За нашим, Индигирским, идет - Оймяконский участок. Мы мечтали, сто километров пройти пешочком, сейчас, слава Богу, не зима, август 1942 года, тепло, на работу можно не спешить: не волк, в лес не убежит! Получилось иначе: подбросили на машине, да и везли после работы, так что особенно ничего не увидишь. Чем ближе к Оймяконью - тем больше удивлялись открывающемуся простору. Разместились в палатке не плохо, никаких снов!
От лагеря до стройплощадки два с лишним километра, утром шли не спеша - было чего посмотреть. Мы на Колыме соскучились по степным просторам, а здесь - настоящая степь, кое-где колышется и колымский ковыль, но в основном покрытие дерновое. Слева - строящиеся казармы охраны, прямо где-то у горизонта, чернеет небольшой лесок, остальное - ширь, никаких сопок. Нам отвели участок, объяснили, что делать. Рядом работает звено старожилов. Пошел познакомиться, посмотреть, как они работают.
Разговариваю и чувствую на себе взгляд одного, совсем юного паренька. Нет, до этого его не видел, но лице мне почему знакомо, вероятно национальный тип: он лезгин из Азербайджана. Большие глаза, курчавый волос, веселый, лукавый взгляд. Мухтаров Рафгат Калимуллович, лет 25-26, выглядит моложе своих лет, для лагеря это удивительно. Говорит: "зови меня Володей". Володя, так - Володя!
Интересуюсь:
- Что у вас звено или бригада?
- Бригада Чупина, а вот и бригадир. Идет к нам. Он из Иркутска, мы с ним земляки. Схватили и посадили меня в Иркутске, где мы с матерью жили в ссылке, после того, как отца раскулачили и он загинул. - рассказывает Володя свою короткую, совсем не веселую, но такую стандартную, освященную именем Сталина, биографию. С Мухтаровым сдружились сразу и навсегда.
Да, навсегда! Продолжали дружить и после освобождения, и - семьями, встречались и переписывались, проживая, после выезда с Колымы, в разных уголках Союза и так до самой его смерти, в 1976 году. Жена его, Полина Алексеевна приезжала из Кемерово, где они обосновались, к нам в Мариуполь и рассказывала о последних днях жизни и кончине нашего друга. Но это уже экскурс в будущее.
К подошедшему бригадиру присматриваюсь так, на всякий случай, Роста он среднего, черные глазки не велики, бегают. Люди с такими глазами мне не нравятся. Ушел, не стал ему мешать руководить.
Поставили нас на взлетную полосу: самолеты ожидают уже через полтора-два месяца. Оймяконский аэродром строился в военных целях, это был один из цепочки аналогичных, предназначенных для обеспечения перелета в Соединенные штаты Америки. Предусматривалась переброска в союзную державу наших авиаторов, в задачу которых входила приемка там боевых самолетов для пополнения воюющей Армии.
Огромная по местным масштабам степь была изрезана неглубокими складками на небольшие площадочки. В нашу задачу входило убрать эти складки, превратив участок степи в одну сплошную площадку с дерновым покрытием, наподобие футбольного поля. Естественно было бы ждать, что нас заставят просто засыпать грунтом эти злополучные складки, но проектировщики придумали более изящный способ выравнивания. Мы вырезали на складках дерн, засыпали туда грунт и возвращали дерн на место. В результате нашей работы на поле не было видно следов ремонта, везде оказался сплошной дерновый покров.
Самым интересным оказался грунт: срезав дерн, не нашли под ним твердого основания, только шарики ржавой гальки размеров с кулак ребенка, насыпанные, как горох в кастрюлю, ни тебе глины, ни песка.
Такое я видел впервые. Для меня было ясно, что самый легкий самолет, при посадке разворочает дерн, не имеющий плотного основания и от этого понимания работа становилась неприятной. Вероятнее всего, никто из проектировщиков сам не копнул лопатой этот дерн, не увидел своими глазами, что висит он не на чем. Иначе думаю он представил бы себе, как приземляющийся самолет врезается колесами в грунт до самой оси и "дает козла".
Работали мы под конвоем, но те стрелки со своими винтовками ходили вокруг нас, не зная чем заняться: никто из нас бежать никуда не собирался. Когда мы засиживались на солнышке, болтая Бог знает о чем, кто-нибудь из них подходил к нам со своим: "Давай, давай!". Мы снова не надолго брались за лопаты и носилки, а когда ползущая по небу "болдоха" нацелилась за горизонт, поднять нас оказывалось невозможно.
- Николай, ты читал Джека Лондона?- спросил Мухтаров, именно когда мы сели капитально, не собираясь больше брать в руки инструмент. И посмотрел на меня с надеждой.
- Не задавай детских вопросов! Кто из нашего поколения не читал Джека Лондона!
Тут же меня дружно попросили рассказать что-нибудь, чтоб время до шабаша прошло быстрей. У Володьки глаза заблестели, он оказался страстным любителем слушать, хотя бы всю ночь напролет. Думаю, чем развлечь. Сидим на Колыме, по соседству с Аляской, не буду же я водить их по Соломоновым островам! Есть у Лондона такой прекрасный рассказ: "Конец легенды", я давно хотел его пересказать, но на беду несколько дней пытаюсь вспомнить суть рассказанной мужем легенды и - никак! А без нее история теряет свою главную прелесть.
Решил разыграть "собачью карту", их у писателя немало: и "Белый клык", и "Бурый волк", и "Зов предков", два южных - "Джерри" и "Майкл, брат Джерри" и, наконец, пожалуй, самый короткий - "Меченый"- очень пикантный рассказик, всегда восхищает слушателей тем, что жертва не осталась в долгу и расправилась со своим истязателем. Главное, он у меня хорошо сидит в памяти - недавно рассказывал.
