Свою автобиографическую повесть автор посвящает молодежи начала 30х годов, искавших в завоеваниях Октябрьской революции обещанных свобод, правды и справедливости.
Первое движение человека, поднявшегося по крутому склону на вершину высокой сопки - оглянуться назад, на пройденный путь! Такая же "высотная" болезнь поражает и долгожителей, поднявшихся к вершине жизни. По канонам астрологов, перейдя 70тилетний возрастной рубеж, люди начинают жить и действовать под "Знаком Кота", у них наступает просветление памяти и возникает неудержимое желание разобраться с прошлым: "Кот" - мемуарист!
Самым значительным в моей жизни было, и остается - не арест, не следственная тюрьма - их я перенес по-юношески легко, как занимательную игру - а встреча с лагерями, затянувшаяся на долгие 13 лет. Процесс адаптации к реальной жизни юношей, не имеющих хорошей рабочей профессии или нужной специальности, не прост и в условиях воли, в лагерях приобретает особую остроту, форму борьбы за выживание.
После "Хрущевской оттепели" многие бывшие узники сталинских лагерей взялись за перо, в то время я ещё не был готов к этому труду и начал перебирать сохранившиеся в семейном архиве собственные письма из мест заключения, а их оказалось более сотни, с тридцатилетним опозданием. Наши лагерные цензоры не любили вымарывать в письмах слова или строки, они просто выбрасывали в корзину письма, содержащие, по их мнению, недозволенное. Вот почему письма мои оказались предельно выхолощенными и представляют незначительный интерес для посторонних, зато - хорошую основу памятных записей. Так, сначала робко, затем всё более решительно начал последовательно и детально излагать свершившиеся на моих глазах события, так сказать. репортаж полувековой давности. Рассказал о жизни в Сибирских сельскохозяйственных лагерях. Откуда удалось вырваться хитростью и уйти этапом на строительство БАМа и Вторых путей Транссибирской магистрали. Там, в Байкало-Амурских лагерях я был вызволен из тайги и зачислен в штат Управления лагеря, где проработал более трёх лет, вплоть до новой волны репрессий 1937 года, забросившей на два года на золотые прииска Колымы. Описание всех приключений этого периода, составившего первую половину отбытого лагерного срока, заняло более 600 страниц машинописного текста.
Но в этих записках я вступаю в разговор с читателем, как бы, не представившись: оставляя открытым вопрос: как я оказался за решеткой. В то время я ещё не мог дать ответ, период следствия был окутан липкой тиной лжи, никакая память не хранит ложь! Тогда я обратился в ГБ с просьбой позволить ознакомиться со следственным делом и таким образом восстановить в памяти события тех дней. Каждый факт моей повести, во всем, что касается следствия, подтвержден документами.
Мне пришлось сделать экскурс в трехлетний, самый прекрасный период своей юности, предшествующий аресту / от 16 до 19 лет/, иначе многое в последствии осталось бы неясным. Думаю, что и это время, насыщенное многими событиями, отчетливо характеризующими ту эпоху, интересно не только самому автору, но и читателю скучать не позволит.
Глава 1.01 Школьные Годы
Не пугайтесь, не буду злоупотреблять вашим вниманием, тем более что до 6-го класса учился кое-как. В наше время не было принято выполнять с детьми домашние задания, даже проверять тетради считалось признаком плохого тона. Если ребенок отставал, его или оставляли на второй год, или нанимали репетитора. Я испытал на себе оба метода: в 6-м меня оставили на второй год, а в летние каникулы на 7-й год, отец договорился с учительницей, она жила на развилке Спиридоновки и Бронной, и ходил к ней два раза в неделю. Кстати, она беседовала со мной, 15-тилетним парнем, и о политике. Уверяла, что современный момент напоминает период царствования Иоанна Грозного, сейчас Россия тоже начала бродить: люди снимаются со своих мест целыми семьями.
По-настоящему пробудил во мне желание учиться новый преподаватель российской словесности, так Вениамин Михайлович Горбачевский именовал свой предмет, при этом пробуждение это состоялось после его первого урока. С ним мы встретились, придя с летних каникул, и на первом же занятии получили задание написать сочинение на вольную тему: "Случай на каникулах". Мне чертовски подвезло: не нужно было ломать голову или высасывать что-либо из пальца, со мной во время каникул действительно произошел экстраординарный случай, о котором стоило рассказать. И я рассказал.
Моя Мама
Мой Отец в Молодости 21 год 1905 год
Мои родители имели хорошую привычку не сидеть по выходным дням в пыльной и душной Москве, а выезжать "на природу". Так за лето они могли объездить все примечательные уголки Подмосковья. В этот памятный сухой и солнечный августовский день мы гуляли в Хорошовском Серебренном бору и вечером подошли к санаторию Габай, где для перехода через Москву-реку имелся узенький деревянный мостик с односторонними перилами. Пока родители рассчитывались со сторожем, переход стоил 5 копеек, я взошел на мостки и шел не спеша, разглядывая водяные струи: когда-то здесь была мельница и от нее остался омут. В этот момент перед моими глазами возник мужчина, с перекошенным от злобы лицом и орденом "Красного знамени" на груди. Я прижался к перилам, давая ему дорогу, но он неожиданно схватил меня поперек туловища, оторвал от перил и швырнул в омут. От неожиданности я не успел закрыть глаза, отчетливо видел мутно-желтую воду, чувствовал, что потерял поверхность, но не достал дна и инстинктивно барахтался руками и ногами. Говорят, если хотите быстро научить человека плавать, бросьте его в воду. Так случилось со мной, я вмиг научился плавать! Пьяного хулигана-орденоносца задержали на автобусной станции, где он сокрушал стекла в автобусах, а я так и ехал в Москву в мокром до нитки костюме и вероятно простудился бы - вечер был холодный - если б по приезде отец не приготовил мне перед сном два стакана грога /чай с водкой/.
Реальный жизненный факт я удачно расцветил описанием вечерней природы Подмосковья, ввел в рассказ некие таинственные предзнаменования, создающие при чтении ощущение тревоги. В результате мой рассказ оказался в числе лучших, и новый учитель читал его по группам, вместе с такими же работами двух друзей-отличников, высоченного Николаева и маленького Вихмана, из параллельного класса.
С этим неожиданным успехом я как бы пересмотрел свои возможности и погрузился с головой в изучение русской литературы. Венниамин Михайлович был педагогом необыкновенным. Скоро он расшевелил весь класс, вовлек всех в обсуждение изучаемых произведений классиков. Запомнились на всю жизнь проведенные им диспуты по произведениям И.С.Тургенева "Отцы и дети" и "Рудин". В дни, предшествующие диспутам, в залах Румянцевской библиотеки, под ее зелеными абажурами можно было встретить многих учащихся нашей, 48-й школы, читавших Белинского, Писарева, других критиков. Организовал он и выпуск в школе литературного журнала, куда многие ученики мечтали поместить свои рассказы, но редактор был строг необыкновенно.
О чем же писали мы тогда в своих рассказах? Любимой темой ребят была, конечно, война, любимым родом войск - кавалерия. Разве плохо:
"Эскадрон, По коням! Шашки вон! За мно-о-ой!" Гражданская только закончилась, мы на нее опоздали. Впереди где-то маячила новая, тут то уж не прозеваем. Впрочем, писали и про любовь. Вспомнил соседа по парте, Архипова симпатичного белокурого паренька. Он написал два рассказа и оба о любви. Какой-то писатель приехал в деревню, снял комнатушку на берегу реки, в свободное время прогуливался по берегу, познакомился с красивой девушкой, читал ей отрывки из написанного, увлек ее своими творческими планами и, наконец, пригласил к себе в обитель. Вскоре звякнул накинутый на дверь крючок. А я думал: как он будет смотреть девушкам в глаза? Смотрел. Во втором рассказе, у белого офицера в плену оказалась комсомолка, он предложил ей свободу в обмен на любовь. Его герой был молод, красив, атлетически сложен, ей он нравился, но на его условия согласиться она не могла. По утрам, под ее окнами на различных снарядах он демонстрируя мастерство, красоту своего тела. Она не оставалась равнодушной, в ее душе началась борьба между любовью и долгом. Как думает читатель, что в те годы могло победить: любовь или долг?
Написал и я рассказ под названием "Китайка". Вы не ошиблись: героиней рассказа была собачка, а написан он был под впечатлением чеховской "Каштанки". Когда Вениамин Михайлович спросил: не подражание ли это Чехову? я вынужден был соврать, что "Каштанки" не читал. Соврал неудачно: он даже не обратил внимания на мою реплику, конечно же не поверил и начал разбор. Оказалось, суть рассказа в том, что автор предложил Каштанке сделать выбор и она какое-то время колебалась, значит делала этот самый выбор. И читатель, а может быть и сам автор, не знали на чем она остановится. У меня в рассказе элемент выбора отсутствовал и сюжет оказался примитивным.
- Ты мог его усложнить: допустим за время отсутствия, Китайка попала под трамвай, ей покалечило ногу. Как в этом случае поступит герой? возьмет ли он искалеченную собаку, с которой нельзя будет играть, надо будет постоянно ухаживать? Допустим он решает взять, а как на это отреагирует его мать, возможно, она прикажет, немедленно выбросил собаку. Разрешив все введенные конфликты, ты сделал бы рассказ по настоящему интересным.
Наша учеба в школе заканчивалась: обучение тогда было семилетнее, перед нами, 14-15-тилетними подростками встал вопрос: куда идти дальше? Шел 28-й год, только начали рубить концы нэпа, развертывалось строительство заводов. В какую сторону могло нас тянуть? Конечно, не в счетоводно-кооперативные курсы, действовавшие при нашей школе! Во время каникул мы приходили чуть не ежедневно к воротам школы на улице Герцена, надеясь узнать, что-нибудь новое: кто куда сдал документы, где какие курсы? Взять из школы свои документы никто не решался. И вдруг на нашем горизонте появился мужчина невысокого роста, в круглых очках, с моложавым буроватого цвета лицом и совершенно седыми волосами - преподаватель химии, Владимир Иванович Жилин. Он собрал учеников и объявил об организации при школе спецкурсов, по окончании которых, будут выдаваться аттестаты лаборантов аналитиков, дающие право работать в любой отрасли. Мы воспрянули духом: какое счастье - ни о чем не надо думать, не нужно выбирать специальность, все сделалось как-то само-собой и мы включились помогать ему чем могли.
Курсы создавались буквально на пустом месте - в маленьком захламленном флигеле, где Жилин решил создать три лаборатории: качественного, весового и объемного анализа. Мы приходили ежедневно, выносили ломанную мебель, ломали перегородки, очищали мусор. Школьная администрация, естественно, не могла выделить на эти цели ни копейки, тогда Владимир Иванович привлек к осуществлению своей затеи могучий Наркомат, там откликнулись, им понравилась идея подготовки будущих кадров для химической промышленности. Не буду рассказывать сколько сил и времени пришлось затратить этому, очень энергичному человеку, чтоб закончить к началу школьных занятий, хотя бы одну из трех лабораторий.
Фото - Лаборатория
На фотографии видны и сама лаборатория качественного анализа, и ее хозяин, Владимир Иванович Жилин, и автор этих строк - на заднем плане, в сером халате и при галстуке. Между мной и преподавателем, за столом - Андрей Воеводский, его брат Владимир работает у весов, рядом со столом стоит Хавкин, за первым столом - наши красавицы: Мурочка Сперанская <слева> и Тамара Карягина. Для каждого учащегося в лаборатории, в одном из столов предусматривался отдельный шкафчик, где хранилась личная химическая посуда, смонтированная из колб и трубочек своими руками.
Мы первыми зажгли в этой лаборатории на столах газовые горелки, включили в раковинах водяные вакуумные насосы, вынули из столов личную посуду, тщательнейшим образом вымыли ее "хромпиком" по всем правилам науки и для многих это запомнилось на всю жизнь. Наш наставник тоже думается запомнился на всю жизнь всем без исключения школьникам, он был очень строг, в школьных стихах о нем писали - "полуСталин - полуБог", но строг он был по родительски и его никто не боялся, всех нас он называл по имени, так как и мы называли друг друга, это шокировало некоторых педагогов, а нам было необыкновенно приятно. Многие из ребят незаметно для себя перенимали его привычки, манеру держаться, выражения, а афоризмов у него было не мало.
- Жить вам начерно и набело не удастся, поэтому учитесь все делать сразу набело. Это сэкономит вам уйму времени! - это был один из них.
Уроки химии по расписанию объединялись в шестичасовую связку, предмет сам по себе был не из легких и всё-таки, если кому-нибудь не удавалось успешно решить задачу на определение состава жидкости, он просился остаться во вторую смену. Бывало, такое и со мной: я отрабатывал в лаборатории по 12 часов и возвращался домой, когда родители ложились спать. Чтобы не умереть на уроках с голоду, бегал к Никитским воротам покупал на рубль булочек. Добивался он от нас высокого профессионализма, заставлял мыть посуду до тех пор, пока при споласкивании дистиллированной водой на стенках не останется ни одной капельки.
- Вы сможете выполнить любой анализ по карте, которую вам дадут, но если вы не сумеете по-настоящему вымыть посуду, вас просто не будут держать в лаборатории - говорил он нам часто на практических занятиях и это мы хорошо усвоили, ходили в ажурных от серной кислоты чулках.
