Этапы, этапы! Их я страшусь больше любого лагеря, все там отдано на откуп начальника конвоя, а он боится вверенной его заботам массы серых бушлатов и стремится, по методу героя чеховского рассказа: "Пересолил", посильней запугать, чтоб упредить бунт.
В палатке предэтапная суета. Не успел лязгнуть рельс только еще на подъем, а в палатке - начальник конвоя: "Давайте поторапливайтесь! Давайте, давайте!". Эти извечные призывы настолько всем осточертели, что даже самые выдержанные из нас не в силах подавить раздражение, матерятся в ответ. И все-таки подстегивание заражает этапников спешкой: бегут туда, бегут сюда, кто тащит котелок с баландой и, присаживаясь, выпивает ее через край (хлеб съеден вечером), кто возвращается с сухим пайком, злобно пихает его в сумочку, а там только и есть, что пайка-семисотка хлеба, селедочка, да горсть крупы и это, смешно сказать, - на сто с лишним километров пешего пути!
Поспешно вытряхиваем сено из постелей, скорей, скорей! их нужно сдавать! А как же там, в тайге? "Там выдадут новые" - успокаивает принимающий, "А пока поспите на голых нарах, ничего не случиться. На то и "Новый" проезд".
Как не торопимся, команда "Выходить строиться!" застает врасплох. Хоть догадались, по русскому обычаю, присесть и помолчать минуту. Теперь этап будет легким! Довязываем веревочки, шнурочки, прилаживаем заплечные мешки уже в строю, пока нам читают конвойную молитву: "Шаг влево, шаг вправо, считаю побегом оружие применяю..."
Знакомая команд: "Шагом марш!" и мы, пятерка за пятеркой отрываемся от строя, устремляемся вперед, в погоне за новым лагерным "счастьем". Остающиеся здесь на обходе отчаянно машут нам руками, им неудобно за свой счастливый жребий. А нам уже некогда завидовать, мы освобождаем память от всего ненужного и даже вчерашнее, такое еще близкое, исчезает в прошлом. Ничего уже не вернешь, да и незачем, шагаем вперед и только вперед. Со Строгановым хорошо попрощались еще ночью, все сказали друг другу и теперь я только ответно махнул и уже шагаю. Вся моя забота: шагай споро, чтоб не оказаться в последней пятерке, там живо познакомишься со штыком замыкающего конвоира.
Пока под ногами своя, так хорощо знакомая дорога, чувствуем себя дома. Она, эта дорога отсыпана еще не на полную, семиметровую ширину, только на четыре с половиной метро, но вполне достаточна для проезда машины, а для встречных предусмотрены площадки разъездов.
Но пять километров уже позади и под ногами - дорожное полотно Четвертого прорабства, у них тоже все сделано по-человечески. Еслиб так было и дальше!
Вот и само прорабство, ворота настежь, но нас не пускают, остаемся на трассе, сбиваемся в кучки, пока махорочка есть к сумрачному белесому небу поднимаются клубы табачного дыма. Здорово продрогли.
Наконец, ожидание закончилось: из ворот прорабства выходит большой этап, Напрасно ищу своих знакомых: Тазабека, Соху, Вусатого. Их нет, как нет. Дальше все - по извесному сценарию: партии объединили и распределили поровну на две конвойные колонны. Нас придержали, а первая скрылась за поворотом, захватив товарищей по звену. Момент прозевал и остался в одиночестве.
Дорога становится все хуже: машина кое-как проползет, нам же идти все труднее. Попробуй отшагай еще десяток километров по неготовой дороге! Останешься без ног. На горизонте показалось 5-е Эмтегейское. Ждать нечего: отсюда заключенных уже отправили в этап на день раньше и нам остается посидеть, перекурить и вперед! Грунт здесь отсыпан по лежневке, из откосов торчат толстые комли лиственниц. Сколько этого прекрасного леса истребили колымские дороги! Не сочтешь!
Теперь я - один: знакомых много, друга нет. Так и сажусь отдохнуть и покурить на бревнышке, против открытых ворот. Зона хорошо просматривается, машинально наблюдаю за жизнью чужого прорабства.
Вот из инструменталки вышел Буель и, прихрамывая, направился к конторе. Идет неспешно, как хозяин, здесь что-то подобрал, тут что-то откинул. В дуще шевельнулся гадкий червячок зависти: вот бы мне так!
Сразу отбросил эту мысль: мне тоже никто не мешает, вот приедешь на новое прорабство и заяви себя инструментальшиком. Справишься, если постараешься. Да ведь не захочешь возиться, осваивать новое. То ли дела - кайло и лопата! Никаких хлопот!
Когда он возвращался из конторы, я все-же окликнул его, без особой надежды на успех, но он, не раздумывая, подошел ко мне и присел рядом на конец бревна, торчащего мз насыпи, Ему тоже было приятно вспомнить Еврашкалах, где мы с ним работали, ее хозяина, прораба Крышкина, поговорить об общих знакомых. Здесь на Пятом он, по его словам, прижился плохо и чувствовал себя одиноким. У меня от этой встречи на душе потеплело.
- Тебе вероятно известно куда нас гонят?
- Слыхал, идете на базу Индигирского участка, где видимо будут выдавать зимнее обмундирование и комплектовать новые этапы на дальние прорабства. Мой совет: постарайся любой ценой задержаться на зиму на базе: по всем прогнозам зима предстоит исключительно тяжелая.
- А та партия, что прошла перед нами?
- Считай, что вам подвезло: та партия адресована прямо на Седьмое прорабство.
Конвоиры поднимали этап и мы с Буелем расстались. Он опорожнил свой кмсет, высыпал мне махорку, на мои возражения ответил:
- Тебе в этапе она лишней не будет. По делу я должен был подбросить тебе хлеба, но со своей ногой не успел бы . Извини.
Отдохнули слабо и следующие десять километров нам казалось, что ровной дороги вообще нет: одни подъемы, серпантины, перевалы. Усталость накапливалась. Скоро разговоры прекратились, слышен был только стук ботинок по камням дороги, люди сколько могли экономили силы и дызаниен. Каждый думал о своем. как дойти до места, не свалиться.
Скорость эскадры определяется скоростью тихоходного корабля. Так и в этапе. Большой этап, это - не спортивная команда, этапная норма 20-25 километров в сутки, при условии, что этапники накормлены и обуты в хорошую обувь. Было непонятно: где будем ночевать? Начальник конвоя обещал ночовку и кормежку на Седьмом прорабстве, теперь что-то замолчал. Хотелось бы верить, но как просто нас обмануть, заставить в погоне за пайкой хлеба идти и идти и день и ночь, заставить пройти весь путь с одной ночевкой, с одной уже полученной и большинством съеденной пайкой хлеба. И конвой тут вовсе не причем, это все проделки руководителей Эмтегейского участка, которым мы уже не нужны.
Мимо Шестого мы прошли в сгущающихся сумерках пасмурного осеннего дня. В зоне гостеприимно мелькали два-три огонька, к вахте подходили закончившие работу зекашки. Вот счастливчики: у них - барак для сна и гарантированная баланда, а нас, чтоб не дразнить, прогнали мимо. Способность человека ходить проверяется, по-настоящему, после двадцатого километра. Также и в этом этапе, вперед вырвались не только легкие на ногу, но и зоркие, умеющие даже в ночной тьме схватывать неровности дороги, препятствия и пристраивать к ним шаг. Передняя часть колонны вся из таких: вот они шагают напористо, как будто не знают усталости, подравнивют шаг под соседей и без команды идут в ногу, не выскакивают из колонны по каким-либо надобностям, не теряют сложившихся рядков. Всегда в этапе я завидовал этим ребятам и, хотя в ряде случаев и мне удавалось держаться в строю, но малый объем грудной клетки и нездоровые легкие требовали для этого невероятных усилий.
На Шестом прорабстве Эмтегейского участка мне впоследствии приходилось бывать регулярно: в двух километрах от него возник поселок Адыгалах, куда перебазировалось управлени Дорожного лагеря. На этом же прабстве задержали машину, с заключенными, возвращавшимися с Хандыгского участка и мы попали в ведение Бакатова, всем известного в то время начальника Участка искусственных сооружений. Это случилось в 1944 году и у Бакатова я проработал два с половиной года, вплоть до своего освобождения из лагеря. Но до этого впереди были еще горы трудностей и всяческих переживаний.
По цепочке передали, что старшой ушел вперед на Седьмое прорабство, договариваться о ночлеге. Это здорово подбодрило заднюю рядки, криками требовавшие ночлега здесь, на месте. Теперь все примолкли и шагают из последних сил.
Наконец-то, долгожданное Седьмое, зона его слегка освещена и на ее фоне видно черную фигуру командира, ожидавшего нас на краю дороги. В предвидении хороших новостей, кто-то крикнул :"Ура!" Будь светло мы бы по его лицу поняли, что к чему. Чтоб не пускать нас в зону, они еще днем свернули палатки и полотнища сдали в каптерку, а чтоб не выпекать хлеб, не послали каптера за мукой.
Нам он сказал: - Вот у подножия сопки протянулась гряда сухого галечника, а на склоне найдете хворост для костров. Тут и будем ночевать!
Его выбор места оказался архиудачным.
Белоснежный покров смиягчал черноту ночи, облегчал поиски дров. Кое-как отбросив снег, разожгли костры. Когда то видно в распадке рос прекрасный строевой лес и его остатки гнили по берегам ручья, так что недостатка в дровах не было. Усталые, голодные не стали искать друзей и знакомых, как шли пятеркой, так и разожгли костер. Нужно было поскорее натаять котелок снеговой воды, заварить в ней
баланду из горсти крупы и селедки и этим блюдом, где крупинка за крупинкой гонялась с дубинкой, хоть как-нибудь наполнить желудок, да доесть пайку хлеба, кто еще не съел ее дорогой.