Рассказываю быстренько, без особых подробностей, чтоб не прибежали после ужина в палатку дослушивать. Успел-таки. Пока полчаса шли в лагерь, как я и ожидал, обсуждали последний акт трагедии, когда вернувшийся из очередной экспедиции Меченый увидел своего истязателя висящим на веревке м, коварно улыбнувшись, выбил у него из под ног ящики, устроив ему казнь через повешенье.
В палатке не успел проглотить баланду, а Мухтаров тут как тут: приглашает меня сам Чупин, тоже - большой любитель послушать. Ужасно не хотелось идти: постель расстелена, брякнуться бы и уснуть минут шестьсот, но там, по словам моего нового знакомого, слушать меня собирается добрая половина бригады. Надо не идти, надо бежать!
Знакомлюсь с бригадой, фигуры слушателей одна другой колоритней. Один Леха Навоев чего стоит, с неразлучной колченогой трубкой во рту, с высоко поднятой, слегка откинутой назад головой, превеликий резонер и отличный плотник. В бригаде Чупина все - плотники, и те, кто выполняет подсобные работы - тоже.
Рассказывать хорошим слушателям доставляет мне большое удовольствие, но усталость после длительного рабочего дня берет свое и я иногда, продолжая рассказ, начинаю "кунять", и несу какую-нибудь ахинею, пока ребята меня не разбудят. К рассказу я готовлюсь загодя, часто задолго, проверяя в памяти знание сюжета и стараюсь держать два-три готовых рассказа на всякий случай. Есть в этом деле и элемент творчества: память не может хранить все прочитанное когда-то и приходится додумывать то, что забылось. Получается мозг работает постоянно, и когда копаю землю, и когда валю лес, и когда тешу бревно. Меньше, или вовсе не остается времени для само копания в душе, для всяческих переживаний. Вроде я и в лагере и вроде меня там нет, мысли витают где-то в лабиринтах чужих сюжетов.
Как вы конечно догадались: прослушав мой рассказ, Чупин пригласил меня в свою бригаду и я становлюсь плотником. За свой длинный срок я понемногу плотничал, но в сравнении с чупинскими ассами: Навоевым, Ермаковым, Геращенко и другими годился только в подсобники. На счастье в ближайшие дни главной работой бригады была подготовка бревен для строительства служебных зданий. Надо было тесать бревна на четыре канта и "под скобу", много бревен. И на этой работе, мы, с Мухтаровым не могли показать такой виртуозной техники, но все же не сильно отставали от настоящих плотников. Глаз у меня какой-то кривой: отобью шнуром линию, начинаю тесать и плоскость искривляется пропеллером. Так когда-то со мной происходило на стрельбищах, пули посылал "за молоком". Кончилось тем, что Чупин вручил нам двухручный рубанок и предложил строгать бревна за плотниками.
Володя сбегал в столярную мастерскую, выточил железку к рубанку. Хоть брейся. Строгаем лихо. После нашей обработки бревно светиться, как зеркальное. Подошел мастер, Семен Лурье, невысокого роста, сказал: "Ну, даете!" Поняли, что он нас похвалил. Строгать за плотниками поспеваем, бригадир тоже доволен.
Мы организовали дело так: пока строгаем я рассказываю, кончили одну сторону бревна, надо вставать и переворачивать, Мухтаров торопит: "давай, делаем посадочную площадку!" Это значит, нужно быстрей острогать конец бревна, чтоб было куда сесть и продолжать рассказ. Перекуриваем не часто и коротко, ему охота слушать и слушать. Так сумасшедшие длинный летний день проскакивает незаметно. Вот уже темнеет, все зажигают костры, садятся.
Иногда я удивлялся и себе и своему напарнику: по возрасту он - почти мой ровесник, моложе меня всего на три года. В лагере я заканчивал десятый год, но ведь и у него за плечами - три, это тоже не мало. Он прыгает и скачет по бревнам, как мальчишка, а мне и пройти по бревну трудно. Иногда мне казалось, что я сам записал себя в старики, отпустил бороду, хотя по лагерному распорядку обязан бриться. Стимул в том, что в лагере, если ты при усах и бороде - больше доверия. Когда нужно послать кого-нибудь без конвоя, стрелки отбирают стариков. Не стал я менять свой облик, если не старика, то сильно пожилого человека, а шел мне тогда двадцать девятый годок.
Руфат в общении был постоянно весел, не унывал и не хныкал, обладал чувством юмора и был прекрасный рассказчик, когда касалось жизненных ситуаций. Часто вспоминал свой Закатайский район, где стоит воткнуть оглоблю - вырастет орех. По осени все мальчишки и занимались сбором этих плодов той благодатной земли. Знал он неплохо традиции и обычаи востока и в нужный момент вспоминал их. Собеседник был он интересный.
Между тем стройка быстро разворачивалась. Пополнения прибывали небольшими партиями, приходили в основном специалисты, но постоянно и вот уже стучат топорами три бригады плотников. Одна из них, бригада Петухова работает рядом и это влияет на наших специалистов, заставляет их работать быстрей и лучше. Стройка эта совершенно необыкновенная: представьте, ни одного кирпича, ни бетона, ни металла. За всех в ответе наша колымская лиственница, она крепче сосны в полтора раза и во много смолистей, так что кинутое в землю бревно может пролежать столетие.
Наконец-то бригадам плотников поручили строить сразу шесть служебных зданий. Чертежи на свои два здания Чупин, не глядя, отдал тому самому Бойченко, чье имя прославляют, как я писал, таблички на домах не то в Самаре, не то в Саратове. Он серьезен, даже как будто вырос от такого доверия. А доверять ему можно: в посленэповские времена инженеры-строители сами составляли проектную документацию, осмечивали объект и сами же строили. Вы можете подумать, что они в этой смете писали Бог знает что и потом расхищали казенные деньги.
Ничуть не бывало. Объекты на подряд давали на конкурсной основе и если ты завысишь смету, против конкурента, он выиграет конкурс.
Лурье посмотрел, как умело этот Бойченко обращается с геодезическими инструментами и тоже в него поверил, ушел делать разбивку площадки в другие бригады.
