа, и ее хозяин, Владимир Иванович Жилин, и автор этих строк - на заднем плане, в сером халате и при галстуке. Между мной и преподавателем, за столом - Андрей Воеводский, его брат Владимир работает у весов, рядом со столом стоит Хавкин, за первым столом - наши красавицы: Мурочка Сперанская <слева> и Тамара Карягина. Для каждого учащегося в лаборатории, в одном из столов предусматривался отдельный шкафчик, где хранилась личная химическая посуда, смонтированная из колб и трубочек своими руками.

Мы первыми зажгли в этой лаборатории на столах газовые горелки, включили в раковинах водяные вакуумные насосы, вынули из столов личную посуду, тщательнейшим образом вымыли ее "хромпиком" по всем правилам науки и для многих это запомнилось на всю жизнь. Наш наставник тоже думается запомнился на всю жизнь всем без исключения школьникам, он был очень строг, в школьных стихах о нем писали - "полуСталин - полуБог", но строг он был по родительски и его никто не боялся, всех нас он называл по имени, так как и мы называли друг друга, это шокировало некоторых педагогов, а нам было необыкновенно приятно. Многие из ребят незаметно для себя перенимали его привычки, манеру держаться, выражения, а афоризмов у него было не мало.

-- Жить вам начерно и набело не удастся, поэтому учитесь все делать сразу набело. Это сэкономит вам уйму времени! - это был один из них.

Уроки химии по расписанию объединялись в шестичасовую связку, предмет сам по себе был не из легких и всё-таки, если кому-нибудь не удавалось успешно решить задачу на определение состава жидкости, он просился остаться во вторую смену. Бывало такое и со мной: я отрабатывал в лаборатории по 12 часов и возвращался домой, когда родители ложились спать. Чтобы не умереть на уроках с голоду, бегал к Никитским воротам покупал на рубль булочек. Добивался он от нас высокого профессионализма, заставлял мыть посуду до тех пор, пока при споласкивании дистиллированной водой на стенках не останется ни одной капельки.

-- Вы сможете выполнить любой анализ по карте, которую вам дадут, но если вы не сумеете по настоящему вымыть посуду, вас просто не будут держать в лаборатории - говорил он нам часто на практических занятиях и это мы хорошо усвоили, ходили в ажурных от серной кислоты чулках.

Его оценка нашей успеваемости была достаточно своеобразной: по окончанию каждой темы, он проводил контрольную работу, в ней всегда было 20 вопросов. Для ответов на них он каждому выдавал листок бумаги со своим автографом, кроме этих листочков на столах у учеников не бывало никаких других бумаг, тетрадей или учебных пособий. зато стены лаборатории были украшены таблицами, разрезами заводов и другими нужными для ответов материалами. Нужно ли говорить, что количество правильных ответов и служило оценкой, по 20тибаллной шкале.

Когда его ассистентка, Глафира Львовна была больна или занята, он посылал нас по очереди вести уроки химии в младших классах. Так он воспитывал в нас чувство ответственности.

Я уделил столько времени рассказу об одном из моих любимых педагогов еще и потому, что встретился с ним в институте, где он уже в ранге профессора вел со 2-го курса занятия по химии и, увидев меня в числе студентов, сказал:

-- Тебе, Николай, здесь делать нечего, программа на порядок скромнее нашей школьной. Так что одевай халат, будешь у меня вести лабораторные работы.

И я постарался оправдать его доверие, выполнял добросовестно все обязанности и однажды, ремонтируя в вытяжной комнате взорвавшийся у студентов прибор, отравился сероводородом и отравился до потери сознания, так что товарищи долго отпаивали меня молоком в скверике перед зданием Московского механо машиностроительного института имени Баумана, где тогда проходили занятия по химии. После этого с неделю вся пища для меня пахла тухлыми яйцами и я держал голодовку, похудел ужасно.

Рассказал о двух корифеях нашей педагогики. А кто же привил мне любовь к математике, да такую, что в институте я оказался вне досягаемости при решении наиболее головоломных задач. С Константином Николаевичем Кузнецовым в последствии, на пороге 1937го года встретился в лагере. Там я работал в управлении Байкало-Амурскими лагерями, занимался вопросами снабжения, он отбывал пятилетний срок по 58-ой статье, работал в изыскательской партии геодезистом. Встретились мы с ним случайно и всего однажды, вскоре начались известные репрессии и нас раскидало, я очутился на Колыме. В своих воспоминаниях о БАМЛАГе я подробно описал эту встречу. Именно он привил мне эту любовь и не одному мне. Опиши я сейчас его метод ведения уроков, любой педагог возмутиться, скажет, как можно вести занятия молча, а он вёл, даже, когда давал новый материал, мог сказать за урок не более десятка слов и мы потом сами расшифровывали, что он написал на доске. А его контрольные работы?! Расчертит классную доску на четыре части, запишет три задачи, по одной для каждого ряда и отходит к окну, открывает форточку и стоит, иногда незаметно покуривает. А мы решаем со всей возможной скоростью: тот, кто положил на стол свой листок, получает право покинуть класс, бежать во двор. К тому же главная оценка нашей успеваемости: какой по счету оказался твой листок! В журнале он ставит всем одинаково -УД. Кое-кто на него жаловался, РОНО присылало инспекторов, проверяли наши знания и уходили ни с чем, мы его ни разу не подвели. Единственная его слабость - часто в понедельник опаздывал или совсем пропускал уроки, и тут мы старались его выручить, сидели за партами тихо и никому не могло придти в голову, что его нет.

Логинова Александра Герасимовна вела занятия по природоведению, или как оно называлось - естествознанию, с младших классов. Она часто устраивала нам экскурсии на многие заводы Москвы, знакомила с технологией производства разных изделий. А любимыми ее местами были подмосковные лесные массивы, в одной Соломенной Сторожке мы побывали наверно раз двадцать, иногда замерзая в своих легоньких пальтишках, но неизменно возвращаясь полные интересных впечатлений.

В девятом классе появился новый предмет - обществоведение и новый преподаватель, высокий чуточку сутулый с бородкой козликом, малоразговорчивый и скромный. В наш "интерьер", если позволено будет так выразиться, он не вписался: в 7м и, особенно, в 8м классах нас учили мыслить самостоятельно, смело высказывать свое мнение, по возможности своим языком и вдруг новый преподаватель предлагает нам отвечать урок так, как написано в учебнике или так, как он продиктовал. Вопрос: "Какую роль играло мелкопоместное дворянство в период перехода от феодализму к товарному хозяйству?". Ответ: "Оно играло роль пресса, выдавливавшего из крестьян не только излишний, но и часть необходимого продукта". Если вы не скажете нужные слова: "роль пресса" - получите слабую оценку. В преддверье 37 года он был прав тысячу раз! В таких науках мыслить самостоятельно - самоубийство. А мы его не звали иначе, как козликом или козлетоном.

Физически я был довольно слабым парнем. Так случилось, что с шести лет я жил впроголодь, именно в эти годы ребенок и должен набирать силу. Помню такой случай. В зиму на 1920-й год мы жили на пристани "Шексна", зашел нищий, спросил у матери кусок хлеба. Мать показывает на нас с Шурой, мы тут же играли, говорит:

-- Они уже трое суток не ели хлеба.

Нищий тихо удалился и незаметно оставил на полке корку хлеба.С 1921 года жил в Москве с отцом, он еще два года ходил на Биржу труда, потом два-три года нэпа не могли компенсировать всего недополученного, а там, в конце двадцатых - ввели карточки.

Вид спорта каждый выбирает по своим возможностям, из двух зимних_ я избрал себе лыжи. Вы спросите почему? Коньки нужны иметь свои, да к ним еще и ботинки, а это стоит денег и, по моим масштабам, не малых. Отцу об этом я просто никогда не заикался. С лыжами другое дело: пошел на Станцию, взял на прокат лыжи и пьексы и катайся, стоит это - копейки. Самой удобной была лыжная станция в Сокольниках, там, если желаете покататься с гор, к вашим услугам - "Московская Швейцария", хотите совершить дальнею прогулку по пресеченной местности, пройдите в Лосиноостровское, можно и так побегать по парку. Если воскресный день не очень холодный, там, в Сокольниках всегда много нашего брата, школьников, встретите своих подруг, расцвеченных морозом до необыкновенной красоты. Что может быть приятней мчаться вдвоем с горки, зажав руками лыжные палки? Я не пропускал случая, даже когда столбик термометра опускался ниже 20ти градусов по Цельсию.

Возила нас в Сокольники на экскурсию и Логинова, для меня это было трудное дело: валенок не было, приходилось в полу ботиночках бегать по глубокому снегу. Возвращался домой с ботинками полными снега и льда, иногда прихватывал простуду и сильную. На экскурсиях бывали и приключения. Помню в Московской Швейцарии подвернула ножку одна из наших школьниц, Брехлер, идти не может. До трамвая далеко! Как быть? Юрий Евграфов, самый крепкий парень нашел выход: посадил ее на кусок доски и так доставил по назначению, ему помогали, сменяясь другие ребята. На выпускной вечер Евграфов пришел с женой, Марусей из параллельного класса. Ребят буквально потрясло его поведение: как он носил ей то пальто, то сумку, то еще что-нибудь, помогал одеться. Когда так вели себя пожилые люди, считалось нормальным, а тут...не укладывалось ни в какие рамки. Жора Волков, смеясь, рассказал нам, как зашел к Трибенкову, а тот где-то нашел девушку и не отходит от нее ни на шаг, держит ее за руку. Так наши школьники переходили к жизни взрослых.

Как-то с Юрием Герасимовым договорились поехать в Сокольники, пройти на лыжах в Лосиноостровское, встречу назначили на шесть часов утра. Я тогда питался отдельно от родителей и в предыдущий день не успел отоварить хлебный талон, понадеялся сделать это утром. А утром мой кооператив на Поварской оказался закрытым. Опаздывать не захотел, пошел голодный, в кармане был рубль денег, подумал: будем проходить через деревни может кто-нибудь продаст кусочек хлеба. Попал в смешное положение: выдохся очень скоро, идти не мог, то и дело ложился на снег отдыхать. Проходили деревню Ростокино, обошел все избы, просил продать какой-нибудь еды, нет хлеба, - хоть картошки. Ни у кого не нашлось. Была зима 1930/31 года.

Иногда оказывается полезным, когда у тебя не в чем выйти! Как то в зимние каникулы, по-моему в шестом классе, трещали морозы, валенок не имел, а выходить мерзнуть не хотелось, вот я и взял учебник математики Шапошникова и Вальцева и перерешал все задачи первой части от корки до корки, не скучал. Мне понравилось и на следующие каникулы повторил опыт со второй частью! Набил руку на решении задач так, что везде, где возникали задачи, я оказывал в числе первых. Советую попробовать!

Чем же еще занимались школьники? Попробовали бы вы найти среди мальчишек одного, не имеющему альбома с марками, таскали мы их в своих портфелях и после уроков оставались в школе "меняться". Иногда договаривалась встретиться в школе в воскресенье. Собирали мы не новые - погашенные марки и на это можно было не тратить денег. Помню сколько у меня было горя, когда во время пожара я наблюдал работу пожарных, а у меня из портфеля стянули альбом полный марок. Географию через марки знали не плохо, хотелось узнать побольше о той стране, чью марку только что достал для своего альбома.

Шахматы! Мое увлечение было и осталось на всю жизнь. Как-то вызвали в Краснопресненский райком комсомола - тогда только что передали им нашу школу - и попросили провести шахматный турнир. Были у нас и комсомольцы - любители шахмат, а почему выбрали меня? Не помню. Начать турнир не сложно, а вот закончить удается редко: у кого мало единиц, перестает посещать. Но, все-таки, хоть и незаконченный турнир сильно оживил шахматную жизнь в школе.

Вероятно многим не понравится: дрались мы регулярно. Не в школе, конечно, около нее. Кругом было много ворья, да и в школе их училось не мало, без драки не обойдешься, но были жесткие правила, нарушать которые не могли. Дерущихся всегда окружала толпа болельщиков, они то и следили за соблюдением московских правил, вроде: "Лежачего - не бить!" или "Ногами - не драться!", или "Двое дерутся, третий - не лезь", много было и других ограничений, из-за чего драки не превращались в избиения. Дрались мы и внутри класса, как сейчас бы сказали, за рейтинг. Был у меня товарищ - Брускин. Мы с ним дрались постоянно, чтоб определить, кто из нас сильнее. Дрались с дополнительными ограничениями: "По лицу и ниже пояса не бить!" Фактически лупили друг друга только по рукам и грудной клетке. На летние каникулы он съездил в деревню, куда-то в Белоруссию и, когда вернулся сразу предложил драться. Оказалось, что за лето мускулы его стали "железными" и я спасовал. В девятом классе драться за рейтинг перестали, но с ворами драки продолжались. Они иногда пускали в ход ножи и кастеты, но не против учеников своей школы.

В девятом классе моим другом стал Шурка Дробинский. Его постигло несчастье: шел он домой и вот сзади подкрался хулиган и пырнул ножом в бок. Парень пролежал в больнице долго, потом ему еще делали трепанацию черепа, из-за этого сильно отстал в учебе. Как-то он пригласил меня домой и там его мать, часто практикующийся зубной врач, попросила подтянуть его за летние каникулы. Она предлагала деньги, уверяла, что нельзя быть безсеребренником, денег не взял, а подтянуть его по математике и химии - подтянул. Что касается гуманитарных наук, он был эрудит и мог подтянуть кого угодно.

Кончался 1930 год. Кому из нас могло придти в голову встретить вместе новый год? Именно Шурке и пришла такая идея. Сначала он советовался со мной; его родители на эту ночь были приглашены в гости и оставляют квартиру в распоряжении сына. В доме у них - домработница, она сможет помочь приготовить всё что нужно. Условия идеальные, остается подобрать группу красивых девушек, тогда и за кавалерами дело не станет. Я посоветовать ничего не мог: никогда не устраивал вечеров и мало верил, в осуществимость замысла, но всё оказалось проще чем я думал: ознакомленные с идеей, девушки быстро создали комиссию; мужчины же им понадобились только для переноски тяжестей. Мы сбросились по червонцу < десять рублей> и получился роскошный стол с красивым набором вин: Розовый мускат, Абрау дюрсо, Абрикотин, Портвейн одиннадцатый номер и все в таком роде. Не забыли взять бутылку или две пшеничной водки. Закуски были вполне приличные, хотя на эту сторону мы обращали меньше внимания. Предусмотрели конфеты и пирожные к чаю и даже папиросы "Люкс", хотя из нас, как будто, никто серьёзно не курил.

Вечер, а точнее ночь удалась на славу: девушки расцвели так, что узнать было трудно, настоящий малинник. Помню их всех шестерых:

Аня Барышникова, Катя Келле-Шагинова, Маргарита Лапшина, Зося Козловская, Лиза Шепеленкова, Галя Геттих. Свою девушку я записал последней, а поцеловал ее первой и не только на этой встрече, но и в жизни, это был первый поцелуй. Из мальчиков, кроме нас с Сашкой Дробинским, участниками этой ночи были Жора Волков, Юрий Герасимов и еще двое, но кто именно, память не сохранила.

Возможно кто-нибудь поинтересуется, чем мы занимались в эту ночь? Сначала были разнообразные игры, в них не обходилось без поцелуев и это видимо было приятно всем. Потом встретили новый год и заиграл граммофон . Девушки учили нас танцевать "Краковяк", "Польки" и другие простенькие танцы. Все мы из одного класса и тем для разговоров было предостаточно, скучно не было. Шампанское оставили на утро и когда утомились за долгую ночь, освежиться им было приятно. Один из парней, самый сильный, несколько не рассчитал свои силы и мы вынесли его на улицу и, раскачав, сунули в снег головой, благо на улице были нагребены огромные сугробы. После чего он сладко уснул до утра. Уснул и еще один паренек, остальные развлекали девушек, сбившихся в кучу на большом диване.

Мне надеть на этот вечер было нечего, хотя я уже работал на Торфяной станции. Попросил у отца бабочку, прицепил к белой рубашке, сверху на пальто и - вся одежда! Свою барышню так и провожал в Сокольники. На работу приехал к девяти часам, был очень горд, что встретил Новый год и трезвый пришел на работу. Сотрудницы смеялись, спрашивали, почему у меня такое зеленое лицо? А я страшно хотел спать. Новый год в то время в календаре не значился "красным" числом.

Остается мне рассказать о выпускном вечере, он состоялся 31 января 1931года. Организацию вечера взял на себя преподаватель русской литературы Вениамин Михайлович Горбачевский, решил использовать это мероприятие с пользой для своих учеников - провести "суд" над нашим великим поэтом - Маяковским. Не помню кто и как ему помогал, думаю, что учеников он тоже привлек к этому делу, только наш старенький актовый зал преобразился до неузнаваемости, этому способствовали длинные серо-голубые гардины, скрывшие старенькие окна и стены бывшей женской Алелековской гимназии. Тогда Рапп - Российская Ассоциация Пролетарских Писателей, с которой воевал Владимир Владимирович, преобразовалась в ФОСП - Федерацию Советских Писателей и помещалась она по соседству с нашей школой, на Поварской. В эту Федерацию и обратился наш педагог с предложением помочь ему провести этот вечер творчества недавно скончавшегося поэта. Там приняли его предложение и в нашем маленьком актовом зале сидел не то Александр Жаров, не то Иосиф Уткин, их имена печатались всегда рядом, поэтому я не запомнил, кто же выступал с заключительным словом у нас.

К диспуту мы начали готовиться заранее, распределяя роли, Горбачевский не обошел меня: "Саркисов, как всегда, будет "контра"!" Это означало, что мне давалась воля критиковать своего любимого поэта, как заблагорассудится. У меня к этому дню в голове осело не менее сотни стихов, я их специально не заучивал, были среди них и такие, с нецензурными выражениями, их не следовало декламировать в школьной аудитории, но особенность момента состояла в том, что школу мы заканчивали, сразу становились взрослыми и старые мерки к нам уже не подходили. И я декламировал все, что знал, открытым текстом.

Перед выступлением я очень волновался, шутка ли, в зале присутствовал знаменитый поэт, был еще какой-то критик, наш учитель пригласил нескольких своих коллег из других школ, да и местом проведения диспута был не наш класс, а настоящий актовый зал. Витька Болдырев понял мое состояние, пригласил меня в туалет и, вынув из кармана бутылку с остатками коньяка, налил мне немного на дно стакана. Витька перед выпуском начал понемногу выпивать, а так как в одиночестве такие дела не делаются, привлекал и своего друга, Борьку Степанова, страдавшего за своего отца, посаженного по Делу агрономов Московской области. Пьяными мы их не видели, скорее "тронутыми" алкоголем. Относились к ним по разному: кто завидовал их смелости, кто резко осуждал такое увлечение, когда в стране разворачивалась индустриализация, и каждый должен искать свое место в общем процессе. Некоторые проходили мимо, плевать хотели на дураков.

Вернемся к диспуту. Готовясь к выступлению, прочел много критических статей его недругов и постепенно у меня сложилось убеждение: к самоубийству его привели, не любовные драмы с Полонской и Брик, в конце концов обе они были замужние женщины, а неудовлетворенность своим творчеством, именно то , что ставили ему в заслугу - удушение собственных песен, того, что рвалось из души. Материалов для этого в его произведениях было немало, прочтите только "Во весь голос"! Выступал я горячо и страстно, пытался всех убедить в правоте своих выводов и, когда гости выступили на стороне моих оппонентов, а наш любимый преподаватель, подводя итоги диспута, постарался найти золотую середину, мне было очень обидно.

Так мы распрощались с нашей маленькой, старенькой школой, она видна на небольшой любительской фотографии 1930 года.

< фото>

Под деревом - автор этих строк, выросший из брюк и курточки, наверху в развилке дерева - братья Воеводские, Зося Козловская, внизу - Юрий Герасимов.

Учились в классе две подруги: Галя Верхолетова и Маргарита Лапшина, два года не ссорились, крепко дружили. Ребята захотели их рассорить и поссорили, не пригласив Галю на встречу Нового года. Находясь в заключении, в городе Свободном я неожиданно получил письмо от этих девочек и подписали они его обе: дружба восторжествовала! Иначе быть не могло.

В школе я долго отставал в росте от своих товарищей и ребята звали меня Карапетом или сокращенно Каросом, различные клички естественно имели и другие школьники, исключение составляли рослые и серьезные братья Воеводские. Последние два года перед выпуском я начал тянуться вверх, догонять своих сверстников, что и видно на фотографии по брюкам.

Любое воспоминание о школьных годах неизбежно перерастает в историю какой-то школы. Говорят Париж стоит мессы, стоит внимания и любая школа, в каждой найдется крупица интересного, стоящего нескольких страничек воспоминаний. Вспоминал я об учителях, но промолчал об администрации. Не помню директоров, а вот заведующих учебной частью не забыл. На курсах им был Жилин. И захочешь забыть, не забудешь! В школе - Лариса Оськина, гроза не только учеников, но и преподавателей. В годы "оттепели", получив реабилитацию, я вознамерился закончить свое образование, выяснилось: у меня нет аттестата о среднем образовании. Постарался разыскать Оськину, надеясь на ее свидетельство. Оказалось, что она была репрессирована и недавно вернулась в Москву в ужасном и физическом, и психическом состоянии. Тогда я дозвонился до Андрея Воеводского, мы с ним встретились на Поварской улице, возле ресторана "Прага", он был в форме полковника и шел в Министерство обороны. От него я узнал адрес Александры Герасимовны Логиновой и она помогла мне получить справку об окончании 48-ой школы. Вы думаете, поступив в Институт, я написал ей благодарственное письмо? или возможно поделился с ней радостью, когда, спустя пять лет, окончил с отличием Киевский институт народного хозяйства? Ничуть не бывало! Так бездумно, походя, не совершив ожидаемого от нас поступка, мы тем самым совершаем поступок дурной и потом, поняв это, сожалеем о том всю жизнь.

Жилин участвовал в Первой мировой войне, там попал под "Ураганный огонь" <был тогда такой военный термин>, остался жив, но поседел за одну ночь, не миновала его и Отечественная, там он и погиб. Венниамин Михайлович Горбачевский стал жертвой сердечного приступа. Он неоднократно испытывал сердечные атаки во время уроков, особенно когда темой их были великие классики: Пушкин и Гоголь!

Здание школы с флигелем и галереей перешло в собственность Министерства местной топливной промышленности, а персонал влился в новую 102-ю школу, выстроенную в Трубниковом переулке. Зафиксированное фотографом дерево стоит до сих пор. Этими справками я как бы завершаю историю своей, 48-ой <в последствии- 15й) школы.

ВЕРОИСПОВЕДАНИЕ.

Теперь о религии. Пожалуй здесь и следует ответить на незаданный вопрос. Скажете, что это - сугубо личное дело и, казалось бы, кто может задать такой нетактичный вопрос? Оказывается, не только задают, но и навязывают школьникам свою волю: церковь не посещать! Хоть церковь отделена от государства, а школа - от церкви, эта самая школа, вынуждена пристально следить за выполнением "святых" заветов атеизма.

С детства я, как и все мои сверстники, обращал мало внимания на антирелигиозную пропаганду, охотно выполнял все религиозные обряды: ложась спать, в постели читал "Отче наш", на армянском языке, ходил с родителями в церковь и там выстаивал полтора-два часа, пока шла Служба, проходил вместе со всеми ко Кресту и целовал его. Кстати последний раз исповедался и причастился в 14тилетнем возрасте.

Нашей церковью, куда мы ходили постоянно всей семьей, была - московская Армяно-григорианская во имя Воздвижения Честного и Животворящего Креста, находившаяся в районе Мясницкой улицы. Здесь я намеренно написал полное название, поскольку церковь эту снесли на стыке двадцатых и тридцатых годов, а там я был крещен в 1913 году. Небольшая, очень уютная церквушка, разделенная на женскую и мужскую половины постеленной посередине дорожкой. В ней собиралась вся московская колония армян и в церковные праздники встречались близкие и дальние родственники и просто знакомые, обменивались семейными новостями, узнавали о появлении на свет новых родственников, о кончине других. Главным жертвователем на строительство церкви был Обомелик-Лазарев, на средства которого был выстроен Институт восточных языков, именовавшийся Лазаревским. Слышал такую легенду: путешествуя по Индии он похитил крупный бриллиант, "Голубой карбункул". размером с куриное яйцо. Чтоб вывезти его из страны путешественнику пришлось вырезать на ноге такой же кусок мяса и вшить туда бриллиант. Зато возвратившись в Россию. он поднес его императрице и был обласкан двором, а бриллиант служил украшением короны Романовых. Еще несколько слов о церкви: среди армян - немало певцов и они охотно пели в церковном хоре, но перед гибелью ввели усовершенствование - на хорах установили фисгармонию, а впереди - скамейки для пожилых людей.

Рассказывали, как до Революции на паперти совершилось убийство богатого армянского предпринимателя или, как тогда говорили - купца, Джамгарова. О дашнаках слышали многие, эта партия армянских националистов- дашнакцутюн добывала средства на свое содержание, облагая данью богатых соплеменников. В этот раз на Джамгарова наложили контрибуцию в сумме 10 тысяч рублей и он, уповая на хорошо укреплённый дом и вооруженную охрану, отказался положить деньги в указанную водосточную трубу и поплатился! Совершить убийство поручили студенту и тот, подкараулив выходившего из церкви купца, подскочил к нему и прямо на паперти перерезал ему сонную артерию. Стоявшие рядом дамы пытались своими платочками как-то остановить кровь, бесполезно, все для Джамгарова кончилось трагически. Самое интересное в этой истории: буквально на следующий день в тюрьму пошли делегации молодёжи с цветами для убийцы. Что это? Уже витавший в воздухе дух Революции?

Армянская церковь не исключение, из сорока сороков московских церквей к середине 30х годов действовала едва каждая десятая, в праздники они не могли вместить всех желающих, женщин выносили оттуда без сознания. А в церквях, где службу вели "живоцерковцы" или, в просторечье, "красные попы" посетителей было мало. Как-то, не знаю по какому поводу, мы своим классом пошли на экскурсию в Храм Христа Спасителя, в нем служил красный поп, он пожаловался нам на малые сборы. Этот Храм по существу умер за год-полтора до своей физической кончины.

Схема закрытия церквей была проста: ночью служителя церкви репрессировали по обвинению в каэровской деятельности и вход заколачивали досками. Утром прихожан успокаивали, мол, закрыли временно, до окончания следствия по делу. Вскоре те узнавали, что их храм уже передан кому-то под склад, конюшню и тому подобное.

С храмом Христа у меня связано не мало воспоминаний: рядом стояла небольшая коричневая церквушка ХУ1 века, а вокруг разбиты четыре чудесных скверика, куда еще подростком я приходил с мачехой и не только читал, но и наслаждался ароматом цветов, особенно ощутимым после заката солнца.

Прошло время и мы, вступив в возраст ниспровергателей авторитетов, ходили по пустынным улицам ночной Москвы и во весь голос декламировали: "Эй, Вы, Небо, снимите шляпу! Я иду. Тихо, Вселенная спит, положив на лапу с клешнями звезд огромное ухо." И этим дело не заканчивалось, мы потеряли свою Религию и на просторной гранитной паперти того же Храма спорили с церковниками, доказывая абсурдность Священного писания и всех церковных обрядов. Не хочу вспоминать эти диспуты, это были детские забавы, но они заставили нас поближе познакомиться с канонами православия, что в последствии оказалось не бесполезным.

И все-таки одну реплику молодого попа мне хотелось бы тут привести: "На обрядах религия не заканчивается, не забывайте, что в каждой религии есть еще морально-нравственные каноны или заповеди. Сами по себе, без религии они не действенны и, отказавшись от религии, вы превратите человечество в огромную банду уголовников-убийц, не признающих никаких моральных устоев. И повернуть вспять этот процесс уже не удастся."

Сейчас это известно многим: предсказание частично осуществилось! Тогда же мне эти слова показались откровением и я к ним спустя время возвращался не раз.

В общей камере Бутырской тюрьмы довелось беседовать с армянским священником и он, сделав небольшой экскурс в историю религии, показал, как, находясь долгие годы под мусульманским игом, но храня твердо религию своих предков, армяне не растворились и сохранились, как нация.

В камере на 25 коек содержалось более сотни подследственных, она проветривалась только утром, когда народ выходил на прогулку, воздух уплотнялся до такой степени, что свет небольшой лампочки еле пробивался. В этих условиях найти интересного собеседника было большим счастьем. Мы с этим священником, усевшись рядышком на краю нар, беседовали иногда по целому дню и время проходило незаметно, он оказался интересным собеседником и коньком его, естественно , было религия.

Он трактовал религию, как душу народа, отсюда считал невозможным существование народа без религии. Дай русским другую религию и это будет другой народ. С русскими за первенство в славянском мире боролись и поляки и литовцы, победили русские, точнее победило православие, оно проповедовало терпимость и к другим вероисповеданиям, и к другим нациям, этого не хватало католицизму. Католицизм несколько веков ведет борьбу с грегорианством за армянский народ, его адепты - униаты тратят на это большие средства. И сейчас недалеко от Неаполя есть Монастырь Мхитаристов, где издаются книги и журналы на Армянском языке, очень шикарные издания на роскошной бумаге.