Костры запылали вдоль сопки, минута успокоения, тепло, даже горячо, а затем взрыв ругани, за все обиды, за все обманы этого этапа, Над многочисленными кострами, вместе с клубами горячего дыма висел страшнейший мат. Не было другого способа облегчить душу, выразить свое отношение к действующим порядкам. Долго метались по сопкам и долинам гигантские тени хлопотавших у костров этапников. Успокоение наступило, когда у каждого в руках оказался полный до краев котелок с горячей баландой.
У костра устраивались долго, подстилали сучья, раскладывали ноги ближе к костру, чтоб как-то согреть совершенно мокрые от снега ботинки из свиной кожи, укрывали бушлатом все части тела удаленные от пламени. Попробовали поговорить, какой-то в прошлом охотник, рассказывал как, ночуя у костра, они делали позади себя наклонный экран из куска материи и спали как на печи. Для нас это не подходило, к тому же, выпив по три литра горячей баланды, люди разомлели у огня им было не до разговоров, всех отчаянно клонило ко сну. охватывала блаженная дремота. Скоро над долиной повисла тишина, нарушаемая только кашлем уснувших, или отдельными ругательствами.
Для нас эта ночь на лоне природы, была ночью мучений, где то все равно пробирался холод, где-то жгло. Никто так по-настоящему и не уснул, все с нетерпением ждали подъема, чтоб согреться своим собственным теплом на ходу.
Подняли среди ночи, построили , посчитали, объяснили обстановку: переход предстоит очень длинный, более 50-тидесяти километров, придется пройти две этапные нормы, так как ночевать сможем только на Третьем Индигирском, от того и подняли ни свет-ни заря. Идти нужно быстрым шагом, иначе не придем и к утру. Так и пошли.
Показалось, что после такой ночовки, по-настоящему и не пойдешь: адски болела поясница, кололо в груди, ноги одеревенели, еле сгибались в коленках, каждый шаг вызывал боль, кто-то успел простудиться от мокрых ног, но люди шли и шли, превозмогая все, шире махая руками, быстрей передвигая ноги. организм постепенно разогревался, все становилось на свои места. Народ вобщем отобран здоровый, за лето люди набрали форму, больных оставили на обходе. Конечно, как во всяком большом этапе, нашлось и здесь десятка полтора слабых физически людей, составивших "хвост". В нормальных этапах для таких предусматривают сопровождение из двух-трех конных подвод, на Эмтегейском участке просто еще не было конного поголовья и стрелки отстающим помогали, как могли, штыками и прикладами. Из хвостовиков особенно надоедал конвоирам молодой цыганенок, он часто нарушал этапные правила, выскакивал из шеренги, садился на оставленные работягами тачки, ловко увертывался от ударов прикладом. Добром это кончится не могло.
Пасмурное утро уже вступило в свои права, молочно белая облачность сливалась с окружающим снежным покровом обволакивая все белесой мглой. Кое-где на трессе шли работы и тогда парящая на морозе свежая насыпь вырывала нас из молочной мглы. По крику конвоиров работяги бросали инструмент и отходили в сторону, ожидая прохода, а заодно высматривали знакомых, тогда с обеих сторон неслдись приветствия и веселые крики, заменявшие свежие газеты.
На подъемах ползущая жирная змея этапа невольно растягивалась, так случилось и в тот раз, когда мы начали движение вверх по серпантине. Высокий худлщавый, хорошо сложенный нацмен, планировавщий на трассе подвозимый звеном грунт, отошел в сторону, на склон сопки и так и возвышался над нами, спокойно опершись на лопату. Мы невольно его приветствовали. В этот момент с низу, от"хвоста" прогремел винтовочный выстрел и планировщик на наших глазах повалился на снег без единого звука, как срезанный колос.
Дальше, что произошло с этапом объяснить трудно. Все на минуту замерли, а когда начальник конвоя скомандовал:"Вперед! Шагом арш!" вся масса колыхнулась и пошла, хохоча: как будто случилось что- то смешное. Вот стоял он совершенно спокойный, ничего не ожидая и вдруг ... его уже нет. Смеялся и я вместе со всеми! Наваждение прошло также внезапно, как и началось. Передние остановились, За ними - остальные. Поняли: убит совершенно непричастный к этапу человек, убит нашими конвоирами! Начались крики, потребовали старшего конвоира. Он стоял вместе со своими бойцами около лежащего человека, старались найти у него признаки жизни. Кого-то срочно послали в лагерь за лекпомом и охраной. Старшой пытался успокоить этап, объяснял, что конвоир стрелял в воздух и пуля была шальная, он не хотел никого убивать. Ему не верили, этап не двигался. Сзади где-то ревел цыганенок, очевидно избитый охраной. Успокоились когда пострадавшего увезли в лагерь, а подошедший к нам лекпом побожился, что тот жив, но находится в состоянии шока, рана очень тяжелая, но не смертельная.
Пятерки двинулись вперед, ускоряя щаг, в надежде наверстать потерянное время. Цыганенок убрался в середину партии и, как воды в рот набрал, никаких фокусов не вытворял. Старший конвоир ушел в зону оформлять акт и только к вечеру сумел догнать партию.
Шел я в середке, стараясь не скатиться в хвост, временами на подъемах было адски тяжело, нехватало дыхания и я отвлекался от неприятной действительности, вспоминая тоже пеший этап на стройку БАМа.
Было это в декабре 33-го года, шли мы тогда не спешны, за три дня прощли всего 51 километр от разъезда БАМ в сторону Тынды. В походе я сдружился с пожилым мужчиной, Козьмой Козьмичем Прытковым и, пока мы не растались, он рассказывал многое о своей жизни, а я, тогда еще 20тилетний юноша, слушал его с большим интересом и время и этапные километры по горной дороги проходили не заметно. А здесь все бегут сломя голову, без привалов, без перекуров и даже выругаться постоящему не хватает дыхания.
А ситуация в этапе сложилась дикая: "хвост" отставал от главной колонны все больше и уже скрылся из виду за неровностями дороги. Все попытки конвоиров задержать передних оказались безуспешными, следовало или объявить привал, или применить оружие, но и то и другое в тех условиях без командира было опасно. Так мы прошли Десятое, последнее прорабство Эмтегейского участка и каким тяжелым не был путь, не могли не обратить внимание на чудо природы: сразу за прорабством дорога огибает красавец-голец, его верхний слой настолько разрушен, что кажется весь голец обсыпан мелкой щебенкой с вершины до подножья. Дорога вырублена в самой скале, а ручейки щебеночных осыпей продолжают "течь" на полотно дороги, увлекая за собой снег.
За четыре года на Колыме мне довелось увидеть не мало красивых скалистых сопок, но такое было впервые.
Вся серпантина у гольца отсыпана, как говорится, дармовой щебенкой на проектную ширину и шли по ней как по паркету, спускаясь к каменистой равнине, где горизонт расширялся, а сопки уходили в даль.
Ландшафт отнюдь не колымский, скорее напоминал среднюю Россию. Несколько этапников давно уже просились оправиться и теперь на равнине стрелочки дали разрешение, но велели забежать в голову колонны и оттуда отойти с тем, чтоб закончить все дела у "хвоста". И тут я познакомился с одним зеком. В последствии мы с ним долго работали вместе, случилось так, что в конце зимы десятник нас перепутал и я работал дровоносом под его фамилией. Абдулаев Насрулла из Сталинабада, так звали моего будущего знакомого, догоняя, после оправки, голову коллонны, задержался в нашей пятерке и тут мы с ним разговорились, нашли общих знакомых и он не пошел дальше, так и шел со мнодо Третьего Индигтрского.
Сумерки сгустились, равнина резко оборвалась - впереди показались сопки. наша середина колонны решила нахально остановиться нпривал: дальше идти таким темпом сил уже не было. Будь что будет! К счастью нам не пришлось испытывать бойцов, колонну догнал старшиконвоир, собрал вместе всех бойцов и бросил их вперед к первым пятеркам. Команда конвоя была настолько жесткой, что вся партия мигоостановилась, подошли отставшие и мы расположились на отдых прямо нснегу. А сколько было разговоров о ночевке, о пайке, кто-то уверял, что дадут и баланду. Кто-то предложил набрать по дороге дровишек, а то в палатке будет холодней чем на дворе. Настроение испортил один молодой парень, но видимо уже пожилой зек, он сказал:
- На Третьем комвзвода охраны Петько, это же настоящий бандит. Попомните мое слово: в зону он никого не пустит и хлеба не даст. По мне дак лучше туда и не пыряться, остановиться поблизости, развести костры и переночевать голодным.
Спросили конвоиров, те настроены оптимистически. Ну чтож, идем дальше. Третье оказалось огороженым жердями - что-то вроде прясла для поскотны. Между жердей легко пролезть в зону. Кто-то предложил: прорваться, занять вон те пустующие палатки и пусть попробуют нас оттуда выбросить. Кто-то напмнил, что время-то сейчас военное, объявят это нападением и пустят в ход оружие. Выстроили нас вдоль этого забора, спиной к зоне, предложили прекратить разговорчики и ожидать возвращения командира, ушедшего с бойцом хлопотать о ночлеге.
Хоть и столи мы спиной, но отчетливо видели, что в зоне никакого движения не происходило, никто встречать нас не собирался: две пустующие палатки были темны, в рубленой избушке, видимо вохровской казарме, горел свет, кругом мертвое молчание. Этап начал роптать и, несмотря на заклинания бойцов, медленно придвигался к пряслу. К счастью в домике охраны хлопнула дверь и наш старшой пошел к вахте в сопровождении группы военных.
- Да этож Петько, пират высшей марки! От него добра не жди.