А Бойченко понабивал везде колышков и приступил готовить основание для окладного венца, так именуют первый венец. Нас с Руфатом дали ему в помощники пилить коротыши. Здесь не предусматривалось никаких котлованов, никаких особенных опор просто на дерн укладывались клетки из коротких бревнышек, они и должны были служить опорами здания. На наши недоуменные вопросы он пояснил замысел проектировщиков:
- Копать котлован в этом каменном горохе не имеет смысла.
Копать до мерзлоты - тоже: вы будете за ней гнаться, она будет от вас уходить, а она кстати здесь далеко. Если мы загородим мерзлоту от солнца зданием, она начнет подниматься ближе к поверхности.
Мы разожгли костры, обжаривали на них нарезанные коротыши бревен, пока на них выступить наружу смола и клали клетки. Теперь начиналась настоящая плотницкая работы, вершина мастерства: окладной венец из протесанных "под скобу" 22х сантиметровых бревен должен быть связан так, чтоб представлял одно целое бревно. Голландский замок или голландский зуб мало кто из современных плотников умел рубить, все привыкли забивать металлические скобы и штыри, ставить хомуты, но в бригаде было два мастера: Леха Навоев и щупленький, маленький Коваленок и они взялись "вязать" бревна. Надо ли говорить, что около них собралось немало зрителей нашей и соседней бригад, все, кому предстояло выполнять эту работу. Прибежал и Лурье и терпеливо ожидал конца.
Леха закончил свой замок первым и, соединив встречные концы бревен, они с Ермаковым забили в оставленное гнездо деревянный клин-распорку, после чего вся конструкция оказалась "связанной", а по-нашему скрепленной намертво! Начало было положено.
С этого момента наша с Руфатом парная работа закончилась и мы растворились в бригаде, помогали всем кому надо.
НА СТРОЙКЕ.
Вокруг строящихся служебных зданий стоит шум большой стройки: стучат топоры, свистят пилы продольной распиловки, звенит циркулярка, режущая бревна на доску, кричат возчики, тянущие лесоматериал волокушами на своих маленьких, но большеголовых, таких выносливых якутских лошаденках.
У каждой плотницкой бригады своя пара пильщиков, у нас верхний - Иосиф Муримский, нижний - Петр Логинов. После освобождения Мухтаров побывал на курортах Крыма и встретил Иосифа, работавшего там на стройке, он не только отличный пильщик, но и хороший пилостав и инструментальщик. А бедный Петька должен каждый раз выслушивать затертый до дыр анекдот насчет нижнего пильщика и, несмотря на природное добродушие, возмущаться глупым их повторением.
Весь август стоит хорошая погода и физически я чувствую себя все лучше и лучше: бегу в первых рядах не только с работы, но и на работу. Не смейтесь: плотницкая работа мне всегда нравилась и когда я, после всех ссылок и высылок, выехал наконец "на материк" и мне до реабилитации не дали работу по специальности, я взял топор и пошел в бригаду плотников-бетонщиков, и отработал на строительстве Мариупольского Коксохимзавода около двух лет.
У нас с Мухтаровым свой участок работы. Плотники вяжущие на углах венцы, царапают "чертой" (есть такой инструмент) бревна и мы по этим царапинам вырубаем в бревнах пазы, чтоб хорошо держался мох.
Говорят "если б не клин, да не мох - плотник бы сдох", но этот - призван держать тепло в рубленом деревянном здании . Мы же отпиливаем концы бревен, а для этого получили новые американские ножовки. Они толстые и тяжелые, каждый пятый их зуб не "разводится" и служит опилковыбрасывателем. Все это - мудро, но я люблю свои тонкие, легкие ножовочки, они в руках играют.
Под рукой не оказалось нужного бревна и Коваленок положил попавшее под руку - с тонким концом. Бойченко сказал: "Не клади: подведешь и нас и себя!".
- Ничто, пройдет.
И вот уложили наверх еще три венца, а тут - инженер участка.
Остановился и молча указал на тонкий торец. Коваленок клянется, что все будет исправлено, а тот спокойно:
- Развалите стенку при мне!
Пришлось развалить и переложить целых четыре венца. Уж и костил Чупин этого Коваленка.
На стройку прибыл Васька Жигулин, с ним и Веснин. Они и по - плотницки могут и Лурье включил их в третью плотницкую бригаду.
Рассказали последние новости о прорабе Шейнине, о бригадире Леньке Погорецком. Ничего, его бригада держит показатели.
А наша бригада кладет последний венец, это Леха вырвался вперед со своим зданием Диспетчерской, у них с Бойченко разговоры и вовсе мистические.
- Буду балки врезать "череп потемок".
- По проекту - "череп полупотемок". Это же легче.
Вот и поймите непосвященные о чьих черепах они говорят. Врезали и балки, зашили сверху "черный" потолок под стяжку. Ну, а "чистый" - надо зашивать фальцованной доской. В выстроенном здании выделяем комнату, налаживаем там верстаки и начинаем фальцевать. Чувствую, работа эта надолго: фальцеванная доска нужна и для перегородок, а их немало в каждом служебном здании.
Чупин как-то вечером говорит мне:
- Вижу ты, Николай, мужик рысистый, все время впереди колонны.
А нам нужно одного бегуна, чтоб утром у циркулярки отобрал пиленых досок, а ребята подойдут, заберут.
Побежал. А там от тех бригад уже бегут: один от бригады Петухова, и Мишка Коряковский - от третьей бригады. Почему его запомнил? Умер он рано, совсем молодым, сердце подвело. Нет, мы не стараемся обогнать друг друга, это некрасиво. бежим ровно и к циркулярке подходим вместе и все равно намного раньше рабочих бригад. К их приходу разбрасываем все напиленные за ночь доски, каждый своей бригаде. Так получилось, что летом я еле ходил, а к осени, к своему удивлению, стал бегуном.
Пока Навоев зашивал досками потолок, Коваленок с Геращенко подтянули хвосты, положили последний венец, врезали балки, положили еще по бревну - маурлату и вяжут на земле стропила. и опять разговор: какой выбрать замок?