Есть и в московской колонии армяне-католики , для них службу ведут в католическом соборе на Больших Грузинах, но в целом армянский народ отстоял свою религию и сохранился сам.

Мой собеседник только высказывал свое мнение, не стараясь навязать его мне, внимательно выслушивал мои возражения и не старался "с порога" их отбросить, а только высказывал по ним свою точку зрения. Его тактичность как бы поощряла собеседника открыть свою душу. Видимо это был дар пастыря душ человеческих и это контрастировало с аналогичными беседами лекторов из ОВБ-Общества Воинствующих Безбожников.

Несмотря на длительные и приятные беседы, тогда я не изменил образа мыслей, остался неверующим. Мне казалось, что человечество на пороге постижения больших тайн науки и будущее его - безверие, атеизм, ибо нельзя верить в то, что отрицает фундаментальная наука.

Мы тоже принимали участие в антирелигиозной пропаганде. Помню Жилин взялся прочесть такую лекцию в Доме Красной Армии и взял с собой для демонстрации чудес несколько курсантов, меня взял, как рисовальщика. Мы натянули на подрамник и я еле заметно, карандашными линиями нарисовал икону Божьей Матери с младенцем на руках. Затем мы разрисовали ее БЕСЦВЕТНЫМИ солями металлов с тем, чтобы после воздействия на них многосернистым натрием они приняли нужные цвета. лекцию читал Владимир Иванович и по ее ходу в зале возникали различные чудеса: из под рук лектора вырываются клубы дыма и пламени, слышится гул, вот он сливает две бесцветных жидкости и образуется стакан красного вина. Наконец на столе моя Богородица, лектор окропляет ее веничком со словами молитвы и икона окрашивается: соли свинца дают золотую окраску, висмута - коричневую и т.п. И вот по бокам иконы вспыхивает пламя свечей, в это время гаснет свет и картина на столе впечатляющая. В зале - красноармейцы и призывники со своими барышнями, перед лекцией они заверяли, что среди них верующих нет - такие лекции почему-то всегда читали неверующим - а сейчас кто молится о спасении души.

Мальчишкой, бегая по своему Большому Ржевскому переулку, я заприметил одного седого старичка с белой бородкой, пенсне и тростью, его поведение для нас, казалось необычным: проходя мимо церквей, а их в нашем маленьком переулке было три, одна из них - Ржевской Божьей Матери и дала переулку имя, - он истово крестился, никогда не пропуская. В последствии я узнал, что это - крупный ученый и удивлялся, как он сочетает в своем сознании религию с наукой. Так я и поехал в лагеря, будучи не очень твердым материалистом и не очень уверенным атеистом.

В лагере, попав в третий раз под колесо репрессий, когда жизнь моя висела не волоске, я вдруг взмолился к Господу, ища защиты и справедливости и тогда подумал: ум может сомневаться, но душа всегда - с Богом. И еще: заложенные в детстве морально-нравственные каноны сохранились на всю жизнь, а вот вернутся к церковным обрядам уже не мог.

ТОРФЯНАЯ СТАНЦИЯ.

Это было очень скромное учреждение, размещавшееся в небольшом особнячке в Трубниковском переулке дом 30, расстояние от своего дома я пробегал за 5 минут и это меня вполне устраивало, если учесть привычку молодости спать до последней минуты, и все-таки я не пошел бы в такое учреждение: в школе мы мечтали работать на гигантских заводах, осваивать новые производства, ехать на Дальний Восток и, вдруг... Торфяная станция.

Случилось так, что нас пятерых завербовали на практику на Вискозную фабрику Шелкотреста в город Клин, это было как раз то, что нам требовалось: в Союзе производство искусственного волокна только осваивалось, фабрика эта находилась еще в стадии опытной эксплуатации, инженерные должности занимали немцы, из них же комплектовались и старшие рабочие. Нас брали в производственную лабораторию и нам перед немцами нельзя было ударить лицом в грязь. Приехали мы туда перед самыми майскими праздниками и разместились в общежитии. Остальные четверо привезли с собой чемоданы и корзины полные вещей, не забыли набрать и съестного, я же явился налегке, взяв у родителей десятку рублей денег.

Оказалось, что в Клину магазины закрыты все три праздничных дня, а фабричная столовая еще не оборудована и мне совершенно некуда истратить свой червонец. Я согласен был терпеть муки голода, но приходилось отбиваться от угощений сокурсников, что было во много крат сложнее. С каким нетерпением я ждал когда закончатся эти проклятые праздники и я смогу зайти в кооператив и выкупить свой хлеб.

Фабричная лаборатория по оборудованию не уступала нашей школьной, но была куда просторней, за работу мы взялись с большим энтузиазмом, но работать там мне не пришлось: уже через три дня нас с Мурочкой Сперанской вызвал директор и объявил, что по фабричному законодательству они не могут принять на практику тех, кому не исполнилось 17ти лет. Все это было очень странно, если учесть, что наши документы прошли и отдел кадров и профсоюз, а докладную написал второй директор из немцев. В Клину мы успели сходить в кино и посетить дом музей Чайковского.

Мурочка жила где то в районе Баррикадной, я завез ее на извозчике, вместе с корзиной и поехал в нашу учебную часть. К счастью одна заявка по Торфяной станции оказалась не полностью закрытой и Жилин выписал мне новое направление. Пошли мы туда вместе с Тушиной, маленькой курносой девушкой с копной жгуче черных волос. Особнячок отыскали быстро и на первый взгляд остались довольны назначением, во дворе натянуты две сетки, значит в волейбол поиграем!

В 20-е годы подобных станций было не мало и в сельском хозяйстве, да и в других отраслях. Эти безотказные трудяги выполняли множество анализов, занимались в меру научной работой, главное же своё назначение видели во внедрении всего нового, что появлялось у нас или за границей. Долгого ожидания не было, директор сам вышел из кабинета и пригласил нас к себе. Это был пожилой мужчина, невысокого роста, худощавый и подвижный, беседовал он по деловому, немного проэкзаменовал, в результате мою спутницу направил в производственную лабораторию, меня же задержал и скоро я уже беседовал с заведующим научно-исследовательской лабораторией, Вересоцким. Новая лаборатория оказалась очень тесной, между столами ходить нужно было с опаской, чтоб не столкнуть какой-нибудь прибор. На длинном столе у самого входа стояли штативы с очень сложными, стеклянными приборами со множеством тонких трубок. Не дай Бог, достанется мне его мыть! Достался как раз он. Вымыл. Не зря в школе с пристрастием учили мыть химическую посуду! Приняв от меня работу, Вересоцкий сказал, что зачисляет меня на практику в свою лабораторию.

С этими приборами работал маленький человечек в сильных очках и с бородкой клинышком, он искренне обрадовался моему появлению в лаборатории, особенно, на него произвел впечатление вид вымытых приборов, признался: не любит их мыть, хотя сам анализ метоксильной группы достаточно интересен и он с удовольствием научит меня всем тонкостям, так как в недалеком будущем должен уехать в длительную командировку на уральские болота, сказал: о передаче мне дел договорится с завлабом, так я получил определенный участок работы, его нужно осваивать.

В коллективе станции было много молодежи и даже те, кому - за тридцать, старались держаться по молодому, без лишних формальностей. Я быстро перезнакомился со всеми, этому способствовала совместная игра в волейбол, а играли мы в мяч каждый день. Столовой поблизости не было, зато была тетя Луша и у неё в корзине желанный для всех ассортимент: пирожные, пирожки, сырки, вареные яйца и все такоё прочее и мы, перекусив на скорую руку, да так, чтоб подешевле, кидались к сеткам.

В нашей лаборатории, заместителем Вересоцкого был старший химик по фамилии Фефелов, он видимо не любил работать за столом, по крайней мере я его ни разу не видел в рабочей позе. Придет утром поговорит со всеми о том о сем, отопрет стол, возьмет портфель и уходит делать доклады. Вересоцкий каждый раз качает головой и говорит: "Какие уж там доклады когда он ничегошеньки не знает". Фефелов имел в кармане партийный билет и в среде беспартийных чувствовал себя достаточно уверенно. И еще был один чудак, представительный мужчина, лет за тридцать. Будучи младшим химиком, вел весьма престижную тему: извлечение сахара из торфа. В торфе действительно имелся сахар, но у этого человека дело вперед не двигалось. Мы, сидящие с ним рядом, поднаторевшие на анализах, видели его беспомощность: пустяковые анализы он растягивал на недели и выполнял операции настолько небрежно, что ждать от его работы результатов было бессмысленно.

Как мы поняли, тема эта была настолько престижной, что снять её с лаборатории было невозможно, заменить исполнителя то же. Был он холостой и прихлестывал за нашей лаборанткой Ириной, а та, окруженная молодыми ребятами, никак не хотела обратить на него внимания.

Закончил я свою практику успешно, отзыв был хороший и в дополнение Вересоцкий послал заявку в школу о моём направлении к ним на работу. Я был счастлив, мне казалось, что судьба моя определилась и мне не надо ломать над этим голову, я забыл, что нельзя дважды войти в одну воду. Когда я, закончив школьные занятия, явился на свою станцию оказалось, там уже нет ни директора, ни главного инженера, оба арестованы по Делу Промпартии. Служащие Станции находились в шоковом состоянии. Все знали их как честных, глубоко порядочных людей и прекрасных работников, много сделавших для развития отрасли, это никак не вязалось с обвинением во вредительстве. Главный инженер внедрил в стране фрезерну добычу торфа, давшую не только миллионную экономию, но и облегчившую труд сотен тысяч рабочих торфоразработок. И тут произошел казусный случай: позвонили из ОГПУ, потребовали развернутую характеристику и им направили, да такую, что по выражению сотрудника ОГПУ, вместо того чтобы судить за злостное вредительство, должны представить к орденам. Исполняющий обязанности директора секретарь парторганизации к общему возмущению, обещал немедленно исправить допущенную ошибку и исправил.

Впоследствии все такие дела партийцы обделывали тайно, а тогда у них еще не было опыта: до Дела Промпартии проходил только один открытый процесс - Шахтинмское дело. Были и другие процессы, но они не выносились на публику. Знаю Дело рыбников, Дело агрономов Московской области, Дело московской не то насосной, не то электростанции. Это из крупных, а мелких не перечислить! По Делу рыбников "замели" отчима моего близкого друга и я многое узнал, как говорят, из хорошо информированного источника. Конфликт разгорелся между сторонниками хищнического истребления рыбных богатств и теми, кто требовал жестких квот на лов рыбы. Поставившие страну на грань голода партийцы, готовы были истребить всю рыбу в близлежащих морях и внутренних водоемах, чтоб как то выйти из положения СЕГОДНЯ. На их пути встали работники Главка и тогда их убрали с дороги в места заключения. С агрономами тоже было все просто: им полагалось докладывать об успехах коллективизации, у них же везде- бескормица, падеж или вынужденный забой скота, то засуха, а то так неурожай зерновых, наконец их заставили признаться в том, что органам было и так ясно, якобы они доставили из Китая чуму, сибирку и другие болезни. Когда мой школьный товарищ, Степанов с матерью пошли на свидание с отцом, им не постеснялись вывести его с "фонарями" на лице, хотя в те времена били не всех, а по выбору.

Каждый дурной поступок имеет длинную тень и скоро мы стали свидетелями еще одной подлости со стороны тех же руководителей нашей Станции. В лабораторию зашла женщина лет за тридцать, ее, как старую знакомую, встретила старшая лаборантка, красивая гречанка пожилого возраста. Из их беседы я понял, что пришедшая - жена арестованного главного инженера, оказавшаяся без средств существования. В то время большинство замужних женщин не работали, да еще держали домработниц. Сердобольная лаборантка обегала всех, кого следует, не забыла и нашего профсоюзного Бога, и собрала необходимую помощь семье, потерявшей кормильца. На Станции не нашлось человека, кто бы отказал в помощи, памятуя, что у главного инженера было трое детей младшего возраста, а вот донести нашелся: ОГПУ оказалось не менее оперативной: им уже кто то доложил и на другой день последовал звонок:

"У Вас там решили демонстративно оказывать помощь вредителям. Что Вы хотите этим подчеркнуть?"

"Вредителям никто не помогал, собрали деньги трем малолетним детям: дети, как известно, за отца не отвечают." - резонно ответил новый директор.

"И это по вашей инициативе?" коварно спросили из ОГПУ. "Да нет, не по моей." "Вот и выясните, по чьей? Да вынесите общественное порицание. Думаю Вас учить не надо. Ведь не мы виноваты, что он - в тюрьме. Он же сам вредительствовал, о детях не думал."

Итогом этой беседы по телефону явилось общее собрание, но это оказалось моим последним актом в этом учреждении и поэтому о нем - чуть позже.

Моим соседом по лабораторному столу был Валентин Крылов, мы с ним почти одногодки, любили работать по вечерам, часто беседовали и незаметно сдружились. Как-то он пригласил меня домой, жил он где-то на Мясницкой, отец его строитель, специализировавшийся на строительстве железных дорог и Валентин показал мне альбомы с фотографиями. У старых строителей была прекрасная традиция: фотографироваться на фоне сданного в эксплуатацию объекта. Один альбом - фотографии многих участков Кругобайкальской железной дороги особенно привлек мое внимание, я вообще "болел" Сибирью и Дальним Востоком, природа тех мест казалась необыкновенной. Рассматривая фотографии дикой природы Байкала, я в который раз возмечтал поехать туда и стать строителем. Судьба-злодейка позволила быстро реализовать мечту. Уже через три года я кайлил мерзлую землю на строительстве трассы БАМ-Тында.

Подружился я там и крепко еще с одним парнем: Лева - отлично тренирован и большой любитель горнолыжного спорта. В первый же день знакомства он пригласил меня на Воробьевы горы. Рано утречком я зашел за ним, он имел комнату рядом со Станцией. В комнате был невероятный хаос, стояло по разным углам две плохо застеленных железных кровати, на столах куски хлеба рядом с носками, кругом окурки. Я конечно вопросов не задавал, он сам нашел нужным ввести меня в курс своих дел: с женой они не то развелись, не то только разводятся, вторая кровать - ее. Где она ходит и где и с кем спит - его не интересует, она тоже не ревнует его к девушкам. Знал я его благоверную, красивая женщина, наверное многие о ней мечтают, а тут... обоим по 23, год прожили вместе и "не сошлись характерами". Тема была деликатная, влезать в их отношения было не этично и мы занялись лыжным снаряжением.

У него свои горные лыжи, прекрасные башмаки и специальные крепления. Я до этого не мало катался на лыжах, приобрести себе не смог, стоили они тогда 14 рублей, брал на прокат. Горные лыжи с креплениями впервые увидел так близко. Взял на лыжной станции "муртома" - для бега по пресеченной местности набил пьексы соломой, обмотал ноги газетой и мы пошли по Воробьевым горам, Нескучному саду и дальше к Остроумовскому парку на весь день. В кармане у нас - по французской булке, намазанной маслом. Ходили до позднего вечера. В горах я оказался слабаком: с ним тягаться не мог, когда на крутом уклоне скорость возрастала, я или делал поворот, или тормозил, или просто падал набок. Не помогала и его ругань, не рожден я для рискованных скоростей! Но к лыжам пристрастился на всю жизнь, ездил кататься в Подмосковье и в 80 лет. И с Левой еще катались вместе не раз. Лева примкнул к нам с Валентином работать в вечерние смены, включались к нам и женщины и становилось весело. Вы догадываетесь, что иногда мы задерживались до поздна, выпросив у старшей лаборантки стаканчик химически чистого спирта, а она к молодежи относилась очень доброжелательно.

Теперь можно сказать и о собрании. Две стороны нашего треугольника, и.о. директора и председатель месткома инстинктивно чувствовали, что, совершая гнусный поступок, могут нарваться на сопротивление молодежи. Поэтому повестку собрания перегрузили сверх всякой меры, а вопрос о лаборантке сформулировали достаточно туманно и включили последним, в разном. Рассчитали, что молодежи надоест и она разбежится. Но нас предупредили и мы, обсудив этот вопрос кулуарно, решили, что никто не уйдет!

Вы возможно не знаете, что означает: "вычистить кого-либо из аппарата по 1- ой категории", а со старшей лаборанткой решили расправиться именно таким способом, чтоб ублаготворить страшное учреждение? Вычищенного таким образом никто не имеет права принимать даже на чёрную работу, он лишается продуктовых и хлебных карточек и должен покупать продукты только в коммерческих магазинах, в торгсине, за боны или на рынке, а в то время на рынке кроме молока и овощей, купить было нечего. И самое пустяковое из перечня наказаний - лишение права голоса.

Собрание проводили в угловой комнате, сидеть не на чем, я устроился на подоконнике и еле сдерживал нетерпение кинуться в бой: выступить поручили мне. Мой отец ждал меня дома, волновался, не выдержал, пошел искать и, увидев мой силуэт в окне, успокоился.

Уверяю, что владел я речью очень не плохо, к тому же в то время не было в моде стесняться в выражениях, даже касаясь первых руководителей, принято было вешать ярлыки и им пришлось пережить неприятные полчаса. Мои выпады в их адрес сопровождалось соответствующими репликами из зала. Собрание свернули сразу после моего выступления, вопрос о наказании лаборантки даже не поставили на голосование. Не знаю как они отчитались перед ОГПУ, возможно что-нибудь соврали, но фиаско они потерпели полное, лаборантка осталась на работе. И.о. директора бросил в мой адрес какую-то злую реплику. Выйдя с собрания, я его догнал у кабинета и мы зашли туда вместе.

-- Теперь Вы сможете меня отпустить? - спросил, указывая на лежащее у него на столе мое заявление о расчете.

-- Ты это специально сделал, чтоб тебя уволили?

-- Ни в коем случае. Справедливость должна торжествовать везде и всегда, иначе не было смысла делать революцию.

-- Уволить тебя не в моих правах.

В то время Правительство делало попытку закрепостить рабочих, но без проведения паспортизации это не получилось. Он мне подписал заявление на отпуск, случилось это 3 марта 1931 г. и из отпуска я к ним не вернулся, тогда я не знал, что они объявят меня дезертиром трудового фронта и начнут гоняться за мной по Москве стараясь помешать моему трудоустройству.

Мой уход не был бегством от возмездия, в том возрасте я ничего не боялся и как лермонтовский парус, искал борьбы. Причина же состояла в том, что будучи сыном служащего и сам оставаясь им, я не имел шанса пройти по конкурсу в самый захудалый ВУЗ. Я должен был закончить девяти летку в июне 30-го года, неожиданно нам продлили обучение ещё на полгода, и мы занимались по вечерам, совмещая с работой. И вот с учебой в школе закончено, я как раз загорелся желанием продолжать учебу, хочу в институт! И баста! Что же делать? Надо идти работать на завод! Так мы решили с одним моим школьным товарищем Сашкой или Шуркой Дробинским.

Вересоцкий меня усиленно отговаривал, объяснял, что в их системе имеется возможность закончить курсы и получить диплом инженера узкой специальности, позже, имея трехгодичный стаж работы в отрасли, можно будет поступить в институт. Все эти разумные советы разбивались о мое упрямство: Я ХОТЕЛ УЧИТЬСЯ и никаких компромиссов.

Передо мной лежит справка тех лет:

"Саркисов Н.Р. работал в ВИТе с 15 июля 30-го по 28 марта 1931 года, находясь в очередном отпуске, из такового не возвратился и был уволен, как дезертир труда."

Справка эта написана 15 сентября 1931 года и, как видите, Торфяной Станции уже не существует, есть Всесоюзный институт Торфа. Как обещал Вересоцкий, Институт заглотнул её и не подавился, он же высказывал мнение в частном разговоре, что арест руководителей станции организовал этот самый Институт, при содействии Главка. Думаю и в этом мой начальник не ошибся! Судьба арестованных мне неизвестна, они не проходили с Рамзиным и компанией, видимо не признали себя виновными, что и следовало ожидать: люди эти были твердых принципов.

Шурка Дробинский - необыкновенно способный парень, большой эрудит. Я считал себя начитанным человеком, к 19-ти годам прочел уйму юношеской и классической литературы, но я читал сами произведения, тогда как он читал исследования по этой литературе и преуспел гораздо больше. Он очень не плохо знал историю искусств, литературы, интересовался и историей развития различных наук. Обладая отличной памятью и наделенный от природы чувством юмора, мог часами занимать компанию своими рассказами. Ко всему прочему играл на пианино, пел песенки и романсы, оригинально писал обоими руками, одинаковым почерком. Был у него и недостаток: идя с человеком, он так увлекался рассказами, что брызгал слюной и теснил собеседника своим корпусом, пока не сталкивал с тротуара. Из-за этого недостатка ребята его недолюбливали и избегали. Я же ценил культурный багаж, охотно слушал его, пополняя запас недостающих знаний. Я у него в долгу не был: он вышел после восьмого класса с хвостами по точным наукам, по просьбе его матери мы занимались с ним в каникулы по химии и математике, в которых я тогда был силен.

Теперь, когда я взял отпуск мы решили трудоустройством заняться вместе, меня это устраивало, я был чрезмерно стеснителен и не решался обивать пороги заводов. С ним у нас дело пошло.

Шура предложил попытать счастья на Дорогомиловском анилкрасочном заводе там работали наши на практике и хоть работа им не понравилась, их использовали на тяжелых физических работах, все же попробовать можно. Мы нашли какую то неофициальную биржу труда, организованную самими школьниками, ею заправлял Глеб Полуэктов и с его помощью мы быстро попали на работу в один из цехов. Нас с товарищем распределили по разным сменам и я оказался на своем фильтре один-одинешенек. Для меня это было убийственно, для работы мне нужны товарищи. Работа там была и тяжелой, и грязной, и вредной. Масса, от которой требовалось очистить фильтр, была необычайно вязкой, требовались огромные усилия, чтоб только вытянуть из нее лопату. Но наверное все же главным было отсутствие в работе какого-либо интеллектуального интереса. Время для раздумий хватало и, взвесив все за и против, я понял, чтоб выдержать здесь не только три года, но даже три месяца, надо сначала окончательно отупеть.

Уходить сразу было неудобно и я продолжал какое-то время тянуть лямку. Дробинский явился ко мне домой и сообщил, что с завода он уже рассчитался. По его словам ситуация в стране изменилась, дают кое-какие льготы работникам, занятым на инженерно-технических должностях, и нам лучше искать работу поинтересней. Я последовал его примеру и рассчитался с завода, был удивлен, когда мне начислили заработной платы в четыре раза больше, чем я получал на Торфяной Станции, но как правильно говорят, не в деньгах счастье. Лучше получать меньше денег, но работать с удовольствием, ведь на работе проводишь большую половину жизни!

Обошли мы с Шуркой еще несколько заводов и фабрик. Время было голодное и мы старались делать крен в сторону производства продуктов питания, перешли по льду Москва реку и побывали на фабрике "Красный октябрь", зашли и на "Большевик", где он был на практике, все - безрезультатно и тогда в телефонном справочнике нашли номера хлебозаводов и первый же звонок оказался удачным: нас пригласили на хлебозавод номер два.

Читатель может подумать, что в научно-исследовательской лаборатории я только и делал, что мыл посуду. Чтоб мыть посуду, ее нужно запачкать, то есть поработать. Мыть посуду для других или за других в лабораториях не принято. В основном я участвовал в реализации общелабораторной темы, но была у меня и своя: определить зависимость характеристик торфа (влажности, зольности, удельного веса) от глубины залегания пластов. Это была заказная тема и я в порядке рационализации, ввел некоторые изменения в технологию определения удельного веса торфа, заменив кипячение в воде, заполнением пор толуолом, изменил и прибор, выбросив из него градусник. С разрешения завлаба заказал в специальной мастерской на Поварской более простые приборы собственной конструкции. Прежде чем подать заявление на увольнение, я закончил анализы, сбор и обобщение материалов.

ХЛЕБОЗАВОД-2

Проработал там едва пять месяцев, а воспоминаний - на целый том. Появились мы тут с Шуркой Дробинским, предварительно договорившись по телефону. Три женщины в белых халатах встретили приветливо и с большой долей любопытства. Нам сразу бросилась в глаза высокая и очень красивая лаборантка, Вера Орлова. Я стеснителен и первое знакомство дается трудно, к счастью Шуркиной болтовни хватало за двоих.

Невысокая, изящная, вся в веснушках, как и полагается рыжеволосой, Вера Ивановна, наш будущий завлаб, бегло просмотрела школьные аттестаты и не могла сдержать улыбки: специальность - лаборант-аналитик - то, что им требуется. Пока она советовалась с директором по телефону по нашим кандидатурам, женщины кратко ознакомили с цехами и обязанностями и мы оказались готовыми вступить в должность хоть сейчас. Все наше трудоустройство заняло несколько минут, нас приняли на работу и велели выходить уже завтра, то есть 1-го мая. Я не обратил внимания на дату, но Вера Ивановна припугнула, сказав, что в этот день на заводе не будет никого в белых халатах, кроме нас. "Весь завод будет на ваших руках и на вашей ответственности, так что не подведите ни себя, ни нас!" - заключила она, как напутствие.

За ворота завода вышли победителями, смущало одно:

-- Какая непонятная беспечность, в такое время, когда всем мерещатся шпионы и вредители, а за буханку хлеба дают пять лет тюрьмы, поручить непроверенным людям целый завод!

Дробинского этот вопрос не волновал, он считал, что всюду и всегда в праздничные дни "старички" дома пьют водку, а на дежурство толкают новичков.

-- А насчет передоверия не беспокойся: в смене, кроме нас с тобой, еще десятка полтора старых рабочих, на них - тоже ответственность.

Праздник чувствовался всюду, пока шел по заводской территории, здоровался со знакомыми, а больше с незнакомыми , они меня поздравляли с Праздником и тут я понял: прежде чем начинать свои анализы, нужно пройти по цехам и поздравить всех работающих . Так и сделал и не ошибся! Анализы не были сложными, с ними я справлялся легко, да к тому же убедился, что работающий на опрокидывателе сам на нюх определяет готовность теста лучше, чем я со своими анализами, а вот текущие вопросы производства нередко ставили в тупик.

Прибегает в лабораторию рабочий, весь припудренный мукой, докладывает: -Тот штабель закончил. Какой начинать?

Поднимаюсь с ним в царство муки, а там десяток вагонов, бери любой! А любой ли? Как бы не просчитаться. Муковоз помочь мне не может. Иду к тестомесам, я их подменял на машинах, отпускал покурить, вправе рассчитывать на их помощь.

-- Бери обойную, 96%ную, никогда не ошибешься.

Это был у меня первый вопрос, который я решил, дальше последовали еще и еще, с каждым вопросом смелости у меня прибавлялось! А рабочим нравилось, когда я с ними консультируюсь.

Теперь пора идти в экспедицию, брать на анализ пробы хлеба. У тестомесов я уже освоился, чувствую себя свободно, а идти через пекарный зал как-то боязно, хоть утром прошел там, поздоровался, поздравил с праздником. Смотрю туда вниз через окно; вот они стучат по столу секциями, в которые вклепано одиннадцать форм. Тяжелый труд: секция весит килограммов 20-22, подними каждую два-три раза - не дождешься, когда закончится смена! Пересилил себя, пошел. Ребята у печей загружены работой, с ними не поговоришь, как с тестомесами, здесь ритм диктуют печи: хлеб готов - надо выкатывать подину! В мои обязанности входит проверить записи операций на печах, ищу бригадира. Он тут, весь черный от пота и гари:

-- Двое от печей не вышли на смену. Праздник!

Записи можно не проверять, время он пишет нормативное. Объясняет, так меньше придираются. Напротив печей стоят немецкие формовочные машины "Люкс", формовщицы - все молодые женщины - мимо не пройдешь! Они в спецовке: белые рубашки и брюки, а колпачки закручены у каждой на свой манер, милые, славные мордашки. Навстречу мне расцвели улыбками, забросали вопросами, особенно одна, самая маленькая и самая симпатичная, отчаянно стреляла в меня глазами. Пытался держаться с ними солидно, не вышло, лицо против воли расплылось в ответную улыбку.

В экспедиции на приемке хлеба никого не было, на весах сиротливо стояла вагонетка со свежевыпеченным хлебом. Хлебный дух! Наверное на дворе! Вышел на свежий воздух, ударило в лицо горячим весенним воздухом. У рампы грузились хлебом запряженные битюгами фургоны. Представил, как один из них подъезжает к моему кооперативу на Поварской и люди с радостными лицами выстраиваются в очередь, готовят хлебные карточки.