Знаю его, как облупленного.- вскричал тот самый молодой человек. Фамилию комвзвода автор изменил.
Между тем военные подошли к вытянутому строю и наш старшой, после некоторого замешательства, объявил:
- Ночевать нас здесь оставить не могут, нет свободных мест.
Пойдем к месту назначения, осталось 20 километров, как-нибудь не спеша дойдем.
Последние его слова потонули в реве возмущения. Поймал себя на том, что ору во все горло, хотя было ясно: никого своим ревом не испугаем и по нашему никогда не будет.
- Как это нет мест? вон стоят две пустые палатки. - кричал один.
- Мы прошли 100 километров голодные, промерзшие, вы обязаны нас
накормить и дать ночлег.
- Отдайте нам одну палатку!
- Давай пайку!
- Молчать! В лагере нет мест, вам сказано. - ревел в ответ Петько. И тут он заметил, что хвост этапа покинул свои места и с ревом двигается к нему. - Стоять смирно ! Конвой, поставь всех на место!- заорал он дико. Конвоиры кинулись к движущейся массе серыхбушлатов, щелкая затворами.
- Сволочи! Нет на вас Рыбалки! - закричал в лицо коммвзвода тот самый молодой человек, высунувший голову из передних рядов.
Нужно сказать, что имя начальника УДС Рыбалки было очень популярно в среде лагерников. О его справедливости и расправах с пиратствующими начальниками и охранниками ходили легенды.
- Взять его!- охрипшим от ярости голосом крикнул пират и его подручные кинулись к строю, но парень уже исчез, строй сомкнулся, надежно прикрыв его.
Разъяренные бойцы-петьковцы выхватывали из строя людей, а сам комвзвод тут же чинил им допрос, пуская в ход кулаки. В этапе снова началось движение. Это не предвещало ничего хорошего и тогда наш старший конвоир вспомнил о своих обязанностях и своей ответственности за сохранность ввренного ему этапа и, выйдя вперед, сказал Петько:
- Прекратите! Я за них отвечаю и не позволю никому командовать над этапом.- и обращаясь к нам, громко крикнул: - Всем в строй! Разобраться по пятеркам!
Петько со своими молодчиками неохотно отпустили свои жертвы и двинулись к вахте, а находившийся рядом и молчавший до сей поры лагерный инспектор Третьего прорабства сказал нашему конвоиру:
- Отойдите по трассе три километра, там в распадке много сушняку, там и ночуйте. Хлеба я пришлю.
Наученные горьким опытом этапники опасались уходить от прорабства, надежней ждать хлеба здесь у вахты . Как говорится: с глаз долой - из сердца вон! И они стояли, не обращая внимание на команды.
Этапный конвой растерялся, бойцы собрались, чтоб решиться на что-то и тогда в наступившей тишине из гущи этапа прозвучал чей-то голос: - Товарищи, здесь нам ничто не светит: был бы хлеб, они б его уже отдали, какая нужда им тащить его нивесть куда? Или хотите снова увидеть Петько? Лучше йда вперед, хоть отдохнем у костров, с хлебом или без него!
Реплика было подана во время, в рядах началось движение, многие не одобряли это стояние, но не решались пойти против воли остальных, теперь они сразу тронулись в путь, обходя колеблющихся и выстраиваясь в пятерки. Старший конвоир возглавил идущих и остальным не осталось иного, как пойти следом. Шли молча, несправедливость, подлость были чудовищны и никаких комментариев не требовалось. Остановились у широкого распадкп на одной из сопок с очень длинным пологим склоном.
Искать в темноте дрова казалось делом безнадежным, но народу было много и кто находил сушняк, созывал остальных и скоро полукружие костров запылало ярким пламенем. Люди намеревались провести эту ночь у костра, таскали и таскали в запас мелкий сушняк, он вспыхивал и мигом прогорал. Еды ни у кого не было, каждый хотел накипятить воды и с ее помощью хоть немного утолить голод. Таять снег не было нужды, рядом журчал местами еще не скованный льдом ручеек. Пошел и я туда с котелком в руках. К счастью я не оставил у костра ни рукавиц6 ни полупустого заплечного мешка, только немножко распоясался и сунул опояску в карман бушлата. Тот, кто ушел от костра, оставив там что-либо из вещей, потом горько каялись. Дальше события развивались, как в картине с военным или, скорее, охотничьим киносюжетом.
Набрав воды, я поднялся на взгорок и тут услышал крики и увидел бегущих сверху к нашим кострам цепью с винтовками наперевес бойцов, а с ними и проводников со своими собаками. Яростные крики первых и собачий лай не оставляли сомнения, что намерения их далеко не мирные. Так охотники с собаками преследуют крупную дичь. Напуганные происходящим от костров уже бежали мечтавшие об отдыхе, так и не от дохнувшие этапники. Бежали вниз, к дороге, где остались наши конвоиры. После этапа, обсуждая поведение нашего конвоя, мы пришли к выводу, что они ЗНАЛИ о вылазки Петька с его взводом и не посчитали нужным уберечь нас от их нападения. Возможно пираты обещали им особенно не усердствовать, не наносить тяжелых ран. Во всяком случае, когда мы, ища защиты, выбежаали на дорогу, их там не нашли и побежали вперед. На ходу я успел подвязать бушлат, котелок же оставил в руке, инстинктивно надеясь при безвыходном положении использоватьего как предмет обороны.
Бежали мы как стадо копытных, не разбирая дороги, не чувствуя ни усталости, ни голода, спасая свою шкуру от нападавших хищников. Колонна наша повидимому здорово вытянулась и больше всего доставалось отстающим, во всяком случае крики избиваемых неслись сзади. Было глупо, вот так бежать, подставляя им под удары самых слабых, не имеющих сил бежать. этапу достаточно было остановиться, разобраться по пятеркам и стоять, не двигаясь. В жизнеописании Сократа есть эпизод: афиняне потерпели поражение в борьбе со спартанцами и бежали, преследуемые победителями. Сократ же шел спокойно, высоко держа голову, беседуя с учениками, и его не трогали солдаты Спарты. Но чтоб превратить в строй этакое стадо нужна была чья-то команда. ее никто не дал и так мы и бежали, каждый спасая свою шкуру. Бойцов мы конечно трогать не могли, это дало бы Петьку повод открыть всамделишный огонь, но собакам от нас досталось, мы то все же не овцы! На мгновенье я оказался выдавленным из середины пятерки и на меня, как на крайнего, тут же бросилась какая-то псина. Несколько ударов ребром котелка, дополненых ударами ног бегущих рядом и собака отлетела под откос в ледяное лоно реки. Эти овчарки, натасканные охотиться за людьми, были нашими врагами и при случае мы не зевали: не только убивали, но еще и съедали.
Из-за горизонта выплыла чуть не полная луна, осветив всю картину каким-то призрачным светом и бегущий плотной кучей этап и рыскающих вокруг него видимо сильно во хмелю лихих петьковцев, орущих во все голоса:
- А! Гады! сволочи! Контра! Японские шпионы! Фашисты! Вы замерзли? Сейчас погреем. Гони их дальше!- продолжали бесноваться пираты, но шок внезапности прошел, мы убедились, что убивать кого-либо они не рискуют, да и хмелек должен был у них улетучиться и мы , продолжая бежать, постепенно приходили в себя.
Между тем в природе все говорило о приближении утра, небо очищалось от густой облачности, сильно подмораживало, хотя разогретые движением мы этого не замечали. Изредко кто-то из бегущих кричал:
- Хватит нас гнать! Нам уже жарко.
На что неизменно следовал ответ:
- Врете, японцы, вам холодно. Прогоним еще десяток километров. Чтоб закончить развлекательное путешествие им под флажок требовалось что-то из ряда вон выходящее. И такой случай представился. На беду наш путь пересекала небольшая речка. Для прохода по льду в нее было вморожено несколько жердей и первые, развернувшись веером пробежали, не замочив ног, дальше лед начал трещать и ломаться и люди проваливались в ледяную воду. Петько осенила гениальная идея: повернуть этап и вновь прогнать через речку там, где лед раскрошен и никто из этапников не выйдет сухим из воды. Так как он хотел, не получилось: ледяная купель оказалась страшней винтовок со штыками. Ставших на пути бойцов оттеснили в сторону, собак пинали ногами и сомкнувшись плотной массой, устремились вперед по дороге. Разъяренные бойцы пытались атакой с сопок столкнуть людей под откос, в лоно еще не замерзшей до конца реки, но теперь вступил в силу закон толпы.
Чья то рука вырвала у неосторожного бойца винтовку и швырнула ее под откос. Поди ищи! Другого бойца опрокинули под ноги и по нему пробежал табун. Покалечили собаку. Бойцы наконец поняли: пора убираться во свояси, тем более уже светало. Крики людей, лай собак начали затихать позади, напряжение по-немногу спадало, люди почувствовали бесконечную усталость, но смерзшиеся с ботинками и брюками ноги отчаянно болели. При мысли, что вот так просто можно отморозить их совсем, щемило сердце и толпа продолжала двигаться.
И тут раздался тот же голос:
- Товарищи, стойте же! Бежать уже не от кого. Позади раненые, их бросать нельзя. Обождем, пока все подтянутся. Без них и без конвоя в лагерь не пустят. будем стоять там.
Теперь этот голос с некоторым казахским акцентом я уже узнал, да увидел и самого хозяина, Тазабека, возвышавшегося на целую голову, пытавшегося силой удержэать на месте бегузих мимо этапников. Это ему удавалось плохо. Но тут подбежал боец и передал приказ старшого разобраться по пятеркам и ожидать его.