- Кроме "конской ноги" и быть ничего не может, буду спорить на что угодно.
Пришел Бойченко посмотрел:
- Все правильно -"конская нога".
Пять служебных зданий подвели под кровлю одновременно, никто уступать другим не хотел. Досок для обрешетки нужна пропасть, от циркулярки таскаем еще горячие, пильщики не останавливаются, обливаются потом, их подгонять не нужно, а плотники стоят: нет материала!
- Найдите Чупина!- говорит Лурье, глядя на сидящих между стропил плотников.
Бригадир бежит, застегивая на ходу телогрейку. Десятник "разносит" его в пух и прах:
- Им видите - ли досок не хватает! А бруски лежат. Что нельзя делать косяки для окон и дверей, зачищать шипы на стенах, подгонять внутренние двери, устанавливать оконные рамы. Я должен вас тыкать носом?!
Работа закипела, снова сидеть некогда. А нам с Мухтаровым и вовсе: строгаем их и фальцуем или выбираем шпунт для полов, подаем наверх материалы. Не соскучиться. Около нашей строительной площадки вольняшки настроили целый поселок избушек, хозяйки по утрам выскакивают за щепой и наши работяги крутятся возле них, мечтают проскочить к ним на кухню. Нет, не за хлебом, за чем-нибудь поинтересней.
Бегаем и в столярную мастерскую. Там хорошее точило, можно инструмент поточить, там готовят и оконные рамы и полотнища дверей, а двери - красавцы и без одного гвоздя. Столяр Женя - отличный парень, всегда поможет. Влюбилась в него одна женщина, такая симпатичная, такая ладная, что у всех ребят слюнки текут. И бегает к нему каждый день, то ей то надо, то это. Ребята сговорились и оставили их одних. Бедный Женя! Выпало такое небывалое счастье, а у него ничего не получилось, а парню и двадцати пяти нет! Она и успокаивала его и целовала, и ласкала, а у него - как отрезало. Рано он попал в лагерь, еще мальчиком, женщин не знал. Вот и результат!
Лагерь, чаще всего - огромный мужской монастырь, где жители в расцвете мужской силы годами не соприкасаются с женщинами. Пока человек сильно истощен, такая половая изоляция сказывается мало, но, как только ему удается восстановить физическую форму, на сцену выходят запросы другого порядка и те, кто не желает заниматься однополой любовью, вынужден решать проблему ночными поллюциями, спорадически прибегая к искусственному освобождению от семени, проще говоря, заниматься онанизмом, а это в итоге приводит к временному ослаблению половой потенции.
Был на Усть-Нере надзиратель, из бывших заключенных, оставшийся работать в охране. Выехав на родину, он прислал товарищам несколько писем. В одном подробно описал свое состояние после женитьбы, когда ложился в постель с молодой, красивой женой и не был в состоянии выполнять свои обязанности. В какой-то момент он решил удавиться, припас для этого веревку и мыло и ожидал только подходящего момента.
К счастью жена догадалась о его решении, сбегала в аптеку и принесла какое-то возбудительное средство, которое и помогло ему стать полноценным мужем.
Это было лирическое отступление, вернемся к делам стройки. В начале сентября побывала комиссия по приемке взлетно-посадочной полосы и конечно, как и следовало ожидать, полосу не приняли, решили отсыпать поверх дерна земляную насыпь. Вопрос этот к удивлению, решался быстро, на стройку прибыла знаменитая на весь Дорлаг бригада землекопов Копылова, прибыло несколько грузовиков и отсыпка началась. Для земляных работ нам прислали американские, очень аккуратненькие маленькие подборочные лопаты, по форме напоминающие чайные ложки, У них фабричные короткие черенки и на конце ручка.
Если кидать такой лопатой уголь в топку паровоза, то лучше ее не надо, а для земляных работ она не удобна, работать нужно все время нагнувшись. На оперативке Копылов предложил начальству пересадить эти лопаты на длинные черешки и обещал в этом случае давать ежедневно по 300 процентов.
"Маленькие у него проценты" подумал я, когда услышал это заявление и скоро мне пришлось убедиться в правоте - нас послали в помощь копыловцам. Поработал я с ними в одном звене. Работали они не торопясь, двое наваливают грунт, один не спеша возит. По моим подсчетам, даже если не считать норму на меня, двое членов звена выполнили едва норму на 100 процентов.
К концу сентября нас бросили на взлетно-посадочную полосу, ожидался повторный приезд комиссии. Там трактор тянул за собой кайловщика, а мы человек пять шли сзади и вытягивали корни и сорняки. После того как по полю прогулялись катки, для проверки прилетел самолет и приземлился вполне благополучно. Пока он стоял ночь, под усиленной охраной, наши зекашки сумели залезть в салон и нашли в карманах чехлов шоколад и папиросы.
А еще мох. Его на такой стройке нужно пропасть, без него сдохли бы не одни плотники, но и живущие в этих деревянных зданиях. А мох - это лес, а там конвой держать накладно, вот и отбирает охрана надежных зеков, которых не опасно послать. и тут моя фигура с усами и бородой, им очень импонирует: "Этого старика." Так я попадаю почти в любую партию и ухожу в лес, готовить мох. А лес в сентябре, - это грибы, а маслят там сила, хоть косой коси. Набираем каждый по мешку.
Обжариваем их в котелке с селедкой, вместо соли и получается отличное блюдо. Отбирали так тщательно в лес они политических, а блатную хевру посылали без разбору. Как-то с нами в лесу появился бывший каптер Тамбовцев и с ним четверо. Их видите ли прислали отдыхать и работать с нами наравне они не собираются. Меня никто не уполномачивал наводить в лесу порядок, но такого хамства я терпеть не мог. Драться с горбуном было неудобно и заставлять его работать тоже, но у него было четверо здоровых лаботрясов и пришлось взять их в дубье и подчинить нашей рабочей дисциплине. Ох грозил мне горбун-Тамбовцев карами от блатных.