Его оценка нашей успеваемости была достаточно своеобразной: по окончанию каждой темы, он проводил контрольную работу, в ней всегда было 20 вопросов. Для ответов на них он каждому выдавал листок бумаги со своим автографом, кроме этих листочков на столах у учеников не бывало никаких других бумаг, тетрадей или учебных пособий. зато стены лаборатории были украшены таблицами, разрезами заводов и другими нужными для ответов материалами. Нужно ли говорить, что количество правильных ответов и служило оценкой, по 20тибаллной шкале.
Когда его ассистентка, Глафира Львовна была больна или занята, он посылал нас по очереди вести уроки химии в младших классах. Так он воспитывал в нас чувство ответственности.
Я уделил столько времени рассказу об одном из моих любимых педагогов ещё и потому, что встретился с ним в институте, где он уже в ранге профессора вел со 2-го курса занятия по химии и, увидев меня в числе студентов, сказал:
- Тебе, Николай, здесь делать нечего, программа на порядок скромнее нашей школьной. Так что одевай халат, будешь у меня вести лабораторные работы.
И я постарался оправдать его доверие, выполнял добросовестно все обязанности и однажды, ремонтируя в вытяжной комнате взорвавшийся у студентов прибор, отравился сероводородом и отравился до потери сознания, так что товарищи долго отпаивали меня молоком в скверике перед зданием Московского механо машиностроительного института имени Баумана, где тогда проходили занятия по химии. После этого с неделю вся пища для меня пахла тухлыми яйцами, и я держал голодовку, похудел ужасно.
Рассказал о двух корифеях нашей педагогики. А кто же привил мне любовь к математике, да такую, что в институте я оказался вне досягаемости при решении наиболее головоломных задач. С Константином Николаевичем Кузнецовым в последствии, на пороге 1937го года встретился в лагере. Там я работал в управлении Байкало-Амурскими лагерями, занимался вопросами снабжения, он отбывал пятилетний срок по 58-ой статье, работал в изыскательской партии геодезистом. Встретились мы с ним случайно и всего однажды, вскоре начались известные репрессии и нас раскидало, я очутился на Колыме. В своих воспоминаниях о БАМЛАГе я подробно описал эту встречу. Именно он привил мне эту любовь и не одному мне. Опиши я сейчас его метод ведения уроков, любой педагог возмутиться, скажет, как можно вести занятия молча? А он вёл. Даже, когда давал новый материал, мог сказать за урок не более десятка слов и мы потом сами расшифровывали, что он написал на доске. А его контрольные работы?! Расчертит классную доску на четыре части, запишет три задачи, по одной для каждого ряда и отходит к окну, открывает форточку и стоит, иногда незаметно покуривает. А мы решаем со всей возможной скоростью: тот, кто положил на стол свой листок, получает право покинуть класс, бежать во двор. К тому же главная оценка нашей успеваемости: какой по счету оказался твой листок! В журнале он ставит всем одинаково -УД. Кое-кто на него жаловался, РОНО присылало инспекторов, проверяли наши знания и уходили ни с чем, мы его ни разу не подвели. Единственная его слабость - часто в понедельник опаздывал или совсем пропускал уроки, и тут мы старались его выручить, сидели за партами тихо и никому не могло придти в голову, что его нет.
Логинова Александра Герасимовна вела занятия по природоведению, или как оно называлось - естествознанию, с младших классов. Она часто устраивала нам экскурсии на многие заводы Москвы, знакомила с технологией производства разных изделий. А любимыми ее местами были подмосковные лесные массивы, в одной Соломенной Сторожке мы побывали наверно раз двадцать, иногда замерзая в своих легоньких пальтишках, но неизменно возвращаясь полные интересных впечатлений.
В девятом классе появился новый предмет - обществоведение и новый преподаватель, высокий чуточку сутулый с бородкой козликом, малоразговорчивый и скромный. В наш "интерьер", если позволено будет так выразиться, он не вписался: в 7м и, особенно, в 8м классах нас учили мыслить самостоятельно, смело высказывать свое мнение, по возможности своим языком и вдруг новый преподаватель предлагает нам отвечать урок так, как написано в учебнике или так, как он продиктовал. Вопрос: "Какую роль играло мелкопоместное дворянство в период перехода от феодализму к товарному хозяйству?". Ответ: "Оно играло роль пресса, выдавливавшего из крестьян не только излишний, но и часть необходимого продукта". Если вы не скажете нужные слова: "роль пресса" - получите слабую оценку. В преддверье 37 года он был прав тысячу раз! В таких науках мыслить самостоятельно - самоубийство. А мы его не звали иначе, как козликом или козлетоном.
Физически я был довольно слабым парнем. Так случилось, что с шести лет я жил впроголодь, именно в эти годы ребенок и должен набирать силу. Помню такой случай. В зиму на 1920-й год мы жили на пристани "Шексна", зашел нищий, спросил у матери кусок хлеба. Мать показывает на нас с Шурой, мы тут же играли, говорит:
- Они уже трое суток не ели хлеба.
Нищий тихо удалился и незаметно оставил на полке корку хлеба. С 1921 года жил в Москве с отцом, он ещё два года ходил на Биржу труда, потом два-три года нэпа не могли компенсировать всего недополученного, а там, в конце двадцатых - ввели карточки.
Вид спорта каждый выбирает по своим возможностям, из двух зимних, я избрал себе лыжи. Вы спросите почему? Коньки нужно иметь свои, да к ним ещё и ботинки, а это стоит денег и, по моим масштабам, не малых. Отцу об этом я просто никогда не заикался. С лыжами другое дело: пошел на Станцию, взял на прокат лыжи и пьексы и катайся, стоит это - копейки. Самой удобной была лыжная станция в Сокольниках, там, если желаете покататься с гор, к вашим услугам - "Московская Швейцария", хотите совершить дальнюю прогулку по пресеченной местности, пройдите в Лосиноостровское, можно и так побегать по парку. Если воскресный день не очень холодный, там, в Сокольниках всегда много нашего брата, школьников, встретите своих подруг, расцвеченных морозом до необыкновенной красоты. Что может быть приятней мчаться вдвоем с горки, зажав руками лыжные палки? Я не пропускал случая, даже когда столбик термометра опускался ниже 20ти градусов по Цельсию.
Возила нас в Сокольники на экскурсию и Логинова, для меня это было трудное дело: валенок не было, приходилось в полу ботиночках бегать по глубокому снегу. Возвращался домой с ботинками полными снега и льда, иногда прихватывал простуду и сильную. На экскурсиях бывали и приключения. Помню в Московской Швейцарии подвернула ножку одна из наших школьниц, Брехлер, идти не может. До трамвая далеко! Как быть? Юрий Евграфов, самый крепкий парень нашел выход: посадил ее на кусок доски и так доставил по назначению. Ему помогали, сменяясь другие ребята. На выпускной вечер Евграфов пришел с женой, Марусей из параллельного класса. Ребят буквально потрясло его поведение: как он носил ей то пальто, то сумку, то ещё что-нибудь, помогал одеться. Когда так вели себя пожилые люди, считалось нормальным, а тут...не укладывалось ни в какие рамки. Жора Волков, смеясь, рассказал нам, как зашел к Трибенкову, а тот где-то нашел девушку и не отходит от нее ни на шаг, держит ее за руку. Так наши школьники переходили к жизни взрослых.
Как-то с Юрием Герасимовым договорились поехать в Сокольники, пройти на лыжах в Лосиноостровское, встречу назначили на шесть часов утра. Я тогда питался отдельно от родителей и в предыдущий день не успел отоварить хлебный талон, понадеялся сделать это утром. А утром мой кооператив на Поварской оказался закрытым. Опаздывать не захотел, пошел голодный, в кармане был рубль денег, подумал: будем проходить через деревни может кто-нибудь продаст кусочек хлеба. Попал в смешное положение: выдохся очень скоро, идти не мог, то и дело ложился на снег отдыхать. Проходили деревню Ростокино, обошел все избы, просил продать какой-нибудь еды, нет хлеба, - хоть картошки. Ни у кого не нашлось. Была зима 1930/31 года.
Иногда оказывается полезным, когда у тебя не в чем выйти! Как то в зимние каникулы, по-моему в шестом классе, трещали морозы, валенок не имел, а выходить мерзнуть не хотелось, вот я и взял учебник математики Шапошникова и Вальцева и перерешал все задачи первой части от корки до корки, не скучал. Мне понравилось и на следующие каникулы повторил опыт со второй частью! Набил руку на решении задач так, что везде, где возникали задачи, я оказывал в числе первых. Советую попробовать!
Чем же ещё занимались школьники? Попробовали бы вы найти среди мальчишек одного, не имеющему альбома с марками. Таскали мы их в своих портфелях и после уроков оставались в школе "меняться". Иногда договаривалась встретиться в школе в воскресенье. Собирали мы не новые - погашенные марки и на это можно было не тратить денег. Помню сколько у меня было горя, когда во время пожара я наблюдал работу пожарных, а у меня из портфеля стянули альбом полный марок. Географию через марки знали не плохо, хотелось узнать побольше о той стране, чью марку только что достал для своего альбома.
Шахматы! Мое увлечение было и осталось на всю жизнь. Как-то вызвали в Краснопресненский райком комсомола - тогда только что передали им нашу школу - и попросили провести шахматный турнир. Были у нас и комсомольцы - любители шахмат, а почему выбрали меня? Не помню. Начать турнир не сложно, а вот закончить удается редко: у кого мало единиц, перестает посещать. Но, все-таки, хоть и незаконченный турнир сильно оживил шахматную жизнь в школе.
Вероятно, многим не понравится: дрались мы регулярно. Не в школе, конечно, около нее. Кругом было много ворья, да и в школе их училось не мало, без драки не обойдешься, но были жесткие правила, нарушать которые не могли. Дерущихся всегда окружала толпа болельщиков, они-то и следили за соблюдением московских правил, вроде: "Лежачего - не бить!" или "Ногами - не драться!", или "Двое дерутся, третий - не лезь", много было и других ограничений, из-за чего драки не превращались в избиения. Дрались мы и внутри класса, как сейчас бы сказали, за рейтинг. Был у меня товарищ - Брускин. Мы с ним дрались постоянно, чтоб определить, кто из нас сильнее. Дрались с дополнительными ограничениями: "По лицу и ниже пояса не бить!" Фактически лупили друг друга только по рукам и грудной клетке. На летние каникулы он съездил в деревню, куда-то в Белоруссию и, когда вернулся сразу предложил драться. Оказалось, что за лето мускулы его стали "железными" и я спасовал. В девятом классе драться за рейтинг перестали, но с ворами драки продолжались. Они иногда пускали в ход ножи и кастеты, но не против учеников своей школы.
В девятом классе моим другом стал Шурка Дробинский. Его постигло несчастье: шел он домой и вот сзади подкрался хулиган и пырнул ножом в бок. Парень пролежал в больнице долго, потом ему ещё делали трепанацию черепа, из-за этого сильно отстал в учебе. Как-то он пригласил меня домой и там его мать, часто практикующийся зубной врач, попросила подтянуть его за летние каникулы. Она предлагала деньги, уверяла, что нельзя быть безсеребренником, денег не взял, а подтянуть его по математике и химии - подтянул. Что касается гуманитарных наук, он был эрудит и мог подтянуть кого угодно.
Кончался 1930 год. Кому из нас могло придти в голову встретить вместе новый год? Именно Шурке и пришла такая идея. Сначала он советовался со мной; его родители на эту ночь были приглашены в гости и оставляют квартиру в распоряжении сына. В доме у них - домработница, она сможет помочь приготовить всё что нужно. Условия идеальные, остается подобрать группу красивых девушек, тогда и за кавалерами дело не станет. Я посоветовать ничего не мог: никогда не устраивал вечеров и мало верил, в осуществимость замысла, но всё оказалось проще чем я думал: ознакомленные с идеей, девушки быстро создали комиссию; мужчины же им понадобились только для переноски тяжестей. Мы сбросились по червонцу, и получился роскошный стол с красивым набором вин: Розовый мускат, Абрау-Дюрсо, Абрикотин, Портвейн одиннадцатый номер и все в таком роде. Не забыли взять бутылку или две пшеничной водки. Закуски были вполне приличные, хотя на эту сторону мы обращали меньше внимания. Предусмотрели конфеты и пирожные к чаю и даже папиросы "Люкс", хотя из нас, как будто, никто серьёзно не курил.
Вечер, а точнее ночь удалась на славу: девушки расцвели так, что узнать было трудно, настоящий малинник. Помню их всех шестерых:
Аня Барышникова, Катя Келле-Шагинова, Маргарита Лапшина, Зося Козловская, Лиза Шепеленкова, Галя Геттих. Свою девушку я записал последней, а поцеловал ее первой и не только на этой встрече, но и в жизни, это был первый поцелуй. Из мальчиков, кроме нас с Сашкой Дробинским, участниками этой ночи были Жора Волков, Юрий Герасимов и ещё двое, но кто именно, память не сохранила.