Ушедшие вперед возвращались неохотно, но продолжая отчаянно скакать и колотить ногами, этап понемногу выстраивался. Ждать пришлось долго, кого вели под руки, кого несли на спинах, а кто просто еле передвигал ноги. Соорудили носилки из подручных средств, уложили тех, кто не мог двигаться. Носильщиками вызвалось больше чем нужно: под нагрузкой быстрей согреешься! Кортеж носилок пытались удержать вблизи колонны, не получилось. Тогда дали в сопровождение бойца и отпучтили. По крайней мере два часа шли до прорабства, и с носилками, и чуть не бегом, а согрется не смогли - все ниже пояса было и мокро и схвачено льдом.
Нас с носилками пропустили к больничной палатке без задержки. Тамошний лекпомом Леонидов, заключенный, говорили, якобы был в Одессе прокурором, сильно кричал, ругал начальников:
- Один дурак-начальник послал людей в этап, без продуктов, другой - устроил на них охоту, как на зверей. Положу весь этап на два дня, пусть отдыхают и никакой работы.
По тем временам это было очень смелое заявление, но он выдержал слово и все две сотни этапников на два дня оставил в зоне.
Больничная палатка даже по лагерным меркам выглядела через чур бедной и неуютной: в большой палатке 7х21 м еле-еле горит маленькая железная печурка, холодно даже для нас, людей одетых, чистенькие топчаны, вместо матрацев, застелены кедровым лапником, прикрытым простынями, одеял никаких. Местных больных тут не было, они содержались в общем бараке, а наши бедняги, пострадавшие в ночной свалке так и лежали поверх простыней оледеневшие. Дров в палатку принесли, мы моментально их разделали, надеясь за одно и сами погреться, но нас оттуда быстро погнали. Пока мы безуспешно бегали по зоне в поисках теплого угла, в ворота наконец вошел основной этап и приемкой и размещением прибывших людей занялись серьезно. Староста Шакиров, высокорослый, крупный татарин освободил для нас одну палатку, в ней имелась не обычная бочка, а небольшая железная печка, вмиг ее окружили плотной массой те, кто посмелей. Кто залез на верхние нары, кто оставался внизу, пытаясь избавиться от сковавшего ноги льда, они разбивали лед палками, сдирали примерзшие ботинки и брюки, пытались прорваться к печке посушить одежду и обувь и самим поггрется. Шум стоял невероятный, ругань, драки, печку свернули в сторону, чуть не учинили пожар. К счастью в дело вмешался начальник учетно-распределительного отдела, пришедший сверить живых людей с формулярами.
Увидев такую картину, он вызвал старосту и жестко приказал немедленно обеспечить палатку сухими дровами. Скоро в печи запылала сухая до звона лиственница . разгоняя в стороны гревшийся люд. Еще долго в палатке стояла вонь от сушившегося у печки тряпья и ботинок.
Но вот люди чуть обогрелись и сразу вспомнили о еде. Оказалось, что и здесь, на участке с мукой туго и отдать нам сразу две пайки они не могут. Двое заключенных потеряли сознание от голода, многие явились в медпункт с жалобой на голодные колики в желудке и Леонидов пошел нам на уступку, велел выдать в этот день прибывшим по этапу двойной приварок. Так 6-го октября 1941 года закончился этот необычный этап.
Заместителем начальника этого Индигирского лагеря, собравшего более тысячи заключенных был некто Кремлевский, личность довольно оригинальная, в лагере его именовали "человек с тросточкой и собачкой". Невысокого роста, худощавый, малоразговорчивый он во время утреннего развода разгуливал по лагерю с изящной тросточкой и крупной овчаркой по кличке "Пират" на поводке. "Пират возьми филона!" была его любимая команда. Слово "филон" - аббревиатура слов: фиктивный инвалид лагерей особого назначения. Филон - понятие, не поддающееся переводу, это и лодырь и симулянт и заключенный, оказывающийся на разводе не готовым к выходу на работу по разным причинам. Кремлевский я не был кровожадным, не знаю случая, чтоб он позволил собаке терзать заключенного. Филону стоило увидеть перед собой зубастую пасть собаки, как он молниеносно оказывался за воротами и прораб выдавал за него акцепт лагерю. Не использовал он в качестве "воспитателя" и свою трость, она для это была слишком изящной, а сортировать заключенных в строю она оказывалась кстати .
Кремлевский, узнав, что прибывший на базу участка крупный этап оказался на два дня освобожден от работы, сначала потерял дар речи, а затем направился в медпункт в сопровождении Пирата и его крик был слышен на весь лагерь, но Леонидов устоял. Ему помогло то обстоятельство, что лагерь оказался перенаселен и для нас на прорабстве работы не было
. Через день-два в тайгу пошли этапы сформированных в бригады заключенных и все стало на свое место. Леонидов, видимо за дерзость, был переведен на Кебюминский участок и через год, следуя мимо этапом, встретились при иных обстоятельствах. А пока мы два дня отдыхали в лагере, ходили в лес за сухими дровишками, искали кому их сменять на хлеб или махорку и отогревали душу в палатке.
Тазабека я отыскал в тот же день, после вечерней поверки. На мое приветствие он широко улыбнулся и сгреб меня по медвежьи за плечи . На мой вопрос , как случилось, что я не видел его в этапной колонне, выхоязей из зоны Четвертого.
- Меня долго не отпускали в этап, хотели оставить в КВЧ наэксплуатации, но я настоял и потом догнал вас около Третьего.
- Странный ты человек, я бы не задумываясь отказался от этапа. От добра - добра не ищут.
- Нужно идти туда, где тяжелее, быть рядом с товарищами.
Поинтересовался , как у него дела с армией, полгода назад ему удалось переправить заявление в Якутский военкомат.
- Пока никаких известий. Набрался терпения и жду, надежды не теряю. Хочу сходить в больничную палатку, навестить наших пострадавших. Может составишь компанию?
Дальше дверей палатки нас не пустили. Там уже поставили и вторую печурку и обе топились, но до больничной температуры было еще далеко, все жители лежали на простынях одетые. Некоторые приподнялись приветствуя нас, но большинство отсыпались. Санитар заверил, что скоро их удасться поставить на ноги, выздоровлению мешает то,что они перемерзли и у всех - простуда.
Кроме вон того.- санитар показал на топчан возле дверей.
Тазабек отогнул покрывавшую его простынь и я узнал Жука. Та сцена у костра была у меня перед глазами. Во время отчаянной шагистики в этапе он повредил ногу и от костров его вели под руки двое товарищей. Тут на них и налетел сзади боец и ударил штыком в спину, ударил сильно, Жук упал ничком и не шевелился. Санитар сказал, что, если б сразу оказали ему первую помощь и понесли на носилках, он мог остаться в живых. В этапе для этого ничего предусмотрено не было, этим он тоже был необычен вышли из палатки. Надо прошаться. Я, как бы подводя итоги, сказал:
- Вобщем потери небольшие, думал будет многократно хуже.
- Тут ты не прав, этими двумя десятками избитых дело не ограничилось. Люди ушли в этап здоровыми и могли нормально пережить зиму, а теперь сколько из этапа превратилось в доходяг, не пригодных для тяжелой работы? Может быть не все смогут пережить и зиму. Цыплят по осени считают, а заключенных - по весне!
- Это конечно верно. Ну, а как ты прокоментируешь поведение взвода Петько. Зачем им все это нужно?
- Война, это испытание для всех военных. Им тоже не хочется считать себя тюремщиками. Вот они и пытались себе доказать, что воевать умеют, особенно после принятия перед атакой боевых ста граммов.
- Война с доставкой на дом?
- Хотя -бы и так.
Мы с ним распрощались и о судьбе его я так ничего и не узнал. Фамилия за долгие годы в памяти стерлась, ну, а имя такое забудешь не легко, как и саму фигуру.
х х х
Как-то спустя пять лет моего напарника и друга Тохтаева Сапаркула спросили, что за восемь лет пребывания в лагере ему запомнилось сильнее. Он назвал этап на Пятое индигирскок 4-6 октября 1941 года7 Для нас на Колыме это и явилось началом войны, до этого мы ее не ощущали.
х х х
примечание: Глава напечатана в журнале "Дальний восток" под названием: " Этап 1942 года"
Глава 2 В шкуре филона.
==================
Холод, холод, ужасный холод вот главное, что заполнилось мне из моей жизни в октябре на Пятом Индигирском прорабстве, куда мы прибыли после короткого, но бурного этапа, определившего для нас начало войны. Да нам дали после этапа два дня отдыха, чтобы привести в порядок наши чувства. и сделал это лекпом Леонидов, хотя в общем такой послеэтапный отдых полагался заключенным по инструкции ГУЛАГа. Мне могут возразить, что октябрь, да еще в своем начале - не такой уж лютый месяц, чтоб мог так потрясти заключенных своими морозами, но дело в том, что здесь на Базе участка нет зимнего обмундирования, а то, что имелось раньше роздано счастливчикам, прибывшим этапами раньше нас, мы же остались без надежды быть одетыми в эту зиму вообще. И вот представьте, что на вас одеты рваные летние ботинки, которые даже не берут в починку приблатненные лагерные сапожники и дальше до пояса у вас еще более тонкие брюки и стоит высунуть нос не улицу, у вас - такое ощущение как будто вас до пояса опускают в ледяную воду.
Лагерники народ ушлый и некоторые не стали ждать получения обмундирования, покопались в свалке утил в кладовой Ахата Ахатовича подобрали себе вторую пару летних брюк, латанных и перелатаных, способных вкупе с имеющимися в какой-то мере облегчить борьбу с холодом. Я в таких сугубо практических вопросах соображаю позже других и запаздываю с исполнением.
К общим неудачам я еще порастерял в этапе не только друзей, просто знакомых и теперь оказался един, как перст, и те дела, которые легче делать в компании, мне приходилось делать в одиночку и в этом я всегда оказвывался в числе последних, да и самочувствие при этом было далеко не радостное.