В сентябре нас чуть не полностью обамериканили. О ножовках и лопатах я уже говорил, а теперь привезли еще канадские лесорубные топоры. Нам то они не нужны, но если пойти с ним в лес , можно на повале дать две нормы: сталь отличная, лезвие топора узкое и тонкое, жало хорошо закалено, не выкрошивается. Топор вгрызается в дерево как хищник в мясо жертвы.
На топорах дело не закончилось: вскоре исчезла наша черняшка, вместо нее завезли канадскую пшеничную муку, напоминающую русскую дореволюционную крупчатку, и американскую - напоминающую крахмал. Хлеб из американской муки очень пышный и как бы пустой. А тут еще начальство объявило, что мука сильно питательна и белый хлеб будет выдаваться с коэффициентом 0,8. Вместо восемьсот граммовой пайки нам теперь выдают 640 граммов и мы в желудке не чувствуем съели мы пайку или нет. А тут еще хлеборез Оксер каждый день то "топит" мешок с хлебом на пароме, то теряет по дороге и пользуясь случаем работягам еще урезают пайку. А начальство в это время берет под мышку буханку сверкающего белизной хлеба и - к якутам или того лучше - к якуткам.
Наш десятник Семен Лурье изменил облик: где-то достал серую москвичку с меховым воротником и так и бегает по строительной площадке с поднятым воротником. Чупин объяснил эту причуду тем, что руководитель не должен смешиваться с массой рабочих, он должен чем-то выделяться.
А за сентябрем идет октябрь - снег и мороз. Моха заготовили, хватит на всю стройку и теперь нужно обшивать кровли зданий дранкой.
Я сболтнул, что по прибытию в Магадан в 37м году крыл склад дранкой и даже свалился с кровли и Чупин меня первым бросил на обшивку кровель. Набираю внизу пачку дранки и жменю тонкой стальной рубленой проволоки. Какой на дворе не мороз, а работать можно только голыми руками, а гвозди эти приходится держать во рту, чтоб были всегда теплыми. Так и работаем, а спасает то, что свежая дранка всегда теплая - срезают дранку с распареннного бревна.
Аэродромный поселок становиться все красивей, смущает только то, что уж очень он сверкает белизной, легкий пожар и поселка как не было! Лурье успокаивает: зимой пожар не грозит, все покрыто снегом, а по весне привезут оцинкованное железо. Перекроем. Кстати на пеленгаторную уже привезли и крыть намечено сразу железом. Это самое большое здание среди 12 других и рубят его в "чистую лапу", а не "в чашку", как остальные. На ее строительство собрали лучших плотников из всех бригад. Работали там и наши две лучшие пары. Строится пелингаторная в стороне от поселка и рядом мы обнаружили пень от дерева, срубленного еще каменным рубилом. Пень этот высох совершенно и поэтому сохранился. Лурье решил начать с него организацию музея.
Самолеты нет-нет да и приземляются на нашей площадке, но все это не в счет: аэродром еще не введен в эксплуатацию. А здания одно за другим ставят на сушку, мы по очереди топим печи всю ночь напролет. Для жилых зданий привезли утиль, намерены их проконопатить, оббить узкой дранкой и оштукатурить. Вот это будет тепло, Мухтаров уверяет, что достаточно подтапливать всего раз в неделю. Это - чушь.
Вскоре я убедился, что такое на Колыме можно сказать только в шутку. Послали меня как-то ремонтировать на чердаке жилого здания печную разделку. Здание уже заселено служащими. Было нехорошо смотреть в окно, но я с собой совладать не мог и продолжал смотреть, как женщина привела из яслей ребенка и хлопочет около него. Наконец они оба уселись кушать. Как прекрасно, когда есть семья, пусть даже неполная и как, видя такую семейную картину, ощущаешь свою неустроенность, так хочется о ком-нибудь заботиться, куда-то израсходовать свое душевное тепло.
Оставил я там лестницу и хотя лазить на чердак нужды не было стал нет-нет заглядывать в окошко, согревая душу увиденным семейным уютом. Раз я увидел, что принесенный ребенок лежит закутанный в одеяло, а мать колдует около спиртовки. У ней нет дров. Догадался и кинулся к себе в мастерскую, где всегда можно было набрать вязанку неплохих дров.
Она наверно очень принципиальна, не хочет ни у кого просить, не возьмет и у меня. Такой я себе представлял ее в воображении, а может быть и в мечтах. Получив разрешение войти, я подбежал к печке, скинул свою ношу, выдернул опояску и сложил дрова под печкой. Она кинулась ко мне, требуя, чтоб я забрал свои дрова, что у ней сейчас нечем со мной рассчитаться, в голосе слышались слезы: ей было невероятно тяжело признать свое бессилье. А я был счастлив: она оказалась такою, как я ее представлял, я не ошибся. Что я мог ответить на ее слезы? Что за дрова платить не надо? Это я ей и пробурчал и выскочил из комнаты. Она гналась за мной по длинному коридору с каким то крошечным кусочком хлеба в руке. Я убежал.
Теперь я делал иначе: приносил и складывал дрова у ее двери и тут же уходил, чтоб она меня не видела. О чем я тогда думал иди мечтал, связывал ли ее образ с близким концом срока, сказать трудно.
Мало ли о чем может мечтать неженатый мужчина на пороге своего тридцатилетия!
А пока доверили якутскую лошаденку какой-то розовой масти и таскать мне на волокуше лесоматериал. Лошади не в диковинку: в Сиблаге отработал на конях все четыре месяца. Только там были материковские, спокойные: отпустишь их пастись, они пасутся, надо запрягать - подошел, накинул уздечку и веди. А здесь, пришло время запрягать, а они от тебя - прочь, да еще лягаются, ведут себя неприлично. Да еще этой розовой масти /чубарой/ разных оттенков пасется с полдюжины, попробуй издали с моим зрением определи: какая из них твоя кобыла! Лучше уж с рубанком дружить или с топором.