Браковщик, так по старому он называет себя и сердится, когда зовут контролером, сидел с истопником на бордюре у забора. Угостил меня "гвоздиками" и мы закурили. Узнав, что я новый лаборант, истопник поинтересовался: сколько мне положили жалованья, а когда я назвал свой оклад, лицо его перекосилось от злобы:

-- Вишь ты, прямо со школы и тебе сотню, а я горблю пять лет и всё - семьдесят!

-- Иди учись и тебе бросят сотню - ответил браковщик.

Истопник числился на заводе активистом, даже заседательствовал в Товарищеском суде, и скоро получил возможность "наложить мне в карман". У стола приемки мой новый знакомый продемонстрировал разные способы проверки качества хлеба. Он то прикидывал вес буханки, качая ее в руке, то похлопывал ладонью по нижней корке, слушал звук и ставил безошибочный диагноз. Мне нужно было вырезать пробы для анализа, я продолжил игру и скоро убедился, что его приговоры окончательны. А меня он отругал за неумение резать хлеб, не разрушая его внутренней структуры, и показал, как нужно делать,

-- Если не научишься, да побыстрее, - тебе на этом заводе не работать!

Браковщик мне нравился все больше. В своей скромной фуражке и сером коленкоровом халате со множеством карманов, он походил на типичного мастерового, как их изображали в журналах. Он с детских лет работал на пекарнях и был, как тогда говорили, мастером первой руки, а по пекарному делу - мастером на все руки!

В тестомесильном отделении с одним рабочим я еще не познакомился, это был высокий красивый парень, а кликали его Ворошиловым. При мне он все время был занят: окуная руки в ведро с водой, он руками разрезал и раскидывал головку из одной дежи (квашни на колесах) на три и в двух замешивалось тесто. Головка, это - та же опара, только для ржаного теста.Разговор с парнем я начал с Ворошилова: шутя спросил, кем ему приходится Клим?

-- А никем и даже не однофамильцем! - ответил смеясь.

Оказалось в Армии за стрельбу дали Ворошиловский значок и с тех пор все стали его звать Ворошиловым. С этим парнем я скоро сдружился и он пригласил меня к себе в деревню. Мы сменились с ночной смены и поехали в Лианозово утром в субботу. Отец его - сапожник и, как всякий мастеровой, не прочь посидеть в компании. Выпили по стопочке и пошли побродить по деревне, посетили местную достопримечательность- родник с удивительно чистой, считавшейся святой водичкой. К вечеру попали на лужок, где уже собиралась молодежь, ребят было немного, а больше девушки, сплошной малинник. Мой товарищ рослый, красивый, веселый балагур был у них первым парнем и для всех желанным кавалером. С ним рядом и я, как гость, не был обойдён вниманием в хороводах и всяких играх с поцелуями и без них. С танцами, плясками, песнями у меня получалось неважно: не знал я ни слов, ни припевов, только гудел со всеми. Потом мы с ним спали на сеновале и сон был по деревенски крепок.

На следующий день, отдавая дань традиции, с Ворошиловым взяли вина и угостили его отца и гостей. Я сразу выпил стакан и испортил себе настроение. Отец его заметил мои муки и посоветовал испытанное средство - два пальца! Днем, спасаясь от жары, снова забрались на сеновал и вскоре там появилась одна из местных красавиц, якобы, утерявшая поясок. Наверное там я был лишним. В понедельник мы прибыли к смене и тут у проходной я увидел отца. По своей юношеской беспечности, сдобренной изрядной долей эгоизма, я не подумал об отце, мне и в голову не пришло, что его может обеспокоить мое отсутствие.

В первый рабочий день сменил меня Дробинский, он был в отличном настроении, весь сиял и если бы я не поспешил покинуть завод, проговорил бы со мной полсмены. Впечатлениями о той смене он делился три дня кряду. Один из тестомесов в его смене звался Плехановым, был большой резонёр и восхищал моего друга оригинальными сентенциями и каждый раз, при нашей встрече Шура пересказывал мне содержание их бесед со своими комментариями. Он умел разговорить каждого и находил в каждом что-то интересное.

С Хлебозавода Сашка рассчитался уже в июне, когда Вузы начали прием документов. Отец его, работавший в Сахар тресте старшим экономистом, имел некоторые связи, он отвез Шурку в Воронеж и устроил в Сельскохозяйственный институт. На следующий год тот перевелся в Москву, в Сельскохозяйственную Академию имени Тимирязева, я же поступил во ВТИХ и мы снова начали встречаться, его рассказам не было конца, а рассказать было о чем: в сельскохозяйственной науке появились различные течения, вызванные неуспехами в коллективных хозяйствах; каждый искал панацею от всех бед и больше всего это нужно было Хозяину страны. Одни предлагали "черные" пары, другие - наоборот, отказаться вообще от таких паров, видели спасение в массовом травосеянии. Сашка рассказывал мне обо всем этом, со своими комментариями так, что я постоянно был в курсе новых веяний в этой науки.

Как-то в моей квартире Дробинский встретился с нашим студенческим сексотом, об этой встрече я забыл, и лишь, листая на Кузнецком мосту свое следственное Дело, прочел показания нашего сокурсника против Сашки. Тот, видимо со слов отца рассказал, что в Сахаротресте руководители избавились от опытных и квалифицированных, следовательно честных и принципиальных работников и на высокооплачиваемые должности посадили "ослов" с партийными билетами.

К счастью для моего друга Органам нельзя было увеличивать численность студенческих групп, находящихся под следствием, так как в этом случае ставится под сомнение тезис о поддержке молодежью партийной политики. Для запугивания молодежи и предупреждения возможных массовых выступлений по образцу 1927 года, достаточно было выхватить из студенческой среды по 3-4 человека из каждого Вуза, что и было выполнено.

Как он пережил годы "великих" репрессий и тяжелейшую войну мне узнать не удалось. Возвратившись в Москву в 1954 году я побывал в его прежней квартире в Косом переулке 105, а там жили другие люди и о нем никто не знал.

На работе я не был загружен и время тянулось медленно, а это в жизни самое неприятное. В поисках работы, часто подменял рабочих, иногда просто перекуривал с ними в коридоре. Курение освоил на Торфяной Станции, там папиросы выдавали по спискам. Одно время я отдавал папиросы курящим, а брать с них деньги стеснялся. Получалась чепуха! Тогда я решил учиться курить и учился долго и нудно, в туалетах; дым вызывал мучительный кашель и все же я наконец-таки освоил технику этого дела и приобрел дурную и дорогую привычку. Между прочим в детстве мы с моим другом, Сережкой Сагировым давали клятву не курить, не пить спиртного и не играть в карты; трудно сказать как бы мы соблюдали ее, если б он оставался в Москве, но он уехал в Латвию, прислал мне единственное письмо, в котором назвал это детством и я о ней забыл, курить бросил только в 50 лет.

В моей смене техником трудился Виктор Лавров, опытный, знающий дело производственник. Он полсмены болтал о том о сем, не зная куда себя девать. Зато в свободное от работы время , вместе с бригадиром организовывал выпивку, иногда вовлекал в компанию и меня. Я по глупости был польщен таким вниманием пожилых людей и отказывался редко, хотя от этих встреч удовольствия получал мало; интереснее было посещать ПКиО (Парк Культуры и Отдыха имени Горького)-излюбленное место вечернего времяпрепровождения.

В один из таких "творческих" вечеров он высказал предложение:

-- Меня сватают в производственный отдел, но штаты там заполнены. Если ты согласишься исполнять за меня должность сменного техника и обойдёшься без лаборанта, получишь приличную загрузку, а в трудных случаях я тебе буду помогать.

Я согласился, это было для меня достаточно престижно: техник, это не лаборант! Впрочем решение этого, казалось бы, пустякового вопроса затянулось.

Рабочие часто путали лабораторию с амбулаторией, приводили травмированных , просили оказать первую помощь. Как-то часов в шесть утра привели рабочего с соседней пилорамы, ему раскромсало руку до самого плеча, раздробило кость. Позвонил по телефону в поликлинику, там говорят: сейчас придем, а вы пока жгутом туго перетяните руку выше раны, а я вообще не выношу вида крови. Позвал уборщицу, вместе кое-как перетянули. Потерпевший держался молодцом, не потерял сознания, ушел с сестрой на своих ногах..

Не давала мне покоя и обстановка в пекарном зале: принятая на заводе технология выпечки хлеба рождала брак, за него я тоже нес ответственность. Лавров мне как то прояснил ситуацию. Кончали год в общем успешно, за исключением плана рационализации; собрали весь технический персонал и призвали: "давайте рацпредложения", неофициально добавили, - любые. План набрали, эффект оказался пустяковый, нужно что-то делать. А тут подвернулся механик со своим предложением, и эффект в деньгах солидный и металл высвобождается. Решили предложение принять, деньги заплатить под план внедрения, а от внедрения воздержаться.

Суть рационализации такая: печные подины были выстланы толстыми листами железа; эти листы предохраняли формы от прямого огня, во вторых на листах свободно укладывали спаренные формы, их вес с хлебом не превышал 3кг. операции выполняли женщины. Механик предложил листы сдать в переплавку, формы, чтоб они в раму не проваливались, склепать в секции по 11 штук, теперь их вес дошел чуть не до тридцати килограммов, да и подымать приходиться выше плеч - не всякий мужчина выдерживает смену. При ударе о стол формы мнутся, хлеб в них застревает оказывается много брака, да и на ремонт форм уже ушло больше материала, чем сдали в металлолом.

Невольно поинтересовался, как же получилось, что все-таки внедрили? Все просто, приехал "сверху" какой то чиновник, механик ему пожаловался, что предложение его приняли и оплатили, а не внедряют, подальше от скандала, пришлось внедрить.

Лаврову говорю, нельзя ли хоть по одной - двум печам вернуться к проектной технологии, так будет легче? Он промямлил, что постарается включить эти работы в план капитального ремонта.

Подробно описал эту дурацкую рационализацию потому, что и в 70х годах в погоне за планом легко утверждали подобные предложения.

Я же сказал механику все, что о нем думаю и мы стали врагами.

Зная наши отношения, формовщицы подсказали, что он ворует подсолнечное масло, а им для смазки форм дает Бог знает что, от чего корки обугливаются. Я стал незаметно следить за ним и однажды в ночь на воскресений прищучил его у ограды с бидоном масла, сказал директору. На меня обозлились и его слесаря, жарившие на этом масле хлеб. Директор же не захотел выносить сор из избы и по отечески пожурил этого прохвоста.

Помимо Веры Ивановны, работу мою периодически проверял технорук, Кондрашев, так тогда именовалась должность главного инженера. Это был высокий спортивного вида мужчина, лет за тридцать. Заметив ошибку в работе, он не распекал в цеху, при рабочих, как это делали другие, а приглашал в кабинет и там проводил детальный разбор. Больше всех доводилось посещать его кабинет мне, поскольку я не кончал ФЗУ и много в этом деле не знал, учился на ходу.

Заходил я к нему и по собственному желанию и тогда моим вопросом был брак, его было много и конечно он не весь попадал в отчетность. Получался заколдованный круг: скрывая брак, мы расхолаживаем всех и никто не волнуется, что показатель этот медленно, но верно растет. Он меня уговаривал потерпеть, обещал принять меры и так каждый раз. Наконец он назначил меня сменным техником, не освободив от работы лаборанта. Я был доволен, потому что давно уже выполнял многие из обязанности по этой должности как бы нелегально.

Нельзя не рассказать, как мы вели борьбу за улучшение качества хлеба. Экспедитор прикармливал шустрого и востроглазого мальчишку и тот по утрам дежурил у предыдущей трамвайной остановки и предупреждал о приезде инспектора ГХИ - Государственной Хлебной инспекции, по крайней мере за 5-7 минут до его прихода и тут весь персонал действовал четко и слажено: вагонетки с подозрительным хлебом заталкивали в угол, загораживали порожняком, или писали на них мелом "брак, к разборке". А еще лучше, если на дежурстве была Вера Орлова, встречать инспектора спускалась она и тогда под ее лучезарными глазами любой инспектор терялся и она своими ручками готовила ему образцы для анализа. А куда же деть хлеб не так пропеченный, из тех подозрительных вагонеток? Как куда! Лихоборы на что? Оттуда прогон малины обходится дороже самого хлеба. Не возвратят! А куда же девать всякие обломки, их-то никуда не отправишь? Для этого в тестомесильном зале стоит дежа, в которой такой хлеб замачивается, перемалывается и снова идет в тесто.

Но не всегда все проходит благополучно, иногда инспектора ловят некачественный хлеб в магазинах и останавливают торговлю, это самое неприятное. Как-то такое случилось в моей смене: с Арбата начались тревожные звонки, забраковали хлеб во многих магазинах. Экспедитор грузит в машину отличный хлеб , мы выезжаем по маршруту инспектора, заменяем всю партию оставляя неприкосновенной только разрезанные инспектором буханки с ямкой в мякише, следом его большого пальца. Надо ли говорить, что выехавшая следом комиссия признала сигнал своего инспектора недоразумением, ему нельзя было ограничиться пробой одной буханки.

С директором у меня сложились отличные отношения. Это был старый революционер, участник Гражданской войны с поврежденной ногой и вечным радикулитом. В наше время ни молодой, ни старый директор не пойдет таскать на плечах мешки с мукой, а он, если не хватало рабочих, шел и частенько приглашал кого-либо из инженерно-технических работников, во всяком случае я частенько попадал с ним в компанию. У нас от Савеловского вокзала проходил подземный туннель с транспортером, по которому мешки с мукой подавались на третий этаж, прямо в мучное отделение, нам оставалось снять с резинового конвейера ползущий мешок и уложить в штабель. Для меня 75-ти килограммовый мешок был непосилен и я работал с кем-нибудь в паре, директор же со своим радикулитом брал мешок в охапку и нес к штабелю, а потом несколько дней ходил в раскорячку. Иногда директор брал меня с собой на Савеловский вокзал - эту своеобразную биржу труда тех лет. Сбежавшие от счастливой колхозной жизни молодые ребята валялись в своих домотканых рубашках и портах около каждой стены, их разбирали кадровики крупных заводов, но каждый состав подбрасывал новых. Паспортизацию провели позже, в 1933-м году, а тогда они ехали в Москву без каких-либо документов, их охотно брали на самую тяжелую, грязную и вредную работу и они шли. Те из них, кто выдерживал, оформлялись через месячишко-другой в члены профсоюза и укоренялись в Москве. У нас в пекарном зале тяжелая работа в сильной жаре большинству из них оказывалась не по силам, такие бежали с завода уже в обеденный перерыв и бедному бригадиру, за его 90 рублей в месяц приходилось заменять их.

Был я изрядно любознателен, любил расспрашивать этих беглецов и они, возможно сгущая краски, рассказывали такие чудеса о методах "добровольной" коллективизации, что я только диву давался. Мне это напоминало английское "огораживание", где крестьяне были выдавлены из деревень, попадая в огромный рынок труда индустриальных центров страны. Историки говорили, что в Англии "овцы съели людей". Правда у нас вместе с людьми поели и овец.

За время моей работы на заводе самым памятным событием была авария. В этот раз я пришел за полчаса до смены. За столом в лаборатории заполняла сменный журнал Ларина, прозванная ребятами грокоговорителем. Она пришла на завод из ФЗУ вместе с однокашником и они вскоре поженились. Переодевшись, я подсел к ней ожидая услышать обычное "никаких происшествий". Вместо этого она улыбнулась и сказала:

-- Знаешь, только полчаса, как дали ток, с 8 до 11 завод стоял.

Что тут было! Темнота, хоть глаз коли! К печам не подойдешь. Директор велел разжечь костры и выгрузить хлеб.

-- Директор приезжал?

-- Где там, у него как всегда, радикулит, не может пошевелиться?

-- А как же головки? - поинтересовался я, - новые хоть завела?

-- Откуда? Машины ж не работали, да и света в цеху не было.

Спрашивать дальше не имело смысла, потащил ее в цех. Головки воняли заквашенной кожей, а чтоб выходить их потребуется ШЕСТЬ ЧАСОВ, почти целая смена. Тесто во всех квашенках негодное. Все это не пойдет даже на корм скоту, все надо выбросить, а они месят тесто на негодных головках, формуют и сажают в печь негодное тесто, только переводят хорошую муку. Что это? Вредительство?

-- Не знаешь, дрожжи хоть есть?

-- Если б были! А то звонила на Дрожжезавод, просила, отказали.

Позвонил директору. Он еще лежит со своим спасительным радикулитом.

-- Приехать? Сейчас не могу, только что положил компресс. Ты не стесняйся, звони. Останавливать завод на целую смену? Это 55 тонн хлеба! Ты в уме? Звони сейчас же в ГПУ. Что три часа не было энергии, я им уже доложил.

Там у них был уполномоченный по нашему ведомству, когда то я с ним уже созванивался , но то был день, а сейчас двенадцать ночи! Кое-как дозвонился на квартиру, объясняю ситуацию. До него доходит туго. Он начинает давать советы. Я говорю, что советы мне не нужны! Настаиваю, чтоб он приехал, разобрался на месте и дал конкретное указание. Он пытается выкрутиться, я обещаю остановить завод, это действует сильней, сказал будет. Я прошу позвонить на Дрожжевой завод, дать команду немедленно отпустить дрожжей. Вопрос решается сразу и на том спасибо.

Опер появился через полчаса, на нем новенькая форма, хромовые сапожки, тесно обтягивающие ногу. Перетянутый широким ремнем, вытянувшийся в струну он шел, чуть не на цыпочках, демонстрируя военную выправку. Идя с ним по цехам, и я кажется вырос, угостил его несъедобным хлебом, дал понюхать куски прогорклых головок и теста и он постепенно, кажется, в какой-то степени разобрался в создавшемся положении. Нужно было выбрать из двух зол меньшее: остановить завод на одну смену, выбросить на свалку 7-8тонн испорченных замесов или продолжать гнать брак всю смену, превратив в брак еще тонн сорок качественной муки. Опер долго говорил по телефону и со своим начальством и с директором и еще с кем-то, видимо с руководством нашего главка и кончилось тем, что вопреки логике, директор дал мне команду ни в коем случае не останавливать завода , продолжать выпечку хлеба, постараться, чтоб брак был хотя бы съедобным. Я понял, что они меня подставили и мне придется отвечать за их алогичные решения.

В итоге за смену я выпустил 55 тонн брака, передал дневной смене еще около 10-ти тонн негодного хлеба в печах. Меня судили товарищеским судом завода. За судью там сидел сам председатель завкома, заседателями - истопник и слесарь. На суде директор не присутствовал, перед этим он мне сказал, чтоб я не волновался: что не решит этот суд для меня это не будет иметь никаких последствий. Мои доводы и расчеты могли бы убедить всех, если б я мог ответить на один вопрос: зачем 8 часов я переводил в бракованный хлеб хорошую муку. Я ответил:" Чтобы этого не делать, я должен был остановить завод, а принять такое решение самолично я не мог". Этот довод показался неубедительным, меня признали виновным, вынесли решение о передаче дела в прокуратуру, для привлечения к уголовной ответственности.

-- Наплюй, обжалуй решение в народный суд, а туда я позвоню, чтоб заседателями взяли опытных специалистов нашей отрасли и тебя оправдают.

Все получилось так, как он сказал. Конец моей карьеры был печальным. Как-то в конце сентября зашел в кабинет Кондрашева, он говорил по телефону и, увидев меня, понизил голос. Инстинктивно почувствовал: речь шла обо мне. Это было так.

По его словам меня разыскали месяца три назад, добивались моего увольнения, как дезертира труда. Он отказывался выполнить их требования, тогда в это дело включили райком партии и вот сейчас секретарь райкома пригрозил отнять партбилет.

-- Но ты не огорчайся: я тебя уволю, как они того требуют, а на руки дам направление на учебу. У нас открывается отраслевой ВТУЗ, что-то вроде учебно-производственного комбината. С директором я договорился - тебя зачислят без экзаменов, собирай свои документы и вези на Александровскую улицу, там у них контора. А тем сволочам я пошлю выписку из приказа. Они успокоятся и перестанут тебя беспокоить.

Студентом ВТИХа я был зачислен с 4-го октября 1931 года.

СТУДЕНЧЕСТВО.

Мало кто без душевной теплоты вспоминает студенческие годы.

Вспоминаю так и я, хоть к этому чувству примешивается некоторая доля горечи: эта моя жизнь напоминает детскую рубашонку, настолько она коротка и опачкана.

В незнакомой среде, особенно в официальных учреждениях я чувствовал себя неуютно, сковано и был признателен отцу за его предложение помочь в оформлении институтских документов; побегал с ним 2-3 дня и когда, сдав все, что требовалось, зашел за ответом, встретил дежурившего за окошком директора. Его сообщение, что я уже зачислен на 1-й курс "А" Технологического факультета было для меня неожиданным, победа оказалась слишком легкой, чтоб могла радовать. Сюрпризы продолжались: он вручил мне записку в... пекарню! Именно там сейчас проходят практику студенты моей группы. В институте, как он объяснил, применен современный, передовой метод совмещенного обучения: после двух недель теории, во избежание излишнего академизма, студенты покидают аудитории для работы на производственных предприятиях отрасли, где они получают обычную заработную плату. Это был Учебно-производственный комбинат хлебопечения со всеми правами высшего учебного заведения и именовался сокращенно - ВТИХом.

Разве я о таком мечтал? Первый импульс был, записку швырнуть, документы забрать и завтра начать поиск работы. К счастью, благоразумие взяло верх, из канцелярии вышел с запиской в кармане, на Рождественском бульваре втиснулся на скамейку и долго обдумывал ситуацию, возможно сейчас решается судьба всей жизни. Решение лежало на поверхности: я - в институте, какой он будет, хороший или нет, зависит вовсе не от названия, от педагогов, подберутся - настоящие и институт не уступит другим, ну, а если он окажется плохим, кто мне помешает поменять на любой ВТУЗ страны, пусть для этого придётся отказаться от московской прописки. Живут люди и в провинции, да сейчас и нет таковой, индустриализация подтянула окраины. Главная задача учиться и учиться и чтоб в зачетке - одни отличные оценки, это облегчит перевод в другой институт, если будет такая необходимость. Пекарней удивить меня трудно: как самый младший из технического персонала я представлял Хлебозавод на разных кустовых совещаниях, место которых было в лучших пекарнях города, довелось побывать и на Тверской в бывшей Филипповской пекарне. И все же пекарня на Больших Грузинах мне понравилась с первого взгляда, крупное производство, довольно просторные помещения, технология, как и везде: те же светящиеся печи, у которых суетятся сажалы, со своими узкими и длинными деревянными лопатами, у стен - те же глубокие корыта с опарой и тестом, те же разделочные столы и доски на "хорах", для расслойки готовых изделий из теста, перед посадкой в печь. Пахнет тестом, свежим хлебом, лучшего запаха нет! Единственная достопримечательность пекарни - дюжина студентов и студенток, распевающих песни за разделочными столами .

Меня, уже переодевшегося в белую спецовку, встретили с настоящим студенческим дружелюбием, подвинулись у столов высвобождая мне место, расспрашивать не спешили: перед ними студент - этим все сказано. Молча копирую движения соседей, выкатываю батоны, получаются какие-то корявые, ребята смеются: они здесь пятый день, для них это - пройденный этап. Работать с закрытым ртом, когда заняты только руки, нельзя и скоро под низкими сводами пекарни полились прерванные моим приходом разудалые, песни гражданской войны, веселые - из советских кинофильмов и печальные старинные каторжные, были тут и модные тогда заграничные песенки. Хоть не знал я слов, а у многих песен - ни мелодий, ни припевов, молчать было невозможно: песни брали за душу и я гудел, вслед за ними, как получалось.

Работа с непривычки казалось нудной, но "песней душу веселя" ускоряли бег времени. И все-таки самым интересным временем в пекарне были перерывы отдыха, а они наступали, когда все доски на "хорах" оказывались занятыми нашими изделиями, это позволяло уйти в помещение для отдыха с чувством исполненного долга. Заводилой в этой комнате была наша студентка Эмма Рабинович, незамужняя женщина 25-27 лет, очень эффектной внешности - среднего роста, широкая в плечах, жгучая брюнетка с выразительными черными глазами, большая мастерица рассказывать анекдоты и вести беседу. Ее властный от природы характер, усиленный длительной работой инспектором ГХИ обеспечивал ей лидерство в смене, и не только среди прекрасного пола.

Недолго я отмалчивался на тех коротких посиделках, большой запас анекдотов скоро позволил занять достойное место в ее окружении. Особенно удачно звучали в моем исполнении еврейские анекдоты, естественно без тени антисемитизма. Они настолько остроумны, что не рассказать их в то время было просто невозможно, рассказывали такие анекдоты и Рабинович и другие евреи, вызывая веселый смех, слышались и "сальные" - но в присутствии девушек никто не переходил рамки приличий, такое "хождение по краю плоскости" нравилось всем.

В этой же смене оказались и два моих будущих одно дельца: Михаил Фирсов и Борис Кацва, поначалу я не обратил на них внимания, считая их штатными рабочими. Михаил - на 5 лет старше меня, внешне деловой и серьезный мужчина, в жизни веселый и общительный с юмористическим складом характера, практиковался у печи сажалой, на перерывах с нами не бывал, подчиняясь ритму выпечки хлеба. Борис мой ровесник, худощавый, рыжеволосый и курчавый, был собран и ловок в работе, до института какое-то время работал в пекарне, это и ввело меня в заблуждение.

Не следует думать что на практике нас ничему не учили. Нередко забегал к нам профессор, невысокий плотный старик с седой шевелюрой и такой же бородкой клинышком, напоминавший агронома с журнальных картинок, охотно становился к разделочному столу и демонстрировал, как следует правильно разделывать тесто, рассказывал много интересного о пекарном деле. Был среди нас студент Панин - любитель розыгрышей и насмешек, мишенью его зачастую становился добродушный профессор. Проводив его за дверь, Панин смеясь предсказывал кому-нибудь: вот окончишь ВТИХ, поработаешь на пекарне лет двадцать-тридцать, защитишь диссертацию, как научно выкатывать батоны и будешь вот так демонстрировать свои знания студентам, а чтоб не наделать ошибок, не забудь предварительно проконсультироваться со старым пекарем. Вопрос, который он ставил в форме насмешки, стоял перед каждым: остаться на всю жизнь инженером - технологом хлебопечения или поискать для себя, что-либо более престижное? Я откладывал решение этого вопроса до конца 3-го года обучения.

Практика закончилась, всем поставили хорошие оценки, выплатили заработную плату из расчета 70 рублей в месяц и отправили в аудитории. На наше место пришли студенты параллельного курса. У пищевиков в то время заработки были смехотворно низкими, считалось видимо, что остальное они должны поворовывать. Но студенческая стипендия была еще меньше, всего 55 рублей.

ВТИХ арендовал помещения для теоретических занятий где придется, собственных было несколько комнат на Александровской улице, бывало занимались в клубах. В наш институт по-видимому конкурса не было, принимали всех у кого были соответствующие документы. Проверять знания не имело смысла, иначе не набрали бы и половины студентов. В результате на первом курсе дела с успеваемостью у тех, кто не кончал 9-тилетки, шли из рук вон плохо, начался отсев, при этом забирали документы студенты, имевшие рабочий стаж или рабочее происхождение. Администрация оказалась неспособна решить вопрос кардинально, запрашивала Наркомат, оттуда не отвечали. Тогда педагоги взяли дело в свои руки: профессор математики, Смирнов объявил о введении дополнительных часов занятий, занятие по институтской программе приостановил используя основные и дополнительные часы на повторение школьной программы. Его примеру последовали другие преподаватели. Директор на совещании предупредил их: если дополнительных часов не утвердят, придется укладываться в курсовую программу.

Институт заставили взять на вооружение все новое, что было в педагогической науке тех лет, в этом числе был и печально-известный лабораторно-бригадный метод обучения. Студентов наш его курса разбили на бригад а мы с Борисом Кацвой, как опоздавшие к началу занятий составили девятую. К нам включили еще Клаву Иншину, но она отказалась заниматься с двумя парнями и ее взяла к себе Эмма, а мы на Клавку страшно обиделись.

Суть этого метода до того вопиюща, что совершенно непонятно, как могли вводить его в советских школах, а он появился и там. Отменили лекции, преподаватель давал новый материал в форме задания и сидел весь урок с газетой в руках. Помню первое занятие по политэкономии, занимались в клубе: заходит профессор Санис, раздает несколько томиков Маркса, объявляет тему "Товар и его свойства" предлагает проработать первую главу, контрольную же от каждой бригады представить к следующему занятию. Пытались проработать там же в клубе, не получилось: несколько чтецов мешают друг другу. Санис пришел к концу, мы объяснили, что так не получается.

-- Придется вам пойти в библиотеку и там закончить изучение материала - решил он.