Возможно, кто-нибудь поинтересуется, чем мы занимались в эту ночь? Сначала были разнообразные игры, в них не обходилось без поцелуев и это видимо было приятно всем. Потом встретили новый год и заиграл граммофон. Девушки учили нас танцевать "Краковяк", "Польки" и другие простенькие танцы. Все мы из одного класса и тем для разговоров было предостаточно, скучно не было. Шампанское оставили на утро и когда утомились за долгую ночь, освежиться им было приятно. Один из парней, самый сильный, несколько не рассчитал свои силы, и мы вынесли его на улицу и, раскачав, сунули в снег головой, благо на улице были нагребены огромные сугробы. После чего он сладко уснул до утра. Уснул и ещё один паренек, остальные развлекали девушек, сбившихся в кучу на большом диване.
Мне надеть на этот вечер было нечего, хотя я уже работал на Торфяной станции. Попросил у отца бабочку, прицепил к белой рубашке, сверху на пальто и - вся одежда! Свою барышню так и провожал в Сокольники. На работу приехал к девяти часам, был очень горд, что встретил Новый год и трезвый пришел на работу. Сотрудницы смеялись, спрашивали, почему у меня такое зеленое лицо? А я страшно хотел спать. Новый год в то время в календаре не значился "красным" числом.
Остается мне рассказать о выпускном вечере, он состоялся 31 января 1931года. Организацию вечера взял на себя преподаватель русской литературы Вениамин Михайлович Горбачевский, решил использовать это мероприятие с пользой для своих учеников - провести "суд" над нашим великим поэтом - Маяковским. Не помню кто и как ему помогал, думаю, что учеников он тоже привлек к этому делу, только наш старенький актовый зал преобразился до неузнаваемости, этому способствовали длинные серо-голубые гардины, скрывшие старенькие окна и стены бывшей женской Алелековой гимназии. Тогда РАПП - Российская Ассоциация Пролетарских Писателей, с которой воевал Владимир Владимирович, преобразовалась в ФОСП - Федерацию Советских Писателей и помещалась она по соседству с нашей школой, на Поварской. В эту Федерацию и обратился наш педагог с предложением помочь ему провести этот вечер творчества недавно скончавшегося поэта. Там приняли его предложение и в нашем маленьком актовом зале сидел не то Александр Жаров, не то Иосиф Уткин, их имена печатались всегда рядом, поэтому я не запомнил, кто же выступал с заключительным словом у нас.
К диспуту мы начали готовиться заранее, распределяя роли, Горбачевский не обошел меня: "Саркисов, как всегда, будет "контра"!" Это означало, что мне давалась воля критиковать своего любимого поэта, как заблагорассудится. У меня к этому дню в голове осело не менее сотни стихов, я их специально не заучивал, были среди них и такие, с нецензурными выражениями, их не следовало декламировать в школьной аудитории, но особенность момента состояла в том, что школу мы заканчивали, сразу становились взрослыми и старые мерки к нам уже не подходили. И я декламировал все, что знал, открытым текстом.
Перед выступлением я очень волновался, шутка ли, в зале присутствовал знаменитый поэт, был ещё какой-то критик, наш учитель пригласил нескольких своих коллег из других школ, да и местом проведения диспута был не наш класс, а настоящий актовый зал. Витька Болдырев понял мое состояние, пригласил меня в туалет и, вынув из кармана бутылку с остатками коньяка, налил мне немного на дно стакана. Витька перед выпуском начал понемногу выпивать, а так как в одиночестве такие дела не делаются, привлекал и своего друга, Борьку Степанова, страдавшего за своего отца, посаженного по Делу агрономов Московской области. Пьяными мы их не видели, скорее "тронутыми" алкоголем. Относились к ним по-разному: кто завидовал их смелости, кто резко осуждал такое увлечение, когда в стране разворачивалась индустриализация, и каждый должен искать свое место в общем процессе. Некоторые проходили мимо, плевать хотели на дураков.
Вернемся к диспуту. Готовясь к выступлению, прочел много критических статей его недругов и постепенно у меня сложилось убеждение: к самоубийству его привели, не любовные драмы с Полонской и Брик. В конце концов обе они были замужние женщины, а неудовлетворенность своим творчеством, именно то, что ставили ему в заслугу - удушение собственных песен, того, что рвалось из души. Материалов для этого в его произведениях было немало, прочтите только "Во весь голос"! Выступал я горячо и страстно, пытался всех убедить в правоте своих выводов и, когда гости выступили на стороне моих оппонентов, а наш любимый преподаватель, подводя итоги диспута, постарался найти золотую середину, мне было очень обидно.
Так мы распрощались с нашей маленькой, старенькой школой, она видна на небольшой любительской фотографии 1930 года.
Под деревом - автор этих строк, выросший из брюк и курточки, наверху в развилке дерева - братья Воеводские, Зося Козловская и М.Сперанская - внизу - Юрий Герасимов.
Учились в классе две подруги: Галя Верхолетова и Маргарита Лапшина, два года не ссорились, крепко дружили. Ребята захотели их рассорить и поссорили, не пригласив Галю на встречу Нового года. Находясь в заключении, в городе Свободном я неожиданно получил письмо от этих девочек и подписали они его обе: дружба восторжествовала! Иначе быть не могло.
В школе я долго отставал в росте от своих товарищей и ребята звали меня Карапетом или сокращенно Каросом, различные клички, естественно, имели и другие школьники, исключение составляли рослые и серьезные братья Воеводские. Последние два года перед выпуском я начал тянуться вверх, догонять своих сверстников, что и видно на фотографии по брюкам.
Любое воспоминание о школьных годах неизбежно перерастает в историю какой-то школы. Говорят,"Париж стоит мессы!". Стоит внимания и любая школа, в каждой найдется крупица интересного, стоящего нескольких страничек воспоминаний. Вспоминал я об учителях, но промолчал об администрации. Не помню директоров, а вот заведующих учебной частью не забыл. На курсах, им был Жилин. И захочешь забыть, не забудешь! В школе - Лариса Оськина, гроза не только учеников, но и преподавателей. В годы "оттепели", получив реабилитацию, я вознамерился закончить свое образование, выяснилось: у меня нет аттестата о среднем образовании. Постарался разыскать Оськину, надеясь на ее свидетельство. Оказалось, что она была репрессирована и недавно вернулась в Москву в ужасном и физическом, и психическом состоянии. Тогда я дозвонился до Андрея Воеводского, мы с ним встретились на Поварской улице, возле ресторана "Прага", он был в форме полковника и шел в Министерство обороны. От него я узнал адрес Александры Герасимовны Логиновой, и она помогла мне получить справку об окончании 48-ой школы. Вы думаете, поступив в Институт, я написал ей благодарственное письмо? или возможно поделился с ней радостью, когда, спустя пять лет, окончил с отличием Киевский институт народного хозяйства? Ничуть не бывало! Так бездумно, походя, не совершив ожидаемого от нас поступка, мы тем самым совершаем поступок дурной и потом, поняв это, сожалеем о том всю жизнь.
Жилин участвовал в Первой мировой войне, там попал под "Ураганный огонь" <был тогда такой военный термин>, остался жив, но поседел за одну ночь, не миновала его и Отечественная, там он и погиб. Венниамин Михайлович Горбачевский стал жертвой сердечного приступа. Он неоднократно испытывал сердечные атаки во время уроков, особенно когда темой их были великие классики: Пушкин и Гоголь!
Здание школы с флигелем и галереей перешло в собственность Министерства местной топливной промышленности, а персонал влился в новую 102-ю школу, выстроенную в Трубниковом переулке. Зафиксированное фотографом дерево стоит до сих пор. Этими справками я как бы завершаю историю своей, 48-ой (в последствии-15й) школы.
Глава 1.02 Вероисповедание
Теперь о религии. Пожалуй, здесь и следует ответить на незаданный вопрос. Скажете, что это - сугубо личное дело и, казалось бы, кто может задать такой нетактичный вопрос? Оказывается, не только задают, но и навязывают школьникам свою волю: церковь не посещать! Хоть церковь отделена от государства, а школа - от церкви, эта самая школа, вынуждена пристально следить за выполнением "святых" заветов атеизма.
С детства я, как и все мои сверстники, обращал мало внимания на антирелигиозную пропаганду, охотно выполнял все религиозные обряды: ложась спать, в постели читал "Отче наш", на армянском языке, ходил с родителями в церковь и там выстаивал полтора-два часа, пока шла Служба, проходил вместе со всеми ко Кресту и целовал его. Кстати, последний раз исповедался и причастился в 14тилетнем возрасте.
Нашей церковью, куда мы ходили постоянно всей семьей, была - московская Армяно-Григорианская во имя Воздвижения Честного и Животворящего Креста, находившаяся в районе Мясницкой улицы. Здесь я намеренно написал полное название, поскольку церковь эту снесли на стыке двадцатых и тридцатых годов, а там я был крещён в 1913 году. Небольшая, очень уютная церквушка, разделенная на женскую и мужскую половины постеленной посередине дорожкой. В ней собиралась вся московская колония армян и в церковные праздники встречались близкие и дальние родственники и просто знакомые, обменивались семейными новостями, узнавали о появлении на свет новых родственников, о кончине других. Главным жертвователем на строительство церкви был Обомелик-Лазарев, на средства которого был выстроен Институт восточных языков, именовавшийся Лазаревским. Слышал такую легенду: путешествуя по Индии он похитил крупный бриллиант," Голубой карбункул" размером с куриное яйцо. Чтоб вывезти его из страны путешественнику пришлось вырезать на ноге такой же кусок мяса и вшить туда бриллиант. Зато возвратившись в Россию, он поднес его императрице и был обласкан двором, а бриллиант служил украшением короны Романовых. Ещё несколько слов о церкви: среди армян - немало певцов и они охотно пели в церковном хоре, но перед гибелью ввели усовершенствование - на хорах установили фисгармонию, а впереди - скамейки для пожилых людей.
Рассказывали, как до Революции на паперти совершилось убийство богатого армянского предпринимателя или, как тогда говорили - купца, Джамгарова. О дашнаках слышали многие, эта партия армянских националистов- дашнакцутюн добывала средства на свое содержание, облагая данью богатых соплеменников. В этот раз на Джамгарова наложили контрибуцию в сумме 10 тысяч рублей и он, уповая на хорошо укреплённый дом и вооруженную охрану, отказался положить деньги в указанную водосточную трубу и поплатился! Совершить убийство поручили студенту и тот, подкараулив выходившего из церкви купца, подскочил к нему и прямо на паперти перерезал ему сонную артерию. Стоявшие рядом дамы пытались своими платочками как-то остановить кровь, бесполезно, все для Джамгарова кончилось трагически. Самое интересное в этой истории: буквально на следующий день в тюрьму пошли делегации молодёжи с цветами для убийцы. Что это? Уже витавший в воздухе дух Революции?
Армянская церковь не исключение, из сорока сороков московских церквей к середине 30х годов действовала едва каждая десятая, в праздники они не могли вместить всех желающих, женщин выносили оттуда без сознания. А в церквях, где службу вели "живоцерковцы" или, в просторечье, "красные попы" посетителей было мало. Как-то, не знаю по какому поводу, мы своим классом пошли на экскурсию в Храм Христа Спасителя, в нем служил красный поп, он пожаловался нам на малые сборы. Этот Храм по-существу умер за год-полтора до своей физической кончины.
Схема закрытия церквей была проста: ночью служителя церкви репрессировали по обвинению в каэровской деятельности и вход заколачивали досками. Утром прихожан успокаивали, мол, закрыли временно, до окончания следствия по делу. Вскоре те узнавали, что их храм уже передан кому-то под склад, конюшню и тому подобное.
С храмом Христа у меня связано не мало воспоминаний: рядом стояла небольшая коричневая церквушка ХVI века, а вокруг разбиты четыре чудесных скверика, куда ещё подростком я приходил с мачехой и не только читал, но и наслаждался ароматом цветов, особенно ощутимым после заката солнца.
Прошло время и мы, вступив в возраст ниспровергателей авторитетов, ходили по пустынным улицам ночной Москвы и во весь голос декламировали: "Эй, Вы, Небо, снимите шляпу! Я иду. Тихо, Вселенная спит, положив на лапу с клешнями звезд огромное ухо." И этим дело не заканчивалось, мы потеряли свою Религию и на просторной гранитной паперти того же Храма спорили с церковниками, доказывая абсурдность Священного писания и всех церковных обрядов. Не хочу вспоминать эти диспуты, это были детские забавы, но они заставили нас поближе познакомиться с канонами православия, что впоследствии оказалось не бесполезным.
И все-таки одну реплику молодого попа мне хотелось бы тут привести: "На обрядах религия не заканчивается, не забывайте, что в каждой религии есть ещё морально-нравственные каноны или заповеди. Сами по себе, без религии они не действенны и, отказавшись от религии, вы превратите человечество в огромную банду уголовников-убийц, не признающих никаких моральных устоев. И повернуть вспять этот процесс уже не удастся."
Сейчас это известно многим: предсказание частично осуществилось! Тогда же мне эти слова показались откровением, и я к ним спустя время возвращался не раз.
В общей камере Бутырской тюрьмы довелось беседовать с армянским священником и он, сделав небольшой экскурс в историю религии, показал, как, находясь долгие годы под мусульманским игом, но храня твердо религию своих предков, армяне не растворились и сохранились, как нация.
