Аннотация: В тогдашнем уголовном кодексе само слово "мошенничество" звучало как-то не по-советски.
Такие понятия, как кража, хулиганство, разбой, спекуляция были привычны для советского гражданина, чего нельзя было сказать о мошенничестве. В тогдашнем уголовном кодексе само слово "мошенничество" звучало как-то не по-советски.
В военкомате на призывной комиссии, Кеннера ехидно спросили: "А скажите-ка, Кеннер, что это у вас за статья такая - "мошенничество?" Тот, застенчиво улыбаясь, разводил руками...
На самом деле все вот как вышло.
Был у Кеннера одноклассник - Луиз Гаррида. Дед Луиза, испанский республиканец, иммигрировал в СССР. Он был военным летчиком, полным кавалером ордена Славы и ветераном советской компартии. Луиз в деда не вышел, он уподобился тем "лицемерным буржуям", с которыми его дед сражался на испанских фронтах.
В Луизе кипела кровь каталонца, а в Кеннере работал холодный рассудок еврейского мальчика. Вместе они, выражаясь языком криминалистов, составляли преступную группу, изощренно обманывавшую приезжих в украинскую столицу граждан.
Дело происходило так.
Кеннеру его родной дядя из Калифорнии отправлял посылки с вещами, которые были в СССР предметами особого шика. В начале 80-х джинсы "левис" или кроссовки "найк" мог позволить себе не каждый, и не только потому, что такие вещи дорого стоили. Приобрести их можно было, главным образом, у столичных спекулянтов. Именно на этом строился расчет "шайки". Кеннер и Луиз работали в Киеве с заезжей публикой. Они придумывали комбинации, для удачного проведения которых чаще всего выбирался проходной подъезд. Особой популярностью у них пользовались разноуровневые проходные подъезды старых домов, куда можно было войти с улицы через парадную дверь, а выйти во внутренний дворик со второго, а то и с третьего этажа. Там, где был сквозной проход с фасадной стороны дома во двор, они навешивали квартирную дверь, дверной номерок, и даже устанавливали временный звонок. Далее Кеннер на Крещатике знакомился с кем-нибудь из желающих приобрести фирменные вещи. Он говорил, что тоже хотел бы что-нибудь купить. В этот момент появлялся Гаррида. По его словам, дома у него было все, что нужно. Договорившись о цене, шли к нему. Гаррида, заходил в "квартиру", то есть в проходной коридор подъезда, перекрытый бутафорской дверью. На лестничной площадке было слышно, как он здоровается с мамой. Через некоторое время он приносил джинсы, правда, не того размера, что были нужны клиенту, но он говорил, что это не проблема, джинсы нужного размера он через минуту вынесет. Зато Кеннеру доставался вполне подходящий американский кроссовок, Гаррида оставлял его Кеннеру, обещая принести еще один к паре. Поведение Гарриды не вызывало подозрений. Кеннер первым доставал деньги. Гаррида их тщательно пересчитывал. Тот, кто был вместе с Кеннером, не замечая подвоха, отдавал свои наличные, думая, что он покупает джинсы. Пересчитав деньги Гаррида неторопливо удалялся. Проходило время, горепокупатели нервничали. И только после того, как они были вынуждены ломиться в запертую дверь, вдруг с изумлением обнаруживали, что их бессовестно обманули. Особенно горевал Кеннер. Чуть не плача, он говорил, что это были его последние деньги и теперь родители ни за что не дадут ему даже копейку.
Артистичные комбинации двух проходимцев приносили вполне ощутимые доходы. Кто знает, куда бы еще завело их такое "предпринимательство", если бы не прискорбный случай, положивший всему конец.
Однажды компаньоны обнаружили в Дарнице радиоателье, которое, как нельзя лучше, подходило для их преступного бизнеса. Оно занимало первый этаж жилого дома. Сквозь это ателье по узкому коридору можно было незаметно выйти во двор жилого дома с тыльной его стороны.
Все завертелось по привычному сценарию. Кеннер приводил клиента к ателье. Гаррида играл роль работающего там мастера и одновременно спекулянта, торгующего фирменными вещами. Он выходил к клиентам на улицу в белом халате, с паяльником в руках, показывал образцы товара. Затем брал деньги и возвращался за вещами на рабочее место. Бывало так, что он зажигал сигарету и, уходя в ателье, оставлял дымящийся окурок у одного из покупателей в руках, показывая, что не заставит их ждать. Результат всегда бывал один и тот же - пострадавшие горько сокрушались о потерянных деньгах.
Компаньоны работали энергично и с вдохновением наращивали обороты, но сколько веревочке не виться конец всегда неизбежен. Так, в один из дней, не предвещавших никакой беды, их задержали на горячем приезжие ребята из Харцызска. Те не сразу сообразили, что произошло, но вовремя почувствовали неладное. Даже в милицейском участке, где допрашивали задержанных, молодые металлурги долго вникли в суть аферы, а разобравшись, хотели было учинить самосуд. К счастью, закон восторжествовал.