Посидел в Румянцевской библиотеке, пока добрался до сути, прочел эту главу фрагментарно 14 раз, написал контрольную работу. Мой "реферат" пошел по рукам: перефразировали, сокращали, удлиняли, под каждым подписывались все члены бригад, тут же назначали, кому по теме готовится для ответов. Семинары тоже отменили, вместо этого разрешалось задавать вопросы, их мы распределяли между бригадами так, что охватывали всю тему, а ответы преподавателя заменяли лекцию. Мы не были бы студентами, если бы не нашли выход из положения! Санис вынужден контробандно ввести и лекции и семинары, ему и так было ясно, что с первоисточниками без него мало кто мог разобраться. В журнале однако, чтоб "не дразнить гусей", писал так, как требовало научная методология. Профессор Смирнов и с администрацией, и с общественностью вел себя смело, не признал этого метода и, к нашему удовольствию, вел занятия по старинке.

Применялась у нас и никого не стимулирующая система оценок "уд неуд", "удочки" ставили подавляющему большинству студентов, мешая в кучу отличников, хорошистов с теми, кто с натяжкой мог вытянуть на тройку. Эти оценки были на руку только слабым. Мы требовали ввести пяти-бальную систему, но выставить в журнале что-нибудь, выходящее за рамки узаконенного, было невозможно.

Нас именовали пролетарским студенчеством, существовало специальное обще московское Бюро Пролетстуда. Как-то избрали меня делегатом от института на конференцию Бюро Пролетстуда, ребята поручили поднять там вопрос об отмене этих новаций. Там я выступил с критикой лабораторно-бригадного метода и введенной системы оценок, выступил резко, объяснил, что мы не видим педагогов, варимся в собственном соку, не говоря уже о том, что в бригаде пройденный материал достаточно знать одному человеку, просил вынести резолюцию о возврате к лекционно-семинарскому методу. Мое выступление встретили прохладно, объяснили, что никому эти новшества не навязывают, он отменен уже во многих институтах, а судьбу его решать нам на месте.

После этого я выступил с такой же критикой на большом профсоюзном собрании своего факультета и тут секретарь партийной организации студент 2-го курса, Урицкий и председатель профорганизации назвали мое выступление контрреволюционным и потребовали письменно раскаяться. Ушел я с собрания в недоумении, решил: что время пройдет и сказанное ими забудется, но этого не случилось: вскоре меня вызвали на факультетскую ячейку и потребовали снова письменного раскаяния, угрожали исключением из института. Пошел в общеинститутскую партийную организацию, секретарь ее, Оболенский был на мой взгляд вполне разумный, грамотный человек. И действительно он посмеялся над их требованиями и освободил меня от необходимости каяться.

Продолжение истории таково: пока мы отдыхали на каникулах, в 1932 году вышло известное постановление "О высшей школе", в котором раскритиковали и лабораторно-бригадный метод и двухбалльную систему оценок. По этому поводу нас собрали на профсоюзное собрание и тот самый председатель комитета профсоюза, который осудил мое выступление, как контрреволюционное, бил себя в грудь, что мы де должны были критиковать эти безобразия снизу, но молчали и Партия вынуждена была сделать это сама. Вы думаете я промолчал? Ничуть не бывало: напомнил о своей критике и как они ее зажимали.

Наши занятия в институте кончались в два часа, после чего мы шли в студенческую столовую, обед из трех блюд, - щи, котлеты с гарниром и компот, - обходившийся в 30 копеек, при малой стипендии такая цена обеда позволяла как-то сводить концы с концами. Нравилась мне и обстановка в этой столовой: каждый не ходил за своим обедом, десяток студентов усаживался за длинный стол, один приносил тарелки, другой ложки, третий хлеб, а кто суповницу с супом, кто-то из девушек тут же разливал его по домашнему, также оделяли нас вторым и третьим.

Времени для занятий было много. Первые дни мы занимались с Борисом Кацвой, в квартире его родных, кажется дяди, квартира хорошо обставлена, рояль, дореволюционная мебель, через 2-3 раза поняли: оба разбираемся в науках достаточно, чтоб заниматься каждый себе .

Спросите, а как же с политикой? Этими вопросами на нашем курсе интересовались считанные единицы, не беру во внимание партийцев и комсомольцев, вынужденных повторять газетную ложь. К этому времени у меня собралось много фактов связанных с безудержным и бессмысленным разорением крестьянства и непонятным стремлением истребить или хотя бы репрессировать производственную интеллигенцию. Осмыслить все это было возможно лишь в беседы с товарищами. Неформальным лидером на нашем курсе была Эмма-Эсфирь Рабинович, она была буквально напичкана всякими анекдотами, в их числе и политическими, но одно дело рассказать хлесткий анекдот и совсем другое - найти смысл жизни, свое мировоззрение.

Как то Эмма рассказала пустячный анекдот:

-- Запросили наркомат Торговли, чем они собираются торговать в конце пятилетки? Там ответили , "Только фиговыми листочками ."

Слушатели промолчали, никто не рискнул даже улыбнуться.

Постепенно она ограничила круг слушателей политических анекдотов двумя, мной и Фирсовым. Невольно я стал присматриваться к Михаилу и постепенно оба шли на сближение. Он жил где-то далеко, не-то в Химках, не то в Сходне, учился и работал и частенько опаздывал на занятия, объясняя их авариями на железной дороге. Как - то поднявшись он сказал: "Максим" наскочил на хвост товарного", вызвав этим всеобщий смех. Теперь его часто спрашивали: - Ну, как у тебя там? "Максим" не наскакивает на хвост товарного?

Вскоре Михаил перешел в 9-бригаду, у него оказалась комната на Сретенском бульваре, мы иногда по вечерам там занимались и, если оказывались вдвоем, начинали обсуждать обстоятельства текущего момента, газетные сообщения.

Будучи вполне городским парнем, я все же "болел" крестьянским вопросом. Ежегодно в летние каникулы я выезжал с родителями в деревню Саввино Владимирской области, в 16 километрах от городка Кержач. Там я играл с деревенскими мальчишками и не только играл, но и выполнял вместе с ними все работы, выпадающие на их долю и уже, начиная с 14 лет в какой-то мере жил интересами села.

Мои родители поднимались поздно, по городскому, я же вскакивал с первым лучом солнца, часов в пять утра и включался в рабочий ритм большой и зажиточной крестьянской семьи, помогал старой бабушке окучивать сохой картошку, носил с ребятами на длинной слеге ведра с водой для полива огорода, бегал в сенокос перегребать валки скошенной травы, корчевал кустарники, для расширения посевных площадей, сжигал с ними выкорчеванные деревья и кустарники. Работы было много, но летний день длинен так что хватало и для рыбалки и для игр.

Нэп еще был "в цвету" и ничто , казалось, не предвещало грозы, а мужики заходили один к другому и вели долгие разговоры, заставляя проникаться их тревогой. А причины для беспокойства были: снижали государственные расценки на зерно, падали и рыночные цены, их сбивал дешевый степной хлеб, помощи крестьянину ждать было не от куда, государство уже с 28-го года готовилось к разорению основного производителя на селе - зажиточного крестьянина. Только он имеет товарное зерно, бедняки поедают сами все что выращивают. В центральных районах России крестьяне компенсировали убытки расширением посевных площадей. Мы с ребятами помогали корчевать мелколесье и кустарники, жечь костры. Бессмысленность этой работы стала очевидной на следующий год.

Между тем по селам бегали комсомольцы, их было еще мало, шли туда дети бедняков, но люди в кожаных куртках объединяли их в отряды и те еще до коллективизации собирали подписи, подлинные и липовые, закрывали и разоряли церкви, не считаясь с интересами пожилых и стариков. В Саввино мы останавливались у зажиточного крестьянина, его богатство было в коровах и лошадях, а в избе длинный стол и такие же лавки, летняя еда щи, да редька с квасом. Мы сидели за этим столом, а позади лавок стояли во всю стену распятья и иконы, вынесенные из разоренной церкви на сохранение.

-- Чертовы косорыльцы, - говорит про комсомольцев наш хозяин, - наставили крестов за всех, теперь прыгай, не прыгай - церкви нет.

Потом было раскулачивание, по тихим московским улочкам ходили крестьянские семьи без мужиков - просили Христа Ради кусочки хлеба. Исключительный случай, когда правительство сознательно разоряло собственный народ, превращая работоспособных в - нищих. В нашей семье, вплоть до войны содержались домработницы. В 1931 году моим родителям порекомендовали девушку лет 16, бежавшую из Казахстана, куда была сослана ее семья из Волоколамского района во время раскулачивания, проработала она у нас года полтора, вступила в профсоюз домработниц, после чего перешла на завод, поступила в институт и получила инженерную специальность. Такие судьбы в Москве не редкость, москвичи старались выручать раскулаченных; иная участь постигла тех, кто был сослан в северные области, там они умирали с голоду под окнами местных жителей, боявшихся поделиться с ними куском хлеба. Уходя на завод, Надя попросила моих родителей выручить ее младшую сестру, Дусю, также бежавшую с места ссылки с маленьким братцем. Бежали они в компании с другими подростками, прячась днем по оврагам в густой траве, преследуемые конными чекистами, пробирались только ночью и все таки добрались до Москвы, где их устроили сочувствующие им москвички. Дусе, когда она бежала было 15 лет. Оставшиеся в ссылке двое стариков скоро умерли в тоске по родным местам. А раскулачили и сослали их за то, что имели они мастерскую в которой шили одеяла и где работали несколько девушек. Кстати первой Советской Конституцией иметь батраков не возбранялось, а с введением нэпа и Ленин и другие призывали торговать. Те, кто послушался и начал торговать, были потом наказан.

Мишка Фирсов принимал близко к сердцу судьбы русского крестьянства и на этом мы быстро сдружились. Потом листая наше Следственное дело, я узнал, что семья его, проживавшая где-то в Поволжье, была раскулачена, отец бежал, остановился под Москвой, в Крюково, где затаился, устроившись на самую маленькую, плохо оплачиваемую должность кладовщика на мельнице, купил там небольшой домик и вытребовал всю семью, у них было четверо или пятеро детей. Михаил все время помогал отцу содержать семью. Однажды он пригласил меня к ним в гости в дни летних каникул и мы с ним провели там около недели.

Как-то мы с Михаилом шли по Сретенке, на улице промозглая сырость, моросит мелкий дождь, а тут на нашем пути подвальчик-пивнушка. Зашли. В подвальчике тепло, уютно, мягкий свет по бордюрам, девушка на небольшой эстраде поет известную песенку "Шумит ночной Марсель", ей аккомпанирует слепой скрипач. Традиционных раков к пиву не было, нам подали отварного судака с картофельным пюре, соленые сухарики и сушки. Над столами плавал табачный дым, в зале шумно, можно беседовать, не опасаясь быть подслушанными. Просидели там долго, говорили довольно откровенно на единственную тему : раскулачивание и коллективизация. После этого он перешел в нашу бригаду. Борис Кацва кажется был этим не особенно доволен.

Поступив в институт Фирсов вынужден был покинуть свое место работы и получил назначение заведующим опытной лаборатории на Серпуховской улице, куда приезжал по вечерам, там его ждала старшая лаборантка с дневными отчетами, он их прорабатывал вместе с ней и давал задание на следующий день, так он руководил этой лабораторией по вечерам. получал он там хорошую заработную плату, говорил - 500 рублей. Думаю в функции этой лаборатории входило и раскрытие заграничных патентов, тогда они работали над кукурузными хлопьями. В лаборатории по вечерам, когда не было сотрудников, мы иногда занимались своей бригадой.

В конце уборочной кампании 1932 года Фирсова командировали в Крым проинспектировать состояние хлебных запасов. Возвратился из командировки в подавленном состоянии, рассказывал, что элеваторы на половину пусты, мельницы заколочены досками - молоть нечего, из деревень зерно вывезено подчистую, не оставили даже на семена. Грядет голод и не только в Крыму, но и в бывших житницах страны: на Кубани, Украине, в Поволжье.

Борису Кацва мы не доверяли, он был крайне сдержан, избегал разговоров на политические темы, а главное не пил водки, пробавлялся разными слабыми напитками. Потом из Следственного дела я узнал, что он тоже был сын раскулаченного, скрыл это обстоятельство в анкетах и опасался разоблачений.

В нашу бригаду попросился Петька Е, фамилию не хочу указывать, так меня просили на Кузнецком мосту, когда я возвращал им наше Следственное дело, он охотно, иногда зло критиковал решения правительства и этим снискал наше с Михаилом доверие. Я почему то полагал, что сексот не должен так откровенно вести себя, иначе он попадет в общую мясорубку и получит срок вместе с нами. Был и еще один актуальный для того времени вопрос, осуждавшийся с Михаилом. Можно ли по внешним признакам выделить из числа своих друзей провокатора или доносчика, короче говоря сексота. Мы уверяли друг друга, что : да! Как оказалось , мы - ошибались: сексот ел, пил, занимался и вел с нами доверительные беседы, а мы успокоив себя уверенностью, что можем его распознать, открывали перед ним свою душу.

В институт их пришло двое из одного сельского района, оба выпускники одной ШКМ - школы колхозной молодежи. Были они несхожи ни внешне, ни по характеру: Назаров - ведущий в этой паре, высокий, белокурый, в очках, не любил пустых разговоров, на переменах отмалчивался, ни с кем, кроме Петьки не дружил и к нему студенты обращались только по делу. На собраниях он проявлял интерес ко всем вопросам, старался поддерживать официальную точку зрения, избегал высказывать собственное мнение. Его позиция в тех условиях была предпочтительней нашей, я чувствовал, что он тысячу раз прав, но сам принять на вооружение его тактику не мог, был нетерпелив, хотелось быть лидером, хотелось открыть людям душу. Его напарник - Петька бесфамильный - являл собой полную противоположность: невысокий, приземистый чернявый крепыш с открытым всегда улыбающимся лицом, очень общительный, охотно высказывал иногда собственное мнение, отличное от официального , чем особенно расположил нас к себе. Я радовался, когда эта пара распалась, считал это победой тактики душевной открытости, над замкнутостью, не предвидя что закладываю под нас мину замедленного действия.

Назаров похоже не горевал по этому поводу, вскоре его избрали профоргом группы, оценив тем самым и уравновешенный характер и прирожденную серьезность.

Если б тогда меня спросили, как идут мои дела в Институте, ответить однозначно я бы не смог. Учился легко, успевал помогать всем, кто ко мне обращался, решал наиболее сложные задачи по математике, теоретической механике, которые не могли решить даже сестры Стекуновы, хорошо подготовленные студентки. Среди тех, кто учится, лидерствует тот, кто владеет знаниями лучше других, так незаметно рос и мой авторитет. Это нравилось не всем. Наш парторг класса, 42хлет-ний участник гражданской войны, Соловьев не мог такого допустить, если везде руководить должна партия; и вот для трех членов партии я стал занозой. Веди я себя по скромнее, этот мелкий конфликт не принимал бы столь резких форм, но я на все его выпады на собраниях и политзанятиях за словом в карман не лез. Считал себя правым, смирится не желал, да еще часто вступался за преподавателей, которых они любили за глаза обливать грязью. Вот и получалось, что чем лучше я учился, тем злее на меня нападали члены парт ячейки.

Вспоминая студенческие годы, нельзя не коснутся дел сердечных.

Любовь или игра в это чувство, без этого нельзя представить годы ученья, хотя на первом курсе, готовых парочек было мало, все только еще присматривались друг к другу. Первым предметом моего внимания оказалась Клавдия Иншина - несколько полноватая, миловидная женщина. Возможно привлекали меня в ней и ответная улыбка и бесконечные шпильки по моему адресу, благодаря чему встречи наши сопровождались пикировкой и нередко кончались ссорами не на один день, с такой не соскучишься! И все-таки на практике, а теперь мы проходили ее на Первом хлебозаводе в Замоскворечье, если не были в ссоре, стояли за столом рядом.

Ярким событием в моей жизни было участие в пикничке, организованном группой студентов. Мой товарищ Борис Кацва дружил с Лидочкой Татур, высокой, стройной, красивой студенткой параллельного курса, там учились под стать ей две ее подруги , ребята, вспоминая модную тогда песенку: "Три красавицы небес шли по улицам Мадрида", прозвали их "три красавицы", До сих пор я их видел только издалека, не пытался завязать знакомство, парень я стеснительный, красавиц вообще побаивался. И вдруг через Бориса мне передают приглашения, принять с ними участие в загородной прогулке. По его словам собирается очень интересная и веселая компания и я много потеряю если не поеду. Прикинул, компания знакомых, а я среди них, как заноза, как белая ворона, меня это не устраивало и я поспешил отказаться. История на этом не закончилась; в цеху, где мы были на практике, меня разыскали две девушки: симпатия Бориса Лидочка и ее подруга Тамара Филимонова и повторили предложение, мой вариант : поехать с Клавой Иншиной, был отброшен напрочь, во-первых , ее они не терпели и, во-вторых, у них уже был полный комплект девушек:

-- Со всеми мы тебя познакомим мигом, к тому же на каждого из вас приглашена девушка..Скучать тебе будет некогда.

Ломаться было неудобно и я согласился, понимая, что от Клавдии мне попадет по первое число.

Пикник удался на славу и день этот был самым счастливым за институтский период, хоть он повлек за собой много неприятностей. Познакомить меня с кем-нибудь из участников девушки в сутолоке сборов забыли, им было не до меня, на Бориса рассчитывать не приходилось: он не отходил от своей подруги, но когда у ней на вокзале открылся сундучок и на пол посыпалось печенье, мой товарищ отвернулся и сделал вид, что его это не касается. В электричке все кругом меня непринужденно "чирикали" и чтоб не сидеть среди них с натянутой улыбкой, я развернул газету и скрыл за ней свое лицо, так просидел с газетой до самых Листвян. Девушки в сопровождении Бориса побежали вперед, подыскать место для "высадки десанта", мы им отдали принесенные бутылки со спиртным . Я захватил с собой - две, в надежде использовать одну для знакомства с ребятами. Так я и сделал, отдав ликер Абрикотин в красивой бутылке, обернутой соломой, достал теперь из под пиджака Инглиш биттер. Знакомство состоялось быстро: Витя Щербаков, Саша Быстров и еще один по имени Валентин <фамилию не помню>, парень спортивного вида в футболке, составили тот круг, в котором я теперь мог вращаться нестесненно.

Девушки не ошиблись, место выбрали красивое, на берегу веселого ручейка с чистой прозрачной водой. Природа нас не обидела, день был на удивленье тихий, теплый, солнечный, какой нередко дарит Подмосковье ранней осенью; расставленные на скатерти бутылки с вином играли радугой. Когда мы подошли, компания, закончив сервировку стола, играла в мяч.

Мяч неизменно сопровождал нас при всех выездах в сельскую местность, на прополку, уборку или просто на школьную экскурсию. И тут, прежде чем сесть за стол, мы долго и весело пасовали мяч, пока вконец не проголодались. После короткого застолья, ребята один перед другим выполняли разные атлетические упражнения, без чего не могли обойтись подобные встречи. Настоящим атлетом оказался еще один Валентин по фамилии Рождественский, пользовавшийся у своих товарищей заслуженным авторитетом. Это был красивый, хорошо одетый, на вид тяжеловатый и несколько нескладный парень, совершенно преображавшийся в упражнениях, исчезала мешковатость, откуда бралась гибкость, ловкость, сила, к тому же у него была толчковая нога - он прыгал с места так здорово, как у меня не получалось и с разбегом, а стойки на голове и очень трудные силовые фигуры вызывали наше восхищение и зависть. Даже его тезка в футболке, обладавший отличной спортивной фигурой, не мог с ним состязаться. Потом Саша Быстров показывал на картах разные фокусы, да так необыкновенно, что загаданная кем-либо карта, при броске прилипала к стволу дерева. Фокусы понравились всем, но особенный восторг проявляли Котова и Голубев, одна жгучая брюнетка, другая - блондинка, видимо постоянные подруги Саши и Вити.

Не помню, как я очутился рядом с Валечкой Говоровой, смотрел в дивные карие глаза, восхищался красотой, рядом с ней не могли интересовать никакие фокусы или упражнения. До этого я видел ее всего раз, да и то нельзя сказать: видел. Тогда она меня ослепила своей красотой, именно ослепила, хотя я не верил, что так может быть в жизни, считал это литературным образом. Случилось так, что в конце работы зачем-то зашел на верхний этаж, где готовили торты, пирожные и разную сдобу. Небольшой зал был полон девушек, не помню по какому поводу там оказались студентки параллельного курса и тут одна из них повернулась ко мне. Каким-то седьмым чувством я понял, что это и есть Валя Говорова, но взглянуть ей в глаза я не мог, тогда я ее не увидел, зато сейчас будучи слегка "под шаффе", я не мог оторвать от нее глаз. О чем можно говорить с незнакомой девушкой? Лучше всего восхищаться ее красотой и критиковать ее подруг, пусть самых задушевных, в этом перебора быть не может. Слышал от ребят: у ней был поклонник, Гена геройский 23хлетний демобилизованный кавалерист, о нем тоже завел разговор, в ответ она уверяла, что Геннадий - дурак и она с ним порвала навсегда.

Наконец закончили трапезу и пошли в деревню пить молоко. Ребята были в отличном состоянии: Кацва выпил немного вина, Рождественский видимо тоже пил мало, остальные разогнали винные пары физическими упражнениями, только я, боялся отстать от других и к вечеру меня покачивало. В деревне Валя с Тамарой взяли меня под руки, подвели к колодцу и, под шутки деревенских девушек, окатили голову ледяной водой, после этого выпитые несколько стаканов молока окончательно привели меня в норму.

У станции, уже в темноте долго гуляли между садов. В электричке своими песнями завлекли весь вагон, пассажиры присоединили и свои голоса и до самой Москвы из окон вагона, вслед за гудками паровоза, лились веселые песни. На станции пикник мой не закончился, мне нужно было проводить Валю до общежития, а оно находилось у черта не куличках, иначе говоря у самого Сокольнического круга, девушкам был отведен второй этаж, ребята жили внизу. Прощаясь с Валей внизу, мы еще немного посидели на лавочке и договорились встретиться на другой день утром, в парке. Время было около полуночи, тащится на 4м трамвае на Арбат, займет еще час, придется среди ночи поднимать родителей. Вспомнил, что Петька уехал из Москвы и я смогу переночевать на его койке. Оказалось, это было не лучшим решением, но тогда я не мог предвидеть последствий. В комнате не спали двое, Рогозин указал мне койку, я разделся и тут же уснул сном до конца счастливого человека. В общежитии ребята поднимались рано, многие занимались утяжеленной зарядкой, с гантелями, гирями. Один парень на коленях отжимал руками попеременно пудовик. Им позавидовал, подумал не плохо было бы к ним перебраться, всю жизнь мечтал накачать мускулы, но так и не получилось.

Встретившись с Валей я вновь был поражен ее красотой, в ней все было прекрасно, но особенно поражали бархатные карие глаза, в которые трудно было смотреть, Ко всему она была мягкой по характеру и доброй девушкой. Я не влюбился в нее, этому мешала ее красота, такой девушки я еще не встречал и теперь не мог поставить ее рядом с собой, хотя она и относилась ко мне с явной симпатией. Говорить нам собственно было не о чем, я не знал о ней ничего, болтали о пустяках, когда получалась заминка, лез в карман за папиросами, по ее словам ей нравилось, когда мальчики курят. С Валей эта встреча была последней, я подумал: жениться не собираюсь, зачем морочить голову такой чудной девушке. Впереди, из-за моего настырного характера, меня могли ждать только неприятности и невзгоды, а она найдет себе хорошего парня.

Два слова о куреве. Курили студенты и табак и папиросы. если табак, то на уроках крутили сигареты, чтоб на переменах этим не заниматься. Но табаку предпочитали папиросы, а денег у тех, кто не работал, хватало только на "гвоздики": голубые пачки "Огонька", синие -"Бокса", черные- "Басмы" и самые отвратительные серенькие - "План", достать их по государственной цене за 35 копеек было очень трудно, а на руках за них требовали по рублю пачка. Имея такую нищенскую стипендию, зачем мы курили? Помню случай: иду на занятия , у Елоховской площади мужик торгует "гвоздиками", взял пачку. Неожиданно для обоих его сзади схватил в объятия милиционер, отобрал все папиросы и тут же распродал желающим по госцене, деньги отдал ему и отпустил с миром. Так бывает редко, у нас на Арбатской площади отобранные папиросы несли в отделение милиции, а потом посылали мальчишек - осодмиловцев торговать ими, деньги делили между сотрудниками.

Видимо за каждую крупицу счастья человек должен расплачиваться.

После обеда разыскал меня мой новый знакомый Валентин в футболке и сообщил по секрету, что о нашем "преступном" пикнике стало известно "в верхах" и единственной зацепкой для раскручивания дела - мой необдуманный визит в общежитие. Сомнений не было, донес, а может просто растрепался, не придав этому значения, Рогозин или другой бодрствовавший студент. а тем сволочам только этого и нужно. Валентина всего трясло, убедительно просил никого не выдавать:

-- Ты везде устроишься, а для меня этот институт - все!

Как вы понимаете, для меня подобное напоминание было излишним. События не заставили себя ждать: мастер цеха сообщил о звонке из заводской парторганизации. Можно было не ломать голову: зачем я, беспартийный и даже не комсомолец мог им понадобиться. Люди постарше в таких случаях испытывали сильное нервное потрясение, я же в свои восемнадцать дрожал от боевого задора. Зашел и, не ожидания приглашения, сел напротив него и, еле преодолел себя, чтоб поздороваться. Это был Урицкий, студент 2-го курса, муж одной из наших бригадиров, Берты Лепской, его командировала на завод факультетская парт ячейка.

Я не знал, почему он меня так ненавидел, по-видимому в этом был виновен парторг класса, Соловьев, возможно Урицкого раздражали мои критические выступления на общих собраниях, партийцы, как известно, критики не выносят. Неприязнь у нас была взаимная, я не терпел его за откровенную несправедливость по отношению к беспартийным. Он смотрел мимо меня и начал разговор хриплым от нервного напряжения голосом. Он пытался допросить меня с нажимом и естественно ничего не добился. Его утверждение, что явился я в общежитие в нетрезвом виде я отверг, как гнусный поклеп.

-- Это ты попробуешь доказать на товарищеском суде и здесь, прямо на производстве. Услышишь веское рабочее слово. Не думай, что так сойдет!

-- Опозорите только институт в глазах заводского коллектива.

Суд затягивался , что-то мешало его собрать, а тут наметилось комсомольское собрание, приуроченное к какой-то дате, возможно к Международному Юношескому Дню, один из друзей - комсомольцев сообщил под строгим секретом, что в повестке дня в "разном" будет рассмотрен вопрос о моем поведении, внесенный по инициативе парт группорга Соловьева.

Намерение его было вполне прозрачно: попытаться за моей спиной меня на собрание не пригласят, добиться осуждающей резолюции и зачитать ее на товарищеском суде. Ситуация складывалась не в мою пользу, хотя товарищеский суд - не последняя инстанция, и все-таки тревожился я напрасно: в составе комсомольской организации три четверти- девушки, они то меня и выручили, провалив с треском предложенную резолюцию. Вообще девушки труднее идут на компромисс со своей совестью, они -за справедливость. Против меня проголосовала одна Маруся Баталова, 29ти летняя староста класса, член партии.

Не сидел и я, сложа руки, в ожидании готовящегося судилища, не ждал у моря погода, действовал. С ребятами мы взяли в работу доносчиков-свидетелей и тем в последствии пришлось отказаться прямо на суде от своих показаний. Да я и действительно не был пьян: зашел, тихо спросил койку, лег и уснул.

На суд удалось собрать много рабочих нашей смены, но они, к огорчению устроителей, отнеслись ко мне сочувственно: рабочие испокон веков считают выпивку богоугодным делом, а тут еще речь шла о выпивке в выходной день, за стенами завода. К тому же рабочие не терпят соглядатаев и доносчиков и под их шумные реплики суд оправдал меня "под чистую".

Мой преследователь, Урицкий перевелся в Киевский государственный университет и я уже решил, что меня оставят в покое, упустив из виду, что другой мой "друг", Соловьев остается рядом и будет продолжать строить козни. Кстати, Урицкий только туда приехал, как там паек урезали вдвое, студенты получали по карточкам хлеба по фунту в день, тогда как в Москве давали - по два. Берта слала ему посылки с сухарями. Прогноз Фирсова о грядущем голоде начал оправдываться.

Возникали у меня романы и с другими симпатичными студентками, и девушками и не девушками; я мечтал о близости, но добиваться не решался, считая, что без настоящей любви это будет кощунством, представлял как подруга захочет выслушать мое признание в любви и мне придется подло врать, изворачиваться, обманывать и тогда прощай душевное спокойствие. А когда женщина надоест, а это неизбежно, если нет любви, - выискивать предлоги для разрыва. А если она еще и забеременеет - придется жениться на нелюбимой женщине. Нет, уж увольте! У моих знакомых женщин отношения ко мне были, по-видимому, такими же безлюбовными и, после нескольких встреч, мы расставались без душевных травм или скандалов, оставаясь добрыми друзьями. Только с Клавой роман тянулся с перерывами на ссоры, мне нужна была постоянная подруга для вечерних выходов в парк, в кино, еще куда-нибудь, ей одной тоже по вечерам было скучновато, задушевных подруг у нее не было, другие кавалеры попадались не часто. Так мы иногда встречались по вечерам, да и на практике работали за столом рядом и иногда пикировались целую смену, ускоряя тем самым бег времени.