Нельзя не рассказать, как мы спали в этом леднике, ведь жили в брезентовой, правда двойной палатке, да еще громадной - 7 х 21 метра. В такой тоже возможно держать какое-то тепло, но для этого требуется палить дрова. а для этого их нужно иметь. Поэтому староста и дневальный пошли на компромисс: гасили печь с вечера и зажигали ее под утро, чтоб дать работягам, если такие имеются, утром одеться и позавтракать.
Войдя в палатку. все кидались наверх и укладывались вплотную друг другу, настолько плотно, что повернуться на другой бок возможно только по общей команде. Вы спросите почему все сразу лезут на верхние нары, настеленные из круглого накатника, да просто потому, что там теплее и особенно сейчас, когда печка хоть немного топиться. И тот кто опоздал, окажется вынужденным спать всю ночь на совершенно ледяных нижних нарах, где людей меньше и спят они вразбежку, где каждый согревается сам. В таких вот условиях в лютую зиму, да еще в одиночестве, когда перед сном не с кем обменяться словом, человек на какое-то время ощущает себя живущим в чужом городе, среди чужих людей и начинает лихорадочно искать напарника и друга. Так случилось и со мной и вскоре я начал сближаться со своими соседями по нарам Барановским и Васиным. Сближение это было еще очень слабое, потому что их было двое и они с этим не спешили.
Пока мы отдыхали эти два счастливых дня, дневальный палатки гонял нас за дровами и хотя я отчаянно мерз и мог уйти в лес и сидеть у костра, но я\ ходил и ходил не из-за какой-то интеллигентской добросовестности. Ходил в надежде встретить кого -нибудь из знакомых, да и так: разузнать, где находдятся какие учреждения и кто там работает. К сожалению я нигде никого не встретил и все что узнал в основном касалось подноски дров. Так по моим наметкам вырисовывалась моя загрузка этой зимой.
За эти дни мы хорошо узнали дорогу в царство сухостоя и это впоследствии сослужило нам хорошую службу: мы всю зиму носили оттуда сушнячок, снабжая им поселок и чуть-чуть подкармливались, спасаясь в дни большого голода. Стоит перебежать по льду на ту сторону Индигирки, пересечь прибрежное плато изобилующее толстенными пнями, деревьев, сведенных на строительство поселка,, подняться на сопку и ты окзывался в фантастическом мире голых серо-черных стволов могучих деревьев, напоминающих гранитные колонны., Это богатство сухих дров, стоящих на корню, вызывало у нас, заготовителей такое чувство, как пышная буханка зарумянившегося хлеба у голодного.
Здесь по сопкам когда -то давно прошел ПАЛ - лесной пожар и, будучи не в силах одолеть лесных великанов, он подсушил их корни, распластанные над вечной мерзлотой. Подойдешь, раскачаешь из стороны в сторону и вот уже с хрустом ломаются сухие корни и могучий великан бессильно валиться в снег, отбрасывая сломавшийся хлыст вершины. Так и готовили дрова, без пилы и топора.
Лес - богатство Севера: он защищает поселки и дороги от лютых ветров и снежных заносов, летом - кормит все живое, осушает переувлажненную почву, украшает природу своей ажурной нежно-зеленой кроной, но и заключенные и их командиры не хотят смотреть дальше сегодняшнего дня и все колымские поселки оголены на десятки километров в окружности.
За долгие скитания по Колыме, мне посчастливилось увидеть лишь два поселка строителей дорог: Лаглыхтах - на Тасканской ветке и Бурустах - на центральной трассе, составляющих исключение. И если первостроитель Бурустаха нам известен, им был прораб Иван Кириллович Зудин, о котором я писал в других тетрадях, кого благодарить за Лаглыхтах, я так и не выяснил.
Вернемся однако к нашему этапу. На третий день в палатке начали формировать рабочие бригады, для отправки в этап в организованном порядке. Кандидатуры бригадиров утверждали сверху, нам же был доведен список, из которого мы могли выбрать себе повелителя. Я не знал никого из предложенного перечня. К тому же за два дня отдыха я просчитал для себя все за и против и решил на зиму остаться здесь на, так называемой Базе участка и поэтому - не идти этапом в тайгу, и это решение давило на мои мозги как Каинова печать. У нас на прииске Нижний Атурях, где я отработал полтора года, работал известный бригадир Абрамиди. Бригадира с такой фамилией предложили и нам в числе других и я, не думая, записался в его бригаду, надеясь, что долго мне в ней работать не удасться: они уйдут этапом в тайгу, а я уж раз решил, как нибудь просимулирую и останусь. Звеньевых в этой бригаде не выбирадли, а назначали: оказался по записи первым в пятерке, - будь звеньевым. Так я попал в звено Радутты. Флегматичный и мешковатый он по внешнему виду не подходил для этой работы и на следующее утро с блеском оправдал данный прогноз: получив в хлеборезке паек на все звено он, не записав наших фамилий и не запомнив наших физиономий, раздал хлеб первым подошедшим к нему нахалам. Какое-то время мы ходили, разыскивая его в палатке, выкрикивая :"Радутта, Радутта!", но он уже понял свою оплошность и чтоб не отняли его пайку, молчал и ел. Потом все-таки подал слабый голос: "Я тута, а хлеба нет".
Те кто получил и уже съел свою пайку, весело потешались, рифмуя на все лады: "Радутта? Я тута", но нам было не до смеха и, подвесив пару плюх незадачливому звеньевому и потуже затянув веревочные пояса, вышли на развод. Без пайки заключенного не могут выставить на работу, но Агалиди упросил нас не поднимать шум и обещал как-то компенсировать наши потери, и мы молча вышли за ворота.
Настоящей работы для нашей бригады не было. Десятник подвел нас к готовому полотну дороги и, неопределенно махнув рукой, предложил почистить, подобрать, подкидать. . . Всего то дела на полчаса. Ребята вмиг это усекли и, вслед за десятником, большая часть их тут же испарилась, поставвив к деревьям свой инструмент. Мне идти было некуда и, чтоб не замерзнуть, я, вместе с оставшимися другими работягами, начал потихоньку ковыряться.
Невдалеке на отсыпке полотна очяень энергично трудилась какая то дружная бригада, От нечего делать я подошел к ним и вскоре нашел человека, знакомого мне еще по работе на Еврашкалахе. Чтоб поговорить с ним, не вызывая нареканий его товарищей, я встал рядом и начал тоже кидать землю. На мой вопрос, почему они так спешат, работают даже без перекуров, он ответил:
- Завтра мы уходим с прорабства и Шеботаж, наш бригадир дал задание подчистить все хвосты, без чего мы не уйдем с работы.
- Куда же вас перебрасывают?
- На подкомандировку Девятого, там и будем зимовать одни с десятником. Шеботаж умеет ладить с начальством, думаю перезимуем не плохо. Слышь, айда к нам в бригаду! Если хочешь, скажу пару слов бригадиру?
Предложение было заманчивым, перейти из нашей шарашкиной бригады в стабильную, да еще в такое неспокойное время. было равносильно в бушующем море поменять утлую лодченку на палубу добротного корабля. И все-таки под давлением принятого решения не покидать Базу участка, я отклонил это предложение, чувствуя при этом, что совершаю ошибку.
Провожая меня с Пятого Эмтегейского прорабства , Буель посоветовал мне зацепиться здесь на Базе участка любой ценой. Посмотрев на сложившуюся обстановку, я пришел к выводу, что он был прав и в дальнейшем все свои поступки подчинил этому решению. Честно говоря, я боялся идти в глубь тайги в такой год, когда нет ни продуктов, ни обмундирования и все-таки все это достать здесь будет легче.
На следующее утро у ворот мы оказались свидетелями отправки одного этапа, Уходила в полном составе, как на работу, бригада Шеботажа. За ней к воротам подошла группа человек пятьдесят, собранную из разных бригад. Отправкой здесь руководил сам Кремлевский - начальник всего индигирского лагеря, как его называли: человек с тросточкой и собакой. Он внимательно вглядывался в проходившие мимо пятерки и если замечал подозрительного, не похожего на настоящего работягу заключенного, тотчас преграждал ему путь своей тросточкой, отстраняя от этапа. Такая придирчивость была непонятна, обычно начальники лагеря спешат спихнуть в этап всякую шушеру, какое бы на этот счет указание не поступало сверху. Загадка разрешилась просто, когда мы узнали, что и Кремлевский переводится в тайгу и подбирает кадры для себя
Виденная у ворот лагеря процедура навела меня на мысль нарядиться под "филона" и тем избежать отправки в тайгу. Я осуществил этот свой план через несколько дней с известной долей артистизма, когда на этап вызвали бригаду Абрамиди. Конечно можно было спрятаться на пару часов, "сказаться в нетях", как тут говорят, но маскарад мне нравился больше.
Свое обличье я заранее привел в соответствие с образом филона: из ботинок напрочь удалил шнурки, а сами ботинки одел на босу ногу, расстегнул все пуговицы и оголил грудь, измял фуражку и надел ее как попало, спрятал рукавицы, лицо слегка запачкал сажей. Видимо я переборщил, получился гротеск, но Кремлевскому не было надобности разбираться в тонкостях и когда я, засунул в рукава голые руки, слегка пригнулся и, прихрамывая, появился с края пятерки и гнусаво заныл:
- Начальничек, вели заменить ботинки, не дойти вить.
Оп брезгливо поморщился, ткнул меня в живот своей тростью и вытолкнул из строя в сторону. День был слегка морозный и этапники проходя мимо Кремлевского, возмущались, что их гонят в этап , одетыми не по сезону, на что он ответил с большим подъемом:
- Не беспокойтесь, заключенные, по прибытию на место, получите все новое, оно туда завезено заранее, а обозники, которые останутся тут, кроме третьего срока ничего не увидят.