Учитывая то, что двое комсомольцев привлекались впервые, и хотя совершали легкомысленные поступки, чистосердечно раскаялись в содеянном, им дали по полтора года условно. В суде их ласково предупредили, что если еще раз попадут в милицию, тюрьмы им не избежать.
Военком оказался строже районного судьи. Условно осужденного Кеннера признали годным к службе исключительно в нестроевых частях, где не могло быть ни военной тайны, ни боевого оружия. Строительный батальон, куда определили Кеннера, в сущности, мало чем отличался от исправительной колонии. И все же, это была армия, а не тюрьма.
Еврей в армии - явление по сей день редкое (если только это не Армия Обороны Израиля), а еврей в стройбате - из ряда вон выходящее. Недаром ходит такой анекдот.
Солдаты стройбата копают траншею. Один из них все время стоит, задумчиво опираясь на лопату. К нему подходит старшина и спрашивает:
-Рядовой Гольдман, Вы почему не работаете?
-Скажите, старшина, - отвечает Гольдман, - а нет ли у Вас лопаты с мотором?
-Вы что, товарищ солдат, с ума сошли? Где Вы видели лопату с мотором?
-А где Вы видели еврея с лопатой?
Анекдот, возможно, и выдумка. Но батальонный старшина, знакомясь с новобранцами, совершенно серьезно задал Кеннеру такой вопрос.
-Кеннер, вы еврей?
-Да.
-А почему?
Кеннер был осужден всего лишь за мошенничество, а вот среди его сослуживцев попадались и грабители, и насильники, и самые натуральные бандиты. В таком неспокойном коллективе интеллигентному еврею, не умеющему постоять за себя кулаками, приходилось худо. Но, очень скоро выяснилось, что в батальоне ловкие люди практикуют оригинальную схему освобождения от службы. И хотя в этом деле присутствовал некоторый риск, у Кеннера появилась надежда.
Схема выглядела так: к ротному старшине, утром или вечером после работ, когда солдаты отдыхали, подходил кто-нибудь из военнослужащих и показывал письмо, найденное в казарме. В письме сообщалось, что любимая девушка доблестного защитника Родины изменила ему самым бесстыдным образом, от чего дальнейшее существование стало казаться солдату бессмысленным. Он уходит из жизни добровольно и просит никого в этом печальном факте не винить. Старшина, на ходу глотая валидол, бежал, со всех ног, в батальонные гаражи, поскольку именно там предпочитали "уходить из жизни" разочарованные защитники Родины. Солдат, тем временем, стоял на табуретке с наброшенной на шею петлей и ожидал старшину. Как только дверь в гараж распахивалась, служивый отталкивал табуретку и повисал на брюшном ремне. Его снимали с петли и направляли в госпиталь на медицинское освидетельствование. Наиболее хитроумным удавалось обмануть врачей и комиссоваться с отметкой о шизофрении, или "по-дурочке", как у них было принято говорить.
В то время, когда осторожный Кеннер обдумывал свой собственный путь в сумасшедший дом, случилось нечто, форменно, облегчившее ему задачу. Однажды он "стоял на тумбочке", то есть был дневальным по роте. В это время к ним в казарму заглянул прапорщик из соседней роты. Пьяный прапорщик едва передвигал ноги. В руках он держал огрызок вареной колбасы, от которого, отрезал ножом куски и запихивал себе в рот. Прапорщик мучительно вглядывался в Кеннера, а, разглядев, залился счастьем, как дитя.
-Ого, так это же жид! - радостно воскликнул он и принялся методично вытирать о гимнастерку Кеннера свой засаленный нож. Затем, он поковырял в носу пальцем и аккуратно вытер его о Кеннера. Множество унижений перенес в своей жизни Кеннер, но, как и большинство его собратьев, был терпелив, понимая, что если уж уродился евреем, то это - на всю жизнь. Но на этот раз что-то переломилось в нем. После того как неугомонный прапорщик попытался плюнуть ему в лицо, он схватил стоявшую на тумбочке бутылку с краской и стукнул обидчика по голове.
Так Кеннер угодил на гауптвахту. Опять на него завели уголовное дело, на этот раз - в военном трибунале. На гарнизонной гауптвахте, в гнилой камере без окон, похожей на сырой погреб, он повстречался с человеком близким ему по духу. Нового приятеля Кеннера звали Виктор. На гражданке Виктор дружил с кем-то из Ленинградского рок-клуба и относился к неформалам. В общем, он был "продвинут по всем понятиям", и даже был знаком с таким явно подозрительным термином, как - "права человека".