Одна девушка не вписывалась в эту схему, звали ее Валя Панасюк.

Это была неяркая, но симпатичная украинка - певунья и плясунья, как будто созданная для серьезных чувств. Как-то во время практики в пекарне Панин, со товарищи, своими насмешками довели Валю до слез. На этот раз они высмеивали зло и грубо ее украинское произношение, она отбивалась от них как могла, но она была одна против целой компании. До этого их жертвой был высокий, несколько неряшливый, но очень добрый белорус Панковец. Жилось ему в Москве ой, как несладко: в общежитие он почему то не попал, вероятно из-за своей "тихости", жил в дачной местности у какой-то бабуси за печкой, приходилось ездить по железной дороге, а затем по Москве на двух трамваях. Трамвайный билет стоил в то время не дешево - 10 копеек и, хотя нам выдавали льготные пятикопеечные. они не покрывали наши потребности, а тратить из пятидесятирублевой стипендии - 10-15 на проезд, да столько же бабусе за закуток было чрезмерно разорительно. Помочь из села деньгами ему тоже не могли: денежная плата в колхозе была мизерная, ее съедали без остатка займы , налоги и уйма других поборов. Бедняга отчислял от своей стипендии десятку, чтоб послать братишкам на школьные нужды, сам ходил без нижней рубашки, прикрывая голую грудь каким-то шнурком, заменявшим белорусам галстук.

Как-то у него в трамвае выдернули из грудного кармана бумажник с той отложенной десяткой, деньги забрали, бумажник тут же выбросили под ноги. Пришлось парню идти на разгрузку вагонов, а над ворами он решил посмеяться - вложил в пустой бумажник картинку с нарисованным кукишем , долго носил его в кармане. Посылали ему с родины посылки с топленым нутряным салом, выпивал он его, к нашему удивлению, без хлеба большими порциями. К этому то тихому и безответному парню из Белолорусской глубинки и цеплялись с насмешками дружки Панина , розыгрыши их порой становились вовсе не безобидными и мы с Фирсовым вынуждены были взять Панковца под свою защиту.

А теперь вот Валя. Я был глубоко возмущен их поведением и отчитал за отнюдь не дружеские насмешки ; авторитет мой в студенческой среде к этому времени был достаточно высок и ребята оставили девушку в покое. Успокоившись она подошла ко мне и от всего сердца поблагодарила за заступничество, глаза ее при этом светились счастьем - она возвела меня в ранг своего рыцаря. С того дня я часто ловил на себе ее взгляды и, опасаясь подать повод, избегал провожать ее или приглашать на прогулку.

Самым ярким событием моей краткой студенческой жизни были несомненно студенческие Сборы - 10-тидневное пребывание в Октябрьском военном лагере под Москвой. Двинулись мы туда в начале июня пешим строем, всем своим курсом, включая девушек. Жара, пыль, тяжелый марш - ничего не смущало ребят: были мы молоды и все "болели" воинской службой. Трудно в то время было сыскать парня, не мечтавшего стать военным, одеть блестящую форму, нацепить значки, показать девушкам свою силу, ловкость, выносливость, с риском для жизни спасти хоть одного гражданского, лучше всего девушку, от верной смерти, мечтали об этом и мы, под команду наших командиров. Командовать нашей полуротой поручили парторгу Соловьеву и это для меня было самое неприятное, из всей колонны он видел только меня: "Саркисов возьми ногу, Саркисов подтянись" и все в таком духе!

Веселейшими моментами похода были привалы: как и у заправских солдат, играли гармонисты и каждый, кто мог вертеть ногами, выскакивал перед строем и пускался в пляс. В то время я не владел этим великим искусством и очень завидовал танцорам, а тут еще эта Валя: на каждом привале обязательно заказывала гармонистам лезгинку и отлично танцевала ее перед моим носом, заставляя стоять перед ней с глупой улыбкой на лице. А как мне хотелось выскочить в круг и пройтись за ней в этом лихом танце!

Все десять дней стояла сильная жара, жили мы в палатках, было трудно с водой, было довольно голодно, в ларьке, кроме рыбных консервов ничего не продавали , проходили мы военную науку , без скидок: "Отделение в обороне" с рытьем окопов, "Отделение в разведке", когда проходили "Отделение в атаке", чуть не продырявили друг друга штыками; совершали марш-броски, ползали по-пластунски через болота, изучали современное оружие: трехлинейку образца 1891 года, станковый пулемет "Максима", ручной -Дегтнрева, гранаты. Конечно с непривычки нам, горожанам было трудно, а как же девушки? Им со своими декольте приходилось натягивать на голые плечи грубые ремни тяжелых винтовок и таскать их на себе. Мы помогали чем могли: в походе брали себе по второй винтовке и они шли рядом, благодарно поглядывая на свои избавителей, за это попадало и тем и другим, за 10 дней я получил от Соловьева 7 нарядов вне очереди, правда до "Губы" дело не дошло, а какая может быть воинская служба без нарядов. Картошку чистить не посылали, заставляли больше дежурить по ночам, да носить обеды в Химгородок. Засунешь за пояс штык от винтовки и ходишь по лагерю с какой-нибудь девушкой , убивая время анекдотами, днем отсыпаешься в палатке. С первого дня пребывания в лагере понял: это не институт, спорить, вступать в пререкание с командиром, какой бы он не был, нельзя: командир всегда прав! Остается делать веселую мину при плохой игре. Мне приходилось сидеть тихо. Какое главное качество военного? Меткая стрельба! Она-то мне и не давалась : на отличную оценку требовалось выбить хотя бы 14 очков из 15ти возможных, глаз у меня был далеко не орлиный, тиры я до этих лагерей не посещал, как-то упустил, а тренироваться здесь не было чем: патронов выдавали в обрез только по три на каждую стрельбу и мне приходилось хитрить и изворачиваться, чтоб все-таки показать эти "14".

Был жаркий день, мы брали какую то высоту, к полудню все изнывали от жажды, а вода - только в болотине, через которую мы ползли, а в ней - головастики. Голь на выдумки хитра: воду пили через тряпки, так избавились от головастиков, а вот от поноса - нет. С ним было масса неудобств.

Еще один случай, главным героем оказался я! Все сидели в столовой, нам только принесли щи и тарелку котлет и тут начали рваться бомбы со слезоточивым газом - дихлорарсином или сокращенно "ДИКом", надрывно завыла сирена газовой атаки. Студенты кинулись по своим палаткам, где в головах у каждого хранился личный противогаз. Я же не спешил, доел свой суп, съел котлету и только после этого покинул столовую. В палатке крик, шум, противогазов не находят, своего не нашел и я, звучит команда: "Строиться!" Выхожу, как говорят, с открытым забралом, становлюсь в строй. А газ- всего одна сотая концентрации клубится возле нас. Один вдох ...ноги подкосились и я упал, где стоял: какие там слезы, в грудь будто песку насыпали! Выручил подошедший командир, отстегнул от пояса запасный противогаз.

Труднее пришлось прибывшим на свидание в этот воскресный день родителям: ДИК не отличал гражданских от военных и начал атаку за воротами лагеря. Родителей пытались спасти в специальном газоубежище, оказалось -оно безбожно "течет". Пока нашли годные защитные средства, крики родителей были слышны в лагере.

Сколько веревочке не виться... Подошел конец и нашему пребыванию в лагере, все что в начале казалось в новинку, весло и интересно, к концу поблекло, стало заметно, что мы в неволе, а неволя - везде неволя! У военных наши сборы были поставлены неплохо: проинспектировать наши знания должен был высокий начальник. Последние дни нас погоняли, надеясь, что на шагистике дело закончится, ан нет! Приехал боевой командир, известный своей строгостью и тем, что при проверке интересуется не муштрой, а тем, как солдаты обращаются с оружием.

День весь мы не отходили от столов, то разбирая, то собирая винтовки, а когда дело дошло до станкового пулемета, я отличился на сборке, показав отличное время. По стрельбе превзошла всех наш секретарь комсомольской организации, Зоя Белова. Принимающий начдив даже пожал ей руку и посоветовал записаться на курсы снайперов.

Назад, в Москву ехали поездом, ехали шумно, весело, радовались, что Сборы закончились, что впереди летние каникулы, целое отпускное лето. Кто-то сказал, что хорошенького - по немножко! Что если каждый день есть черную икру или пить Абрау Дюрсо- , надоест, захочется черного хлеба. Вспомнил, что, когда в начале 1931 года открылись коммерческие магазины, я зашел туда и с получки купил родителям килограммную банку черной зернистой икры. Какая это была чудесная икра, впрочем я предпочитаю - паюсную. У меня на летние каникулы 1932 года никаких планов не было, звала меня к себе в Ленинград мама, хотела, чтоб я познакомился поближе с моим братом, Александром, которого видел только в пятилетнем возрасте. Познакомиться было нужно, но я был на мать обижен, что она бросила нашего отца и нового мужа тоже не приобрела, он покинул ее через четыре года. Теперь то я понимаю я, что детям не дано судить родителей. Пришлось очень пожалеть о своем поступке: мама скоропостижно скончалась перед моим арестом. Я не смог выехать на похороны, брата так и не увидел.

Так у меня на летние каникулы оставался Парк культуры и отдыха, с его соляриями, футбольными площадками, библиотекой, да еще я должен был закончить курс уроков плаванья, это, последнее сделать мне не удалось.

Время вешанья ярлыков, время обливания грязью вполне и по преимуществу достойных людей, так я назвал бы начало тридцатых годов. Мне могут возразить, что и позже обливали грязью и вешали гнусные ярлыки. Отвечу: потом это было неоригинально! О профессоре Санисе я уже упоминал, это был прекрасный педагог, влюбленный в Маркса, в свою науку и любимый студентами. Мы как-то не задумывались, почему такой крупный ученый преподает в нашем затрапезном ВТИХе и вот, после летних каникул, приступив к занятиям, узнаем новость: будут прорабатывать профессора Саниса, он наделал массу ошибок. На первом же занятии мы не утерпели, спросили его. Он объяснил, что о его ошибках написано в редакционной статье журнала "Коммунист Украины", этот вопрос уже проработан на собрании в Киевском Университете, откуда ему пришлось уйти. Он ошибки признал и исправил и то , что это старое дело вытаскивают на свет божий , он обязан заявлению преподавателя Жука: считающего, что совершенно недопустимо доверять Санису воспитание молодежи. Санис вел кафедру, Жук был преподавателем этой кафедры. Суть дела мы схватили сразу: тому надо с помощью судилища столкнуть Саниса с кафедры и занять его место. Моральный облик Жука ясен, оставалось оценить его, как педагога, Сложность состояла в том, что диамата в нашей программе еще не было, у нас он не преподавал. И тогда мы обратились к студентам старшего курса, слушавшим его лекции.

Группа активных честных студентов была не малая, но готовиться к выступлению поручили мне, тем более, что Эмма Рабинович вышла замуж и бросила институт. На этот раз , к нашему удивлению Соловьев оказался с нами солидарен. Какая муха его укусила? Чтоб иметь материал для выступления я посетил несколько лекций Жука, мне помогала такая же инициативная группа студентов старшего курса. На занятиях он читал, хотя по методологии лабораторно-бригадного метода имел право раздать списки литературы. Перед ним лежал экземпляр размноженной на гектографе лекции и он, не поднимая носа, монотонно и нудно читал, а там, где шрифт был неразборчив подолгу бегал и мекал, зрелище было жалкое. Чтоб оторвать его от текста, я просил ребят задать ему несколько вопросов по программе и оказалось, что он не знал своего предмета, не интересовался им, не мог оторваться от текста, а найти ответы в конспекте было нелегко и отнимало у него уйму времени. Из его ответов я записал такие перлы красноречия, что ребята на собрании покатывались со смеху.

Жук выступил грязно и подло, он не пытался разобрать ошибки, просто приклеивал Санису ярлыки, туманно намекал на какие-то высказывания своего оппонента в личной с ним беседе, а в заключение сказал: "Мы не имеем права доверять таким людям, как Санис, воспитание молодого поколения и я предлагаю выразить ему недоверие." Слушая эту гнусную болтовню, я задыхался от ярости и с трудом сдерживался, боясь испортить дело. Выступая с ответным словом, Санис , сдерживая волнение, разъяснил, что все это уже было, в Киевском университете проводился разбор ошибок, он их признал, осудил и при чтении курса их не повторяет. Поступая сюда на работу, он подробнейшим образом изложил это дело.

После Саниса выступило несколько студентов и преподавателей, смысл их выступлений можно охарактеризовать формулой: нельзя не сознаться, но нужно признаться. До меня выступило несколько человек с нашего курса и не касаясь личности обвинителя, дали положительную оценку Санису, как педагогу. Наконец, настал мой черед, В то время принято было на собраниях не стесняться в выражениях и я не стеснялся: разрисовал этого Жука, как считал нужным, привел цитаты из его ответов и это рассеяло зловещую атмосферу, характерную для таких собраний, когда воля людей скована страхом. К моему удивлению, на Жука не произвела впечатления моя критика, он удалился с собрания, как ни в чем не бывало. Потом я понял, что администрация и партийная организация института не хотели менять Саниса на Жука и использовали наш энтузиазм в своих целях.

Как-то недели за две до моего ареста зашел я в наше общежитие - намереваясь вытащить на Круг Клавдию, но ее там не оказалось, Для приличия поболтал пяток минут с Котовой и Голубевой, лежавших на койках поверх одеял, их мне приглашать не хотелось и я выбирал удобный момент, чтоб ретироваться, когда из соседней комнаты вышла Валя.

-- По Клаве соскучился? Так нет ее ,ушла с другим. Если хочешь, могу ее подменить, на время конечно.

Мы вышли, молча прошлись по Кругу, спустились в парк и устроились на одной из уединенных скамеек: я понимал, ей нужно что-то мне сказать и ожидал разговора.

-- Берта сказала, что вы там в своей 9-ой бригаде пьете и чем дальше, тем чаще. Ты можешь меня не слушать, я тебе никто, но я все равно скажу.

По мере того, как она говорила, все больше краснела и на глазах ее выступали слезы: ей было стыдно за меня, да и за себя, что приходиться говорить такое.

Сказанное, как это не прискорбно, было правдой. В начале 2-го курса к нам в бригаду попросились два парня, Василий Новиков, 1910 года рождения и Николай Митин, наш одногодок, теперь по вечерам на занятия собиралось 5 человек и, хотели мы того или нет, предложений "выпить" поступало чаще, да и профинансировать это мероприятие было легче. Водка в то время стоила не дорого, но за ней в магазинах стояли в очереди по полчаса и даже по часу. Студентам стоять было рискованно: кто-нибудь увидит, сообщит и прощай институт. На институтских стенах висели плакаты: "Пьяница - враг народа!"; "Врагам народа - не место в институте!". Поэтому покупали подороже, за чем не нужно было выстаивать в очереди: купишь, засунешь под ремень, прикроешь пиджаком и пойдешь. Чаще всего пили ликер Абрикотин, он стоил пожалуй рублей двенадцать, но был раза в полтора крепче водки и его можно было закусывать постным сахаром, который один был в продаже в кооперативе, да еще кое-где консервированная фасоль, но мы ее не брали. Нас с Фирсовым этот вопрос тоже начинал беспокоить, выпивки эти были совершенно ни к чему, тем более в большой кампании, но попытки изменить что-либо не удавались.

Валя между тем продолжала:

-- Я была уверена, что ты - волевой парень и, раз поставил перед собой цель : закончить институт за три с половиной года - достигнешь ее или будешь за нее бороться. А что теперь? Ведь пьют безвольные слабые люди, которые в жизни никогда, ничего не добиваются! - она отвернулась, чтоб я не видел ее расстроенного лица.

Я действительно подал в учебную часть заявление с просьбой заниматься и экзаменоваться по индивидуальному графику, с расчетом окончания всего курса за три с половиной года и, хотя это тогда поощрялось, мне затягивали с ответом.

Меня тронула ее забота, я очень дорожил мнением этой умной, серьезной девушки. Ответить ей было нечего, она была права. Я пробормотал что-то о тучах, которые сгущаются над моей головой, об ожидаемых мною крупных неприятностях. Понимал, что не только для нее, но и для меня это пустые отговорки и говорить об этом значило признавать свое бессилие, а этого не прощают. Потом, оказавшись в тюрьме, я вспоминал этот разговор с Валей, старался угадать ее реакцию на мой арест. Вероятнее всего, как комсомолка, подумала, что запутавшись в контрреволюционной деятельности, я опасался разоблачения и справедливого возмездия.

Некоторых студентов, Рабинович, Новикова, Митина следователь вызвал и записал их показания, кое-что об этом я узнал из следственного дела. Вот слова Рабинович:

-- Я рассказывала антисоветские анекдоты, а Саркисов меня никогда не обрывал, я выступала против "треугольника" и он меня поддерживал.

-- Он выступал против "треугольника" и добился, что парторгу поставили по физике "тройку". Панасюк Валя 17 ноября сказала мне, что Саркисова, Фирсова и других в ОГПУ бьют, за то, что они не сознаются, так как по этому делу еще 60 человек. Вале Панасюк об этом сказала Говорова, а той - Гольдфарб, которому по секрету сказал Соловьев, связанный с ОГПУ.- Это показания Новикова.

-- Мне не приходилось слышать от него никаких антисоветских разговоров, наверно он очень скрытный. - Митин.

Так я узнал, пусть очень немного, что в институте говорили обо мне после моего ареста. Мой главный оппонент Соловьев ошибся: никого из нас в ОГПУ и пальцем не тронули, а две Валечки: Панасюк и Говорова, узнав о таком, видимо пожалели меня.

Заканчивая девичью тему той жизни, расскажу о своей любви. Да любовь меня все таки настигла, но случилось это с опозданием, поезд уже уходил и мы с любимой девушку, как говорят, поцеловались на пероне, и все-таки мне выпало несколько по настоящему счастливых дней. Зойка Белова была заметной фигурой на нашем курсе, в нашем студенческом коллективе, ее трудно было застать одну, вечно за ней тащился хвост студентов и студенток, она постоянно выполняла какие-то задания, то комсомола, то профсоюза, то каких-то обществ. То она готовила плакаты к какому-либо Дню, то распространяла билеты, то организовывала выезд на прополку, то выпускала стенгазету, то собирала комсомольское собрание. Без нее не обходилось ни одно мероприятие и все как-то охотно откликались на ее призыв, никто не отказывался ей помогать, короче говоря, была она хорошим организатором молодежи.

Я - жгучий брюнет и должен был влюбиться в золотоволосую, голубоглазую всегда веселую, не унывающую певунью, очень простую и ясную, общительную, ни с кем не ссорившуюся. Когда с платочком в руке она выходила плясать "Русскую", вокруг нее вертелись в присядку сразу чуть не полдюжины парней. Целый год мы были рядом, оставались товарищами, не больше. Однажды мы с Валентином-спортсменом заговори ли о ней; он оказывается учился с ней в ФЗУ.

-- Не думай, что раз она такая простая и доступная, может стать чьей-то добычей! Не было такого. Немало ребят "подбивали к ней клинья" и все напрасно: девушка она.

Эти слова застряли в моей голове и я невольно все чаще стал обращать на нее внимание, ее ответная улыбка светилась все ярче. Все чаще на лекциях сидели рядом, неотрывно смотрели в глаза, голос лектора доносился откуда-то издалека. Жила она вдвоем с матерью, где-то в Марьиной роще, приходилось делать многое, когда я брал ее руку, меня удивляла твердость ее ладони. Чувство у меня становилось все сильнее, но отведенный срок подходил к концу, не дав и одного самого маленького свидания. И все-таки это была любовь и короткий лучик ее сохранился в душе.

На 6-е ноября проводился культпоход в театр имени Вахтангова, наши с Зоей места были рядом, но в этот вечер я уже сидел в камере предварительного заключения, а попросту, - в "собачнике" на "Лубян-ке-2". Вместо меня в театр пошел отец, он посчитал нужным сообщить студентам о моей участи.

-- За что же так? Ведь он совсем еще мальчик! - сказала Зоя.

И действительно, я попал под арест совсем мальчиком: не узнав женщин. Если отбросить ложную гордость, был я этим счастлив, даже в мыслях мог смотреть в глаза всем знакомым девушкам, не оставив ни у одной из них неприятного осадка от наших встреч.

С той поры прошло 60 лет и мне хотелось бы упредить вопрос о возможностях человеческой памяти. Жанр воспоминаний диктует свое, и я вынужден перечислить студентов и студенток, оставшихся в моей памяти: парторг Соловьев, профорг Назаров, комсорг Зоя Белова, члены нашей бригады: Фирсов, Петька бесфамильный <хотя фамилию его я отлично помню, но дал слово -держись!>, Новиков Василий, Кацва Борис, Митин Николай, другие: Берта Лепская, Ида Глускер, две сестры Стекуновы, Панасюк Валя, Рабинович Эсфирь, Иншина Клава, Студник Зося, Голь-дфарб, староста - рабочая табачной фабрики "Ява", Маруся Баталова, а сколько еще без фамилий: Мария -крупная женщина из Иркутска, невысокая брюнетка, дочь сотрудника китайского посольства, владевшая неплохо английским языком, два демобилизованных красноармейца, один из них -член партии, всего память сохранила 22 товарища. Общая численность группы видимо не превышала 30-32 человека, так что коэффициент запоминания где-то 0,7 - вполне удовлетворительный!

АРЕСТ И СЛЕДСТВИЕ

Арест переломил мою жизнь на две неравные части, он остался в ней самым значительным событием, тень от которого простирается до дней сегодняшних и, хотя с тех пор прошло более шести десятков лет, к этой роковой дате мысленно я возвращался не раз, пытаясь уточнить роль каждого из действующих лиц этой драмы и когда появилась возможность ознакомиться со следственным Делом - обратился в ГБ с этой просьбой. Но об этом позже.

Привходящие обстоятельства ареста оказались трагическими: возвратившись с занятий домой, узнал от отца о скоропостижной смерти матери, известие принесла моя сестра по матери, Тамара, она выезжает завтра в Ленинград, где проживала мать с братом, Александром. Возвратился от сестры около полуночи, сказал отцу, что завтра уезжаю с Тамарой на похороны.

Уснуть сразу не смог, голова забита думами о матери, об оставшемся беспризорном подростке, как с ним быть? Может мне к нему переехать? Около часа ночи раздался звонок, отец спросил, кто это может быть? Ответил: это ко мне! Почему так категорически ,не знаю. Дальше все шло , как везде: "Руки вверх!", "Не шевелись!" ,"Сдавай оружие!" и обыск. У отца много книг, возиться им пришлось долго, а тут еще никак не могут добиться, чтоб за ними прислали спецмашину - "черный ворон" и чекист продолжал уже не листать, а трясти книги и так до пяти утра.

Нужно ли говорить, что отец с мачехой были потрясены этой сценой, я был совершенно спокоен и равнодушно смотрел на старания опера и дремавшего с винтовкой в руках красноармейца. Да, я был уверен, что меня арестуют, только не думал, что это свершится так скоро, а состоялся он в канун 15-ой годовщины Великой Октябрьской Революции. Записали начало срока 4 ноября 1932 года, фактически - утром 5-го числа. Поговорка гласит: беда не ходит в одиночку! Меня настиг двойной удар.

С детских лет, наделенный от природы способностями, я волею властей пребывал в разряде людей второго сорта: в 1921 году прибыл в Москву к отцу , поступил в школу < во 2-й класс>, голод, АРА начала подкармливать школьников. Мои соученики бегают куда-то на Новинский бульвар и с восторгом рассказывают о съеденной тарелке рисовой каши, выпитой кружке какао. Скажете: это - мелочь! Но ведь и мне было всего - восемь лет. Дальше, больше, кого-то приняли в пионеры, отправили на лето в пионерский лагерь, тогда это было впервые! и место прекрасное: озеро Синежье. Там они катались на лодке по озеру, жгли костры, спали в палатках. Я тоже хотел сидеть у костра, но меня и в пионеры не записали. Наверно мне было обидно.

Пришло время идти в институт и здесь я проходил по третьему сорту : впереди шли рабочие со стажем и их дети, дальше крестьяне-бедняки от сохи и их дети. А когда объявили "Шесть условий товарища Сталина" и дали льготы инженерно-техническим работникам, нас, детей служащих отодвинули на четвертое место.

Не думаю, что мое мировоззрение могло сложится под влиянием обид и дискриминации, хоть и постоянных, каждодневных, но определенный фон негативных ощущений вероятно все-таки присутствовал, заставляя остро чувствовать обиды и несправедливости по отношению к другим людям.

Шел 1927 год по Моховой шли демостранты и мы, подростки тут как тут. Картина забавная: на домах вывешены портреты Маркса, Ленина, Троцкого. Демонстранты лезут на крышу, проволокой срывают портрет Троцкого, жители из окон отбивают атаки швабрами. Мы в политике не разбирались, но 10 лет кряду нам называли рядом, как молитву, два имени и вдруг, как в детской загадке: А и Б сидели на трубе, А упало, за ним и Б пропало, кто и почему остался на трубе, то бишь - на вершине власти? Приходим в школу после каникул, узнаем, что Троцкий - не у власти.

Спрашиваем у учителя:

-- Куда делся Троцкий?

-- Ушел в отпуск.

-- В отпуск или в отставку?

-- Читайте в газетах, там все написано.

-- Газеты все врут!

-- Ну , врут или не врут, не знаю. Пока все новости узнаем из газет - отмахнулся преподаватель.

Не то было обидно, что убрали Троцкого, о нем мы тогда ничего не знали, а то что никто не хотел говорить правду, лгали от начала, до конца.

После 1928 года пришлось молчать, думать и молчать. Виной тому открытые процессы: Шахтинское дело и Дело Промпартии! Проходили процессы где-то в Колонном зале Дома Союзов. Отец ходил, не пропустил, по-моему, ни одного заседания, обсуждал услышанное со своим другом Иваном Ивановичем Житницким. Обсуждали они осторожно, иносказательно, но, как говорится, кто имеет уши -да услышит! Слышал и я, и как не опасно, тоже обсуждал с друзьями.

У одного товарища кого-то забрали по делу Бюро меньшевиков. Десять лет прошло, как эти самые меньшевики разбежались в разные стороны и, по выражению блатных "завязали", а их вытащили из домашних раковин и обвинили в том, о чем они не имели понятия.

Ну, а в институте мы, с Михаилом Фирсовым обговорили обе темы: крестьянскую и репрессивную.

Революция для нас закончилась не так давно. дыхание ее было слышно за спиной, поэтому не следует удивляться, что нас интересовали биографии революционеров, их воспоминания о днях, проведенных в тюрьмах и на каторге, таких записок я прочел не мало, восхищаясь их поведением, тем, как они держались на допросах. Незаметно я подготовил себя к условиям тюрьмы и следствия. Ну, а то, что через тюрьму я должен пройти, сомнений не было: кого сажают? Честных людей. порядочных, умеющих мыслить и чувствовать, знающих хорошо, что творится в стране, ненавидящих ложь, произвол и тиранию. Все признаки - в мой адрес. Дело было во времени. Лучше если б дали закончить институт, с другой стороны - пока я молод и холост на моей совести не будет висеть тяжесть страданий оставленной на воле семьи.

Оперативник нервничал: на улице светло, им со мной следовало быть на Лубянке, а мы еще тут. Возвращаясь после очередного телефонного разговора, сказал сопровождающему его бойцу, что свободных машин, то бишь "воронков" нет, придется идти пешком.

Я был несказанно рад такому обороту событий по двум причинам:

у нашего подъезда на углу Большого Ржевского и Малой Молчановки не появится зловещая "черная птица" и мой арест для жильцов дома может пройти незамеченным и к тому же предстояла прогулка по центру Москвы, как бы прощание с родным городом, такое удается не каждому.

Собрался я побыстрей, чтоб дать успокоиться родителям. Одел серый костюмчик, любимую клетчатую ковбойку, демисезонное пальто, кепочку, видавшие виды полу ботиночки, сложил в чемодан пуховую подушку, байковое одеяло, простынь, пару белья, две пачки своих "гвоздиков", мыло и зубную щетку, сунул в карман десятку из оставшейся стипендии, поцеловал отца и Анну Михайловну, попросил их обо мне не беспокоиться, хотя прекрасно понимал, что не волноваться им не дано, и направился к двери:

-- Ну, как же это так? Это же ошибка, все разъяснится! - в отчаянии сказал отец.

-- Папа , не обольщайся: попавшие туда , скоро не возвращаются.

Я был счастлив, нет, не за себя, за родителей, что ни в квартире, ни в подъезде нам никто не повстречался. Шел я не спеша и на удивление сопровождающие меня не торопили, видимо опасались осложнений. Пока мы спускались по Поварской и Воздвиженке встречных было мало, на площадях Революции и Театральной прохожие старались обходить нашу тройку стороной, хотя красноармеец шел со мной рядом, это никого обмануть не могло. Прогулка подходит к концу : вдали показались очертания громадного здания, известного всей стране.