В камере на 25 коек содержалось более сотни подследственных, она проветривалась только утром, когда народ выходил на прогулку, воздух уплотнялся до такой степени, что свет небольшой лампочки еле пробивался. В этих условиях найти интересного собеседника было большим счастьем. Мы с этим священником, усевшись рядышком на краю нар, беседовали иногда по целому дню и время проходило незаметно, он оказался интересным собеседником и коньком его, естественно, было религия.
Он трактовал религию, как душу народа, отсюда считал невозможным существование народа без религии. Дай русским другую религию и это будет другой народ. С русскими за первенство в славянском мире боролись и поляки, и литовцы.Победили русские, точнее победило православие, оно проповедовало терпимость и к другим вероисповеданиям, и к другим нациям, этого не хватало католицизму. Католицизм несколько веков ведет борьбу с грегорианством за армянский народ, его адепты - униаты тратят на это большие средства. И сейчас недалеко от Неаполя есть Монастырь Мхитаристов, где издаются книги и журналы на Армянском языке, очень шикарные издания на роскошной бумаге.
Есть и в московской колонии армяне-католики, для них службу ведут в католическом соборе на Больших Грузинах, но в целом армянский народ отстоял свою религию и сохранился сам.
Мой собеседник только высказывал свое мнение, не стараясь навязать его мне, внимательно выслушивал мои возражения и не старался "с порога" их отбросить, а только высказывал по ним свою точку зрения. Его тактичность как бы поощряла собеседника открыть свою душу. Видимо это был дар пастыря душ человеческих и это контрастировало с аналогичными беседами лекторов из ОВБ-Общества Воинствующих Безбожников.
Несмотря на длительные и приятные беседы, тогда я не изменил образа мыслей, остался неверующим. Мне казалось, что человечество на пороге постижения больших тайн науки и будущее его - безверие, атеизм, ибо нельзя верить в то, что отрицает фундаментальная наука.
Мы тоже принимали участие в антирелигиозной пропаганде. Помню Жилин взялся прочесть такую лекцию в Доме Красной Армии и взял с собой для демонстрации чудес несколько курсантов, меня взял, как рисовальщика. Мы натянули на подрамник, и я еле заметно, карандашными линиями нарисовал икону Божьей Матери с младенцем на руках. Затем мы разрисовали ее БЕСЦВЕТНЫМИ солями металлов с тем, чтобы после воздействия на них многосернистым натрием они приняли нужные цвета. Лекцию читал Владимир Иванович и по ее ходу в зале возникали различные чудеса: из-под рук лектора вырываются клубы дыма и пламени, слышится гул, вот он сливает две бесцветных жидкости и образуется стакан красного вина. Наконец на столе моя Богородица, лектор окропляет ее веничком со словами молитвы и икона окрашивается: соли свинца дают золотую окраску, висмута - коричневую и т.п. И вот по бокам иконы вспыхивает пламя свечей, в это время гаснет свет и картина на столе впечатляющая. В зале - красноармейцы и призывники со своими барышнями, перед лекцией они заверяли, что среди них верующих нет - такие лекции почему-то всегда читали неверующим - а сейчас кто молится о спасении души.
Мальчишкой, бегая по своему Большому Ржевскому переулку, я заприметил одного седого старичка с белой бородкой, пенсне и тростью, его поведение для нас, казалось необычным: проходя мимо церквей, а их в нашем маленьком переулке было три, одна из них - Ржевской Божьей Матери и дала переулку имя, - он истово крестился, никогда не пропуская. В последствии я узнал, что это - крупный ученый и удивлялся, как он сочетает в своем сознании религию с наукой. Так я и поехал в лагеря, будучи не очень твердым материалистом и не очень уверенным атеистом.
В лагере, попав в третий раз под колесо репрессий, когда жизнь моя висела не волоске, я вдруг взмолился к Господу, ища защиты и справедливости и тогда подумал: ум может сомневаться, но душа всегда - с Богом. И ещё: заложенные в детстве морально-нравственные каноны сохранились на всю жизнь, а вот вернуться к церковным обрядам уже не мог.
Глава 1.03 Торфяная Станция
Это было очень скромное учреждение, размещавшееся в небольшом особнячке в Трубниковском переулке дом 30, расстояние от своего дома я пробегал за 5 минут и это меня вполне устраивало, если учесть привычку молодости спать до последней минуты, и всё-таки я не пошел бы в такое учреждение: в школе мы мечтали работать на гигантских заводах, осваивать новые производства, ехать на Дальний Восток и, вдруг... Торфяная станция.
Случилось так, что нас пятерых завербовали на практику на Вискозную фабрику Шелкотреста в город Клин, это было как раз то, что нам требовалось: в Союзе производство искусственного волокна только осваивалось, фабрика эта находилась ещё в стадии опытной эксплуатации, инженерные должности занимали немцы, из них же комплектовались и старшие рабочие. Нас брали в производственную лабораторию и нам перед немцами нельзя было ударить лицом в грязь. Приехали мы туда перед самыми майскими праздниками и разместились в общежитии. Остальные четверо привезли с собой чемоданы и корзины полные вещёй, не забыли набрать и съестного, я же явился налегке, взяв у родителей десятку рублей денег.
Оказалось, что в Клину магазины закрыты все три праздничных дня, а фабричная столовая ещё не оборудована и мне совершенно некуда истратить свой червонец. Я согласен был терпеть муки голода, но приходилось отбиваться от угощений сокурсников, что было во много крат сложнее. С каким нетерпением я ждал, когда закончатся эти проклятые праздники и я смогу зайти в кооператив и выкупить свой хлеб.
Фабричная лаборатория по оборудованию не уступала нашей школьной, но была куда просторней, за работу мы взялись с большим энтузиазмом, но работать там мне не пришлось: уже через три дня нас с Мурочкой Сперанской вызвал директор и объявил, что по фабричному законодательству они не могут принять на практику тех, кому не исполнилось 17ти лет. Все это было очень странно, если учесть, что наши документы прошли и отдел кадров, и профсоюз, а докладную написал второй директор из немцев. В Клину мы успели сходить в кино и посетить дом музей Чайковского.
Мурочка жила где-то в районе Баррикадной, я завез ее на извозчике, вместе с корзиной и поехал в нашу учебную часть. К счастью, одна заявка по Торфяной станции оказалась не полностью закрытой, и Жилин выписал мне новое направление. Пошли мы туда вместе с Тушиной, маленькой курносой девушкой с копной жгуче черных волос. Особнячок отыскали быстро и на первый взгляд остались довольны назначением, во дворе натянуты две сетки, значит в волейбол поиграем!
В 20-е годы подобных станций было не мало и в сельском хозяйстве, да и в других отраслях. Эти безотказные трудяги выполняли множество анализов, занимались в меру научной работой, главное же своё назначение видели во внедрении всего нового, что появлялось у нас или за границей. Долгого ожидания не было, директор сам вышел из кабинета и пригласил нас к себе. Это был пожилой мужчина, невысокого роста, худощавый и подвижный, беседовал он по-деловому, немного проэкзаменовал, в результате мою спутницу направил в производственную лабораторию, меня же задержал и скоро я уже беседовал с заведующим научно-исследовательской лабораторией, Вересоцким. Новая лаборатория оказалась очень тесной, между столами ходить нужно было с опаской, чтоб не столкнуть какой-нибудь прибор. На длинном столе у самого входа стояли штативы с очень сложными, стеклянными приборами со множеством тонких трубок. Не дай Бог, достанется мне его мыть! Достался как раз он. Вымыл. Не зря в школе с пристрастием учили мыть химическую посуду! Приняв от меня работу, Вересоцкий сказал, что зачисляет меня на практику в свою лабораторию.
С этими приборами работал маленький человечек в сильных очках и с бородкой клинышком, он искренне обрадовался моему появлению в лаборатории, особенно, на него произвел впечатление вид вымытых приборов, признался: не любит их мыть, хотя сам анализ метоксильной группы достаточно интересен и он с удовольствием научит меня всем тонкостям, так как в недалеком будущем должен уехать в длительную командировку на уральские болота, сказал: о передаче мне дел договорится с завлабом, так я получил определенный участок работы, его нужно осваивать.
В коллективе станции было много молодежи и даже те, кому - за тридцать, старались держаться по-молодому, без лишних формальностей. Я быстро перезнакомился со всеми, этому способствовала совместная игра в волейбол, а играли мы в мяч каждый день. Столовой поблизости не было, зато была тетя Луша и у неё в корзине желанный для всех ассортимент: пирожные, пирожки, сырки, вареные яйца и все такоё прочее и мы, перекусив на скорую руку, да так, чтоб подешевле, кидались к сеткам.
В нашей лаборатории, заместителем Вересоцкого был старший химик по фамилии Фефелов, он видимо не любил работать за столом, по крайней мере я его ни разу не видел в рабочей позе. Придет утром поговорит со всеми о том о сем, отопрет стол, возьмет портфель и уходит делать доклады. Вересоцкий каждый раз качает головой и говорит: "Какие уж там доклады, когда он ничегошеньки не знает". Фефелов имел в кармане партийный билет и в среде беспартийных чувствовал себя достаточно уверенно. И ещё был один чудак, представительный мужчина, лет за тридцать. Будучи младшим химиком, вел весьма престижную тему: извлечение сахара из торфа. В торфе действительно имелся сахар, но у этого человека дело вперед не двигалось. Мы, сидящие с ним рядом, поднаторевшие на анализах, видели его беспомощность: пустяковые анализы он растягивал на недели и выполнял операции настолько небрежно, что ждать от его работы результатов было бессмысленно.
Как мы поняли, тема эта была настолько престижной, что снять её с лаборатории было невозможно, заменить исполнителя то же. Был он холостой и прихлестывал за нашей лаборанткой Ириной, а та, окруженная молодыми ребятами, никак не хотела обратить на него внимания.
Закончил я свою практику успешно, отзыв был хороший и в дополнение Вересоцкий послал заявку в школу о моём направлении к ним на работу. Я был счастлив, мне казалось, что судьба моя определилась и мне не надо ломать над этим голову, я забыл, что нельзя дважды войти в одну воду. Когда я, закончив школьные занятия, явился на свою станцию оказалось, там уже нет ни директора, ни главного инженера, оба арестованы по Делу Промпартии. Служащие Станции находились в шоковом состоянии. Все знали их как честных, глубоко порядочных людей и прекрасных работников, много сделавших для развития отрасли, это никак не вязалось с обвинением во вредительстве. Главный инженер внедрил в стране фрезерну добычу торфа, давшую не только миллионную экономию, но и облегчившую труд сотен тысяч рабочих торфоразработок. И тут произошел казусный случай: позвонили из ОГПУ, потребовали развернутую характеристику и им направили, да такую, что по выражению сотрудника ОГПУ, вместо того чтобы судить за злостное вредительство, должны представить к орденам. Исполняющий обязанности директора секретарь парторганизации к общему возмущению, обещал немедленно исправить допущенную ошибку и исправил.
Впоследствии все такие дела партийцы обделывали тайно, а тогда у них ещё не было опыта: до Дела Промпартии проходил только один открытый процесс - Шахтинское дело. Были и другие процессы, но они не выносились на публику. Знаю Дело рыбников, Дело агрономов Московской области, Дело московской не то насосной, не то электростанции. Это из крупных, а мелких не перечислить! По Делу рыбников "замели" отчима моего близкого друга, и я многое узнал, как говорят, из хорошо информированного источника. Конфликт разгорелся между сторонниками хищнического истребления рыбных богатств и теми, кто требовал жестких квот на лов рыбы. Поставившие страну на грань голода партийцы, готовы были истребить всю рыбу в близлежащих морях и внутренних водоемах, чтоб как-то выйти из положения СЕГОДНЯ. На их пути встали работники Главка и тогда их убрали с дороги в места заключения. С агрономами тоже было все просто: им полагалось докладывать об успехах коллективизации, у них же везде - бескормица, падеж или вынужденный забой скота, то засуха, а то неурожай зерновых, наконец их заставили признаться в том, что органам было и так ясно, якобы они доставили из Китая чуму, сибирку и другие болезни. Когда мой школьный товарищ, Степанов с матерью пошли на свидание с отцом, им не постеснялись вывести его с "фонарями" на лице, хотя в те времена били не всех, а по выбору.
Каждый дурной поступок имеет длинную тень и скоро мы стали свидетелями ещё одной подлости со стороны тех же руководителей нашей Станции. В лабораторию зашла женщина лет за тридцать, ее, как старую знакомую, встретила старшая лаборантка, красивая гречанка пожилого возраста. Из их беседы я понял, что пришедшая - жена арестованного главного инженера, оказавшаяся без средств существования. В то время большинство замужних женщин не работали, да ещё держали домработниц. Сердобольная лаборантка обегала всех, кого следует, не забыла и нашего профсоюзного Бога, и собрала необходимую помощь семье, потерявшей кормильца. На Станции не нашлось человека, кто бы отказал в помощи, памятуя, что у главного инженера было трое детей младшего возраста, а вот донести нашелся: ОГПУ оказалось не менее оперативной: им уже кто-то доложил и на другой день последовал звонок:
"У Вас там решили демонстративно оказывать помощь вредителям. Что Вы хотите этим подчеркнуть?"
"Вредителям никто не помогал, собрали деньги трем малолетним детям: дети, как известно, за отца не отвечают." - резонно ответил новый директор.