Сговорившись, приятели стали барабанить в железную дверь и требовать адвоката. Вместо этого пришел караульный и выплеснул им на пол ведро воды с хлором. Две койки в камере были прикреплены цепями к стене. Лечь или хотя бы сесть на них было невозможно. К тому же арестантам объяснили, что продовольственные аттестаты из их частей задержаны и поэтому питание им не полагается. Немного подумав, те решились на отчаянный шаг. Виктор имитировал вскрытие вен, расцарапав расческой запястья, а Кеннер принялся бить в дверь, во все горло крича о суицида. Пришли двое караульных. Приятели внезапно набросились на них, разоружили и заперли в камере. Выбравшись из гауптвахты, они направились в комендатуру. У коменданта гарнизона беглецы потребовали немедленного соблюдения своих гражданских прав. Еще не понимая в чем дело, но уже заподозрив что-то неладное, комендант осторожно поинтересовался, кто они такие. Ответ поставил его в тупик:
-Как так, гарнизонные арестанты? А где же ваш начальник караула? Где конвой? - заорал он.
Комендант был человеком немолодым, бывал в разных ситуациях, но тут глаза его выкатились на лоб. На некоторое время он замер, глотая воздух, а затем резким движением сорвал телефонную трубку. Нет, беглецов не наказали, их даже не вернули обратно на гауптвахту. По приказу коменданта, их со всеми предосторожностями, переместили в городскую психбольницу, чтобы специалисты на месте установили степень их умопомешательства.
Таким образом, Кеннер, сам того не ожидая, очутился там, куда давно мечтал попасть.
В дурдоме было светло, чисто и сытно кормили. Одно неудобство портило жизнь пациентам - санитары перед сном всем без исключения кололи транквилизаторы, а эта процедура бывала болезненна.
Отделение, отведенное для содержания военных, занимало в больнице малую часть. Основную массу пациентов составляли обыкновенные гражданские душевнобольные, среди которых иногда попадались буйные.
Каждое утро, на прогулке, к Кеннеру подходил бывший ефрейтор зондеркоманды, тридцать лет симулирующий сумасшествие и на этой почве действительно немного свихнувшийся. Между ними всегда происходил один и тот же разговор:
-Добрый день, - говорил Кеннер.
-Хреновый день, - отвечал ефрейтор. - Вот банный день - добрый день.
В отличие от добряка-ефрейтора, пациент по прозвищу Абрек был опаснейшим типом. Огромный, не бритый, не чищенный чеченец едва говорил по-русски и мало что понимал даже на своем родном языке. Почему-то Кеннер полюбился Абреку, и тот открыл ему свою тайну. Под страхом смерти он доверительно сообщил, что совершенно здоров, а сумасшествие симулирует, чтобы поскорее вернуться в родной аул.
К несчастью для окружающих чеченец был слишком оптимистичен в оценке состояния своего здоровья. Если уж кому-то из дурдомовских военных действительно нужна была медицинская помощь, так это, ему. Медсестры боялись его как обезумевшего зверя. Даже рослые санитары старались ему не перечить. Чтобы сделать ему укол, рискуя жизнью, приходилось бороться пятерым из них, но и тем не всегда удавалось одолеть чеченца. В конце концов, Абреку перестали назначать уколы и, вообще, оставили его в покое, следя лишь за тем, чтобы он, ненароком, не разнес больницу.
Примечательно, как чеченец попал в психушку. У себя в части он целыми днями, словно тюлень, валялся на койке. Ходить он утруждал себя лишь в столовую или в нужник. Ни один начальник не мог заставить его выполнять приказы. Абрек выучился русскому мату и употреблял его, думая, что это и есть великий, и могучий русский язык. Кулачище у него был бронебойный, и он частенько прикладывался им к чьей-нибудь физиономии. Поскольку прямые начальники не могли с ним ничего поделать, они, однажды, какой-то хитростью заманили его к командиру части.
-Вы что?! - заорал на него полковник. Вы в своем уме?! Приказы не выполняете, говорите, что вы на всех ложили! А ну-ка поясните, товарищ солдат, на кого и что Вы ложили?! При этом выражение лица у полковника было таким яростным, что любой другой на месте Абрека умер бы со страху. Абрек невозмутимо расстегнул ширинку и вывалил на командирский стол свое мужское достоинство. Оно глухо стукнулось о стол и уставилось на командира полка как ствол мортиры на наступающего противника. Полковника хватил легкий удар, а чеченца отправили на гарнизонную гауптвахту.
Абрека посадили в одну камеру с мегрелом по имени Гогия. Поскольку мегрела и чеченца, на первых порах, гауптвахта пайком не обеспечила, им пришлось самим позаботиться о пропитании. Гогия заключил пари с арестантами из соседних камер. Ставкой был тюремный паек. Суть спора заключалась в том, что Абрек подтянется на водопроводной трубе сорок раз. Глядя на Абрека, в это было невозможно поверить. Человек с такой громоздкой комплекцией не производил впечатление спортсмена.
