Аннотация: Эпизоды лагерной жизни с леденящими кровь подробностями.
Бум... Бум...Бум...
Кислородный баллон без дна гудит, постанывает от натуги. Постылый звон бьется в слепые окна, вкатывается ртутью в уши. Боже ты мой, как не хочется раздирать спекшиеся веки, сползать с нар и напяливать заскорузлую от пота чешую. Век не слышать бы этого сучьего бедовеста!
За забором унылая промерзшая степь, краешек виден с чердака столовой. Сука-родина! Лишь стебанутый полезет на чердак глазеть на волю. Нормальные там пользуют педерастов.
Бум... Бум... Бум...
Надрывается старший надзиратель. Псарня его кинулась по баракам. Подъем! Мать вашу... Вылезайте из-под затруханных одеял. Застилайте проссанные матрасы. Застилайте, как положено, чтобы ни одной складочки, чтобы проворный капитанишка, начальник отряда, мог урвать свой приварок к окладу за отличную политико-воспитательную работу. У каждого своя отмычка.
Бум... Бум... Бум...
Летит над режимным лагерем погребальный звон.
Тямый вставать не спешит. Койка у него с панцирной сеткой. На стене простыня с намалеванными русалками. Одеяло ватное с пододеяльником, пуховая подушка. Второй день Тямый не в духе. Надо закрывать наряды, а прикормленный прораб, падла, второй лень не появляется на объекте. Лагерное начальство мылит холку - требует проценты. Сука-родина!
Пацан из его бригады свесил с нар ноги и тужится удержать сон. Снилось что-то домашнее с жареной картошкой. Эх, какой же я дурак, надел ворованный пиджак и шкары, и шкары...
Пайки уже почти все разобрали. Остались самые маленькие, подгорелые или примятые ящиком. Жрать по утрам не тянет, зато вечером отрыгнется. Под тесемками на кальсонах зудит - нет спасу. Раскарябать хочется до крови. Дери от души. Доступней удовольствия в лагере не бывает.
У Тямого семь судимостей и все за кражи. Чалился при Еське, при Кукурузнике и при всех последующих благодетелях России. До семьдесят пятого года катил вором, пока заочно не получил "по ушам" за макли с общаковыми деньгами. Стал порчаком, порченым вором, значит. Но веса от этого в зоне не растерял. Даже прибавил привилегий. Теперь можно бугрить, бегать в штаб, якшаться с нарядчиком.
Пока пацан чесался на нарах и мусолил сладкие сны, Чирик - помогало Тямого - сбегал с кастрюлькой в столовую и принес мясной лапши из отдельного котла. Сели они с Тямым друг против друга и стали жрать, посапывая и обливаясь потом. Тямый жрал интеллигентно с кончика ложки и без присвиста. Чирик старался подражать. Но где ему? Фраер - он и в помогалах фраер. Хорошие манеры для него уж очень мудрено.
Поскудней подъема в зоне лишь развод на работу. Нажравшись, ополоснув посуду и собрав жратву на обед, Чирик убежал на вахту караулить машину. Тямый, хотя и порчак, но своих мужиков зря морозить не станет. Они у него все работяги. Пахари. Один поднял, было, хвост, физкультурник из приблатненных, так его приголубили ломиком пару раз меж рог, вмиг отблатовался. Удлинил штык лопаты железным прутом, теперь за один проход на два штыка роет.
Ждать в бараке развода, все равно, что сидеть зимой голому в предбаннике. Запах мясной лапши давно выветрился, а уныние от него осталось. Везет же людям. Сука-родина! Нет в жизни счастья - не попадается в супу картошка.
Воров Тямый в бригаду не берет. С ними мороки много. А фраерам много не надо. Телевизор в складчину. Иногда, сверх положенной, свиданку с бабой. Или отоварить в ларьке лишний стольник. Главное набить поплотнее кишку. А умничают пусть те, у кого гастрит, язва желудка или какие другие неполадки в пищеварительном тракте.