Запомнился такой случай. Снега хоть еще не было, но погода прескверная и я где-то простудился. Тело все горит от жара, еле дотянул до конца рабочего дня, а пока распрягал кобылу, кормил ее на ночь, поил, пока поужинал в медпункте уже никого нет. Шел спокойно уверенный, что на завтра дадут освобождение, а Леонидов / второй раз на моем пути этот бывший одесский прокурор/ взглянул на градусник и кричит:
- Убирайся отсюда, сволочь, "настукал" сорок!
Я объясняю, что руками не прикасался, что можно проверить и он должен это сделать. Я ведь болен и серьезно.
Где там, гонит из медпункта, лезет драться. Ушел. На поверке рассказал старосте эту историю, просил проверить. Староста этот ко мне относился хорошо, поверил моим словам, записал меня куда-то на свои лагерные объекты и оставил в бараке на целую неделю.
Вот пожалуйста: тот же Леонидов год тому назад совершил героический поступок, вопреки требованию начальства, отставил на два дня от работы целый этап, 200 человек! А вообще то зекашки его недолюбливают, больно заносится.
- М О И Н О Я Б Р И -
Первый роковой ноябрь настиг меня в 1919 году. Правильней было бы сказать, ударил он по всему нашему семейству, разбив его на куски. Тогда стояли мы все четверо в зале ожидания одного из московских вокзалов, скорее всего - Северного, потому что ехали в Рыбинск. Стояли вместе в последний раз, но об этом, кроме мамы, никто не догадывался. Папа купил в буфете котлеты, и мы с братом, Шуркой спокойно их кушали. Сейчас трудно представить, какие в то время могли быть котлеты в вокзальном буфете, но факт остается фактом: мы съели их.
О чем говорили родители, я не помню, но догадаться не трудно: папа конечно просит ту, которую считает своей женой, написать ему сразу по приезде на место, написать, как доехал Коленька, ведь он так ужасно кашляет.
Астрологи предсказывают: у родившихся в июле, легкие будут слабыми. Для меня этот прогноз - безошибочен!
Мать обязательно подчеркнет, что заботы о детях теперь полностью легли на ее плечи и с этого момента ему не следует о них беспокоиться.
А папа смотрит на меня и в его карих добрых глазах - печаль и тоска. он еще ничего не знает, но что-то предчувствует. Эти его глаза как бы смотрят мне в душу, взгляд этот я не забуду на новом месте.
Проводив нас, папа пошел не домой, а к тете Ане. он очень любил сестру и часто советовался с ней, она была намного практичней его. На этот раз она его очень огорчит:
- Руба, не будь наивным: Вера поехала не одна, с ней - мужчина. Папа пытается убедить ее в обратном, он пересказывает все, что говорила ему мама: она просто увозит детей от голодной московской зимы. Здесь уже сейчас трудно доставать продукты, детей кормить нечем. А там, как рассказывает родственница Натальи Александровны, можно достать и муку, и мясо, и картофель. продукты можно выменять у крестьян на вещи и для этого она взяла с собой весь гардероб.
Наталья Александровна Ерамышева - подруга моей мамы, в то трудное время (1918-1919 г.г.) устраивала вечера. Кто собирался у нее не знаю, но гостей видимо было много, мои родители бывали там регулярно в течение всего восемнадцатого года. Судя по фотографии, бывал там и дядя Артюша, жена которого пребывала в Париже. Возвращались с балов поздно, я уже спал, но однажды вышел из детской и зашел в спальную. У папы было сердитое лицо и он что-то выговаривал матери по-армянски. После, из болтовни прислуги я узнал: кто-то, провожая маму, поцеловал ее руку выше перчатки, а их в то время натягивали чуть не до плеч. Однажды, когда они возвращались из гостей на извозчике, на них у самого подъезда напали выписавшиеся из госпиталя матросы (военный госпиталь был напротив) и, приставив револьвер к виску, вырвали у папы золотые часы с такой же цепочкой.
К счастью у мамы все драгоценности помещались под перчаткой и уцелели. Но продолжим рассказ:
- Гардероб она взяла потому, что возвращаться сюда не намерена, - комментирует тетя Аня.
- Если хочешь я позвоню Наталье Александровне, она то уж вероятно в курсе всех событий.
- Звонить я не советую, можешь оказаться в смешном положении.
Придется ждать письма от Веры, думаю, мы скоро и так все узнаем. Нам же не плохо посоветоваться, как вернуть детей:
Тут папа вероятнее всего по настоящему растерялся: детьми он всерьез никогда не занимался, около нас постоянно крутились няни, бонны, горничные и мама. Папа водил меня в цирк, в зоопарк, ходил со мной за газетой и выводил гулять, когда мама делала в квартире приборку. После смерти бабушки, в 1916 году, роль главы семьи взяла на себя мама, и со своим бурным, кипучим характером решала все сама.
Как же теперь ему взять к себе детей, ведь для найма прислуги средств уже нет.
Тетя Аня его успокоила:
- Шурочка еще маленький и к тому же немного болен, он нуждается в матери и его лучше не трогать, а вот Колю тебе придется взять.
Будешь готовить кушать себе, сваришь и ему. При необходимости я тебе помогу.
И тетя Аня действительно, когда полтора года спустя я вернулся в Москву, помогала нам очень и очень, мы часто у ней бывали в гостях, а летние каникулы я проводил в их особняке, в Трубниковском переулке. Там вокруг их дочки, Ирины собралась хорошая компания подростков. играли в крокет, серсо, лапту, в другие игры, которых знали много, соревновались в чтении стихов, решении разных загадок.
Когда их семейство, в 1924 году получило разрешение и выехало в Париж, тетя Аня предложила папе выслать на меня визу, но папа не захотел оставить меня без родины.
О содержании разговора между ними я узнал много позже, после возвращения с Колымы.