Одного еврея на Лубянском проезде спросили: не подскажете ли, где здесь Госстрах? "Госстрах не знаю, а Госужас - за моей спиной!"

Спросите, как было на душе? Прежнего спокойствия не было, как не было и страха, какая-то дрожь напряжения. В дверях оглянулся на Москву, она провожала меня хорошей погодой: было тихое, ясное, солнечное утро, таким оно и должно было быть, чтоб запомниться на всю жизнь, не ценил ведь возможность свободно ходить по ее улицам и площадям.

В плохо освещенном, не так просторном, скорее узком вестибюле он меня оставил. Я оглянулся: там уже сидели верхом на чемоданах видимо товарищи по несчастью, меня невольно потянуло к ним поближе, подставил свой чемодан и уселся рядом с молодой четой. Он оказался профессором МГУ, она - доцент какого-то Вуза, обоим по 23 года. Все верно: если сажать, то - самых способных, самых талантливых, чтоб не дай Бог, лошадь не была умней хозяина. Подумал в шутку: студенты едут не одни, вместе с преподавателями, можно будет продолжить учебу.

Меня тщательно обыскали, забрали и чемодан и деньги, тряпки из чемодана отдали на руки и повели в подвал, где размещались камеры предварительного заключения, до них не довели, где то ждал, не мог дождаться следователь. Вещи сдал какому-то охраннику.

Кабинет у следователя просторный, много столов, работают только двое, он за ближайшим к двери столом, она, брюнетка в черном кителе -позади. Проклятая привычка: заходя в кабинет не мог сдержать улыбку. На первый вопрос следователя:

-- Ну, рассказывай: "как дошла ты до жизни такой" ?

Ответил с улыбкой: - Вам знать лучше.

Следователь Сморода с двумя шпалами в петлице, мужчина среднего возраста с решительным выражением лица, не был мне страшен. Русые волосы, зачесанные назад- политзачес, - как тогда называли, постоянно рассыпались по бокам, он их поправлял всей пятерней ото лба, к затылку. Видя, что он ко мне обращается на ты, ответил тем же. Его старания с первой минуты запугать меня, были примитивны: он тряс перед моим носом револьвером , угрожал сгноить меня в тюрьме, устраивал комедию со звонками жене, завтракать, мол, не приедет, попался твердый орешек, но он его расколет! Все его усилия разбивались о моих девятнадцать.

Попробовал пустить меня "под конвейер". Его сменила та самая брюнетка в черном кителе, Могилевская. По уходу следователя она решила потрясти меня извозчичьим матом, орала на меня: "Раскалывайся!", "Разоружайся!" Я объяснил, что, как нормальный студент, владею матом лучше ее и, если ей этот разговор доставит удовольствие, готов отвечать только 10тиэтажным. Скоро я довел ее до слез и она вызвала обратно Смороду. Тут в кабинете появились трое молодых следователей, это были выпускники какой-то школы, наряженные в новенькие шинели , со шпалой в петлице. Следователь поручил им донимать меня дальше, Ребята были еще очень молодые, не на много старше меня, еще не "заматеревшие" в органах и, убедившись, что своими призывами разоружаться и раскалываться, они от меня ничего не добьются, попросили рассказать им несколько студенческих анекдотов.

-- Каких? Сальных, еврейских или политических?

-- Политических. Интересно о чем болтают там у вас.

-- Под запись? - поинтересовался я.

-- Без! Честное комсомольское! - ответил самый из них молодой.

Рассказал. Я предпочел бы сидеть за анекдоты, чем за каэровскую организацию, но ребята сдержали слово, А анекдоты попадались такие, что и сейчас кому попало не расскажешь. Сморода познакомил меня со старшим следователем четвертого, молодежного отделения Секретно-политического отдела ОГПУ, Кирре, очень плотным мужчиной, тот беседовал со мной часа три, доказывал логически, что мне выгодно признаться сегодня, так как оба моих одно дельца и Михаил, и Петька уже признались. Я попросил в таком случае показать их признания. Не показали. Я решил, - врут! Потом, читая следственное Дело, убедился - Петька писал все, что хотел следователь, Фирсов в первый же день встал на путь "чистосердечного признания". Так закончился первый следственный день, я познакомился со всеми действующими фигурами этой игры, они - со мной. Праздники я валялся в "собачнике". В камере две "пустых" железных койки, а нас - десятка полтора. Было весело, рассказывали анекдоты, разговор шел в основном о женщинах. Один грузин превзошел всех, рассказывал, как нанимал секретарш в представительство и сразу лез к ним под юбки, рассказывал умело с пикантными подробностями, волновавшими всех. Паренек с Украины тоже не отставал: какие широкие ночные рубашки носят их деревенские девушки и как хорошо голому залезть к ней под рубашку. В общем без похабщины ни в одной тюремной камере не обойдешься , тем более, если это камера предварительного заключения, где о своих делах не говорят. Обсуждали вопрос об амнистии, многие считали, что вероятность ее объявления велика. Во-первых, круглая дата - 15! Во-вторых, она необходимо для поднятия престижа советского Союза. Всех новичков расспрашивали, не объявлена ли? Девятого пришли за мной, повели во внутреннюю тюрьму.

Мой отец любил поэта Алексея Толстого и частенько перечитывал, при этом всегда удивлялся его провидению. "Сон Попова"! Откуда он взял этот сюжет? За полста лет до 1937 года! Когда попал на Лубянку, сразу вспомнил это стихотворение.

"Приснился раз, Бог весть с какой причины, советнику Попову странный сон: поздравить он министра в именины в приемный зал вошел без панталон;" И вот, Попов уже у следователя: "Нет, юный друг, вы ложными друзьями завлечены! Откройте же их нам! Кто вольнодумцы? Всех их назовите и собственную участь облегчите!"

Далеко ли от этого следователя ушел мой? И дальше: "Тут ужас вдруг такой объял Попова, что страшную он подлость совершил: пошел строчить <как люди в страхе гадки!> имен невинных многие десятки!"

К счастью для Попова, это был только сон, а я то сидел перед следователем наяву и мне нельзя было повторять его поступки. От опытных людей я узнал, что следователь обязан предъявить обвинение на 13-й день моей отсидки и решил до 19 ноября не принимать никаких обвинений и ждать официального протокола. Вызывали меня на допросы ежедневно, и днем и ночью, но я стоял на своем: ни свергать, ни убивать никого не собирался. Бить они себе не позволяли, на это ЦК партии дало "добро" только в 37м году, а запугать меня было трудно, я был уверен, что меня, 19летнего мальчишку расстрелять не решаться.

Чтоб в своем повествовании не согрешить против истины, не приукрасить свое поведение у следователя, не выйду из рамок следственного Дела, так оно легко поддается проверке.

Сижу в приемной ГБ на Кузнецком мосту, передо мной обтрепанная серенькая папочка. Сейчас открою обложку и окажусь среди друзей - товарищей своей молодости, увижу их фотографии того времени, услышу их речь. Волнение мешает и я не спешу открывать заветной папочки. Но почему она одна, там помечено "4" ?

-- Остальные вам не нужны, здесь, в этой папке, собрано все, что послужило к вашему осуждению и реабилитации. - вежливо пояснил сотрудник учреждения.

Догадываюсь: в тех трех папках документы секретной "кухни" следователя, его работа с осведомителями, а возможно содержатся какие-то указания касающиеся ведения дела. Неужели не удастся до конца разобраться? Решил не поднимать шум, все равно отведенного времени едва хватит на одну папку, может быть впоследствии начну хлопоты о просмотре остальных.

Римский император Тиберий периодически изгонял стукачей из Вечного города, Сенат иногда наказывал сверх активных доносчиков, а Домициан однажды расправился с ними еще более круто - погрузил всех известных осведомителей гуртом на баржу, отбуксировал в открытое море и отдал ветхое судно на волю волн и ветров. Впрочем деспотия не в состоянии существовать без стукачей и, после каждого мероприятия, нужное число их восстанавливалось и они заваливали учреждения своими доносами.

Вот они четыре фотографии, снятые по тюремному - анфас профиль с номерными табличками на груди. Среди них еле узнаю себя: совсем мальчишка, тогда мне не давали моих девятнадцати. Там их три экземпляра, выпросил один себе на память.

/фото/

На допроса фигурировали нас трое: Михаил Фирсов, я и Петька, о Борисе Кацва следователь спрашивал, как и о любых других студентах, я отвечал, что он был очень сдержан, в разговорах не участвовал и до ареста вышел из состава нашей, 9-ой учебной бригаде. Как то зимой, при переезде в Бутырскую тюрьму, меня ненадолго загнали в какую-то пересыльную камеру <без нар и коек>, в ней толпилось много народа, собирался этап в Северные лагеря. Там я встретил Бориса, как и на воле, он был собран, сдержан, сказал, что едет ,видимо, на Соловки, включен в списки. Я спросил, как он тут оказался и он рассказал, что отец его при нэпе имел лавчонку в Смоленске, ее у него отобрали, сделали лишенцем и вскоре он умер. Борису, чтоб поступить в институт, пришлось скрыть этот факт и вот якобы за это его сейчас привлекли к ответственности и дали 5 лет. Судьба его оказалась не простой: в 1937 году он получил "довесок" еще 5 лет и в войну пересидел 3 года, отбыв таким образом 13 лет. В действительности органы не могли дать ему срок за скрытие социального положения и тогда его прицепили к нашему Делу, он стал четвертым его членом.

Михаил Фирсов, как сказано выше, с первого допроса пошел, как там писали, на чистосердечное признание, написал, что я его втянул, завербовал в каэровскую организацию; 13-го ноября он добавил к своим показаниям, что разговаривал со мной о необходимости убрать Сталина. Вскоре меня решили бросить в "Индию" - так называли камеры Бутырской тюрьмы, де главенствовали блатные, это являлся одним из способов ускорить дачу нужных следователю показаний. Мы с Фирсовым оказались в одном "воронке", нас разделял сидящий между нами боец. Разговаривать было нельзя - мы ехали молча. Я с интересом наблюдал жизнь вечерней Москвы, особенно когда мы выехали на Тверскую! Люди шли по тротуарам, вдоль линии магазинов, делали покупки: на углу Тверского бульвара был какой-то винный магазин, оттуда выходили, неся в руках бутылки вина. Меня снова обожгла мысль, как счастливы люди, могущие просто так пройтись по Тверской, зайти в магазин, пусть даже ничего не купить, потолкаться у прилавков.

Вестибюль Бутырской тюрьмы - в просторечье "вокзал", выстлан чистой звонкой плиткой, здесь собираются этапники, на стенах нацарапаны надписи, вроде: "Входящий - не печалься, выходящий - не радуйся: кто не был, - тот будет, а кто был - ... забудет!" или "Будь проклят тот отныне и до века, кто думает тюрьмой исправить человека!" или простые информационные: "Иванов Костя, Петров Витя пошли на Колыму" или "Нас заложил Аничкин, смерть предателю!" Надписи стирают, но они появляются вновь и вновь. Вдоль стен громадного вокзала тянутся глухие коморки, боксы, камеры, кабинеты. в один из боксов провели нас с Михаилом и оставили не надолго наедине, дав наговориться вдоволь. Мы пришли к выводу, что свидание устроил следователь, чтоб я понял: наши карты раскрыты и биты и запираться не имеет смысла. О Петьке Е. тогда говорили как о товарище. Наивные люди, никто из нас не догадывался, что он то и есть основной наш провокатор, полагали : поработал со следователем один Кокашинский < о нем речь пойдет ниже >. Ко мне Михаил не мог предъявить претензий: я не сказал о нем ничего, я же не собирался его упрекать, полагая: скажет он или не скажет - без срока мне отсюда не выйти. Потом у нас с Фирсовым была очная ставка, прошла также спокойно, мы не были в обиде друг на друга.

Изучая наше следственное дело, я понял почему Фирсов откровенно рассказал все на первом же допросе: видимо следователь уже знал о раскулачивании его родителей, и, опасаясь за судьбу своей большой семьи с многочисленными братьями и сестрами, он предпочел "не дразнить гусей". Между прочим, при первом упоминании следователем о моем отце, я с ужасом представил, как следователь орет на него и трясет перед его носом своим наганом, и поспешил заверить, что мой настоящий отец погиб в войну.

О третьем нашем товарище, Пете Е. я думал во время тюремной отсидки постоянно. Кто он? Почему с первого допроса начал врать и клеветать на нас всех, НЕ ЗАБЫВАЯ И СЕБЯ ? Неужели, попав в тюрьму, он мог до такой степени перепугаться? Кстати был он крепыш, спортсмен, слабым не выглядел, был в меру весел, простоват, казался парень - душа нараспашку. С грамотейкой было у него неважно, я ему помогал подтянуться. Ответ на эти вопросы напрашивался сам, но я от него старался уйти.

Вот фрагмент одного из его высказываний за 19 ноября 1932 года:

"После всех этих к.р. разговоров, мне стало ясно, что Саркисов и Фирсов подготавливают террористический акт над товарищем Сталиным и я стал подозревать за Саркисовым и Фирсовым, что они меня прощупывают, в деле моей готовности быть исполнителем террористического акта над тов. Сталиным. Мне известно, Саркисов и Фирсов стреляют прилично, при чем сохраняют хладнокровие и спокойствие."

И дальше он приводит мое высказывание:

" Я сегодня в тире мало очков набил, но это не беда, я люблю стрелять по живым целям."

Стрелял я кстати прескверно и, чтоб получить максимальную стипендию, на стрельбищах шел на разные хитрости. По живым целям никогда не стрелял. Об этом хорошо знал Петька, но не знал следователь, который ему диктовал. Все, что сказано в этом фрагменте - выдумка от начала до конца! Естественно его показаний во время следствия я читать не мог и узнал о них только из Дела.

Что можно сказать о себе. В Постановлением об избрании меры пресечения от 16 ноября 1932 года говорится, что Саркисов Н.Р. явился руководителем и идеологом группы учащейся молодежи, ставившей перед собой задачу - свержение Советской власти, путем организации вооруженных крестьянских восстаний, совершения террористического акта над тов. Сталиным, выпуска листовок и других.

В Протоколе пере следствия <1956 г.> обо мне сказано: "так Саркисов Н.Р. на допросах от 4 до 23 ноября 1932 года виновным себя ни в чем не признал." Это и была моя позиция с первого дня появления на Лубянке. Я поставил перед собой задачу дать возможность выговориться всем, кто проходил по этому делу, сказать обо мне все, что они нашли нужным и тогда я мог подтвердить или не подтвердить их слова, после чего никто не сможет сказать, что я его оговорил. Главным мне казалось: не повторить наяву сон Попова и я не повторил.

Ну, а как произошло, что после 23 числа я все-таки подписал признание всего, что делал и не делал? Одной причиной всего этого не объяснишь. К аресту и его последствиям я психологически себя подготовил хорошо, знал, хотя и понаслышке, о методах и приемах следствия, готовил себя к любой борьбе, включая побои и истязания, довольно легко сводил на нет все усилия следователей. Настало время, когда по разговорам следователей я понял , что допросы остальных закончены, осталось дело за мной. Отношение ко мне следователей изменилось: они перестали кричать, угрожать, перестали часами держать меня на допросах, перешли к доверительным откровенным беседам. В разговорах они даже допускали вероятной моей невиновности, но обрисовывали сложившуюся ситуацию, когда предъявленные мне обвинения полностью подтверждаются показаниями других участников Дела и, строго говоря его можно представить Коллегии и без моих показаний, в этом случае я могу оказаться в роли закоренелого врага. Эта инсценировка следователями доброжелательного и дружеского ко мне отношения меня парализовала, в конце следствия они меня переиграли, видимо сказалась молодость и на двух допросах 23 и 25 ноября я подписал, что им было нужно.

Подписать то я подписал, но выговорил себе право обратиться с жалобой на их действия к высокому начальству, то есть к председателю Коллегии. И я выполнил своё обещание: вскоре после своего повторного перевода в Бутырскую тюрьму, объявил голодовку, и на девятый день меня вызвали на допрос к начальнику СПО ОГПУ, Молчанову, рядом с ним стояли два моих следователя, Кирре и Сморода. Молчанов объяснил, что Менжинский тяжело болен, а Ягода занят международными делами, но я понял: к ним такую мелкую сошку, как я, никто не пустит и изложил свои жалобы ему.

Он ответил, что пункты 8 и 9 статьи 58 УК применены ко мне не прямо, а с учетом Постановления ВЦИК СССР от 27 января 1929 года < за точность не ручаюсь>, где сказано, что следователь имеет право применить любую статью кодекса, если считает, что подследственный может совершить такое преступление. По его словам, я должен быть благодарен им, что меня взяли в порядке профилактики, иначе мне могла грозить высшая мера. Я не был удовлетворен беседой, но он предложил мне тут же в кабинете написать заявление о снятии голодовки и обещал связать меня с прокурором. Видя мои колебания, он показал на свой ромб в петлице и я его понял. На столе у него лежала Декадная сводка о настроениях студенчества, сексоты работают. Протокола моего допроса у Молчанова в этой папке следственного Дела я не нашел.

При представлении Коллегии материалов, нас разделили: Петька Е... и Борис Кацва пошли по Постановлению от 28 декабря 1932 года. тогда-то я и видел Бориса в пересыльной камере, про Петьку мне следователь сказал, что, когда его отправляли на Урал < он получил три года ссылки>, он в камере не нашел своей шапки, так и поехал без нее. Нас с Фирсовым осудили месяц спустя, по Постановлению Коллегии О ГПУ от 20 января 1933 года, а эпатированы мы были только 7 июля того же года. Почему и зачем нас столько держали, после того как мы уже были осуждены? Сморода меня вызывал несколько раз: у них родилась идея прицепить нашу молодежную организацию к посаженному 1 января 1933 члену ЦК, оппозиционеру со стажем , Ивану Никитичу Смирнову, требовалось дать кое-какие показания. К великому огорчению им пришлось обойтись без нас.

Рассказ о следствии был бы неполным, без Кокашинсктого. Этот парень ворвался в нашу компанию, как метеор и сделал все что ему поручил следователь за какие-нибудь две недели. Я пришел к Фирсову в его лабораторию на Б.Калужской и не застал его на месте. У дверей его толкался незнакомый парень моего возраста довольно представительной внешности, высокий, открытое довольно симпатичное лицо. Он вступил в разговор, сказал, что ждет Фирсова, что знает его очень давно, но последнее время с ним встречался редко. Вскоре пришел хозяин и отрекомендовал мне его:

-- Жорж Кокашинский - не б...!

Этой формулой мой товарищ рекомендовал его порядочным человеком, которого можно не опасаться. По словам Жорки он - тоже студент, учится в институте имени Менделеева и работает там же препаратором < лаборантом>. Он завоевал наши симпатии, принеся на второе свидание большую бутыль химически чистого спирта. Для разговора захватил альбом с групповыми фотографиями членов Правительства и Политбюро и сам комментировал исчезновение старых большевиков, соратников Ленина, их замещение соратниками другого гения. На сборах присутствовала вся пятерка нашей учебной бригады, включая Новикова и Митина, а при них у нас никогда не велось крамольных разговоров, не велось и при Кокашинском. На последнем сборище с Жоркой встретилась наша тройка и он осмелел: предложил к 15-й годовщине Октября выпустить листовки, обещал сам напечатать их на машинке, а для размножения просил достать ему рецепт гектографических чернил и я списал такой рецепт, но передать ему уже не успел, рецепт отобрали при обыске и он фигурировал на следствии.

После последней <третьей или четвертой, не помню> встречи с Ко-кашинским я забил тревогу: на этот раз понял кого мы приняли в свою кампанию. Фирсов признался, познакомился с ним в квартире Стекуновых за день до того, как познакомил его со мной. На следующий день на институтских переменах не составило труда восстановить картину появления на нашем горизонте этого провокатора. Он позвонил в квартиру к Стекуновым и объяснил им, что знает их давно, с раннего детства, помнит как они бегали по двору с косичками, тогда все девочки бегали с косичками, парень, как я уже говорил, высокого роста, приятной внешности, девушки тосковали по таким кавалерам и убедить их в давнем с ним знакомстве было не сложно. Следующее звено - Михаил! Они выпили, девушки рассказывают о давнем знакомстве и о том, как счастливо оно возобновилось, в этой всеобщей радости утонул и мой друг. Нас посадили, вызвали в качестве свидетеля Новикова и следователь записал с его слов: "Стекуновы спрашивает, кто такой Жора? можно водиться с ним дальше или нет?"

О том, что Жорка этот - махровый провокатор я ни минуты не сомневался и когда писал свои признания, брал его по всем делам в нашу компанию, чтоб посадить тоже, но следователь о нем не спрашивал и как бы игнорировал его. Для меня было загадкой, как могли его не осудить, если в протоколах допросов он записан, наравне с нами. С Ко-кашинским все стало ясно, когда в Деле я нашел Протокол пере следствия. Вот что там записано:

" В этот день, 16 ноября 1932 года Кокашинский вторично был допрошен. В протоколе этого допроса записано, что указанные лица являются участниками контрреволюционной группы, возглавляемой Саркисовым, в состав которой и ее Бюро 24 октября вошел и он, Кокашинский и в деятельности этой группы принимал активное участие.

Кокашинский об ответственности за дачу ложных показаний не предупреждался.

Кокашинский не был арестован и к уголовной ответственности не привлекался.

Просмотром архивно-следственного дела Нр-587568 установлено, что Кокашинский 25 февраля 1932 года, СПО ОГПУ был арестован за незаконное хранение оружия, изготовление взрывчатых веществ и фиктивных бланков со штампом и печатью ОГПУ. 13 марта он из под стражи был освобожден под подписку о невыезде, а 16 декабря 1932 года, то есть после окончания следствия по настоящему <нашему> делу, дело по обвинению Кокашинского было прекращено.

С учетом этих обстоятельств, показания свидетеля Кокашинского не внушают доверия и не могут быть положены в основу обвинения."

По мнению следователя для провокаторов свой Уголовный Кодекс:

он может входить в состав Бюро <ни о каком бюро речи не шло, это - выдумка провокатора>, заниматься каэровской деятельностью и оставаться свидетелем, По-видимому Кокашинский был в СПО ОГПУ своим человеком, провокатором многоразового использования в, чем то вроде мелкого Азефа.

И все таки картина фабрикации дел из ничего была бы неполной, если б я не раскрыл во всех деталях деятельность первого, основного нашего сексота-провокатора. Этому я посвятил следующую главу.

ЗНАКОМЬТЕСЬ, СЕКСОТ!

Обращаясь в ГБ с просьбой дать на ознакомление следственное дело, я имел в виду, не только совершить экскурс в свою молодость, но и разрешить загадку сексота. Случалось ли вам оставить недочитанным остросюжетный детектив и терзаться сомнениями, кто же оказался преступником? Нечто подобное произошло со мной. В тюрьме, просидев около пяти месяцев в одиночной камере, я располагал временем пересмотреть все события недолгой жизни на воле, чтобы утвердиться в мнении, что кроме Жоржа Кокашинского был еще один, более близкий нам товарищ, "стучавший" на нас в органы на протяжении долгого периода времени. Подозрение падало на Петьку Е..., но это было только подозрение, фактов не было. За этими фактами я и пошел в ГБ и разочаровался, когда понял, что именно те папки, где содержаться нужные документы, остаются для меня недосягаемыми. Случай помог: в деле я обнаружил несколько сшитых тетрадью листков оберточной бумаги, в ней в форме заявления или жалобы наш "друг", Петька собственноручно изложил свои заслуги перед органами и Родиной и свои обиды на то, что так и остался в жизни человеком второго сорта. Несколько листочков и ... вся жизнь, как на ладони! Писал он эту исповедь-жалобу через 22 года после содеянного, в 1954 году, до получения реабилитации. Хотя какая может быть реабилитация провокатору?

Этот уникальный документ эпохи привожу полностью, без каких-либо купюр, не указав только фамилии героя и изменив его кличку. Сейчас вы услышите голос сексота, стукача, осведомителя, провокатора, называйте его, как хотите, прочтете его Исповедь перед всеми действующими лицами:

" В 1931 году начальник отдела кадров при Московском тенологическом институте хлебопечения <ТИХ> передал мне приглашение явиться в одну из комнат НКВД на площади Дзержинского к тов.Могилевской, которая попросила меня помочь органам НКВД выявить антисоветские настроения студентов, которые по её сведениям есть даже в бригаде, в которой и я занимаюсь. Я был удивлен и вместе с этим польщен за доверие органа, который для меня был олицетворением железного солнца революции Феликса Дзержинского и непорочности. Я изъявил готовность, дал подписку хранить тайну, получил инструкции, повышающие мое чутье и сообщать все , что носит хотя бы частицу антисоветского. Вместе с тем для конспирации мне предложили псевдоним "Фитилек"<автором изменен>. С этого времени я начал аккуратно встречаться с тов. Могилевской, в письменной форме передавал ей правдивые сообщения. Через некоторое время я был передан тов.Сморода, который обязал меня в группе студентов создавать наводящие антисоветские вопросы, темы, а в своих сообщениях включать себя для конспирации, как объяснил мне тов. Сморода. Потом я был представлен тов. Кирре, который стал требовать еще более интенсивной информации тем же методом, т.е. мне еще более надумывать самому антисоветские взгляды, высказывать их и не пропускать в сообщениях. Дальше рекомендовал просить встречу студентов с выпивкой, в целях чего дважды давал деньги примерно по 25 рублей, расписку приказал писать без указания от кого получены деньги. Я должен был оставлять заголовок <расписки> пустым. Это обстоятельство вызвало у меня подозрение в нечестном замысле относительно меня самого. Больше денег я не брал и, продолжая выполнять обязанности, я стал задумываться и нервничать, что наверное заметил тов. Кирре. т.к. его отношение резко изменилось, не удовлетворяясь моими сообщениями, он стал требовать большего. Так продолжалось до моего ареста.

Накануне годовщины Великой Октябрьской Революции в 1932 году ночью в студенческом общежитии я был арестован т. Черновым и доставлен во внутренний изолятор НКВД, пл.Дзержинского. Только после праздника тов. Сморода меня вызвал и заявил, что студенты, о которых я сообщал, тоже арестованы, при этом он показал золотые деньги у кого то из них изъятые. меня же он поблагодарил и объяснил мой арест необходимостью до конца довести дело. Я должен был теперь дать письменные показания от своего имени и как участник организации, но только для того , чтоб заставить заговорить других. Чувствуя в этом подвох, сделать это я отказался, чем вызвал целую бурю ругательств, угроз и испытаний, что наряду с бессонными ночами и днями расслабило мои нервы, волю, расслабило мою сопротивляемость. Тов. Кирре мне заявил, будешь сопротивляться - расстреляем. напишешь - будешь жить и работать. Под диктовку Смороды я написал и подписал ту правду, которую раньше сообщал, но только коротко, вплетя в ту правду и себя, наивно все же веря, что так надо для дела. Вскоре после этого меня перевели в Бутырскую тюрьму. Среди заключенных на прогулке в окно там я видел еще одного студента Фирсова. Через некоторое время я был разбужен ст.лейтенантом, потребовавшим от меня расписку на обороте какого-то документа. На мою попытку прочесть этот документ он стал кричать и издевательски смеяться, потом он заявил что это документ на мое освобождение и все же вынудил меня расписаться не читая документа.

Вечером того же дня я был вызван т. Сморода, явившегося в Бутырки, с глазу на глаз т. Сморода мне заявил, что я помог ликвидировать часть опасной антигосударственной группировки. Вместе с этим он объяснил что они не могли обойтись при этом, чтоб не осудить и меня, но по его словам они применили все, чтоб меня осудили легко в виде высылки на два года. Но и это, как он заявил, будет мне легче, т.к. они просто меня переправят в г.Свердловск, где я смогу продолжать учебу.

Кроме этого он строго мне наказал, чтоб я никогда об этом деле и нигде не поднимал вопроса, не писать, не рассказывать, обещал по истечении некоторого срока все это дело ликвидировать и того позорного пятна на мне не будет числиться.

В дальнейшем вместе с другими заключенными я был переправлен в тюрьму г. Свердловска, где просидел с зимы до лета 1933 года. Летом 1933 года меня выпустили на положение ссыльного, работал на строительстве, а через месяц вызвали в управление НКВД и предложили в 24 часа выехать в Остяко-Вогульский национальный округ Кондинский район с.Нихрочи, где я провел высылку до весны 1935 года.