Ночью из зоны забирали мусор. Сдвинули с места помойный ящик и оставили на снегу дохлых крысят. Крошки совсем. Голые. Розовые. У шныря такая же голова. Он узбек. Торгует дурью. Редко кто в бригаде удержался от соблазна щелкнуть его по тыкве. Раз двадцать потрошили у него шмотки, постель, тумбочку: искали дурь. Все впустую. Хоть так, щелчком по башке отвести душу.
Крысят шнырю жаль. Людей - нет.
В бригаде все дрочат. Кто всухую, кто по фотографии, кто на заочниц, что таскаются на объект. Сеанса можно набраться и в зоне: на медсестре. На нее дрочат ползоны.
За окном метет, задувает снежным крошевом. А в бараке благодать: тепло, воняет портянками, отволглым тряпьем, подгоревшей в сушилке обувью. Чифиристы варганят вторячок в поддувале печки. Понта от него никакого, но аппетит отбивает. На работу погонят в любом случае, даже если не приедет машина. Послушание и труд - все перетрут. И ты, как курва с котелком по шпалам, по шпалам...
Еще не рассвело. Прожектора бьют вдоль "запретки" и перекрестным огнем по отстойнику, куда выкликают бригадников. На вышках, как застоявшиеся жеребцы, топочат кованными сапогами чурки, осовелые от однообразия, и мечтают от скуки шмальнуть из автомата по живым мишеням. В формуляре Тямого красная и синяя полосы, другие хитрые пометки. Социально опасный, склонен к побегу и прочее, прочее в том же духе. В амнистию пятьдесят третьего он освобождался с Колымы. Бывших зеков вывозили на материк специальными эшелонами. О приближении поездов оповещали местных жителей заблаговременно. И не дай бог кому замешкаться, остаться вблизи платформы. Пользовали всех без разбора: баб, пацанов и всю парнокопытную живность. Подчистую выгребали привокзальные ларьки, палатки и магазинчики.
В следующей ходке Тямый поехал на спец в Кизиллаг. В зоне одни воры: триста пятьдесят рыл. На работу гоняли в наручниках. Одни на двоих. Конвой - знаменитый вологодский. Бараки на ночь запирали. Каждое утро два-три трупа у двери. С этого спеца Тямый вышел с двумя наволочками денег. Перевоспитывали его в штрафняках, бурах и закрытых тюрьмах. Но лишь сделали еще более гнилым.
Теперь он в режимном лагере на окраине Салавата. Вольные шмотки здесь не положены. Но, если с головой, то жить везде можно. У Тямого под робой пуховый свитер, шерстяное китайское белье, носки из верблюжьей шерсти. Начальник конвоя таскает ему ханку и стоит на атасе, когда на объект приходит перепихнуться телка. Договориться можно с любым начальником. Все дело в том, сколько дать. Смысл жизни Тямый постиг нутром и выдубленной в неволе шкурой. Он незамысловат и неумолим, как приговор воровской сходки. Кто кого сгреб, тот того и оприходовал.
Воров гнули, ломали, курочили всеми мыслимыми и немыслимыми средствами, но воровской закон не переломили. Какая у них идея - вопрос пятый. Но как не копали "запретку", так и не копают, даже под автоматом. Не пашут на кухне и не стучат. А если какому шибко продвинутому политикану наступить на хвост, прищемить ящиком письменного стола или, скажем, пальцы, как практикуется в ментовских, что будет? Ну-ка прикинь на себя. Отречешься от родной матери. И правильно. Что ты дурной? Каждый живет для своей кишки. Поэтому Тямый не берет в бригаду воров. С ними мороки много. Пусть с ними разбирается "кум". А его дело - проценты давать. Так он и сказал "хозяину".
Статистики подсчитали, каждый четвертый у нас судим. И ком нарастает. Завтра судимым будет каждый третий, второй... Пока не придем к всеобщему просветлению. Исправительно-трудовая колония площадью в одну шестую часть суши. Во размах! И это не утопия - реальность, коль нет в стране идеи сильней воровской. Эх, Русь забубенная, куда ты прешь, в какую степь заломила рога?!
Машина так и не пришла. Бригаду погнали на работу своим ходом. Погнали задворками, по степи, начинающей розоветь с верхушек холмов.