Это сообщение всех успокоило и пятерки бодро проходили ворота, на меня же оно не произвело впечатления, я согласен был эту зиму носить утиль, но остаться здесь. Оглянувшись, после ухода этапа, я обнаружил еще двоих: маленького, щупленького старичка - Барановского и молодого долговязого -Васина, по комплекции напоминающего Дон-Кихота.
- Ну, господа обозники, как жить то будем в третьем сроке? --спросил весело, довольный, что все идет, как мне хотелось, да еще и мои соседи оказались со мной.
- Армия без обоза долго не навоюет.- серьезно сказал Барановский, а Васин добавил:
- Бог не выдаст, свинья не съест. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
После этих пустых, не значащих слов, на душе почему стало легче, все-таки теперь уже буду не один. Представление окончено, можно принять прежний вид заправского работяги. Все сделал, не выходя из строя. Я понимал, что ускользнув от этапа, я взял на себя всю ответственность за свое будущее и в случае неудачи в моей жизни здесь, на Базе, винить будет некого.
Проводив этап, Кремлевский ненадолго покинул развод и скоро вернулся со своей собакой - "Пиратом". Тросточка и собака - как сейчас сказали бы - его имидж. Нет, он не был сам пиратом, не бил никого этой тросточкой, да и она для этого была слишком изящна, да собаке не позволял рвать заключенного - отказчика от работы. Ему достаточно было сказать излюбленную формулу: "Пират" возьми филона!" и отказчик, увидев перед собой морду пса, через минуту оказывался за воротами.
Через несколько дней я стал свидетелем отправки в тайгу Тазабека., Мне не хотелось показываться ему на глаза, он мог потянуть меня с собой и мне было бы трудно отказаться, он меня знал, как хорошего работягу и мне тут симулировать было бы нельзя. И я постарался ретироваться подальше. Он шел в пятерке с высоко поднятой головой, как будто не просто уходил в этап, а шел на подвиг. военный, в прошлом армейский старший политработник, к нему отношение другое, особенно у охранников. Его не ткнут штыком и не огреют пнрикладом, что легко получается с нами грешными. А еще его заявление лежало в Якутском военкомате и есть надежда, что в конце концов его вызовут и отправят на фронт И все же я подумал:
- К чему был весь этот маскарад? Не лучше ли пойти в этап, подобрать хорошее звено и начать трудится, как всегда?
Это была временная слабость, "В этом бедламе не выдержит ни одно звено. А казак - молодец, он не будет рядиться в шкуру филона, только для того, чтоб остаться на зиму на Базе участка! А мое дело продолжать начатое дело и ждать, пока здесь на "Новом проезде" наведут хотя бы элементарный порядок." После двух-трех ночных раздумий, я укрепился в своем решении и ни в какие этапы не напрашивался. Мне за зиму пришлось пережить тут не мало страданий, чуть не лишиться ноги, но выбор сделан и сожалений не было.
х х х
Глава - 111. Колымские встречи армян.
После серии ушедших этапов в лагере неожиданно наступило затишье, но от этого мы не вздохнули с облегчением, понимая, что это лишь непонятная и неприятная передышка: чем дальше в зиму откладывается этап, тем он страшней. За последние дни ухудшилоь и снабжение лагеря продовольствием, мы мерили это снабжение на количество мешков, привозимых и передаваемых в пекарню. Начиналось с шести мешков и тогда мы получали полную свою пайку-семисотку. Теперь рано утречком привозят четыре, а то и три мешка и бодрствующие в своих постелях люди (голодные люди просыпаются рано) определяют количество муки на слух и стонут понимая, что утром в кухонном окне будет сообщение, сколько же процентов пайка следует ожидать на этот день. По лагерному распорядку нельзя выставлять на работу не накормленных людей и каждый раз староста успокаивает народ. обещая, что по возвращении с работы, они получат недополученное.
Несчастья по одному не ходят. Отобрали у нас постельные принадлежности, объясняют это заботой, чтоб у нас ее не украли. а то нам придется платить за нее в пятикратном размере.
Глава - 111. Колымские встречи армян.
После серии ушедших этапов в лагере неожиданно наступило затишье, но от этого мы не вздохнули с облегчением, понимая, что это лишь непонятная и неприятная передышка: чем дальше в зиму откладывается этап, тем он страшней. За последние дни ухудшилось и снабжение лагеря продовольствием, мы мерили это снабжение на количество мешков, привозимых и передаваемых в пекарню. Начиналось с шести мешков и тогда мы получали полную свою пайку-семисотку. Теперь рано утречком привозят четыре, а то и три мешка и бодрствующие в своих постелях люди (голодные люди просыпаются рано) определяют количество муки на слух и стонут, понимая, что утром в кухонном окне будет сообщение, сколько же процентов пайка следует ожидать на этот день. По лагерному распорядку нельзя выставлять на работу не накормленных людей и каждый раз староста успокаивает народ. обещая, что по возвращении с работы, они получат недоданное.
Несчастья по одному не ходят. Отобрали у нас постельные принадлежности, объясняют это заботой, чтоб у нас ее не украли. а то нам прийдется платить за нее в пятикратном размере.
Мало тепла могло дать истертое старое одеяло, но, если ты закутался в него с головой, надышал, можно было не слышать лютого холода, хотя бы в ногах. Матрасные и подушечные наволочки давно уже не были набиты и все-таки приплюсованные к одеялу, позволяли спокойно провести хотя-бы ночь. Теперь одно спасение собраться в кучу на верхних нарах, прижаться друг к другу поплотнее и не слезать с "верхотуры" до утра, чтобы кто-то не занял твое теплое место. А если тебе необходимо помочиться, а это в холод гоняет тебя не один раз! Вот так лежишь и мучаешься.
Мы, дровоносы еще не были оформлены как звено или бригада и стояли в хвосте развода, полагаясь на милость надзирателя: выпустят? пойдем! За ворота выходило мало народу и они нас не задерживали: все-таки получалась видимость нормального развода.
Неожиданно подошел староста Шакиров и сказал быстро:
- Саркисов, давай собирай своих дровоносов и поднесите несколько бревен к пожоговому костру армянам. Они отправляются на этап, а пока суд да дело, я их вывел на производство, все-таки хоть немного землицы поковыряют.
Он рассказал нам, где их найти и вывел нас за ворота Мы полезли на сопку. Идти искать этих армян с пустыми руками не имело смысла. Спичек у нас не водилось и в обычае зекашек, выходящих из лагеря, было накидывать в свои пищевые котелки красные, еще горячие угольки, которые на месте можно было раздуть и ими разжечь костер. К тому же в большой мороз, неся котелок с углями, можно было спорадически обогревать лицо. Я посмотрел, кто-то угольки несет и мы, как в каменном веке, пошли в лес со своим огнем. Впрочем на этот раз огонь не понадобился: в царстве сухостоя. куда мы добрались. уже горел костер и нам требовалось чуть подломать дровишек и пристроиться к жаркому пламени. Костер, это - особый мир. Когда зек садится к огню, его оттуда так просто не вытянешь. Другой раз и огня нет, еле тлеют головешки. а лодыри не могут оторваться. Это к костру выходят люди из холодных палаток за зону. Они отвязывают свои черные котелки, набивают их снегом и готовят себе теплую воду, кто для умывания, в бараке умыться можно только снегом, а кому нужно попить, попить просто кипяточек, без ничего.
Когда люди отогреются, хорошо устроятся, начинается "треп". Всегда найдется мастер подкинуть интересный вопросик для обсуждения и тогда сидение становиться еще и интересным. Вот и сейчас кто-то нашел вопросик:
- Вы все тут грамотные, да умные! ответьте мне: куда уплыло зимнее обмундирование, ведь на эту зиму, его должны были завезти, как и раньше, в расчете на пополнение, а этапов в связи с войной - не было, а подохло то достаточно.
- Люди, пусть и в лагерях, не дохнут, они - умирают. - поправил кто-то
- Вопрос показался всем злободневным, начал обсуждаться широко. Одни считали, что именно война и стала причиной. Нужно было экипировать миллионные армии и не побрезговали ни нашими валенками, ни телогрейками - стеганками. Только разве шапки наши да бушлаты красноармейцам не подойдут, так ведь можно подкинуть их партизанам.
Впрочем кое-кто высказал мнение что обмундирование было завезено в Находку и там на складах уничтожено не то пожаром, не то взрывом. Про диверсию в Находке все знали по хлебу, он выпекался из коричневой муки и горчил аммонитом.
Вопрос прошел слишком быстро, сидеть у костра еще не надоело и кто-то подбросил попутный, о численности зекашек .
- Мне один чудак говорил, он все лето работал на берегу, что туда из трюмов за навигацию 37 года выбросили 200 тысяч зеков.
- Твой чудак загнул, сам можешь посчитать: ходили два парохода "Джурма" и "Кулу" и оба, без скота, грузили по четыре тысячи, а рейсов делали 10-12 с ледоколом.
Нашлось кому и посчитать:
-Вы считаете с уголовниками, а одних каэровцев в ту навигацию завезли, тут проговорился один чекист, - 40 тысяч.
- Твой чекист сознательно занизил, будем считать 70 тысяч, золотая середина и самое точное. За четыре навигации -300 тысяч и из них погибла одна треть. У Берзина было тоже тысяч двести, вот вам и счет: 350-400 тысяч должно быть налицо.
Вот теперь видимо пришла пора подыматься: там уже нас ждет звено землекопов и мерзнет без костра, а еще идти километра три. Так я поднял своих друзей, мы поваляли себе по длинному хлысту, пристроили их на плечи и потихоньку начали спускаться к Индигирке.
Пока идешь с грузом, тебе не холодно, тяжесть согревает тело и мозг в это время работает. Думаю именно это нас и спасает в нашей трудной лагерной жизни.