"И это по вашей инициативе?" коварно спросили из ОГПУ. "Да нет, не по моей." "Вот и выясните, по чьей? Да вынесите общественное порицание. Думаю, Вас учить не надо. Ведь не мы виноваты, что он - в тюрьме. Он же сам вредительствовал, о детях не думал."
Итогом этой беседы по телефону явилось общее собрание, но это оказалось моим последним актом в этом учреждении и поэтому о нем - чуть позже.
Моим соседом по лабораторному столу был Валентин Крылов, мы с ним почти одногодки, любили работать по вечерам, часто беседовали и незаметно сдружились. Как-то он пригласил меня домой, жил он где-то на Мясницкой, отец его строитель, специализировавшийся на строительстве железных дорог и Валентин показал мне альбомы с фотографиями. У старых строителей была прекрасная традиция: фотографироваться на фоне сданного в эксплуатацию объекта. Один альбом - фотографии многих участков Кругобайкальской железной дороги особенно привлек мое внимание, я вообще "болел" Сибирью и Дальним Востоком, природа тех мест казалась необыкновенной. Рассматривая фотографии дикой природы Байкала, я в который раз возмечтал поехать туда и стать строителем. Судьба-злодейка позволила быстро реализовать мечту. Уже через три года я кайлил мерзлую землю на строительстве трассы БАМ-Тында.
Подружился я там и крепко ещё с одним парнем: Лева - отлично тренирован и большой любитель горнолыжного спорта. В первый же день знакомства он пригласил меня на Воробьевы горы. Рано утречком я зашел за ним, он имел комнату рядом со Станцией. В комнате был невероятный хаос, стояло по разным углам две плохо застеленных железных кровати, на столах куски хлеба рядом с носками, кругом окурки. Я, конечно, вопросов не задавал, он сам нашел нужным ввести меня в курс своих дел: с женой они не то развелись, не то только разводятся, вторая кровать - её. Где она ходит и где и с кем спит - его не интересует, она тоже не ревнует его к девушкам. Знал я его благоверную, красивая женщина, наверное, многие о ней мечтают, а тут... обоим по 23, год прожили вместе и "не сошлись характерами". Тема была деликатная, влезать в их отношения было не этично и мы занялись лыжным снаряжением.
У него свои горные лыжи, прекрасные башмаки и специальные крепления. Я до этого не мало катался на лыжах, приобрести себе не смог, стоили они тогда 14 рублей, брал на прокат. Горные лыжи с креплениями впервые увидел так близко. Взял на лыжной станции "муртома" - для бега по пресеченной местности набил пьексы соломой, обмотал ноги газетой, и мы пошли по Воробьевым горам, Нескучному саду и дальше к Остроумовскому парку на весь день. В кармане у нас - по французской булке, намазанной маслом. Ходили до позднего вечера. В горах я оказался слабаком: с ним тягаться не мог, когда на крутом уклоне скорость возрастала, я или делал поворот, или тормозил, или просто падал набок. Не помогала и его ругань, не рожден я для рискованных скоростей! Но к лыжам пристрастился на всю жизнь, ездил кататься в Подмосковье и в 80 лет. И с Лёвой ещё катались вместе не раз. Лёва примкнул к нам с Валентином работать в вечерние смены, включались к нам и женщины и становилось весело. Вы догадываетесь, что иногда мы задерживались до поздна, выпросив у старшей лаборантки стаканчик химически чистого спирта, а она к молодежи относилась очень доброжелательно.
Теперь можно сказать и о собрании. Две стороны нашего треугольника, и.о. директора и председатель месткома инстинктивно чувствовали, что, совершая гнусный поступок, могут нарваться на сопротивление молодежи. Поэтому повестку собрания перегрузили сверх всякой меры, а вопрос о лаборантке сформулировали достаточно туманно и включили последним, в разном. Рассчитали, что молодежи надоест и она разбежится. Но нас предупредили и мы, обсудив этот вопрос кулуарно, решили, что никто не уйдет!
Вы, возможно, не знаете, что означает: "вычистить кого-либо из аппарата по 1-ой категории", а со старшей лаборанткой решили расправиться именно таким способом, чтоб ублаготворить страшное учреждение? Вычищенного таким образом никто не имеет права принимать даже на чёрную работу, он лишается продуктовых и хлебных карточек и должен покупать продукты только в коммерческих магазинах, в торгсине, за боны или на рынке, а в то время на рынке кроме молока и овощей, купить было нечего. И самое пустяковое из перечня наказаний - лишение права голоса.
Собрание проводили в угловой комнате, сидеть не на чем, я устроился на подоконнике и еле сдерживал нетерпение кинуться в бой: выступить поручили мне. Мой отец ждал меня дома, волновался, не выдержал, пошел искать и, увидев мой силуэт в окне, успокоился.
Уверяю, что владел я речью очень неплохо, к тому же в то время не было в моде стесняться в выражениях, даже касаясь первых руководителей, принято было вешать ярлыки и им пришлось пережить неприятные полчаса. Мои выпады в их адрес сопровождалось соответствующими репликами из зала. Собрание свернули сразу после моего выступления, вопрос о наказании лаборантки даже не поставили на голосование. Не знаю, как они отчитались перед ОГПУ, возможно что-нибудь соврали, но фиаско они потерпели полное, лаборантка осталась на работе. И.о. директора бросил в мой адрес какую-то злую реплику. Выйдя с собрания, я его догнал у кабинета, и мы зашли туда вместе.
- Теперь Вы сможете меня отпустить? -спросил, указывая на лежащее у него на столе моё заявление о расчете.
- Ты это специально сделал, чтоб тебя уволили?
- Ни в коем случае. Справедливость должна торжествовать везде и всегда, иначе не было смысла делать революцию.
- Уволить тебя не в моих правах.
В то время Правительство делало попытку закрепостить рабочих, но без проведения паспортизации это не получилось. Он мне подписал заявление на отпуск, случилось это 3 марта 1931 г. и из отпуска я к ним не вернулся, тогда я не знал, что они объявят меня дезертиром трудового фронта и начнут гоняться за мной по Москве стараясь помешать моему трудоустройству.
Мой уход не был бегством от возмездия, в том возрасте я ничего не боялся и как лермонтовский парус, искал борьбы. Причина же состояла в том, что, будучи сыном служащего и сам оставаясь им, я не имел шанса пройти по конкурсу в самый захудалый ВУЗ. Я должен был закончить девятилетку в июне 30-го года, неожиданно нам продлили обучение ещё на полгода, и мы занимались по вечерам, совмещая с работой. И вот с учебой в школе закончено, я как раз загорелся желанием продолжать учебу, хочу в институт! И баста! Что же делать? Надо идти работать на завод! Так мы решили с одним моим школьным товарищем Сашкой или Шуркой Дробинским.
Вересоцкий меня усиленно отговаривал, объяснял, что в их системе имеется возможность закончить курсы и получить диплом инженера узкой специальности, позже, имея трехгодичный стаж работы в отрасли, можно будет поступить в институт. Все эти разумные советы разбивались о мое упрямство: Я ХОТЕЛ УЧИТЬСЯ и никаких компромиссов.
Передо мной лежит справка тех лет:
"Саркисов Н.Р. работал в ВИТе с 15 июля 30-го по 28 марта 1931 года, находясь в очередном отпуске, из такового не возвратился и был уволен, как дезертир труда."
Справка эта написана 15 сентября 1931 года и, как видите, Торфяной Станции уже не существует, есть Всесоюзный институт Торфа. Как обещал Вересоцкий, Институт заглотнул её и не подавился, он же высказывал мнение в частном разговоре, что арест руководителей станции организовал этот самый Институт, при содействии Главка. Думаю и в этом мой начальник не ошибся! Судьба арестованных мне неизвестна, они не проходили с Рамзиным и компанией, видимо не признали себя виновными, что и следовало ожидать: люди эти были твердых принципов.
Шурка Дробинский - необыкновенно способный парень, большой эрудит. Я считал себя начитанным человеком, к 19-ти годам прочел уйму юношеской и классической литературы, но я читал сами произведения, тогда как он читал исследования по этой литературе и преуспел гораздо больше. Он очень неплохо знал историю искусств, литературы, интересовался и историей развития различных наук. Обладая отличной памятью и наделенный от природы чувством юмора, мог часами занимать компанию своими рассказами. Ко всему прочему играл на пианино, пел песенки и романсы, оригинально писал обоими руками, одинаковым почерком. Был у него и недостаток: идя с человеком, он так увлекался рассказами, что брызгал слюной и теснил собеседника своим корпусом, пока не сталкивал с тротуара. Из-за этого недостатка ребята его недолюбливали и избегали. Я же ценил культурный багаж, охотно слушал его, пополняя запас недостающих знаний. Я у него в долгу не был: он вышел после восьмого класса с хвостами по точным наукам, по просьбе его матери мы занимались с ним в каникулы по химии и математике, в которых я тогда был силен.
Теперь, когда я взял отпуск мы решили трудоустройством заняться вместе, меня это устраивало, я был чрезмерно стеснителен и не решался обивать пороги заводов. С ним у нас дело пошло.
Шура предложил попытать счастья на Дорогомиловском анилакрасочном заводе там работали наши на практике и хоть работа им не понравилась, их использовали на тяжелых физических работах, все же попробовать можно. Мы нашли какую-то неофициальную биржу труда, организованную самими школьниками, ею заправлял Глеб Полуэктов и с его помощью мы быстро попали на работу в один из цехов. Нас с товарищем распределили по разным сменам, и я оказался на своем фильтре один-одинешенек. Для меня это было убийственно, для работы мне нужны товарищи. Работа там была и тяжелой, и грязной, и вредной. Масса, от которой требовалось очистить фильтр, была необычайно вязкой, требовались огромные усилия, чтоб только вытянуть из нее лопату. Но, наверное, все же главным было отсутствие в работе какого-либо интеллектуального интереса. Время для раздумий хватало и, взвесив все за и против, я понял, чтоб выдержать здесь не только три года, но даже три месяца, надо сначала окончательно отупеть.
Уходить сразу было неудобно, и я продолжал какое-то время тянуть лямку. Дробинский явился ко мне домой и сообщил, что с завода он уже рассчитался. По его словам, ситуация в стране изменилась, дают кое-какие льготы работникам, занятым на инженерно-технических должностях, и нам лучше искать работу поинтересней. Я последовал его примеру и рассчитался с завода, был удивлен, когда мне начислили заработной платы в четыре раза больше, чем я получал на Торфяной Станции, но как правильно говорят, не в деньгах счастье. Лучше получать меньше денег, но работать с удовольствием, ведь на работе проводишь большую половину жизни!
Обошли мы с Шуркой ещё несколько заводов и фабрик. Время было голодное и мы старались делать крен в сторону производства продуктов питания, перешли по льду Москва реку и побывали на фабрике "Красный Октябрь", зашли и на "Большевик", где он был на практике, все - безрезультатно и тогда в телефонном справочнике нашли номера хлебозаводов и первый же звонок оказался удачным: нас пригласили на хлебозавод номер два.
Читатель может подумать, что в научно-исследовательской лаборатории я только и делал, что мыл посуду. Чтоб мыть посуду, ее нужно запачкать, то есть поработать. Мыть посуду для других или за других в лабораториях не принято. В основном я участвовал в реализации общелабораторной темы, но была у меня и своя: определить зависимость характеристик торфа (влажности, зольности, удельного веса) от глубины залегания пластов. Это была заказная тема и я в порядке рационализации, ввел некоторые изменения в технологию определения удельного веса торфа, заменив кипячение в воде, заполнением пор толуолом, изменил и прибор, выбросив из него градусник. С разрешения завлаба заказал в специальной мастерской на Поварской более простые приборы собственной конструкции. Прежде чем подать заявление на увольнение, я закончил анализы, сбор и обобщение материалов.
Глава 1.04 Хлебозавод 2
Проработал там едва пять месяцев, а воспоминаний - на целый том. Появились мы тут с Шуркой Дробинским, предварительно договорившись по телефону. Три женщины в белых халатах встретили приветливо и с большой долей любопытства. Нам сразу бросилась в глаза высокая и очень красивая лаборантка, Вера Орлова. Я стеснителен и первое знакомство дается трудно, к счастью Шуркиной болтовни, хватало за двоих.
Невысокая, изящная, вся в веснушках, как и полагается рыжеволосой, Вера Ивановна, наш будущий завлаб, бегло просмотрела школьные аттестаты и не могла сдержать улыбки: специальность - лаборант-аналитик - то, что им требуется. Пока она советовалась с директором по телефону по нашим кандидатурам, женщины кратко ознакомили с цехами и обязанностями, и мы оказались готовыми вступить в должность хоть сейчас. Все наше трудоустройство заняло несколько минут, нас приняли на работу и велели выходить уже завтра, то есть 1-го мая. Я не обратил внимания на дату, но Вера Ивановна припугнула, сказав, что в этот день на заводе не будет никого в белых халатах, кроме нас. "Весь завод будет на ваших руках и на вашей ответственности, так что не подведите ни себя, ни нас!" - заключила она, как напутствие.
За ворота завода вышли победителями, смущало одно:
) Какая непонятная беспечность, в такое время, когда всем мерещатся шпионы и вредители, а за буханку хлеба дают пять лет тюрьмы, поручить непроверенным людям целый завод!