Ветер заметает за шиворот поземку, швыряет пригоршнями в морды, обжигает и выдавливает слезы. Тощие бушлаты не греют, лишь продлевают агонию.
- Подтянись! Шире шаг! Не разговаривать!
Голоса конвоиров смерзаются с лаем конвойной собаки, с хрустом утоптанного снега и, словно сквозь вату, просачивается в мозги. Сейчас бы упасть в сугроб, зарыться с головой и подохнуть без боли.
У Тямого иные заботы. Ему оформили все бумажки на досрочное освобождение. Нужен последний аккорд. 140% - как пообещал "хозяину". А прораба все нет на объекте. Уже скоро обед. Тямый на дне траншеи один у костра, злой - лучше не подходи. Чирик и тот не рискует.
Но вот, вроде, кто-то явился.
- Вылезай, бригадир. Начальство к тебе, - позвал Тямого начальник конвоя.
Наконец-то. Но вместо прикормленного прораба пришел другой человек: бабенка лет тридцати. Невзрачная с виду. На воле увидишь - пройдешь мимо, не обернешься. Бригадники ее обступили, жмутся вплотную. Норовят нюхнуть женской вони. А самые ушлые прыгнули вниз, в траншею. Оттуда обзор лучше. И зачастили, заблудили ручонками в карманах стеганых штанов. Внимание такого количества мужиков, конечно, приятно бабенке, но закрывать наряды на 140% она не согласна. Талдычит "что заработали" и баста. Будто Тямый лишь о себе печется.
В разгар торгов привезли обед. Два солдатских термоса с баландой и кашей. Мисок на всех нет, только на треть бригады. Остальным жрать из грязных. Жижу хлебают через борт. Гущу выгребают коркой. Тем же макаром расправляются с кашей. Едва соскользнув с черпака, она замерзает и похрустывает на зубах, будто приправленная битым стеклом.
А там на волюшке поет соловушка... Опять заухали кувалды, вколачивая в мерзлоту клинья. Замелькали ломы, кирки, дробя отвалившиеся комья земли. Честный труд - дорога к дому. Помни сам, скажи другому.
Прибежал Чирик, шепчет Тямому:
- Трещина в стенке траншеи. Большущая. Куба полтора. Того гляди, рухнет.
- Поставь туда срочно кого-нибудь.
- Так они тебе и полезли.
- Поставь пацана. Он еще не обтерся. Только что с воли. Сдобными булками серет. В крайнем случае, оттяни, припугни матом. Не мне тебя учить.
Минут через десять отвалилась стенка траншеи. Рухнуло куба три мерзлоты. Пацана придавило насмерть. Пока откапывали, дробили ком, прибежала давешняя бабенка.Тямый сунул ей наряды, припугнул тюрьмой за нарушение техники безопасности. И полный порядок. Деваться ей некуда. Подписала, аж, 154%. Даже больше, чем обещал "хозяину".
В тот же вечер бригада расписалась за получку и забренчала гитара, зазвенели ложки по банкам.
Жрать принялись сразу же после ужина. В ларьке особых разносолов нет: маргарин, джем, поклеванный хлеб кирпичами. Жуют до икоты, до изнеможения, всухую или запивают приторно сладким кипятком. Жуют основательно, со смаком, без передыху. Жуют, жуют, жуют...
Понимаю, глупо смеяться над голодным. Но согласитесь, еще глупее смеяться над сытым. Зарекаться не надо. Сейчас ты на нарах, а завтра парламентарий. Слава богу, узников совести у нас уже нет. Одни узники двенадцативерстной кишки.
С отбоем обессиленная братва засыпает, ворочается во сне, от души сотрясает воздух. Кто-то спросонок соскакивает с нар и, придерживая кальсоны, выбегает окропить снежок.
Шнырь не любит, когда выдают получку. На утро дорожка к сортиру вся иссверлена в желтый крап. Начальник режима ругается, велит чистить.
Для дохлых крысят шнырь выдолбил ямку. Похоронил, сотворил молитву. А люди... люди пусть сами о себе плачут.