Сквозь вентиляционное отверстие между камерами можно было увидеть, как станет подтягиваться Абрек. Но до финала дело не дошло. На десятом подтягивании труба с треском оборвалась. Гауптвахту стала заливать вода. Ночью полковнику позвонили из комендатуры и потребовали, чтобы он: "забирал, к е...ной матери, своего чеченца, который поломал гарнизонную гауптвахту, и, между прочим, вывихнул челюсть е...ному кретину, начальнику караула". Командиры чеченца впали в ступор, пока к начальнику медслужбы полка не пришла спасительная идея. Он даже был поощрен за проявленную находчивость. Соблюдая все меры предосторожности, чеченца выпроводили в психбольницу и стали молить бога, чтобы он никогда не вернулся обратно.
Что же касается прапорщика, которого Кеннер ударил бутылкой, то после ушиба головы тот сделался до такой степени неравнодушным к своей жене, что как-то, пребывая в романтическом настроении, попытался ее застрелить. Чтобы замять скандал, начальство и его определило в психбольницу. Повстречав там Кеннера, прапорщик решил, что наконец-то удача улыбнулась ему, но он ошибся. К его горькому сожалению, вместо Кеннера ему пришлось иметь дело с Абреком. Со множественными переломами и вывихами незадачливого прапорщика перевели в травматологическое отделение.
Наступила весна. Солнышко нагрело грязные стекла больничных окон. Каждому захотелось на волю. Первой ласточкой из дурдома выпорхнул чеченец. В день выдачи ему "белого билета" перекрестились даже те, кто в Бога не верил. А философски настроенный бывший ефрейтор зондеркоманды, подняв палец к небу, торжественно произнес: "Да миновала нас чаша сия!"
Кеннеру, благодаря его находчивости, кое-как удавалось удерживаться в стационаре, а вот Виктору повезло меньше. Дважды он попадал в психбольницу, и дважды его выдворяли оттуда как злостного симулянта. Скорее всего, Кеннера ожидала бы та же судьба, если бы не письма Аллочки.
На гражданке Кеннер дружил с очень странной девочкой по имени Алла. Дом ее бабушки под Киевом был похож на склад театрального реквизита. В этом доме окна не закрывались даже зимой, а весной в развесистой люстре ее спальни гнездились птицы. Они садились на ее шкафы, вазы, клевали хлеб с ее обеденного стола, гадили в чайные блюдца и чашки, разбросанные по дому. Но это не смущало Аллочку, любившую повторять: "все, что естественно - не безобразно". Аллочка смотрела на мир помутившимися глазами. Она производила впечатление законченной наркоманки, хотя наркотиков никогда не употребляла. Так вот, эта девочка писала Кеннеру в армию письма. Он отвечал. Для Кеннера это были обычные письма, какие пишут друг другу близкие люди.
Их переписка случайно попала к главврачу больницы. Углубившись в чтение этих писем, главврач отбросил последние сомнения. Кеннера комиссовали, как страдающего явно выраженной шизофренией.
"Белый билет" не помешал Кеннеру заочно закончить Московский институт связи. В его группе состоящей из тридцати трех студентов было двадцать два еврея из Киева и один грузин. Когда эта удивительная компания выезжала на сессию, то занимала целый вагон фирменного поезда Киев-Москва.
Шли годы. Жизнь менялась, но не менялся Кеннер. Прослужив несколько лет начальником отделения в Bank of New York, он, за четыре месяца до знаменитого "одиннадцатого сентября", перешел на более высокооплачиваемую работу в одно финансовое учреждение по соседству с Всемирным торговым центром. Он бы мог сделать выдающуюся карьеру, если бы не был ленив и небрежен в работе. В то самое одиннадцатое сентября он умудрился проспать и не явился на службу, что и спасло ему жизнь. После похорон сослуживцев он приобрел новую привычку - стал засиживаться в многолюдных ресторанчиках Брайтона, где шумно играет музыка. Хотя, изредка, когда дождь заливает их улочку в западной части Нью-Йорка, а редкие прохожие в промокших ботинках, озябшие и несчастные пробегают по лужам, стараясь укрыться от непогоды, на него накатывают ностальгические воспоминания. В такие дни его одолевает тоска. Он вспоминает свою жизнь в Киеве, Луиза, армию и даже психбольницу. Ему становится грустно, когда он думает о том, как могла сложиться Аллочкина судьба. Но я-то знаю истинную причину его грусти. Мне ли его не понять? С тех пор как мы виделись в последний раз, мы оба сделались на много старше.