В вагоне в это время события разворачивались так. Я оказался на лавке у окна и был счастлив, видимо это было боковое место, первое от двери. Наверху в стене была ниша для свечи, но ее не было и в вагоне стояла кромешная тьма. Кашель меня мучил ужасно и кто-то предложил пережечь сахар и напоить меня. Люди подумали, что женщина едет одна с двумя детьми и старались по возможности помочь, пережгли на ложке сахар, развели в кружке горячей воды, взятой у проводника, напоили. Я почувствовал облегчение и начал дремать, тогда на третьей или четвертой станции в вагон вошел ДЯДЯ. Он там пережидал, пока закончится комедия с проводами.
- Коля, поздоровайся с дядей! Я вас знакомила. - сказала мама.
Она познакомила нас еще в августе, когда было тепло и ярко светило солнце. Я сидел верхом на ручке кресла и играл в извозчика. Зашла мама , какая-то особенно радостная, поправила шляпку и сказала мне:
- Пойдем со мной в Парадное, я тебя познакомлю с дядей.
Мне он был неинтересен и я тут же забыл об этой встрече. Впрочем и здесь он не задержался и полез на верхнюю полку, а я скоро согрелся и уснул. Оказалось, он и будет моим отчимом, а я, как назвала мне его мама в первый раз, так и буду его звать просто ДЯДЕЙ без всякого имени. Шурка же по маминому настоянию согласиля звать его ПАПОЙ, за что я его не раз колачивал, но он молчал и никому не жаловался.
Наш отчим, Борис Васильевич Павлинов - инженер лесоустроитель, красивый мужчина, лет 30-35, не был повидимому новичком там, на русском Севере, у него здесь было много знакомых среди земства: агрономы, педагоги, медики, строители и, конечно,- лесники. При новой власти он чувствовал себя уверенно, так как его отец был известный в стране народоволец и наш Борис как бы продолжал его дело. Человек он был веселый и общительный, этому способствовала и его страсть к охоте, а в работе - честный и принципиальный, взяток не брал и окрестные мужики были им не довольны. Дошло дело до того, что они убили нашего любимца - замечательную охотничую собаку сеттера -Люка. Долго мы его искали и охотники случайно натолкнулись на торчащие из земли ноги на опушке леса. К нему у меня не было претензий, выдрал он меня ремнем всего один раз, да и то по просьбе матери. Часто брал с собой на лесные делянки и в сплавные конторы, сажал на одноколку, иногда давал в руки вожжи управлять его Бедуином или мчался со мной на моторной лодке по Шексне, беседовал о том о сем, охотно отвечал на мои бесконечные:"Почему?" И все-таки я ему не был нужен, я это чувствовал, да и я не мог принять его за отца.
Не буду рассказывать о моей жизни на севере с отчимом: это относится к категории детства. Вырывлся я оттуда и вернулся в Москву, к отцу в 1921 году, 8 июня. В Москве была чудесная погода, только что прошел теплый летний дождь и я не имея ботинок шлепал голыми ногами по лужам. Отец, увидев такое, пришел в ужас, принес таз с водой и быстро помыл мои ноги. Итак, первый НОЯБРЬ лишил меня матери и брата. Потом я виделся с ними, но встречи были короткие и для меня оба были чужими.
Теперь перескочим через 13 лет и окажемся в 1932 году. Я в Институте, на 2-м курсе узнаю о скоропостижной смерти матери, жившей в Ленинграде с Шуркой. Павлинов ее давно бросил, еще в 23-м году.
Все это время она боролась за жизнь, закончила институт иностранных языков по классу английского, работала старшим гидом Интуриста. И вот теперь 4-го Ноября умерла, оставив сына в 15-тилетнем возрасте.
В этот день я возвратился домой с занятий, вижу отец темнее тучи, говорит: "Умерла мама! Скоропостижно! Поезжай сейчас к Тамаре, она завтра берет билеты на похороны, попросишь ее взять и тебе".
Тамара - мамина дочь от первого брака, она замужем и имеет маленького ребенка. Бегу к ней, а в голове стучит мысль:" Шурка остался сиротой, ему, бедняге нет еще и шестнадцати! С ним надо что-то решать: о том, чтобы взять в Москву нечего и думать!"
Не пришлось мне ни хоронить мать, ни решать судьбу брата: ночью КО МНЕ ПРИШЛИ и утром увели на Лубянку. Удар получился двойной, хотя это - лишь случайное стечение обстоятельств, но дату 4 ноября и захочешь забыть, не забудешь до конца дней своих.
Сейчас уже год 1942-й, подходит та самая дата, - 4-е НОЯБРЯ, отсидел все десять лет и кажется ничто не мешает меня освободить, но идет война и появление на воле, даже на Колыме террористов и ливерсантов нежелательно и поэтому этот, четвертый ноябрь сыграет с плюсом или с минусом неизвестно. Иду с работы в палатку, сердце невольно трепещет. Мой друг Мухтаров спрашивает:
- Николай, неужели ты еще надеешься?
- Надежда умирает последней.
Навстречу по проходу между нарами идет Тамбовцев, как-то особенно отвратительно улыбается. Да ему было бы приятно знать, что меня не собираются освобождать из лагеря.
- Приходил УРБ, можешь пойти к нему расписаться "ДО ОСОБОГО РАСПОРЯЖЕНИЯ!
Все кончено, возможно этого распоряжения не будет никогда, во всяком случае при моей жизни! Итак, все четыре НОЯБРЯ с одним знаком - МИНУС.
Забегая вперед скажу: следующие четыре НОЯБРЯ оказались для меня со знаком "ПЛЮС" и уравновесили негативные: освободился из лагеря, пусть не через десять, а через четырнадцать лет, но в НОЯБРЕ, нашел себе подругу жизни, еще будучи ссыльным - в НОЯБРЕ, выехал с семьей с Колымы тоже в НОЯБРЕ, получил реабилитацию в этот же роковой месяц. Вот так: четыре плюса на четыре минуса дали в общей сложности - ПЛЮС.