Я вспомнил, что недавно встретил Фактуровича и беседовал с ним об этапах. Это - пожалуй для меня самая актуальная тема, а Фактурович, бухгалтер по специальности, сейчас работал в конторе и хотя работал так, числясь в бараке разутиком, но владел информацией и ввел меня в курс дела.
- Почему перестали формировать этапы в тайгу? Это решило само управление, пока не наладится подвоз туда продовольствия. Сейчас идет усиленное строительство "зимника" по льду Индигирки, будут тянуть тяжелый угольник и надо полагать, уже через полмесяца машины пойдут и все будет решено, станет возможным начать переброску рабочих.
- А хватит на этапников зимнего обмундирования?
- Нового больше нет, но сейчас выбрали из утиля 200 комплектов бывшего в употреблении и поставили портных на срочный ремонт. А в качестве обуви наши сапожники будут шить бурки, так что с этим, по-моему, остановки не будет.
- Вы считаете, что наше прорабство очистят?
- УРЧ как-то высказался, что здесь должно остаться не более сотни рабочих, а сейчас - немногим более трехсот. К отправке готовят около двухсот.
Таким образом, мы добывали крохи информации, нам то ведь никто, ничего не говорил. И хотя я получил информацию очень неутешительную, все же данные были исчерпывающе точными и дальше нужно было думать самому.
- Вот и дрова, а вы волновались, что ребята нас подведут. - сказал звеньевой, когда мы подошли из леса. - Давайте бревна сюда. Мы, наверное, их не будем разделывать, а так и разожгем длинный костер. Ну, а вы ж сходите еще хотя пару раз, чтоб получился хороший костер и нам было потом меньше кайлить.
Он был прав и мы не стали ожидать, когда они разожгут большой костер и снова пошли в лес. На этот раз мы уже не присаживались у лесного огня, а слегка обогрелись и пошли валить сухостой.
Костер горел по периметру расчищенной площадки, четверо армян, все одетые в новое зимнее обмундирование, устроились у огня довольно комфортабельно и покуривали. Звеньевой - пожилой, стройный мужчина невысокого роста, демонстрировал недюжинную силу принимая от нас длинные бревна. Я вспомнил, что староста мне назвал фамилию звеньевого, Мерзоян. Мы с ним разговорились. Он нас угостил прекрасным армянским табачком, кофаном. Посылки сейчас не ходят и как они достают этот табак, было удивительно.
- Не все же армяне в лагере, есть и вольнонаемные и был бы грех, если б они не помогли своим соотечественникам. - ответил он на мой немой вопрос.
Мне пришлось объяснить Мерзояну, что я тоже армянин из московской колонии, но языком не владею:
- Родился неудачно! - посмеялся я - перед самой революцией и родителям было не до занятий со мной. Все летело в тартарары!
Оправдываться перед каждым армянином! Почему, если армянин, не владеешь родным языком? Миссия очень неприятная.
- Просто тебе нужно поработать год в звене с армянином и можно овладеть языком. Вот, не иди мы в этап, могли взять тебя в свое звено и ты бы забыл русский.
Я поинтересовался, не из тех ли они армян, осужденных на территории Армянской СССР, которых собирали на Еврашке со всего Дорожного лагеря для отправки в Армению, где их ожидать амнистия по случаю юбилея - 20-летия Советской Армении?
- Все так и не будь этой проклятой войны мы были бы уже дома! - вмешался в разговор Минасян.
- Война - это общее бедствие, она забирает сотни тысяч жизней и армянских тоже. - сказал второй член звена Манукян.
- Война забирает жизни! Иначе быть не может. Но забирала бы хоть военных, а то военные здесь возят тачки, а там расплачивается мирное население.
- Вы оказывается из военных? - спросил Васин, загораживая лицо рукавицей.
- Все звено наше, мы его именуем "4М" - у всех четырех фамилии начинаются на эту букву и все военные, а три из нас еще и летчики. Представьте я - бывший командир эскадрильи тяжелых бомбардировщиков, и двое из звена летали вместе со мной.
- Вы, конечно, писали в военкомат заявление? - поинтересовался я.
- Заявления пишут гражданские, а я отправил два рапорта с просьбой отправить меня в действующую армию. Приговоров безсудных учреждения я просто не признаю и продолжаю числить с себя в рядах армии и только жду решения Министерства обороны.
- А что с амнистией? Вам ничего не объявляли?
-Ты же знаешь, кого может коснуться амнистия, а кого нет! Тебя с твоей 58-ой она когда-нибудь коснется? Нет? ну вот. Да и не нужна мне никакая амнистия, я никаких злодеяний не совершал. Мне нужно попасть на фронт, там я должен совершить подвиг и я к этому готов, как и каждый бывший заключенный при встрече с врагом.
- Нас понятно возьмут на фронт, армию кто-то должен защищать с воздуха, но отправили бы поскорее пока мы еще в состоянии, что-то совершить, пока на ногах и не свалились вовсе. - вздохнул один из летчиков.
- Вот на это как раз мы и не имеем права, да и если цель жизни ясна, ждать легче. В конце - концов, мы же должны доказать, кто прав в этой игре: мы или те негодяи, которые состряпали это дело и нас осудили. - ответил ему второй.
Прощаясь с этим удивительным звеном, мы с ребятами помогли им оформить по всем правилам пожоговый костер, чтоб, принес наибольшую пользу. Пожелали Мерзояну с его летчиками чтоб они побыстрей оказались в действующей армии. Он тоже пожелал нам побыстрее покинуть лагерь и заключил:
- Вот мы вместе летали, теперь вместе возим тачки, хотя я уверен, что на фронте не хватает летчиков. Удивляюсь, кому это может быть нужно.
Больше мы не встречали это звено военных летчиков. Слухи о нем ходили разные: их отправили в тайгу - это мы знали, а дальше говорили, весной комсостав армии перебросили на Сейимчанский аэродром где действовал "мост" с "материком". Надеюсь все выдержали ту голодную зиму и успели совершить свои подвиги.
х х х
Глава 1У - Лекпом Дьяконов.
Он был лекпомом на пятом Индигирском прорабстве в первую военную зиму - один из наиболее трудных периодов лагерной жизни. После ухода бывшего до него лекпомом, Леонидова, на его попечении осталось четыре-пять сотен разутых, раздетых, голодных работяг, часть из которых страдали болезнями и обморожениями. Этот человек был суров, временами груб и нетерпим к охам и вздохам своих пациентов и те в ответ его не жаловали, Когда, ухаживая за больными в тифозной палатке, он заразился этой болезнью и умер там же, многие отнеслись к этому с полным безразличием, а другие с долей издевки: вот, мол в какой палатке держат больных, что и сам лекпом там "отдал концы".
У меня повод познакомиться с ним появился в конце осени 1941 года, когда в одну, далеко не прекрасную ночь я в палатке, на нарах отморозил себе ногу выше щиколотки. Не случись со мной такое, я бы никогда не поверил, что можно отморозить ногу во сне в жилой палатке. К тому же я не слышал, чтоб в эту ночь в нашей палатке кто-нибудь обморозился еще. А случилось все , как на зло. Пришел с работы, отстегнул от пояса котелок, чтобы умыться снегом и его кто-то увел. В палатке чуть не половина жителей не имела собственных котелков и для того, чтобы обзавестись трехлитровой банкой из-под консервов, нужно было поработать вечерок около кухни: пилить дрова или чистить картошку. Но туда пробиться сквозь работающих там "земляков" повара было не просто, прочие варианты приобретения котелка требовали лагерной валюты - махорки.
Пока я искал похитителя, а мой котелок был достаточно приметным, пока хороводился с этим "шакалом", а кончилось все тем, что он швырнул котелок на земь и расплющил его каблуком, так что я остался с голыми руками, на верхних нарах какой-то нахал , несмотря на протесты соседей, занял мое место и мне пришлось ложится на нижние нары. Как Вы понимаете, постельных принадлежностей у нас не было и ложится спать приходилось и в телогрейке и в полупальто, в просторечии именуемом бушлатом, и конечно же в ботинках. Топить печь бросили рано и ее окружили, прижимаясь всем телом десятка два с половиной палаточных жителей, которые не отходят от нее, даже не топленой всю ночь. В ледник, в котором я лежал, тепло от печи не доходило совсем, холод же в нижней части тела не давал спать и я решил снять с себя бушлат, укрыть им и тело и главное ноги и тут, почувствовав тепло я мигом уснул.
Счастье длилось не долго, меня вновь разбудил невероятный холод и я какое-то время лежал стараясь понять, что со мной приключилось. Оказалось на мне не было бушлата, кто-то сдернул его с сонного. Идти искать бушлат среди двух сотен жителей барака было бессмысленно, лег на свое место в телогрейке и остаток ночи провел , корчась от холода и пытаясь засунуть свои ноги под куцые полы своей телогрейки.
Вероятно я немедленно побежал бы в медпункт, пойми я до конца, что со мной произошло, но я не поверил и топтался все утро, надеясь как-то размять затекшую, как мне казалось ногу, она не гнулась в щиколотке и стукала о пол, как протез или как стукала бы вероятно костяная нога бабы -яги.
Состояние мое было столь ужасным, что воля оказалась парализованной и я ожидал, сам, не зная чего, видимо какого-то чуда. Так я и вышел на развод и пока нас считали и пересчитывали полдюжины раз на этом, отнюдь не осеннем морозе, я показал ногу стоявшему рядом в строю Васину. Он потрогал рукой и постучал ногтем по голени, выше ботинка и испуганно зашептал:
- У тебя страшное отморожение! Если пойдешь в медпункт, так ее отхватят напрочь и наркоз не понадобится. Выйдем на работу, разведем костер и ты попробуешь оттереть ее снегом. У нас один работяга так и оттер и в медпункт не ходил, правда она у него была отморожена не так сильно.