Дробинского этот вопрос не волновал, он считал, что всюду и всегда в праздничные дни "старички" дома пьют водку, а на дежурство толкают новичков.
) А насчет передоверия не беспокойся: в смене, кроме нас с тобой, ещё десятка полтора старых рабочих, на них - тоже ответственность.
Праздник чувствовался всюду, пока шел по заводской территории, здоровался со знакомыми, а больше с незнакомыми, они меня поздравляли с Праздником и тут я понял: прежде чем начинать свои анализы, нужно пройти по цехам и поздравить всех работающих. Так и сделал и не ошибся! Анализы не были сложными, с ними я справлялся легко, да к тому же убедился, что работающий на опрокидывателе сам на нюх определяет готовность теста лучше, чем я со своими анализами, а вот текущие вопросы производства нередко ставили в тупик.
Прибегает в лабораторию рабочий, весь припудренный мукой, докладывает:
-Тот штабель закончил. Какой начинать?
Поднимаюсь с ним в царство муки, а там десяток вагонов, бери любой! А любой ли? Как бы не просчитаться. Муковоз помочь мне не может. Иду к тестомесам, я их подменял на машинах, отпускал покурить, вправе рассчитывать на их помощь.
- Бери обойную, 96%ную, никогда не ошибешься.
Это был у меня первый вопрос, который я решил, дальше последовали ещё и ещё, с каждым вопросом смелости у меня прибавлялось! А рабочим нравилось, когда я с ними консультируюсь.
Теперь пора идти в экспедицию, брать на анализ пробы хлеба. У тестомесов я уже освоился, чувствую себя свободно, а идти через пекарный зал как-то боязно, хоть утром прошел там, поздоровался, поздравил с праздником. Смотрю туда вниз через окно; вот они стучат по столу секциями, в которые вклепано одиннадцать форм. Тяжелый труд: секция весит килограммов 20-22, подними каждую два-три раза - не дождешься, когда закончится смена! Пересилил себя, пошел. Ребята у печей загружены работой, с ними не поговоришь, как с тестомесами, здесь ритм диктуют печи: хлеб готов - надо выкатывать подину! В мои обязанности входит проверить записи операций на печах, ищу бригадира. Он тут, весь черный от пота и гари:
- Двое от печей не вышли на смену. Праздник!
Записи можно не проверять, время он пишет нормативное. Объясняет, так меньше придираются. Напротив печей стоят немецкие формовочные машины "Люкс", формовщицы - все молодые женщины - мимо не пройдешь! Они в спецовке: белые рубашки и брюки, а колпачки закручены у каждой на свой манер, милые, славные мордашки. Навстречу мне расцвели улыбками, забросали вопросами, особенно одна, самая маленькая и самая симпатичная, отчаянно стреляла в меня глазами. Пытался держаться с ними солидно, не вышло, лицо против воли расплылось в ответную улыбку.
В экспедиции на приемке хлеба никого не было, на весах сиротливо стояла вагонетка со свежевыпеченным хлебом. Хлебный дух! Наверное, на дворе! Вышел на свежий воздух, ударило в лицо горячим весенним воздухом. У рампы грузились хлебом запряженные битюгами фургоны. Представил, как один из них подъезжает к моему кооперативу на Поварской и люди с радостными лицами выстраиваются в очередь, готовят хлебные карточки.
Браковщик, так по-старому он называет себя и сердится, когда зовут контролером, сидел с истопником на бордюре у забора. Угостил меня "гвоздиками", и мы закурили. Узнав, что я новый лаборант, истопник поинтересовался: сколько мне положили жалованья, а когда я назвал свой оклад, лицо его перекосилось от злобы:
- Вишь ты, прямо со школы и тебе сотню, а я горблю пять лет и всё - семьдесят!
- Иди учись и тебе бросят сотню - ответил браковщик.
Истопник числился на заводе активистом, даже заседательствовал в Товарищеском суде, и скоро получил возможность "наложить мне в карман". У стола приемки мой новый знакомый продемонстрировал разные способы проверки качества хлеба. Он то прикидывал вес буханки, качая ее в руке, то похлопывал ладонью по нижней корке, слушал звук и ставил безошибочный диагноз. Мне нужно было вырезать пробы для анализа, я продолжил игру и скоро убедился, что его приговоры окончательны. А меня он отругал за неумение резать хлеб, не разрушая его внутренней структуры, и показал, как нужно делать,
- Если не научишься, да побыстрее - тебе на этом заводе не работать!
Браковщик мне нравился все больше. В своей скромной фуражке и сером коленкоровом халате со множеством карманов, он походил на типичного мастерового, как их изображали в журналах. Он с детских лет работал на пекарнях и был, как тогда говорили, мастером первой руки, а по пекарному делу - мастером на все руки!
В тестомесильном отделении с одним рабочим я ещё не познакомился, это был высокий красивый парень, а кликали его Ворошиловым. При мне он все время был занят: окуная руки в ведро с водой, он руками разрезал и раскидывал головку из одной дежи (квашни на колесах) на три и в двух замешивалось тесто. Головка, это - та же опара, только для ржаного теста. Разговор с парнем я начал с Ворошилова: шутя спросил, кем ему приходится Клим?
- А никем и даже не однофамильцем! - ответил смеясь.
Оказалось, в Армии за стрельбу дали Ворошиловский значок и с тех пор все стали его звать Ворошиловым. С этим парнем я скоро сдружился, и он пригласил меня к себе в деревню. Мы сменились с ночной смены и поехали в Лианозово утром в субботу. Отец его - сапожник и, как всякий мастеровой, не прочь посидеть в компании. Выпили по стопочке и пошли побродить по деревне, посетили местную достопримечательность - родник с удивительно чистой, считавшейся святой водичкой. К вечеру попали на лужок, где уже собиралась молодежь, ребят было немного, а больше девушки, сплошной малинник. Мой товарищ рослый, красивый, веселый балагур был у них первым парнем и для всех желанным кавалером. С ним рядом и я, как гость, не был обойдён вниманием в хороводах и всяких играх с поцелуями и без них. С танцами, плясками, песнями у меня получалось неважно: не знал я ни слов, ни припевов, только гудел со всеми. Потом мы с ним спали на сеновале и сон был по-деревенски крепок.
На следующий день, отдавая дань традиции, с Ворошиловым взяли вина и угостили его отца и гостей. Я сразу выпил стакан и испортил себе настроение. Отец его заметил мои муки и посоветовал испытанное средство - два пальца! Днем, спасаясь от жары, снова забрались на сеновал и вскоре там появилась одна из местных красавиц, якобы, утерявшая поясок. Наверное, там я был лишним. В понедельник мы прибыли к смене и тут у проходной я увидел отца. По своей юношеской беспечности, сдобренной изрядной долей эгоизма, я не подумал об отце, мне и в голову не пришло, что его может обеспокоить мое отсутствие.
В первый рабочий день сменил меня Дробинский, он был в отличном настроении, весь сиял и, если бы я не поспешил покинуть завод, проговорил бы со мной полсмены. Впечатлениями о той смене он делился три дня кряду. Один из тестомесов в его смене звался Плехановым, был большой резонёр и восхищал моего друга оригинальными сентенциями и каждый раз, при нашей встрече Шура пересказывал мне содержание их бесед со своими комментариями. Он умел разговорить каждого и находил в каждом что-то интересное.
С Хлебозавода Сашка рассчитался уже в июне, когда Вузы начали приём документов. Отец его, работавший в Сахар тресте старшим экономистом, имел некоторые связи, он отвез Шурку в Воронеж и устроил в Сельскохозяйственный институт. На следующий год тот перевелся в Москву, в Сельскохозяйственную Академию имени Тимирязева, я же поступил во ВТИХ, и мы снова начали встречаться. Его рассказам не было конца, а рассказать было о чем: в сельскохозяйственной науке появились различные течения, вызванные неуспехами в коллективных хозяйствах; каждый искал панацею от всех бед и больше всего это нужно было Хозяину страны. Одни предлагали "черные" пары, другие - наоборот, отказаться вообще от таких паров, видели спасение в массовом травосеянии. Сашка рассказывал мне обо всем этом, со своими комментариями так, что я постоянно был в курсе новых веяний в этой науки.
Как-то в моей квартире Дробинский встретился с нашим студенческим сексотом, об этой встрече я забыл, и лишь, листая на Кузнецком мосту свое следственное Дело, прочёл показания нашего сокурсника против Сашки. Тот, видимо со слов отца рассказал, что в Сахаротресте руководители избавились от опытных и квалифицированных, следовательно честных и принципиальных работников и на высокооплачиваемые должности посадили "ослов" с партийными билетами.
К счастью для моего друга Органам нельзя было увеличивать численность студенческих групп, находящихся под следствием, так как в этом случае ставится под сомнение тезис о поддержке молодежью партийной политики. Для запугивания молодёжи и предупреждения возможных массовых выступлений по образцу 1927 года, достаточно было выхватить из студенческой среды по 3-4 человека из каждого Вуза, что и было выполнено.
Как он пережил годы "великих" репрессий и тяжелейшую войну мне узнать не удалось. Возвратившись в Москву в 1954 году, я побывал в его прежней квартире в Косом переулке 105, а там жили другие люди и о нём никто не знал.
На работе я не был загружен и время тянулось медленно, а это в жизни самое неприятное. В поисках работы, часто подменял рабочих, иногда просто перекуривал с ними в коридоре. Курение освоил на Торфяной Станции, там папиросы выдавали по спискам. Одно время я отдавал папиросы курящим, а брать с них деньги стеснялся. Получалась чепуха! Тогда я решил учиться курить и учился долго и нудно, в туалетах; дым вызывал мучительный кашель и все же я наконец-таки освоил технику этого дела и приобрел дурную и дорогую привычку. Между прочим, в детстве мы с моим другом, Сережкой Сагировым давали клятву не курить, не пить спиртного и не играть в карты; трудно сказать, как бы мы соблюдали ее, если б он оставался в Москве. Но он уехал в Латвию, прислал мне единственное письмо, в котором назвал это детством, и я о ней забыл, курить бросил только в 50 лет.
В моей смене техником трудился Виктор Лавров, опытный, знающий дело производственник. Он полсмены болтал о том о сем, не зная куда себя девать. Зато в свободное от работы время, вместе с бригадиром организовывал выпивку, иногда вовлекал в компанию и меня. Я по глупости был польщен таким вниманием пожилых людей и отказывался редко, хотя от этих встреч удовольствия получал мало; интереснее было посещать ПКиО (Парк Культуры и Отдыха) имени Горького - излюбленное место вечернего времяпрепровождения.
В один из таких "творческих" вечеров он высказал предложение:
- Меня сватают в производственный отдел, но штаты там заполнены. Если ты согласишься исполнять за меня должность сменного техника и обойдёшься без лаборанта, получишь приличную загрузку, а в трудных случаях я тебе буду помогать.
Я согласился, это было для меня достаточно престижно: техник, это не лаборант! Впрочем, решение этого, казалось бы, пустякового вопроса затянулось.
Рабочие часто путали лабораторию с амбулаторией, приводили травмированных, просили оказать первую помощь. Как-то часов в шесть утра привели рабочего с соседней пилорамы, ему раскромсало руку до самого плеча, раздробило кость. Позвонил по телефону в поликлинику, там говорят: сейчас придём, а вы пока жгутом туго перетяните руку выше раны, а я вообще не выношу вида крови. Позвал уборщицу, вместе кое-как перетянули. Потерпевший держался молодцом, не потерял сознания, ушел с сестрой на своих ногах.
Не давала мне покоя и обстановка в пекарном зале: принятая на заводе технология выпечки хлеба рождала брак, за него я тоже нёс ответственность. Лавров мне как-то прояснил ситуацию. Кончали год в общем успешно, за исключением плана рационализации; собрали весь технический персонал и призвали: "давайте рацпредложения", неофициально добавили - любые. План набрали, эффект оказался пустяковый, нужно что-то делать. А тут подвернулся механик со своим предложением, и эффект в деньгах солидный и металл высвобождается. Решили предложение принять, деньги заплатить под план внедрения, а от внедрения воздержаться.
Суть рационализации такая: печные подины были выстланы толстыми листами железа; эти листы предохраняли формы от прямого огня, во-вторых, на листах свободно укладывали спаренные формы, их вес с хлебом не превышал 3кг. Операции выполняли женщины. Механик предложил листы сдать в переплавку, формы, чтоб они в раму не проваливались, склепать в секции по 11 штук, теперь их вес дошел чуть не до тридцати килограммов, да и подымать приходиться выше плеч - не всякий мужчина выдерживает смену. При ударе о стол формы мнутся, хлеб в них застревает оказывается много брака, да и на ремонт форм уже ушло больше материала, чем сдали в металлолом.
Невольно поинтересовался, как же получилось, что всё-таки внедрили? Все просто, приехал "сверху" какой-то чиновник, механик ему пожаловался, что предложение его приняли и оплатили, а не внедряют, подальше от скандала, пришлось внедрить.
Лаврову говорю, нельзя ли хоть по одной - двум печам вернуться к проектной технологии, так будет легче? Он промямлил, что постарается включить эти работы в план капитального ремонта.
Подробно описал эту дурацкую рационализацию потому, что и в 70х годах в погоне за планом легко утверждали подобные предложения.