КОНЕЦ - ВСЕМУ ДЕЛУ ВЕНЕЦ.
Конец любой стройки - это приемочная комиссия. Приехала она и к нам / во второй раз/. Нас прикрепили к ней пробивать шурфы, траншей для проверки. Но этого не потребовалось, и мы слонялись среди приезжих. А приехало народу не мало, особенно якутов. Был хороший буфет и молодые ребята и девушки охотно ели бутерброды и запивали сельтерской водой. Нас естественно к буфету не подпускали да финансы наши не позволяли роскошествовать.
Васька Жигулин крупный представительный парень, со своими дружками собрал возле себя якутских молодяшек - баранча, беседовал с ними на всех известных языках. Ребятишки конечно русский язык в школе проходили, но знали его так же, как и наши школьники - иностранный. Разговаривать было нелегко, но главное - обоюдное желание и интересная тема тогда все возможно. А тема извечная - девушки. В конце концов объяснились. Васька и сам парень смелый, даже дерзкий, подзывал к себе пробегавших мимо крыс или коз, но девушки были пугливы и робки необыкновенно, бегали по площадке стайками, наряженные все как одна в черные пары: короткие, узкие юбочки и просторные длинные жакеты, все черноволосые и черноглазые. Пробегая мимо, они пугливо жались в сторону, бросая на наших зекашек любопытные, но робкие, взгляды и тут же отворачивались. Подойти же так и не рискнули, не помогло и посредничество мальчишек. Летчики брали и девушек и ребят в самолеты, совершали с ними круги над аэродромом и опять, ребята кричали от восторга, а девушки оставались серьезными.
Конечно сельтерской водой все не ограничилось, начальству привезли спирт и он послужил гарантом сдачи строй комплекса. Впрочем в акте записали 500, а может и 700 недоделок и мы их устраняли еще месяца три. Но недоделки эти не касались самого поля, там было все в порядке и самолеты садились и взмывали к небесам без помех, поднимая снежные вихри.
Теперь наше начальство сдавало хозяйственникам аэропорта уже сданные Государственной приемочной комиссии служебные здания, каждое в отдельности и, те, прежде чем подписать акт, пользуясь случаем, требовали выполнить полсотни разных непроектных работ и все бесплатно. И наши вынуждены выполнять их требования, т.к. нас нещадно теребило свое высшее начальство. требуя акты и акты.
Контингент заключенных начали разгонять в январе 1943 года. В этот период стройка или то, что от нее осталось представляла жалкое зрелище: по площадкам слонялись группы заключенных в поисках работы.
Да и работа была: где прибить, где заткнуть, где оторвать. Только и разговоров - об этапах, но пока нигде ничего не вырисовывалось. Я был рад, что уходил отсюда одним из первых, в числе 17 плотников, направляемых на Хандыгский участок, готовить лагерные поселки для приемки с Колымы пополнения рабочих - строителей для отсыпки земляного полотна дороги. Приятно было и то, что кроме Мухтарова, шли в этап еще 5-6 знакомых: Леха Навоев, Ермаков, Коваленок, Дигулин, Веснин.
Когда впоследствии я рассказывал товарищам об этой удивительной стройке, где первую лопату грунта кинули в начале августа, а в конце сентября стояли служебные здания и аэродром, выстроенный без одного гвоздя, крепежного болта, кирпича / в качестве отопительных приборов использовались железные бочки/, без одной тонны цемента, функционировал в полную силу, мне никто не верил.
Этап на Хандыгу был трудным, не обошлось без приключений: по дороге от нас сбежал водитель вместе с машиной, наши сопровожатые украли у нас все продукты и мы в январские морозы тащились 100 верст к перевалу через снежные заносы и наледи без крошки хлеба во рту.
Кончился поход благополучно. Там, на Хандыгском участке мне не пришлось долго работать с оймяконскими товарищами: в Майские праздники меня законвоировали и угнали этапом на другое прорабство, где я и работал до февраля 1944 года, когда родная Колыма затребовала нас обратно.
Заканчивая рассказ, нельзя не сказать о трагической судьбе нашего десятника Семена Лурье. В апреле 1945 года его тело нашли в одном из шурфов, неподалеку от поселка Переправа /Усть-Нерская/. К великому сожалению и я оказался причастным к этому событию.
Тогда я работал на Участке искусственных сооружений, начальником которого был широко известный на Колыме Бакатов. Строили мы на Индигирке паром и я часто бывал в дорожном поселке Переправа на противоположном, левом берегу реки. Как-то, будучи там, я зашел покурить в рабочий барак и увидел Лурье. Он по-настоящему обрадовался моему появлению и, обращаясь к двум молодым парням, стоящим напротив его у печки, сказал:
- Вот, Саркисов. Он у меня работал на строительстве аэродрома.
Спросите его: предавал я кого-нибудь, делал ли какой-нибудь подлости?
И обращаясь ко мне пояснил:
- Эти люди говорят, что я кого-то заложил. Вы же с Мухтаровым знаете, я никому плохого не делал. Скажи им! - в голосе его звучали слезы.
Я поспешил подтвердить его слова, сказал, что на стройке никто о нем не мог сказать ничего плохого.
Эти молодые люди были настроены весьма агрессивно, они не приняли во внимание моих слов, посчитав, что я слишком мало его знаю, каких-то четыре месяца. Тут меня позвали. Надо было ехать на ту сторону и я с радостью покинул и этот барак и эту компанию. А через два дня Семена не стало. Его кончина дала иную окраску тому разговору, копаясь в своих переживаниях я понял: тогда не был уверен в его правоте, да еще вспомнил, что Мухтаров его недолюбливал и что-то про него знал. Скажи я тогда достаточно категорично, что человека этого знаю отлично и ручаюсь: никакой подлости сотворить он не может, возможно все и обошлось бы не столь трагично.
Не хотелось заканчивать рассказ на этой печальной ноте, но смерть в биографиях наших товарищей встречалась слишком часто, чтоб возможно было обойти ее стороной.