Весной 1935 года приехал ст. лейтенант из Москвы, заменить ушедшего в отпуск уполномоченного НКВД, вызвал меня и удивился, почему я не еду на освобождение. Когда я сказал, что не знаю точно ни статьи, ни срока, он выдал мне справку об освобождении, из которой я впервые узнал точно свой приговор, статью и срок. Вернувшись в родные места, мне предложили стокилометровую зону. Устроился работать на Мехзаводе в Калининской области, Савелово. В конце 1937 года завод перешел в систему Авиапромышленности, мне предложили его покинуть, точнее уволили по сокращению штатов. Я переехал в Б...на Б-ский Мехзавод <Автор считает нецелесообразным указывать постоянное место работы>, с которым, вместе с семьей был эвакуирован в К..., в начале 2-ой Великой Отечественной войны, где до сих пор и работаю по сегодняшний день в должности ст. технолога. Имею правительственную награду - медаль "За доблестный труд в Великой Отечественной войне".

С 19 сентября по июнь 40 г. был в действующей Красной Армии.

Участвовал в боях против белофинов на Корейском перешейке. Женат, имею двое детей.

Я конечно с надеждой, что вы поймете, как тягостно быть за бортом кипучей жизни, когда душой и сердцем с ней, как один из страстных патриотов этой жизни, не имею право об этом заявить во весь голос, т.к. в это никто не поверит, хотя в ней и участвуешь. Но вдвойне тягостно, когда непонятно, за что и как носишь столь страшное пятно, хотя оно и снято Указом. И втройне тягостно становится когда я не знаю, что ответить детям на вопрос: почему я, один из передовых работников завода не член партии КПСС?

Найдетесь поймете и справедливо поможете разорвать столько лет сковывающее меня чувство свершившейся несправедливости."

9 августа 1954 года. П.А. Е ... Итак наш друг Петя Е ... оказался всего-навсего "Фитильком" и этим сказано многое. Подлец он оказывается был идейный, по совету Смороды и Кирре придумывал антисоветские высказывания и записывал их в донесения. Держал нас под колпаком более года. Это было возможно только лишь потому, что активность его в нашей среде была близка к нулю: он или молчал или поддакивал в разговорах. Один только раз во время нашей с ним пробежки в Сокольническом парке он заговорил о необходимости создать боевую организацию. Я не поддержал его идею. Во время каникул он из деревни написал мне письмо, в котором упомянул о "нашем Деле". Письмо провалялось на нижней полке стола до самого ареста и я опасался, что опер найдет его и прочтет. Нет, не прочел и не включил в вещественные доказательства.

Провокатор из него получился хлипкий, и это в какой-то степени говорит в его пользу, - видимо не совсем лишен совести, - не пригодным для повторного использования, и следователь поступил с ним, как с отработанным материалом. Его наказание смягчено, да и в 1937 году его не "замели" и все- таки мы бы с ним не поменялись: жить всю жизнь с угрызениями совести, жить, опасаясь встречи и возмездия - во много раз хуже обыкновенной отсидки с чистой совестью!

Думал ли он о преданных им товарищах или он действительно считал нас врагами государства, а следовательно и его собственными? Есть в Исповеди одна фраза, в ней сказано, что видел он в окно тюрьмы "студента т. Фирсова". То , что это написано 22 года спустя, в 1954 году в официальном заявлении, где писать об этом не имело смысла, говорит о том, что помнил о нас, и о своей подлости всю жизнь! Вырвал он себя из веселой студенческой компании, да и вряд ли он мог воспринимать веселье, когда приходилось стирать с лица дружескую улыбку и идти писать гнусные доносы, выполнять задание Смороды. Отстранил он себя и от учебы и так и остался недоучкой, о чем говорит текст Исповеди. Сам испортил себе жизнь ради "железного солнца революции", как он окрестил Феликса Дзержинского.

В Исповеди он толкует о своих правдивых доносах и тут же подтверждает, что показания писал под диктовку Смороды. Какие могут быть правдивые показания под диктовку следователя? Я приводил выше отрывок из его показаний, о том, что якобы мы говорили о терракте "над товарищем Сталиным". Нормальные люди так не говорят! Эта же формулировка включена следователем в Протокол об избрании меры пресечения от 16 ноября 1932 года.

Думаю, я достаточно прокомментировал этот шедевр творчества сексота и тем, кто готовиться стать на этот путь и избрать эту специальность, лишним не будет внимательно его прочесть!

Теперь, спустя более 60ти лет можно восстановить и всю картину. Петька в своей Исповеди пишет, что вызвали его в ОГПУ в 1931 году, иначе говоря через месяц- полтора после начала занятий в Институте и при этом Могилевская намекнула, что враги засели и в той бригаде где он занимается. Это означает, что действовали они по сигналу, поступившему туда раньше, то есть по доносу Соловьева, который как видно из показаний свидетелей был связан с ОГПУ, видимо он и порекомендовал им Петькину кандидатуру в провокаторы. Для органов же показания одного сексота были недостаточны и на случай, если подследственные не признаются им понадобиться еще одно "достоверное" свидетельство и они направили к нам Кокашинского. Следователь как-то сказал мне , что Коллегии достаточно двух свидетелей и тогда они могут осудить человека без его признания, но такое дело считается для следователя дефектным.

ПО МОСКОВСКИМ ТЮРЬМАМ.

О камерах предварительного заключения я уже говорил, это еще не тюрьма, каждый сидячий уверяет всех, что он жертва ошибки, после праздников все разъяснится и он выйдет на свободу. Но вот 9-го, рано утром меня повели во внутренний изолятор: конец всем иллюзиям и надеждам! Этот внутренний изолятор - тюрьма элитарная, мелкота сюда не попадает, или политические или, если бытовики, то крупные расхитители. Завели в небольшую почти пустую камеру, человек на шесть. На койке головой к окну кто-то лежит, на меня ноль внимания, молчит. Коридорный, их арестанты именуют ментами, заносит для меня железную койку, ватный матрас, розовое постельное белье, солдатское суконное одеяло, большие портянки и тапки, шепчет чтоб я готовился в душ. На Лубянке разговор только шепотом, получается немного таинственно.

Переодетый в чистое казенное, тоже розовое белье прилег на койку, не знаю, чем заняться. До обеда завели еще двоих, начались разговоры; одно неудобство, чтоб шептаться нужно сближаться, если лежишь на койке, приходиться свешиваться. Еще один профессор и тоже двадцати трех лет, хорошо знает того с кем я сидел рядом в вестибюле, но не знал, что его тоже взяли, да еще с женой. Есть тема для разговора, ставим койки рядом, свешиваемся головами друг к другу и шепчемся. Периодически открывается "глазок", мент проверяет, чем мы занимаемся, если видит, что свесились с коек, открывает дверь и предупреждает.

Гюльназаров - человек очень интересной судьбы: был дашнаком, потом эсером, с Марией Спиридоновой, Прошем Прошьяном и другими организовали новую партию левых эсеров, сговорились с большевиками, вошли в состав правительства. Всем известен совместный разгон Учредительного Собрания. Гюльназаров считает это грубейшей ошибкой, повлекшей все остальные. Потом гнусный Брестский мир, из голодной страны большевики везли в Германию вагонами хлеб и награбленные церковные ценности. Считает, что убийство в 1918 году немецкого посланника инсценировано Дзержинским с помощью Блюмкина, который вел двойную игру. Провокация явилась предлогом для начала террора против своих бывших союзников - левых эсеров.

Гюльназаров был в ссылке в Нарымском крае. Там собрались ссыльные армяне, народ - пахарь, очистили в тайге площадки под посев, выращивали зерно, овощи, завели коров, местные назвали этот поселок "Армяне". Жили хорошо, материально ни в чем не нуждались и вот, у него кончается срок и его привозят на Лубянку. У следователя уже был, тот требует, чтоб Гюльназаров признал, правоту во всем большевиков и подписал соответствующее заявление в адрес своих товарищей-левых эсеров. Подписать отказался, следователь исключительно вежлив, советовал отдохнуть... в камере, обещал взять машину и показать таежнику строительные площадки, так сказать, индустриализацию в действии. Теперь левые эсеры немного узнали большевиков:

-- Люди с тройным дном: думают одно, говорят другое, делают третье.

На Лубянке разговоры не так опасны: только шепотом, подслушать трудно, а если учесть, что доверительные беседы ведутся в туалете, то и вовсе можно быть спокойным. А Гюльназаров говорил со мной откровенно, даром, что ему за сорок, а мне - девятнадцать. Задавал мне каверзные вопросы, как "домашнее задание" с ответом на следующий день, опять же в туалете.

Как могло случиться, что в первой шестерке, управлявшей Россией после революции не было ни одного русского <Ленина он считал метисом>? - одно такое задание, сохранившееся в памяти. Как видите, беседы проходили на достаточно острые политические темы. Я на этот вопрос дал неудовлетворительный ответ. Он разъяснил: большевики рассматривали себя завоевателями, конквистадорами, с населением страны и его интересами считаться не собирались. Главное, Россию никто из них не любил, даже не пытались это скрывать, считали, что бросают ее в топку мировой революции. О многом я его расспрашивал, вместе с тем нельзя было крутиться возле одного: кто-то донесет, повредит и мне и ему.

По субботам давали ларек, мент водил одного со всеми заказами.

Ларёк хороший: замечательная по вкусу селедка-иваси, махорка, вездесущие рыбные консервы, конфеты, зубные щетка и порошок и многое другое, жаль мои деньги еще не дошли до ларька. Но тут вмешался Гюльназаров и я вынужден взять по его лицевому счету. На Лубянку передачи не принимались, хотите помочь подследственному, внесите деньги. Если приняли деньги, значит ваш опекаемый сидит здесь.

На Лубянке сидеть было хорошо: давали 700 граммов хлеба, на воле я, как студент, получал - 800 <два фунта>, хлеб мы не делили, складывали на стол и укрывали чистыми портянками, которые не носили. Кто хотел есть, подходил к столу, отрезал себе сколько надо. Приварок был преотличный, особенно для меня, питавшегося в студенческой столовой. Было одно неудобство: в туалет водили один раз, вечером и нам, набившим желудки грубой пищей, было невтерпеж, часа полтора толкались у дверей, мучились.

Именно Гюльназаров первым разрушил в моем мировоззрении культ Ленина, оставив меня без идейной опоры. Как приятно думать: Сталин - плохой, весь его курс, вся генеральная линия партии - ошибочны, стоит вернуться к Ленину и всё будет хорошо. Оказалось Ленин сам устроил мясорубку в форме "военного коммунизма" и не нашел из него иного выхода, как вернуться к капитализму, а чем же иным был нэп? Я пытался с ним спорить, но его доводы оказывались более убедительными.

Сидел с нами директор Союзутиля. Это был маленький, щупленький, очень болезненный еврей, рассказывал смешные анекдоты и неожиданно, возвратившись от следователя, объявил голодовку. На третий день ему стало плохо, вызвали врача, тот советовал снять голодовку, говорил что с таким сердцем нельзя идти на сомнительные эксперименты. Директор не сдавался и на шестой день - сильнейший сердечный приступ, тот же врач прямо в камере написал, что за жизнь этого заключенного снимает с себя ответственность. Оказывается нужна была именно такая записка, чтоб начальник тюрьмы официально обратился к следователю с требованием немедленно рассмотреть жалобы подследственного. Директора тут же изъяли из нашей камеры, а я принял это к сведению, считал, что без голодовки мне не обойтись.

Надо сказать и о моем настроении. Не был я ни подавлен, ни угнетен, скорее наоборот, - доволен своим положением. Столько читал про тюрьмы, невольно думал о них, пытался представить себе как там в действительности и вот она, тюрьма наяву. Со мной беседуют, как с равным, убеленные сединой революционеры, когда-то пожимавшие руки легендарным личностям, Ленину, Мартову, Плеханову. И это не один Гюльназаров! Вон лежит на койке седобородый анархист, знавший Кропоткина. Он - синдикалист, рассчитывает управлять страной снизу, создал на заводе ячейку. Попробуйте с ним поспорьте! А на другой койке - красный партизан, на его гимнастерке следы вырванных с мясом орденов. По его мнению большевики обюрократились, куда не ходил он, член партии с тысяча девятьсот затертого года, чиновники от партии не хотели с ним говорить на равных. Революция загнула, продали ее говорит он с тоской и с ним я невольно соглашаюсь.

Раз ночью он пытался покончить с собой, прицепив неизвестно откуда взятый шнур к лампочке. К счастью проводка не выдержала грузного тела, партизан имел более 180 сантиметров роста, и он остался жив. Увели тотчас, сказали в изолятор.

А Гюльназарова сегодня весь световой день возили на автомобиле, показывали крупные заводы, стройки, не возили только в колхозы, а они ему, как эсеру, были интереснее всего. Он спросил следователя:

-- А что такое продуктовые и хлебные карточки?

Тот не понял, карточки и есть карточки, а Гюльназаров ему:

-- Видите, вы много не знаете, а люди говорят, что это - бесплатное приложение к журналу "Наши достижения".

После этого следователь перестал его возить, повез обратно на Лубянку. По дороге сказал:

-- Не только и не столько для вас, а для всех эсеров будет лучше, если вы письменно подтвердите правоту большевиков, это откроет им дорогу в политическую жизнь. Если их раскаяние будет искренним, возможно наша партия забудет их прежние поступки, снимет с них наказания.

После этого разговора Гюльназаров загрустил. Нет он не думал ничего подписывать, просто он понял, что обратно в Нарымский край путь ему закрыт, его ждут лагеря. Он был не первый и не последний, кому меняли трояки и пятерки ссылок на десятки лет лагерей, встречал я их в тюрьме немало и эти десятки были лишь ступенькой к марафонским срокам 37 года, когда в красном вагоне нередко везли в лагеря сразу ТЫСЯЧУ ЛЕТ.

Я не рассказал, почему так отлично чувствовал себя в тюрьме и не первые дни, проведенные на Лубянке, все 8 месяцев, как один день. Все о чем сейчас буду писать может показаться несусветной чушью, сплошной выдумкой, но вам придётся поверить, другого не будет.

Выше в разных местах я говорил, что резко критически относился ко всему, что творилось в стране, не верил процессам, не верил ни одному слову в газетах. Вот анекдот, фигурировавший в следственном деле:

Станиславский, придя домой с судебного заседания процесса Промпартии, хотел тут же застрелиться. На вопрос жены объяснил: "Там они устроили такой спектакль, какого нам во МХАТе никогда не поставить".

Если кто-то думает, что мы были оболванены коммунистической пропагандой и не чаяли души в Сталине, вот вам другой анекдот того времени:

В "Правде" появилось объявление: " Продается с торгов недостроенный социализм. Обращаться по адресу: Москва, Кремль, Ленинская улица, Сталинский тупик."

Это было невероятно: шайка уголовников и шизофреников, захватив власть в партии, изгнала из страны или посадила за решетку лучшую часть интеллигенции, через эту партию грабила население громадной богатейшей страны, превращала всех в крепостных нищих. Огромный репрессивный аппарат, усиленный доносчиками и провокаторами, хранил их от всех посягательств. У меня было острое ощущение своей ответственности за совершающееся на моих глазах и полное бессилие что-либо изменить. Появилась идея: выйти на площадь Дзержинского, встать против входа в вестибюль и кричать: "Долой Сталина!" до тех пор, пока меня не заберут. Осуществил ли бы я эту задумку? Вероятно, нет! Но когда меня вели на Лубянку у меня на душе стало покойно. Теперь, если меня спросят: где ты был в годы репрессий и произвола, почему не боролся против супостата, я скажу с чистой совестью: находился за решёткой.

Когда я переступал порог ОГПУ, я уже приговорил себя к 10-ти годам исправительно-трудовых лагерей и все следствие воспринимал, как дешёвую комедию, поэтому выписку из решения Коллегии ОГПУ, принесенную мне в одиночку в июле 1933 года, я подписал без сердечного трепета.

На одном из допросов следователь был сильно раздражен моим нежеланием записать в протокол очередные его измышления. На его крики, что из всех я самый матерый враг, я ему в который уже раз повторил, что врагов революции ищите в этих стенах. Мы студенты боремся с бюрократами и чинушами от партии, хотим продолжать революцию, а вы, вместо помощи нам, сажаете в тюрьмы, прикрывая замаскировавшихся врагов. Этот раз он взорвался сильно, долго кричал и грозил мне всеми карами, наконец успокоился и сказал, глядя на меня с ненавистью:

-- Придется тебя на месячишку бросить в "Индию", ты станешь сговорчивей, а то сидишь тут в изоляторе, как у Бога за дверьми.

-- Ты прав, не мешает мне посмотреть Бутырки, а то просижу в тюрьме и тюрьмы не увижу. - ответил я ему.

"Индией" именовали камеры, где хозяйничали уголовники, а ещё про эти камеры говорили: "там, где вечно пляшут и поют", иногда называли "свистоплясками". Мне очень не хотелось уходить из привелегированной тюрьмы, но показать следователю, что боюсь - не хотел. Об этом переезде я уже рассказал: следователь устроил нам с Фирсовым как бы случайное свидание.

В 75-ю общую камеру я зашёл 89-м. В камере полумрак, особенно когда заходишь из светлого коридора. С обеих сторон одинарные нары, на них всплошную валяются люди, их можно назвать счастливчиками: каждый из них владеет местом, хочет лежит, хочет подтянется к стенке, обопрется спиной - полусидит, хочет уступит на полчасика кому-нибудь место, посидит на краю или потолкается в проходе между нарами, покурит, побеседует. Те, у кого нет мест, либо сидят в ногах у счастливчиков, либо толкутся на ногах в проходе между нар. Два окна заделаны решеткой, а снаружи щитами. Вечером в камере зажигается единственная лампочка, ее свет еле пробивается сквозь густой, насыщенный парами воздух.

Хороший знакомый моего отца, столбовой дворянин, некто Панаев Владимир Павлович побывал в такой камере в 1924 году. До революции он был блестящий придворный офицер, представитель русского престола при Эмире Бухарском. Рассказчик - отличный. рассказывал много интересных эпизодов из своей жизни, например участие в охоте на тигров, устраиваемой Эмиром. После выхода на волю с таким же блеском рассказал о пребывании в общей камере. Правда тогда в его камере было 24 или 25 коек и то не все были заняты, теперь... 89. Впрочем после меня прибывали новые постояльцы. Больше прибывали, чем уходили и вскоре наше число перевалило за сотню.

Около меня уже закружились молодые уголовники, требовали отдать им пальто, одеяло, предлагали "сменку" - какое то тряпье. Я послал их к черту, они начали кучковаться, готовясь к нападению, это не предвещало ничего хорошего и тогда я применил испытанное средство, крикнул: кто здесь студенты? Через минуту оказался в родной студенческой среде и уголовники откатились в сторону.

Студентов в камере 10 или 12, главное же то, что нет двух из одного Вуза, так что в камере представлено столько же высших учебных заведений страны. Да, это была массовая анти студенческая кампания в канун 15-ой годовщины Октября. Мне еще не наскучило слушать истории: кто и за что? Какие легенды можно ожидать от полуграмотных следователей. Но легенда легендой, а у каждого есть своя зацепка, свой просчет. Помню рассказ одного парня: изучали стрельбу из трехлинейки, да не в тире, в красном уголке, стены голые, висит один портрет гения всех времен. Требуется поймать "мушку" в прорезь прицела и навести на цель. Он не подумал и навел ... на левый глаз товарища Сталина. Стоит ли рассказывать, утром была сфабрикована каэровская, террористическая организация, вошли в нее еще два его товарища, из тех, кто не донес.

Вспомнился анекдот, дореволюционный, с длинной бородой: пьяный мужик плюнул в портрет царя, забрали в охранку, протокол доложили Его Высочеству. Александр Третий наложил резолюцию: "Дурака освободить! Впредь моих портретов по кабакам не вешать!"

На ночь, после оправки, ужина и поверки в камеру заносят щиты, днем хранящиеся в коридоре, расстилают на пол и на них размещаются не имеющие мест, получается совсем не плохо. Новичок начинает движение по щитам от параши, двигаясь к окну, по мере того, как лежавшие впереди выбывают на этапы. Добравшись до окна, он возвращается к параше, но теперь уже двигается таким же способом по нарам. У окон собираются камерные долгожители, некоторые продают свое место богатым постояльцам.

У правого окна сидит группа "денежных мешков", играют в карты непрерывно и на деньги, и на тряпки, и на "духовные ценности", вроде колотушек, нашлепок, петушиного пения и еще чего-нибудь похуже. Рассказывали такую байку: крупный вор по кличке "Полтораивана" заигрался, поставил на кон в тысяче рублей фельдшерицу, обещал изнасиловать ее прямо в камере. Проиграл, состоялось представление: один вор прикинулся больным, дико орет, его сотрясают конвульсии, воры мастера "косить", пришла фельдшерица, нагнулась к "больному" и тут подскочил "Полтораивана", оттолкнул охранявшего женщину мента и под радостный гогот камерной "кобылки" выполнил, что обещал, напрасно перепуганные кредиторы кричали: "хватит, зачтено!" он ответил: "Семь бед - один ответ!"

Администрация частенько врывается в камеру, пытается изловить картежников, но чаще всего уходит ни с чем. Около карточного "стола" дежурит группа карманников, ширмачей, щипачей и прочей блатной мелкоты, они то и выручают: с молниеносной быстротой убирают карты, засовывают их в карман кому-либо из проверяющих, чаще всего главному чину, это дело престижа. Когда, ничего не обнаружив комиссия направляется к дверям, их карманы освобождают от карт. "Ловкость рук и никакого мошенства!"

У левого окна собралась группа крупных расхитителей, им приносят богатые передачи и они как бы откупают или арендуют этот угол у камеры, делая отчисления в Комбед. Среди них оказался и мой родственник: брат моего крестного отца, Макар Минаевич Шоршоров. На первой же перекличке он услышал мою фамилию, притащил меня к своей компании, угостил чаем, хлебом с маслом, предложил место рядом с ними, для меня это была измена своим друзьям-студентам и я отказался и в дальнейшем старался не брать у них ничего.

В камере действует официальный, признаваемый администрацией тюрьмы Комитет бедноты, в него зачисляют всех, кого посадили из других районов страны, а также москвичей, не получающих передач. После окончания раздачи пищи, они выстраиваются в очередь и раздатчик дает им дополнительно по круглой деревянной ложке с верхом каши, наливает супу, кроме этого их оделяют из посылок, главным образом махоркой.

Интересная фигура - староста камеры, его несколько раз отстраняли, но камера стояла на своем, переизбирая его снова и снова. Он моряк из революционеров, человек бесстрашный и исключительно справедливый, держал всех камерников в руках твердо, его все слушались с первого слова. Зашел крупный чиновник, староста не вскакивает, не рапортует, тот возмущен, орет на него, староста отвечает: Мы большевики перед тюремщиками не встаем. Опять команда: отстранить! Очень колоритная группа камеры - цыгане, их много, человек десять, а может быть и больше и все по одному делу: контрабанда золота за рубеж.

История их такова. Два молодых парня преступили закон. Суд над ними решили провести в проходном дворе, куда собралось человек шестьсот зрителей цыган. Рядом со столами, где со всей торжественностью заседали судьи, вдоль забора тянулся длинный кирпичный сарай, а в проходе между забором и сараем свалены кучи булыжника. Такая была обстановка, когда судьи вынесли обоим подсудимым смертным приговор. Предполагалось, что те, уважая древние обычаи, беспрекословно подчиняться решению суда, но Революция не миновала никого и парни, вырвавшись из рук палачей, вмиг оказались за сараем и, отбиваясь булыжниками, попросили помощи у собравшиеся по ту сторону забора жителей соседних домов. Кто-то из них и сообщил в милицию, а те немедленно выслали большой конный наряд. Мало кому из цыган удалось избежать ареста.

В то время государство старалось перевести кочевников на оседлый образ жизни. Цыганам где-то на Самотеке выстроили большой, не то семи-, не то девятиэтажный дом, в нижнем этаже оборудовали химчистку, создали общество "Цыгхимпром". После ареста милиция кинулась в этот дом с обыском, но никого там не застала, все жильцы съехали, химчистка закрылась.

Между тем смертники, желая спасти себе жизнь, на предварительном следствии рассказали о том, что у цыган в Польше живет король, а здесь, в Союзе-кронпринц, что королю регулярно переправляют золото, выменянное у крестьян на лошадей, что специально шьется обувь с особыми каблуками, в которые и закладываются золотые монеты. Дело цыган взяло на себя ОГПУ.

Цыганам труднее чем нам привыкнуть к тюремному режиму. Позже, в голодовочной камере мне довелось встретиться с одним цыганом из той, большой группы. Ему стало невмоготу и он объявил голодовку, когда же убедился, что на голодовку не реагируют, попытался повеситься в туалете. Мы еле успели спасти его. Но и следователям было нелегко: в тюрьме цыгане свободно общались на своем языке, незнакомом никому из обслуги. Выйдут на прогулку, построятся рядом в прогулочной колонне и орут на всю тюрьму, что заблагорассудится и кто из них нарушает режим понять невозможно, все отрицают, клянутся, ни к кому не придерешься. Следователям нужно уточнить: кто же из них в действительности является вице-королем, а они сегодня на допросе показывают на одного , завтра - на другого, выбирают при этом мужиков с длинными бородами, а у них, что не длинней борода, то больше уважения.

В Пугачевской башне побывать не пришлось, это - обитель "валютчиков". Впрочем их только так называли, фактически среди них многие сидят по доносам а не за валютные операции, просто с них требуют сдать личные, благоприобретённые золотые монеты и драгоценности. Своего рода государственный грабеж! Так вот там, в этой башне действовал Комитет общественной помощи органам. Члены этого комитета мешали спать пришедшим с допроса подследственным, долдонили :"Сдавайте, сдавайте!"

У Булгакова, в его романе "Мастер и Маргарита" есть очень схожий момент, видимо записанный с чьих то слов: домоуправ Иван Николаевич во сне оказался где-то на сцене и там такие же как он требовали, чтоб он сдал свои доллары.

Описывая жизнь в этой камере, не могу не упомянуть о вечерних развлечениях. Закончились последние процедуры: сходили в туалет, поужинали, прошла поверка с перекличкой или без нее, закрылась на замок дверь и тут, в ближний к двери угол, где лежал староста, собираются пять- семь любителей пения, поют старые каторжные песни. Поют негромко, чтоб не дразнить ментов и от этого получается очень задушев-но, так же тихо подхватывает вся камера. Староста особенно любил ли-рическую песню:"Чайка", ее исполняли последней.

"Вот вспыхнуло утро, румянятся воды. Над озером быстрая чайка летит. Ей много свободы, ей много простора. Луч солнца у чайки крыло серебрит."

Не Бог знает какая песня, но у слушавших ее блестели от слез глаза, сам староста долго после нее не мог успокоиться.

С первых дней в этой камере я не захотел толкаться в проходе и забрался с одним студентом под нары. Нары были очень низкие и в пространстве под ними было настолько тесно, что временами пугало. Постепенно мы привыкли к своей спальне, главное, что там было просторно, желающих составить нам компанию не много, а воздух - намного свежее, так как весь теплый смог поднимался кверху, а камера старой постройки имела высокие потолки. Выспавшись под нарами днем, мы к ночи вылезали, устраивались под единственной лампочкой и занимались чтением книг. В бутырках была хорошая библиотека и по количеству более 25 тысяч томов, так и по качеству, - произведения классической и юношеской литературы. При таком распорядке дня время бежало быстро, а в тюрьме это главное.

Следователь теперь по ночам приезжал в Бутырки и проводил допросы в здешних кабинетах, он поинтересовался, как мне понравилась "Индия"? Я ответил, что ее разбавили крестьяне, да студенты и стала более похожа на Китай. Вскоре после подтверждения показаний моих одно дельцев и признания себя виновным по всем статьям, я, через старосту подал начальнику тюрьмы заявление о голодовке с требованием вызова к Председателю Коллегии. Двое суток я проголодал в камере, не вылезая из под нар. Староста возвращал мою пайку и на вечерней поверке докладывал, что в камере имеется один голодающий. На третьи сутки за мной пришел мент и повел в, так называемый МОПК-Московский одиночный политический корпус, трехэтажное здание буквой "Г", в котором находилась 113я голодовочная камера.

Прежде чем поместить в камеру, у меня забрали пальто и пиджак, вынули из брюк ремень, из полуботинок - шнурки и вот в таком распатланном виде втолкнули, не в камеру, в какой-то холодильник. Батарея срезана, в стене на волю пробито отверстие, 15х15 см., а за стенами тюрьмы -зима, идет декабрь месяц. В камеру зашел не то пятым, не то шестым, стоят железные койки с английской сеткой, ничем не застеленные, вот и попробуй полежи в одной ковбоечке. Забегая вперед, скажу: нас ежедневно навещал врач, щупал пульс. Я не лал ему свою руку, сказал: "Какой же вы врач, если допускаете, чтобы голодных, не получающих калорий людей, вымораживают, как тараканов." Знаете, что он ответил? "Я - прежде всего чекист, а потом уже врач." И тогда я не разрешил ему мерить свой пульс.