Я же сказал механику всё, что о нем думаю и мы стали врагами.
Зная наши отношения, формовщицы подсказали, что он ворует подсолнечное масло, а им для смазки форм даёт Бог знает что, от чего корки обугливаются. Я стал незаметно следить за ним и однажды в ночь на воскресенье прищучил его у ограды с бидоном масла, сказал директору. На меня обозлились и его слесаря, жарившие на этом масле хлеб. Директор же не захотел выносить сор из избы и по-отечески пожурил этого прохвоста.
Помимо Веры Ивановны, работу мою периодически проверял технорук, Кондрашев, так тогда именовалась должность главного инженера. Это был высокий спортивного вида мужчина, лет за тридцать. Заметив ошибку в работе, он не распекал в цеху, при рабочих, как это делали другие, а приглашал в кабинет и там проводил детальный разбор. Больше всех доводилось посещать его кабинет мне, поскольку я не кончал ФЗУ и много в этом деле не знал, учился на ходу.
Заходил я к нему и по собственному желанию и тогда моим вопросом был брак, его было много и конечно он не весь попадал в отчетность. Получался заколдованный круг: скрывая брак, мы расхолаживаем всех, и никто не волнуется, что показатель этот медленно, но верно растет. Он меня уговаривал потерпеть, обещал принять меры и так каждый раз. Наконец он назначил меня сменным техником, не освободив от работы лаборанта. Я был доволен, потому что давно уже выполнял многие из обязанности по этой должности как бы нелегально.
Нельзя не рассказать, как мы вели борьбу за улучшение качества хлеба. Экспедитор прикармливал шустрого и востроглазого мальчишку и тот по утрам дежурил у предыдущей трамвайной остановки и предупреждал о приезде инспектора ГХИ - Государственной Хлебной инспекции, по крайней мере за 5-7 минут до его прихода и тут весь персонал действовал чётко и слажено: вагонетки с подозрительным хлебом заталкивали в угол, загораживали порожняком, или писали на них мелом "брак, к разборке". А ещё лучше, если на дежурстве была Вера Орлова, встречать инспектора спускалась она и тогда под её лучезарными глазами любой инспектор терялся, и она своими ручками готовила ему образцы для анализа. А куда же деть хлеб не так пропеченный, из тех подозрительных вагонеток? Как куда! Лихоборы на что? Оттуда прогон малины обходится дороже самого хлеба. Не возвратят! А куда же девать всякие обломки, их-то никуда не отправишь? Для этого в тестомесильном зале стоит дежа, в которой такой хлеб замачивается, перемалывается и снова идет в тесто.
Но не всегда все проходит благополучно, иногда инспектора ловят некачественный хлеб в магазинах и останавливают торговлю, это самое неприятное. Как-то такое случилось в моей смене: с Арбата начались тревожные звонки, забраковали хлеб во многих магазинах. Экспедитор грузит в машину отличный хлеб, мы выезжаем по маршруту инспектора, заменяем всю партию оставляя неприкосновенной только разрезанные инспектором буханки с ямкой в мякише, следом его большого пальца. Надо ли говорить, что выехавшая следом комиссия признала сигнал своего инспектора недоразумением, ему нельзя было ограничиться пробой одной буханки.
С директором у меня сложились отличные отношения. Это был старый революционер, участник Гражданской войны с поврежденной ногой и вечным радикулитом. В наше время ни молодой, ни старый директор не пойдет таскать на плечах мешки с мукой, а он, если не хватало рабочих, шел и частенько приглашал кого-либо из инженерно-технических работников, во всяком случае я частенько попадал с ним в компанию. У нас от Савеловского вокзала проходил подземный туннель с транспортером, по которому мешки с мукой подавались на третий этаж, прямо в мучное отделение, нам оставалось снять с резинового конвейера ползущий мешок и уложить в штабель. Для меня 75-ти килограммовый мешок был непосилен, и я работал с кем-нибудь в паре, директор же со своим радикулитом брал мешок в охапку и нес к штабелю, а потом несколько дней ходил в раскорячку. Иногда директор брал меня с собой на Савеловский вокзал - эту своеобразную биржу труда тех лет. Сбежавшие от счастливой колхозной жизни молодые ребята валялись в своих домотканых рубашках и портах около каждой стены, их разбирали кадровики крупных заводов, но каждый состав подбрасывал новых. Паспортизацию провели позже, в 1933-м году, а тогда они ехали в Москву без каких-либо документов, их охотно брали на самую тяжелую, грязную и вредную работу и они шли. Те из них, кто выдерживал, оформлялись через месячишко-другой в члены профсоюза и укоренялись в Москве. У нас в пекарном зале тяжелая работа в сильной жаре большинству из них оказывалась не по силам, такие бежали с завода уже в обеденный перерыв и бедному бригадиру, за его 90 рублей в месяц приходилось заменять их.
Был я изрядно любознателен, любил расспрашивать этих беглецов и они, возможно сгущая краски, рассказывали такие чудеса о методах "добровольной" коллективизации, что я только диву давался. Мне это напоминало английское "огораживание", где крестьяне были выдавлены из деревень, попадая в огромный рынок труда индустриальных центров страны. Историки говорили, что в Англии "овцы съели людей". Правда у нас вместе с людьми поели и овец.
За время моей работы на заводе самым памятным событием была авария. В этот раз я пришел за полчаса до смены. За столом в лаборатории заполняла сменный журнал Ларина, прозванная ребятами грокоговорителем. Она пришла на завод из ФЗУ вместе с однокашником, и они вскоре поженились. Переодевшись, я подсел к ней ожидая услышать обычное "никаких происшествий". Вместо этого она улыбнулась и сказала:
- Знаешь, только полчаса, как дали ток, с 8 до 11 завод стоял.
Что тут было! Темнота, хоть глаз коли! К печам не подойдешь. Директор велел разжечь костры и выгрузить хлеб.
- Директор приезжал?
- Где там, у него, как всегда, радикулит, не может пошевелиться?
- А как же головки? - поинтересовался я - новые хоть завела?
- Откуда? Машины ж не работали, да и света в цеху не было.
Спрашивать дальше не имело смысла, потащил её в цех. Головки воняли заквашенной кожей, а чтоб выходить их потребуется ШЕСТЬ ЧАСОВ, почти целая смена. Тесто во всех квашенках негодное. Все это не пойдет даже на корм скоту, все надо выбросить, а они месят тесто на негодных головках, формуют и сажают в печь негодное тесто, только переводят хорошую муку. Что это? Вредительство?
- Не знаешь, дрожжи хоть есть?
- Если б были! Я звонила на Дрожжезавод, просила, отказали.
Позвонил директору. Он ещё лежит со своим спасительным радикулитом.
- Приехать? Сейчас не могу, только что положил компресс. Ты не стесняйся, звони. Останавливать завод на целую смену? Это 55 тонн хлеба! Ты в уме? Звони сейчас же в ГПУ. Что три часа не было энергии, я им уже доложил.
Там у них был уполномоченный по нашему ведомству, когда-то я с ним уже созванивался, но то был день, а сейчас двенадцать ночи! Кое-как дозвонился на квартиру, объясняю ситуацию. До него доходит туго. Он начинает давать советы. Я говорю, что советы мне не нужны! Настаиваю, чтоб он приехал, разобрался на месте и дал конкретное указание. Он пытается выкрутиться, я обещаю остановить завод, это действует сильней, сказал будет. Я прошу позвонить на Дрожжевой завод, дать команду немедленно отпустить дрожжей. Вопрос решается сразу и на том спасибо.
Опер появился через полчаса, на нем новенькая форма, хромовые сапожки, тесно обтягивающие ногу. Перетянутый широким ремнем, вытянувшийся в струну он шел, чуть не на цыпочках, демонстрируя военную выправку. Идя с ним по цехам, и я, кажется, вырос, угостил его несъедобным хлебом, дал понюхать куски прогорклых головок и теста, и он постепенно, кажется, в какой-то степени разобрался в создавшемся положении. Нужно было выбрать из двух зол меньшее: остановить завод на одну смену, выбросить на свалку 7-8тонн испорченных замесов или продолжать гнать брак всю смену, превратив в брак ещё тонн сорок качественной муки. Опер долго говорил по телефону и со своим начальством, и с директором и ещё с кем-то, видимо с руководством нашего главка и кончилось тем, что вопреки логике, директор дал мне команду ни в коем случае не останавливать завода, продолжать выпечку хлеба, постараться, чтоб брак был хотя бы съедобным. Я понял, что они меня подставили и мне придется отвечать за их алогичные решения.
В итоге за смену я выпустил 55 тонн брака, передал дневной смене ещё около 10-ти тонн негодного хлеба в печах. Меня судили товарищеским судом завода. За судью там сидел сам председатель завкома, заседателями - истопник и слесарь. На суде директор не присутствовал, перед этим он мне сказал, чтоб я не волновался: что не решит этот суд для меня это не будет иметь никаких последствий. Мои доводы и расчеты могли бы убедить всех, если б я мог ответить на один вопрос: зачем 8 часов я переводил в бракованный хлеб хорошую муку. Я ответил:" Чтобы этого не делать, я должен был остановить завод, а принять такое решение самолично я не мог". Этот довод показался неубедительным, меня признали виновным, вынесли решение о передаче дела в прокуратуру, для привлечения к уголовной ответственности.
- Наплюй, обжалуй решение в народный суд, а туда я позвоню, чтоб заседателями взяли опытных специалистов нашей отрасли и тебя оправдают.
Все получилось так, как он сказал. Конец моей карьеры был печальным. Как-то в конце сентября зашел в кабинет Кондрашева, он говорил по телефону и, увидев меня, понизил голос. Инстинктивно почувствовал: речь шла обо мне. Это было так.
По его словам, меня разыскали месяца три назад, добивались моего увольнения, как дезертира труда. Он отказывался выполнить их требования, тогда в это дело включили райком партии и вот сейчас секретарь райкома пригрозил отнять партбилет.
- Но ты не огорчайся: я тебя уволю, как они того требуют, а на руки дам направление на учебу. У нас открывается отраслевой ВТУЗ, что-то вроде учебно-производственного комбината. С директором я договорился - тебя зачислят без экзаменов, собирай свои документы и вези на Александровскую улицу, там у них контора. А тем сволочам я пошлю выписку из приказа. Они успокоятся и перестанут тебя беспокоить.
Студентом ВТИХа я был зачислен с 4-го октября 1931 года.
Глава 1.05 Студенчество
Мало кто без душевной теплоты вспоминает студенческие годы.
Вспоминаю так и я, хоть к этому чувству примешивается некоторая доля горечи: эта моя жизнь напоминает детскую рубашонку, настолько она коротка и опачкана.
В незнакомой среде, особенно в официальных учреждениях я чувствовал себя неуютно, сковано и был признателен отцу за его предложение помочь в оформлении институтских документов; побегал с ним 2-3 дня и когда, сдав все, что требовалось, зашел за ответом, встретил дежурившего за окошком директора. Его сообщение, что я уже зачислен на 1-й курс "А" Технологического факультета было для меня неожиданным, победа оказалась слишком легкой, чтоб могла радовать. Сюрпризы продолжались: он вручил мне записку в.. пекарню! Именно там сейчас проходят практику студенты моей группы. В институте, как он объяснил, применен современный, передовой метод совмещённого обучения: после двух недель теории, во избежание излишнего академизма, студенты покидают аудитории для работы на производственных предприятиях отрасли, где они получают обычную заработную плату. Это был Учебно-производственный комбинат хлебопечения со всеми правами высшего учебного заведения и именовался сокращенно - ВТИХом.
Разве я о таком мечтал? Первый импульс был, записку швырнуть, документы забрать и завтра начать поиск работы. К счастью, благоразумие взяло верх, из канцелярии вышел с запиской в кармане, на Рождественском бульваре втиснулся на скамейку и долго обдумывал ситуацию, возможно сейчас решается судьба всей жизни. Решение лежало на поверхности: я - в институте, какой он будет, хороший или нет, зависит вовсе не от названия, от педагогов, подберутся - настоящие и институт не уступит другим, ну, а если он окажется плохим, кто мне помешает поменять на любой ВТУЗ страны, пусть для этого придётся отказаться от московской прописки. Живут люди и в провинции, да сейчас и нет таковой, индустриализация подтянула окраины. Главная задача учиться и учиться и чтоб в зачетке - одни отличные оценки, это облегчит перевод в другой институт, если будет такая необходимость. Пекарней удивить меня трудно: как самый младший из технического персонала я представлял Хлебозавод на разных кустовых совещаниях, место которых было в лучших пекарнях города, довелось побывать и на Тверской в бывшей Филипповской пекарне. И все же пекарня на Больших Грузинах мне понравилась с первого взгляда, крупное производство, довольно просторные помещёния, технология, как и везде: те же светящиеся печи, у которых суетятся сажалы, со своими узкими и длинными деревянными лопатами, у стен - те же глубокие корыта с опарой и тестом, те же разделочные столы и доски на "хорах", для расслойки готовых изделий из теста, перед посадкой в печь. Пахнет тестом, свежим хлебом, лучшего запаха нет! Единственная достопримечательность пекарни - дюжина студентов и студенток, распевающих песни за разделочными столами.