И сейчас еще можно было выйти из строя и заявить о случившемся, но грозная тень ампутации совершенно сковала мою волю и теперь все свои надежды я связывал с высказанным Васиным предложением.
Это было первое, понастоящему морозное утро. Легкий, как дыхание ветерок обжигал лицо, пронизывал насквозь потрепанную телогреечку, забирался в тряпичные рукавицы сжимал ледяными тисками по летнему одетые ноги. Стараясь на ходу тереть ноги одна о другую, сжав в кулаки руки в рукавицах, стуча посильнее своей отмороженной ногой, я бежал вместе со всему, все больше ужасаясь происшедшим. На нас безразлично взирал бледно- голубой, прозрачно-чистый небесный купол. Будь она проклята вся эта красота!
Ребята бежали к вечерним пепелищам, где их ожидали угольки и несгоревшие головешки предусмотрительно раскиданного костра и небольшой запас, сухоньких веточек на растопку. Вот уже появились бледные языки пламени, они еще слабы и холодны, от него до настоящего жаркого костра пройдет целая вечность, но вид его уже радует и чтоб побыстрее прошло время, все мы лихорадочно мечемся в поисках подходящих дровишек. Но огонь тоже не дремлет, вот сквозь шалаш дров пробиваются первые желтые язычки, он победил мороз и, хотя вместе с огнем идет влажный пар и греть руки еще рано, но костер разгорается все сильнее. У меня душа болит от страха за свою ногу, она рвется к огню.
Между тем Васин, рассказавший всем о моем несчастии, несколько раз пытался заставить меня разуться:
- Давай разувайся и начинай тереть снегом! Ведь с этим не шутят. В конце - концов останешься без ноги. Начинай, не жди костра, он тебе не нужен. - кричит он, дергая меня за телогрейку и пытаясь посадить на лежащее возле костра бревно. Я отчаянно сопротивляюсь, пытаюсь согреть руки. Не могу себе представить, как можно взять снег такими окоченевшими руками. " Черт с ней, с ногой! Ну останусь без ноги, ну и что? Живут же люди с одной ногой." - думал я стараясь приучить себя к потере ноги. Ребята ругают меня все вместе и каждый в отдельности. И если б не старший по возрасту член нашего звена, Барановский, они бы привыкли к моему упрямству, а я к мысли, что останусь без ноги.
Барановский без всяких разговоров, сажает меня к костру и, вместе с Васиным, осторожно снимает ботинок и разматывает портянки с пострадавшей ноги. К костру подходят все работяги и с ужасом смотрят на "костяную" ногу и стараются не смотреть мне в глаза. Я принимаю это как приговор. Между тем Барановский набирает в руки снега и начинает тереть ногу, приговаривая:
- В этом месте мяса мало, костям же на морозе ничего не делается. Паника здесь вовсе ни к чему, оттереть эту ногу сущие пустяки, нужно только тереть, не жалея сил. Два часа и - будь здоров! Бери в руки снег и три, три с остервенением, ни на кого не надейся нога то твоя, тебе она и нужна больше всех. Да убирай ее подальше от костра иначе останешься без кожи, Ее надо вернуть к жизни не теплом, а холодом. Нужно чтоб тепло к коже подошло изнутри, вот тогда у тебя все пройдет без последствий.
Он говорит и говорит, вспоминает, как обрабатывают ледяной водой мороженные яблоки, да и овощи, делая их свежими. Его разговоры отвлекают меня от мрачных мыслей, вселяют кое-какую надежду и мы с ним трем, но похоже безрезультатно, под руками кость, а не живая нога.
- Да три же черт тебя побрал! Три изо всех сил, сразу ничего не бывает, Ребята идите работайте, а я здесь помогу Николаю.
Все расходятся, а мы с ним трем и трем. Руки жжет ледяной снег, греть их у костра некогда, да и боль будет только сильнее. Мне неудобно, что Барановский из-за меня так мучится, а самому мне тереть не хочется, я уже уверен в другом, что из этого ничего не получится, но мой товарищ трет, приходиться тереть и мне.
Я уже хотел отправить Барановского на работу, плюнуть на все и ждать, что будет, и вдруг услышал в ноге легкое покалывание. Она - живая! И тут я начал тереть с энергией, силой и надеждой.
- Голень уже порозовела. Это же отлично! Теперь три, не жалея рук! Не прекращай ни на минуту, ставка слишком велика!
И уверенный, что я теперь не прекращу борьбы, он поднимается от костра, греет руки и собирается взяться за работу. Попросить его задержаться и помочь довести дело до конца - не хватает смелости, он и так совершил невозможное.
К костру подбегает Васин, на его лице радостная улыбка, как будто не мне, а ему спасают ногу. Он вертится у костра, хватая пламя всеми частями тела.
- Я нашил заплаты на колени и теперь их не так хватает мороз. Дурак! Как не догадался обшить их заплатами кругом, Слушай ,Саркисов! Я слышал, якуты при отморожениях, просто суют ногу в костер и ожог лечится быстрее.
- Якуты могут позволить себе все, что захотят, а у нас сразу пришьют саботаж и членовредительство и заведут дело. Никого не слушай! - говорит еще не отошедший от костра Барановский, - Сиди и три! Если понадобится, три весь день, а мы будем понемногу работать и держать костер. Да не хитри, не подворачивай ноги к костру, наоборот, держи дальше от костра, не то испортишь все дело.
В конце - концов я оттер свою ногу, хотя для меня это было равносильно чуду. Оттер, но не так чисто, как следовало, подогревал ее, вопреки советам Барановского. Вечером на подошве вздулись пузыри, наполненные жидкостью. По сравнению с утренним состоянием это была мелочь, но утреннее состояние ушло, а мелочь осталась и она оказалась и очень неприятной - на подошву нельзя было встать, и опасной в условиях лагерной антисанитарии.
Медпункт занимал небольшой, наскоро срубленный "в охряпку" домик, разделенный перегородкой на две комнаты. Стены дома для тепла обкиданы до самого верха , под стреху плотным снегом, обрызганным к тому же водой. В тот день комнатушка - ожидалка была до отказа набита народом, сидели на чем прийдется, а больше лежали на полу, сладко подремывая в тепле. В небольшой железной печурке, вмонтированной в переборку, отделяющую ожидалку от приемной комнаты, весело потрескивали сухонькие дровишки, а бока стыдливо краснели. В помещении стойко держался запах пота и нечистого тряпья, впрочем для нас вполне привычный.
Не найдя для себя места, я некоторое время стоял, пытаясь разобраться в очереди. Оказалось на прием не так уж много народа, главная масса ожидает перевязки. Устроившись на полу, на место ушедшего на перевязку, я начал было подремывать, но освобожденную от нагрузки ногу начало рвать с удвоенной силой и лежать спокойно было совершенно невозможно.
Удивительно, зима еще не началась, а медпункт забит до отказа больными, однако . вскоре я понял, что среди посетителей было не мало тех, кто просто сбежал из ледниковых жилых палаток, в поисках тепла хотя бы на 2-3 часа, до вечерней поверки. "Нужно взять это себе на вооружение," - подумалось мне.
Вскоре мое внимание привлекли двое беседующих пациента. Одного из них я знал, это был Черных, Говорили, что его подстрелили прямо в забое и теперь взяли в контору. Лицо второго седовласого мужчины , сверкающего прямоугольными пенсне на шнуровке, тоже было мне знакомо. Он сидел на поставленном торчком полене, положив на колено перевязанную руку, прикрытой полой накинутой телогрейки. Изредка приоткрывая дверку, он задумчиво ковырял угли, укладывая наверх полено- другое. В эти минуты было хорошо видно его строгое лицо, озаренное багровым светом.
В одно из таких мгновений я отчетливо припомнил яркий июльский день и веселый табор на Кадыкчанской пересылке, куда свозились заключенные со всех строительных участков для отправки на "Новый проезд" - строительство стратегической дороги Колыма - Алдан. Вот стоит этот мужчина в группе военных, рядом с Тазабеком, к которому я подошел поздороваться. Тогда нас не познакомили, военные во время войны, это - особый мир. Они с нами не смешиваются. Здесь они беседовали с Черныхом очень тихо и я не определил тему их беседы.
Наружная дверь резко отворилась и в клубах ледяного пара вошел высокий, ладный, одетый во все новое зимнее обмундирование, на руках длинные, до локтей, отороченные мехом рукавицы - крагги - наш лагерный староста Шакиров. На такие должности охотно назначают татар за их фанатичную исполнительность. Он ушел тут же, уводя с собой лекпома. Дремавшие пациенты зашевелились и начали довольно живо обсуждать происшедшее. Все сходились на том, что этот вызов лекпома к начальству имеет к нам самое непосредственное отношение.
Я придвинулся поближе к беседующим у печки, чтоб услышать их комментарии, как людей более компетентных и не ошибся.
- Виталий Иннокентьевич, я слышал Дьяконов подал Билкину рапорт, взволновавший все участковое начальство. Не по этому ли поводу вызов?
- Верно, Сережа, записка им действительно подана. В ней он потребовал, ни много, ни мало, запретить вывод на работу заключенных одетых не по сезону, а таких у нас, не считая больных, не менее трех сотен. Резонно предположить, что эта записка нынче обсуждается на вахте, где начальство ведет подготовку к утреннему разводу. - ответил задумчиво седовласый, помешивая золу.
- И какое же ваше мнение? Они предложат ему забрать записку?
- Нет, не думаю. Есть категорическое указание УСВИТЛа, на него как раз и ссылается Дьяконов в своей записке. Ко всему тому наш лекпом чудовищно принципиален и это Вы знаете по себе.