Говорят, что лягушки подстраивают температуру тела под внешнюю среду и по этому не мерзнут даже при 4-х градусах. Я лежал скрючившись в три погибели и тоже мечтал об этом, боюсь, что и там температура была ниже 10-ти градусов. Мы по очереди стучали в дверь и были рады, когда обозленный мент распахивал дверь, пуская к нам тепло. Впрочем он понял нашу хитрость и ограничивался откидыванием форточки-кормушки.

Каждый новый постоялец камеры приносил с собой табак, без табака было бы и вовсе тоскливо; ведь, когда выдают пищу, день разделяется на какие-то отрезки, а здесь в этой забытой Богом и обслугой безоконной камере тянутся серые сутки, в дырке чуть-чуть посветлеет, - считай начался день, мы не встаем, не умываемся, продолжаем дремать, пока совершенно не закоченеем. Когда я зашел в камеру, все скрюченные фигуры разогнулись, показались лица: "Закурить есть?" И я достал мешочек с табаком, у них глаза засветились счастьем, как будто они узнали о прекращении Дела. Но вот покурили весь табак, добросовестно потрусили все карманы - курить нечего! Один высокий седовласый предлагает испортить лампочку. Портим! Вызываем слесаря, он должен придти с табаком, подстрелим у него на пару папирос. Каждый раз не будет портиться электро лампочка и седовласый предлагает вариант, он жутко кашляет, вызываем врача. Это такой тип, что закурить не даст, седовласый говорить, чтоб покончить с кашлем нужен табак смешанный с альпийской травой. Альпийской травы у него нет, все-таки выпрашиваем табачку. И дальше мысль продолжает работать.

Нет, обслуга нас не совсем забывает, утром гремят затворы, стучат бачки: в одиночки разносят завтрак. Поесть бы чего-нибудь горяченького! Как бы отвечая нашим мыслям с грохотом откидывается "кормушка" на полочке появляется миска с едой, в камеру врывается аппетитный запах. "Кто возьмет?" - спрашивает раздатчик и кто-нибудь, да срывается, тогда выводят из 113-ой. Надо сказать в Бутырках пищу готовить умеют, у них при тюрьме колбасная мастерская и вот на мясных обрезках варят супы жирные и ароматные. Эта комедия повторяется и в обед, и вечером.

Надо сказать самочувствие ужасное: дело в том, что нам не только не дают еды, но и воды тоже. Без воды желудок перестает работать, там все спекается, во рту неприятный вкус и запах, мучит жажда, по сравнению с ней мученья голода - ничто.

Первый раз в голодовочной камере - все интересно, как будто пришел в театр. Запомнил некоторых постояльцев. Про цыгана я уже рассказывал. Вот сидит скрючившись от холода в одной рубашке пожилой продавец, у него 109 статья УК, преступление по должности: вынес из магазина килограмм сахара и килограмм крупы. Тоскует по дому: как там его домашние? Жена то не работает, дети, еще старая мать, наверное все продали, что можно было продать и теперь голодают. Объявил голодовку, чтоб ускорить следствие. Голодать уже невтерпеж, решил взять пищу и тут ему приносят Постановление: 5 лет ИТЛ и потом еще столько же ПП-поражения в правах, по два с половиной года за каждый килограмм. А если б судили по Указу дали б десятку, так что ему подвезло, а он потрясен, рыдает и не за себя, - за семью. Как хорошо, что я не женат!

Молодой парень, глаза чуть зайчиком взгляд кажется немного неприятным. Рассказывает, их у матери три брата, все почти одного возраста, работают на заводе. По вечерам от нечего делать понемногу хулиганили: то кого отлупят, то что-то разобьют или поломают. Побаивались только мать. Начали выпивать, а на выпивку - нужны деньги, вот и начали обирать свои жертвы, но помалу, рубли. Проходило, те не заявляли. К ним примкнул мужик постарше, грабили с ним покрупнее, опять сходило с рук. Тут он и предложил ограбить кооператив, есть якобы хорошая наводка: дело простое, сторожа нет. Пошли на дело, а там оказался сторож! Все растерялись, сторож то их знал, знал их мать, ихний предводитель вытащил наган и прихлопнул деда, убил первый раз в жизни, хоть уж и не парень, а потрясло видно его здорово. Набрали в магазине ерунды, особенно ценного не было, спрятали в сарае. Ведь первое настоящее Дело! Надо обмыть! Зашли в ресторан. Тот заводила с наганом не расстаётся, но на него что-то нашло, говорит одному из братьев: "Спрячь наган! Под клифтом видно!", а наган то у него самого. Их взяли на проверку, повели , показали труп ни в чем не повинного сторожа, они во всём признались.

Теперь парень сидит и переживает: завтра его день передачи, мать придет, а ей бедной надо готовить на троих, одну у ней из-за голодовки не примут, она подумает, что его расстреляли, а следователь обещал им это, - будет страдать. Кто-то ему подтвердил, что на тех, кто - в голодовочной, передачи не принимают, без объяснения причин. Ему посоветовали голодовку снять. Если уж так жалеет мать, подумать о ней следовало пораньше!

Был в этой голодовочной камере и еще один интересный субъект - немец, пришедший в Советский Союз пешком прямо из Германии. Представьте, услышал, что у нас нужны рабочие, а он окончивший школу мается там безработным! И пошел пешком через половину Германии и всю Польшу. Спрашиваю, а на какие деньги, говорит: побирался. По его рассказам, в этих нищих странах постучишь в окошко, выносят кусок хлеба с маргарином /масла у них не было/и кружку молока. Пришел к нам, кажется в Борисов, его направили в Пермь на лесозаготовки, не помню на каких правах, скорее всего: "до выяснения". Поработал там до морозов, платят какие-то копейки, сел на поезд и - в Москву, в посольство: проситься домой. Я удивился выносливости немецкой одежды и обуви: ботинки на двойной подошве, спортивные и костюм серый в клетку, после стольких передряг выглядят, как из чистки. Из камеры вызвали, сказали на свидание к советнику. Размещался тогда на Поварской - Фон Твардовский.

Так осталось нас трое. У меня родилась мысль спровоцировать и остальных снять голодовку, уж очень они много говорят о еде , да о питье! Раздражают. И спровоцировал, остался в камере один. Девятнадцатилетнее сердце крепче стали, долго не случиться, что этот врач чекист снимет с себя ответственность за мою жизнь, наверное скорее сам загнешься. Придумал такую тактику: пять дней не даю ему щупать пульс, на вопрос: "Сколько дней голодаешь?" Отвечаю: "Первый". Наконец он что-то заподозрил, говорит:" я тебя уже давно вижу". На восьмой день опять отвечаю ему: "Первый" и пульс мерить не даю. В камере опять набрались желающие похудеть. На девятый день он спросил мою фамилию и, не проверяя пульса, снял с себя ответственность. Моя победа. Конечно два дня голодовки в камере можно и не считать, как стопроцентную, но семь дней сухой голодовки без воды, в ледяном дворце, чего то да стоит.

Пришла меня вести на допрос мент-женщина. Проявила чуткость, хотела взять под ручку, но я отстранился, сказал, что пойду сам, попросился в туалет, прополоскать рот, она предупредила, чтоб не вздумал пить сырую воду. Полощу, вода изо рта льется черная. Отвели к начальнику СПО ОГПУ Молчанову, я выполнил свою миссию, пожаловался ему на своих следователей, он объяснил, что они не нарушали законодательства. Об этом допросе я уже рассказал, но в заявлении я попросил перевести меня снова на Лубянку и он обещал выполнить мою просьбу.

В общем от Молчанова меня повели в мою, 75-ю камеру и мне там оказали просто невероятно теплый прием: все, у кого было что-либо из посылок, в основном белый хлеб, сухари, булки все несли мне, поставили около меня огромный медный чайник заваренного кипятку и я пил его с жадностью, чай в Бутырках заваривали по-купечески, крепко. Цыгане, богатые махоркой, завернули мне толстую сигарету, я затянулся с наслаждением, переоценил свои силы и свалился в обморок на нары. А потом на ужин нам принесли по банной шайке на десятерых перловой каши и хотя все кричали, чтоб я не ел, что после голодовки кишки очень уязвимы, я с удовольствием поел и каши и ублаготворенный и едой и заботой товарищей, улегся спать на щиты и тут вдруг объявляют: "Саркисов, с вещами!" и повезли ... на Лубянку.

Подняли на лифте куда то высоко, завели в пустую парикмахерскую, было поздно, рабочий день окончился, обыскивали тщательно, раздев до гола, ковырялись крючками, а я глядел на себя в большое тройное зеркало и удивлялся: из зеркало на меня смотрела румяная, небритая рожа. И это после 9-ти дней голодовки. Казус получился и с врачам: в камере мне сказали, что тем, кто держал голодовку, выписывают диет-паек. Мне в тюрьме нужно испытать все и все перепробовать и я записываюсь к врачу, ведут. Врач не верит, я говорю позвоните начальнику Бутырской тюрьмы, звонит, убеждается, выписывает на неделю диет паек, говорит: "В моей практике такого не было, чтоб после недельной голодовки, человек так отлично выглядел." Он забыл, что мне девятнадцать!

На Лубянке - не впервой, нет уже тех острых впечатлений. Одно хорошо: 700 граммов хлеба! Там в Бутырках в общей камере давали по 400 на день, а передачи мне ничего не давали, приходилось делиться с друзьями студентами, не будешь же есть один, отвернувшись ото всех! В общем в Бутырках, пока сидел в 75-ой камере, был все время голодным. Здесь - красота, хлеб не делят, ешь сколько хочешь. Раздражает только этот шепот. Если надо кого-либо вызвать, заходит мент посередь камеры и шепчет: "Кто здесь на букву "С"?" Отвечаешь: "Саркисов", тогда и вызывает с вещами или так <на допрос>.

Лубянские арестанты все на подбор, солидные люди. Я среди них, как первая ласточка, молодое поколение, пришедшее принимать эстафету Революции. Многие так на меня и смотрят и охотно беседуют, но на этот раз внимание не фиксирует эти разговоры и они не сохранились в памяти. Помню работника милиции среднего ранга, сидит за взятку, рассказывает: ОГПУ борется за то, чтоб подчинить себе милицию <не помню их подчинение до этого> и вот ему инсценировали взятку. Вызвал он на допрос бандита, тот выбрасывает на стол 800 рублей, немедленно в комнату врывается чекист с фотографом и дело сделано.

Держали в этом тюремном "раю" не долго, недели две. Да и чего держать? Я по-видимому материал уже отработанный, еду в Бутырки после нового, 1933 года, попадаю теперь в 45-ю камеру, здесь студентов мало и народ этот плохо организован, хозяйничает ворье. Похоже на настоящую "Индию". Пока ко мне не пристают, я считаюсь у них "битым" фрайером. Надолго ли?

Как и на Лубянке, вторичные впечатления не сохранятся в памяти, хотя пробыл я там по-видимому около месяца. Помню одного туркмена, привезли в Москву, как басмача, хотели сделать из него заместителя Ибрагим бека, ушедшего в Афганистан. Но туркмены народ честный и твердый: сколько не пугали, он ни на что не пошел. Ему 70! По нашим тогдашним понятиям это очень много, глубокий старик. А он толкует: спасибо Советской власти, придется жить до 80! Так он мне один и запомнился.

Приболел я основательно, хотел попасть в больницу. На воле больница - несчастье, здесь все перевернуто: каждый арестант мечтает о больнице. Мечтал и я и выходил на прогулку без пальто, но все получилось наоборот: вместо простуды - выздоровление.

За то блатные картежники подсмотрели, что я пошел на прогулку без пальтишка и поставили его на кон в 500 рублях. Пришел с прогулки докладывают! "Права качать" не пошел, бесполезно! Наметил другой план. Выходим на прогулку дня через три, иду к ним в угол, сильно кашляю, беру спокойно свое пальто, говорю отдам после прогулки и выхожу со всеми. Возвращаемся, я иду последним и когда все зашли в камеру, я отхожу в сторону. Мент пытается втолкнут меня силой, напоминаю ему о 110 статью УК- превышение власти! Требую отвести к начальнику тюрьмы. Там пишу заявление на голодовку, с просьбой перевести в одиночку.

На этот раз голодал всего четверо суток, вызвали из голодовочной камеры и, проведя недалеко, втолкнули там же на 3-м этаже в 118-ю. Там уже был арестант, красивый мужчина, лет тридцати, Сергей Сергеевич Карташев. Отрекомендовался мне как персональный летчик начальника ПУ РККА, Яна Гамарника.

Как видно в жизни он преуспевал, сама по себе профессия летчика была очень привилегированной, а он, ко всему прочему, как приближенный высшего комсостава, получал от жизни всё вдвойне. Время у нас за разговорами бежало быстро, я слушал с удовольствием его бесконечные любовные истории. Женская тема, как вы понимаете, всегда котируется высоко. Не забывал он и рассказы о своих полетах, но мне казалось, что здесь он сильно фантазировал: летал он через океан, не помню с кем, там его встречали не то в Америке, не то в Канаде, девушки рвались в его номер, в общем все, как у Чкалова.

О своем деле говорил сдержано: предъявили обвинение по статье 58 УК, пункт 10, но следователь говорит, что держит его как свидетеля. Из его рассказов я понял, что следователя больше интересует его патрон, чем он сам. Видимо уже тогда, в 1932 году органы подбирали ключи к Армии, но у них что-то не получилось, почва не была готовой.

На Лубянке под большим секретом сообщали, что видели в коридоре Блюхера и он не шел, его вел мент, стучал как обычно по пряжке ключом подавая сигнал, чтоб ставили лицом к стене всех встречных ведомых. Возможно это - байка, но уж очень она похожа на правду.

Карташев расспрашивал меня о голодовочной камере, расспрашивал очень детально, с подробностями. И вот 23 февраля объявил однодневную голодовку протеста, потребовал чтоб сообщили о нем Гамарнику. В тот же день его вызвали и он рассказал, как его хотели обмануть, выдав какого-то охранника за ординарца Гамарника, он сразу разоблачил инсценировку. Отдохнув день, 25-го он объявил смертельную голодовку на освобождение и его забрали в голодовочную камеру. Ко мне он больше не возвращался.

Пока я сидел в камере с Карташевым я получал 600 граммов хлеба и получасовую прогулку, после его ухода мне попытались урезать и то и другое, я немедленно объявил голодовку и Бутырская администрация, зная мой упрямый характер, поспешила удовлетворить мое требование.

По прибытию в лагерь в город Мариинск, я оказался в группе заключенных, коим была поручена обработка документов этапников, в их числе были и наши собственные документы. Когда ребятам попало мое тюремное дело, они перебросили его мне и я сам вырвал из него четыре заявления о голодовках. Четыре! Побоялся что они произведут плохое впечатление на лагерную администрацию, охарактеризуют меня как сильно строптивого заключённого. О трех голодовках я рассказывал выше, о четвертой стоит рассказать.

В институте мы проработали первый том "Капитала" К.Маркса и начали работу над - вторым. Когда я оказался по настоящему в одиночке, у меня появилась идея закончить проработку этого эпохального произведения, как в образовательных целях, так и в надежде найти ответы на многие мировоззренческие вопросы. Написал заявку с просьбой дать мне в камеру 2-й том, бумагу и чернила, так как без бумаги с Марксом нечего делать. Они видимо были поражены моей просьбой, долго не отвечали, потом отказали и тогда я объявил голодовку и добился своего.

В этой 118ой камере я просидел до 2 мая, когда меня в наказание за нарушение тюремного режима перевели в 133ю камеру женского коридора. Памятую о советах, которые Ленин давал брату, сидевшему в одиночке, я установил для себя жесткий регламент и твердо его придерживался. Тут была и гимнастика <три раза в день> и обтирание холодной водой по утрам, когда выводили с парашей в туалет и, конечно, занятия политэкономией. Камера у меня невелика, примерно в шагах - шесть на два с половиной, зарешеченное окно выше моей головы, без всяких щитков, видимо считали, что на третьем этаже оборудовать их не имеет смысла. Интерьер состоял из железной койки, тумбочки и параши. Стены древней кладки - очень массивны, если и не метровой толщины, то к этому близки и очень звонки.

Тюремной азбукой я владел еще на воле, перестукиваясь по батарее со своим другом Сагировым, проживавшим на седьмом этаже того же дома. Впервые с успехом испытал азбуку на Лубянке, где перегородки тонкие и стучать приходилось очень тихо, на уровне шепоты. В 118ой я садился с книгой в руках на кровать, спиной к стенке и незаметно выстукивал по стене зубной щеткой свои вызовы. Стена настолько звонка, что определить в какой камере стучат невозможно. Впрочем я иногда стучал по батарее отопления, но это было сложнее. Так я узнал, что в Германии к власти пришел Гитлер, узнавал и другие новости и международного и местного значения.

За это время ко мне дважды подсаживали на время постояльцев, первым был совершенно неинтересный человек, какой-то троцкист, страшный паникер, он метался по камере рыдал, кричал, что его расстреляют. Мне он быстро надоел, я вызвал мента и предложил перевести его в другую камеру, иначе обещал с ним расправиться. Тогда такие вещи проходили, его забрали. Вторым был очень известный оппозиционер, один из деятелей бухаринской школы, Дмитрий Марецкий, брат известной кинозвезды, Веры. Он произвел на меня огромное впечатление и своей эрудицией, и своими манерами и обращением.

Об этом человеке стоит рассказать. Вечером в тот день я, как всегда, пододвинул кровать к двери, над которой горела лампочка, и пристроился на железной спинке с книжкой в руке. Неожиданно дверь открывается и вводят гостя. Надо ли говорить, какое это событие для человека, просидевшего два - три месяца в одиночке. Мне нравилось сидеть в одиночке: я по характеру немного фантазер, немного мечтатель, мой мир даже в одиночке всегда наполнен людьми, в основном из прошлого. И всё-таки одиночка, есть одиночка. Именно отсюда прямой путь в Архив-1, то есть на расстрел. И водят, чуть не каждый день и конечно заполночь. Какие бы не были у вас стальные нервы, вы услышите грохот отпираемых замков, топот сапог и крики вроде: "Товарищи, запомните эти минуты, нас ведут на расстрел"! И конечно перечисление фамилий. Запомнить эти фамилии невозможно: хотите вы или нет, вы - в шоке и ничего не запомните. А за этими криками еще обструкция: все три или четыре этажа камер, сведенных под одним потолком, начинают бить в двери чем попало, даже тумбочками и кричать истерически опять-таки Бог знает что. И это полчаса, иногда час. Какой уж тут сон!

Очень интересный мужчина лет около тридцати, немного с залысинами, благородной внешности, на меня он произвел очень сильное впечатление, я - еще юноша хотел бы стать таким. Пока мент ходил за койкой и постельными принадлежностями, мой гость и поздоровался и отрекомендовался. Я поинтересовался: "Стецкий и Марецкий! это оттуда или нет?" Он ответил с сожалением, что так было, но теперь они не вместе.

Мое положение оказалось несколько щекотливым. Представьте себе крупного партийного работника, оппозиционера сажают в камеру к какому-то студенту, кто он этот студент, какая ему отведена роль? Мне пришлось быть очень осторожным в разговорах и тем более не допускать каких-либо расспросов, хотя хотелось спросить его о многом. Он очень удивился, увидев на моей тумбочке томик Маркса, ручку и чернила, не ожидал, что такое можно получить в камеру. Скоро вокруг этого у нас и состоялась беседа. Узнав, что нервы у него чрезмерно взвинчены и отдыхать сейчас он просто не в состоянии, я попросил его разъяснить кое-какие положения марксовой теории, в которых я не сумел разобраться. Он взялся за это с большим удовольствием, свободно листал томик Маркса, легко находил нужные места.

Жизнь в корпусе постепенно затихала, прекратилось хлопанье дверей, стук сапог о железные переходы по этажам, а время вывода на допросы ещё не наступило. По словам Марецкого, закончив Институт Красной профессуры, он был оставлен там руководителем семинара по теоретической экономике, эта наука была его призванием. Сосланный в Краснококшайск, работал там в Плановой комиссии. Нет, он не закончил срок ссылки, скорее только начал, вот почему его волновал вопрос, что означает его вызов? Постепенно сковывавшая меня неловкость в разговоре исчезла, он тоже стряхнул напряженность ожидания, оживился, разговорился, мы говорили на многие темы, не касаясь политики. Мент несколько раз прерывал нашу беседу, но мой гость так и не сомкнул глаз, не ложился и я. Под утро когда за дверьми послышались звуки просыпающейся тюрьмы, напряжение ожидания вернулось к нему, глаза заблестели, на щеках появился густой румянец. Он безусловно догадывался зачем его вызывают: его трехлетний срок ссылки по современным меркам казался мизерным для оппозиционера. Говорили, что путь его лежал во Владимирский изолятор, где собирали оппозиционеров такого ранга. Его увели вскоре после завтрака.

Нельзя не рассказать, как я проштрафился в Майские праздники.

Выполнив все утренние процедуры и скушав праздничный завтрак с белым хлебом, я встал на пододвинутую к окну кровать и выглянул наружу. Увиденное там вдохновило меня и я поздравил высунувшихся из окон людей с Майским праздником и пожелал им поскорее выбраться на волю. Когда я повернулся, чтоб соскочить оказалось, что в камере толпятся офицеры. Оба дня праздников меня не трогали, а третьего вывели из камеры с вещами и завели на первом этаже в какой-то бокс. Просидел там до позднего вечера, теряясь в догадках. Наконец явился мент сказал традиционное: "С вещами" и повел. Водил долго вверх-вниз, по этажам и коридорам. Он стучал здоровенным ключом по пряжке и конвоиры отворачивали, не показывая своих арестантов. Коридорные менты заперты в своих коридорах, как мы в своих камерах, мой конвоир открыл нужную дверь и моему удивлению не было конца: в этом коридоре дежурила женщина. Меня втолкнули в 133ю камеру. Она очень похожа на ту, откуда меня вывели сегодня, решил - смогу не менять привычного регламента.

Я умирал от любопытства, надо было поскорее узнать, кто сидит рядом. Вызвал одну камеру, потом другую. Ответили, знают тюремную морзянку! Это - прекрасно, значит от скуки не пропадешь, главное в обоих камерах - женщины, правда одна пожилая, говорит - троцкистка, дело ее заканчивается , скоро будет на воле. Ерунда, детский лепет! Кто троцкистку выпустит из тюрьмы? А если и выпустит, только в лагерь! За то в другой камере - чудо! Девушка моих лет, Валечка Рыбакова. Было очень поздно, надо было заканчивать стук, ментша уже два раза отрывала дверь, догадывалась: пока меня не было у них в коридоре, никто не стучал, а может быть и стучал, но не так плотно. С утра переговоры начал рано, еще до выхода в туалет, узнал подробности: сидит моя соседка по делу старшего брата, у него нашли гектограф, да еще с записанной листовкой, он оказался тоже троцкистом. Что теперь будет с бедной девочкой? Не знаю как содержат женщин в лагерях, но думаю ничего хорошего там не будет, наверное даже хуже чем мужчинам. Переговариваюсь с Валей каждый день, выбираем время , когда ментша занята, ей не до нас.

Я решил с ней увидеться и сообщил ей. Утром, идя с парашей из туалета, я подошел не к своей двери и женщина - мент, не обратив на это внимание, отперла мне дверь, а предупрежденная Валя подбежала к дверям и мы увиделись, она оказалась симпатичной девушкой. Находился я в 133й камере более двух месяцев. Это было самое спокойное время в моей тюремной жизни. С Валей мы перестукивались каждый день. Если я почему либо задерживался, она меня вызывала. Иногда мы мечтали: вот если б нас отправили в один лагерь! Вот так мечта!

Раз или два меня вызывал Сморода. Он всё-таки не терял надежды "прицепить" меня со всей моей организацией <?> к члену ЦК, оппозиционеру троцкисту, Смирнову. Я смеялся в ответ: я мог оговорить себя, но клеветать и лгать на других людей, это - не мой профиль! Он понял, что со мной только теряет время и отстал.

Потом вызвал высокий седовласый мужчина, отрекомендовавшийся прокурором. Поди знай: прокурор он или нет! Пришлось поверить на слово, изложить жалобы на следователей, а заодно и на Молчанова. С моей точки зрения все было ясно: пункт 8 статьи 58УК можно применять только к тем, кто совершил террористический акт или готовил его, тоже с пунктом 9 - диверсия. Я же ничего не совершал и ничего не готовил. Его ответ совпадал с трактовкой Молчанова: профилактика и профилактика. Сейчас только дадут срок, поскольку пункты применены косвенно и это мое спасение, иначе был бы расстрел и от него не спасла бы и моя молодость. Получается я еще должен их благодарить, что не расстреляли. Беседовал он со мной долго, спросил, кто из революционеров мой герой? Я ответил: "Камо"! Он за это ухватился, объяснил, что Камо все "эксы" совершал с Кобой, то есть со Сталиным и поскольку Камо умер, а Сталин жив мне следует именно на него перенести своё восхищение их подвигами. Спорить не приходилось.

Из четырех коридорных ментов, одна маленькая ростом с приятным лицом мне симпатизировала, разрешала нарушать режимные правила, позволяла залезать на кровать и смотреть в окно, предупреждала, если появлялся кто-то из проверяющих. Часто заходила в камеру и стояла у приоткрытых дверей, беседовала со мной по полчаса. В ее дежурство мне скучно не было. Зато другая, высокая, "солдат в юбке" меня не любила, постоянно ко мне придиралась. Когда я заходил в туалет и обтирался холодной водой, она торчала у двери и заглядывала в глазок. Один раз я ей показал в глазке такое, что отбил охоту подглядывать.

Все имеет свой конец, пришло к концу и мое пребывание в тюрьме.

На тюремные порядки я не жаловался, понимая, что в лагерях, где придется работать в стужу и в дождь, где придется выполнять норму, а не выполнишь - подохнешь с голоду! будет в стократ тяжелее. Но мне уже принесли выписку из постановления Коллегии - 10 лет. Расписался. В тюрьмах просидел 8 месяцев, в лагерях придется , не просто сидеть, "горбить" девять лет и четыре месяца. И если б кто-нибудь сказал: оставайся на весь срок в Бутырской одиночке, остался бы не задумываясь. Одно неудобство родители бы носили передачу, хоть в записках я просил этого не делать, кормили меня, как политического, давали 600 граммов хлеба, что меня вполне устраивало. Кашей из полбы, я даже подкармливал голубей, прилетавших к моему окну.

Перед этапом дали с отцом свидание. Отец сказал, что в тюремное лихолетье я очень возмужал и уже не смотрюсь мальчиком. И верно за это время прибавил в весе 5 килограммов! Удивительно не правда ли!

На этап вывели в этот самый бутырский вокзал: "уходящий - не радуйся"! Не радовался и я, хоть и печали не было. Впереди - неизвестность. В тюрьме прожил не плохо, постараюсь прожить и в лагерях. Успокаивало то, что люди там живут и еще заканчивают сроки. Я со своим чемоданом , а тут посажен на корточки большой этап, много ворья. Их узнать не трудно: они без вещей или с маленьким свертком. Вот они, смотрят на мой чемодан с вожделением. Отказываюсь присоединиться к ним. Мент пытается применить силу, я напоминаю о 110й статье УК <превышение власти>, действует безотказно! Заводят в какой-то кабинет. Там уже сидят трое и все сотрудники ОГПУ, конечно бывшие. Один даже член Коллегии. Другой - шофер, допустил аварию, двоих гепеушников - насмерть. Мы с ним оказались в СИБЛАГе вместе.

Член Коллегии объяснял своему собеседнику - чекисту, что его "съел" Беленький, был такой заместитель председателя. Они оказывается тоже пожирают друг друга, как пауки в банке. А мне он сказал, что поменялся бы со мной, не глядя: я еду просто в лагеря, а там сейчас курорты. Его же загонят на остров Вайгач, в свинцовые или ртутные рудники, где самый здоровый человек не выдерживает и года.

Я с ним конечно не поменяюсь: не был на воле в шкуре чекиста, не буду и в заключении. Грузят нас не в красный вагон, - в шикарный столыпинский, там одни купе. Тут и Михаил Фирсов, лезем в одно купе.

Не рассказал, что на Лубянке выдавали по 13 папирос, в Бутырской одиночке - по десятку. Я курил в день по пять штук, а пять оставлял на этап и теперь у меня уйма папирос, в этапе не пропадем.

Итак, из тюрьмы, - через этап, - в лагеря.

******

Первое знакомство с лагерем состоялось в г. Мариинске, его я описал в хронологической серии рассказов под общим названием: "Лагеря Сибирские". Там я пробыл недолго, всего 4 месяца, впереди меня ждали Байкало-амурские лагеря и Колыма. Нужно вспомнить все, не знаю, хватит ли оставшегося времени, обнадеживает то, что более половины лагерного срока уже - на бумаге.

Саркисов Н.Р.

Оставить комментарий © Copyright Саркисов Николай Рубенович (310354@ukr.net) Размещен: 04/10/2021, изменен: 04/10/2021. 253k. Статистика. Повесть: Мемуары Скачать FB2		Ваша оценка:

Саркисов Николай Рубенович : другие произведения.

На воле и в тюрьме