Меня, уже переодевшегося в белую спецовку, встретили с настоящим студенческим дружелюбием, подвинулись у столов высвобождая мне место, расспрашивать не спешили: перед ними студент - этим все сказано. Молча копирую движения соседей, выкатываю батоны, получаются какие-то корявые, ребята смеются: они здесь пятый день, для них это - пройденный этап. Работать с закрытым ртом, когда заняты только руки, нельзя и скоро под низкими сводами пекарни полились прерванные моим приходом разудалые, песни гражданской войны, веселые - из советских кинофильмов и печальные старинные каторжные, были тут и модные тогда заграничные песенки. Хоть не знал я слов, а у многих песен - ни мелодий, ни припевов, молчать было невозможно: песни брали за душу, и я гудел, вслед за ними, как получалось.
Работа с непривычки казалось нудной, но "песней душу веселя" ускоряли бег времени. И всё-таки самым интересным временем в пекарне были перерывы отдыха, а они наступали, когда все доски на "хорах" оказывались занятыми нашими изделиями, это позволяло уйти в помещение для отдыха с чувством исполненного долга. Заводилой в этой комнате была наша студентка Эмма Рабинович, незамужняя женщина 25-27 лет, очень эффектной внешности - среднего роста, широкая в плечах, жгучая брюнетка с выразительными черными глазами, большая мастерица рассказывать анекдоты и вести беседу. Её властный от природы характер, усиленный длительной работой инспектором ГХИ обеспечивал ей лидерство в смене, и не только среди прекрасного пола.
Недолго я отмалчивался на тех коротких посиделках, большой запас анекдотов скоро позволил занять достойное место в её окружении. Особенно удачно звучали в моем исполнении еврейские анекдоты, естественно без тени антисемитизма. Они настолько остроумны, что не рассказать их в то время было просто невозможно, рассказывали такие анекдоты и Рабинович и другие евреи, вызывая веселый смех, слышались и "сальные" - но в присутствии девушек никто не переходил рамки приличий, такое "хождение по краю плоскости" нравилось всем.
В этой же смене оказались и два моих будущих одно дельца: Михаил Фирсов и Борис Кацва, поначалу я не обратил на них внимания, считая их штатными рабочими. Михаил - на 5 лет старше меня, внешне деловой и серьезный мужчина, в жизни веселый и общительный с юмористическим складом характера, практиковался у печи сажалой, на перерывах с нами не бывал, подчиняясь ритму выпечки хлеба. Борис мой ровесник, худощавый, рыжеволосый и курчавый, был собран и ловок в работе, до института какое-то время работал в пекарне, это и ввело меня в заблуждение.
Не следует думать, что на практике нас ничему не учили. Нередко забегал к нам профессор, невысокий плотный старик с седой шевелюрой и такой же бородкой клинышком, напоминавший агронома с журнальных картинок, охотно становился к разделочному столу и демонстрировал, как следует правильно разделывать тесто, рассказывал много интересного о пекарном деле. Был среди нас студент Панин - любитель розыгрышей и насмешек, мишенью его зачастую становился добродушный профессор. Проводив его за дверь, Панин, смеясь предсказывал кому-нибудь: вот окончишь ВТИХ, поработаешь на пекарне лет двадцать-тридцать, защитишь диссертацию, как научно выкатывать батоны и будешь вот так демонстрировать свои знания студентам, а чтоб не наделать ошибок, не забудь предварительно проконсультироваться со старым пекарем. Вопрос, который он ставил в форме насмешки, стоял перед каждым: остаться на всю жизнь инженером - технологом хлебопечения или поискать для себя, что-либо более престижное? Я откладывал решение этого вопроса до конца 3-го года обучения.
Практика закончилась, всем поставили хорошие оценки, выплатили заработную плату из расчета 70 рублей в месяц и отправили в аудитории. На наше место пришли студенты параллельного курса. У пищевиков в то время заработки были смехотворно низкими, считалось видимо, что остальное они должны поворовывать. Но студенческая стипендия была ещё меньше, всего 55 рублей.
ВТИХ арендовал помещёния для теоретических занятий, где придется, собственных было несколько комнат на Александровской улице, бывало занимались в клубах. В наш институт, по-видимому, конкурса не было, принимали всех, у кого были соответствующие документы. Проверять знания не имело смысла, иначе не набрали бы и половины студентов. В результате на первом курсе дела с успеваемостью у тех, кто не кончал 9-тилетки, шли из рук вон плохо, начался отсев, при этом забирали документы студенты, имевшие рабочий стаж или рабочее происхождение. Администрация оказалась неспособна решить вопрос кардинально, запрашивала Наркомат, оттуда не отвечали. Тогда педагоги взяли дело в свои руки: профессор математики Смирнов объявил о введении дополнительных часов занятий, занятие по институтской программе приостановил, используя основные и дополнительные часы на повторение школьной программы. Его примеру последовали другие преподаватели. Директор на совещании предупредил их: если дополнительных часов не утвердят, придется укладываться в курсовую программу.
Институт заставили взять на вооружение все новое, что было в педагогической науке тех лет, в этом числе был и печально-известный лабораторно-бригадный метод обучения. Студентов нашего курса разбили на бригады, а мы с Борисом Кацвой, как опоздавшие к началу занятий составили девятую. К нам включили ещё Клаву Иншину, но она отказалась заниматься с двумя парнями и ее взяла к себе Эмма, а мы на Клавку страшно обиделись.
Суть этого метода до того вопиюща, что совершенно непонятно, как могли вводить его в советских школах, а он появился и там. Отменили лекции, преподаватель давал новый материал в форме задания и сидел весь урок с газетой в руках. Помню первое занятие по политэкономии, занимались в клубе: заходит профессор Санис, раздает несколько томиков Маркса, объявляет тему "Товар и его свойства" предлагает проработать первую главу, контрольную же от каждой бригады представить к следующему занятию. Пытались проработать там же в клубе, не получилось: несколько чтецов мешают друг другу. Санис пришел к концу, мы объяснили, что так не получается.
- Придется вам пойти в библиотеку и там закончить изучение материала - решил он.
Посидел в Румянцевской библиотеке, пока добрался до сути, прочел эту главу фрагментарно 14 раз, написал контрольную работу. Мой "реферат" пошел по рукам: перефразировали, сокращали, удлиняли, под каждым подписывались все члены бригад, тут же назначали, кому по теме готовится для ответов. Семинары тоже отменили, вместо этого разрешалось задавать вопросы, их мы распределяли между бригадами так, что охватывали всю тему, а ответы преподавателя заменяли лекцию. Мы не были бы студентами, если бы не нашли выход из положения! Санис вынужден контробандно ввести и лекции, и семинары, ему и так было ясно, что с первоисточниками без него мало кто мог разобраться. В журнале, однако, чтоб "не дразнить гусей", писал так, как требовало научная методология. Профессор Смирнов и с администрацией, и с общественностью вел себя смело, не признал этого метода и, к нашему удовольствию, вел занятия по старинке.
Применялась у нас и никого не стимулирующая система оценок "уд неуд", "удочки" ставили подавляющему большинству студентов, мешая в кучу отличников, хорошистов с теми, кто с натяжкой мог вытянуть на тройку. Эти оценки были на руку только слабым. Мы требовали ввести пятибальную систему, но выставить в журнале что-нибудь, выходящее за рамки узаконенного, было невозможно.
Нас именовали пролетарским студенчеством, существовало специальное общемосковское Бюро Пролетстуда. Как-то избрали меня делегатом от института на конференцию Бюро Пролетстуда, ребята поручили поднять там вопрос об отмене этих новаций. Там я выступил с критикой лабораторно-бригадного метода и введенной системы оценок, выступил резко, объяснил, что мы не видим педагогов, варимся в собственном соку, не говоря уже о том, что в бригаде пройденный материал достаточно знать одному человеку, просил вынести резолюцию о возврате к лекционно-семинарскому методу. Мое выступление встретили прохладно, объяснили, что никому эти новшества не навязывают, он отменен уже во многих институтах, а судьбу его решать нам на месте.
После этого я выступил с такой же критикой на большом профсоюзном собрании своего факультета и тут секретарь партийной организации студент 2-го курса, Урицкий и председатель профорганизации назвали мое выступление контрреволюционным и потребовали письменно раскаяться. Ушел я с собрания в недоумении, решил: что время пройдет и сказанное ими забудется, но этого не случилось: вскоре меня вызвали на факультетскую ячейку и потребовали снова письменного раскаяния, угрожали исключением из института. Пошел в общеинститутскую партийную организацию, секретарь её, Оболенский был на мой взгляд вполне разумный, грамотный человек. И действительно он посмеялся над их требованиями и освободил меня от необходимости каяться.
Продолжение истории таково: пока мы отдыхали на каникулах, в 1932 году вышло известное постановление "О высшей школе", в котором раскритиковали и лабораторно-бригадный метод и двухбалльную систему оценок. По этому поводу нас собрали на профсоюзное собрание и тот самый председатель комитета профсоюза, который осудил мое выступление, как контрреволюционное, бил себя в грудь, что мы де должны были критиковать эти безобразия снизу, но молчали и Партия вынуждена была сделать это сама. Вы думаете я промолчал? Ничуть не бывало: напомнил о своей критике и как они ее зажимали.
Наши занятия в институте кончались в два часа, после чего мы шли в студенческую столовую, обед из трёх блюд, щи, котлеты с гарниром и компот, обходившийся в 30 копеек, при малой стипендии такая цена обеда позволяла как-то сводить концы с концами. Нравилась мне и обстановка в этой столовой: каждый не ходил за своим обедом, десяток студентов усаживался за длинный стол, один приносил тарелки, другой ложки, третий хлеб, а кто суповницу с супом, кто-то из девушек тут же разливал его по-домашнему.
Времени для занятий было много. Первые дни мы занимались с Борисом Кацвой, в квартире его родных, кажется дяди, квартира хорошо обставлена, рояль, дореволюционная мебель, через 2-3 раза поняли: оба разбираемся в науках достаточно, чтоб заниматься каждый себе.
Спросите, а как же с политикой? Этими вопросами на нашем курсе интересовались считанные единицы, не беру во внимание партийцев и комсомольцев, вынужденных повторять газетную ложь. К этому времени у меня собралось много фактов, связанных с безудержным и бессмысленным разорением крестьянства и непонятным стремлением истребить или хотя бы репрессировать производственную интеллигенцию. Осмыслить все это было возможно лишь в беседе с товарищами. Неформальным лидером на нашем курсе была Эмма-Эсфирь Рабинович, она была буквально напичкана всякими анекдотами, в их числе и политическими, но одно дело рассказать хлесткий анекдот и совсем другое - найти смысл жизни, свое мировоззрение.
Как-то Эмма рассказала пустячный анекдот:
- Запросили наркомат Торговли, чем они собираются торговать в конце пятилетки? Там ответили, "Только фиговыми листочками."
Слушатели промолчали, никто не рискнул даже улыбнуться.
Постепенно она ограничила круг слушателей политических анекдотов двумя, мной и Фирсовым. Невольно я стал присматриваться к Михаилу и постепенно оба шли на сближение. Он жил где-то далеко, не-то в Химках, не то в Сходне, учился и работал, и частенько опаздывал на занятия, объясняя их авариями на железной дороге. Как - то поднявшись он сказал: "Максим" наскочил на хвост товарного", вызвав этим всеобщий смех. Теперь его часто спрашивали: - Ну, как у тебя там? "Максим" не наскакивает на хвост товарного?
Вскоре Михаил перешел в 9-бригаду, у него оказалась комната на Сретенском бульваре, мы иногда по вечерам там занимались и, если оказывались вдвоем, начинали обсуждать обстоятельства текущего момента, газетные сообщения.
Будучи вполне городским парнем, я все же "болел" крестьянским вопросом. Ежегодно в летние каникулы я выезжал с родителями в деревню Саввино Владимирской области, в 16 километрах от городка Кержач. Там я играл с деревенскими мальчишками и не только играл, но и выполнял вместе с ними все работы, выпадающие на их долю и уже, начиная с 14 лет в какой-то мере жил интересами села.
Мои родители поднимались поздно, по городскому, я же вскакивал с первым лучом солнца, часов в пять утра и включался в рабочий ритм большой и зажиточной крестьянской семьи, помогал старой бабушке окучивать сохой картошку, носил с ребятами на длинной слеге ведра с водой для полива огорода, бегал в сенокос перегребать валки скошенной травы, корчевал кустарники, для расширения посевных площадей, сжигал с ними выкорчеванные деревья и кустарники. Работы было много, но летний день длинен так что хватало и для рыбалки, и для игр.
Нэп ещё был "в цвету" и ничто, казалось, не предвещало грозы, а мужики заходили один к другому и вели долгие разговоры, заставляя проникаться их тревогой. А причины для беспокойства были: снижали государственные расценки на зерно, падали и рыночные цены, их сбивал дешевый степной хлеб, помощи крестьянину ждать было не от куда, государство уже с 28-го года готовилось к разорению основного производителя на селе - зажиточного крестьянина. Только он имеет товарное зерно, бедняки поедают сами всё что выращивают. В центральных районах России крестьяне компенсировали убытки расширением посевных площадей. Мы с ребятами помогали корчевать мелколесье и кустарники, жечь костры. Бессмысленность этой работы стала очевидной на следующий год.
